Киносценарий
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2004
Геннадий Кузьмич Бокарев — родился в 1934 г. в Свердловске. Окончил сценарный факультет ВГИКа, работал главным редактором комитета по радиовещанию и телевидению Свердловского облисполкома, главным редактором сценарно-редакционной коллегии Свердловской киностудии. По его сценариям поставлены фильмы “По собственному желанию”, “Самый жаркий месяц”, “Найти и обезвредить”, “Здесь твой фронт” и другие. Автор книги пьес и литературных сценариев “Конец недели”. Лауреат премии Уралмашзавода за лучшее произведение о рабочем классе. Член Союза писателей и Союза кинематографистов. Живет в Екатеринбурге. Сценарий “Колея” — лауреат Всероссийского конкурса. В декабре Геннадию Кузьмичу — 70 лет. С юбилеем!
Колея
Киносценарий
Степь. Бескрайняя, полынная, былинная. Еще не выжженная солнцем, но уже окутанная жарким маревом. Ни движения в ней, ни звука. Только самозабвенное пение цикад да слабое колыхание ковыля. Сон Вечности…
Вдруг откуда-то послышался непонятный гул. Он быстро приближался. Налетел. И оказался топотом копыт большого конского табуна, в смертельном испуге несущегося по степи.
Табун промчался. Только потом, и то не сразу, возник и тоже стал приближаться другой звук: резкий, неприятный, тарахтящий. А еще какое-то время спустя появился и его источник: особенно нелепое в этой древней, дикой степи угловатое, побрякивающее железом, пускающее струи дыма сооружение: бронемашина времен первой мировой “Остин-Путиловец”, именуемая в просторечьи броневиком. Точно такой, какой послужил трибуной В.И. Ленину во время встречи на Финляндском вокзале Петрограда.
Этот бронированный монстр очень напоминал некое доисторическое чудовище с двумя горбами-башнями и торчащими из них квадратными коробами защиты пулеметных кожухов. Тем более что в высокой траве колес его не было видно, и оттого казалось, что он не катится, а ползет по земле. Не ползет даже, а скользит. И вскоре исчезает вдали.
По той же степи бешеным карьером летело около сотни вооруженных всадников. Не у всех из них были шашки и карабины, и одеты они были кто во что, однако даже у самого невзрачного за спиной болталась хотя бы древняя шомполка.
Лошади хрипели и храпели. С них хлопьями летела пена. Но тот, кто вел за собой эту разношерстную ватагу — парень лет двадцати пяти, одетый добротно, но скорее по-охотничьи, чем по-военному, однако вооруженный вполне по-кавалерийски, гнал и гнал своего коня, не замечая, как отстают те, у кого лошади похуже.
Его вела колея, отчетливо видимая на тонкой коже степи. Колея, оставленная явно не крестьянской телегой. Глубокая, чуждая этой степи колея.
Броневик катил и катил. Большой, неуклюжий, страшный в своей железной неуязвимости, готовый собственной тупой тяжестью подавить и сокрушить всякого встречного и поперечного. Но вот мотор его чихнул пару раз и затих. Броневик остановился. Снова тишина и треск цикад. Потом дверь кабины с тяжелым скрипом отворилась, и на воле появился крепкий паренек между двадцатью и тридцатью, в гимнастерке и штанах цвета хаки, в сапогах с порыжевшими голенищами, с полевой сумкой и потертой револьверной кобурой на ремне. Но без погон и без головного убора.
Пощурившись на яркое солнце, он сладко потянулся, с блаженным вздохом повалился в траву. Из той же железной двери выбрался человек примерно десятью годами старше, в сильно потрепанных, даже кое-где потрескавшихся кожаных одеждах и кожаном картузе. Прошел к капоту, открыл замок, поднял увесистую бронированную крышку. Протянул руку с зажатой в ней тряпицей к пробке радиатора, повернул и быстро отдернул руку. Из-под пробки со змеиным шипением ударила струя пара. И долго еще, постепенно стихая, слышалось это шипение, долго парил перегревшийся мотор.
Кожаный человек присел у переднего колеса с толстыми спицами и толстым ободом, обтянутым плотным слоем вспененной резины. Тронул пальцем ссадины и затянувшиеся отверстия от пуль. Скорбно покачал головой. Встал с корточек, медленно пошел вокруг броневика, внимательно оглядывая его железную шкуру, покрытую старыми, кое-как закрашенными и совсем свежими шрамами, строгие ряды заклепок, узкие бойницы в дверях переднего и заднего постов управления, поднятые щитки ветрового стекла, высокие, почти трехметровые пулеметные башни, боковое вздутие бронелюка.
Обойдя машину, кожаный человек еще раз скорбно покачал головой. А человек в хаки, вольно раскинувшись, так и лежал в траве. Закрыв глаза, покусывал стебелек сорванной травинки и мурлыкал чуть слышно что-то бесшабашно-разгульное.
Человек в кожаном, стоя одной ногой на переднем колесе, поил своего обожаемого динозавра из носика сосуда, похожего на большую садовую лейку, но без душика на конце. Не опорожнив сосуд до конца, он поболтал его на весу, прислушался к бульканью, опять сокрушенно покачал головой. Вернулся к кабине. Сунул сосуд внутрь. Направился к человеку в хаки. Подойдя, присел на корточки. Какое-то время молчал. Потом сказал:
— Плохо дело, командир…
Тот открыл глаза. Улыбнулся.
— Брось, Федя! Чего плохого-то? От такой погони ушли! Солнышко видим! Кузнечиков слушаем!
— Мы-то слушаем. А вот Михалычу с Ваней уж ни солнышка не повидать, ни кузнечиков послушать…
Человек в хаки сел. Оскорбел лицом. Но сказал строго:
— Жалко ребят. Вот как жалко! Да ведь на войне мы с тобой, на войне, Федя… И не зови ты меня командиром! Был у нас полный экипаж, и был я командир. А раз теперь мы двое, зови, как мамка с папкой звали: Николаем.
Федор подумал, помялся. Ответил:
— Я с девятого года под ружьем. Всех начальников “ваше благородие” величал. С семнадцатого года отвыкаю. Только-только к “командирам” приспособился, а ты опять…
— Ну, как знаешь! — коротко рассмеялся Николай и, помолчав, спросил: — Плохие, говоришь, наши дела?
— Да уж чего хорошего! Бензину — мало. Воды — чуть: либо на радиатор, либо на пулеметы.
— Зато патроны пока есть! — утешил Николай.
— На патронах не поедешь. А погоня — она погоня и есть. Достигнуть могут.
— Это навряд ли, — усомнился Николай — Им коней поить-кормить надо. Роздых дать. Да и, думаю, далеконько мы от них оторвались.
— Ты — командир, ты и командуй. Мое дело, чтоб машина до места дошла.
— Ну, из пулемета стрелять ты тоже куда как горазд!
— Горазд-то горазд, — вздохнул Федор, — да только не люблю я это дело — стрелять-то.
Николай приподнялся на локте. Сказал серьезно:
— В людей стрелять одни полные дураки да живодеры любят. А коли в тебя стреляют, тогда как?
— Да уж куда тогда денешься…- снова вздохнув, согласился Федор.
Николай пружинисто вскочил на ноги. Крепко хлопнул Федора широкой ладонью по кожаной спине.
— Ладно! Пошли, поглядим, как да что. Может, чего хорошего увидим. Хоть ту же воду.
Головной всадник, гнавший тяжко хрипевшего коня, не замечал, что его разношерстное воинство все больше растягивается в длинную редкую колонну, конец которой был уже едва виден, и что за ним держатся, и то из последних сил, всего двое: один — юный, совсем мальчишечка, второй — во вполне зрелых летах и бороде.
Но вот предводитель сдержал коня. Остановил его, пляшущего и роняющего пену. Подвел к свежему невысокому холмику, четко выделяющемуся среди высокой травы. Поверх холмика лежала буденовка с напрочь выцветшей звездой. Яростно плюнул на него. Тут с ним поравнялись юный и бородатый. Юный тоже плюнул. А бородатый только покосился.
Постепенно подтягивались и остальные, охватывая холмик широким молчаливым кругом. Некоторые крестились. Слышались только позвякиванье уздечек да тяжелое дыхание людей и лошадей. А когда собрались все или почти все, предводитель сказал громко, но все-таки сквозь зубы:
— Достали мы их! Хоша бы одного! С-под железа, а достали!
Помолчав, добавил:
— Которые живые, тоже далеко не уйдут! Мы не дадим!
Он поднял было плеть. Его остановил стоявший стремя в стремя бородатый, сказавши тихо:
— Погодь, атаман. У нас с тобой кони — не другим чета. И то гляжу: не запалить бы.
— Верно, Стёп! — тоже негромко поддержал стоящий по другую сторону юный. — Заморились все. Что кони, что люди…
Атаман подумал. Вздохнул.
— Ладно! Айда на хутор! Тут версты две всего. Коней покормим, сами поедим. А эти, — он указал плетью на холмик, — никуда не денутся. Хоть степи нашей, как говорится, конца-краю нету, однако эта вот веревочка, — теперь он указал плетью на проложенную в траве глубокую колею, — сколько ни вьется, а конец ей все равно будет. Верно, братцы?
— Верно! — ответили немножко вразнобой.
Атаман обвел свое воинство медленным взглядом. Приказал подъехавшему последним:
— Дядя Егор! Подь-ка сюда!
Пока дядя подъезжал, все его обзаведение явилось миру во всей своей нищете: лошаденка неказиста, уздечка ее из лыка, седла вовсе не было, так что всадник путешествовал охлюпкой. Сам он был одет в домотканую рубаху распояской и такие же порты, в одной руке держал лыковые поводья, в другой — древнюю кремневку, очень напоминавшую средневековую пищаль.
Однако никто не смеялся. Атаман же сказал добродушно:
— Ты вот чего, дядя Егор: покопайся тут, в этой ямке. Она не так чтобы шибко глубокая — вишь, земли кругом взято мало. Токо сверху присыпано. Может, сапожнешки какие-никакие добудешь. А то из одежи чего.
Дядя Егор глянул на холмик, потом — на атамана. Сказал:
— Ты уж меня не неволь, Степан Иваныч. Не христианское это дело — в могилах рыться. Покойников тревожить.
Стало тихо. Атаман не сразу уразумел смысл. Уразумев, повысил голос:
— Тут не просто покойник! Тут враг твой закопан! Который тебя в эту ямку за милую душу зарыл бы!
— Был враг, — спокойно сказал оппонент. — Теперь нет. Теперь он у Бога.
— Он наших с пулемета вон сколь положил!
— У Бога все наши. Других нету.
Атаман судорожно искал контраргумент. Нашел.
— А ежели он другой веры? Не православной?
— Все едино. Хоть басурманской. Бог веры не разбират.
— А ежели и вовсе безбожник?
— Безбожники, они по земле ходят. Помрут — все у Бога будут.
Все молчали. Молчал и атаман. Недобро. Потом спросил тихо, но с явной угрозой:
— А ежели я тебе прикажу?
— Стреляй тогда меня. Ты — в своем праве. Потому как — наш атаман и промеж всех нас такой уговор есть.
Тишина стала напряженной почти до звона. Юный сосед атамана зажмурился изо всех сил. И неизвестно, чем бы это молчание разрешилось, если бы не раздавшийся из рядов веселый голос:
— Атаман! Дозволь нам с Петькой покорыстоваться! Мы, конешно, Бога тоже боимся, да ведь Бог-то Бог, а и сам не будь плох!
Общий не то смешок, не то вздох облегчения. Даже атаман улыбнулся облегченно:
— Ладно, гуляйте! Коли чего интересного узрите, мне обскажете!
Повернул коня и повел его легкой рысью. Остальные — за ним. Двое, спешившись, упали возле холмика на колени, запустили в него ладони.
Николай, прижав к глазам окуляры старенького полевого бинокля, стоял на башне броневика во весь рост. Сейчас, в этой степи, на этом странном, нелепом сооружении, он напоминал какого-нибудь древнего воина, стерегущего границы могущественной державы. Впрочем, это впечатление разрушалось тотчас же, стоило только глянуть на Федора: он расположился на соседней башне в совершенно домашней позе и, низко нагнувшись, внимательно осматривал кожух пулемета. Нашел в тупом его личике пулевое отверстие. Покачал головой. Вынул из кармана револьверную гильзу и небольшой, сплошь металлический молоток. Вставил гильзу в отверстие и начал вгонять ее, осторожно постукивая молоточком по донышку гильзы. И только этот размеренный металлический стук да пение цикад нарушало бескрайнюю, как сама степь, тишину.
Николай опустил бинокль, Федор — молоток: отверстие в кожухе было надежно заклепано.
— Поехали, Федя, — сказал Николай. — В той стороне вроде роща какая-то либо лесок. А где зелень, там и вода. — И буквально сбежал с броневика, грохая по железу сапогами: с башни — на крышу, с нее — на капот, с капота — на землю. Федор только вздохнул и укоризненно покачал головой. Сам он спустился медленно, ступая по броне, как по паркету. С капота не спрыгнул, а ступил. Сначала на колесо, а уж потом — на землю.
— Ты чего, Федя? — улыбнулся Николай. — Он ведь не стеклянный! Он — железный!
— Железный, говоришь? — усмехнулся Федор. — Это шкура у него железная. А так он живой.
— Живой? — еще веселее улыбнулся Николай.
— Не мертвее тебя.
— Ты что? — теперь уже всерьез удивился Николай. — И впрямь не шутишь?
— Какие шутки? Он хозяина, как боевой конь, чует. Ласку помнит. А пуще того — обиду.
Николай рассмеялся. Похлопал ладонью по бронированному капоту.
— Ладно, железный! Не сердись! Вперед не обижу!
Федор тоже улыбнулся. Сказал:
— Садись за руль, командир. Привыкайте друг к дружке. А то нас с тобой двое всего осталось. Мало ли что?
Сели. Сначала Николай, потом Федор. Дверца с тяжелым стуком захлопнулась. Броневик тронулся.
Атаман и его спутники, юный и бородатый, ехали шагом. За ними, кое-как держа строй по три, двигались остальные.
— Стёп! — тормошил атамана юный. — Вот ты говоришь: броневик, броневик! А чего такое это? Я давеча, в темноте-то, и не разглядел! Ревет, что твой нечистый, из пулемета без передыху будто кнутом хлещет! Я со страху обеспамятел! С лошади на землю пал!
— Ты-то пал да встал, — проворчал бородатый. — Жив-живехонек! А два десятка наших? Им-то с земли-матушки уж не встать…
— А едет-то, едет! — продолжал восхищаться юный. — Чисто рысак какой! Нипочем нам его не догнать на вершных! Чудно: лошадей не видно, а будто целый табун его тащит!
— Ты, Тимоня, по молодости на германскую не попал, — добродушно сказал атаман, — а я с пятнадцатого под ружьем. Кое-чего видывал. И броневики эти. У них в нутре штуковина такая вертится. Мотором зовут. Она ему колеса крутит. Он и катит.
— А с чего она, штуковина эта, вертится? Чудеса, что ль, какие?
— Воду такую в него льют, вроде керосину. Поджигают как-то. Она и крутит.
— У нас вон маманя кажный день в лампе керосин жгет, а чего-то не крутится она, лампа-то!
— Не знаю я толком-то, Тимоня! — с досадой, но все-таки мягко сказал атаман. — Вот обротаем его, тогда поглядим.
— А как его обротаешь? Чай, не лошадь! И пуля его не берет! Сам видел!
— Гранатой его добывать надо. Або пушкой. Пулей — никак.
— Может, ну его к лешему? А, атаман? — сказал бородатый. — Нету у нас ни гранатов, ни пушков. Сунемся еще раз — он нас с двух-то пулеметов да на ровном месте всех до единого положит!
— Да и не догнать нам его! — поддержал Тимоня. — Он, сам говорил, железный. А у нас — кони. Их и пожалеть надо.
— Дурни вы оба! Что молодой, что старый! — усмехнулся атаман. — Да ежели мы чуду эту, броневик-то, себе заберем — вся округа наша будет! Никто супротив не выстоит! А про то, что не догнать нам его, дак это и вовсе зря. Он хоть и железный, а тоже пить-есть хотит. Да и ехать он, как всякая телега, токо по дороге, по ровному месту, ловок. А нам, верхом-то, везде дорога!
Впереди показалось довольно большое село с церковью посредине. Впрочем, пока что виднелось вдали только белое пятно церкви да зеленые кудри садов, когда в степи появилось несколько точек. Стали быстро приближаться. Атаман движением руки остановил свою ватагу. А точки очень скоро превратились в быстро скачущих всадников. Их было пять или шесть. Во главе с парнем примерно одних лет с атаманом. Остановились шагах в десяти.
— Здоров будь, Степан Иваныч! Привет тебе и твоему воинству от батьки нашего, Ермолая Тимофеича!
— Здорово, Митя! Добро воевать вам, братцы-повстанцы! — откликнулся атаман. — В гости к нам али за делом?
— До вас батькой посланы, — подъезжая ближе, произнес Митька. Остальные держались поодаль. — Зовет вас батька на свадьбу. Без Степан Иваныча, грит, и за стол не сяду!
— Эко! — удивился Степан. — Выходит, третья свадьба за год у его? Силен!
— Нынче всякому воля! Хоть кажный месяц женись! Коли сила мужеская да деньги в достатке!
Они общались довольно весело и уважительно, но некоторая настороженность все-таки ощущалась.
— Ну-к что ж! — после короткой паузы сказал атаман. — На приглашении спасибо. Скажи: к вечеру буду. Сперва помыться, почиститься надо. Праздник чай.
— Никак нельзя к вечеру. Счас надо, — замотал головой Митька. — Ежели без тебя возвернусь, батька мне плетей ввалит. Так и сказал, — и, понизив голос, добавил: — Разговор у него к тебе есть. Особый. Спешный разговор.
Атаман опять взял паузу. Ответил:
— Ну, коли разговор, тогда конечно. Можно и не мывши.
Сказал бородатому:
— Веди, дядя Ефим, наших до дому. Да пускай не до зеленых чертей пьют! По утру вдогон за броневиком пойдем. Чтоб в торока овса набрали, еды на неделю. Да патронов, патронов поболе! Не меньше сотни на брата!.. А сам на свадьбу приезжай. Не замедли!
Он обернулся к ватаге. Скомандовал:
— Охранная команда! За мной!
И пустил коня галопом. За ним сорвалась дюжина самых крепких. И, конечно, Тимоня.
Овраг был небольшой, а ручеек на его дне и вовсе чуть видный: просто полоска влажного песка в траве. В песке была вырыта ямка величиной с кастрюлю, где понемногу накапливалась чистая вода. Федор, дождавшись, когда яма наполнится, осторожно, стараясь не замутить, зачерпывал воду своим кожаным картузом и медленно сливал в жестяной бидон-лейку. Снова ждал, закусывая ржаным хлебом и огурцом.
Броневик стоял в кустах на краю оврага. На крыше одной из башен восседал Николай и, время от времени поднося к глазам бинокль, вглядывался в горизонт. Не обнаружив ничего угрожающего, опускал бинокль, брал с чистой тряпицы ржаной хлеб, огурец и тоже закусывал.
Вот Федор бесшумно поставил бидон на капот. Взобрался сам. Отвернул пробку на крыше одной из башен, начал сливать в образовавшееся отверстие воду. Слив, сказал:
— Все, командир. Пулеметы заправлены, радиатор полон. Можно ехать.
— Можно-то можно, — протянул Николай, — да только куда? Проводника теперь у нас нет.
— По карте, — слезая с капота, сказал Федор.
— Старая она. На ней не написано, где тут белые, где красные. А где бандиты.
Помолчал и добавил, обращаясь скорее к самому себе, чем к занятому укладкой имущества Федору:
— Однако ехать все равно надо. Сперва до реки. Потом — через реку. За рекой наши должны быть… У нас одна задача: доехать. Доедем — наших спасем и сами живы будем. А нет — и нам, и им погибель…
Еще помолчал. Спрыгнул с крыши, минуя капот броневика, прямо на землю. Сказал решительно:
— Ладно, Федя! Поехали! Пока светло. Ночью нам без дороги не ход. Как раз либо в овраг въедешь, либо в солонцах увязнешь… Давай, Федя! По солнышку, как деды ездили.
Дверцы хлопнули, и броневик тронулся.
Яркий день постепенно сменялся тихим вечером. И хоть до заката было еще довольно далеко, но из избяных труб, а где были баньки, и из банных тянулись сытые ленивые дымы. Изредка слышались добродушный собачий брех и сонное мычание коров. Однако стоило приблизиться к хутору поближе, можно было заметить на улицах и в некоторых дворах совсем не вечернюю суету. Иногда по улицам проносились вооруженные всадники. Спешивались у одного из солидных домов. Привязывали лошадей, входили во двор, где уже сидели, не смешиваясь между собой, три группы вооруженных мужчин в возрасте от двадцати до сорока. Расходились по своим группам. Садились. Закуривали. Поглядывали друг на друга то воинственно, то насмешливо.
На одной из окраинных улочек хутора, у ворот не очень казистой избы, прохаживался еще один вооруженный мужичок. Судя по всему, часовой. А внутри, посредине бедной, но чистенькой горницы, стояла в неожиданно пышном подвенечном наряде очень миловидная девушка явно до двадцати. Вокруг, завершая процедуру одевания, хлопотали две тоже нарядные и весьма дородные тетеньки. Пели-приговаривали:
— Гли-ко, кума, вот уж невеста дак невеста, Дашутка-то наша! Всем невестам невеста! Из красавиц красавица! А наряд-от, наряд! Диво дивное! Раньше в таких-то нарядах одни барышни господские в замуж хаживали, а нынче и тебя, Дарьюшка, Господь сподобил, по сиротской твоей доле эвон какого жениха послал, богатого да тароватого!
Невеста Даша, однако, не сильно радовалась. Но и не сопротивлялась. Стояла, не поднимая глаз. Они, завершив обряд, подвели, буквально подтащили ее к стоявшему на стареньком комоде облупленному зеркалу. Снова заворковали:
— Глянь-ко на себя, глянь! Что твоя королевна! Да не туманься шибко-то! Много ли нонче в округе свадеб играют? Да и по всей Расее? Одни похороны да поминки! Чисто всех мужиков война германская да смута эта проклятая забрала! А у тебя теперь под боком мужик будет! Защитит в случае чего! В экие-то окаянные времена!
Невеста не веселилась. Но и не плакала. Она, похоже, вообще не умела плакать. Просто смотрела на свое отражение так, что кумушки нажали энергичнее:
— Ты личико-то разгладь, разгладь! Чай, не в бедный дом тебя, горемычную, берут. Ну-к что ж, что жених в больших годах? Они, которые в годах-то, молоденьких жен шибко любят! На сторону не заглядывают!
Даша молчала. Доброхотницы поджали губы.
— Ты вот чего, девонька! Сиди тут. За порог — ни-ни! У ворот сторож поставлен! Да не пыхай лишнего-то! К утру бабой станешь, по-другому запоешь! По-бабьи!
Они вывалились в дверь. Даша тут же сорвала с головы свадебный убор. Села на табурет. Пригорюнилась.
По деревенской улице быстро шла чем-то озабоченная девушка едва ли парой лет старше Даши. Но казалась заметно старше, потому что была одета в темное длинное платье почти до пят, с воротничком, плотно охватывающим стройную шею. Единственным украшением платья была узкая белая полоска кружев на воротничке, а на маленькой, тоже темной шляпке — крошечная, поднятая вверх вуалетка.
Неподалеку от дома, охраняемого человеком с ружьем, ей встретились две свахи.
— Здравствуй, матушка Ксеня Павловна! — пропела, кланяясь, одна.
— Подавай тебе Бог, благодетельница наша! — поддержала вторая.
— Здравствуйте! — чуть наклонив голову, приветливо сказала она и пошла дальше.
Кумушки, пройдя чуть, остановились, поворотясь, глянули ей вслед.
— Куда это учительша-то наша разлетелась? Уж не к Дашке ли?
— Знамо дело, к ей! Второй год уж в подружках ходят!
Пошли дальше. Однако не угомонились.
— Видано ли, чтоб барыня с деревенской девкой дружилась!
— И то, кума! Не к нашему рылу крыльцо!
— Грамота! Кому нынче она, грамота-то, нужна, коли у кого ружье, тот и барин!
— Не говори, мать!
Прошли еще сколько-то. Озабоченно переглянулись.
— Надо бы Ермолаю Тимофеичу про ихнее кумовство пошептать!
— Верно говоришь, кума, верно! От такой дружности худа бы какого не вышло!
— Ниче! Обгуляет Ермолай Дашку-то — враз шелковая сделается! Забудет, как ту учительшу и звали.
Пошли, довольные.
Ксения свернула с тропинки к калитке. Часовой преградил ей дорогу, хотя винтовки с плеча и не снял.
— В чем дело, уважаемый? — холодно спросила она.
— Не велено, барышня, — сказал он.
— Кому не велено? Мне?
— Всем не велено. Токо жениховым дружкам.
— Стало быть, учительница теперь не имеет права навестить свою ученицу?
— Кто тут кто, не мое дело разбирать. Не велено, и все тут!
Ксения помедлила немного. Добавила в голос металла:
— Вы не смеете со мной разговаривать в таком тоне! Мой брат, Сергей Павлович Мезенцев, — начальник штаба у вашего командира! Если вы тотчас не пропустите меня, у вас будут большие неприятности! Это я вам обещаю!
Часовой поколебался. Потом сделал шаг в сторону, буркнул нехотя:
— Ладно уж. Проходите.
А когда калитка за Ксенией закрылась, сплюнул и проворчал:
— Не батька бы, я бы его благородию, брату твоему, живо пропуск к Господу Богу выписал. И тебе, стерве, тоже. Токо бы побаловался сперва. Помял белые косточки…
Едва Ксения вошла в горницу, как Даша опрометью бросилась к ней.
— Ну, что? Что он?
— Дашенька, — помедлив, мягко сказала Ксения, — ты и в самом деле хочешь поставить под угрозу свое будущее? Свою жизнь?
— Да я!.. Я!… Не люб он мне, женишок мой негаданный! Вовсе не люб! Мне теперь — хоть в петлю!
— Я тебя очень понимаю, Дашенька, но…
— Скажи лучше, Сережа как? Или ему тоже все равно? Как тебе?
— Что ты, Даша! Мне вовсе не все равно!.. Ну, убежишь ты, а куда? Кругом — такие же бандиты! Бандитская Россия! Убьют ведь тебя! А то и того хуже: надругаются!
Даша вынула из-под подола небольшой кинжал. Показав, спрятала.
— Небось! Живой не дамся! И не томи ты мою душу! Неужто тебе Сережа ничего не передал?
Ксения вздохнула. Сдалась.
— Конечно, сказал!.. Сказал, что лошадь будет тебя ждать в рощице, у вашего дуба. Еще, чтоб уходила к Косому броду. Он тебя там найдет!..
— Все! Теперь уходи скорей! Я за тобой уйду!
— А часовой?
— Плевала я на него!
— Вдруг стрелять начнет?
— Пускай! Мне теперь один конец!
— Даша!.. — в отчаянье почти крикнула Ксения.
— Не бойся! Промахнется!.. Иди!
Они коротко обнялись.
— Иди! — повторила Даша.
— Храни тебя Господь!
Ксения вышла, а Даша начала срывать с себя подвенечный наряд.
Когда Ксения вышла из калитки и, миновав часового, быстро пошла прочь, он долго глядел ей вслед. Потом вздохнул:
— Эх!.. Есть же мужики, которые эдаких краль как хочут, так и валяют!.. Зря наш батька на своего офицерика молится! Его давно к стенке пора. А эту — нам. На забаву!..
Подумал немного и опять вздохнул.
— Эдак вот раздуматься — и того!.. Может, правы они, большевики-то?
Сказал и испуганно огляделся.
В просторной и по тем временам богато убранной комнате дома, во дворе которого расположились три группы вооруженных людей, за большим круглым столом сидели тоже три человека, и по двое — за спиной каждого из них. Строго симметрично.
Главным за столом был, судя по всему, плотный мужичина в пышных усах и бороде лопатой. По бороде струйками стекала седина. За его спиной расположились неприлично здоровенный парень с похожим на самоварную трубу ручным пулеметом поперек колен и молодой, не старше двадцати пяти, человек в офицерском мундире без погон. Сидел так прямо, словно стоял по стойке смирно.
По одну руку от главного сидел гладколицый господин в мундире не то телеграфиста, не то железнодорожника, а за ним люди, по всей видимости, интеллигентные: одного из них украшало пенсне, другого — обширная лысина.
Третьим участником саммита был атаман по имени Стёпа. Его свиту составляли юный Тимоня и бородатый, но без усов, Ефим.
Говорил старший. Говорил со вкусом. И говорил, должно быть, давно.
— Вот я вам про то и толкую: не с теми мы воюем, не тех бьем. Дружка дружку бить — самому битым быть. Нам не врозь надо, а заедино. Чего делим-то? Пяток деревенек да два полустанка? Ну, оно, конечно, лестно — в своем углу величаться: я, мол, тут хозяин добра и живота всякого, кто подо мной! Хочу — казню, хочу — милую! А ну, как очухается Расея от смуты? Нам тут все едино, кто кого там одолеет: красные — белых, либо белые — красных. От тех и других никакого добра ждать не приходится. Опять ведь наедут из Питера да Москвы комиссары либо губернаторы и нас в крутую дугу согнут. Опять дети наши на новых либо на старых бар пахать будут да им же прислуживать. А каково это, нам доподлинно известно…
Он сделал паузу. Все тоже молчали. И он продолжал:
— Однем словом, надо нам, други-атаманы, вместе сойтись. Ежели твою сотню, Степан, да твоих полторы, Антон Капитоныч, да моих три в одну кучу собрать — полтыщи штыков да сабель наберется. Сила! С эдаким-то войском мы всю волость под свою руку возьмем. Кого — силой, кого — страхом, а кого и уговором — до двух-трех тыщ оборужных на коней посадим — губерния наша. А больше нам и не надо. Свою власть учиним. Без белых и без красных. Атаманскую власть!.. Что скажете, други-атаманы?
Все молчали. Потом атаман Стёпа спросил:
— Это, стало быть, к тебе под начал идти, Ермолай Тимофеич? Так, что ли?
— Выходит, так, Степан Иваныч, — развел руками Ермолай. — У тебя ведь сто под ружьем-то, а у меня — триста!
— А я у тебя на посылках буду? Как вот Тимоня у меня?
— К слову, уж не обидься, Стёпа: ни к чему бы тебе мальчонку за собой таскать. Больно мал. Пускай дома сидел бы, хоша и твой брат. Убить ведь могут!
— Это по-твоему. А по-моему, пускай учится. Воевать нам, похоже, долго придется. Хоть с белыми, хоть с красными. Хоть друг с другом. Неученого скорее убьют… Вот и выходит, Ермолай Тимофеич, что мы с тобой в самом начале не сошлись. А дальше-то чего будет? Ничего хорошего!
Ермолай перевел взгляд на человека в ведомственной форме.
— Ты что скажешь, Антон Капитоныч?
— Наша партия истинных анархистов принципиально не признает никакой власти, ибо всякая власть неизбежно порабощает и тело, и дух не только того, над кем властвуют, но и того, кто властвует, — без пауз и интонаций отбарабанил тот.
Все опять какое-то время молчали. На этот раз обалдело. Потом Ермолай, обернувшись, протянул руку к пулемету на коленях у детины.
— Дай-ко сюда…
И тут же замер: в руках очкастого и плешивого ниоткуда, словно по волшебству, возникли маузеры. По пистолету в каждой руке.
Все оцепенели. Только человек в офицерской форме без погон даже бровью не повел. Потом Ермолай, опомнившись, сказал:
— Вы чего это, любезные? Поганых грибов наелись? Либо последний умишко пропили?
— Так наша партия отвечает на угрозу установления власти. Все равно какой, — отстрочил человек в мундире.
— Какая такая угроза? Откудова? — удивился Ермолай. — Да кабы я вас шлепнуть пожелал, за милую душу шлепнул бы! Без долгих разговоров! — он снова протянул руку к пулемету, но не взял, а только указал на него. — А с пулемета я стрелять и не думал. Показать вам всем хотел, кто середь нас настоящий-то хозяин. Не я, не ты и не ты, а он, родимый! Так или нет, штабной?
Бесстрастный офицер без погон наклонил голову.
— Так, атаман. Сильнее пулемета только два пулемета. Двух пулеметов — четыре. Или пушка.
— Это ты к чему, штабной? — прищурился Ермолай.
— К тому, атаман, что у России против одного нашего не одна сотня пулеметов найдется. Возможно, и больше.
— Это у какой Расеи-то? — прищурился Степан. — У красной? Либо белой?
— Она, какого бы цвета ни была, все равно — Россия. Если уж с монголами, с Наполеоном управилась, то с такими, как мы, и подавно управится.
Опять повисло молчание. На этот раз предгрозовое. Потом Ермолай спросил ласково. Очень уж ласково:
— Ты про что это толкуешь, штабной? Где она, Расея-то? Нету ее больше! Нынче мы — Расея!
Штабной молчал. Возможно, он и ответил бы что-нибудь, но его опередил Степан.
— Не слушай ты его, Ермолай Тимофеич! — неожиданно взорвался он. — Офицер — он офицер и есть! Нам с тобой отродясь супротивник! Дозволь, я его прям счас своей рукой казню!
Степан расстегнул кобуру. Офицер показал ладони. Улыбнулся.
— Это будет очень легко. И совсем не опасно: я без оружия.
— Погодь, Стёпа! — вмешался Ермолай. — Казнить его завсегда можно: дурацкое дело нехитрое. Да, вишь, он мне позарез надобен. Я хоть с вами, хоть без вас, свою армию все равно заведу. Крестьянскую. А какая армия без штабных? Его воевать не один год учили. На наши, на крестьянские, деньги. Теперь пускай он учит.
— Этот научит! — фыркнул Степан.
— Научит. Он вон Ваську с пулемета стрелять научил. Пушкой обзаведусь — с пушки научит. И на этом… как его?… ахтанабиле ездить.
— Да он при первом же случае тебе в спину стрельнет! Либо сбежит и своим тебя ни за понюх продаст!
— Не стрельнет! И не сбежит. Я его на крепкой веревочке держу, — усмехнулся Ермолай. И пояснил. — Сестра у его тут. Еще при царе-батюшке в наши края заявилась. Детишков учить. Пока он при мне, она — как у Христа за пазухой. А ежели он фортель какой выкинет, расчет с нее будет!
— Тогда… конечно, — согласился Степан и спросил заинтересованно: — Молодая сестра-то?
— Двадцати не сравнялось.
Степан, не сводя глаз с невозмутимого офицера, ухмыльнулся.
— Вот чего, Ермолай Тимофеич: пойду я под твое начало. А ты мне дозволишь его к стенке прислонить и сестру его подаришь. Она у меня в прислугах ходить будет. Пока не надоест. Как моя маманя у их, у бар, ходила.
Ермолай не успел ответить — его опередил офицер.
— Это у тебя что? — спросил он Степана, указав на короткую винтовку, стоявшую у стены рядом с Тимоней. — Карабин?
— Ну, карабин… — несколько растерялся Степан.
— Не карабин, а укороченная винтовка Мосина. Винтовочный обрез. Сам обрезал?
— Сам! — гордо сказал Степан. — На коне с коротким-то винтом не в пример способней.
— Ты из этого карабина и с тридцати шагов в цель не попадешь.
— Я?! Да я с него не одного такого, как ты, положил! А тебя хоть со ста шагов положу!
— С тридцати не попадешь. Даже с упора.
— Может, попытаем? — хищно усмехнулся Степан.
— Хоть сейчас. А потом я в тебя попробую. Из нормальной винтовки. Не обрезанной. Со ста шагов. И не с упора, а с руки.
— Погодь, Степан! И ты, штабной, охолонь! — осадил было их Ермолай, но офицер ответил успокаивающе:
— Не надо нервничать, Ермолай Тимофеич. Во-первых, рано или поздно меня все равно убьют. Во-вторых, он промахнется.
— С тридцати шагов? — не поверил Ермолай.
— С тридцати.
— С упора?
— С упора.
— Быть того не могёт!
— Вот увидите.
— Ты ему что, глаза отведешь? Либо заговор какой знаешь?
— Ему в меня попасть наука не позволит.
— Нет такой науки, чтоб с тридцати шагов в человека не попасть! Да еще с упора!
— Пойдемте, Ермолай Тимофеевич. Сейчас убедитесь, — сделав широкий приглашающий жест, сказал офицер и бросил Степану через плечо: — Пошли! Да смотри, винтарь свой не забудь!
Степан схватил карабин, и они, все трое, вышли первыми. Остальные повалили следом.
Даша, переодетая в темную юбку и такую же кофту, кралась по огородной борозде на четвереньках. Добравшись до плетня, осторожно выглянула. Увидела только голову прохаживающегося у ворот часового. Подождав, когда часовой повернется к ней затылком, сноровисто перевалилась через плетень и исчезла в заколосившейся ржи.
Ворота усадьбы, где так неожиданно завершился саммит высоких договаривающихся сторон, широко распахнуты. Перед ними, почти на другой стороне улицы, стоял, разбросав оглобли, передок от обыкновенной телеги. К нему накрепко примотано вожжами ложе Степанова карабина. Сам Степан лежал у передка и тщательно целился. Целился в офицера, стоявшего в глубине двора у стены конюшни, сложенной из толстенных бревен. Вокруг Степана и у двора толпилось множество любопытных. Преимущественно вооруженных. Однако были здесь и женщины. Сквозь общий, не очень громкий гул слышались отдельные голоса:
Мужские:
— Завалит он офицерика! Точно завалит!.. Вроде ученый, а дурак дураком! Лоб под верную пулю подставлять!.. Не шибко это ладно — в безоружного-то! Ты ему тоже винтарь дай, тогда и бейте друг в дружку! Кто кого!
Женские:
— Ой, батюшки, чего это такое деется?.. Смертоубийство!.. Совсем одичали наши мужики на войне-то! Бога не боятся!.. Эй! Служивые! Вы чего это? Совсем с круга спились?
—Ти-ха! — рявкнул Ермолай, с беспокойным интересом наблюдавший за происходящим. — Не бабского ума дело! Тут — наука! — и добавил, обращаясь к Степану: — Ты, Степа, погоди стрелять-то. Я сперва гляну, куда целишь.
— В башку целю, — сообщил тот. — В самый лоб.
Офицер стоял у стены на первый взгляд совершенно спокойно, но смотрел в черный зрачок винтовочного дула, казавшийся ему неправдоподобно огромным, как завороженный. Из-под офицерской фуражки стекали на лоб и сползали по щекам струйки пота.
— Подай-ко чуть! От меня! — скомандовал Степан Тимоне, стоявшему на коленях рядом с колесом передка.
Тимоня чуть тронул колесо. Степан еще поцелился. Встал. Сказал:
— Гляди, Ермолай Тимофеич, коли не веришь. Прицел — тика в тику.
Ермолай лег, глянул: мушка стояла точно посредине и строго вровень с краями прорези так, что линия прицела упиралась в лоб офицера.
— Ну-к, что ж, — встав и обращаясь к офицеру, сказал Ермолай, — не обессудь, штабной! Да с того света середь нас виноватых не ищи! Сам напросился!.. Давай, Степа, пали.
Степан лег, прицелился. Сразу же упала мертвая тишина. В ней особенно отчетливо послышался сдавленный женский крик:
— Сережа!..
И тут же оборвался: это, прижав ладони к щекам, вскрикнула появившаяся позади толпы Ксения. Покачнувшись, медленно повалилась не землю. Ей не дали упасть. Подхватили. И почти тотчас же грохнул оглушительный выстрел.
Пуля ударила в нескольких сантиметрах левее и выше головы офицера. Он дернулся чуть заметно. На мгновение закрыл глаза. Снова открыл. Но двинуться с места, должно быть, еще не мог. Даже когда услышал общий гул зрителей. Не то восторга, не то разочарования.
Степан тоже не двигался. Он видел на мушке офицера, видел, что тот стоит, как стоял, и не верил своим глазам.
— Погоди, штабной! Стой, где стоишь! — крикнул офицеру Ермолай. — Теперь я попытаю…
Толпа протестующе загалдела было, но Ермолай снова зыкнул:
— Ти-ха!
Опять — могильная тишина. Раздосадованный Степан уступил место Ермолаю. Ермолай лег, проверил прицел. Положил палец на спусковой крючок.
Офицер стоял неподвижно. Только хрипло дышал. А когда раздался второй выстрел и пуля попала почти точно туда же, где был след от первой пули, отлепился от стены и, чуть заметно пошатываясь, пошел к воротам, навстречу восторженно приветствующей его толпе, на ходу отирая лицо аккуратно сложенным белоснежным носовым платком.
— Ай да ваше благородие! Вот дак это парень! Геройский мужик! Ура офицеру! — орали мужики. Кое-кто даже шапки бросал в небеса, а кто и бил в ладоши.
— Слава тебе, Господи! Отвел Господь от греха! Ох уж эта варначья порода — мужики! — облегченно вздыхали и крестились женщины.
Две из них, свахи, утешали Ксению.
— Живой он, милая! Живой! Даже не ранетый!
Пока Ксения приходила в себя, Ермолай торжествующе говорил Степану:
— Видал? А ты говоришь: толку от него не будет! А он — эвон! Одно слово — наука! Воровать да грабить и то без науки не шибко. А уж воевать!..
Тимоня, так и не встав с колен, очарованно глядел на подходившего офицера. А тот, подойдя, удостоился дружеского шлепка по плечу от восхищенного Ермолая.
— Хвалю, штабной! Большой ты не трус, однако! И большая голова!.. Сделай милость, обскажи, с чего это пуля в тебя не попала? Прицел-то верный был. Сам видел!
Толпа опять затихла.
— Она и не должна была попасть, — спокойно сказал офицер. — Линия прицела совпадает с траекторией полета пули только при расчетной длине ствола. Если ствол укорочен, пуля отклоняется. За счет деривации.
— Мудрено! — покрутил бородой Ермолай. — Однако, похоже, правда. Не попала ведь пуля-то! — и, повысив голос, обратился к толпе. — Слыхали, оболтусы? Чтоб с этого дня оружье зря не портить! — потом снова обратился к офицеру. — Выходит, ты знал, что он промахнется?
— Знал.
— Велико дело — знаючи под зряшную пулю встать! — нервно хохотнул Степан.
— Иди, встань, — сказал офицер.
Тишина стала еще пронзительнее. Степан сразу все понял. Но спросил хрипло:
— К-куда это?
— Туда, где я стоял. А я выстрелю. Как ты в меня.
Степан затравленно огляделся. Все молчали. Тогда он с надеждой глянул на Ермолая.
— Иди, Степа, — вздохнул Ермолай. — Слово дадено.
Степан сделал было усилие, но ноги его не слушались. Он криво улыбнулся, вспотел лицом и сделал еще усилие. Может быть, он и шагнул бы, но тут Тимоня, не вставая с колен и подползая к офицеру, сказал, едва не плача:
— Дяденька! Не убивай его! Он мне заместо отца!
И почти сразу же послышался надломленный голос Ксении:
— Сережа! Ради Бога, пойдем отсюда!
Сергей проговорил негромко, кивнув на Тимоню:
— Скажи ему спасибо…
Толпа облегченно загомонила. А Сергей, кивнув на Ксению, сказал Ермолаю:
— Позволь отлучиться по личному делу, атаман?
— Дозволяю, штабной! — важно кивнул тот. И добавил, улыбнувшись: — Да недолго там! Счас свадьбу гулять будем!
Толпа восторженно взревела. Кое-кто начал стрелять в воздух. А Сергей, пройдя сквозь расступающуюся толпу, обнял Ксению за плечи и повел прочь, провожаемый ненавидящим взглядом Степана.
— Вали за столы, хлопцы! — командовал между тем Ермолай. — Пока невесту привезут, за холостую жизнь выпьем! Невеста явится — за женатую пить станем!
Снова общий рев и стрельба.
— Господи, Сережа! — почти с ужасом сказала Ксения, едва они свернули за угол. — Ты, оказывается, такой же зверь, как они!
— Потом, Ксюша, все потом! — нервно сказал он и, вдруг остановившись, спросил отрывисто: — Ты Дашу видела?
— Да. Это ужасно… — начала было она, но он нетерпеливо прервал ее.
— Сказала?
— Сказала. Но…
— Она ушла?
— Не знаю, Сережа. Там часовой…
Сергей, крепко взяв Ксению за локоть, быстро пошел дальше, едва не таща ее за собой.
В комнате, где недавно шел военный совет, обильно накрытый стол. Судя по доносящимся сюда говору и гулу, столы были накрыты и в соседних комнатах, и во дворе. Там уже хорошо пили. Пили, конечно, за здоровье батьки-атамана, за другов-товарищей, за “нашу победу”. Кричали “ура”.
А здесь, в комнате, произносился, видимо, очередной тост, и поэтому в питии наступил вынужденный перерыв. Ораторствовал человек в неопределенном мундире, державший в руке стакан с мутным содержимым.
— …мы, партия истинных анархистов, категорически утверждаем, что законный брак потому и называется законным, что силой закона порабощает свободу личности, что это — буржуазный институт принуждения рожденных свободными мужчин и женщин к сожительтву. Мы, анархисты, торжественно заявляем: каждая женщина вольна иметь любого мужчину, точно так же, как каждый мужчина — любую женщину…
На этот раз оратор говорил горячо и убежденно. Его слушали почти все участники военного совета. Даже обалдевший Тимоня. Три стула по бокам атаманского были свободны. Но слушатели вели себя не совсем адекватно: Степан ухмылялся, остальные, даже ассистенты оратора, тосковали со стаканами в руках.
— …вот почему мы против всяких браков, как церковных, так и гражданских…
— А чего ты, Капитоныч, тогда тут сидишь? — сказал Степан. — Да еще самогон стаканами жрешь? Тут ведь, чай, свадьбу играют! Видно, и анархист на ширмака ужраться горазд?
— Мы рассматриваем эту свадьбу, — нимало не смутился тот, — как переходную форму от рабских половых отношений к абсолютно свободным. Во-первых, венчания не предвидится. Во-вторых, это уже третья свадьба за последние полгода. Надеемся, что и она у нашего уважаемого хозяина — далеко не последняя… Итак, за полную свободу половых отношений!
Он залпом выпил. Его спутники — тоже. Остальные выжидательно смотрели на Ермолая.
— Тьфу! — вдруг громко сказал он. — Это ж надо — самую сласть-то эту, какая промежду мужиком и бабой бывает, да этакими погаными словами обозвать! — и передразнил: — Половые отношения!..
Тостующий замахал руками, но вслух возразить не мог: его рот был плотно запечатан большим куском соленого огурца. Тогда Ермолай подытожил:
— Однако, как ни назови, а все едино — сласть! За ее выпить — и то сладко!
— А то! Куда мы, мужики, без этого!.. А бабы? Им это, чай, тоже не в тягость! — дружно поддержали те, кто еще не выпил. Даже Тимоня. Дружно и выпили.
— Тимофеич! — жуя закуску, спросил Степан. — А офицерик твой чего? Никак брезгует?
— Он — не нам чета. Пока сапоги досиня не надраит, пуговки на пинжаке суконкой до самоварного блеску не натрет, нипочем на люди не покажется. Скоро будет. И с сестрицей своей. Поглядишь, что за цыпа!..
Сергей и впрямь наводил последний глянец на сапоги. Наведя, оглядел себя в зеркало. Одернул китель. Поправил портупею. Проверил, заряжен ли наган. Ксения стояла посредине комнаты. Напряженно ждала.
— Так! — повернувшись к ней, сказал он решительно. — Ты уезжаешь. Немедленно.
— Куда? — беспомощно спросила она.
— Как можно дальше отсюда.
— А ты?
— А я — на свадьбу. Я им так просто Дашу не отдам!
— Но куда же я без тебя? Одна, в степи? Я там просто погибну!
— В степи — может быть. А здесь точно погибнешь. И ты знаешь, какой именно смертью.
Она помолчала и сказала очень серьезно:
— Лучше убей меня здесь. Сейчас. По крайней мере, это не будет так мучительно. И позорно.
Он коротко глянул на нее. Сказал строго:
— Успокойся! Если Даша ушла, мы уйдем вместе.
— Как же мы узнаем, ушла она или нет?
— Собери себе в дорогу что-нибудь. Полотенце. Белье. А я заложу лошадь.
Сергей вышел. А Ксения не заплакала — просто по лицу ее потекли слезы.
В комнате для начальников головы были запрокинуты, стаканы — тоже. Потом стаканы дружно брякнули донышками о столешницу.
— Чего-то невесты долго не видать, — уже не очень трезво сказал Степан. — Не торопится чего-то невеста-то.
— Ей торопиться некуда, — сказал совсем трезво Ермолай. — Она своего все одно не минует.
Все заржали. Особенно смачно анархисты. Потом Ермолай поднял руку. Все явственно услышали выстрелы, гремевшие один за другим. Услышав стрельбу, притихли и те, что гуляли в соседних комнатах и в соседнем дворе. Тогда стал слышен и бешеный звон колокольцов.
— Во! — оттопырил указательный палец Ермолай. — Едет!
На улице и во дворе загудели радостно, но этот гул как-то неожиданно быстро стих. А потом, тяжело грохая сапогами, в комнату ворвался здоровенный Вася-пулеметчик.
— Атаман! — тяжело дыша, выдавил он. — Нету ее! Невесты-то!..
Пауза была короткой, но выразительной, как финал в “Ревизоре”.
— Как нету? — севшим голосом выдавил Ермолай.
— Нету!.. — развел руками Вася.
— Сбежала! — ахнул кулаком по столу Степан. Зазвенев, посыпались стаканы и тарелки. — Вот стерва!
— Свободная женщина! — фистулой воскликнул идейный анархист.
Ермолай медленно встал. Медленно сказал:
— Сбежала, говоришь? От меня не убежит!
— Да ну ее к шутам! — сказал Степан. — Баб в окру?ге вон сколь! Другую возьмешь! За тебя любая пойдет! Давай-ко лучше выпьем!
— Баб и в сам деле много, — наливаясь кровью, прохрипел Ермолай, — да стыд-то один! Какой я, к дьяволу, атаман, коли с бабой совладать не могу?!
И проревел:
— Васька! Командуй всех на конь! Хоть пьяных, хоть трезвых! В облаву пойдем!
И вслед за выскочившим Васькой, валя посуду и стулья, выломился вон. Все, кроме Степана и его спутников, хватая шашки и винтовки, тоже заторопились в погоню.
— Стёп! А мы чего? Отстанем, что ли? — обиженно спросил осовевший Тимоня.
— Не наше это дело — за чужими невестами по степи гонять! — на удивление трезвым голосом сказал Степан. И, за ворот притянув к себе Ефима, сказал негромко: — Нам броневик надобен! Мы с им, с броневиком-то, всем хвосты прижмем! Ермолаю — первому!..
На улице снова вспух рев. На этот раз воинственный.
Сергей услышал этот рев, когда уже взял было запряженную лошадь под уздцы, чтобы подвести ее к крыльцу, где стояла Ксения с какой-то жалкой сумочкой в руках, но все в том же платье и той же шляпке. Услышал, просиял и крикнул негромко:
— Иди сюда! Быстрее!
Ксения подошла.
— Слышишь? — спросил он.
— Ну, слышу… — недоуменно ответила она.
— Думаешь, что это значит?
— Как обычно. Пьяные беснуются.
— Это хорошо, что пьяные! Хорошо, что беснуются!
— Сережа! Что с тобой? Ты в уме?
— Это значит, что Даша ушла! Убежала!
— Да? — обрадовалась Ксения. — Это же чудесно! Теперь мы можем уехать вместе!
— Конечно! Но не сейчас… — сказал Сергей и стал торопливо распрягать лошадь.
— Что ты делаешь, Сережа?! — удивилась Ксения. — Зачем? Как же мы уедем?
— Уедем. Но позже. Когда в погоню уйдут или перепьются. Увидят нас с тобой в повозке — сразу поймут… Иди в конюшню! И спрячься как следует. Слышишь? И кто бы ни пришел — молчи!
— А ты?
— Я — тоже спрячусь. Иди!
Ксения пошла.
По быстро темнеющей степи бешеным карьером мчался одинокий всадник. Он то исчезал в уже залитых туманом ложбинах, то появлялся снова. Это была Даша. Она понуканиями и окриками гнала и гнала храпящего коня, то и дело оглядываясь. Вихрем пронеслась. Начала стремительно удаляться к все еще светлому горизонту. И вдруг, когда ее силуэт должен был исчезнуть, он действительно исчез. Но как-то сразу. Послышалось только короткое лошадиное ржание, отчаянный женский крик. И все смолкло.
Небо, остывая, быстро темнело.
Над степью дремала тихая, задумчивая ночь. Слышны были лишь ее обычные шорохи и звуки. Ни движения, ни огонька.
Впрочем, один огонек в степи все-таки был. Именно огонек. Он уютно посверкивал на дне небольшой ложбинки и со стороны никак не мог быть замечен. Неподалеку от лощинки пролегал малоезженый, почти не видный в траве проселок. Однако колеи его все же угадывались. Даже в темноте.
Когда в костерок подбрасывали ветки, огонь, вспыхивая, бросал короткие блики на железный бок броневика. Броневик стоял в невысоких кустах. Его башни выдавались над краем лощинки так, что можно было вести огонь из пулеметов.
У костерка мирно посиживали Николай и Федор. Федор со вкусом пошвыркивал чаек из закопченной кружки, Николай, придвинувшись к огоньку, вглядывался в карту.
— Тугие наши дела, Федя, — сказал он наконец. — Брод искать надо. А как? Ночью не найдешь. Да и сломаться либо застрять недолго. Днем вдоль реки курсировать и прутиком глубину мерять — те, кому не надо, увидеть могут.
— Ты же говорил, что где-то тут мост должен быть.
— Должен-то должен. Да ведь когда эту карту составляли, здешний народ мирно жил. Может, сейчас от того мостика даже свай не осталось. И большое село там. А кто в том селе, на карте не написано. Скорее всего, банда какая-нибудь стоит. Может, даже с пушкой.
Федор оставил кружку. Сказал негромко и серьезно:
— Командир! Я про военную тайну все знаю. Не один год в бронеотряде служу. Самые секретные секреты возил, а что — не спрашивал. Не интересно было. И службу понимал. Теперь спросить должен. По той же самой службе. Нас ведь двое осталось. Если с тобой, не дай Бог, что случится, я задание не выполню. Потому что не знаю, какое оно.
— Спрашивай, — помолчав, сказал Николай.
— Куда едем? Чего везем?
— Едем мы с тобой, Федя, к Соленым озерам. Там погибает наша героическая шестая дивизия. И погибнет, если мы не доедем. Не скажем, когда и куда на прорыв идти. Потому что им навстречу ударит седьмая.
— Сколько до них, до Соленых-то озер?
— По карте — верст сто двадцать.
— Это если без больших боев и никуда не сворачивать. Стало быть, все двести… Бензину может не хватить, командир! Вода опять же…
— Вот по всему по этому — ложись-ка, поспи, Федя. А я пока подумаю. Может…
Федор вдруг сделал предостерегающий жест. Николай замер на полуслове. И услышал неспешный топот лошадиных копыт, мерное поскрипывание колес и какое-то странное монотонное пение вполголоса.
Николай дал знак. Федор с неожиданным проворством нырнул в открытую дверцу броневика, а он, выдернув из кобуры револьвер, бесшумно взобрался к краю лощинки. Залег. Стал наблюдать. И увидел сквозь неплотный мрак ночи еще более темный силуэт причудливой формы. Башня броневика хоть и с не очень громким, но отчетливым металлическим скрежетом развернулась навстречу силуэту. Уставилась на него тупым пулеметным рылом.
Тотчас же послышалось предостерегающее ворчание собаки. Пение оборвалось. Его сменил надтреснутый тенорок явно немолодого человека:
— Ну и что ты там такое увидел своими старыми глазами, Тоби? Что ты такое услышал своими старыми ушами, что позволяешь себе рычать? Если это плохой человек, он может обидеться и побить тебя. Потом он может побить и меня. Если это хороший человек, он тоже может обидеться и опять-таки побить тебя. Потом он обязательно побьет меня. Ты не должен ни на кого рычать, Тоби. Потому, что ты еврейская собака. Я тоже не должен ни на кого рычать. Потому, что я старый еврей.
Николай вышел на дорогу — движение на дороге замерло. Он подошел поближе и увидел пару кляч, запряженных в длинные дроги, заставленные рядом небольших бочонков, а в передке дрог — какое-то непонятное сооружение. Рядом с дрогами стояли большая собака и пожилой человек. Собака молчала. А человек заговорил сразу же, как только увидел Николая с револьвером в опущенной руке.
— Здравствуйте, господин-товарищ. Очень прошу не обижаться на меня, что вас так называю, но я же не знаю, кто вы — господин или товарищ. Хотя для еврея кто не еврей — тот и господин, даже если он — товарищ.
Николай молчал и настороженно вглядывался в темноту. А человек продолжал:
— Вы хотите убить меня или только ограбить? Или то и другое сразу? Вы, конечно, можете сделать все сразу и даже больше, но что вы будете с этого иметь?
— Ничего не буду иметь! — весело согласился Николай и спрятал револьвер в кобуру. — Поэтому не убью и не ограблю.
— Велик Бог Израилев! — воскликнул человек, воздев руки. — Даже здесь, в этой, как говорят русские, Тьмутаракани, можно встретить воспитанного человека! Даже в эти-таки не очень веселые времена!.. Так вы действительно отпустите меня просто так, даже не за деньги?
— Поезжайте, — сказал Николай и посторонился. Человек молитвенно сложил руки.
— Этого просто не может быть! Чтоб в эти никому не понятные времена вооруженный молодой человек отпустил мирного старого еврея, не побив и не ограбив!.. Благодари этого святого человека, Тоби! Он тебя тоже не побил!
Собака вяло шевельнула хвостом, а Николай возразил:
— Ну, про святость — это совсем ни к чему. Скажите лучше, как вас зовут?
— Ты слышишь, Тоби? Этого приятного молодого человека интересует имя старого еврея, которого всю жизнь звали не иначе, как жид!.. Меня зовут Исаак, молодой человек! Уже семьдесят лет меня зовут Исаак, и все эти семьдесят лет звали Исааком только папа и мама! И некоторые культурные евреи. Все остальные звали меня в лучшем случае жид, в худшем — пархатый, в самом худшем — жид пархатый, а в еще худшем…
— Чаю хотите? — остановил его на полуслове Николай.
— Что?! — снова воскликнул Исаак. — Тоби! Он приглашает нас пить чай! У этого интеллигентного человека есть чай!.. Ты помнишь, Тоби, когда ты пил настоящий чай? Ты не помнишь, Тоби? А я помню. Мы с тобой пили его до большой войны, когда людям было на что и было где купить чай…
— Пошли! — приглашая жестом, сказал Николай. — А то чай остынет.
— Я пойду, Тоби. А ты оставайся здесь и жди. Потому что ты все равно не пьешь чай.
Собака послушно села, а Николай и Исаак стали спускаться в ложбинку. Спустились. Оставленный без присмотра костерок почти потух, и Исаак не мог заметить залитого тенью броневика. Он увидел его только тогда, когда Николай, подойдя, постучал кулаком по броне и позвал:
— Федя! Вылазь! Угощай гостя!
Совершенно потрясенный Исаак увидел, как из лязгнувшей двери вылезает кожаный Федор, и, словно подрубленный, упал на колени.
— Майн готт! — тихо воскликнул он, закрыв глаза, и утратил дар речи.
— Это кто? — увидев его, подозрительно спросил Федор. — Немец, что ли?
— Это не немец, Федя. Это — наш, русский еврей.
— А чего он по-немецки божится?
— Это не по-немецки, — открыв глаза, возразил Исаак. — Это — на идиш. По-вашему, по-православному — на еврейском языке.
Он попытался встать, но не смог. Либо потому, что и в самом деле был очень испуган, либо потому, что просто был стар. И Николай протянул ему руку.
По ночной степи почти бесшумно катилась двуколка. Лошадь шла шагом. Правил ею Сергей. Рядом сидела Ксения. Ехали молча.
— Как ты думаешь, — спросила она, — мы достаточно далеко от них уехали?
— Будем надеяться… Хотя, уйдя от одних, мы вполне можем попасть к другим таким же. Если не хуже. Они тут кругом… Впрочем, сейчас вся Россия такая…
— Господи, Сережа! — тяжело вздохнула она. — Ведь еще так недавно у нас была совсем другая Россия! Славная, могучая Россия! Великая Россия!.. И буквально в один миг ее не стало. Как же так?
— Я не политик. Я — солдат. Но если, как утверждают, кучка негодяев всего за полгода смогла ввергнуть ее в хаос, значит, не такая уж она была могучая, наша Россия. А великая разве что по размерам…
— Я никогда не думала, — покачала головой Ксения, — что наши добрые, богобоязненные русские люди могут стать такими… такими…
— Скотами?
— Да! Именно скотами! Кровожадными, жестокими скотами!
— Я тоже за четыре года войны достаточно оскотинел, — усмехнулся Сергей.
Но Ксения не слушала его. Она думала о своем. О своем и говорила.
— Какая же я была глупая, наивная девчонка! Бросить все: Петербург, подруг, поклонников! Родителей, наконец! Уехать на край России, в глушь, учить крестьянских детей!..
— Поменьше надо было читать графа Толстого, матушка!
Но Ксения по-прежнему не слышала его.
— По-моему, их вообще ничему нельзя научить…
— Почему нельзя? Научили же мы их нас ненавидеть.
Ксения не ответила.
— Это, пожалуй, даже хорошо, что ты уехала из Петербурга, — сказал Сергей. — Там сейчас еще гаже…
Копыта постукивали. Двуколка покачивалась.
Костерок снова весело потрескивал. Вокруг сидели Федор, Николай и Исаак. Собака спала рядом. Распряженные клячи мирно пощипывали траву. Чай был, видимо, уже выпит, но беседа продолжалась. Впрочем, говорил один Исаак, время от времени косясь на тускло отсвечивающий бок броневика.
— Рассказывали мне мудрые, ученые евреи, что завелись на земле такие железные тележки, которые катаются сами собой, даже без лошадей, а я, старый, глупый еврей, не верил. Зачем, думал я себе, от и так хорошего искать совсем хорошего и будет ли от этого хорошего хорошо? Когда со времен прародителей наших, Адама с Евой, дал нам Господь Бог наш такое милое создание — лошадь? Она же живая, лошадь! Она же не только возит, она же дышит, она же чувствует, с ней же поговорить можно! И очень даже, знаете ли, можно! Когда больше не с кем… А это кошмарное чудовище — разве с ним можно поговорить?
— Можно, — сказал Федор обиженно. — Он все понимает. Не как некоторые.
— О чем там с ним можно поговорить! Что он может понимать, этот железный собачий ящик на колесах? С ним может говорить только очень, очень хороший идиот! — протестующе воскликнул Исаак, но тут же осекся. — Ой, простите, простите, великодушные молодые люди, старого Исаака, который думал, что весь мир, кроме него, сошел с ума, и только сейчас понял, что сошел с ума он сам!
Вдруг лицо его сделалось искренне растерянным и даже удрученным:
— О, мой Бог! — схватившись за голову, простонал он. — Я, кажется, действительно сошел-таки с ума! Ты слышишь, Тоби? (собака даже ухом не повела). Твой хозяин буквально сошел с ума! Он сидит здесь, как еврей в субботу, пьет чужой чай, ест чужой хлеб вместо того, чтобы самому угостить этих добрых людей, как будто у него нет, чем угостить! Как будто он забыл, что у него есть, чем угостить, и очень даже есть!
Он довольно проворно вскочил на ноги. Исчез в темноте. Собака подняла голову. Услышала из темноты какое-то жестяное побрякивание. Снова опустила голову на лапы.
— Смешной дед! — сказал добродушно Федор.
— И хорошо, что смешной, — сказал Николай. — Смешные люди — они добрые. Неопасные люди.
— Ежели так, — вздохнул Федор, — хорошо было бы, если б все были смешные.
— Сейчас! Сейчас, молодые люди, вы попробуете продукт, какой вы не попробуете нигде, кроме как у старого Исаака! — подходя с жестяной баклажкой в руках, торжественно вещал Исаак.
Сев к костру, он взял кружку Николая, убедился, что она пуста, начал цедить в нее из баклажки. Нацедил и Федору, не переставая говорить:
— Вы знаете, почему довольно-таки жив и немножко здоров старый Исаак? Потому что он делает такой продукт, какой не делает больше никто! Его сейчас делают все, однако никто не умеет делать его так, как умеет старый Исаак! Попробуйте, вы только попробуйте, и вы скажете, что я говорю чистую правду!
Николай и Федор поднесли свои кружки к губам. Но, не успев попробовать, а только понюхав, поняли.
— Это же самогон! — сказал Николай.
— Хороший самогон, — уточнил Федор.
— Это не просто хороший, это очень хороший самогон! — обиделся Исаак. — Попробуйте, и вы скажете, что это лучший самогон в России! Что такого не делают даже в Америке!
Они попробовали. Опустили кружки. Исаак, глянув на их лица, воскликнул торжествующе:
— А что я вам говорил!
Этой ночью в степи горел огонь не только возле броневика. Где-то горел еще один. Не маленький, пытающийся остаться невидимым, а настоящий, большой костер. Даже кострище. А вокруг большого костра горели еще пятнадцать—двадцать. Неподалеку от костров паслись десятки лошадей, а вокруг костров сидели и лежали люди. Тут же лежало или стояло скупо поблескивающее своими металлическими частями оружие.
Возле самого большого костра полулежал на роскошном ковре мрачный Ермолай. Его лицо в отблесках костра, украшенное черной буйной шевелюрой, черными усами и широкой седоватой бородой, казалось сейчас лицом могущественного вождя какого-то полудикого племени. Пил самогон из красивой фарфоровой чашки. Наливал из богатого графина. Закусывал ветчиной. Все — в одиночку.
Трещал костер. Слышались негромкие людские голоса. А Ермолай молчал и неотрывно смотрел на огонь. Рядом, с пулеметом в обнимку, спал здоровенный Вася-пулеметчик.
Послышался быстро приближающийся конский топот. Оборвался у самого костра. С коня спрыгнул всадник — второй ассистент Ермолая по военному совету. Припав на одно колено рядом с Ермолаем, сказал ему в самое ухо:
— Нету его нигде, штабного твоего. И сестры его, учительши, тоже нету.
— Утек, стало быть, — медленно сказал Ермолай. — Ладно. Пускай пока побегает. До утра. А оно, утро, вот-вот…
Потом, оторвав взгляд от костра, скомандовал:
— Пошли-ко ты пару дюжин ребят ватажками по три штуки к реке. Широким бреднем. Днем в степи далеко видать. Увидят — одного ко мне. С докладом. Я с прочими на Синий курган двину…
Гонец исчез, а Ермолай снова уставился на огонь.
— Вы себе не представляете, бедные молодые люди, какой еще недавно Исаак был портной! — сидя у костра, цокал языком Исаак. — А бедные вы потому, что вы не видели костюмы, которые шил Исаак! Я шил костюмы самым богатым и уважаемым людям не только нашего уезда, но и соседнего! Я шил костюмы даже самым бедным и неуважаемым людям, и даже самый бедный человек выглядел как богатый, если на нем были хотя бы брюки, которые пошил Исаак! Но настали такие смешные времена, что костюмы стали никому не нужны, даже покойникам… — Исаак покачал головой и печально улыбнулся. — И что в таком случае должен был делать старый Исаак, когда у него семь детей? Он хорошо подумал и стал варить самогон… Самый хороший, как когда-то костюмы!
Федор молчал, по-прежнему держа в ладонях кружку. А Николай спросил:
— Скажи, отец, ты не знаешь, есть ли тут где-нибудь брод.
— Зачем старому Исааку брод, — удивился тот, — когда есть хороший мост? Я всегда езжу через мост, потому что самый плохой мост лучше самого хорошего брода!
— Мост — в селе, а там наверняка стоит какая-нибудь банда.
— А как же! Сейчас везде стоят какие-нибудь банды! Так что? Вы думаете, они в вас будут стрелять? Не беспокойтесь, они в вас не будут стрелять! Они увидят ваш, как вы его называете, броневик, побросают свои военные цацки и быстро убегут. Они будут бояться его больше, чем боится старый Исаак, потому что их пугали не так много, как пугали старого Исаака…
— Командир! — вдруг сказал Федор. — Смотри…
Он взял из костра веточку, обугленную с одного конца, легонько стукнул ею о край кружки. Горячий уголек, отломившись, упал в кружку, и в ней тотчас вспыхнул синий, отороченный красным, бегучий огонек.
— Вы не поверили старому Исааку, — укоризненно сказал Исаак, — и вы решили проверить, такой ли хороший у него самогон, как он говорит?
— Ты понял, командир? — улыбнулся Федор.
— Бензин! — сказал Николай и обратился к Исааку. — Скажи, отец, а много у тебя твоего хорошего самогона?
— Я везу самогон на большую свадьбу, а большая свадьба требует большого самогона. У старого Исаака достаточно самогона для самой большой свадьбы!
— Где он? В телеге?
— Конечно! И в голове старого Исаака.
— Пошли, поглядим.
— Что там глядеть? — поднимаясь с земли и идя к телеге, ворчал Исаак. — Там совсем нечего глядеть! Надо только взять с телеги бочку и скатить ее вниз! Старому Исааку это уже не по силам…
Подойдя, он стукнул ладонью по круглому боку бочонка.
— Вот! Забирайте ваш самогон! И, пожалуйста, не говорите мне…
— Сколько тебе за него, отец? — спросил Николай и сунул было руку в нагрудный карман гимнастерки.
— Что?! — Исаак даже отшатнулся. — Вы-таки в самом деле хотите мне заплатить? Вы не захотели ограбить меня или убить и теперь хотите заплатить?! Вы довольно грубые молодые люди! Вы думаете, что раз Исаак — еврей, так он ничего не понимает в жизни, кроме денег?..
Он вдруг выпрямился, как только мог, и сказал величественно:
— Можете забрать все! Только не говорите мне про деньги!
— А как же свадьба? — улыбнулся Николай.
— Свадьба! — Исаак подошел к громоздкому предмету в передке телеги, укутанному в солому и мешковину, ласково похлопал по нему ладонью и тоже улыбнулся. — Старый Исаак знает, что делает! Потому что у него всегда с собой это чудо! И пока оно со мной…
— Самогонный аппарат, что ли? — догадался Федор.
— Нет! Это — не самогонный аппарат, как выражаетесь вы, русские! Это — король самогонных аппаратов!
— Ты что, всегда его с собой возишь?
— А как же! Зачем клиентам ездить за продуктом к старому Исааку, когда старый Исаак может приехать сам и выполнить заказ на дому, к тому же из материала заказчика!
Федор и Николай рассмеялись.
По ночной степи двигалась колонна всадников во главе со Степаном, Тимоней и Ефимом.
— Сказал нашим, чтоб тех, которые в броневике, не убивали? — спросил Степан у Ефима.
— Настрого!
— А то сами-то мы, без них, с ним не сладим. Пускай обучат.
— Ага! — зарадовался Тимоня. — Ты их заставь, чтоб меня на ем ездить обучили! Шибко охота на такой чуде поездить-то!
— А ишо я сказал всем, чтоб не трепались лишку про броневик-то! — сообщил Степану Ефим. — Мы знаем, а другим — вовсе ни к чему.
— Это ты правильно! Это ты молодец! — одобрил Степан.— Слышь, Тимоня? Ты тоже придержи язык-то! А то сболтнешь по малолетству.
— Что я, баба? — обиделся тот. — И не малолетка я! А твой адъютант!
— Ладно, адъютант! — усмехнулся Степан. — Лучше коню под ноги гляди. Не пропустить бы колею-то…
Постукивали копыта. Позвякивали уздечки.
У костерка сидели только Николай и Исаак. Оба молча смотрели на огонь. Федор, судя по возне и звукам, пристраивал что-то, может быть, тот же бочонок, в темной утробе броневика.
— Смешная страна Россия! — вдруг тихо рассмеялся Исаак. — Целую тысячу лет Россией правили православные цари! Потом появился маленький еврейский мальчик Лейба Бронштейн. Он вырос и стал большим человеком по имени Лев Давыдович Троцкий. Теперь он, как шепчутся между собой евреи, главный военный начальник всей России… Может, он станет когда-нибудь царем России? Это будет очень смешно!
— В России больше не будет царей, — сказал Николай. — Никогда не будет.
— Россия без царя — это тоже смешно! — пожал плечами Исаак и вздохнул. — Не мне, старому еврею, говорить о России, потому что о России имеют право говорить только русские. По крайней мере, так они сами считают. Но я все-таки скажу: хорошая была страна Россия! Она была бы совсем хорошей, даже для евреев, если бы не черта оседлости. Вы знаете, молодой человек, что такое черта оседлости?
— Слыхал…
— Нет, вы не знаете, что такое черта оседлости! И дай вам ваш православный Бог никогда не знать, что такое черта оседлости!
Исаак помолчал и сказал неожиданно грустно и серьезно:
— Скажите мне, молодой человек: вот когда и если вы победите, в вашей новой России будет черта оседлости?
— Не будет, товарищ Исаак, — тоже очень серьезно ответил Николай. — Ее больше никогда не будет. Ни для кого.
— “Либертэ, эгалитэ, фратернитэ”, — печально улыбнулся Исаак, — что по-русски означает “свобода, равенство, братство”? Это я уже где-то слышал. Я слышал даже, чем эта заварушка кончилась. Там, во Франции. Головы рубили так, как ваши русские женщины осенью рубят капусту. Вы не думаете, что в России может случиться что-то очень похожее?
— Не думаю, — твердо сказал Николай. — Мы как раз и воюем за то, чтобы никто никому никогда не рубил головы.
— Но пока что рубите?
— Пока что рубим. И будем рубить. Иначе отрубят нам.
Исаак снова вздохнул.
— Пока рубите… Один Бог знает, когда кончится это “пока”… Возможно, даже он не знает…
Николай не ответил.
На биваке Ермолая чадили потушенные костры: небо уже заметно светлело. Всадники один за другим садились в седла. Покрикивали на лошадей. Сам Ермолай пристраивал на себе ремень с шашкой. Рядом вестовой держал под уздцы его лошадь. Тут же, в рессорном экипаже, запряженным тройкой, возился со своим пулеметом Вася-пулеметчик.
К Ермолаю быстрой рысью подъехал всадник.
— Атаман! Нашел я…
— Тихо ты, зыкало! — осадил его Ермолай. — Ну?
Всадник нагнулся в седле к самому уху атамана.
— Лошадь я нашел. Видно, на большом ходу в сурчиную нору ногой попала.
— Ну?
— Пристрелил, — растерялся всадник. — Чего ей маяться-то?
— Не про лошадь я, дурень! Дарья где?
— Нету! — развел руками всадник.
— Куда делась?
— Куда ей деваться? Пешком пошла. Еще чуток посветлеет — видно будет куда. Чай, след-от остался.
Ермолай сел в коляску. Сказал всаднику:
— Ты вот чего: возьми пару дюжин ребят, которые побойчее. Дорогу им укажешь. Да вели, чтоб не убивали бегунков-то. Они мне живые надобны. Целенькие…
Подумал и добавил:
— Кто штабного приведет, тому — большая награда. Кто баб притащит, тому — маленькая: какую доставит, ту первый и отпробует. Прочим — что останется… Поспешай, браток! А мы торопиться не станем. Некуда потому что…
— Будь в спокое, атаман! По сказанному и сделаем! — крутнув коня, заверил всадник и отъехал. А Ермолай скомандовал вознице
— Трогай помаленьку…
Николай и Исаак стояли рядом с дрогами. Лошади были запряжены. Восток над степью уже начинал алеть.
— Знаете, — сказал Исаак Николаю, — меня немножко пугает ваша вера в победу. Я бы даже сказал: ваша святая вера.
— Почему?
— Ну, допустим, вы победили. И что? Все стали счастливые? Соседи, ближние и дальние родственники, ваши папа и мама? Победитель почему-то всегда думает, что он выиграл. На самом деле победитель всегда проигрывает. У победителей всегда крадут победу, потому что…
— У нас не украдут! — убежденно заявил Николай.
— Так думают все победители, — опять покачал головой Исаак. — И они очень ошибаются. Победа отнимает свободу у побежденных, но это совсем не значит, что она дает ее победителям. А уж счастья она не дает ни тем, ни другим. Поэтому я не желаю вам победы. Я желаю вам остаться живым. И немножечко счастья. Поверьте старому, но не самому глупому еврею: тихое семейное счастье гораздо лучше самой громкой победы… Да хранит вас, добрый молодой человек, ваш православный Бог! Вас и вашего друга! Я буду молиться за вас моему еврейскому Богу.
— Я не верю в Бога, поэтому молиться мне некому. Просто скажу: живи, отец, долго! Пусть будет тебе удача! И всему твоему семейству!
— Прощайте, — церемонно поклонился Исаак.
— Прощай, отец, — сказал Николай.
— Пойдем, Тоби! Пойдем, моя старая собака! И очень прошу тебя: не оглядывайся, Тоби! Это очень дурной знак!
Исаак дернул вожжи, сказал лошадям что-то по-еврейски. Лошади тронули. Телега, заскрипев, двинулась. Человек и собака пошли рядом. Снова послышалось заунывное пение.
Человек и собака уходили в предрассветную степь. Уходили не оглядываясь.
Николай, задумавшись, спускался по склону ложбинки к броневику, когда из кустов рядом послышалось негромкое:
— Дяденька! А, дяденька!
Николай от неожиданности дернулся, схватился за кобуру.
— Не надо, дяденька! Не стреляй! — не испуганно, а скорее предупреждающе прозвучало из кустов. — Я и так вылезу!
Кусты, шелестя, расступились, и из них перед пораженным Николаем возникла Даша. Сейчас, в разодранном и измятом платье, перемазанная в пыли так, что видны были только глаза, она была похожа на обыкновенного сельского мальчишку.
— Здравствуй, дяденька, — робко сказала она.
— Ты кто? — с любопытством спросил Николай.
— Местная…
— Вижу! — усмехнулся Николай. — Тут-то что делаешь?
— Убегла… — начала было она, но тут же исправилась: — Убежала я. Со свадьбы.
— Со своей, что ли? С чужой кто же бегает!
— Со своей, — потупилась Даша.
— Жених не по нраву пришелся?
— Бандит он! — почти крикнула она. — За год уже третий раз женится!
— Тогда конечно — бандит! — улыбнулся Николай.
— Зря смеешься! — ощетинилась она. — Тебя бы так!
— Меня, пожалуй, так-то вряд ли получится! — снова улыбнулся он и спросил: — Зачем звала?
— Возьмите меня с собой, а? — жалобно сказала она. — А то ведь, догони он меня — убьет!
Николай задумался на мгновение. Потом позвал:
— Федя! Иди-ка сюда!
Из броневика выбрался Федор. Подошел и, увидев Дашу, остолбенел.
— Вот, — сказал Николай. — В экипаж просится.
— Не шути, командир, — нахмурился Федор. — Мы ведь с тобой на войне.
— Ну и что? — возразила Даша. — Я тоже стрелять умею. Меня отец научил! Из берданки!
— Слыхал? — сказал Федору Николай.
— А убьют ее, тебе не жалко будет? — сказал тот. — Мне — жалко.
— А я, где брод, знаю! — сообщила Даша. — Где — нипочем не скажу! А показать — покажу. Если с собой возьмете.
— Ты что, подслушивала? — нахмурился Николай.
— А мне что, уши затыкать?
— Чего раньше не вышла?
— Не хотела, чтоб меня Исаак видел…
— Что скажешь, Федя? — помолчав, спросил Николай.
Федор не отвечал.
— Решай, Федя! — поторопил его Николай.
— Ладно, — нехотя сказал Федор. — Пускай едет…
Даша облегченно вздохнула.
Двуколка медленно катилась. Сергей правил. Ксения, привалившись к нему, дремала. Но вот Сергей остановил лошадь. Осторожно разбудил Ксению. Она потерла глаза кулачками. Спросила:
— Что? Что случилось?
— Пока ничего, — сказал Сергей. — Подержи-ка.
Он передал ей вожжи. Встал. Поднес бинокль к глазам. Какое-то время плавно обводил им горизонт. Вдруг замер. Вгляделся. Быстро сел, буквально выхватил вожжи из рук Ксении и взял с передка хлыст. Сказал сквозь зубы:
— Держись крепче!
Поднял хлыст. Лошадь рванула. Понеслась.
— Ой! Чего это у вас тут такое, дяденьки? — изумилась Даша, оказавшись в кабине броневика.
— Броневик это. “Остин-Путиловец” выпуска 1915 года! — гордо объявил Федор, влезая следом.
Даша изумленно и даже испуганно озирала внутренности диковинной машины. Она увидела тесную кабину, маленький приборный щиток, большой деревянный руль, два сиденья.
— Хитро тут у вас! — сказала она. — Сразу и не разберешь, что к чему.
— Тебе и не надо, — втискиваясь следом за ней, сказал Николай. — Это машина особая. Боевая. И ты теперь такой же боец, как мы с Федей. У тебя в экипаже свой чин — наблюдатель. Подвинься-ка, я тебе твое место покажу. По-военному — пост.
— Он пролез мимо Даши, нырнул в какую-то темную дыру, ведущую в утробу броневика. Даша не сразу последовала за ним. Постучав кулачком по броне, она спросила недоверчиво:
— Он у вас что, весь железный?
— Весь, — подтвердил Федор, усаживаясь за руль и пробуя рычаги.
— И потолок?
— И потолок, и пол, — подтвердил Федор.
— А это тогда зачем? — спросила она, потыкав пальцем в толстую войлочную обивку. — Для красоты, что ли?
— Вот начнут по нам стрелять — сама догадаешься.
— Дарья! — послышался голос Николая. — Где ты там? Давай сюда!
— Дарья миновала темный лаз и оказалась в пулеметной башне. Там было чуть светлее, но все-таки настолько темно, что Николаю пришлось буквально втаскивать ее, оберегая от ушибов о коробку пулемета и приклепанные к ней рычаги поворота башни.
— Прицел видишь? — спросил он, указав на светлое отверстие над коробкой пулемета.
— Ага, — сказала она.
— Это — смотровая щель, — и он за рычаг поднял бронелючок, показав Дарье узенькую полоску уже светлого неба. — Будешь смотреть сюда и сюда. Наблюдать. Увидишь погоню — дашь знать.
— Увидишь тут! — фыркнула она. — Не окна, а дырки какие-то!
— Жить захочешь — увидишь, — утешил ее Николай.
— Тогда увижу! — согласилась Даша и живо поинтересовалась: — А стрелять как?
— Ишь, развоевалась! — усмехнулся Николай. — Запомни: стрелять только по моей команде! Нам стрельба ни к чему. Хорошо бы совсем без нее обойтись. Для начала научись башню поворачивать. Основное-то ведь наблюдение — через прицел… Вот, смотри…
—
Двуколка летела по степи, едва касаясь колесами земли. Сергей гнал и гнал лошадь, не спуская с ее спины кнута. Ксения лежала на дне двуколки, судорожно цепляясь за борта.
В паре сотен метров позади мчалась группа примерно из двадцати всадников. Они весело орали, свистели, размахивали, у кого были, шашками. И довольно быстро нагоняли двуколку.
Когда у Ксении упала шляпка, один из головных всадников на всем скаку подцепил ее концом шашки, поднял над головой. Его приветствовал дружный рев восторга.
— Это конец, Сережа? — прокричала Ксения.
Сергей не ответил.
— Ты должен немедленно застрелить меня!
Он опять не ответил, только еще отчаяннее стал работать кнутом. А всадники наседали. Тогда Сергей выхватил револьвер и начал стрелять. Но попасть в скачущих всадников из беспорядочно прыгающей двуколки было практически невозможно. Он и не попал.
Однако всадники, придержав коней, чуть отстали. Но готовы были в любой момент снова погнать их вперед.
— Охолонь, ваше благородие! — орали они, охватывая двуколку широким полукругом — Патронов-то на всех все равно не хватит!.. Далеко ли уедешь, болезный? Коня-то, гляди, совсем загнал!.. Покорись без крови! Не греши перед смертью!
Лошадь Сергея и впрямь пошла вдруг какой-то путаной рысью. Потом, шатаясь, перешла на шаг. Сергей опустил револьвер. Сказал спокойно:
— Все, Ксюша. Вот теперь действительно все.
— Да? — как-то совсем по-детски спросила Ксения. Села на сиденье рядом с Сергеем. Выпрямилась.
Всадники, не приближаясь, но и не отставая, тоже поехали шагом, не переставая орать:
— Ваше благородие, выпрягай коня! Мы вместо его тебя в оглобли поставим, да поедем обратно! Атаман нынче добрый! Не враз убьет, а помаленьку!.. Эй, учительша! То ты нас учила, а счас мы тебя учить будем! Ты нашей мужицкой науки, небось, не нюхала! Отпробуешь — возрадуешься!
И ржали, довольные.
— Стреляй, Сережа. Не тяни, — очень спокойно сказала Ксения.
Сергей коротко глянул на нее, поднял револьвер. Но опустил. И револьвер, и глаза.
— Ты хочешь, чтобы они сделали со мной то, что обещают?
— Думаешь, убить — это так легко? — тихо спросил он.
— Не думаю. Но выхода же все равно нет, — тоже тихо сказала она.
— Нет, — вздохнул он и остановил лошадь.
Всадники тоже остановились. С любопытством наблюдали. А Сергей медленно встал в двуколке во весь рост. Ксения тоже встала. Сергей крикнул:
— Смотрите, мерзавцы, как умеют умирать приличные люди!
Он медленно поднял револьвер. Но выстрелить не успел: откуда-то, словно из-под земли, послышался грозный рев. И вдруг, тоже словно из-под земли, вылезло никогда не виданное в этих краях чудовище. Выбравшись, начало быстро приближаться, стреляя из головного пулемета. Всадники вначале оцепенели. Лошади опомнились значительно раньше: часть из них с громким ржанием взвилась на дыбы, другие в ужасе кинулись в разные стороны. Несколько всадников свалились на землю — то ли их сбросили лошади, то ли сбили пули. Остальные бешено понеслись прочь.
При первых же звуках выстрелов Сергей, увлекая за собой Ксению, упал на землю и закрыл ее телом. Броневик, прекратив стрельбу, остановился. Из открывшейся дверцы выскочило что-то визжащее и орущее, стремительно налетело на Сергея.
Это была, конечно, Даша. Упав на колени рядом с ним и горячо целуя его, она лихорадочно забормотала:
— Сереженька! Милый! Ты жив, жив! И я живая!
Потом подняла голову, сердито глянула на стоящего возле броневика Николая и крикнула торжествующе
— А ты говорил, что Бога нет! Есть Бог, есть! Видишь?
Николай молчал. Сергей, поймав его взгляд, мягко отстранил Дашу, быстро встал и помог встать Ксении. Даша тут же обняла ее, зашептала на ухо что-то утешительное. Сергей одернул китель, начал было поправлять сбившуюся портупею, но Николай, чуть приподняв руку с револьвером, сказал негромко:
— Не трогай кобуру! Не надо.
— Да у меня и оружия-то нет, — неловко улыбнулся Сергей. — Обронил, видимо.
— Мало ли!.. — многозначительно сказал Николай.
— Да вы что? — оторопела Даша, однако Сергей тихо, но жестко остановил ее:
— Помолчи, Даша!
И, презрительно улыбнувшись, принял подчеркнуто пренебрежительную наполеоновскую позу: одна нога чуть отставлена, рука заложена за борт кителя, другая — за спину. Но даже теперь, без фуражки, в помятом и испачканном кителе, в заляпанных сапогах, он все равно выглядел офицером. Поэтому Николай и спросил:
— Офицер?
— Офицер, — спокойно сказал Сергей.
— С тобой кто? Жена?
— Сестра, — отозвалась Ксения.
— Пожалуйста, Ксения, не вмешивайся! — попробовал Сергей остановить ее.
— Нет уж, Сережа! — возразила она. — На вопросы, касающиеся меня, я буду отвечать сама.
— Она — учительша! — опять встряла Даша. — Еще до переворота к нам приехала, ребятишек учить! И меня учила! А Сережа за ней приехал! Увезти хотел, да атаман наш не отпустил! К себе в помощники взял!
— Ладно, — сказал Николай Даше. — Он ей — брат, она ему — сестра. А тебе-то он кто?
— Жених! — с вызовом заявила Даша.
— Не много ли у тебя женихов-то? — усмехнулся Николай.
— Стало быть, не самая никудышная я! У никудышных много женихов не бывает!
— Ладно, — сказал Николай. — Не трону я его. Пускай идут, куда им надо. А ты как хочешь. Хочешь — с нами оставайся, хочешь — с ними.
— Вы бросите нас здесь, в степи? Одних? — спросила Ксения.
— Ксения! — сердито одернул ее Сергей. — Не унижайся!
— Вы бы, барышня, лучше спасибо сказали. Попадись я ему, он бы меня тут же расстрелял и не поперхнулся.
— Это правда, Сережа? — спросила Ксения.
Сергей не ответил. Зато ответила Даша:
— Ну и поезжай, душегуб! Бог тебя все равно накажет!
— Счастливо оставаться! — сказал Николай.
Он сел в броневик. Металлическая дверь с лязгом захлопнулась. Броневик взревел мотором. Тронулся. Начал удаляться. Трое молча провожали его взглядами.
— Напрасно ты с ними не поехала, Дашенька, — вздохнул Сергей. — В живых бы осталась.
— Я теперь всегда с тобой буду, Сережа. Хоть в живых, хоть в мертвых, — ласково сказала она и поцеловала его в щеку, а потом и Ксению: — И с тобой тоже, Ксюша.
Кабина броневика. Фёдор обратился к сидящему рядом Николаю:
— Зря, командир. Нам бы офицер этот вовсе не лишний был. Он, думаю, тут все ходы-выходы, мосты-броды знает. И пулеметом управлять обучен.
— У нас с тобой спецзадание, Федя. Понимаешь? Спец. Нам лишние глаза и уши ни к чему. Тем более офицерские.
— Зато лишние глаза и руки сильно к чему, — возразил Федор. — Может, с ними, с лишними-то, мы как раз задание и выполнили бы. Которое спец. А без них — еще неизвестно…
Николай промолчал.
— Что же мы теперь будем делать, Сережа? — беспомощно спросила Ксения.
— Пойдем к реке. На той стороне — регулярные части. Чьи — точно не знаю, но знаю, что бандиты туда не ходят.
— Да ведь до реки-то верст сорок! А то и все пятьдесят! — ахнула Даша.
— Ты можешь предложить что-нибудь лучше? — спросил Сергей.
Даша хотела что-то ответить, но вдруг лицо ее буквально расцвело.
— Глядите! — крикнула она.
Оказалось, броневик, описав дугу, стал приближаться к ним. Сергей снова стал приводить себя в порядок, Ксения — посильно прихорашиваться. Даша же просто счастливо улыбалась. Броневик остановился почти вплотную к ним. Дверь открылась. Вышел Николай.
— Ладно. Полезайте, — хмуро сказал он. И обратился к Сергею. — Смотри, офицер, вздумаешь в спину стрелять — не помилую. И сестру твою тоже.
Сергей и Ксения коротко переглянулись. А Даша неожиданно чмокнула опешившего Николая в щеку.
Ватага Степана двигалась не шибкой рысью в привычном походном строю: впереди — Степан, по бокам — Тимоня с Ефимом. Их вела отчетливо видимая в траве знакомая колея. Все, должно быть, изрядно устали, потому что крупы лошадей жирно лоснились от пота, а люди были хмуры и молчаливы.
— Эк его, дьявола, унесло! — проворчал Ефим. — Который час коней гоним, а его все не видать!
— Вот ты, Стёп, говорил, что он, хоша и железный, тоже пить-есть хочет. А он едет и едет. Видно, не надо ему ни есть, ни пить. Раз железный!
— Он-то железный, да люди в ём живые, — сквозь зубы ответил Степан. — Такие ж, как мы. Нам не его, нам их пересилить надо. Неужто не пересилим?
— Пересилим! — несколько приободрился Тимоня. — Токо поскорей бы…
А колея все тянулась и тянулась. И, казалось, ей не будет конца.
День разгорался. Броневик, волоча огромный шлейф пыли, бойко катил по степной дороге.
Внутри броневика было очень жарко, пыльно и тряско. Лица всех его обитателей покрылись потеками пота и грязи. Из-за рева мотора разговаривать было почти невозможно. Они и не разговаривали. Федор вел машину и не сводил глаз с дороги. Николай изредка поглядывал в лежащую на коленях карту. Остальные вряд ли бы даже докричались друг до друга: Сергей и Даша размещались в разных башнях, а Ксения — в крошечном кормовом отсеке, где было особенно пыльно — так, что она буквально задыхалась и поминутно кашляла.
Наконец ее кашель услышала находящаяся в кормовой башне Даша. Влезла в отсек, затормошила:
— Ксюша! Что с тобой! Тебе худо?
Ксения попыталась что-то сказать, но ее душил кашель. Тогда Даша пробралась к кабине. Крикнула:
— Остановится бы надо! Учительше нехорошо!
Федор глянул на Николая.
— Нельзя! — крикнул в ответ тот. — К реке выйдем — остановимся!
— Да ведь худо ей!
— А пешком ей что, лучше будет? Пускай терпит!.. Ты почему пост бросила? Марш на место!
Даша улезла. Броневик ехал, грохоча и пыля.
В стане Ермолая творилось нечто не совсем обычное: большая часть его спешенного воинства расположилась широким плотным полукругом в два-три ряда, меньшая — та, что преследовала двуколку Сергея, стояла в шеренгу по одному лицом к остальным. Стояла на коленях. Перед шеренгой прохаживался угрожающе веселый Ермолай.
— Ну что, воины? — ворковал он. — Может, расскажете братам своим да мне, атаману вашему, как бежали-спотыкивались от зверя неведомого, каким бабки старые внучонков малых пужают? Много ли дыму из его ноздрей, велики ли рога, хвост не змеиный ли?
Тишина была мертвая. Никто, похоже, даже не дышал.
— Бегать вы мастера, а на ответ кишка тонка?
Ни звука. Тогда он подошел к первому из попавшихся коленопреклоненных.
— Ты чего, Илюша, побежал-то, глаза зажмуря?
— Кобыла понесла… — не поднимая головы, едва выдавил тот. — С перепугу…
— Кобыла? — удивился Ермолай. — Это, стало быть, не ты труса спраздновал, а кобыла? Тогда с тебя и спросу нету! Весь спрос с ее, с кобылы! Казнить ее придется, кобылу твою!
Спросил у соседа:
— У тебя, Пантелей, тоже кобыла?
— Не… У меня жеребец…
— Жеребе-е-ц! — протянул Ермролай. — Жеребец — не кобыла, сдуру не побежит. А твой, стало быть, побежал?
— Дак они все побежали… Лошади-то…
— Эвон как! Лошади у вас виноватые!.. Ну ладно — лошади. У их, кроме ног, другого оружья нет. У вас — шашки да винтари. А вы и про то запамятовали. Стрельнули бы по разику — и зверю тому страхилатному — конец! А вы со страху и стрельнуть-то не догадались!
— Я стрелил, атаман, — сказал самый старший из шеренги. — Не берет его пуля! Всю обойму извел — не берет…
— А шашкой не пробовал?
— Будет случай — попробуешь…
Ермолай подошел к нему вплотную. Глядя сверху вниз, сказал ласково:
— Ну, те, протчие — понятно. Они на большой-то войне не бывали. Настоящего пороху не нюхали. А ты-то, Лексей? Мы ведь с тобой японскую ломали. Всякого навидались. Однако ты тоже побежал…
— Такого, Ермолай, я и в пьяном чаду не видывал! Прямо как в писании сказано: нутром ревет, будто бык бешеный, дым как из адовой бани валит! Да еще с пулемета без передыху палит! Как тут не бояться-то? Люди же мы!..
— “В писании сказано!” — передразнил Ермолай. — Дьявол, Лексей, не с пулеметом, он — с рогами. Бог — он тело человека сделал. Ну животину, зверину всякую. Все другое — человечьих рук да голов дело. А того, что один человек смастерил, другому бояться зазорно.
И неожиданно выстрелил собеседнику в лоб. Тот упал к его ногам. Прошелестел общий вздох. Те, что на коленях, втянули головы в плечи.
— Старый солдат ни от кого бегать не должон! — провозгласил Ермолай, пряча маузер. — Хоша бы и от дьявола.
Подошел к стоявшей за его спиной запряженной коляске, неторопливо влез и сказал стоявшему в ней Васе-пулеметчику:
— Давай, Вася.
И Вася дал. Дал длинную очередь, держа пулемет наперевес. Заржали, забились в руках коневодов лошади. Стоявшие на коленях частью попадали, часть закрыли лица ладонями либо локтями либо просто зажмурились. В строю возник ропот. Послышались голоса:
— За што, атаман?.. Своих бить — последнее дело!..
Вася тут же развернулся к строю. Лицом и пулеметом. Ропот мгновенно смолк. А Ермолай сказал насмешливо:
— Вставайте, сердешные! Это Вася так, для острастки. Шутил он, Вася-то.
Шеренга начала медленно подниматься с земли и с колен.
— Всем — на конь! — зычно скомандовал Ермолай.
Все опрометью бросились к лошадям.
В броневике было так же пыльно, шумно и тряско и, вероятно, еще жарче, потому что солнце было уже высоко. Вдруг в кабину просунулась голова Сергея.
— Река! — крикнул он. — Там река!
— Где? — в голос спросили Федор и Николай.
— Там! — и Сергей указал направление.
Броневик съехал с дороги. Заковылял по степи. И скоро в передние окна с поднятыми бронещитами блеснуло сияющее на солнце полотно довольно большой реки.
По той же дороге, ведомая отпечатавшейся в пыли узорной колеей, двигалась ватага Степана, поднимая большое облако пыли. Ее движение было неспешным, размеренным, неотвратимым. Все, кроме едущих впереди, были покрыты потом и пылью. На лицах всадников застыла мрачная решимость настичь броневик во что бы то ни стало.
Войско Ермолая шло по степи, где было не так пыльно. Впереди катила коляска с Ермолаем и Васей-пулеметчиком. За ней — густая колонна всадников. Все были молчаливы, мрачны и решительны. Мрачнее всех — сам Ермолай. Только Вася-пулеметчик блаженно улыбался чему-то.
В реке, зайдя в нее кто по щиколотку, а кто и по колено, плескались все, кроме Николая, сидевшего с биноклем в руках на башне броневика, что остановился метрах в двадцати от маленького песчаного пляжика. Каждый выражал испытываемое наслаждение по-своему: Даша — ахами и визгами, Федор — довольным покрякиванием, Сергей — шумным кряхтением, и даже Ксения позволила пару умиротворенных вздохов, хотя умываться ей приходилось одной рукой, потому что другой она поддерживала подол длинного платья.
Первым на берег вышел Федор. Утерся рукавом нательной рубахи, подобрал куртку, потопал к броневику.
— Твоя очередь, командир. Иди ополоснись. А я подежурю.
Николай встал. Снял ремень с кобурой, гимнастерку, положил на соседнюю башню. Отдал Федору бинокль. Кивнув на Сергея, сказал негромко:
— За ним тоже поглядывай.
— Не доверяешь?
— Офицеру? Нет.
— А я думаю, пока можно. Им с сестрой без нас прямая погибель.
— А нам с ними?
Федор не ответил.
Между тем на берег вышли и остальные. Сергей сел на траву и подставил мокрое лицо полуденному солнцу. Даша, сев неподалеку, утиралась подолом юбки. Ксения сесть даже не пыталась: мешало очень длинное и узкое платье. Она осторожно промокала лицо крошечным кружевным платочком. Увидев подходившего Николая, демонстративно повернулась к нему спиной.
— Искупаться бы вам надо, барышня. И одежку сменить. А то в таком-то наряде не то что воевать — по земле ходить, и то неспособно… Дарья! Тебе тоже банька не помешает.
Он сунул Даше тугой сверток и вошел в реку.
— Нахал! — сказала вслед ему Ксения, а Даша, развернув сверток и увидев в нем старенькую, но чистую гимнастерку, большой деревенский гребень, полотенце и маленький обмылок, возликовала:
— Гляди, Ксюша, — мыло! Да я его скоро год как не видела! Все щёлок да щёлок!.. Пошли скорей, отведем душеньку! Вон и кустики подходящие! А то у тебя не прическа, а чистый колтун!
Ксения судорожно схватилась за голову, тихо ойкнула и засеменила к кустам. Даша, смеясь, побежала за ней. Всю эту сцену, чуть приоткрыв один глаз, наблюдал Сергей. Потом, так же прищурившись, долго смотрел в спину умывающемуся Николаю. Словно прицеливался.
За кустами слышался плеск воды, раздавались веселые голоса.
— Вот уж славно, дак славно! Правда, Ксюша? А сейчас вот тут помоем, и тут помылим! Да не ужимайся ты! Я ведь не мужик! Такая же баба. Как ты! И все, что надо, у нас с тобой на месте! И все — на загляденье!
— Ради Бога, Даша! Нельзя ли потише! — взмолилась Ксения. — Тут же мужчины! Они могут услышать!
— Зато не увидят! А слушать — пускай слушают! Злее будут!
— Даша! Я тебя очень прошу!
Они понизили голоса и заплескались еще сильнее. А Николай, выйдя на берег, долго молча вытирался. Потом посмотрел на Сергея. Смотрел тоже долго. И молча.
— Хотел что-то сказать? — открыв глаза, спросил Сергей.
— Пойдемте, господин белый офицер, — сказал Николай, — сменим Федора. Он нас вез, а мы на нем ехали. Ему и отдохнуть пора.
— Есть, товарищ красный командир, — вставая, усмехнулся Сергей.
За кустами Даша, стоя в воде почти по плечи, расчесывала гребнем длинные волосы Ксении, стоявшей к ней спиной.
— Красивая ты, Ксюша! — вздохнула она. — Хорошо, что Сережа — твой брат. А то бы он не меня полюбил. Тебя.
— Не говори глупостей! — рассердилась Ксения. — Ты гораздо лучше!
— Ну да! Дура деревенская!
— Сколько раз я тебе говорила: дура не та, кто не знает. Дура та, кто не хочет знать. А узнать всегда можно. Тем более тебе. У тебя исключительные способности!
— Ох, Ксюша! Кабы не ты, я бы так в прислугах и вековала!..
А Николай и Сергей, сидя на соседних башнях, молчали.
— Давно воюешь? — не отрывая от бинокля глаз, спросил наконец Николай.
— Смотря с кем, — не сразу ответил Сергей.
— Хоть с кем.
— С германцами — с 1914-го, с вами — с осени 17-го.
— Сразу, значит, — уточнил Николай, опустив бинокль. — И хорошо воюешь?
— Как умею.
— Думаю, хорошо умеешь. Кадровый! — помолчав, сказал Николай и снова поднес бинокль к глазам.
Федор, постелив на соседнее сиденье чистую тряпицу, сооружал бутерброды: выцарапывая ножом из консервной банки тушенку, накладывал ее на пять ломтиков черствого хлеба, тщательно соблюдая принцип равенства.
В реке, за кустами, теперь уже Ксения расчесывала Дашу.
— Знаешь, Дашенька, когда у вас с Сережей началось, я сначала страшно рассердилась. Ревновала, должно быть. А теперь я очень рада…
Даша ответила не сразу:
— Ты вот говоришь, что я не вовсе дура. А я и впрямь умная. Понимаю, за что меня Сережа полюбил.
— За что же? — улыбнулась Ксения.
— А за молодость. За тело мое молодое. Ну и солдат потому что. Ему же ласка нужна. А он с какой попало не хочет. А уж силком, как другие наши, его и вовсе с души воротит. Вот…
— Глупости! — почти крикнула Ксения.
— Нет, Ксюша, — перебила ее Даша, — никакие это не глупости. Однако дай срок — ему со мной всегда хорошо будет. Не только ночью… — И без всякого перехода: — А тебе этот главный, Николай-то, как?
— Никак! — отрезала Ксения.
— Ой, Ксюша, ты не враз отвечай, а подумавши. Сразу видно — мужик!
— Вот именно — мужик! Точнее, грубый, неотесанный мужлан!
— Знаешь, Ксюша, спервоначалу-то мы все на мужиков сердимся. Ежели они к нам без внимания. А он к тебе — нет. Он на тебя, как на спелую ягоду, смотрит. Так бы и съел!
— Даша! — почти в ужасе крикнула Ксения. — Что ты такое говоришь?
— Я, чего не знаю, не говорю, Ксюша! — рассмеялась Даша и окунулась с головой, а Ксения так и осталась стоять с озадаченным выражением на лице.
Николай опустил бинокль и спросил:
— Зачем воюешь?
— Что? — не понял Сергей.
— С германцами — понятно. С нами-то зачем?
— Не я начал.
— А кто?
— Вы. Экспроприация экспроприаторов — это ведь ваш лозунг.
— Правильно. Грабь награбленное, — согласился Николай. — Сперва вы нас пограбили, теперь мы вас.
— Мы? Вас? Когда?
— Да уж больше тыщи лет грабите и все никак не награбитесь.
Сергей взорвался. Сверкнул глазами, задышал шумно.
— Ты… Ты можешь убить меня, но не смей оскорблять моих предков, моих родителей! Они создавали Россию! Великую Россию!
— А мои что, не создавали?
Сергей растерялся на мгновение, а Николай добавил:
— Только вы ее, Россию-то, для себя создали. Не для нас. Да еще рабами нас сделали.
— Ну было, было! Было крепостное право! Но ведь его уж полвека как нет!
— “Нищета — худшее из рабств”, — медленно и раздельно выговорил Николай. — Это не большевики сказали. Это ваш сказал. Столыпин. Петр Аркадьевич. Смешной дядька был. До обеда нашего брата бедняка вешал, после обеда умные слова говорил.
— Все, что вы хотите отнять у таких, как мы, наши отцы и деды заработали трудом на благо России! Заслужили на поле боя!
— Мои тоже служили. Отец с японской не пришел, дед — с Крымской. Ходит слух, что вы их и проиграли. Японскую да Крымскую.
— Грамотный! — едва не задыхаясь от бешенства, процедил Сергей, но возразить ничего не успел: снизу послышался добродушный голос Федора:
— Командир! Посылай гостя обедать! Да женщинам команду дай. Пока тихо, пускай поедят.
— Иди, — сказал Николай Сергею. И, увидев, что Сергей готов отказаться, добавил: — На меня как знаешь… Можешь от злости пополам треснуть. А на хлеб сердиться не надо. Он не виноват.
Сергей, чуть помедлив, стал спускаться. Николай снова поднес бинокль к глазам.
А от реки уже шли купальщицы. Свежие, веселые. Ксения, в гимнастерке не по росту, с высоко подвернутыми рукавами, подколотой выше колен юбке, лишенная привычной учительской чопорности, выглядела необычно и очень, очень мило. Подходя к броневику, бросила короткий взгляд на Николая, но тот сидел, прижав бинокль к глазам, и, конечно, не мог ее видеть.
Все трое собрались у открытой дверцы броневика, где на одном из сидений лежали бутерброды.
— Ешьте, ребята, пока время. Не густо, конечно, да больше-то все равно нету.
— Спасибо, — сказали все и взяли по бутерброду.
Но тут сверху буквально обрушился Николай: он спрыгнул с башни прямо на землю. Сказал отрывисто:
— Идут!
Все на мгновение замерли. А он скомандовал:
— Ты, ваше благородие, рядом с Федей садись. Дорогу к броду покажешь. Ты, — сказал он Даше, — в головную башню. Стрелять только по моей команде! Вам, барышня, на свое место придется. Не самое хорошее оно, конечно, да что поделаешь! Другого у нас нет.
— Ничего. Я привыкну, — сухо уронила Ксения.
Сергей же сказал, кивнув на Дашу:
— Дорогу показать и она может. А мне бы за пулемет. Я умею.
— Где сказал, там и сядешь! — жестко ответил Николай. — По местам! Первой в броневик нырнула Ксения. Потом Даша. Последним сел на свое место Николай. Федор, успевший завернуть так и не тронутые бутерброды в ту же тряпицу, взялся за рычаги.
Дверца, лязгнув, захлопнулась. Мотор взревел.
Ватага Степана приостановилась у пляжика, где еще недавно отдыхал экипаж броневика. Степан повернулся в седле:
— Все, хлопцы! Он наш! Отсюда ему одна дорога — к Косому броду, а степью на колесах не проехать. И через брод не перейти — тяжел больно! А мы напрямки двинем! Там и возьмем!
— А пулеметы-то? — с опаской напомнил Тимоня. — На версту чай не подпустят!
— Это ежели мы на конях будем. А мы коней в скрытном месте оставим. Попоим, покормим. Сами где пешком, где ползком. Его, ровно кабана в камышах, обложим. Без моего приказу чтоб не стрелять! Неслуха сам на месте положу!
И тронул коня.
Броневик приближался к броду. Федор осторожно вел его по изрезанной многочисленными тележными колеями песчаной косе к той точке, где эти колеи, сходясь, исчезали под шумной водой переката, чтобы появиться на другом берегу реки. Вот броневик въехал в воду. Его колеса медленно погрузились до половины, выше — и остановились. Броневик отчаянно взвыл мотором, задергался вперед-назад. Федор яростно передергивал рычаг скоростей, жал на педаль газа. Потом выключил двигатель. В броневике стало непривычно тихо. И голос Федора прозвучал, как приговор в зале суда:
— Все, командир! Закопались! По самые ноздри!
С минуту все молчали. Слышался только шум переката под днищем. Потом Николай сказал с укоризной:
— Что ж ты, Федя? Другие ведь ездят?
— Другие! — обиженно возразил Федор. — Другие тут на телегах ездят! А мы больше пяти тонн весим! Триста с лишком пудов! Где ты такую телегу видел?
— Дальше-то как? Пешком?
— Ты как хочешь командир. А я машину не брошу. Да и далеко ли уйдем пешком-то? У них — кони.
— Тогда толкануть? Может, вылезем?
— Всем — на выход! — скомандовал Николай и хотел было открыть дверцу, но сзади послышался спокойный голос Сергея.
— Не выходи.
— Это почему? — растерялся Николай.
— Погляди сам.
Николай метнулся в головную башню, припал к пулемету. Но в прицел ничего не увидел.
— Выше переката. Группа кустов. Человек с белым флагом. Очевидно, парламентер, — короткими фразами наводил его Сергей. Николай довернул башню. И действительно увидел человека, размахивающего чем-то вроде нательной рубахи. Послышался его протяжный крик:
— Эй, у пулемета! Не стреляй! Разговор есть! Эй! Не стреляйте!
— Давай, ваше благородие, на мое место! — бросил Николай, ныряя вниз. — Гляди за ним! В оба! Без команды не стреляй!
Они быстро поменялись местами. Затем Николай, миновав кормовую башню, сунул голову в кормовой отсек, где у такого же руля сидела испуганная Ксения, а рядом с ней, на инструментальном ящике, Даша.
— Лезь вперед, к Феде! — скомандовал Даше Николай.
Она исчезла. Он откинул бронелючок, закрывавший окно заднего обзора, и, встав так, чтобы не попасть под прямой выстрел, крикнул:
— Эй, с портянкой! Чего орешь? Надо поговорить — иди сюда, потолкуем! Без ора!
— Стрелять не будешь?
— Не бойся! Я же не боюсь!
— Тебе хорошо за железом-то! А у меня токо тряпки да кожа!
— Иди, говорю! Не обижу!
Человек начал спускаться к воде, и Сергей очень скоро узнал в нем Степана. На скулах его сразу же вспухли желваки, пальцы едва не нажали гашетку, но он быстро взял себя в руки.
— Всем — молчок! — скомандовал Николай. — Чтоб ни звука! — И обратился ко Ксении. — Садитесь вот тут, барышня. Сейчас страшно будет, однако вы не сильно бойтесь: пуля нам, что горох в стенку.
Когда Степану осталось пройти до броневика метров двадцать, Николай приказал:
— Стой там! Я не глухой! А ты?
— Я тоже не глухой. На оба уха слышу! — отозвался Степан и, остановившись, весело улыбнулся. — Хорошо ты завяз! Крепко!
— Как завяз, так и вылезу! Не твоя печаль!
— У меня печалей давно уж нету! А у тебя их — с головой!
— Ты за тем пришел, чтоб это сказать? Тогда топай обратно! А то рассержусь!
— Ты давеча добро моих поубивал да покалечил, прошлой ночью-то, я и то не шибко сержусь! — с явным торжеством усмехнулся Степан. И спросил: — Сколько вас там, в ящике-то? Двое, трое?
— Один.
— Врешь! — рассмеялся Степан. — Одному-то либо ехать надо, либо стрелять! Враз не получится!
— Говори, за чем пришел! Мне с тобой просто так беседовать неинтересно!
— Просто так, попусту, я бы под пулеметы не вышел! За делом!
— Дело и говори!
— А дело, дружок, у нас с тобой такое выходит, что ты и все, кто с тобой, без меня пропадете. Мы теперь умные стали. Больше сдуру под пулеметы не сунемся. Мои хлопцы вдоль всего бережка за кочками да кустиками лежат да на вас через прицелы винтарей поглядывают. Ждут, когда вы из своего коробка на волю выйдете. Так что вам теперь ни водички попить, ни до ветру сходить. На жаре-то вам куда как скоро тошно станет. Поневоле вылезете. Тут мы вас с дорогой душой и перещелкаем.
Николай молчал. Остальные тоже. Степан продолжал:
— Вот ты и пораскинь умишком-то, чего тебе милее: либо от жары, либо от пули подохнуть, либо дальше жить, как говорится, поживать, вино попивать да девок за юбки дергать. И другие твои про то же пускай думают.
— Ты мне загадки не загадывай! Говори прямо: что я для этого сделать должен?
— А ничего. Сиди, где сидишь. Я сам все сделаю: коней пригоню, к будке твоей припрягу да с Божьей помощью на бережок и выволоку. И будешь ты мне служить. На тележке своей кататься да с пулемета стрелять. Чтоб никто мне перечить не смел. А я тебя не казнить — миловать буду. Что на это скажешь, мужик сердитый?
Николай молчал. Ксения, не отрываясь, смотрела на него с ужасом и мольбой.
— Ежели тебе у меня служить зазорно, — продолжал Степан, — тогда твоя воля: либо сам себя кончай, либо мои хлопцы на тот свет тебя проводят. Токо на что он тебе, тот свет-то? Ты еще на этом поживи, покуражься! Тогда, коли погибель придет, жалеть меньше будешь.
Николай еще подумал и вдруг крикнул:
— Ладно! Твоя взяла! Веди коней!
Ксения хотела было что-то крикнуть, но Николай, обхватив одной рукой за шею, ладонью другой плотно зажал ей рот.
— Вот и славно! — весело сказал Степан и пошагал было прочь, но остановился. — Как хоть тебя кличут-то? Меня — Степаном.
— Вытащи сначала! Тогда назовусь!
— Ты мужик характерный! Мне такие шибко по ндраву! Погоди, ишо дружиться с тобой станем!
Когда Степан отошел достаточно далеко, Николай отпустил Ксению.
— Негодяй! Боже, какой негодяй! — с ненавистью глядя на него, выдохнула она.
— Тихо, барышня, тихо! Сколько нас тут и какие мы, ему знать вовсе незачем. А может, вы сигнал какой подать хотели?
— Я? Этому бандиту? — снова задохнулась Ксения.
— Вы его что, знаете?
— Я знаю, — сказал Сергей. — Атаманишка не из больших, но очень хочет стать большим. Для этого ему и бронемашина понадобилась. Так что выбор ты сделал правильный. Хорошо жить будешь. Но не очень долго. Хотя и дольше, чем я… Не откажи в последней просьбе русскому офицеру: дай наган и два патрона. Нам с сестрой снова попасть в их лапы — хуже всякой смерти.
— Не давай! — страшным шепотом сказала из-за его спины Даша, а Ксения, глядя Николаю в лицо, тихо возразила:
— Пожалуйста, дайте Сереже то, что он просит! Умоляю!
Николай испытующе глянул на нее, на Сергея и, достав из кобуры револьвер, рукояткой вперед протянул его Сергею. Сергей медленно протянул руку, но едва он коснулся рукоятки, как Николай отдернул свою. Коротко и жестко рассмеялся.
— Да вы что, ваши благородия? Впрямь считаете, что честь только у царских офицеров бывает? Что я, красный командир, вас на съедение бандитам отдам, а сам на их харчах жировать буду?!
Сергей, Ксения и Даша окаменели. И Николай скомандовал:
— Экипаж! По местам!
А с берега вели под уздцы оседланных лошадей с привязанными к лукам седел вожжами, арканами, веревками. Подойдя к броневику, припутывали постромки к буксирным крюкам на задней балке броневика. Похрапывали, артачились лошади, встревоженные непривычными запахами, размерами и формой броневика. Гомонили люди, уговаривая лошадей, советуя друг другу, как, что и куда привязывать. За всей этой суетой наблюдали стоящие поодаль довольные Степан и Тимоня.
В броневике царили полная тишина и неподвижность. Все люки и лючки были плотно закрыты. Все люди — предельно напряжены: Федор — на своем месте, у руля, рядом — Ксения, в головной башне — беззвучно шептавшая что-то Даша, в кормовой — приросший к пулемету Сергей, в заднем отсеке, тоже у руля — Николай.
Вот по броне постучали, очевидно, рукоятью револьвера. Послышался голос Степана:
— Эй, железный! Счас поедем. Да не вздумай дурня валять! Мы там ямок нарыли, кольев понаставили, дровец припасли. Побежишь — опять застрянешь. Тут уж мы тебя либо живьем зажарим, либо без воды уморим. Без долгих разговоров. Понял?
— Чего не понять! — весело откликнулся Николай. — С тобой спорить — себе дороже!
— Это уж как пить дать! — хохотнул Степан и скомандовал: — Давай, хлопцы! Токо не враз, а помаленьку. Чтоб постромки не порвать.
Люди закричали, зауговаривали лошадей. Лошади натянули постромки, и броневик медленно тронулся. Люди закричали громче, лошади пошли, все убыстряя шаг. И очень скоро выкатили броневик с песчаной косы на твердый, покрытый травой берег. В тот же миг Николай крикнул изо всех сил:
— Федя! Давай!
Мотор бешено взревел. Николай вцепился в руль, нажал педаль газа. Броневик буквально прыгнул кормой вперед, сшибая людей и лошадей. Оглушительно загрохотали оба пулемета: стреляли хищно оскалившийся Сергей и беззвучно кричащая что-то Даша.
Обезумевшие лошади и люди бросились в разные стороны. Николай нажал тормоз. Постромки лопнули. Лошади закувыркались по земле, давя и сшибая людей. А Николай крикнул снова:
— Федя! Давай!
Федор мгновенно взял управление на себя: воткнул рычаг передачи, дал газ. Броневик рванулся вперед. И тут уж Федор показал класс: он, то и дело рискуя опрокинуть броневик, обошел все ямы, снес несколько кольев, вырвался на дорогу и полетел по ней, оставив лежащих на земле и разбегающихся лошадей, упавших и мечущихся людей, беснующегося Степана.
Броневик катил по дороге, почти не отбрасывая тени: был полдень. Внутри броневика жарко, и, должно быть, очень, потому что все были неразговорчивы и выглядели уставшими. Особенно Ксения, поместившаяся на сиденье кормового отсека, и Даша, сидевшая тут же. В кормовой башне мотался Сергей, наблюдавший за уходящей вдаль степью.
— Скоро вскипим, командир, — сказал Федор сидящему рядом Николаю. — И дозаправиться пора. Ищи стоянку.
— Чем заправляться будешь? Продуктом старого Исаака?
— Пока еще бензин есть. Однако, думаю, и до продукта дело дойдет.
— Ладно! Пойду поищу стоянку получше. Заслужил! — Николай ласково похлопал ладонью по железному щитку машины и улез в головную башню.
Подавленный и помятый Степан с сильно подбитым глазом сидел на земле. Рядом сидел тоже сильно потрепанный и очень грустный Тимоня. Приходившая в себя ватага ловила лошадей, поправляла упряжь, подбирала оружие. Многие были изрядно поуродованы, то ли раненых, то ли убитых клали поперек седел. Другим помогали встать, осматривали, перевязывали.
К Степану и Тимоне подошел Ефим с обмотанной тряпицей головой. Спросил хмуро:
— Чего дальше-то, атаман?
Степан даже не шелохнулся.
— Стёп! — робко спросил Тимоня. — Поедем домой, а? Ну его к шуту, броневик этот!
Степан молчал.
— Поедем, атаман! — поддержал Ефим. — Он и так нашу ватагу ополовинил. Ишо раз стакнемся — и впрямь придется в денщики к Ермолаю идти.
— Ермолай! — почти по слогам произнес Степан и вскочил на ноги. — Ермолая надо искать! Он где-то тут, за невестой своей необгулянной бегает!.. Коня мне!
— Да на что он тебе, Ермолай-то? — удивился Ефим.
— Я к нему хош в денщики, хош в стряпки пойду, ежели он эту сволочь железную стреножит и тех, которые в ём, мне на разгул отдаст! — с трудом продавил сквозь зубы Степан и буквально взвыл: — Коня мне, живо! Всех непораненных — на конь!
Броневик стоял на небольшой уютной лужайке, окруженной высоким и густым кустарником. Было солнечно, тихо и мирно. Особенно здесь, в тоже жаркой, но все-таки тени. Федор и Николай полулежали неподалеку, приканчивая бутерброды. Довольно далеко от них, так, что голосов было почти не слышно, занимались тем же Сергей и Ксения. Все это напоминало бы обычный пикник, если бы не боевая машина рядом и сидящая на одной из ее башен Даша с биноклем в руках.
— Что, командир, — спросил Федор Николая, разглядывающего все ту же затрепанную карту, — молчит карта-то?
— Помалкивает, — отозвался Николай. — Да я сейчас не так на нее, как на него надеюсь, — и он кивнул в сторону Сергея.
— Доверяешь, значит? — улыбнулся Федор. — Офицеру?
— Приходится. Степь большая, а дорога на тот берег одна. И, похоже, он ее знает.
Тут они увидели, что Ксения, встав, направляется к ним.
— Ладно, — сказал Федор, — пойду Дашутку сменю. Небось, припекло ее там.
Он ушагал, а Ксения, подойдя, сказала тихо:
— Спасибо вам… Если бы не вы…
— Я что, — сказал Николай. — Вот если бы не Федя… Я ему спасибо каждый день говорю. Два раза. Утром и вечером. Как молитву читаю.
— Можно присесть? — помолчав, спросила Ксения.
— Я не заразный, — усмехнулся Николай. — Садитесь.
Она села. По-дамски изящно, как привыкла садиться на настоящем пикнике.
— А чего вы сразу тут, с нами, не сели? — спросил он. — Брезгуете?
— Какой вы!.. — с досадой сказала она. — Сережа не хотел, чтобы мы вас стесняли. Ведь у вас могла возникнуть необходимость в разговоре не для посторонних.
— Тут, похоже, посторонних нет. Тут сейчас все свои. Пока что.
Мимо них прошла Даша. Хитренько покосилась на них, но они, кажется, даже не заметили ее. Потом Ксения неожиданно спросила:
— Скажите… А почему вы называете брата моего на “ты”, а меня — на “вы”?
— Вы — женщина, — сказал Николай и уточнил: — Красивая женщина.
Ксения несколько смутилась.
— Благодарю!.. А вы не так уж невоспитанны, как кажетесь.
— Все мое воспитание — горячий цех. С четырнадцати лет при домне.
— Я не имею ни малейшего представления ни о горячем цехе, ни уж тем более о домне. Но о том, что такое мастеровые, кое-что знаю. На папином заводе их было много. Вы на них совсем не похожи.
— Я на них не просто похожий. Я и есть мастеровой.
Сергей лежал на траве лицом верх. Глаза его были закрыты. Даша полулежала рядом, облокотясь на одну руку и пальцами другой ласково перебирая его волосы. Потом, глянув на Ксению и Николая, улыбнулась.
— Сереженька! Ты бы приглядывал за сестренкой-то. Что-то заворковалалсь она с командиром. Худа бы какого не вышло.
Сергей открыл глаза и сел.
— Ты с ума сошла, Даша! Он ей совсем не пара!
— Я тоже тебе не пара, Сереженька, — притворно вздохнула Даша, — а видишь, как получилось…
— Скажите, — продолжая разговор, спросила Ксения. — Чем уж вам так не нравилась та тихая, довоенная жизнь?
— Не мне одному. Таких, как я, половина России.
— И вы уверены, что сумеете сделать ее лучше?
— Надеюсь.
— И в чем же?
— В чем? — Николай задумался на мгновение и ответил: — При старой жизни я о такой, как вы, и думать не смел. Теперь смею.
Ксения заметно растерялась, а Николай добавил:
— Извините. Нам ехать надо, а куда — пока неизвестно. — И, встав, позвал: — Ваше благородие! Пойдем, на солнышке погреемся! Поговорить надо.
Ксения так и осталась сидеть с опущенными глазами.
— Слушай, — сказал Сергей Николаю, когда Федор слез с броневика, — может, пора уже перестать юродствовать и звать меня “ваше благородие”?
— Ты для меня по гроб жизни останешься “ваше благородие”. А я для тебя — “краснопузым”, — садясь на башню и беря бинокль, без нажима, но твердо сказал Николай. — Садись. Помозгуем лучше, как нам на тот берег попасть…
— Какая-то ты нынче задумчивая, Ксюша, — улыбалась Даша, сидя рядом с Ксенией. — Или красный командир ласковое слово сказал?
— Ах, Даша! — вспыхнула Ксения. — У тебя одно на уме!
— У всех у нас, у баб, одно на уме, — грустновато улыбнулась Даша. — Чтоб мужики нас любили да миловали. Пускай не все, но уж те, кто нам люб, — это уж непременно.
— Стало быть, только через мост. Другой дороги нет, — задумчиво проговорил Николай, обводя биноклем горизонт.
— Нет, — подтвердил Сергей. — Зато я хорошо знаю дорогу. Все подходы к мосту. Все улицы и закоулки в селе. К тому же основной банды там сейчас, думаю, нет. И самого атамана Чёрного. Он наверняка Дашу ищет. Возможно, меня тоже. И Ксению. За компанию.
— Предлагаешь на прорыв идти?
— Ничего другого предложить не могу. Хотя и очень хотел бы.
— Может, на испуг возьмем?
— Теперь вряд ли. После стычки у брода о нас уже услышали.
— Одно дело — слышать. Совсем другое — увидеть.
— Пожалуй, — согласился Сергей. — Уж на что я, кадровый офицер, и то обалдел, когда в первый раз такую машину в бою увидел. В Галиции. Хотя что такое авто, давно знал. У моего отца был. Один из первых в Петрограде. “Испано Сюиза”.
— Погоди-ка! — остановил его Николай, замерев с биноклем у глаз. Понаблюдал чуть, передал бинокль Сергею. — Глянь!
Сергей глянул и увидел метрах в двухстах медленно выкатывающуюся из-за бугра густую колонну всадников. Впереди плавно покачивалась коляска с Ермолаем и Васей-пулеметчиком. Судя по всему, колонна должна была пройти совсем рядом: дорога пролегала недалеко от лужайки, где стоял броневик.
— Вот он, атаман Черный! — сказал Сергей. — И основная часть банды с ним!
— Как думаешь, заметят они нас?
— Могут. Но не обязательно: они даже ни головного дозора, ни бокового охранения не выставили. Вояки!..
Николай взял бинокль. Стал наблюдать.
— Думаю, надо их упредить, — сказал Сергей. — Пока не заметили и не развернулись в боевой порядок. Использовать фактор неожиданности.
— Вот я и говорю: взять на испуг.
— Если атаковать, то сейчас. Вблизи пулеметный огонь малоэффективен.
— Без тебя знаю. Пошли!
Они почти одновременно скатились с броневика.
Колонна двигалась. Вася-пулеметчик благодушно улыбался, Ермолай же сидел, упершись мрачным взглядом в спину возницы, и, похоже, ни на что не реагировал. Но когда из кустов неожиданно выломился огнедышащий дракон о двух головах и почти в упор ударил по колонне из двух пулеметов, лицо Ермолая мгновенно стало похоже на гипсовую маску Ужаса.
Снова брызнули в разные стороны обезумевшие лошади, снова кричали и падали люди. А броневик надвигался все ближе. Обе башни его крутились туда и сюда, и каждая плевалась маленькими злыми огоньками.
Пулеметами орудовали Николай и Сергей. Стоя между двумя поворотными рычагами, они, то просто изгибая корпус, то переступая влево и вправо короткими быстрыми шажками и поворачивая башни, жали и жали на гашетки. Броневик всем телом дрожал от пулеметной тряски, пороховые газы заполняли его до краев, заставляя людей надсадно кашлять и выедая из их глаз слезы.
Коляска Ермолая опрокинулась набок: ее повалили не то убитые, не то запутавшиеся в вожжах лошади. Сам Ермолай, с тем же выражением ужаса на лице, бежал прочь. Бежал на карачках, не чуя под собой ни рук, ни ног. Не бежал только Вася-пулеметчик. Он стоял у коляски во весь рост, стрелял из взятого наперевес пулемета и весело смеялся. Вот очередь ударила по головной башне. В броневике раздался жуткий, прямо-таки адский грохот. Но Николай даже не вздрогнул и продолжал стрелять.
Продолжал стрелять и Вася. Он продолжал стрелять и смеяться до тех пор, пока броневик не снес его вместе с коляской. Николай, перестав стрелять, крикнул:
— Тормози, Федя! Приехали!
Сергей тоже прекратил стрельбу, и все же башни броневика еще какое-то время крутились, отыскивая цели. Но целей не было. Только где-то далеко виднелись фигурки убегающих людей. А тех, кто удержался в седлах, давно уже не было видно.
Бой был коротким, однако лица всех, кто был в броневике, выглядели смертельно уставшими. Они медленно приходили в себя.
— Поехали, командир, — сказал Федор. — Очухаются — вернутся.
— Патронов мало, Федя, — вылезая из башни, сказал Николай. — А нам, похоже, еще стрелять и стрелять.
— Опять один пойдешь?
— Не с тобой же! Если тебя какой-нибудь недобитыш сдуру или с перепугу подстрелит, куда я тогда денусь? Я ведь один-то кто? Так, стрелковая единица… Ты меня лучше пулеметом подстрахуй.
— Я не гожусь? — спросил Сергей, тоже вылезший из башни.
— Я тебя в деле не знаю. А когда человека не знаешь, лучше уж надеяться на одного себя.
Николай достал револьвер. Проверил барабан.
— Еще мой возьми, — сказал Федор. — Мало ли…
— Там этого добра хватает, — усмехнулся Николай и глубоко вздохнул. — Ну, я пошел…
— Куда это он? — спросила появившаяся из кормового отсека Даша.
— За патронами, — сказал Сергей.
— А где он их возьмет-то? — удивилась она.
— На поле боя всегда есть патроны.
— Это где? У убитых, что ли?
— В том числе.
— Обирать мертвых! — с отвращением сказала появившаяся позади Даши Ксения. — Фу! Это же мародерство!
— Помолчи, Ксения! — непривычно сухо оборвал ее Сергей. — Не позволяй себе судить о том, чего не знаешь! Чтобы остаться в живых, иногда приходится обирать мертвых!
— Тоже мне — Гаврош! — очень тихо, но с досадой сказала Ксения.
Николай, держа револьвер наготове, медленно шел между телами убитых. Через плечо у него уже висели несколько кусков пулеметных лент, какими любили украшать себя революционные матросы, махновцы и анархисты. Подошел к коляске Ермолая. Увидел лежащего в обнимку с пулеметом и все так же весело смеющегося Васю-пулеметчика. Постоял немного. Осторожно высвободил пулемет из Васиных рук. Отложил в сторону. Занялся осмотром коляски.
В броневике висело напряженное молчание. Первой не выдержала Даша.
— Тихо-то как! Может, случилось чего?
— И хорошо, что тихо, — сказал Федор. — Плохо, когда громко.
И снова молчание.
— Да где же он?! — не сдержала судорожного вздоха Ксения. И словно в ответ тут же в дверцу коротко постучали.
Сергей открыл, и они увидели навьюченного лентами и Васиным пулеметом тяжело дышащего Николая. Еще у него были две запаянные цинки с патронами, два маузера за поясом и несколько пистолетных обойм.
— Вы чего? — удивился он, увидев встревоженные лица. И скомандовал преувеличенно строго: — Живо по местам!
Все трое мгновенно исполнили его команду. Николай сгрузил добычу. Захлопнул дверцу и сказал сидевшему на своем месте Федору:
— Поехали, Федя.
Броневик тронулся.
Теперь Ермолай сидел не на ковре, а на траве. Пил самогон не из фарфоровой барской чашки, а из кружки с отлетевшей кое-где эмалью. Наливал ему и сидящему напротив Степану прислуживающий за “столом” Тимоня не из роскошного графина, а из бутылки с покалеченным горлышком. Да и сам Ермолай был если не покалечен, то потрепан основательно: лицо его было там и сям побито, роскошные усы и борода стали какими-то клочковатыми. Видимо, в них засохла кровь, бежавшая из носа.
Оба атамана были настолько мрачны, что остальные их соратники, не смея даже приблизиться к ним, занимались своими делами: перевязывались, приводили в порядок свою и лошадиную амуницию.
— Зря я тогда Лексея, дружка своего, сказнил, — сказал, не поднимая головы, Ермолай. — А за что?.. Кабы знал, какая это в сам деле страсть несусветимая, броневик-то!.. Подумать ведь не мог, что хоть от кого, хоть от чего на карачках, как пес шелудивый, побегу!..
— Лихо он нас, Ермолай Тимофеич, раздербанил! — покачал головой Степан. — Мы вот думали, что кругом — наш верх, что никто нам укороту не даст. Ан взялась откудова-то сволочь эта железная — и чего? Страм один перед народом-то…
— Говорил я тебе, Стёпа: не гоже нам поврозь-то. Купно надо. Он же нас как? Он нас поодиночке, во как!
— Он бы и вместях нас причесал. За милую душу!.. Не так, конечно, он, как страх наш. Дикие мы потому что. Как говорится, тележного скрипу боимся…
— Вперед дуракам наука! Зато теперь ученые!
— Дорогая больно наука-то, — вздохнул Степан. — У меня вот двадцать три побито да едва не сорок поранено.
— У меня и того больше… А Вася мой, пулеметчик… Другого такого у меня уж не будет…
— Давай, Ермолай Тимофеич, помянем. Твоих да моих…
— И то!..
Помянули. Помолчали скорбно. Стали закусывать лучком да хлебушком. Тимоня тут же налил снова. Выпивших, должно быть, уже не первую, потянуло на философские разговоры.
— Вот скажи ты мне, Ермолай Тимофеич, — заговорил Степан, — ты-то чего за оружье взялся? Ладно — я. У меня, сам знаешь, какое хозяйство. Дедами-прадедами нажитое. И никому я его не отдам, хоть убей!.. А ты-то? Не голытьба, конечно, да ведь и не то чтобы… А? Защитить чего хочешь либо, наоборот, отнять?
— Волю, Степа, хочу, — проникновенно сказал Ермолай. — Я ее, родимую, пока власть мух ловила, себе забрал и уж никому нипочем не отдам. Как вот ты — свое добро. Мне она, воля-то, какого хошь добра милее… Слаще воли, Стёпа, ничего на всем белом свете нету! Ни баб, ни вина! Больше сорока годов я прожил, а волю токо нынче отпробовал… Может, перед смертью, а?.. А хошь бы и так! Я ее, волю мою, ото всякого отобью… Выпьем за ее, за волю-волюшку, Степан Иваныч!
Но выпить они не успели: взявшийся невесть откуда всадник на всем скаку остановил коня. Крикнул:
— Гонят, атаман!
Ермолай отставил поднятую было кружку. Встал. Неожиданно весело улыбнулся.
— Ну, Стёпа, вот и мой час пришел! За все поквитаюсь! За Лексея, за других. Особливо за Васю-пулеметчика. Ну и за себя, конечно. За честь мою заплеванную! — сообщил он удивленному Степану, тщательно поправляя шашку, маузер и прочее снаряжение.
— Это как же ты их догонишь-то, Ермолай Тимофеич? — не понимал Степан. — Кони все до единого заморенные.
— Заморенные пускай отдых берут. У меня и свежие найдутся.
— Откудова?
— Тут в не шибко далеке табунишко один пасется. Два десятка с табуна под седло годятся. Послал я гонца к хозяину. Он не отказал. Уважил. Вот два десятка и гонят.
— Да его, броневик-то, и на свежих не догонишь! Он уж верст за сто убежал! Бойкий, зараза!
— Он-то бойкий, да я побойчей его буду!.. Ему, окромя как через мост, ходу за реку нету. А мост где? В моем селе! Эвон какой крюк! А мы речку-то на конях переплывем, крюк-то этот едва не втрое срежем да у моста с ними и встренемся!
— А ну, как они раньше перейдут?
— Пущай! Они, коли мост перейдут, не так сторожиться станут. Убежали, мол. День-то, вишь, к вечеру пошел. В темноте мы их легше скрадем. Они за мостом-то все едино из броневика вылезут. А мы — вот они! Да не токо с шашками да винтами. Я им и других гостинцев припас, — Ермолай придвинулся к Степану почти вплотную и, понизив голос, сказал: — Сдается мне, Стёпа, что мои убеглецы тоже в ем едут, в броневике-то. Невеста моя да штабной с сеструшкоой…
— Как знаешь?! — у Степана аж горло перехватило. — Откудова?!
— Я по Дашкиному следу двух самолучших охотников послал. Они и определили, что…
— Ермолай Тимофеич! — не дослушав, взмолился Степан. — Возьми ты меня с собой за ради Христа! Я тебе чем хошь отслужу! А уж ежели штабного мне отдашь…
— Ладно, Стёпа! Дам я тебе коня! — милостиво сказал Ермолай. — А про штабного разговор потом пойдет.
— Вот уж спасибо дак спасибо! — возликовал Степан.
— А меня? — послышался тонкий голос Тимони.
— Поезжай и ты, Тимофей, — разрешил Ермолай. — Может, прав брат-то твой. Большой крови нюхнешь — раньше мужиком станешь!
Тимоня счастливо улыбнулся.
Прозрачная жидкость лилась понемногу в горловину заправочной лейки. Лилась из бочонка старого Исаака. Его держали на весу Федор и Николай. Попасть струей в узкую горловину лейки не очень просто, а каждая капля — на вес жизни, поэтому процесс шел медленно. С лиц Николая и Федора то и дело падали в траву капли пота.
Остальные тоже занимались делом: Сергей сидел на башне броневика с биноклем у глаз, Даша и Ксения в кормовом отсеке набивали патронами пулеметные ленты: вытягивали из коробки петли со стреляными гильзами, вынимали гильзы из гнезд, бросали в открытую дверь отсека, вставляли на их место снаряженные патроны. У Даши это получалось ловко, у Ксении — не очень.
— Когда-то мне казалось, — сказала Ксения, отирая пот со лба рукавом гимнастерки, — что я все знаю и все умею. Ну как же! Смольный институт! А вот приехала сюда, и выяснилось, что совершенно ничего не знаю и еще меньше умею…
— Ничего, Ксюша! — весело улыбнувшись, сказала Даша. — Коли дело и дальше так пойдет, ты скоро настоящей боевой подругой станешь!
— Никогда! — покачала головой Ксения. — Я не из тех, кто “коня на скаку остановит, в горящую избу войдет”. Я не остановлю и не войду. Трусиха, неумеха… В общем, обуза…
— Кому-то обуза, кому — цветок лазоревый! — опять улыбнулась Даша.
— Я тебя очень прошу, Даша: прекрати эти ни на чем не основанные намеки! Ты меня отвлекаешь!
— Ладно! Не буду отвлекать! — сказала Даша, но улыбаться не перестала.
Тем временем бочонок опустел. Николай ногой откатил его в сторону, а Федор отправился заправлять машину: откинул бронелючок, свинтил пробку, начал цедить. Сидевший на башне Сергей принюхался и опустил бинокль.
— Запах у твоего керосина что-то уж больно специфический!
— Это — не керосин, это — продукт старого Исаака.
— Какого Исаака? — не понял было Сергей, но тут же спохватился: — Нашего Исаака? Где же вы его нашли?
— Это не мы его. Это он нас нашел.
— Неужели на этом поедем?
— Поедем, — сказал Николай. — Я старому Исааку верю.
Федор опорожнил лейку. Завинтил пробку. Опустил лючок.
— Приготовиться к движению! — скомандовал Николай.
Даша тотчас же захлопнула дверь кормового отсека, Сергей спрыгнул с башни. Все быстро расселись по местам. Дверцы с лязгом захлопнулись.
— Ну, Господи благослови! — сказал Федор и попробовал запустить мотор. Без результата. Еще попытка. С тем же успехом.
— Может, крутануть? — спросил Николай, беря в руку заводную ручку.
Федор не ответил. Сделал еще попытку. Мотор чихнул раз, другой. И заработал.
— Поехали! — весело сказал Николай.
Броневик тронулся.
Группа из двух десятков всадников въехала в реку. Лошади, фыркая, погружались все больше. Но плыть им не пришлось: воды было не выше половины крупа.
Первым вывел своего коня на берег Ермолай. За ним — Степан с Тимоней. Следом — остальные. Среди них было много лиц, знакомых по прежним событиям. Когда последний всадник пересек реку, Ермолай послал коня вперед.
Все было почти так же, как вчера: вечерняя тишина опускалась на знакомое село, так же мычали коровы, брехали собаки, дымили трубы. Но никакой суеты на улицах не было. Не скакали по ним вооруженные всадники, не бегали озабоченные люди. Именно это видел в бинокль Николай, как почти всегда в последнее время сидевший на башне броневика рядом с Сергеем.
— А поворот к мосту где? — спросил Николай.
— Дом с красной крышей видишь?
— Вижу.
— Как раз за ним. Переулочек метров сто—сто двадцать длиной, уклон градусов не больше десяти. Прямой въезд на мост. Мост хороший. Быки каменные. Настил деревянный, но толстый. Броневик выдержит. С гарантией.
— Пока тихо…
— Дай-ка я посмотрю…
Сергей взял бинокль, понаблюдал. Проговорил медленно:
— Подозрительно тихо…
— Думаешь, ждут?
— Не знаю… Но если даже и ждут, то их в селе немного. Основная банда в степи. И атаман с ними. А это, пожалуй, главное. Будь он здесь, нас боялись бы меньше, чем его. Теперь нас будут бояться больше.
— Какая разница, здесь он или нет? Все равно прорываться надо. Прорвемся — живы будем. Нет — нас обратно в степь загонят. Без бензина и патронов нам конец. Пугать нечем будет.
Сергей опустил бинокль. Отдал Николаю.
— Ну что, ваше благородие? Пошли?
— Пошли, командир!
Броневик въехал в село. Его встретил только панический, дикий лай и вой собак. Зато коровы умолкли, потрясенные необычным звуком. Башни броневика вращались: Сергей и Николай пытались предугадать направление первого удара. А что он непременно будет, не сомневался никто. В том числе и Ксения с Дашей, ютящиеся в кормовом отсеке. Но нападения все не было. А улицы по-прежнему тихи и пустынны.
Вот и дом с красной крышей. Поворот. Узкий, ограниченный плетнями и заборами переулок. За ним — мост. И броневик, словно обрадовавшись, бодро покатил под уклон. И вдруг резко затормозил: его передние колеса едва не провалились в не очень глубокий и не очень широкий наспех вырытый, но непреодолимый ровик.
— Командир! Препятствие! — прокричал Федор. — Давай во второй пост! Бери управление!
И тут по броневику ударили пули. Они с грохотом плющились о броню, с визгом рикошетировали от нее.
— К пулемету! Живо! — скомандовал Даше появившийся в кормовом отсеке Николай. Ксению тут же словно сдуло с сиденья, а Николай, еще не успев как следует сесть на него, вцепился в руль и дал газ.
Броневик быстро покатил назад. И тут Николай увидел, что лежащее вдоль плетня здоровенное бревно, не привлекшее раньше ничьего внимания, вдруг повело себя очень странно: один конец его остался неподвижным, а второй, отделившись от плетня, пополз на дорогу: видимо, кто-то, спрятавшись за плетнем, тянул его за привязанную к нему веревку. И очень скоро бревно легло поперек дороги.
Теперь не было хода ни назад, ни вперед. Броневик остановился. Пулеметы смолкли. Грохот от бивших по броне пуль стал громче. Но он не был слишком частым: похоже, нападавших было не очень много.
Николай сидел, набычившись и катая по скулам желваки, Ксения с ужасом и надеждой смотрела на него из своего закутка, когда появившийся в отсеке Сергей крикнул Николаю в ухо:
— Колодец!
— Что?
— Колодец! Тут колодец! — кричал Сергей, тыча рукой куда-то в сторону. — Ударим машиной, развалим сруб! Выйдем! Возьмем по бревну! Завалим ров!
Николай понял. Коротко глянул на Сергея. Но этот взгляд выразил многое: одобрение, благодарность. И кое-что сверх того.
— Иди к Федору! — крикнул Николай. — Объясни! Пускай отъезжает! Я колодец бить буду!
Сергей исчез. Николай скомандовал:
— Дарья, огонь!
Пулемет головной башни заработал. Николай перекинул взгляд на Ксению.
— В башню! К пулемету! Быстро! Стрелять длинными очередями!
— Куда?!
— Хоть куда! Но стрелять!
Ксения полезла в башню. В этот же момент броневик тронулся. Заработал второй пулемет. В отсеке появился Сергей.
— Где колодец? — встретил его Николай. — С какой стороны?
— С этой!
— Выйдем из моей двери!
Сергей кивнул.
Броневик откатывался к ровику. Николай увидел сруб и взял управление на себя: остановил машину, чуть разогнал и, крутнув руль, с силой ударил по срубу задним углом рамы. Сруб развалился. Николай открыл дверь, и они с Сергеем вывалились в пространство между плетнем и броневиком.
Пулеметы броневика стреляли. Летели стекла из окон, вздымалась пыль, падали срезанные пулями ветки деревьев. Даша стреляла уже грамотнее, чем в первый раз, а Ксения — плотно зажмурив глаза и все-таки плача. То ли от страха, то ли от наполнявших башню пороховых газов.
Броневик тронулся. Федор вел его так, чтобы прикрывать броней Николая и Сергея, бежавших пригибаясь между плетнем и броневиком с бревнами в руках. Благо, бревна были не очень толстыми и не более полутора метров длиной. И, что еще важнее, были сухими.
Передние колеса броневика остановились на самом краю ровика. Николай и Сергей, упав на землю, скатили принесенные бревна в ровик. Прыгнули в оставленную открытой дверь и захлопнули ее за собой.
— Прекратить огонь! — крикнул Николай.
Броневик осторожно въехал передними колесами в ровик. Оперся колесами о бревна и тяжело перевалился через препятствие. Еще тяжелее — задними. Николай, сидя у двери, вынул из потаенного уголка две гранаты старого образца, десятифунтовки Новицкого, похожие на большие консервные банки с торчащими из них деревянными ручками и металлическими кольцами поверх них, которые удерживали рычаг ударного механизма. Когда броневик въехал на мост, Николай снова открыл дверь, нагнулся, сдернул кольца и поставил гранаты на настил. Закрыв дверь, объяснил Сергею:
— Чтоб погони не было.
Едва броневик миновал мост, как на самой середине настила блеснула яркая вспышка, грохнул оглушительный взрыв. Обломки моста взлетели вверх и долго падали в реку.
Броневик медленно ехал по завечеревшей степи. Ехал не по дороге, а напрямую. Ехал как-то странно — скособочившись и заметно прихрамывая. Наконец, судорожно дернувшись, остановился.
— Приехали, командир, — мрачно сказал Федор.
— Совсем плохо, Федя?
— Рессора. А как плохо, глядеть надо.
— Пойдем поглядим, — сказал Николай и позвал через плечо: — Эй, служивые! Привал!
Степь понемногу наливалась туманом. В нем почти бесшумно двигалась группа всадников во главе с Ермолаем. Никто не произносил ни звука. Казалось даже, что и лошади старались храпеть поменьше и бренчать упряжью потише.
Закат догорал. Благостная тишина, простроченная стрекотом цикад, опустилась на степь. Силуэт броневика, черневший на фоне остывающего неба, напоминал доисторическое чудовище. Из-под него время от времени слышался металлический бряк.
— Хорошо-то как! — шумно вздохнула Даша. — Тихо…
Они с Ксенией сидели у крошечного огонька чуть поодаль.
— Великая степь… — задумчиво произнесла Ксения. — Готы. Гунны. Скифы… Они кочевали здесь сотни лет назад… У просвещенной Европы для них было одно имя — варвары… С тех пор мы, их потомки, ничуть не изменились…
— А зачем? — удивилась Даша. — Мужики и через тыщу лет будут воевать. А мы, бабы, — рожать…
У мужчин, естественно, свои разговоры.
— Чего хорошего скажешь, Федя? — спросил сидевший на корточках Николай у вылезающего из-под броневика Федора.
— Нету хорошего, командир — тяжело вздохнул Федор. — Сильно покалечилась машина. Большого ремонта просит.
— До места дохромаем?
— Сколько верст?
— По карте — до железной дороги двадцать. Да вдоль нее столько же.
— Думать надо… — опять вздохнул Федор.
— Думать нам особо некогда. Пешком придется.
Федор помрачнел еще больше.
— Я машину не брошу, командир.
— Нам приказ выполнять надо, Федя.
— Ты бы товарища бросил?
Николай ответил тихо, но жестко:
— Прикажу — и ты выполнишь, товарищ красноармеец.
Федор встал. Николай встал тоже.
— Дай время, командир. Хоть до утра. Может, придумаю чего. Ночью нам все равно не езда.
— Даю, Федя, — улыбнулся Николай. — До самого утра. До раннего.
— Командир! — послышался сверху голос Сергея. В нем было столько тревоги, что Николай буквально взлетел на броневик.
— Смотри, — сказал Сергей.
И Николай увидел, как в густеющих сумерках один за другим зажигались огоньки, постепенно беря броневик в кольцо.
— Думаешь, они? — спросил Николай.
— Они.
— С фонарями, что ли?
— Хуже. С факелами. Сжечь нас хотят.
В ту же секунду над степью разнесся протяжный разбойничий свист. Огни сразу вспыхнули ярче и стали быстро приближаться к центру круга — броневику.
Николай и Сергей скатились с броневика. Николай схватил прислоненный к броневику пулемет Васи-пулеметчика, сунул Сергею маузер.
— Хватай свою — и в степь! Я вторую возьму! Федя, за мной!
— Счас, командир!
Поскольку Николай не уточнил, кто “своя”, а кто “вторая”, Сергей на бегу схватил за руку Дашу и потащил за собой. Николай проделал то же с Ксенией. Пары разбежались в разные стороны. Совершенно одинаково и почти одновременно мужчины скомандовали своим подопечным:
— Ложись!
Залегли. Увидели стремительно приближающихся всадников с яркими факелами в руках. Услышали, как лязгнула дверь броневика, как тут же заработал его пулемет, сразу сбив нескольких всадников.
— Эх, Федя! — скрипнул зубами Николай, втыкая сошки пулемета в землю.
Всадники, не заметив лежащих в траве, окружили броневик, стреляя в упор и забрасывая его факелами.
Николай дал по ним длинную очередь, свалив сразу двух или трех. Сбоку застучал маузер Сергея. Всадники, отчетливо видимые на фоне большого костра, в который быстро превращался броневик, были отличными мишенями. Николай и Сергей валили их одного за другим. Уцелевшие быстро скрылись в темноте. Только Ермолай рубил и рубил шашкой железное тело машины. Но вот повалился и он.
Николай и Сергей кинулись было к все еще стрелявшему броневику. Остановились на полушаге: внутри броневика что-то глухо крякнуло. Он нелепо подпрыгнул, еще больше завалился набок и как-то сразу превратился в огромный, бьющий в черное небо огненный столб.
Здесь, у этого костра, и оборвалась колея, проложенная броневиком.
Ночь тихая-тихая, мирная-мирная. Все в ней так, как было тысячи лет до и как будет тысячи после: ясное небо, большие звезды, сонная степь.
Раскаленный докрасна броневик истекал таким жаром, что к нему невозможно было приблизиться. Поэтому четверо, освещенные его багровым светом, стояли поодаль.
Было тихо. Молчали даже цикады. Только иногда громко потрескивал остывающий броневик. Но вот где-то неподалеку раздался странный звук. Словно скулил чей-то детеныш. Не то звериный, не то человечий. И еще один звук. Словно выругался или действительно вспомнил мать густой мужской голос. Николай и Сергей переглянулись, приготовили оружие. Пошли на эти звуки.
Степан лежал на боку, подмяв под себя руку с зажатым в ней поводом, так и не отпустив коня, понуро стоявшего рядом. Возле Степана стоял на коленях и плакал навзрыд маленький несчастный Тимоня. Николай не видел его лица. Подойдя, поднял револьвер и скомандовал тихо:
— Подними голову, сволочь! Чтоб я мог плюнуть в твою бандитскую рожу! И между твоих поганых глаз пулю всадить!
Тимоня поднял зареванное личико — Николай опустил револьвер.
Ермолай лежал на спине, вольно раскинувшись. Неподалеку от правой его руки валялся обломок шашки. Услыхав или почувствовав шаги, открыл глаза. Увидел Сергея. Долго молча смотрел на него. Молчал и Сергей.
— Страшно помирать, штабной… — сказал наконец Ермолай. — Страшно…
— А тем, которых ты убил, было не страшно? — тихо спросил Сергей.
— Они-то уж померли… А я пока ишо нет…
— Потерпи. Скоро уже.
— А страшно мне потому, штабной, что не знаю я, есть Бог или нет… Ежели Бога нет, тогда не страшно. Конец, и все тут… А ежели есть — страшно. Он спросит…
— Бог есть, атаман. Он со всех нас спросит.
Оба помолчали. Потом Ермолай сказал:
— Не держи зла, штабной. Похорони по-людски. Не бросай, как собаку…
— Не брошу…
Ермолай хотел сказать что-то еще. Но не сказал. Умер.
Николай взвалил тело Степана поперек лошадиного крупа. Помог сесть в седло Тимоне.
— Расти большой. Да умный.
Ладонью шлепнул коня по крупу. Конь пошел шагом, постепенно удаляясь в темноте.
Еще не видимое солнце красило облака красным. У железнодорожного полотна стояли на некотором расстоянии друг от друга две пары: мужская и женская.
— Петербург теперь ваш, — говорил Николаю Сергей. — Помоги ей туда добраться. Здесь ей нельзя. Гибель.
— Помогу. Повезет — лично доставлю.
Оба помолчали.
— Похоже на то, — улыбнулся Сергей, — что мы спасли друг друга. А ведь могли и убить.
— Еще успеем! — улыбнулся и Николай.
— Не знаю, как ты, а я спешить не буду.
— Я тоже не из торопливых…
— Я теперь от своего Сережи — ни на шаг! — говорила Даша Ксении. — Куда он, туда и я. Он — в пекло, и я — в пекло. А ты от своего?
— Перестань, Даша! — смущалась Ксения. — Какие странные выводы ты делаешь из какой-то случайной встречи!
— Ничегошеньки ты, Ксюша, не понимаешь! — рассмеялась Даша и добавила наставительно: — Случайная-то и есть самая настоящая!
Увидев приближающихся мужчин, обняла Ксению и всхлипнула:
— Прощай, Ксюша!
— Прощай, Дашенька! Береги Сережу!
— И ты со своего глаз не спускай!
Мужчины подошли.
— Ну, вам — туда, а нам — туда, — сказал Николай.
— До встречи! — сказал Сергей.
— Лучше не надо, — сказал Николай. — Кто знает, какая она будет.
И они пошли. В разные стороны. А восход разгорался. И рельсы железнодорожного полотна тоже стали наливаться красным. Словно продолжая колею, оборвавшуюся было у сгоревшего броневика.