Переводы с идиш
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2004
Яков Львович Либерман. Родился в г. Алапаевске в 1944 г. В 1965 г. окончил УПИ, в 1992-м — Бар-Иланский университет в Израиле. Действующий инженер-кибернетик и литературовед, поэт-переводчик. Профессор Академии искусств им. Демидовых, академик Международной академии наук о природе и обществе, почетный член Союза писателей Израиля. Лауреат премии барона Гинцбурга.
Американское эхо Холокоста
В жизни еврейского народа произошло немало трагических событий: падение Израильского царства под ударами ассирийцев, Вавилонский плен, уничтожение Иудейского государства римлянами, гонения инквизиции, погромы… но ничего, подобного Холокосту, ни древняя, ни средневековая еврейская история не знает. Убийство более шести миллионов человек только за то, что они евреи — достижение нового времени, торжество расовой теории. Во рвах и крематориях за какие-то десять лет исчезло почти все восточноевропейское еврейство, и сердце “остатка Иакова” (Ис., 10:21) сжала скорбь. И родилась поэзия Холокоста — “Песнь убитого еврейского народа”, как сформулировал погибший в Освенциме великий поэт Ицхак Каценельсон. Эта песнь зазвучала прежде всего на языке европейских евреев, на идише: в нашей стране — в стихах Давида Годштейна и Самуила Галкина, Переца Маркиша и Лейбы Квитко, Ицика Фефера и Моисей Тейфа… За океаном — в стихах Якова Глатштейна, Арона Гланц-Леелеся, Мани Лейба…
Поэзия Холокоста, возникшая в СССР и странах Европы, — выражение боли и горя людей, имевших непосредственное отношение к трагедии, потерявших своих родных и близких. Поэзия, возникшая в Америке, — в меньшей степени отражение горя непосредственно опаленных огнем; она, скорее, его отзвук, эхо. Это, конечно, ни в коей мере не поэзия сторонних наблюдателей, но явление более аналитическое, выражающее отношение к Холокосту на всех его стадиях, от его зарождения до всеобщего непонимания, куда все это ведет, до его завершения и осмысления ответа на вопрос “как жить дальше?!”.
В то время, как стихи еврейских поэтов СССР на русский язык переводились довольно много, стихи американских поэтов в силу известных идеологических причин в нашей стране не переводились. Американская поэзия Холокоста в современных русских переводах еще ждет своего часа, хотя определенное движение в этом направлении уже начинается. Как знак этого, мы приводим ниже три стихотворения. Первое из них — “Спокойной ночи, мир” — написано Яковом Глатштейном в 1938 году — году Мюнхенского сговора, когда государства Европы склонили головы перед гитлеризмом, предали интересы своих и соседних народов и, по существу, подписали соглашение на Холокост. Несмотря на то, что уже были приняты антисемитские Нюрнбергские законы и один за другим создавались все новые и новые концлагеря, многим в Америке тогда казалось, что еврейский народ можно уберечь от грядущих катаклизмов, если его просто оставить в покое. Его никак не нужно защищать, нужно только не мешать ему жить так, как он хочет. Если дать еврейскому народу возможность вернуться к своим национальным ценностям, то он обретет безопасность и даже расцветет. Время показало, насколько такие взгляды ошибочны.
В 1943 году в США с агитационно-просветительской миссией приехали из СССР представители Еврейского антифашистского комитета С. Михоэлс и И. Фефер. Они рассказали американцам, к чему привел отказ от защиты евреев европейскими государствами, о том, как Хрустальная ночь, последовавшая сразу за Мюнхенским соглашением, переросла в геноцид еврейского народа. От них американские евреи узнали, что такое Бабий яр в Киеве, Дробицкий яр в Харькове, Транспортный ров в Днепропетровске. Впечатление от узнанного было настолько сильным, что послужило толчком к перелому массового осознания того, что происходит в Европе. И в европейской поэзии США появляются стихи, подобные стихотворению Якова Глатштейна “Я здесь никогда не бывал”. В нем, написанном в 1943 году, соотносятся прошлое и настоящее, “приветливый” мир детства поэта и “опустошенный” мир периода его зрелости. Горечь наполняет это стихотворение. Вместе с тем в нем есть и надежда, надежда на возрождение народа.
В 1947 году в г. Нюрнберге состоялся судебный процесс над нацистскими преступниками. Именно он открыл двери к возрождению. В день окончания процесса Арон Гланц-Леелес написал стихотворение “Так есть, и так будет”. Оно об обновлении жизни. И о памяти. О еврейской памяти и еврейском обновлении жизни. И о единстве памяти и обновления жизни вообще, на всей Земле и у всех народов. И еще оно о том, что нельзя зацикливаться на трагедии. Ведь возрождение возможно из пепла, а не в нем.
Сегодня носителей языка идиш становится все меньше и меньше, но идишская поэзия, и в том числе поэзия Холокоста, будет жить. Может быть, только в переводах, но все равно будет. Как выражение чувств наибольшего напряжения, как предостережение, как символ стремления к новой жизни, жизни без национальной розни и кровопролитий, к жизни, в которой каждый любит ближнего как самого себя.
Переводы с идиш
Яков Глатштейн
(1896, Люблин — 1971, Нью-Йорк)
Спокойной ночи, мир
Спокойной ночи, весь мир,
большой, весь вонючий мир,
я захлопываю за собой твои двери.
В отцовской капоте1 драной
с ярко-желтой заплатой2 странной,
шагая гордо над твоей дрянью,
по своему собственному желанью
я возвращаюсь назад в мое гетто.
Затопчу я и смою всякий след чужой.
Надо будет — окунусь и в мусор, и в гниль,
восклицая: привет тебе, долгих дней,
согбенная жизнь еврейская.
Мир, херем3 тебе, твоей культуре трефной4.
И пускай все ныне рассыпается в пыль,
я готов стать песчинкой в пыли твоей,
печальная жизнь еврейская.
Немецкое свинство, ляха враждебность,
обжорство, пьянство и шкурные интересы,
хилая демократия с игрой в понимание
и холодной симпатии бессмысленные
компрессы…
Спокойной ночи, мир электрически наглый,
скорее назад, к моему керосину
и свечам сальным,
к крошечным звездам и горбатому фонарю,
к улочкам искривленным и мрачному октябрю,
к моему Танаху, к моим Гемарам5,
к мудрецам древним, к проблемам старым,
к моему милому идишу,
к нелепым традициям с глубоким смыслом
и светом,
я шагаю с улыбкой, мир, в мое тихое гетто.
Спокойной ночи, мир, я дарю, забери их себе,
всех, кто так радел о моей судьбе.
Забери всех этих иисусмарксов, подавись
их заботой,
оставь нас, что тебе до пролитых нами
крови и пота.
Пускай не все сразу, но я надеюсь,
и с каждым днем я все больше уверен,
еще зашумят зеленые листья
на сеченном ветрами, иссушенном древе.
Я не жду утешений.
Я возвращаюсь на свои четыре аршина,
от язычества Вагнера к нигуну и шеру6.
Я обнимаю тебя, жизнь еврейская,
и плачет во мне
радость без меры.
Я здесь никогда не бывал
Мне кажется, что прежде
я был здесь не однажды,
и с каждым обновленьем быстробегущих дней
становятся теплей
отжившего лохмотья.
Я узнаю знакомые приветливые лица,
и даже матери с отцом печальный облик
я, словно на старинной фреске, вижу.
Ступаю по заросшим тропам зла,
Меж берегов реки истории
плыву я,
и на пути встречаю чудеса,
что будят отклик в памяти подчас,
и прошлое утихшими волнами
застенчиво вливается в сейчас.
Я думаю,
что прежде здесь бывал.
Но нынешнее время с его клочьями-днями,
с новыми, а не вспомненными смертями —
мои собственные ночи и дни,
моя собственная горбатая доля.
Это то, что я нажил сам:
громадное кладбище,
опаленное поле,
гнетущая тишина,
холодная скорбь.
Все это знаки торжества зла.
Их в моей памяти никто не будил.
Этого я никогда не видал,
и здесь я никогда не бывал.
Утихомирься же, полумертвый мир.
Спрячь в молчание опустошенность свою.
Когда-нибудь вновь оживет
твой цветочный орнамент,
и мы снова построим тебе фундамент…
на крови, что пролита нами.
Но мертвецы еще будут плакать ночами.
Каждый мертвец — капля плача,
свечка малая над могилой,
мерцающая мольба,
чья-то особенная судьба.
Я — это я,
но в каждом убитом — частица моя.
Тысячи я плачут в ночи
неузнанные, между ними и миром стена,
и кровь моя все еще не отмщена.
Такого множества рвов и могил
я никогда не видал.
День и ночь я готов выкрикивать имена…
Я здесь никогда не бывал.
Арон Гланц-Леелес
(1889, Влоцлавек — 1966, Нью-Йорк)
Так есть, и так будет
Так есть, и так будет —
осталось только число.
Еще дымится земля, молчат небеса,
а от братьев, сестер,
от детских смеющихся рожиц
нет уже ничего, только цифра, число, итог.
Зима была и будет зимой, лето — летом,
а мы теперь будем — цифра, число, итог.
Но горечь в дома
оставаться вечной не может.
Боль от ран
будет прятаться все глубже и глубже,
и наверху широко раскроются окна
к полям забвения.
Может быть, лишь однажды ночью,
почувствовав рану,
вспыхнувшую пламенем в сердце,
старик на смертном одре
не сможет скончаться,
и молодожен в брачную ночь
не сможет дать жизнь младенцу.
Кругом раскинутся заброшенные кладбища,
и ветры беспамятства
будут дуть в открытые окна,
хотя внизу, в глубине,
в сердцах немногих
будет тлеть огонь памяти о числе
как наследие и завещание мертвых.
Так будет,
пока последний помнящий
и лежащий ниц и постящийся
не поднимется,
и не надломит хлеб, и не станет первым,
воздающим хвалу и поющим песнь
обновлению жизни.
1 Капота — мужская одежда типа длиннополого халата, которую носили местечковые евреи.
2 Ярко-желтая заплата — по-видимому, отличительный знак, который было предписано нацистами носить евреям.
3 Херем — религиозное проклятие, отлучение.
4 Трефной, трефная — наименование пищи, приготовленной с нарушениями религиозных предписаний; здесь употребляется в переносном смысле.
5 Танах — аббревиатура составленная из названий трех книг: Тора — Пятикнижие Моисеево (Ветхий Завет в христианской традиции), Невиим (ивр. — Пророков) и Ктувим (ивр. — Писаний).
6 Нигун — еврейский музыкальный жанр песни без слов; шер — еврейский танец.