Фрагменты из книги (Вступительная статья — Влентин Лукьянин)
Опубликовано в журнале Урал, номер 10, 2004
Он и есть необыкновенный
Пейзажные зарисовки, живые картинки природы — жанр хорошо освоенный и достаточно распространенный в русской литературе последних двух столетий, так что небольшая и очень элегантно изданная книжечка Бориса Васильевича Литвинова “Времена года” 1 неизбежно будет восприниматься читателем в очень широком литературном контексте. У нас было и есть немало хороших писателей-натуралистов, но эта вещь, я уверен, не растворится в потоке их сочинений, не потеряется на фоне признанных образцов — и не потому, что новый, до сих пор не заявлявший о себе на литературном поприще автор превзошел именитых мастеров в яркости словесных красок или тонкости наблюдений, а потому, что, работая с вполне традиционным для художественной прозы материалом традиционными же приемами и средствами, он создал очень неординарное по глубине и масштабности смысла произведение.
Сразу скажу: у Бориса Васильевича и в помыслах не было вступать в творческое состязание с теми, кто писал о природе раньше его. Сужу о том не по собственным его признаниям, а по манере повествования: красками слова он владеет уверенно, палитра его богата и разнообразна, но нигде и ни в чем не проявилось у него желание “превзойти”. В каждой зарисовке, в каждом эпизоде он довольствуется минимумом необходимого, и ни по каким признакам не видно, что живописание словом составляло для него особую творческую задачу. И точно так же я ни разу не почувствовал заданности, намерения продемонстрировать неординарность натуралистических познаний, когда автор воссоздает в слове подробности какого-нибудь природного события. Везде и всюду это естественный, привычный мир его повседневного обитания — и когда он морозным заиндевелым утром идет берегом заснеженного озера на работу, и когда из распахнутого в летний зной окна наблюдает грозовой ливень, и когда бессонной ночью, встав с больничной койки, наблюдает сквозь оконное стекло спящий город, и когда в вечерние майские сумерки слушает любовную песню вальдшнепа… В подобные минуты у поэтов зарождаются строки лирики; возможно, подобный механизм срабатывает и в душе автора “Времен года”, только по складу характера и, скажем так, по своему интеллектуальному опыту Борис Васильевич Литвинов не может удержаться на уровне мимолетных эмоциональных состояний — вольно, а скорее даже невольно (так уж устроен его внутренний мир), они складываются у него в целостное мироощущение, наполненное философским смыслом. И небольшие по объему словесные зарисовки, которые делались день за днем, как пишется дневник (но без насилия над собой — порой с пропусками в день, два, неделю) на протяжении чуть больше года (и год этот, к слову, миновал полтора десятилетия назад), превратились в цельное повествование — своего рода роман души, который как-то вдруг (и еще раз подчеркну: скорее всего непреднамеренно) откликнулся на самые актуальные вызовы времени.
К словесному творчеству Литвинова побудили не литературные амбиции, а стечение трагических обстоятельств. Первым в их ряду была смерть близкого с детства человека — тети Тоси. Тетя умерла в Симферополе; Борис Васильевич прилетел на похороны с Урала и услышал от матери рассказ о том, как тетя умирала (он воспроизведен в предисловии, написанном много позже — когда автор все-таки стал готовить рукопись, изначально не предназначавшуюся для печати, к изданию): “В день смерти — 3 февраля — тетя разбудила маму рано: только-только занималось утро и в комнатах было еще темно, и сказала: “Дина (это имя моей мамы), я сегодня умру. Ты не расстраивайся. Когда-то это должно было случиться. Наверное, приедет Боря (это я), ты ему скажи, что я очень хотела с ним попрощаться, я его всегда любила, как сына. У меня никого ближе вас не было. Но пришло время мне умирать, и Борю я не увижу. Тебе надо будет сказать ему все слова о моих чувствах к нему. Не скажешь, тоже не беда: он и так все знает. Извини меня, Дина, что я ухожу раньше тебя. Так уж получилось. Поцелуемся, сестричка, и простимся. Не горюй, свидимся”. После этих слов тетя начала молиться. У нее была маленькая иконка Пресвятой Богородицы, затертая, старая, почти одна досточка от той иконки осталась, но она молилась на эту иконку горячо и страстно. Мама пыталась что-то сказать ей, но она была уже где-то не здесь и слушала какой-то другой, только ей слышимый голос. “Тося! — закричала мама. — Не уходи! Как же я без тебя?” Но уже не отвечала Тося. Только неслышно, может быть, в молитве шевелились ее губы. О чем молилась моя тетя, мама не слышала, как не слышала и того, когда кончилась тетина молитва и охладели уста ее. “Тронула я ее, — говорила мне мама, — а она уже не дышит””.
Смерть тети Тоси маму потрясла, она тяжело заболела и уже не смогла оправиться — постепенно теряя память и силы, умерла в последний день того же года. А весной и летом того же года побывал “на краю” и сам Борис Васильевич — перенес тяжелый инфаркт, а потом долго восстанавливал здоровье сначала в больнице, потом в подмосковном санатории недалеко от деревни Крюково (той самой, из песни про сорок первый год).
Кстати, о санаториях: почему они практически всегда расположены где-нибудь в глубине живописного леса, на берегу водоема, куда практически не долетают шумы “цивилизации” и где деловито снуют среди ветвей, не прячась от человеческого любопытства, белки, синицы и прочие свиристели? Да потому что там не столько лекарствами лечат, сколько природой, вот этими изначальными ритмами, соразмерными человеческой душе. Кто-то (как та же тетя Тося) обращается к Богу, а большинство из нас — и не только атеистов , вроде автора этих строк, но, я думаю, и верующих — в расстроенных чувствах, в угнетенном состоянии души выходят из дому, чтоб пройтись хотя бы по соседнему бульвару, а лучше бы подальше — в лес, где останавливается время, суетное растворяется в вечном и ритмы естественной жизни, подобно импульсам кардиостимулятора, восстанавливают здоровые ритмы сердца и души. В сущности, это похоже на приобщение к Богу, потому что понятием “Бог” люди в меру своего разумения пытаются обозначить непостижимый умом естественный порядок, подчинения которому требует сама человеческая натура. Но подчиниться природе, раствориться в ней всем своим естеством — это и понятней, и целебней.
“Всегда от нерадостных мыслей отвлекала и отвлекает разворачивающаяся феерия Природы, особенно во дни ее весеннего пробуждения”, — пишет именно о том Б.В. Литвинов в предисловии, но не пытается объяснить, а просто констатирует, что в те весенние дни, после симферопольских потрясений, он решил “хотя бы изредка записывать запомнившиеся события редких дней, связанные с природой, с ее изменениями в разные времена года”. Счастливое озарение: ведь одно дело увидеть, а другое — воспроизвести. Воздействие усиливается многократно! Тут уместна параллель: во время Великой Отечественной войны свердловский художник П.П. Хожателев учил тяжело изувеченных фронтовиков в госпиталях рисовать. Он не открывал таланты — он возвращал к жизни…
“Природотерапия” Б.В. Литвинова — это не частный эпизод отдельной человеческой судьбы. Это определенный уровень мировоззрения, духовной культуры, это неординарная сила духа и уникальная творческая интуиция. За всем этим угадывается человек необыкновенный — он и есть необыкновенный.
Борис Васильевич Литвинов в 1953 году защитил диплом инженера-физика в КБ-11 (первом ядерном центре СССР), там же он остается работать. Восемь лет спустя — 32 лет от роду — он переводится во второй ядерный центр, на Урал (в нынешний Снежинск), на должность главного конструктора ядерных зарядов. Здесь он защитил кандидатскую (1965), потом докторскую (1987) диссертации, в 1991 году избран членом-корреспондентом, а в 1997 году действительным членом Российской Академии наук. Он Герой Соцтруда, лауреат Ленинской премии, кавалер многих советских орденов и ордена нынешней России — “За заслуги перед Отечеством”…
А издать не предназначавшуюся для печати книгу “Времена года” его уговорили друзья-коллеги. Член-корреспондент РАН В.Е. Щербинин (тоже физик, но он известен не только в академических кругах и как остроумный поэт, и как художник) нарисовал для нее очень уместные, прочувствованные иллюстрации. И поскольку тираж ее рассчитывался на узкий круг друзей, знакомых, земляков (всего-то 400 экземпляров!), то мы в редакции “Урала” подумали: а хорошо ли “дразнить” читателя рецензией на книгу, которую он все равно скорее всего достать не сможет? И потому решили, с согласия автора, перепечатать здесь хотя бы несколько фрагментов.
Валентин Лукьянин
Свиристели
Внимание привлек тихий мелодичный свист, вдруг зазвучавший вокруг. Оглянувшись, вижу стайку хохлатых птиц нежного серого окраса с рыжей подпалиной снизу. Они облепили ветки дикой яблони, склевывают остатки прошлогодних плодов и деловито пересвистываются, словно переговариваются. Это свиристели, наши весенние гости. Они двигаются домой, к Северу, следом за отступающей зимой. Свистом и взмахами коротких крылышек гонят они Зиму, торопят Весну. За короткое северное лето надо птенцов вывести, поставить их на крыло, увести их от Зимы на Юг, вовлечь в короткую свиристелью жизнь, в нескончаемый её круговорот, который начинается с беззаботного детства, а кончается жалкой и беспомощной старостью. Жизнь трудна не только для людей, но и для птиц. Не потому ли так озабоченно звучит нежный свист свиристелей?
Запись эту я сделал 15 апреля, но носил в памяти с конца марта, когда увидел этих прекрасных птиц. Сейчас они, наверное, далеко на Севере и там радуют людей. Их прилёт — свидетельство прихода весны. Как же не радоваться? Простые радости бытия! Жаль, что их всё меньше и меньше остаётся в наш “цивилизованный” век.
15.04.89 г.
Ежи
В первый же теплый майский вечер на ещё не засаженном и даже не вскопанном цветнике перед домом раздались странные звуки. Что-то или кто-то часто и как-то сердито пыхтел, как будто работал маленький, но не слабый моторчик. Вслушавшись, можно было различить два моторчика разной частоты и тональности. Один вроде бы побасовитей, другой потенористей. Любопытствуя, я пошёл на звуки и вдруг разглядел на тёмной земле два серых подвижных комка. Один поменьше, другой побольше. Большой бегал кругами вокруг меньшего, а тот быстро поворачивался, стараясь быть всё время острым концом к бегающему. Я сообразил, что это — ежи. То ли шла любовная игра, то ли один выгонял другого. Кто их, ежей, поймёт? Ведь не говорят, а чуфыкают, бегают, не обращая внимания на человека. Видимо , свои дела важнее, даже у ежей.
09.05.89 г.
Чайки
По озеру плавают остатки ледяного покрова. Серовато-голубоватую, колышущуюся и шуршащую массу льда северный ветер пригнал к нашему берегу. До этого южный ветер гнал это ледяное крошево к дальнему берегу, на котором совсем игрушечными кажутся с нашего берега избы, корпуса стекольного завода. Его не по размерам завода большие трубы от нас смотрятся, как тонкие палочки.
От путешествий от берега до берега ледяное поле изрядно убыло, и к нашему берегу лёд сейчас движется полосами. В разводьях между ними плавают сотни чаек, оглашая всю округу радостным писком, криком, шумной вознёй. Они перелетают с места на место, ныряют, качаются на волночках среди искрошенного льда. Настоящий весенний карнавал чаек. Я не помню, чтобы мне доводилось видеть что-либо подобное, хотя чаек всегда много на озере, но чтобы вот так они собирались огромной стаей и плавали среди льда… Нет, не помню я такого на нашем озере. Такие скопления чаек я видел на дальних морях — Баренцевом, Карском, Беринговом. Хотя, конечно, наше озеро — не море, но в длину оно километров 7—8, а в ширину, до противоположного берега, — около 4. Немаленькое озерцо! Просторно на нём чайкам, уткам и прочей водоплавающей и около воды живущей птице. По весне собираются они на места, облюбованные предками, и после радостной толкотни и встреч займутся самым своим ответственейшим делом — продолжением своего птичьего рода в родных местах. Сейчас у них на воде под ярким и теплым весенним солнышком праздник встреч и узнаваний . Не беда, что еще плавает лёд и ветер дует иногда совсем не теплый. Позади дальняя и опасная дорога. Снова среди родных мест. Как же не галдеть и не радоваться всему этому? Да тут впору с ума сойти от радости!
16.05.89 г.
Тополя
Сегодня сажали картошку. В деревне Знаменка, что раскинулась на берегу озера Карагуз, наши друзья, Альберт Михайлович и Людмила Ивановна Ульяновы, купили деревянный дом с большим участком земли при нём. Участок большой, соток 20—25, и не под силу им обрабатывать его одним, вот они и приглашают друзей и знакомых сажать у них в огороде что кто хочет. Но хотят не все, а сажать можно (и проще всего) картошку. Приезжали в прошлом году мы да ещё одна семья. В этом году приехали только мы. Наш “хозяин” выделил нам участок побольше прошлогоднего.
Приехали мы после обеда. Пока землю делили, пока разговоры говорили, время подошло к трём. Припекало солнце, но дул сильный, ровный ветер, который заметно умерял жару. Здесь часто дует такой ветер, но в прошлые годы я почему-то ничего не слышал, кроме его гула. Но сегодня я услышал ещё какой-то звук. Как будто горный поток шумел, или кто-то пересыпал сухие кукурузные зерна, или шёл по аллее, усыпанной сухими листьями, и подбрасывал их ногами. Может быть, я и раньше слышал этот звук, да не обращал на него внимания? Только нет здесь поблизости воды, с гор текущей, и время не осеннее, чтобы листьями шуршать, а уж кукурузу здесь пересыпать и вовсе некому. Кукурузу в здешних местах срезают зелёной на корм скоту и на силос. Так что же это шумит? Наверное, вон те два могучих тополя, что растут за изгородью на дальнем конце огорода. Я пошёл к ним, и чем ближе подходил, тем явственней и сильней нарастал шум. Это был шум старых могучих деревьев, выросших на юру, на привольном, почти степном раздолье. Ближайший лес далеко вдали синеет неразличимой полосой. Здесь ни ветрам, ни солнцу, ни непогодам нет ни удержу, ни останову.
Кто и когда посадил эти тополя, никто из живущих здесь не знает. Наверное, возле них стоял дом и хозяин посадил возле него себе и своим потомкам на радость маленькие прутики-топольки, да не дожил ни он, ни его семя до той поры, когда взметнулись в небо великаны-тополя. А может, эти тополя посадил местный чудак, из тех, что сажают деревья в тех местах, где никому, кроме них, и в голову не придёт затратить время и труд на это. Посадил их, чтобы приходить сюда, на окраину деревни, одному и слушать, как играет ветер листвой его питомцев. Или просто посидеть одному вдали от всех и, не торопясь, обдумывать свои мысли.
Теперь я стою здесь, а тополя шумят всё так же, как много лет назад, когда здесь стояли другие, неизвестные мне люди и бушевали или владели умами совсем другие страсти и мысли. Замечали ли те люди этот шум и пытались ли они сравнить его с чем-то, более известным им? Или это только мне пришло в голову во время посадки картошки выяснять, откуда и что за шум наполняет округу?
Я не думаю, что я оригинален. Прав Екклезиаст: нет в мире ничего, чего уже не было. Всё было, но для каждого человека всё бывшее с кем-то переживается вновь с не меньшей силой и чувством, потому что неповторим человек. Мысли, восприятие окружающего и чувства у разных людей могут быть сходными, близкими или похожими, но всё равно это будут разные чувства, разные восприятия и мысли, разные по проницательности, силе и глубине . От этого и делаются люди неповторимыми. В этом одна из прелестей жизни, её непреходящая новизна и неповторимость. Даже когда узнаешь в чьих-то словах свои мысли и чувства — и тогда делается приятно, что не одинок ты на земле. Есть и другие, мыслящие и чувствующие одинаково. Говорят, что колокола, висящие рядом, начинают гудеть в унисон тому, которым звонят. Если мертвый металл отзывается на родственный голос, то как колокол души человеческой не откликнется на говор, гул или даже шёпот другой души? Откликнется непременно, да ещё как порой!..
Я стоял под тополями, и эти, или подобные этим, мысли витали в голове, пока тихо подошедшая Алла не спросила: “О чём думаешь? Здесь так приятно и такой шум успокаивающий, что не хочется отсюда уходить”. Мы постояли ещё немного и пошли заниматься своим простым, прозаическим делом. Без таких дел тоже нет жизни человеческой.
28.05.89 г.
Яблони
Наконец-то зацвели яблони. Ещё вчера они выставили бутоны. У одних яблонь они сидят на длинных и тонких ножках, у других — на коротких и толстых. Бутоны зеленоватые, белые, розоватые и такие плотные, что, казалось, они целую неделю будут разворачиваться в цветы. Но уже утром появились цветы. Не на всех ветках, робко, будто разведчики, посланные вперёд, чтобы выяснить: ждут ли их, не ударят ли вновь морозы или какая иная напасть. К полудню зацвели все яблони, мои самые любимые деревья. От весны до осени радуют они меня разнообразием своих проявлений, откликом на мою возню с ними: на прививки, обрезки, замазывание варом и другую немудрящую помощь их жизни. Замечательна неодинаковость яблонь: скорость роста, реакция на обилие или недостаток света, обильность и время плодоношения, цвет, форма и вкус плодов. Замечательны пластичность и стойкость яблони ко всяким садоводческим экспериментам. Но вот во время цветения индивидуальность яблонь почему-то сглаживается. Они все дружно покрываются цветами, в основном, белыми с розоватым оттенком. Особенно обильно, практически каждый год, цветут дикие сибирские яблони. Это довольно большие деревья, которые в пору цветения сплошь покрываются цветами, и стоит перед вами этакий огромный, белый с розовым оттенком, сладко пахнущий и гудящий пчёлами шар. Смотришь на него, и глаз не оторвать. Не хочется уходить.
Но пройдёт несколько дней, и живым белым снегом лепестков покроется земля под деревьями, оголятся ветки, а на месте прекрасных цветов будут торчать зелёненькие палочки с зелёными шишечками на концах, завязями будущих яблок. Некоторые из них останутся, некоторые опадут. А мы будем гадать: сколько же будет яблок? Возле сибирских дичков никто гадать не будет: и без загадываний мелких, горько-кислых яблочек будет прорва, на радость неприхотливым зимующим у нас птахам. Возле культурных яблонь ходишь и гадаешь: когда же поспеют? Хотя и это давно известно, но хочется побыстрее. Как-никак свои!
31.05.89 г.
Сирень на окраине
Особняком на окраине деревни стоят плотной группкой несколько кустов сирени. Сейчас, когда сирень отцвела, эта группка поблекла и почти незаметна. Кусты и кусты, как всякие другие. Издали и не поймёшь, что растёт. Мало ли что может расти на окраине деревни. Ведь чуть недоглядел — и дурной ивняк уже тут как тут, соревнуется с крапивой, лебедой да осотом в захвате беспризорной земли, которой немало стало в последнее время. Сорняки лезут из земли споро повсюду, где посажена картошка, овощи, плодовые деревья. Они торопятся дать потомство. Деревенскому жителю и тому, кто завёл в деревне собственный дом с приусадебным участком, разглядывать, где какие кусты растут, некогда. Впору возле дома управляться . Но несколько дней тому назад самый невнимательный человек не мог не заметить цветущей купы сиреневых кустов на окраине. Среди каких-то куч, заросших травой, вдали от домов, как огромный букет, подаренный великаном, стояла благоухающая группа кустов, накрытая шапкой сиреневых цветов и потому видимая издалека. Глядя на это кем-то созданное чудо, невольно задавался вопросом: “Кто же и когда посадил эту сирень? Кто жил возле неё?”
Позже мне сказали, что там, где растёт сирень, проходила улица и стояли дома, но кто уехал за лёгкой жизнью и сладким куском, кто умер, не дождавшись возвращения уехавших, и опустели дома, заросли дурной травой огороды. По решению очередного администратора-реформатора, оказавшегося ретивее своих предшественников, дома раскатали на брёвна, хорошую землю сгребли и вроде бы вывезли на худородные поля. Плохую землю да уличную грязь зачем-то собрали в кучи и оставили на том месте, до которого догребли. Только сиреневые кусты никто не решился извести, и стоят они живым пахучим памятником Неизвестному Крестьянину, жившему на этой неласковой земле, его потом и кровью вспоенной и вскормленной, а теперь застывшей от чужих, случайных прикосновений и ждущей настоящих, не на день приходящих, хозяев.
16.06.89 г.
Добро пожаловать!
Деревня Знаменка, как и все уральские деревни, стоящие у озёр, расположилась на северном берегу небольшого озера Карагуз. От самой воды начинаются огороды. Только не на всех участках стоят дома. Пустеет деревня, и улицы её похожи на рот старухи с дырками выпавших зубов-домов . Было три улицы, стало две… На них всё больше и больше появляется горожан. Цены на деревенские дома поползли вверх, а число коренных жителей вниз. Горожане активны, ремонтируют обветшавшие дома и пристройки, а то и полностью всё переделывают на свой городской манер, чуждый вековому опыту уральской деревни. Надежда на время, оно многое поправляет, это безжалостное и неумолимое время. Думали, стираем противоречия между городом и деревней, а время показало, что стирается не противоречие, а деревня, начисто стирается. В Знаменке, например, стерли улицу. Крайняя была улица. За её огородами начинались поля, и до леса от неё было рукой подать. Видно, столь же близко от этой улицы оказалось до чужих мест: с неё начала пустеть деревня. На этой улице стояла школа, добротная, каменная. Потом из неё клуб сделали, а когда начал убывать народ, то перенесли клуб в двухэтажный дом, что стоит недалеко от озера, почти в самом центре деревни, но и этот клуб заброшен. Окна выбиты. Дверь настежь. Заходи званый и незваный, гуляй — не хочу.
Окна школы-клуба были некогда заботливо закрыты полиэтиленовой плёнкой, да изорвалась она от времени, или порвали её озорники-ребятишки, проникая вовнутрь из извечного ребячьего любопытства.
Подъехал и я как-то к пустующему зданию, оказавшемуся за деревней. Вблизи оно было большим и добротно построенным из крупного коричневого кирпича. Окна большие и высокие, чтобы побольше света было в классах. На каждое помещение по две круглые печи-голландки. Уцелела кое-какая мебель: стулья, лавки, поломанный стол. Над высокой входной дверью надпись: “Добро пожаловать!” Надпись выцвела. Порыжел некогда яркий кумач, потемнели белые буквы, но чётко видно: “Добро пожаловать!”
Эта надпись, как зов деревни. Зовёт, молит деревня немым языком лозунга-призыва “Добро пожаловать!” Кто откликнется на её зов? Кто приедет сюда на постоянное, а не на временное, только на лето, житьё-бытьё? На тяжкую крестьянскую работу от зари до зари? На труд, всем нужный и мало кем уважаемый? Нет, похоже, таких охотников. Временных, из городов — нашего, Свердловска, Верхнего Уфалея и даже Миасса — достаточно. Приезжают на лето. Открывают почти всю зиму непосещаемые дома, топят печи, сушат отсыревшие помещения, возвращают в дом жилой дух. Потом принимаются за огороды. Летом оживает деревня , становясь похожей на старую деревню, но это только внешняя похожесть. Внутренний стержень деревни если не совсем ещё пропал, то близок к этому. Добро пожаловать, народ! Может быть, кто-то и услышит этот призыв, предсмертный крик умирающей деревни.
18.06.8 9 г.
Ливень
Душно… Окна открыты, но воздух сух и горяч, как будто сюда, до Среднего Урала, долетел ветер раскалённых степей и пустынь Средней Азии. Мне, уроженцу южноукраинских степей, в горячих дуновениях чудится ни с чем не сравнимый запах летней степи: запах полыни, чабреца и ковыля. Как у Аполлона Майкова: “Степной травы пучок сухой, он и сухой благоухает! И разом степи надо мной всё обаянье воскрешает…” Люблю лето, его зной и яростное солнце, вливающее в меня живительный жар, и как прекрасно, когда постепенно, а лучше вдруг, начнёт темнеть. В косматую тучу спрячется солнце, и налетевший неизвестно откуда ветер, будто спавший где-то за углом и разом оттуда выскочивший, наклонит до земли травы, согнёт разомлевшие от жары деревья, взобьёт до пены почерневшую воду на озере и помчится дальше, извещая об идущей грозе. Вот и гром где-то уже погромыхивает. Тучи ниже и чернее. Закапали пока редкие крупные капли, и сильно запахло пылью. Серый асфальт в тех местах, куда капают капли, чернеет, но капли все чаще и чаще, и вот уже не осталось серого цвета, весь асфальт почернел и не просто намок, а покрывается лужами, мелкую воду которых кажется до дна пробивают тяжёлые капли дождя. В лужах поглубже от капель разбегаются частые круги, вздуваются пузыри. Дождь вскоре превращается в ливень, извергающийся на иссохшую землю, на привядшие от жары травы, цветы и листья. Вода не успевает ни впитываться, ни утекать и разливается широкими лужами. Торопливо бегут люди, прячась под спасительным кровом от внезапного ливня. Но вот темнота стала как будто ещё гуще. Чаще застучали укрупнившиеся капли, сливаясь в почти непрерывный поток. Скоро дождю конец: самый крупный дождь в конце сыплет — такое присловье любил повторять один старик в те давние дни 1943 года, когда мы с мамой жили в городе Петропавловске (североказахстанском). Примета старика оказалась верной, и я не помню случая, чтобы она не сбылась. Вот и сейчас после яростного дождя быстро наступило затишье, словно вся вода из туч вылилась разом. Ещё текли по дороге и тротуару потоки воды, но уже показалось солнце, и ребятишки зашлепали босиком по лужам, радуясь возможности помокнуть в теплой бегучей воде. По небу быстро уносились клочья тёмных туч, сверкали лужи, и уже потянуло теплом… Дождь умыл листья, напоил травы, а меня избавил от необходимости поливать огород. Хорошо!
28.06.89 г.
Начало июля
Так получилось, что в первые десять дней июля мне довелось побывать в трёх местах по очереди: на Урале, где я живу постоянно, в Москве, а оттуда — в Крыму, как в продолжение московской командировки. Везде было почти одинаково жарко, но при этом как-то сразу, без подготовки, налетали спорые дожди-проливни, умывавшие и освежавшие землю и всё, что росло на ней.
Дорога в аэропорт Кольцово, откуда мы чаще всего летаем в Москву, шла меж полей и лесов. Ехали рано утром. Солнце только выбиралось из пелены не то облаков, не то тумана, где-то у горизонта пленивших солнце, а может быть, у солнца там было не место плена, а место отдыха, и оно покидало его медленно, нехотя, как покидал бы свою постель уставший человек для выполнения обязательной, но не очень любимой работы. Хочешь или не хочешь, а вставать надо, работать надо, никто не заменит, а все и всё ждёт света, тепла, ласки, озарения. Вот и ползёт солнышко вверх красное, сонное, на себя не похожее, но это только на короткое время. Постепенно, но неуклонно краснота солнечного диска светлеет, наливается жаром, и вот уже брызнули во все стороны яркие лучи. Исчезает утренняя прохлада, и скоро привычная дневная жара наваливается на людей, разгоняя их в воскресный день, как сегодня, к озёрам, речкам, в леса, где дольше сохраняется прохлада, а на полянках можно собирать душистые ягоды земляники. Нудное, на мой взгляд, это занятие — сбор земляники. Однако любителей этого занятия немало, и даже комары , поджидающие свои жертвы во влажной утренней траве, не пугают любителей сладких ягод.
В полях ни души. То ли делать нечего, то ли воскресный жаркий день тому причиной. На лугах, где заготавливают сено, страда окончилась и рядами стоят скирды. Скошенная трава пожелтела, желтые стоят скирды, и этот жёлтый среди лета цвет как ранний привет осени, как первый её намёк. Кажется, что жёлтый цвет поползёт с полей и лугов на леса и восторжествует желтизна осени. Желтый цвет приятен, но, по-моему, это — цвет старости, а старость раньше наступает у тех, кто тяжело и много работает, например, у крестьян. Может быть, поэтому осень раньше приходит в поля, где труд всегда тяжёл.
В Москве я не заметил каких-то новых примет лета, разве только ягод разных стало больше: ярко-алым цветом светится красная смородина, матово чернеет черная, синеют сливы, темно-красным, вишнёвым цветом отливают спелые вишни. Всего этого полным-полно на рынке, возникшем у Домодедовского аэропорта. Торгуют не только местные жители, но и приезжие, но их товар экзотичней: ранний виноград, арбузы, яблоки нового урожая. Сезон этих фруктов ещё впереди, тогда и поедим их, а пока посмотрим да подивимся тому, какую цену этому ягодно-фруктовому товару позволяет назначать совесть (или её остатки?). Вон тянет маму к ягодам малыш, а у той, видно, не густо с деньгами, и она хотя и уступает тяге ребёнка, но покупать не торопится. Что бы этой тетеньке, торгующей такой привлекательной ягодой, не подобреть внезапно и не дать малышу пригоршню её! Ан нет, не теплеют глаза у продающей тётеньки, остаются глазами торгашескими, холодными и равнодушными к просящим глазам ребёнка. Удавится, а не угостит мальца! Тягостно от этого стало на душе, и не захотелось после этого смотреть на буйство красок летнего базара.
Из того, что я видел в Крыму, запомнилось цветение магнолий и мимоз в Ялте. Я давно не был здесь летом и уже почти забыл, как пышно цветёт Ялта в это время. Цветёт практически всё, что может цвести. Олеандры испускают нестерпимо сладкий аромат, к нему добавляется запах роз, то ползущих по стенам и изгородям, то растущих кустами и кустиками; оранжевыми трубочками украшены покрывшие стены глицинии, кроваво-красными и жёлтыми каннами украшены цветники. Но над всем этим немыслимым цветочным буйством, как бы паря в воздухе, властвуют крупные белые пахучие цветы магнолии, эффектно выделяясь среди своих темно-зелёных кожистых листьев. Это подлинно королевский цветок, созерцать который никогда не надоедает. Он прост и величественен, являя собой изумительное совершенство. Не менее привлекательны нежные, полные трепета цветы розовой мимозы. Они как не растаявший в воздухе поцелуй феи цветов. Глядя на эти цветы, не умом, а ощущением воспринимаешь выражение: о, какая недотрога, настоящая мимоза! Эта мимоза совсем не похожа на ту жёлтую, которую привозят к нам на север к 8 Марта. Эту не довезёшь! Её сто метров не пронесёшь, увянет. Она как олицетворение нежности и воздушности. Удивительный цветок! Как прекрасно, что есть такое чудо на земле, и не где-то за дальними морями, а у нас в Ялте, куда может приехать любой советский человек. Приезжайте в начале июля и не пожалеете, если, конечно, вы умеете и хотите видеть подлинную красоту, а не просто валяться на пляжах, изредка погружаясь в захламлённую морскую воду или разыскивая место питания .
Несмотря на крымские красоты и интересную поездку, о которой я расскажу когда-нибудь в другой раз, я уезжал из Крыма с тягостным чувством бессилия: на обратном пути я побывал у мамы, которая жила теперь у моей двоюродной сестры и её племянницы, Тоси-старшей. Я приехал в первой половине дня. Мама спала, накрывшись с головой, и было видно, какой маленькой она стала. Тося пожаловалась, что мама плохо ест. Память почти не приходит к ней, и если она говорит, то понять её невозможно. Примерно через полчаса после моего приезда мама заворочалась, выглянула из-под одеяла и тихо позвала Тосю. Тося подошла к ней и сказала: “Боря приехал”. — “Какой Боря?” — спросила мама. “Наш Боря, ваш сын”, — ответила Тося и показала на меня, стоявшего рядом с ней. Мама приподнялась на локте, внимательно посмотрела на меня и, откинувшись на подушки, равнодушно сказала: “Неправда. Это — не Боря. Боря давно умер”. — “Мама, — обратился я к ней, — это другой Боря умер. Борис Алексеевич Твердев, твой второй муж. А я сын и живой стою перед тобой”. Она ещё раз посмотрела на меня и спросила: “А почему ты так долго не приезжал? Болел? Я вот тоже болею. Какая-то чужая женщина смотрит за мной. Хорошо смотрит. Есть даёт. Еда вкусная, и питье сладкое. Ты не знаешь, что ей надо? Почему она ко мне так хорошо относится?” Я начал объяснять ей, что это не чужая женщина, а её племянница Тося-старшая. “Может быть, может быть”, — сказала мама с сомнением и отвернулась от меня к стене. Я пробыл с ней ещё два дня, и за эти два дня она только раз, и не дольше получаса, была в памяти. Маленькая, сморщенная, с запавшим ртом, она смотрела куда-то вниз, когда Тося сажала её в постели, или лежала, свернувшись в клубок и отвернувшись к стене. Зрелище ужасное, жалкое, перед которым опускались руки. Я улетел на Урал, чувствуя себя премерзко.
10.07.89 г
Дожди, туманы, яблоки
Пришел август, но по старому стилю ещё июль. 2 августа, или 20 июля по старому стилю, — Ильин день. После него что-то происходит в природе, будто лето с осенью борется, и никто друг другу не уступает, и никто друг друга одолеть не может. Давно замечено, что после Ильина дня вода в озёрах и реках быстро остывает. В старину после Ильина дня не купались. Моя бабушка объясняла это тем, что Илья-пророк в этот день в воду мочится, потому и купаться нельзя.
В этом году после изнурительной июльской жары со 2-го августа пошли дожди. Жара сменилась прохладой. То и дело срывается дождь, смачивая иссушённую почву. Я посмотрел в словаре В.И. Даля, какие приметы были связаны у русских людей с Ильиным днём, и оторопел: четверть листа была заполнена убористым шрифтом с перечислением примет, пословиц и поговорок. В большом почёте был Илья-пророк у русских людей. Оказалось, что “Илья лето кончает, жито зажинает”. Погода сейчас точно по поговорке: “На Илью до обеда лето, после обеда осень”. Дождь льёт то после обеда, то до обеда, но обязательно каждый день. Заметили когда-то наблюдательные люди и такое: “Первый Спас час припас, Пётр и Павел два прибавил, а Илья-пророк три приволок”. Хотя день сейчас убавился на два часа, а не на три, как по этой пословице, но убывание дня пошло заметно быстрее. От дождей и холодного ветра воздух остывает быстрее воды, и по утрам озеро и болота окутываются плотным туманом. Туман не только над озером и болотами. В тумане дороги, поля, леса, но грибов практически нет. Я говорю про наши места. Где-то, может быть, они есть. Я то и дело слышу легенды о полных вёдрах белых грибов. Моя добыча очень скромна: пять луговых шампиньонов за два часа рыскания по знакомым лескам, где в прошлые годы мы действительно собирали белые грибы вёдрами.
Яблок в моём саду в этом году тоже немного. Нет радующего глаз обилия. Слух не ласкает частое падение яблок на землю, подобное пошлепыванию детской ладошкой по влажной глине. Только две небольшие яблоньки усыпаны плодами, но их время придёт в сентябре. Окна и балконная дверь тогда будут уже закрыты, и не будет слышно волнующего почему-то звука падения яблок. Вас никогда не волновал этот звук? А меня волнует. Мне кажется, что кто-то неумолимый отмеривает глухими ударами-шлепками по земле время моего пребывания в жизни и напоминает об этом мне в самый разгар летнего изобилия, подобно зловещему метроному. В этом году он звучит редко. Означает ли это, что ещё поживу? Нет, ничего это не означает! Чушь всё это!
12.08.89 г.
Вид с горы
В прежние годы, до моей болезни, мне нравилось собирать грибы на западном склоне Вишнёвых гор. Грибов там было всегда полным-полно. Людям раньше и внизу грибов хватало, и у вершины горы было тихо и безлюдно. Только шумел ветер листвой берёз и осин да пересвистывалась вокруг птичья мелюзга. С вершины открывались дальние дали, загромождённые горами, зелёными вблизи и темно-сизыми вдали. Чередование протяжённых возвышенностей и столь же протяжённых впадин между ними чем-то напоминало морскую ширь, всхолмлённую ровным и сильным ветром. Смотреть на горные дали можно было часами. Проплывающие облака, меняя освещённость, создают иллюзию движения близких возвышенностей, и картина от этого становится живой и привлекательной.
Года три не был я на вершине Вишнёвой горы. Сначала боялся подниматься после болезни на гору, хотя и было с кем, а потом не с кем было подниматься, а одному по-прежнему было боязно: вдруг сердце начнёт сдавать, а помочь там некому. Люди в тех местах месяцами не бывают. Грибы, ягоды, покосы — всё внизу. Наверху пусто, хотя и здесь растут и ягоды, и грибы.
В этом году приехал средний сын Миша, но с ним не удалось сходить на Вишнёвую. Вскоре приехал старший сын Алексей с обеими дочерьми — старшей Алиной и младшей Кирой, — и я уговорил Алексея отправиться со мной на Вишнёвую. Увязалась и Алина. Очень просилась Кира, но по малости не удостоилась. Поехали втроём. Я нашёл старую дорогу, по которой раньше взбирался наверх на старой верной “Волге”. После обильных дождей последней недели дорога напиталась влагой, и высоко подняться не удалось. Поднявшись пешком немного вверх, наткнулись на следы работы бульдозера: террасы поперёк склона, на них следы буровых станков. Появилась линия высоковольтной передачи. Прощай, тихое место! Наверное, здесь начались подготовительные работы для добычи руды. Пока тихо, и всё так же хорош вид сверху на окрестности. Всё так же подобны волнам зелено-сизые гребни гор в шерсти лесов. Всё так же шумит ветер в листве да перекликаются птицы. Только не стало грибов: сушь этого года и прежних лет начала сушить деревья, где уж грибам сохраниться. А может быть, это от предчувствия больших работ исчезли грибы. Надолго ли? Только вряд ли доведётся ещё раз побывать здесь, постоять или поваляться на мягкой высокой траве, полюбоваться неоглядными далями, которые даже на внучку-егозу подействовали. К вершине она еле-еле шла, пытаясь разжалобить папу и уговорить его взять её, шестилетнюю девочку, “на ручки”, потом её что-то заинтересовало в траве, и она пыталась поймать неуловимых кузнечиков. Потом она повернулась спиной к склону, по которому поднималась, и, постояв, закричала: “Посмотри, дедушка, как там красиво!”.
Совсем близко под горой среди зелени леса выделялись освещённые солнцем поляны. Ещё дальше зелень травы и листвы густела, переходила в голубовато-синий, сизый и темно-синий однородный фон, на котором глаз с трудом различал отдельные ветви и стволы деревьев. Среди этой палитры вздымались неподвижные валы гор, словно готовясь пойти на приступ, как морские волны на берег. Казалось , что ничто не изменилось, не прошло трёх лет и это не моя внучка шести лет как завороженная смотрит на величественную горную панораму.
Сильно волшебство гор! Ради одного этого стоит сходить на Вишнёвую гору. Сходить, пока не начали добывать там какую-нибудь сверхнужную руду, из которой сделают неизвестно кому сверхнужный металл, ради которого изуродуют ещё один неповторимый уголок природы. Здесь останавливается под натиском застывших гор время. Здесь легко дышится и далеко видится. Здесь одинаково хорошо и шестилетней девочке, и её шестидесятилетнему дедушке. Здесь любой городской житель может понять, сколь ценны такие места, да сделать ничего не сможет против наступления безжалостной и бездушной цивилизации. Прощайте, горы! Может быть, я ошибся, и только поисками ограничится дело, и не будут взрывы терзать ваши бока, обнажая сокровенные недра? Пройдёт время и всё останется по-старому? Хорошо бы! Только надежда на это слабенькая, как пламя спички.
13.08.89 г.
Грибы
На старой лесной дороге, по которой уже давно не ездят, стоит, красуясь, семейка подосиновиков. Чуть в стороне — подберёзовики, молоденькие, новенькие, только что вылупились из таинственной, невесть где таящейся, грибницы. А вон и лесной царь — белый гриб. Шляпка уже тёмная, на толстой плотной ножке. Хорош красавец! Полезай в корзину, порадуешь нас сладким грибным духом зимой. Тут же ещё один! Да их здесь полно. Не торопись, не жадничай. Оставь и другим.
Наступила наконец-то долгожданная грибная пора. Везут их вёдрами, несут рюкзаками и в полиэтиленовых пакетах, насыпают в багажник автомобиля. Автомашины везде: стоят вдоль дорог, лесных опушек, в глубине леса, ползают от колка к колку. Грибы пошли, о них только и разговоры: на работе, в транспорте, дома. Кажется, самые нерадивые и те с грибами. Давно такой грибной охоты не было. Соскучились все по ней. Ведь прав был Солоухин: нет приятней забавы, чем грибная охота. Ходишь, ходишь, а корзина между тем тяжелеет, настроение поднимается, а глаза всё шарят и шарят вокруг, замечая и начавшие падать листья, и диковинные травы, и, конечно же, грибы. Замечательное занятие! Говорят, правда, что обилие грибов — к войне. Полноте, друзья! О какой войне речь? Плюньте на старые приметы и радуйтесь грибам. Хотя бы грибам! Потому что любая радость — бальзам на сердце, да и радостями нас особо не балуют. Больше наоборот.
20.08.89 г.
Сентябрьский вечер
Наступил вечер. Восемь часов. Я стою у окна своей больничной палаты и смотрю на улицу. Сумерки кажутся ещё гуще от дождя, который сегодня принимался идти несколько раз, но только к вечеру вошёл в силу и зачастил, задробил, занудил тихим осенним занудством. Заблестел асфальт. Куда-то торопятся люди, накрывшись зонтами. Торопливо покидают улицы машины, сбиваясь в молчаливые стада на стоянках. В стоящем в конце бульвара Доме культуры уже давно горит электрический свет. Сегодня там выступают какие-то всемирно известные знаменитости, послушать которых приглашало местное радио. Я не знаю, сколько туда пришло народу. Улицы пустынны. Идёт дождь. Краски потухли, их смыл дождь, только бархатцы в прямоугольниках цветников пытаются сопротивляться сумеркам и дождю. Они как будто светятся изнутри, но этого света мало, а сумерек и дождя много, они объединились и прячут всё: деревья, мокрый асфальт, здания и высокие задумчивые сосны, застывшие под дождём в предчувствии ночи. Наступает ночь, глухая, осенняя. Первая такая тёмная в этом году, но не последняя. Их ещё много будет поздней осенью и зимой. Только в этих ночах не будет красок начала осени, этих ярких мужественных бархатцев, борющихся с сумерками и дождём. Не будет листвы на тех тополях, что стеной закрывают близстоящую школу. Чего-то или кого-то тоже не будет… Время течёт и, как река, что-то приносит, а что-то уносит. Молча и бесстрастно. Надо принять это как данность, как часть нашего существования, как эти сумерки, как этот дождь, как эти бархатцы и эту надвигающуюся ночь.
17.09.89 г.
Горизонтальная берёза
Одна из берёз в больничном парке изогнулась плавной дугой. Наверное, это одна из тех берёз, которые согнулись под тяжестью снега, выпавшего в июне восьмидесятого года. По толщине ствола похоже. Тогда на уже распустившиеся деревья обрушился неожиданный снегопад, и тоненькие берёзки, не выдержав тяжёлого мокрого снега, согнулись в дугу, да так и остались согнутыми. Лишь некоторые распрямились. То ли сил у них было побольше, то ли порыв ветра помог. Мы с сыном тогда тоже ходили с длинным шестом и помогали деревьям разогнуться. Это ведь так важно — получить помощь в трудную минуту. У этой ни сил не хватило, ни помощи не случилось, и осталась она кривой, согнутой на век, но не погибла. Вон какие уже толстые побеги вытянулись вверх. Для них материнский ствол стал как бы почвой, и тянутся они вверх, только вверх. Таков у них, у деревьев, закон: стоять прямо и умирать стоя.
07.10. 89 г.
Снежный заряд
С утра еще светило солнышко, но как-то робко, сиротски смотрело оно из дырявой завесы быстролетящих туч. Это недолго продолжалось: дыры в тучах стали затягиваться, тучи стали плотнее, темнее и совсем закрыли солнечный свет. Сначала по одной замелькали снежинки. Потом они начали объединяться во всё увеличивающиеся группы. Вскоре снег повалил сплошь, закрывая деревья своей летящей белой завесой. Быстро побелела трава, облетевшие листья стали терять очертания, скрываясь под снегом. С ещё тёплым асфальтом снегу справиться не под силу: на нём снег тает, и серый асфальт вскоре начинает блестеть, как вулканическое стекло — обсидиан.
Запас снега в тучах оказался небольшим. Посветлело. Снежное летучее войско редеет и летит медленнее. Завеса тучи рвётся и в прореху светит солнышко, как будто оценивает, много ли снега предстоит растопить. Ветер не даёт ему долго смотреть, быстро заделывает просвет в тучах, словно серую заплату кладёт, загораживая солнечный свет. Опять густо, споро сыплется снег. Прямо залпом снега выстреливает туча, и опять светит солнце и прячется, чтобы дать туче ещё раз выстрелить снегом. Но это уже неполноценный залп, а так, залпишко, редкий и краткий. Кончился запас первого октябрьского снега. Но зима предупреждение сделала: задумайтесь, люди и звери, скоро приду, да не быстро уйду. Милы мне Уральские горы. Готовьтесь все к моему приходу!
10.10.89 г.
У деревни Крюково падает снег
Наша палата очень маленькая. Между моей кроватью и кроватью Аллы чуть больше полуметра. Головами мы лежим к окну и поэтому, просыпаясь, не видим, что происходит за ним. Сегодня я проснулся с рассветом. Алла ещё спит, я тоже лежу и лениво думаю о том, какая сегодня погода. Свет из окна какой-то робкий, притушенный, по нему никак на понять, что делается на дворе. Встаю и смотрю в окно. За ним будто туман. Серое и размытое небо, низко нависшая туча, в которой скрываются верхушки елей. Плотная кисея снега, сквозь которую плохо видны даже рядом растущие деревья. Снег пошёл, наверное, ещё ночью. На ветвях елей уже лежал белый покров, под тяжестью которого они опустились покорно и обречённо. Снег между тем сыпал и сыпал. Он возникал из тучи, опустившейся почти до самой земли, но она и её порождения — травы, кустарники, деревья — не хотели принимать снег, и он таял от накопленного за лето тепла, пополняя и без того полные лужи, скатываясь каплями по стеблям и ветвям всё к той же земле, пропитанной сыростью до того, что, кажется, это не вода пропитала землю, а земля растворилась в воде. Поневоле в голове возникают слова: “В сей день разверзлись все источники великой бездны; и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей”. Но здесь не дождь льётся на землю, а падает снег. Он падает то реже, и тогда светлеет воздух, то гуще, и тогда делается так пасмурно, как будто не день впереди, а вечер. Зрелище падающего снега завораживает, и если долго смотришь, как падает снег, то время останавливается, а сам ты растворяешься в серой однообразной мути, наполненной подвижной сеткой падающих снежинок, тающих вместе с драгоценными секундами твоей жизни…
29.10.89 г. Голубое
Ночная прогулка во время снегопада
Семинар у математиков кончился к восьми часам вечера, и все заторопились на автобусы. Увлечённый общим нетерпением, я тоже припустил, обгоняя других и думая при этом, что мне-то как раз спешить некуда и ходить быстро ещё нельзя, но общее настроение сильнее благоразумия, и я торопился. Кто-то из идущих рядом со мной спросил неторопливо идущую пару: “Вы чего так медленно идёте: опоздаете на автобус”. Мужчина и женщина ответили почти одновременно: “Мы пойдём пешком”. По-прежнему идя быстро, я подумал, что пройтись сейчас пешочком, вразвалочку, под начавшим падать не густым снегом, было бы совсем неплохо. В числе первых я вышел к автобусам, но, пока я думал к какому стать, у каждого выстроились внушительные очереди. Лезть в переполненный автобус не захотелось. Из проходной вышла та пара, что собралась идти пешком. Я ещё потоптался в нерешительности, выбирая между желанием попасть быстрее домой и нежеланием ехать в давке, и пошёл за удаляющейся парой.
Дорожка в лесу не освещалась. Снег шёл негусто, и в лесу было довольно светло. Различались не только общие очертания деревьев, но у ближних берёз на белой коре были видны черные полоски. Свет, казалось, излучался отовсюду: снегом, лежащим вокруг, и снегом, торжественно и медленно опускавшимся сверху, и белыми стволами берёз, застывшими вдоль дорожки. Идущая впереди меня пара о чём-то негромко разговаривала, и этот неразборчивый говор был так же естественен, как скрип снега под ногами, как негромкий шум леса. Все звуки были приглушёнными, и от них тишина зимнего леса была полнее, совершеннее. Лес принимал снег благоговейно. Это была его защита от холодов, основа живительной влаги весной, которая вольётся в плоть деревьев, кустов и трав, пробудит почки, развернёт листья и цветы. Нет, снег — не саван. Снег — покров будущей жизни, её защита и основа. Я шёл и думал обо всём этом, и было хорошо! Жаль, что я постеснялся поблагодарить людей, надоумивших меня пойти пешком. Чаще всего мы не стесняемся сказать грубость, но стыдимся сказать доброе слово. Не странно ли это?
11.12.89 г.
День инея
То ли временное потепление, а затем похолодание, то ли приток теплого влажного воздуха из далёких морей и океанов в наши холода, то ли и то, и другое вместе вызвали явление удивительное, хрупкое и нежное и вместе с тем даже величественное.
С утра было как обычно: морозец градусов семнадцать, снег под ногами похрустывает, слабый ветерок голые ветви раскачивает, небо серо-белыми облаками затянуто. Потом ветер совсем стих, а ветви, начиная с самых тоненьких, начали белеть, покрываясь тоненькими иголочками инея. К наступлению сумерек у каждого дерева крона покрылась инеем. У сосен каждая иголка стала белой, и от этого вся крона стала казаться гуще. Рельефнее стали кроны берёз. Их тонкие ветви, свисающие до земли, утолстились и щетинились теперь тонюсенькими иголочками инея. В целом картина леса стала воздушной и нежной, напоминая многочисленные картины русских художников, стремившихся передать эту красоту. Живой лес, в отличие от нарисованного, не был ограничен тесной рамкой и стоял вольно, манил к себе, обещая чудо и быстро темнея с приходом сумерек.
Утром чудесная картина не исчезла. В лучах низкого зимнего солнца засветилось всё вокруг, заиграло, запереливалось серебристыми бликами и блестками, будто оправили каждую веточку и каждую иголочку в серебро. В такое время жалеешь, что нет возможности взять в руки фотоаппарат, уйти в лес и запечатлевать эту дивную красоту. Работа и обязанности превыше… А жаль: работа постоянна, а красота — преходяща и недолговечна. К обеду усилился ветер и полетел чудесный убор белыми бесформенными хлопьями, оголились ветви, почернели, сжались кроны сосен. Всё стало как обычно, как всегда. Словно невидимый художник, видя наше равнодушие и тягу в душные рабочие комнаты, обидевшись, смазал картину. Исчезло чудо. Может быть, оно повторится в этом году, а может быть, только в следующем, и тогда не всем уже доведется его увидеть.
27.12.89 г.