Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2004
Юлия Лексо — окончила Свердловский педагогический институт (факультет переводчиков с иностранных языков). Живет в Потсдаме (Германия), занимается преподавательской деятельностью. Печатается впервые.
Случай
Вот как бывает, например. Живет одна такая девушка из интеллигентной семьи, мама у нее, допустим, учительница в школе, а папа такой лысый и еврей (кстати, мама тоже еврейка), так вот, этот папа — юрист, в общем, полный набор, денег, конечно, мало, папа крутится на двух работах, мама в семь утра спешит в школу за гроши, но все так ничего себе, в морозильнике — запас мяса на шесть месяцев вперед, сало тоже есть, колбаса, масло, варенья полный балкон, капуста соленая в трехлитровых банках, огурцов немерено, помидоры соленые, трудно сказать, чего нет, есть просто все, просто все. Сахара мешок сто килограмм, риса десять килограмм, гречка тоже, лапша, даже где-то спрятана баночка печени трески в собственном соку. В доме — достаток, тепло, без соседей, квартира отдельная, ванная своя, живи себе.
И вот эта семнадцатилетняя дочь, папа — юрист, мама — учительница, тоже сдуру поступает учиться в педагогический институт и едет на каникулы с новой знакомой из группы, такой деревенской девочкой Зоей, в деревню к Зоиным родителям, на природу, на лыжах покататься, все равно в городе делать нечего, да и времени подумать не было, вчера решили, сегодня поехали, на автобусе, ехать недалеко, сказала Зоя, четыре часа, зато в деревне красота, погуляем, лыжи опять же есть, компания.
Приехали на самом деле через четыре часа, только не в Зоину деревню, а в райцентр, и чтобы не ждать на морозе автобуса, пошли к Зоиным друзьям или родственникам, непонятно было, фамилия у них была, как у Зои, только это совсем ничего не значило, потому что там у всех почти была такая фамилия, даже райцентр этот так и назывался — Сорокино. Сорокины были рады, поставили самогон, груздей соленых банку, опят маринованных миску, хлеба, сала, всего. От самогона сильно пахло смесью кислятины с блевотиной, и цвет был мутный, ой, гадость какая, но пришлось пить. Зоя самогон похвалила, чистый, сказала, голова болеть не будет. И Сорокины были рады, что самогон понравился, а что еще выставишь, не одеколон же городским пить, а в магазине водка была последний раз на седьмое ноября. Ладно, поехали дальше, автобус тащился еще где-то час. Когда вышли, первое, что увидели, был серый снег. Оказалось, Зоя жила в поселке Великосвятское, название красивое, правда, производство грязное, но что делать.
Зоины родители жили в большом деревянном доме на центральной улице. Сели обедать. Картошка мятая с сырым луком и чай с конфетами, что с собой привезли. Пока ели, Зоин папа быстро пошел в другую комнату и моментально выпил огуречный лосьон, который привезла с собой эта наивная семнадцатилетняя дурочка, наивная потому, что поставила его, считай, на виду, в тумбочке, не под ключ. Бутылочка была почти полная, а чем теперь протирать лицо. Папе было очень стыдно, что сделаешь, не устоял, да он и не скрывал, сразу признался и ушел весь красный.
Оказалось, в поселке не было никакой еды. Все работали на заводе, скотину не держали, выращивали только картошку и лук, в магазине не было просто ничего, хлеб был, соль, конфеты слипшиеся, консервы старые, сметану возили из города на себе, в сетках, а молока много не увезешь.
— А он у нас талантливый, — сказала Зоина мама. Песни поет на смотрах художественной самодеятельности, вот грамоты есть, благодарностей целая папка, а что лосьон выпил, так ты извини, давно ничего нет, ни самогонки, ни водки, я уж и духи все спрятала, а тут лосьон с огурцом…
Утром встали, красота, солнце, свежий снег, все бело, друзья Зоины пришли, позвали гулять. На лыжах по замерзшей реке, хорошо, мороз несильный. Потом пошли в гости к Степану, у них была квартира в кирпичном трехэтажном доме, отопление, туалет, вода горячая, на стенах картинки висят, вырезки разные из журналов, занавески, скатерть на столе. У Степана побаловались чуть-чуть, одежду всякую мерили, потом фотографировались, даже вот Степан фашистскую форму надел и сфотографировался в ней, а семнадцатилетняя свадебное платье напялила. Потом надоело, на улице стемнело, пошли домой к Зое обедать, опять то же самое, картошка с луком. Может, завтра уехать? Хотя завтра суббота, в гости позвали.
Стюардесса из Зоиного класса позвала, она как раз случайно дома была, а не в рейсе, эта Таня, ничего особенного, хоть и стюардесса, только что пальто красивое служебное, синее с черным воротником. У Тани много денег, стюардессы хорошо зарабатывают, все мальчики из Великосвятки хотят на ней жениться, но Таня ни на кого не смотрит, она любит летчика, а у него — семья, вот поэтому она все время такая грустная. Хотя чего грустить, квартира есть, форма, летаешь везде, снабжение хорошее, но Таня не смеется, а все больше молчит и в окно смотрит часто. Главное, что у Тани своя квартира. За столом сидит какой-то Виталик, он очень красивый, белокурый, глаза, губы, фигура, все смотрят на Виталика. А Виталик — шофер, у него настоящая мужская профессия, он мало говорит, взрослый, серьезный Виталик, ему скоро в рейс, пить нельзя, только курить. Грузовик вон во дворе стоит. Может, влюбиться в Виталика? Ну и что, что он шофер? Зато он такой красивый и умный, тоже грустный почему-то. Пишет стихи. Он же не виноват, что родился в Великосвятке. Родители будут, конечно, против этого брака: во-первых, Виталик — не еврей, во-вторых, шофер, но я им объясню, и они поймут, что Виталик — не такой, он особенный, пишет стихи, а работу можно сменить, пойти в политехнический учиться на заочный, туда всех берут. Виталик, ты такой красивый. Наверное, я тебя люблю.
Вечером она так взволнована, что отказывается от картошки. Чай, только чай. Как он на нее посмотрел на прощание. На других он тоже смотрел, но не так. Может, поехать с ним в рейс? Давать ему чай из термоса, бутерброды, он будет вести машину, а я буду сидеть рядом.
Утром выясняется, что Виталик уже уехал. Наверно, понял, что она ему не подходит, все-таки он умный, взрослый, он знал, что ничего не получится, но ведь смотрел же, смотрел, теперь у нее тоже будет свой Виталик, как у Тани-стюардессы, грусть в глазах, не трогайте меня, не мешайте мне думать о нем, это единственное, что мне остается, все будут говорить, у нее несчастная любовь. Она никогда не выйдет замуж и всегда будет думать о нем. Она сейчас же поедет домой и будет грустить там. Да, да, именно так, ей нужно побыть одной.
— Зоя, мне нужно уехать раньше, потому что у меня нет лосьона, и по лицу пошли прыщики, дело кончится фурункулом, когда следующий автобус до Сорокино?
— Но мы же хотели еще пойти к Степану, он звал, ты ему понравилась.
— Нет, нет, Зоя, спасибо, ты же понимаешь, я не могу рисковать лицом.
— Хорошо, хорошо, только зайди в Сорокино к моим, они тебе самогонки нальют на дорогу, тебе же понравилась их самогонка.
— Конечно, зайду, Зоя, если успею между автобусами, а нет, так сама к ним зайди, потом привезешь.
— Мне тяжело будет столько везти, я еще сала копченого должна кусок взять и лука сетку.
— Зоя, во сколько автобус?
— Я так и знала, что тебе у нас не понравится. Через сорок минут.
Ни к каким Сорокиным за самогонкой она не пошла. Сидела на заплеванной автостанции и час ждала следующего автобуса. В киоске продавали бутерброды с колбасой и вареные яйца. Автобус пришел полный, внутри пахло бензином и овчинными тулупами. Ни о каком Виталике думать больше не хотелось. Посмотрел он на нее, подумаешь. И что за стихи он пишет, неизвестно. Мало ли кто пишет стихи. Сидит за рулем и придумывает всякую чепуху вместо того, чтобы на на дорогу смотреть.
Дадыкин и Надя
Начало
Бывает так: утром проснешься и думаешь, а не бросить ли мне все это и не начать ли все сначала? Разойтись с мужем, не пойти на работу, не звонить друзьям, уйти, раствориться, родиться заново, но вспоминаешь глупые обещания, прийти в пятницу в семь часов или еще что-нибудь подобное, и закрывается душа, забивается мусором чистый сток, и уже забылось все, и жизнь несет тебя дальше, от понедельника до пятницы, от месяца к месяцу, год за годом, и уже опять новый год, вечная история, нескончаемая как больной зуб, как воспаленный корень, тихо ждущий своего часа. В декабре я чувствую, как за высокими горами, за ледяными озерами, за темными дубами, за невыросшими грибами, за увядшими бутонами, засохшими в юности, как нелюбимая женщина, я слышу, я вижу, как оно мелькает тусклыми огнями, как машет крыльями — одно слово, одно гигантское слово, символ моей жизни на следующие месяцы, оно растет и приближается, и все происходящее теряет цвет, становится серым и тускнеет, скукоживается, как прожеванный бумажный комочек, превращается в сгоревшую гармошку бумаги и просачивается в землю, чтобы прорасти новым стеблем.
Это слово меняет буквы. Издалека кажется, что видишь пять букв, как ТОСКА, а подойдешь поближе и видишь ОДИНОЧЕСТВО, а если еще поближе, то СТАРОСТЬ. Скорей засыпать пеплом ледяные озера, собрать грибы, срубить дубовые рощи, полить цветы, закрыть дорогу туда, где горит и манит, губит и притягивает, огромное в своей всесущности — слово. В начале, несомненно, было слово, только какое?
Дадыкин
Я Дадыкин, человек без имени, без отчества, без даты и места рождения, без отражения в зеркале, без национальности, без, без, без. Единственное, что у меня есть, — это моя тоска. Я вижу ее с утра, как она подступает бархатными шагами в сандалиях по летней пыли, как старый друг в сношенных тапочках, и не спасет меня вишневая свадьба, не забелит она своим цветом серую мою тоску, а через неделю уже завяжутся новые ягоды, отжужжат шмели, успокоятся птицы.
Надя
Я Надя, несостоявшаяся женщина. Раньше, десять тысяч лет тому назад, меня звали Леонтина, имя как песня, как цветы в июльском саду, как розы на снегу, но задули северные ветры, прошли густые дожди и смыли Леонтину и оставили после себя скучную Надю с Дадыкиным.
Вчера, в субботу, я узнала, что жизнь моя не состоялась и никто не хочет на меня походить. До этого я об этом не задумывалась, просто жила себе без цели, иногда работала, иногда нет, иногда было много друзей, иногда мало, иногда был один Дадыкин, а иногда два. До Дадыкина у меня было еще несколько безымянных, безликих, они приходили и уходили, а Дадыкин задержался ненадолго, он тоже был несостоявшийся, но сначала я этого не знала, я думала, он ищет себя. Немножко поищет и найдет, найдет и еще поищет, а потом чуть отдохнет и дальше, творческие люди другие, а я просто Надя, мое дело — пыль вытирать, гороховый суп варить да не задавать вопросов.
Легко сказать — вопросы. Когда мне еще не было шестнадцати лет, сидя в одной комнате с дальними новобрачными родственниками, которые уже заняли позиции на кроватях с панцирной сеткой и делали вид, что спят, так вот, этих супругов я упорно расспрашивала о том, как прошла свадьба, кто что подарил, на что невеста открыла глаза и сказала, что первую ночь она провела в рубашке из старой красной шторы, а трусы постирала, чтобы к утру успели высохнуть. На это жених, то есть муж, вспомнив о чем-то своем, стал взахлеб ее целовать. Я терпеливо ждала, чтобы спросить, что же это за бедность такая, если одни трусы, на что невеста-жена проявила наконец полное отсутствие всякого воспитания, да и откуда быть воспитанию с одними трусами-то, и стала смотреть в окно и молчать. Мой деликатный родственник сказал, чтобы я пошла сказать насчет чая. И вот представьте себе подлость этих людей, когда я буквально через пять минут пришла и стала стучать в дверь, чтобы спросить, какое варенье они хотят, вишневое или клубничное, мне никто не открыл, а ведь притворялись, что спят, я-то знала, тем более, что когда я сделала вид, что ушла, они зашевелились, заерзали, зашебуршали, сволочи такие.
Все это неважно. Важно то, что я, Надя, не состоялась в жизни. Моя жизнь — сплошная ошибка. По ошибке пошла учиться в институт культуры, по ошибке стала руководителем кружка художественной вышивки в доме пионеров, по ошибке три раза вышла замуж. Про мужей — это интересно, все три были не те, не такие, а другие, чем надо. С первым мужем жизнь прошла под знаком Камасутры, с утра до вечера и с ночи до утра, в обеденный перерыв и во время мытья рук, в лифте и в местах общего пользования, все больше и больше, пока на каком-то этапе я не поняла, что все, больше не могу, хочу тихого мужа, лучше всего импотента или голубого, только чтоб не приставал по ночам, по утрам и чтобы ну максимум раз в неделю, ну не больше.
Так и получилось: муж был красивый, молодой, ничего не хотел, только спать и думать о своем будущем, говорить о прошлых ошибках и анализировать чужие успехи, сначала было немного интересно, но потом возник вопрос: “А как же ЭТО?” — “А никак, — сказал, — эта тема меня не интересует, ну если хочешь, то давай установим какой-нибудь день, ну хочешь по вторникам?” Это в тридцать-то лет. Насмешка судьбы. Скука, тоска, гнев, ненависть, опять скука, где он, не вижу?
Доброе утро. Холодный поцелуй. Спокойной ночи. Рукопожатие. Здравствуй. Я пошла, приду завтра. Надюшечка, я тебя люблю. Я сварила тебе гороховый суп. Приеду через неделю. Свечи, везде свечи. Не плачь, все будет хорошо.
Когда в лицо мне дует ветер
и жизнь шумит за окном
фонарями, лесом и опадающими каштанами —
все будет хорошо, я знаю,
все будет очень-очень хорошо,
И все мои лампы зажгутся опять,
включенные чьей-то рукой,
И будут гореть так ярко, что будет жарко
От всепоглощающей любви и безостановочного счастья.
Да, именно безостановочного. С понедельника по пятницу, в субботу и воскресенье. Спасибо. Привет, Дадыкин, я тебя раньше любила, но ты не заметил, уходи скорей, Надя здесь не живет. Не видишь, что ли, табличку “Здесь живет не Надя”?
Меня зовут Леонтина, а ты кто?
Цветок в неволе,
или День рождения Виолетты
Кто-то любит цветы, а я люблю чай с лимоном в прозрачном стаканчике, две ложки сахара, лимон раздавить, бутерброд с русской колбасой и все забыть.
Забыть несчастный цветок, который я отдала в неволю 13 августа, со всеми его неприличными пестиками и вызывающей зеленой растительностью, который не будут там поливать, а будут терпеть и ждать, пока смирится буйная гордыня, поблекнут и перестанут блестеть кожаные листья, остынет вода в стебле и мусорный контейнер обнимет радостными испарениями и кишащей потайной жизнью. Он стоит там один и ждет, а в комнате пахнет болезнью, и никого нет, кроме женщины в коконе из одеяла с глазами, обращенными внутрь.
Наша жизнь состоит из нитей, они протянуты в воздухе, нечаянный взгляд, пойманная в воздухе полуулыбка, случайное прикосновение, ощущение счастья двадцать лет назад после весеннего дождя в шумном индустриальном городе, все это и не что иное — наша жизнь, а вовсе не место работы, первый брак, пятый брак, сколько детей, кто был Ваш папа и почему Вы не забрали свою трудовую книжку.
Все мы живем в разном измерении, я на седьмом небе, а ты на двадцать третьем, наша жизнь соткана по-разнoму, твоя крючком, а моя — спицами, твоя из синей шерсти, а моя из красного шелка, — разве мы можем понять друг друга? Нас даже стирать надо отдельно, о чем уж тут говорить. Мы смотрим на небо, ты видишь Марс, я вижу Луну, я люблю чай с лимоном, а ты любишь суп с лапшой, но почему тогда я тоскую по тебе и жду, что ты спустишься ко мне на Луну в мою стиральную машину и будешь крутиться в ней в программе для шерсти, хотя кто сказал, что шерсть можно стирать в машине?
В кои-то веки Виолетта решила устроить день рождения.
Вот так: два года не устраивала, а тут решила закатить. Пригласила четырнадцать человек гостей и стала ждать.
В окно смотреть и ждать смысла нет, а зато есть смысл в кулинарных книгах листать, что-нибудь непрерывно жарить, суетиться, писать списки блюд и планы рассаживания гостей.
В пять вечера она вспомнила, что сегодня еще ничего не пила, а соответственно не посещала укромные места, не смотрела на себя в зеркало, не расчесывалась и т.д. На чай с лимоном времени не было, суп кипел, салат кис, яблоки темнели, и луковые слезы текли из глаз.
Вот, например, такой рецепт, если интересно: нарезала рыбу, потом обжарила ее с приправами разными, имбирь туда же, все это в кастрюлю с бульоном, туда еще кокосовое молоко, получается суп.
И все в таком духе.
Пришли вовремя, сели вместе, покушали чуть-чуть. Выпили.
Виолетта боялась, что гостям будет скучно, поэтому все время уходила на кухню что-нибудь мешать и жарить, чтобы не смущать общество. Общество не смущалось, потому что его не было. Были отдельно взятые пестрые личности, по непонятной случайности собравшиеся в одно время в одной точке. Пришла ученица Виолетты, студентка из Словакии, с любовником, две одиноких женщины, один молодой обеспеченный (тогда почему одинокий?), две творческих личности, связанные узами брака и ребенком двух лет, а также один молчаливый умный с бородой.
Настроение у Виолетты было, мягко говоря, поганое.
Салаты понравились, но разговор шел скучный. Сначала поговорили о том, что пришла пора собирать грибы. Некоторые не очень интеллигентные с радостью ухватились за эту тему, но через несколько минут угасли. Потом возникла тема о перелетных птицах, тоже интересно, как они улетают, зима скоро, темнота и санки на снегу, потом поговорили о книгах, потом о косметике и домашнем хозяйстве, а потом украдкой посмотрели на часы.
Уже пора. Виолетта не возражала. Когда все ушли, она положила себе полную тарелку всего и стала есть.
Как хорошо, что они все ушли. Уже много лет Виолетта жила под гнетом представлений о том, что принято, а что — нет. Например, принято иногда устраивать день рождения, ну хотя бы раз в три года, звать побольше гостей, чтобы все думали : “Ого-го, сколько у нее друзей, ее все любят, она всем нужна”, а на самом деле никто не любил Виолетту и маялась ее душа в безвоздушном пространстве крохотной квартирки с лифтом, и сказать бы Виолетте, — “А плевать мне на все условности, а пошли они все подальше, так называемые друзья, которые не звонят по три месяца и не отвечают на письма”, — но нет же, не привыкла Виолетта к грубостям, в вежливости была воспитана, в смирении, надо так надо, и прожила так Виолетта до 65 лет.
А однажды утром она встала, как это бывает, и почти все поняла. Поняла, что она совсем одна и не надо обольщаться, что это не так. Одна, одна, одна, и никого не интересует, любит она апельсины или яблоки, болит у нее живот или сердце и под какую музыку она всегда плачет.
Виолетта была, правда, не простая женщина, а интересный человек. Виолетта была русская женщина еврейского происхождения, корни ее уходили в вечную уральскую мерзлоту, а листья и ствол были из черноморского изобилия, звездного неба и цветущих мандаринов. Некоторые знакомые пытались объяснить себе сложную жизнь Виолетты и строили себе разные нелепые гипотезы, а потом пытались их обосновать, и пока она соответствовала доказательствам их правоты, ее звали, угощали, любили и интересовались. Но возникали новые гипотезы, новые доказательства, под которые Виолетта уже не подходила, друзья шли чередой, и каждый знал, что Виолетта — это такая женщина сложной судьбы, потому что то и это, а когда она выпадала из этой роли, то друзья сердились и больше не звонили никогда. Ее роль была, как в заезженной пластинке, одна и та же много лет: эмигрантка, тоскующая по родине, по сути своей русская с примесью еврейской экзотики (это для интеллигенции, еврейство вошло в моду).
А только все это была неправда. Виолетта была многолика, сегодня блондинка, завтра брюнетка, с тобой мегера, а со мной — ангел, по вторникам красавица, по пятницам — старая морщинистая баба с синяками под глазами.
И никто-никто не знал, что раньше Виолетту звали по-другому.
Однажды Виолетта почувствовала дрожь и поняла, что ее Ангел-Хранитель, ее защитник и утешитель по-прежнему с ней.
И она успокоилась и больше не звала нелепых гостей, каждый из которых представлял себе ее по-другому. Один думал, что она умная, почти мудрая, а другой думал, что она бедная и ей надо помочь, а еще какая-то случайная женщина думала, вот бы мне так, все есть, а еще много других человек ничего не думало, не надо, не надо, не надо, жизнь так коротка и прекрасна, чтобы проводить ее с людьми, которые живут за забором глупых представлений.