Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2003
Радченко Елена Юрьевна. Закончила Литературный институт им. А.М. Горького. Работала заведующей литературной частью в Камерном театре г. Челябинска. Сейчас работает журналистом. Живёт и работает в Челябинске. В “Урале” публикуется впервые.
Случай переехать в Питер у Анны Федоровны был еще в детстве. Умирала бездетная родная бабушкина сестра. Аня вместе с мамой прилетела “прощаться”. В больнице ее подвели к кровати, на которой лежало тело. Аня сразу сообразила, что быть т е л о м — значит лежать недвижно.
Но тело вылупило искаженные базедкой глаза. Эти глаза узнали почему-то только Аню.
— Анька, — прохрипело тело.
Подталкивали вперед, шептали: “Поцелуй бабушку”.
Не смогла, хоть и была послушным ребенком.
— Анька, как он меня любил…
Что-то забулькало, засвистело — отдельно от тела, само по себе. Если бы глаза и сейчас смотрели на Аню, она бы испугалась. Но они уже смотрели далеко, отсюда не видно.
— Легкая смерть, — прошелестели чьи-то слова.
Огромная стокилограммовая бабушка умерла легко.
Как она “перенеслась в рай и оттуда на нас сейчас смотрит и улыбается” — было самой жгучей для Анны Федоровны семейной тайной. Мать всегда отводила глаза, когда кто-нибудь при ней об этом говорил. И осуждение “легкой смерти”, хоть и не высказываемое явно, Анна Федоровна уловила еще тогда. Она хорошо помнила их возвращение-отступление в Первоуральск и то, как разговоры о переезде семьи в Ленинград стали раздражать мать. Квартира, которую семья надеялась каким-то фантастическим образом наследовать, поскольку кто-то был там прописан, перестала ощущаться как своя. Мысли о ней “незаживающей раной” легли на сердце матери.
Учиться на филфак Анна Федоровна поехала в Томск, тамошнему университету как раз исполнилось сто лет. Мать приезжала навестить ее в общежитии, привозила домашние продукты. С большой неохотой посвятила она первокурсницу в тайну семейного “стыда и позора”. Выходило так, что перед своей “легкой смертью” питерская бабушкина сестра, вдова полковника КГБ, влюбилась. Воспылала безумной страстью и прописала на своей жилплощади молодого человека. Пятидесятилетний герой ее романа также был комитетчиком. Возможно, его внезапная любовь объяснялась ведомственными интересами — своеобразный жилищный кодекс чести. Или преемственность: от одного полковника к другому должна была перейти двухкомнатная квартира на Моховой, рядом с театральным институтом, напротив Учебного театра, бывшего Тенишевского училища.
Но период безумной страсти сменился полным охлаждением со стороны мужчины. Старая женщина не могла в это поверить, она звонила ему домой. Он ни разу не подошел к телефону, трубку брали то жена, то теща.
— Они его ко мне не пускают, суки, — объясняла это обманутая со свойственной ей прямолинейностью.
Этот возвышающий ее обман навсегда закрепил в сознании Анны Федоровны образ парящей в небесах влюбленной старушки. В институтской общаге Анна Федоровна уже познала, что тело дано нам не для того, чтобы лежать недвижно, и что быть суровой, аскетичной, как мать, однолюбкой — тоже не обязательно. Она собиралась пережить не одну любовь, и судьба ей действительно их готовила…
Мать рассказывала о том, как она хотела подать в суд, но некий рекомендованный знающими людьми адвокат настоятельно советовал ей этого не делать, намекая, что на этом можно потерять не только здоровье, но и нечто большее: “Это слишком серьезная история”…
Мать разволновалась и помолодела, снова почувствовав себя отчаянной кухонной диссиденткой. То, что ей пришлось отступить тогда перед “машиной” — она говорила об этом так, словно бы речь шла о мясорубке или асфальтоукладке, — она объясняла тем, что на руках у нее уже было двое детей. “И если бы со мной что-то случилось…” — мать взволнованно замолчала.
Анна Федоровна была человеком другого поколения, у нее никогда не раздувались ноздри при произнесении советских аббревиатур. Она вообще не имела какого-то особого мировоззрения. Но раздражать мать своими признаниями в этом было бы жестоко и бессмысленно.
Аня поцеловала ее в порозовевшую стареющую щеку. Тепло разлилось по телу матери, всю жизнь мучавшейся от того, что “не вступила в открытую схватку со злом” и потеряла квартиру. “Возможность переезда, получения образования, приобщения к ценностям культуры — ну, ты понимаешь?”
Ане хотелось поблагодарить мать за эту историю, в которой она расслышала предназначенный для нее одной смысл, но она не знала, какими словами. Мать по-прежнему вспыхивала, как свеча, при встрече с любой — вселенской или житейской — несправедливостью, она сохраняла эту подростковую диссидентскую инфантильность, но она оставалась совершенно глуха к проявлению чувств или объяснению с помощью этих чувств мотивов человеческих поступков и явлений. Теперь она сидела, сбитая с толку и растерянная.
— А твой дед по отцу был директором Реформатского училища, — вдруг сказала она и посмотрела на Аню как-то неопределенно-тревожно.
— Так надо же разыскать!
— Что — могилу? Он похоронен в Средней Азии.
Аня стала звать ее в кафе на улице Флотской, неподалеку от общаги, где можно посидеть, поболтать, выпить по чашечке кофе, но мать отказалась. Они так и остались — каждая сама по себе.
Но Анна Федоровна, а на первом курсе она уже начала работать в школе и стала раз и навсегда именно Анной Федоровной, теперь точно знала, что рано или поздно она окажется в Питере… И еще она знала: главное не “что”, а “как”. Эту крамольную для того времени мысль высказал на семинаре преподаватель эстетики.
И вот настал в жизни Анны Федоровны тот самый “роковой “ момент, которого она подсознательно давно поджидала. Уже было перепробовано множество применений филологического образования — учитель, библиотекарь, менеджер по рекламе… Отовсюду уходила, хотя никто не гнал. Наконец, газету, в которой она по какой-то случайности служила ответственным секретарем, закрыли. Прибежали телевизионщики, назревал скандал на почве свободы слова. Все золотые перья редакции пребывали в состоянии маловменяемом и не могли применить свой социальный темперамент для защиты собственных интересов.
Выручила Анна Федоровна: широко распахнув свои голубые, чуть выпуклые глаза, она и сказала на камеру приличные случаю слова о том, что тоталитаризм не дремлет, свобода слова в опасности, надо ожидать введения цензуры. Проработав в газете всего полгода, она знала цену “новостей” и “суперновостей”. Удовлетворенные телевизионщики паковали свои чемоданы, чтобы ехать дальше в офис олигарха, решившего избавиться от дорогой игрушки, и задавать ему свои “острые” вопросы.
Анна Федоровна знала, что настал черед и ей паковать чемоданы… Стасик уже целый год учился в Питере в центральной музыкальной школе, куда для помощи в организации быта и моральной поддержки был выслан и муж Анны Федоровны. Для них снималась комната на улице Короленко, в соседях у них был запойный дядя Коля. Муж устроился на работу в Рождествено, там строительная фирма по заказу церкви строила школу. “Домой” он приезжал только на выходные, но был очень доволен своей красивой и свободной жизнью. Стас тоже наслаждался свободой…
Все это мало устраивало Анну Федоровну, и она прикатила в Питер с младшим сыном, двумя котами-кастратами, контейнером пожиток и вырученными от продажи квартиры в Первоуральске деньгами. В вагоне было холодно, потому что за окном — минус тридцать, скорость — высокая, вагон — первый, а страна — большая. Значит — сквозняк… Именно в такой последовательности излагала причины неудобств проводница.
Две комнаты на Шпалерной, семь нашлись не сразу, но зато, как только воссоединенная семья вошла в них, сразу стало ясно, что никуда отсюда они уже не пойдут. Выяснилось, что в этой восьмикомнатной квартире жил когда-то композитор Мусоргский. И всякий прописанный жилец вполне законно лелеял надежду, что найдется некто, всерьез озабоченный отсутствием в городе музея-квартиры великого композитора, и расселит всех — отдельно и благоустроенно, не обязательно по окраинам. Некто нашелся. Музыкант с мировым именем, дом в Париже, Монте-Карло, еще бог знает где. Он купил квартиру на той же лестничной площадке — пятикомнатную.
В этой квартире установили сигнализацию, и время от времени кто-то приходил и жил там по несколько дней. В газетах написали, что идет работа по собиранию экспозиции, примерно через год — милости просим в музей-квартиру. Соседи из настоящей квартиры Мусоргского приуныли, и только Анна Федоровна радовалась тихонько. “Как помешанная”…
Все родители, паче чаяний надеющиеся на великую музыкальную карьеру своих детей, немного помешаны. Но Анна Федоровна пошла намного дальше других, переехав в город, который должен был помочь осуществиться всем ее планам.
Ремонт: сдирание следов чужой жизни со стен, потолков и пола, освоение, подчинение себе нового пространства, приручение соседей — все, как во сне.
Стасик делал успехи в своей центральной музыкальной школе, туда же должен был поступить и младший. Оттуда — прямая дорога в консерваторию, а там… Что бы ни было, но они будут обязательно счастливы и свободны, ее мальчики.
Ощущение новых возможностей не покидало, на его волне Анна Федоровна забрела в Александринский театр на премьеру “Льва Гурыча Синичкина”. Драматического театра она не любила, он казался ей слишком конкретным, но вот — забрела. И там с ней произошел забавный случай. В царской ложе, по замыслу режиссера, разместили актера, игравшего Александра II. Когда вспыхнул свет, осветивший ложу с “царем”, весь зрительный зал, сорвавшись с мест, устроил овацию. Как бы со стороны Анна Федоровна вдруг увидела, что вместе с дамой преклонных лет она едва не выпрыгивает со своего второго яруса. О, великая сила иллюзии, обеспеченная достоверностью места действия…
Поиск работы ни к чему не приводил. Она не хотела быть — никем. Достаточно было просто бродить по городу, который давал ощущение счастья. Но строительство школы в Рождествено было завершено, и она внезапно обнаружила мужа лежащим на диване с газетой в руках. Деньги быстро кончились. Охватило отчаяние.
Несмотря на принятое решение навсегда расстаться с газетой, Анна Федоровна поехала на собеседование в Озерки. Там собирались открывать какую-то юридическую многотиражку. Корректный молодой хозяин вопрошал: “Могли бы вы на материале этого письма написать статью?” — “Вам нравится журналистская работа?” — “Но она вам хотя бы знакома?” Анна Федоровна тоже была не лыком шита: “а какова периодичность выхода издания? а заработная плата — какая?” На свои вопросы она не получила ни одного определенного ответа, а на вопросы хозяина отвечала решительным: “Нет”.
Через неделю ей позвонила неведомая секретарша и капризным голосом спросила, почему она не приступила к своим обязанностям, ведь она принята без испытательного срока! Эта история развеселила Анну Федоровну, она поняла, что в этом городе необходимо просто дождаться своего часа…
Он настал: она вдруг начала встречать на питерских, просеянных мелким дождичком улицах, своих знакомых по Томскому университету. Один из них, Левка Эдинбург, стал режиссером, довольно известным, как он утверждал, но подрабатывающим на стоматологической скорой помощи — сутки через трое. Другой был представителем французской компании по продаже материалов предпечатной подготовки. Он пригласил Анну Федоровну на работу — продавцом в маленький магазинчик с красивым названием “Fin Art”. Мужа опять взяли на стройку, объект находился уже в черте города.
Жизнь наладилась-покатилась, досадным было лишь то, что посещать музыкальные спектакли — один из главных, произносимых вслух козырей переезда! — не удавалось. Они начинались в семь, но работа в магазине тоже заканчивалась в семь. И хотя магазин располагался в Соляном переулке напротив Мухинского училища (это обстоятельство особенно грело душу Анны Федоровны, наполняло каким-то светом причастности к молодости и искусству — ну как же, ведь сюда будут заходить юные таланты, а быть может, гении! — разум подсказывал, что цены в магазинчике слишком высокомерны для начинающих, но душа… душа этому не верила, ей хотелось заблуждаться), а совсем рядом, на Итальянской улице был Музыкальный театр имени Мусоргского, но добежать до него за доли секунды было никак невозможно. Тем более что две другие женщины-продавцы всегда стремились уйти пораньше: одной из них нужно было ехать домой в Стрельну, другой — в Пьяный поселок… Анна Федоровна уходила с работы последней. Она брела, счастливая — по Гангутской и Гагаринской. Свершилось, исполнилось…
К тому времени любовь для нее уже не была чувством, опрокинутым на одного человека — мужа или сына. Она любила весь этот словно бы рассыпающийся, тающий, как мираж, город с его бомжами, подворотнями, пропахшими кошками и дворами-колодцами. Она любила весь мир.
После трех месяцев этой новой жизни пришло письмо из Первоуральска: у матери — инсульт. Соседка написала. Конечно, Анна Федоровна рвалась — туда, в Первоуральск, к беспомощной и покинутой. Но не отпустили с работы. Ездил муж, ухаживал, и как раз к концу его двухнедельного отпуска — как подгадала, мать умерла. По телеграмме отпустили и Анну Федоровну, но на похороны она не успела. Стояла у холмика рыжей, глинистой земли, плакала с букетом гвоздик в руках.
Было смутное чувство предательства, ведь, оставайся она в Первоуральске, что-то непременно бы оборвалось в ней самой, а так — лишь развязалось. Смерть матери еще более сблизила Анну Федоровну и призрачный город… Она вернулась туда — домой. Работала в своем “Fin Art” в Соляном переулке, там все время толкались какие-то забавные типы, некоторые из них даже что-то покупали — по мелочам. Лиду — ту девушку, что жила в Стрельне и каждый день тратила на дорогу два с половиной часа, это раздражало. Но Анне Федоровне нравилось, как они общаются между собой и как они одеваются — то ли небрежно, то ли продуманно — не разберешь. Она и сама усвоила эту непринужденную манеру носить вещи, не замечая их. На побледневшем от тумана и мокрого снега лице, пережившем свою первую питерскую зиму, глаза стали как будто больше и ярче.
После работы она бродила по городу и однажды пришла к переулку, на котором стояло небольшое двухэтажное здание. Оно было латаное-перелатаное, а табличка на нем — совершенно новая, с современной орфографией: “Реформатское училище”. Анна Федоровна зашла внутрь. Она прошла несколько шагов и остановилась. Ей показалось, что она сейчас здесь одна. Был девятый час вечера.
— Простите, что вы хотели?
Наверху широкой лестницы стояла женщина и смотрела на обернувшуюся на звук ее голоса Анну Федоровну.
— Вы — Бартель?!
Анна Федоровна не сразу поняла, что это относится к ней. Своей девичьей фамилией она не подписывалась уже лет двадцать, сразу после первого замужества утратив ее, казалось бы, навсегда. Но ведь она действительно была Бартель — по отцу, деду. Большой портрет деда она увидела на стене. В первый раз увидела и сразу узнала.
— Вы похожи, — подтвердила женщина. Она повела Анну Федоровну наверх, в учительскую, что-то рассказывала, записывала телефон, о чем-то договаривалась.
“Неужели это происходит со мной на самом деле?” — подумала Анна Федоровна. И увидела себя снова бредущей по улице… Обернулась — в окне второго этажа женщина, которую она даже не могла назвать своей новой знакомой, потому что не запомнила, как ее зовут, смотрит ей вслед.