Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2003
Андрей Санников — автор книги стихотворений “Прерафаэлит”, известный телепублицист, лауреат премии Союза журналистов, автор нескольких документальных фильмов. Стихи публиковались в журналах “Октябрь”, “Золотой век”, “Несовременные записки”, “Уральская новь”, “Урал”, в зарубежных периодических изданиях, антологиях современной поэзии. Живет в Екатеринбурге.
***
В железных дурдомах,
где иней и солома,
где кожа, будто клей,
где снег сухой во рту —
меня спасло одно:
предощущенье дома,
похожего на тот,
в котором я умру.
Когда моей рукой
мне кто-то резал вены,
когда вокруг, визжа,
откатывалась кровь,
когда напополам
распахивались двери —
я не нашел свой дом
среди чужих домов.
В проломленных церквах,
в продавленных общагах,
в прокисших деревнях,
почти сходя с ума,
обнашиваясь и
слабея и нищая, —
я не нашел свой дом,
впадая в дурдома.
Я помню этот дом
(а я его не видел,
он одинок, вокруг —
слюда или вода),
в который я войду
и никогда не выйду,
в котором я смогу
остаться навсегда.
Письмо
гребцами на автобусных галерах
мы были днем а по ночам мы были
старательные грузчики любви
все наши биографии угрюмы и так нежны
что никому не надо
их знать а сема смерти очевидна
и совпадает с родиной как тень
***
Идет ли вяленая кровь
из-под надрезанной клеенки?
Из-под ногтей у докторов
видны рентгеновские пленки.
Подмышками висят ножи.
Когда я подымаю руки —
ножи летают, как стрижи,
визжа и радуясь, как суки.
О, осень! Оленина слез!
Я ел тебя в конце охоты
на фоне вянущей пехоты,
сопровождающей обоз.
***
Как только голые селенья
войдут, взирая, в города
потрескивающего пенья —
ты вдруг очнешься. И тогда
лифт водяной полуподвальный
надавит в сахарный кирпич
и полночь, фразою овальной
зевая, спросит час и пить.
Присни себе покой и волю,
любой размер любых имен.
Но нашатырный спирт-католик
уже на резкость наведен.
***
Окостеневшие веревки,
остекленевшее белье.
Мир в заморозки так подробен —
как небогатое жилье.
Как будто кошки на деревья,
балконы влезут на дома.
Простой замок на нашей двери
копейкой отопрет зима.
И через силу, еле-еле,
мы, сидя в кухне, говорим.
И на черствеющую землю
намазан тощий маргарин.
***
Олоферн. Олигарх. Ономастика сна.
Не годится. Второй вариант: наступил
алкоголь. Френология танцев. Тесна
рвота-горлица. Краснодеревщик-распил.
Где я видел его? Иоанн ли (твоя
принакрытая нимбом на блюде от мух),
ли Горгона? Вот фобость Юдифи! Поя
про себя, про запас, про прости или вслух —
о, опамятуйся! Вар, верни! Фоломей!
Веверлей! — масло, блеск, водяные ступни!
Рефлекторно — мосты. Постепенно — скромней:
Олоферн Волобуев.
Стук стыков.
Огни.
***
Памяти Вити Махотина
Занемела моя жизнь, затекла.
Бьешь ее в лицо кулаком,
а она молчит, глупа и светла,
только слезы отирает платком.
***
То жесты, пустующие, будто жесть
без тяжести, то сообщения с мест,
то спишь, то проснешься и выйдешь,
то в городе этом увидишь
походы дыхания, длинные дни,
глаза голосов…
Отвернись, оберни.
***
Я про себя три раза повторил
всю эту жизнь, но, глядя на запястья,
я вижу, что не выучил урок.
Коснемся правил воздуха, перил —
как перерыва, или же несчастья —
как голоса, вытягивая слог.
Господень! Так окликнули тебя
в сенях у сна в тот августовский полдень.
Окликнули — ты обмер и запомнил —
но слева или справа — оглянись!
Не оглянулся, горло теребя.