Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2003
Виталий Алексеевич Павлов родился в 1930 г. Журналист, историк, краевед. В 1954 г. окончил историко-филологический факультет УрГУ. Автор десяти книг, изданных в Екатеринбурге. В журнале “Урал” печатается с 1958 г. Живет в Екатеринбурге.
В один из дней 1959 года в гости ко мне заглянул Игорь Михайлович Шакинко. В руках держал книгу и большой коричневатый конверт.
— Возьми, — сказал он, подавая конверт. — Здесь архивные материалы о пугачевщине. Ты ведь занимался этой темой, может, пригодятся.
В конверте оказалась фотокопии десяти страниц четырех писем — “покорных рапортов”, на полях которых почерком Игоря помечено: “Дан-г о Пугачеве”, “О Пугачеве”. Документы найдены в одном из архивов страны. Это был “царский” подарок. За полвека моей научно-исследовательской работы не помню, чтобы кто-либо из историков так легко делился найденными в океане архивных дел ценными документами.
Мы не были с Игорем закадычными друзьями, но доверительно-дружеские отношения меж нами сложилась более сорока лет назад. Я работал тогда в отделе пропаганды редакции областной газеты “Уральский рабочий”. В 1957 году страна отмечала 40-летний юбилей Октября, и во всех газетах и журналах косяками шли материалы, посвященные событиям предреволюционных и революционных дней. Наша газета не была исключением.
Однажды в отделе появился более чем скромно одетый молодой человек. Он представился научным работником Свердловского областного краеведческого музея и робко подал рукопись. О чем она повествовала, за давностью лет не помню. Зато память сохранила такой эпизод. Рукопись оказалась литературно “сырая”. Профессиональное чутье подсказывало, что автор ее — образованный, знающий человек и газете будет полезен. Но с литературной обработкой пока что явно не в ладах. Не откладывая статью в долгий ящик, усадил автора рядышком и приступил к редакторской правке, советуясь с ним, объясняя, почему и зачем вычеркиваю, переставляю абзацы, заменяю одно слово другим и т.п. Шакинко внимательно следил за всеми манипуляциями, с чем-то доверчиво соглашался, против чего-то деликатно возражал, но было видно, что, как губка, впитывал советы и замечания. Правку закончили, рукопись отправили в машинописное бюро. Вскоре Шакинко прочел новый вариант статьи, удовлетворенно хмыкнул, подписал его и попрощался, обещав “принести еще”. Следующее сочинение не потребовало серьезного литературного вмешательства. Было ясно, что человек буквально все “схватывал на лету”.
Через некоторое время меня перевели на новое место работы, и я надолго потерял Шакинко из виду. Встретились мы неожиданно на лестничной площадке в здании Средне-Уральского книжного издательства. Там же находилась редакция журнала “Урал”, в котором я печатался. Это была встреча добрых знакомых. Игорь заметно изменился. Прежняя скованность исчезла. Он шутил, сочно смеялся, рассказывал о переменах в своей жизни: он стал одним из редакторов краеведческого отдела издательства, чему я не без удивления порадовался. Способный человек наконец нашел свое место…
В канун 50-летия Октября, в 1965 году, в серии “Люди, события, годы” вышла в свет его первая книга (в соавторстве с П. Поповым и К. Барановым — позднее доктором исторических наук) “По приказу революции”. Это документально-хроникальный очерк с боевом пути в период гражданской войны 17-го Уральского — 255 стрелкового полка III армии Восточного фронта. Первая книжка стала для Игоря первой ступенькой на литературном пути.
Жизнь сталкивала нас постоянно. Но роли теперь переменились. В 1966 году Игорь редактировал сборник “В помощь краеведу”, напечатав в нем и свою статью. Среди авторов книги оказался ваш покорный слуга. Во второй половине 60-х годов отдел краеведения издательства приступил к изданию календарей-справочников по Свердловской области. Наряду с Л.И. Красновой редактором такой книги на 1968 год был Шакинко, а я — одним из многих авторов. Кстати, в этом справочнике Игорь Михайлович опубликовал небольшую статью о Н.Е. Вилонове, над реконструкцией биографии и образом которого много и серьезно работал. Та же ситуация повторилась и при выпуске календаря-справочника на 1969 год с одной лишь разницей: на сей раз Шакинко один редактировал его. Подобное издание на 1970 год оказалось последним.
Календари-справочники — большие, богато иллюстрированные книги — были универсальны. В них содержалось “все” — вплоть до кулинарных рецептов. Поскольку они отмечали календарные даты, значительное место в них занимали справки и статьи исторического характера. Но тогдашним высшим властям, вроде М. Суслова, история, да еще дореволюционная, нужна была как прошлогодний снег. Повелели заниматься (историкам!) только современностью. Отсюда решение — долой календари-справочники, долой ежегодные сборники исторических кафедр вузов и многое другое…
В 70-е годы краеведческий отдел издательства во главе с Ириной Вениаминовной Давыдовой возобновил выпуск справочников-путеводителей по Свердловску, одним из составителей и редакторов которых вновь стал Шакинко, а я — одним из авторов. Кстати, в те годы Игорь регулярно получал благодарности и премии руководства издательства то “за плодотворную”, то “за добросовестную” работу, то “за лучшую книгу по редакции”, например, за книги “Каменск-Уральский” (1974); “Города Среднего Урала” (1975); а в 1977 году — даже “за добросовестную работу в избирательной кампании”…
Так совпало, что в одно лето 1980 года из печати вышел сборник исторических очерков Игоря Шакинко “Загадка уральского изумруда” и мои (с Д.В. Блюмом) “Рассказы об уральских книгах”. Мало того, оба сборника редактировала очаровательная Лола Георгиевна Золотарева. “Рассказы…” Игорю понравились, и, презентуя мне свою книгу, он, по-дружески щедро преувеличивая “доблести” адресата, написал: “Виталию — знаменитому знатоку Уральской книги от автора с симпатией и любовью. И. Шакинко. 20 окт. 1980 г.”.
Сейчас, спустя годы, обнаруживая все эти совпадения, удивляюсь. Создается впечатление, что они были как бы и запрограммированы. В самом деле, не странно ли, что во втором от роду номере газеты “Уральская неделя” в 1992 году на 4-й странице очутился очерк Игоря “Парадоксы Акинфия Демидова”, а рядом с ним, на 5-й полосе, — моя статья. Ручаюсь: нам и не снилось, что новехонькая редакция новехонькой газеты каждому отдельно закажет материалы и поместит их рядышком.
Пишу о “совпадениях” единственно ради того, чтобы сказать: добрые приятельские отношения меж нами сохранялись десятилетиями потому, что их питали во многом общие интересы. Встречаясь где бы то ни было, мы обменивались информацией о сделанном, о планах, поисках новых материалов, подсказывали друг другу, где и какие сведения можно почерпнуть для следующей работы.
О встречах заранее не договаривались. Они всегда были неожиданны.
Будучи в научной командировке, в первых числах июля 1973 года шел я по московской улице Горького. Взглянул на противоположную сторону и увидел… Шакинко. Стоя на обочине, он энергично махал рукой, стараясь привлечь к себе внимание. По дурной провинциальной привычке мы ринулись навстречу друг другу и напоролись на постового милиционера. Он немедля штрафанул нас. Неприятно, конечно, но мы обрадовались нежданной встрече в стольном граде, и посыпались вопросы: когда, как, зачем и т.д. За обедом в каком-то ближайшем кафе выяснилось, что Игорь приехал в Москву раньше меня и плотно сидел в архиве древних актов, в Историческом музее, в “Ленинке”, в Исторической библиотеке, вылавливая документы и материалы о В.Н. Татищеве, его недругах Демидовых, Меншикове, Апраксине, об Анне Иоанновне, Бироне, листал раритеты, коих нет в наших местных книгохранилищах. Разговор крутился вокруг событий XVIII века и, как водится, внезапно свернул в сторону:
— Давай съездим в Измайловский парк, — предложил Игорь.
— ?
— К Уткову Виктору Григорьевичу. Он живет там. Ты его знаешь?
— Заочно. По его работам о Петре Ершове, роману “Рожденный в недрах непогоды”. Кроме того, он писал закрытую рецензию на мою повесть “За кованой дверью”. В повести и его фамилия упомянута. Только удобно ли? Незваный гость…
— Очень удобно, — отрубил Игорь. — Ты бы посмотрел, какая у него библиотека…
Аргумент был очень сильный, и на следующий день мы были в квартире ныне, к сожалению, покойного “московского сибиряка”, лучшего знатока творчества бессмертного автора сказки ▒’Конек-горбунок”, писателя, члена Совета клуба книголюбов при Центральном доме литераторов, одного из организаторов только что родившегося тогда всесоюзного “Альманаха библиофила”. Нечего и говорить, сколь интересным оказалось очное знакомство с радушным хозяином, с его богатым книжным собранием “сибиряки”. Оно складывалось десятилетиями. Вряд ли в ту пору кто-либо знал историю Сибири лучше, чем Виктор Григорьевич. На прощание он подарил мне свою книгу “Гражданин Тобольска”, годом раньше вышедшую в нашем издательстве. Редактировал книгу Игорь Михайлович.
И еще одну “экспедицию” организовал тогда Шакинко.
— Тебе как садоводу неплохо бы посмотреть, какие сады в Подмосковье. Махнем?
И “махнули” на электричке в коллективный сад к добрейшему человеку, родственнику Ирины Вениаминовны Давыдовой Глебу Васильевичу Пушкареву. Полдня провели на его садовом участке. Слюнки текли у меня при виде мощного ствола штамбовой вишни, молодых яблонек, не знающих жгучих уральских морозов. Игорь посмеивался, слушая разговоры о качестве саженцев, способах борьбы с болезнями, с вредителями кустарников, с набегами разбойников-зайцев, налетами хитроумных ворон и беспощадных дроздов на земляничные грядки.
— Обмен опытом Урала с Подмосковьем состоялся ко взаимному удовольствию, — улыбался Игорь.
— Отдохнули, теперь за работу, — говорил он на обратном пути. Пожаловался на нехватку времени, — Мне еще в Ленинград надо. В Исторический архив, в Эрмитаж…
— А в Эрмитаж-то зачем?
— Камушек один надо посмотреть…
Так Игорь повернулся ко мне еще одной гранью. В то время наряду с изучением социально-политической истории Отечества он столь же глубоко занимался исследованием истории открытий на Урале месторождений цветного камня, их разработки, производства всевозможных каменных изделий. А это, как иголка нитку, потянуло за собой необходимость досконального знания строительства дворцов, истории архитектуры, дизайна дворцовых помещений, технологии обработки камня, камнерезного искусства, судьбы выдающихся изделий и камушков… Да мало ли еще чего?..
В один из тех памятных июльских дней Игорь побывал в Минералогическом музее, попросил ученого секретаря Ю.Л. Орлова показать гигантский изумруд, считавшийся “изумрудом Коковина”. Полюбовались даром природы. Игорь попросил еще об одном одолжении — взвесить камень. В нем оказалось 2,226 граммов. Значит, академик А.Е. Ферсман, который пользовался официальными документами, писал именно об этом камне. Выходит, на деле было два разных крупных изумруда! Когда и почему исчез уникальный по цвету, чистоте и величине — весом в один фунт (!) изумруд, который погубил Коковина? Стало быть, произошла подмена? Кто это сделал?
Появилась еще одна загадка, которые так любил разгадывать Игорь. Об этом он расскажет чуть позже. Сейчас же хочется обратить внимание на то, как всерьез “въедался” Шакинко в “каменные дела”.
Зимой 1974 года журнал “Урал” открыл специальную рубрику “В мире камня”. С интересными очерками на эту тему в течение ряда лет выступили профессор А. Малахов, о чудо-камне — яшме, о нефритах рассказал В. Семенов, о всевозможных самоцветах — Ю. Яровой, о родоните и орлеце поведала И. Пешкова и другие знатоки. Не утерпел и Шакинко. Он рассказал об изумрудах, основательно коснувшись в очерке “Смарагд гор Рифейских” (1974, № 9) истории с “коковинским” изумрудом, а спустя почти полтора года под той же рубрикой опубликовал очерк “Грани алмаза” (1975, № 2). Верный своим пристрастиям к загадкам и тайнам, он так и начал свой рассказ: “Алмаз полон загадок. До сих пор не разгадана тайна его происхождения”. Конечно, он не брался за выяснение “тайны его происхождения”, но рассказал о том, о чем мы, рядовые читатели, и понятия не имели. Обозревая времена и страны, поверья и мифы, знаменитые алмазы, первые находки этого “короля камня” на Урале, Игорь Михайлович, пожалуй, впервые раскрыл промышленные операции при изготовлении бриллиантов на прославленном заводе “Русские самоцветы”, о путях получения в России искусственных технических алмазов, к которым шли с XVIII столетия. Не удивительно, что в июльской книжке журнала тот же автор под рубрикой “Заводская хроника” по-деловому, без обычной юбилейной трескотни и многословия отметил 250-летие завода “Русские самоцветы”, попутно затронув “больную тему” — об “умирании” не Урале камнерезного искусства. Шакинко оптимистически смотрел на будущее этого вида искусства и прогнозировал новые горизонты для работников уникального производства.
Юбилей предприятия был отмечен и выходом замечательной в своем роде книги И.М. Шакинко к В.Б. Семенова “Завод “Русские самоцветы” (1725 — 1976)”. Рецензент журнала “Уральский следопыт” В. Петров писал: “Долгие годы краевед И. Шакинко искал и изучал в архивах и музеях страны письменные свидетельства о каменных дел мастерах и сами изделия. Поиски автора увенчались успехом. История каменных промыслов на Урале воссоздана полно. Книга разошлась очень быстро, как иной бестселлер. И понятно, почему. Книгу приятно взять в руки, — писал В. Петров. — Она, кроме прочих достоинств, — сувенирная, подарочная, такой ее делают, прежде всего, 68 цветных снимков изделий из самоцветов”. Потребовалось новое издание. Оно появилось в 1982 году под заголовком “Уральские самоцветы”. Из истории камнерезного и гранильного дела на Урале”.
А вслед за этим сочинением через четыре года появилось еще более капитальное. М. Аринштейн, Е. Мельников, И. Шакинко стали авторами книги, в аннотации которой сказано: “Перед вами первая сводная книга о цветных камнях Урала. Она рассказывает о происхождении, свойствах и месторождениях поделочных и ювелирно-поделочных камней, о людях, которые их искали, добывали и обрабатывали”. То, что сделали авторы, объединив свои знания и силы, заслуживает самой высокой оценки и благодарности. Книга “Цветные камни Урала”, написанная без научной зауми и выпущенная массовым тиражом, стала отличным руководством для любого из тысяч любителей камня. Осуществилась вековая мечта — иметь наиболее полный свод минералов. Среди первых, кто осознал необходимость свода и по возможности представил его в конце XVIII века, был академик Иван Филиппович Герман, написавший двухтомное сочинение “Опыт минералогического описания уральских рудных гор”. По свидетельству специалистов, во втором томе “сосредоточены сведения по минералогии и геологии. Здесь помещен указатель уральских минералов, расположенных в систематическом порядке, принятом в работах конца 18 века. Каждый минерал (их около 100. — В.П.), порода или руда подробно описаны, указаны все известные тогда разновидности и их местонахождения”.
В книге трех авторов в списке “Источники и литература”, кроме множества архивных дел, названа, “основная литература”, причем малоизвестная и труднодоступная. Однако книги И.Ф. Германа нет. Сыграло роль одно неодолимое препятствие: двухтомник вышел два с лишним века назад за границей (в Берлине и Штеттине) на немецком языке. Там, в Западной Европе, он и распространялся. Не вина наших авторов, что он не попал в поле их зрения. “Цветные камни Урала” — книга, созданная на многие и многие десятилетия.
Шакинко располагал весьма значительным, прежде всего архивным материалом, и было бы странным не ожидать от него новых работ “по камню”. И они появились: “Истоки камнерезного дела” (“Уральский следопыт”, 1976), “Еще раз о судьбе камнерезного искусства Урала” (“Урал”, 1981, № 6), затем “Пермикиана” (“Уральский следопыт”, 1984, № 11). Во второй из них Шакинко продолжил тему, которой коснулся еще в очерке “Русские самоцветы: 250 лет”, только на этот раз “копнул” куда глубже. Он затронул самые больные проблемы камнерезного дела: недостаток сырья, узкий ассортимент и низкое его качество, отсутствие современной техники обработки камня, основанной на новейших достижениях науки. “Камнеобработка специфична и требует специального оборудования и инструмента. Ни того, ни другого до сих пор нет, — писал Игорь Михайлович. — Ни один НИИ, ни одно конструкторское бюро в стране не занимается созданием специальных машин и инструмента для камнеобработки, для художественной обработки цветного камня”. И третья важная проблема: “…нет ни одного специального исследования (учебника или пособия) о цветных поделочных камнях, которое было бы предназначено для художника-камнереза. (…) Нет и специальных пособий по технологии, способах, приемах художественной обработки отдельных цветных камней: яшмы, малахита, родонита, агата и так далее. (…) И особенно острая нужда в конкретных научных исследованиях творчества художников камня последних лет. Однако глубоким анализом современного камнерезного искусства никто не занимается, хотя и существует в Москве Научно-исследовательский институт художественной промышленности…” “И пока еще не удалось гармонично соединить художество и технику. И потому настоящим хозяином “каменного цветка” не чувствуют себя ни деятели искусства, ни представители промышленности. Может быть, поэтому, — размышлял публицист, — все призывы возродить камнерезное искусство и не находили конкретного адресата”. Шакинко предлагал решить конкретные организационно-технические вопросы, обращаясь непосредственно к министрам культуры и геологии страны и заинтересованным организациям.
Я подробно остановился на остром публицистическом выступлении писателя единственно ради того, чтобы показать: историку не были безразличны проблемы современного искусства, промышленности, славы России.
Что касается исторических тем, от них он не отказывался. Одна из них — “Пермикиана” — очерк о незаурядном сложном человеке, уроженце Екатеринбурга начала XIX века, сыгравшем значительную роль в истории открытия и использования цветных камней России — дымчатых топазов, лазурита, ляпис-лазури, нефрита… Удачливый добытчик золота, он купил Ревдинский горный округ, но вскоре разорился и, как говорят, умер в нищете.
Хотелось бы на мажорной ноте продолжить рассказ об Игоре Шакинко. Но не выходит.
Сложилось так, что наши встречи-разговоры всегда вертелись вокруг профессиональных, краеведческих интересов и никогда — служебных, семейных, личных. Лишь однажды Игорь вскользь обронил фразу, что была с ним какая-то неприятная история. Что за история, не пояснил, я же, как говорится, не лез в душу. “История” стала известна мне сравнительно недавно.
Игорь — коренной сибиряк. Он родился 6 сентября 1930 года в Тобольске, в семье учителей. Семья переехала в село Северное Новосибирской области. Здесь мальчик закончил школу, здесь его маму наградили орденом Ленина. Учителя-подвижники жили затем на станции Болотное, что на железнодорожной ветке между Новосибирском и Томском. Сюда студент Томского университета приезжал на каникулы.
В 1953 году Игорь окончил исторический факультет, потом — курсы подготовки преподавателей общественных наук в Свердловске, в Уральском госуниверситете. Еще студентом в 1952 году был принят в члены КПСС. По окончании курсов стал ассистентом кафедры истории партии Томского пединститута, был избран секретарем вузовской комсомолии, готовился к карьере ученого-историка, сдал кандидатские экзамены. Все складывалось удачно.
В середине 50-х годов в институте появился новый молодой преподаватель. Москвич, сын высокопоставленных родителей, видимо, близких к столичным “верхам”. Молодые коллеги нередко собирались вместе, вели неслужебные разговоры. Москвич рассказывал о тогдашних “вождях”. И рассказы его не красили “вождей”. Что в них было правдой, что на уровне слухов-домыслов, неведомо. На одной из таких бесед эмоциональный Игорь не выдержал: “Взять бы автомат да поставить их к стенке”. В местный КГБ поступил донос. Москвича арестовали и посадили. Осенью 1956-го Игоря исключили из партии “за антипартийное поведение”. 31 декабря (выбрали времечко!) Шакинко вызвали в КГБ на очередной допрос, но отпустили с миром. Вероятно, сказались тогда на “органах” недавний расстрел Л.П. Берии, разоблачение культа И.В. Сталина на XX съезде партии, наступавшая “хрущевская оттепель”. Легко представить, с каким “праздничным” настроением Игорь и его молодая жена встречали новый, 1957 год. Через 25 дней Шакинко уволили с работы как преподавателя, наносящего вред воспитанию юного поколения.
С грудным ребенком на руках (сыну было всего пять месяцев) семья вынуждена была покинуть Томск, уехать к родителям жены — Людмилы Александровны — в Свердловск.
Здесь Игоря на работу не принимали. Помаялся-помаялся, пошел в райком партии. Там порекомендовали отправиться “в гущу масс, в рабочий класс” на перевоспитание. В конце апреля приняли учеником токаря механического цеха механической мастерской Уралгеологоуправления. Не приспособленный к такому труду, он не столько работал, сколько мучился. Устроился научным сотрудником в Свердловский областной краеведческий музей на зарплату в 50 рублей. Однако дело пришлось по душе. Одновременно в обществе по распространению научных и политических знаний читал лекции. Не оставляя мечты о карьере ученого-историка, занялся исследованием уральской революционной истории, например, об участии интернациональных отрядов в гражданской войне на Урале, о чем мы тогда почти ничего не знали. Интересы ширились. Игорь увлекся личностью легендарного “железного” комдива В.М. Азина, деятельностью уральских Советов рабочих и солдатских депутатов, даже опубликовал позднее статью на эту тему.
Он отлично понимал, что ученая карьера его не состоится, пока он не будет восстановлен в партии. Поехал в Москву, в Комитет партийного контроля, к Н.М. Швернику. Как рассказала Людмила Александровна, там его просто “выпнули” и слушать не стали. Шакинко тяжко пережил эти дни. Клеймо антипартийного человека скажется еще не раз.
Молодость тем и славится, что зелена и наивна. Упрямый Шакинко решил “брать крепость” с другой стороны. А для этого нужна была передышка и добрый задел. В 1964 году Средне-Уральское книжное издательство задумало ежегодно издавать справочники-путеводители по Свердловску. Благодаря своим публикациям в различных изданиях Шакинко тогда уже был принят в члены Союза журналистов страны. Вместе с известным университетским историком М.А. Горловским и своим приятелем историком Ю.А. Бурановым он выступил автором первой книжки “Свердловск. Путеводитель-справочник” (1965).
9 февраля того же года Игорь ушел с прежней работы старшего инструктора Свердловской туристской экскурсионной базы и 23 февраля был принят редактором Средне-Уральского издательства. В следующем году в составе группы соавторов Шакинко выпустил в свет такую же книжку. Расходилась она хорошо. Памятуя о “крепости”, Игорь участвовал в “Ученых записках Пермского госуниверситета ( 1966. № 158), во 2-й научной сессии вузов Уральской зоны с докладом “Борьба уральских рабочих с саботажем горнопромышленников в 1917 году”, в “Ученых записках” УрГУ со статьей “К биографии П.Н. Быкова” (1967. № 42. Сер. историч. Вып. 2). За год до этого вышла в свет уже упоминавшаяся книга “По приказу революции”. Главы из нее перепечатала газета “Красная звезда”, появились положительные отзывы в этой газете, а затем в “Уральском рабочем” (1967. 10 янв.).
Казалось, теперь можно было брать “крепость”. Два приятеля одновременно подали заявления о приеме в заочную аспирантуру. В обязательной анкете Шакинко указал, что был исключен из партии. Приятеля приняли, Шакинко отказали. И на сей раз он с трудом перенес новый удар. И был он не последним. Позднее автор повестей, очерков и книг дважды пытался вступить в Союз советских писателей. И оба раза получил отказ: блюли чистоту партийных рядов. Каково ему было в те дни, можно только догадываться. А ведь он уже несколько лет кряду разрабатывал тему революции. Увлекся неординарной личностью профессионального революционера-большевика, ставшего легендой, Никифора Вилонова. Первой пробой сил стал небольшой очерк “Узник уральского Шлиссельбурга” (“Уральский следопыт”, 1961, №1). Опыта у начинающего литератора тогда еще не было, зато очень хотелось довести дело до конца. Потребовалось девять лет труда. И снова “Уральский следопыт” в двух номерах напечатал его, нет, не очерк, а повесть о Вилонове под заголовком “Тому порукой”. Малоудачное название Игорь изменил в отдельном издании — “Подпольная кличка — Михаил” (Свердловск, 1970). Это была серьезная заявка на звание историка-писателя. По-прежнему оставаясь “антипартийным”, он продолжал писать о героях революции: “Дорогой борьбы. М. Герцман”, “Первый председатель” — очерк о П.М. Быкове и др.
Но так уж случается, что интерес приходит и уходит. У литератора одна тема перехлестывает другую, годами цепко держит в своем плену.
О новом (для меня) интересе Шакинко я узнал не от него, а из газеты “Известия”. 15 августа 1980 года Игорь опубликовал там “Тайны Невьянской башни”, а в следующем месяце в “Уральском следопыте” появился очерк “Легенды и были Невьянской башни”. Затем в газете “Советская Россия” он рассказал о восстановлении старинных часов на этой башне. И, наконец, завершил эту тему громко и выразительно, напечатав книгу “Невьянская башня. Предания, история, гипотезы, размышления” (Свердловск, 1989). Газета “Наука Урала” 13—20 июня 1991 года сообщил: “На Всесоюзном конкурсе научно-популярных книг первую премию среди научно-популярных книг получила работа свердловского историка и писателя Игоря Шакинко “Невьянская башня. Предания, история, гипотезы, размышления”. Рецензент газеты М. Никулина информировала, что книга разошлась мгновенно. “Однако некоторые критики упрекали И.М. Шакинко в нарушении законов жанра, так сказать, в превышении уровней авторской свободы. Действительно, Шакинко не просто делает непонятное понятным, т.е. не только выполняет прямое (…) назначение научно-популярной литературы, но и волнует воображение и душу, окружает ее новой красотой и незнаемым пространством — как это делает литература художественная. Как раз это драгоценное качество и отмечает член жюри конкурса, д. и. н., старший научный сотрудник Института истории АН Н.Ф. Демидова, рецензируя книгу Шакинко. (…) По ее мнению, “книга является образцом популярного издания и заслуживает самой высокой оценки”.
Приведу всего один абзац из рецензии, опубликованной в “Вечернем Свердловске” (1990, 2 нояб.): “Внимательное чтение книги И. Шакинко (“Невьянская башня…”. — В.П.) вызывает большое уважение к объему выполненной им исследовательской работы. За прочитываемыми на одном дыхании страницами ощущается и прекрасная документированность книги, и труд десятков людей над постижением тайн”.
Престижная премия за “Невьянскую башню…” была не первой литературной наградой Шакинко. В 1979 году за очерк “Брюлловская “Аврора” он получил приз и стал лауреатом года за лучшее произведение, опубликованное в “Уральском следопыте”. Очерк, названный позднее “Портрет “роковой” Авроры”, — жемчужина в очерковом творчестве Шакинко,
Живописный портрет Авроры Карловны Шернваль-Демидовой-Карамзиной висит в одном из залов Тагильского краеведческого музея и неизменно вызывает восторг зрителей не только потому, что они видят женщину необычайной красоты, но и потому, что написан он “великим Карлом” — К.П. Брюлловым. Не стану говорить о трагической судьбе изумительной женщины, нет нужды характеризовать виртуозность кисти великого художника. Об этом вы прочтете в очерке, напечатанном в сборнике Шакинко “Загадка уральского изумруда” (Свердловск, 1980). Хочу обратить внимание на то, чему сам поражался. Мы знаем: Игорь не был искусствоведом, живописцем, психологом. Но как профессионально глубоко, деликатно и точно ему удалось проникнуть в психологию изображенной модели, в искусство живописца. Игорь Михайлович ни на йоту не отступил от подлинных исторических фактов. Оставаясь историком, он вместе с тем предстал перед нами тонким искусствоведом и художником.
Следующей литературной премией Игоря наградило Свердловское областное отделение Союза журналистов СССР в связи с выходом в свет его книги “Василий Татищев” (Свердловск, 1986). Этому сочинению было отдано не менее 15 лет. Позади остались бесчисленные поездки в архивы, груды архивных дел, поиски, удачные находки и разочарования, чтение давно забытых статей и книг, раздумья, не оставлявшие ни днем, ни ночью… Да разве перечислишь все, что вставало на пути писателя, что мучило его либо давало новые силы?!
Документальная повесть сразу обратила на себя внимание историков и прессы и мгновенно разошлась среди читателей. Пользуясь дружескими отношениями с автором, я, тогда председатель городского клуба “Уральский библиофил”, пригласил Игоря Михайловича на очередное заседание клуба, где и состоялась премьера (по-новому, “презентация”) книги.
24 апреля 1986 года большой читальный зал краеведческого отдела библиотеки имени Белинского был полнехонек. К тому дню работницы отдела подготовили выставку сочинений, посвященных Татищеву. Почетное место среди них, естественно, заняла книга Шакинко.
Выступление Игоря Михайловича, несколько смущенного такой встречей, было принято очень тепло. Он обстоятельно изложил разные точки зрения на многогранную деятельность и личность Татищева историков-предшественников и свою собственную, основанную на тщательном изучении массы документов, отразивших жизнь и труды ученого-историка, географа, экономиста, строителя, инженера, администратора, просветителя, словом, многостороннего, сложного, противоречивого сына “столетья безумна и мудра”.
— Я не настаиваю, что моя точка зрения — истина в последней инстанции. Я искал историческую правду. Кто-то разделит мою позицию, кто-то, возможно, опровергнет ее, выскажет новое суждение. Я буду рад выслушать, поспорить, если возникнет нужда, — говорил Шакинко. Иначе говоря, он, как обычно, приглашал слушателей к совместному поиску, анализу, размышлениям. Игорю задали много вопросов, затем его окружили любители автографов и почитатели. Сидя в сторонке, я вспомнил один из дней 1978 года. Игорь сказал тогда, что намерен уйти “на вольные хлеба”, чтобы профессионально заняться литературой.
— Подумай, прежде чем оставить издательство. Оно тебя вспоило и вскормило, худо-бедно дает ежемесячный гарантированный заработок. — Помню, я говорил что-то о литературе как о дамочке капризной и ветреной, что поведение ее не назовешь стабильным: в кармане литератора то густо, а чаще всего пусто. — У тебя ведь семья на руках, — это был мой последний аргумент. Игорь слушал, но не слышал. Думается, он и сам не раз “прокручивал” все это. Но твердо верил в свои силы, в крепнущее литературное мастерство, в читательский успех. Конечно, об этом он помалкивал.
К сожалению, случилось то, что должно было случиться. Ни раньше, ни тем более сегодня в нашем абсурдном государстве перо честного писателя или журналиста не кормит его. Уйдя из издательства, Шакинко тотчас вынужден был искать заработок. Оформился младшим научным сотрудником НИСа архитектурного института. Почти два с половиной года ходил в этом звании. А потом началась чехарда: электромонтер, инженер геологоразведочной партии, временный литсотрудник журнала “Урал”, проходчик канав в той же партии, промывальщик проб и т.д. и т.п., пока не прибился вновь в 1989 году к проблемной лаборатории Уральского архитектурно-художественного института.
Так и жил, разрываясь на части.
Однако в тот вечер, на премьере книги, казалось, что надежды Шакинко оправдались: был успех, было признание его как писателя…
После заседания клуба поговорить нам с Игорем не довелось. Но когда он пришел ко мне в гости с подарком — фотокопиями “покорных рапортов”, разговор возник сам собой. Шакинко сообщил, что в Москве, в издательстве “Мысль”, в серии “Замечательные географы и путешественники” в 1987 году вышла еще одна его работа — “В.Н. Татищев”.
— А ты знаешь, первый мой очерк о нем был напечатан 16 лет назад в двух номерах “Урала”, — почему-то вспомнил Игорь. И, привычным жестом поправив очки в широкой темной оправе, неожиданно сказал: —Татищев вывел меня на более широкие просторы. Есть задумка написать книгу о династии Демидовых, о личности и делах Петра Великого.
Насчет книги о Демидовых я не сомневался: Шакинко давно и плотно занимался этой удивительной династией. А вот о Петре…
—Ты ведь знаешь: о нем написана тьма-тьмущая сочинений. Чтобы освоить только их, полжизни не хватит. Не говоря уже о поисках новых архивных документов. Сколько надо сил и времени!
— Ну, и что? — возразил Игорь. — Я уже теперь вижу “своего” Петра. Конечно, нужны документы, доказательства, изучение окружения Петра, самой эпохи его. Много еще чего нужно. Но ничего. Прорвемся!..
В сущности Шакинко уже начал основательно “подбираться” к “своему” Петру. В 1986 году он напечатал очерк “Птенцы гнезда Петрова” (“Уральский следопыт”, № 3), в 1989 — очерк “Сибирская коллекция Петра” (“Уральский следопыт”, № 3). На очереди были другие вещи.
Игорь уверенно шагал по комнате, перебирал книги на стеллажах. Иногда замирал, глядя в книгу, сжимая в кулаке темную бороду с полосой яркой седины. Глядя на коренастую фигуру гостя, я видел, что ничего не осталось от того робкого молодого парня, с которым познакомился много лет назад. В этом мужчине все дышало уверенностью и силой.
Настоящий очерк не литературоведческое исследование. Это другой жанр — воспоминания. Но поскольку речь идет о писателе, невольно приходится касаться каких-то литературных, в частности, тематических особенностей его сочинений.
Я уже говорил, что Игоря Михайловича часто привлекал загадочный мир истории. Он сам объяснил, почему: “Загадочность интригует, будит естественное любопытство, желание проникнуть в тайну”. Он стремился не только напомнить читателю о загадках, но и попытаться раскрыть их, восстановить возможно полную и правдивую картину, представить объективные и субъективные, психологические пружины поступков людей разных эпох, если не добиться истины, то, по крайней мере, приблизиться к ней.
В очерке “Загадка уральского изумруда” (“Уральский следопыт”, 1975,
№ 9) и одноименном сборнике (Свердловск, 1980) автор вступил в полемику с таким авторитетом, как академик Е. А.Ферсман, который оказался в плену официальной клеветнической версии о воровстве уникального камня художником Яковом Васильевичем Коковиным. Опираясь на факты, еще в 70-е годы (вспомните “Смарагд гор Рифейских”) Шакинко пришел к неопровержимому выводу и восстановил доброе, честное имя великолепного мастера-творца. Более того, Шакинко показал физиономию настоящего вора изумруда — вельможного царедворца, графа, министра внутренних дел (!) Льва Перовского.
Не менее тяжкое обвинение во взяточничестве столетиями висело и над головой Василия Татищева. В сочинениях, посвященных этому выдающемуся ученому и государственному деятелю России, Шакинко,опять-таки опираясь на конкретные факты, снял с него клевету. В книге о Татищеве он объективно нарисовал его облик, не замалчивая отрицательных черт характера и поступков “птенца гнезда Петрова”: его беспощадность и жестокость к людям. Подход Шакинко к Татищеву лишен односторонности и субъективизма, присущих, например, писателю Валентину Пикулю, испытывавшему к Василию Никитичу не просто неприязнь, но ненависть, что сказалось в его романе-хронике “Слово и дело”.
Еще один показательный пример. В 1987 году Игорь Михайлович принес в редакцию журнала “Урал” очерк “Кирша Данилов и Урал”. Два года очерк “вылеживался” в “долгом ящике”. Появился он в печати только в конце 1989 года (№ 12). Спустя время Шакинко написал новый вариант очерка, “Таинственный Кирша”, опубликованный в “Уральском следопыте” в 1992 году
(№ 8). Работая над очерком “Парадоксы Акинфия Демидова”, Игорь Михайлович вновь затронул тему Кирши Данилова. Это сочинение, напечатанное в журнале “Урал” в 1993 году (№10), автор не увидел: его уже не было в живых.
Что за этими публикациями последовало?
Когда я задумал написать очерк “Главное дело генерала Данненберга”, основу которого составили “покорные рапорты”, и посвятить очерк памяти И. М. Шакинко, своим намерением поделился с литератором Ю.А. Горбуновым. И вдруг услышал:
— Недавно уже прислали из Петербурга одну научную книгу. В ней есть статья, посвященная Игорю.
На следующий день обязательный Юний Алексеевич вручил мне толстую почтенную книгу “Русский фольклор. Эпические традиции. Материалы и исследования. Вып. XXXVIII. СПб, “Наука” . 1995”. Сборник подготовлен учеными Института русской литературы (Пушкинского дома) Российской Академии наук. В нем опубликована прекрасная статья известного ученого-фольклориста А.А. Горелова “Кирша Данилов — реальное историческое лицо”. Она открыта посвящением: “Светлой памяти Игоря Михайловича Шакинко”. Случай из ряда вон. Не припомню, чтобы кто-либо из уральских историков-краеведов, живой или мертвый, удостаивался чести посвящения серьезного научного исследования да еще в издании Академии наук.
А произошло это отнюдь не случайно.
В 1804 году А.Ф. Якубович впервые издал в Москве книгу “Древние российские стихотворения, собранные Киршей Даниловым”. В 1818 году К.Ф. Калайдович предпринял второе издание сборнику — “Древние российские стихотворения, собранные Киршою Даниловым и вторично изданные с прибавлением 35 песен и сказок, доселе неизвестных, и нот для напева” (М.). Тогда же Калайдович высказал предположение, что рукопись сборника составлена неким казаком Киршой для Прокофия Акинфиевиевича Демидова. С тех давних пор вплоть до наших дней среди ученых укоренилось мнение, что Кирша Данилов — фольклорист XVIII века, составитель сборника исторических песен и былин (Б.Д. Удинцев). Другие ученые считали, что Кирша Данилов — не более чем просто миф (Ю.И. Смирнов).
Игорь Михайлович доказал, пишет А.А. Горелов, что “легендарное имя и образ певца-исполнителя (не собирателя! — В.П.) народных песен Кирши Данилова — отнюдь не плод ученого воображения…” Горелов назвал это доказательство для нынешней России “далеко не ординарным открытием в области русской культуры” (подчеркнуто мною. — В.П.). Певец и музыкант, творец произведений, ставших со временем подлинно народными, был подневольным человеком, очевидно, сосланным на Урал и приписанным к Тагильскому заводу Демидовых. Шакинко нашел не допускающие никаких сомнений документы и в своих очерках блестяще прокомментировал их. Его открытие опрокинуло все вымыслы и обнаружило наконец настоящее лицо гениального самородка, высоко чтимого не только русским людом на Урале и в Сибири на пространстве в тысячи верст, но и “чуждыми сантиментов крупнейшими людьми эпохи, как Акинфий Демидов, и в уважительности тона их высказываний и распоряжений о нем (приказчикам завода. — В.П.) просвечивает признание редкостной масштабности таланта. (…) Реальный Кирилл Данилов, — пишет А.А. Горелов, — выходит из густого тумана. Сегодня, как никогда прежде, необходимы новые поиски (для восстановления биографии Данилова. — В.П.). Удача, если так можно выразиться, неотвратима”.
Лишь названные три примера творческих открытий писателя-историка убедительно говорят о том, что Шакинко не был только популяризатором, тем более — просто компилятором. Достаточно познакомиться хотя бы с примечаниями к его очеркам в сборнике “Загадка уральского изумруда”, чтобы убедиться, какая громадная кропотливая изыскательская работа предшествовала появлению очерков “Горный начальник”, “Тайна невьянских подземелий”, “Портрет “роковой” Авроры” и т.д. Это же относится ко всем остальным сочинениям Шакинко. Исследовательский характер, научная ценность его произведений несомненна.
Разговоры о Шакинко-популяризаторе, очевидно, возникли потому, что печатался он преимущественно в массовых изданиях, строил свои произведения как литератор, писатель, предназначая их не узкому кружку ученой братии, а широкому читателю. Такой подход историка, публициста, писателя безусловно заслуживает уважения.
…Планы И.М. Шакинко были значительны. Работал он много. Только в 80-е годы, по моим явно не точным подсчетам (Игорь не вел библиографии своих трудов), он напечатал 13 очерков и статей и 5 книг. Это немало. Рукопись книги “Демидовы” составила примерно 16 печатных листов и много лет лежала без движения. При крепком здоровье писателя, его трудолюбии и упорстве вполне могло родиться и сочинение о Петре Первом, в жизни которого порядочно загадок, которые так привлекали Шакинко. Книга могла бы состояться, если бы не трагически-нелепая гибель Игоря 25 июля 1993 года. О ней я узнал слишком поздно, так как жил за пределами Екатеринбурга.
И подумать не мог, что придется писать эти строки. Пусть они станут памятью о человеке, чьи потенциальные историко-литературные возможности не смогли осуществиться в полной мере. Но то, что он сумел сделать на ниве отечественной культуры, заслуживает нашей глубокой благодарности.
О чем же рассказал подарок И.М. Шакинко — фотокопии “покорных рапортов”, отправленных из Екатеринбурга в Санкт-Петербург в тревожные месяцы 1774 года?
Адресат рапортов — “его высокопревосходительство” Иван Иванович Бецкой (Бецкий; 1704 — 1795) — внебрачный сын князя И.Ю. Трубецкого. А посему от отцовской фамилии оторвали первый слог, окрестив младенца на всю жизнь Бецким. Родившийся за границей и там же получивший основательное образование, Иван Иванович уже в России был обласкан герцогиней Ангальт-Цербстской Иоганной Елизаветой. Приязнь к нему навсегда сохранила и дочь герцогини София Августа, в православии Екатерина Алексеевна — императрица Екатерина II. При ней генерал-майор Бецкой занял выдающееся положение. В 70-е годы он уже действительный тайный советник, камергер, шеф сухопутного шляхетского кадетского корпуса, главный директор “над строениями домов (читай; дворцов) и садов Ея Императорского Величества”, президент Академии художеств и главный попечитель воспитательных домов. Фигура знатная. Кстати, при его содействии, с его помощью был поставлен знаменитый “Медный всадник”, построен один из мостов через Неву, а набережные реки оделись в гранит. Все это в нетленном виде сохранилось и сегодня. И еще: если В.Н. Татищеву принадлежит сама идея и организация первого военного учебного заведения в стране — кадетского корпуса, то Бецкому Россия обязана созданием первой в истории женской школы — Смольного института и в целом общего образования — организацией мещанских училищ, на содержание которых Бецкой тратил средства из собственных колоссальных богатств.
Для строительства и украшения многочисленных дворцов царицы, ее фаворитов, домочадцев, а вместе с ними и великосветской знати понадобился добротный и красивый строительный материал. Да не просто какой-нибудь сосняк-осинник либо кирпич, без коих, конечно, не обойтись, а мрамор, цветные поделочные камни, камни полудрагоценные и, само собой, — драгоценные. Потому-то главный директор царских строений и президент Академии художеств, получивший в свое ведение и Петергофскую шлифовальную мельницу, с благословения императрицы учредил и возглавил еще одно заведение — “Экспедицию о разыскании разных цветных каменьев”.
В состав Экспедиции включили мастера шлифовальной мельницы, двух подмастерьев и двух учеников, каменотеса, “архитектурии ученика”, двух итальянцев — братьев Тортори для обучения способам обработки камня и переводчика к ним, “вольных золотых дел мастера”, прапорщика, четырех солдат, каптенармуса, канцеляриста, двух писарей-копиистов, несколько денщиков для обслуги руководства Экспедиции1 . Во главе нового заведения — единого центра поисков, добычи и производства изделий из цветного камня — поставили, как тогда сплошь и рядом водилось, человека военного, генерал-майора Якова (Иакова) Ивановича Данненберга. Ни опыта, ни знаний в геологии и минералогии Данненберг отродясь не имел, но был безупречный служака, добросовестный, ревностный исполнитель.
Экспедицию отправляли в Екатеринбург — с давних пор известный центр района (наряду с Оренбуржьем) месторождений цветного камня. Данненбергу выдали подробную инструкцию: где, что и как он должен был делать.
Прибыв в Екатеринбург, в сердце Каменного пояса, 25 июня 1765 года вместе с сыном Осипом, Яков Иванович чисто по-военному, без раскачки, в тот же день в полном соответствии с инструкцией письменно потребовал от Главного заводов правления, Оренбургской губернской, от провинциальных и воеводских канцелярий подробные реестры о том, “в которых точно местах какие каменья кем сысканы, ломаны, отделываны…”2 . Уже на следующий день командир разослал в разные города края “всенародное известие”, в коем объявил, “дабы тамошние жители, какого б звания ни были, ежели знают или сыщут хорошие каменья разных видов, в употребление годные, в таких местах Российской империи, как еще до ныне не сведомы”, объявляли “в Экспедицию или в губернские и провинциальные канцелярии”, “кому где поблизости способнее”3 .
Население откликнулось на призыв Данненберга. Одновременно энергичный начальник отправил поисковые отряды во главе с членами Экспедиции от Кушвы на севере до Орска на юге. В Оренбургскую губернию отправился и сам. В результате в конце 1766 года Экспедиция составила “первую в истории русской геологической науки карту месторождений цветных и драгоценных камней на Урале, на которой обозначил 157 месторождений яшм, агатов, мраморов, хрусталя, “тумпасов”, аметистов и т.д.4 Карта настолько понравилась Екатерине II, что она распорядилась оклеить ее тафтой и оставить в своей комнате5 .
К этому времени Экспедицию Данненберга разместили в загородном командирском доме, построенном из кирпича и камня для В.Н. Татищева еще в 1735 году на безымянной горе на левом берегу пруда. Рядом с домом возвели каменные покои под рудную лабораторию. Камнотесная фабрика теперь стала работать в тесном контакте с Петергофской шлифовальной фабрикой6 .
По воле императрицы, с 1767 года на Урале началась усиленная добыча цветных камней и отправка их для строительства и украшения царских дворцов. Одновременно шли новые поиски. К концу 1772 года стали известны уже 324 номера месторождений и проявлений цветного камня в крае7 . Из выломанных глыб (штук) мрамора прямо на месте тесали в основном архитектурные изделия: карнизы, ступени лестниц, половые плитки и т.д. Цветной же камень почти весь вывозили на Петергофскую шлифовальную мельницу (фабрику), лишь немного оставляя его в Екатеринбурге для черновой обрабатки и производства отдельных изделий8 .
Как видим, Экспедиция работала весьма успешно. До определенной поры. Дело в том, что осенью 1773 года на юге Урала началось восстание под руководством “Петра III” — донского казака Е.И. Пугачева, которое, подобно степному пожару, быстро охватило огромную территорию России, в том числе Екатеринбургский горнозаводский район, куда повстанческий центр в середине января 1774 года направил небольшой отряд И.Н. Белобородова, чтобы поднять на гражданскую войну заводское население.
Заводской люд охотно примыкал к восставшим. Уже 18 января Белобородова без боя занял Билимбаевский завод, 19 числа — Нижние и Верхний Шайтанские заводы, быстро продвигаясь к Екатеринбургу — главной цели повстанцев.
В столице “горного царства” это прекрасно понимали и направляли воинские отряды для отражения пугачевцев, но без успеха. Бои караульных команд с отрядом Белобородова 20 и 24 января у деревни Талицы вынудили екатеринбуржцев с потерями отступить и вернуться в город9 .
На следующий день Данненберг сочинил два рапорта, адресованные в Питер своему начальнику И.И. Бецкому. В первом из них, дав общую картину восстания в Оренбургской губернии и ее провинциях, он упомянул, что “вся почти Башкирия, отложась, присоединилась к злодею (т.е. к Пугачеву), что башкиры нападают на “русские жилища и на заводы”, что “уже многие селении и заводы грабежем к огнем разорены, а паче простой народ по обольщению злодеев (видимо, имеется в виду манифесты “Петра III” и устная агитация пугачевцев, обещавших главное — “волю”, свободу от крепостной зависимости помещиков-заводчиков. — В.П.) приведен в крайнее развращение и столко, что многие не менее зделались злодеями ж, и от должного повиновения отвратясь, командиров своих истребляют смертельно… а притом дано мне знать, что уже и киргисцы (казахи. — В.П.) в колебание приходят… естли же сие разлившееся зло отныне не скоро истреблено быть может и продолжится паче чаяния далее, то к пресечению оного для усмирения башкирцов будущих в чрезвычайном множестве и погруженных в необузданное своеволство и крайнее невежество, и великими впредь силами не скоро успокоить можно, а к тому же и вся здешняя заводская чернь к спокойствию препятствовать может”.
Далее Данненберг с тревогой сообщал, что “зло” “дошло по окружности до самой близости Екатеринъ Бурга, в сем же (т.е. в Екатеринбурге. — В.П.) сим народам в великую будет повадку, и думаю, что они уже и чювствуют авантаж (в данном случае — выгоды. — В.П.) от грабителства и своевольства, особливо же о башкирцах представить можно и то, что ежели они не будут усмирены до лета, тогда от них наивящее зло родится может, ибо они в сии времена как собою, так скотом и лошадми весьма сильны бывают, нежели зимою (…) но как к сему предприятию воинских команд здесь нет, а хотя откуда либо и пришлются, но чрез продолжение может либо злодеи придут в пущую силу и ко истреблению будут опаснее, а между тем к несчастию может же быть (чего боже сохрани) и с киргиской стороны впадении же произойдут, чрез что до крайняго и опаснейшаго смятения дойдет…”
Изобразив жуткую картину грядущего “конца света”, Яков Иванович, пряча от своего шефа собственную растерянность и слабость, напустил густого тумана, сквозь который невольно проступают ясные “фигуры”. Оказывается, “с малою командою, составленною из мастеровых людей (…) защищаться мне нечем”, что “все марморное (мраморное. — В.П.) производство по нужде уже остановлено, да и впредь к розчатию оного некоторая надежда предвидится”, искать камни в других местах безнадежно, да если б и нашлись такие места, “токмо работников до установления спокойствия получить будет не можно по случаю употребления крестьян в казаки и другие должности, зачем и заводские многие тягости с них сложены”. Экспедиция же “никакого плода доставлять не может” и приносит казне только убытки, ибо “команду без жалованья оставить не можно, и будет происходить толко невозвратной расход”.
Нагнетание опасности, туманно-неуклюжие пассажи (дипломатом генерал явно не был), тревоги о “напрасных убытках” и т.п. потребовались Якову Ивановичу ради одного — получить “резолюцию” шефа на то, чтобы, “забрав всю команду или выбрав лутчих в мастерстве людей, тако ж и других необходимо надобных служителей, отъехать в Санктпетербург, где, уповаю, что для мастеровых людей дела доволно найтится может, чем они и жалованье получаемое заслуживать будут, да и для прочих служителей должности сыщутся”. Остальных же во главе с обер-офицером начальник Экспедиции полагал оставить для охраны всего казенного имущества Экспедиции и “добытых в немалом количестве и хороших” штук Горнощитского к Кособродского мраморов. Данненберг витиевато намекал вельможе поспешить е резолюцией, чтобы можно было вовремя выехать отсюда, так как “ближайшие дороги от Екатеринбурга уже заняты”. Курьерам приходится ездить “с великим по околичностям в разстоянии излишеством и с немалою притом же опасностию”
Того же 24 января, очевидно вечером, Данненберг написал Бецкому и второй “покорный рапорт”. Чем он был вызван?
Потерпев неудачу 23 января под деревней Талицей, отряд екатеринбуржцев под командой поручиков И. Костина, И. Сергеева и шихтмейстера Боброва численностью более 470 человек, частично собранный из вооруженных горожан, под ударами повстанцев поспешно отступил в деревню Решетскую, откуда по приказу начальника Главного заводов правления полковника В.Ф. Бибикова вернулся в Екатеринбург10 . Если и раньше среди господствующей прослойки горожан гнездился страх, то теперь ее охватил ужас. Данненберг не был исключением. “Ныне же, — писал он, — совершенно дошла опасность здешнему заводу, потому что многие селении и заводы не токмо впадающими злодеями, но самими заводскими людми, отложившимися к злодею, разорены, а посыланные для поисков над ними от здешняго правления как обер офицеры, так и разные служители многие повешены, избиты до смерти, некоторое же злодеями захвачены и пропадают безвестно. Хотя же без упущения з здешней стороны посылаются к истреблению тех злодеев партии, но остается все без желаемого успеха, понеже многие (имеются в виду заводские крестьяне и работные люди. — В.П.), оставляя свои места, уходят к злодею и командиров своих изменнически туда же предают, а более по ослеплению разглашениями, якобы о будущей вольности от заводских работ и протчих податей к их выгодности, чему лстятся многие, пришли в развращение и колеблемость”.
Кстати, вся эта информация содержалась уже в первом рапорте. Но была и новая. Оказывается, Данненберг обратился за помощью к Сибирскому губернатору генерал-поручику Д.И. Чичерину. “Но его превосходительство отозвался за многими раскомандировками “совершенным неимением воинских команд (…) почему и оставляет здешние места к защищению в рассмотрение мое и протчих здесь особ находящихся”. Заметим, что Яков Иванович утаил от шефа, что Чичерин все-таки выслал в город более 400 солдат11 .
Вероятно, в тот же день В.Ф. Бибиков собрал, как писал Данненберг, всех “здешних господ присудствующих и особо находящихся здесь же штаб офицеров” на совещание с одним вопросом: что можно предпринять для обороны города. Данненберг как человек военный на этом совещании “открывал мнении и примечании. Более же старался, чтоб как наивозможно, не имея по нынешнему зимнему времю лутчих способов, окрепить город кругом рогатками и батареями, что и производится”. (Действительно, тогда же город оградили 17 двухорудийными батареями и рогатками.) “По малоимению же воинской команды в случае (…) на город нападения положено защищатся городскими жителями и мастеровыми людми и собранными из слобод в казаки крестьянами, толко, к сожалению, что из сих последних оказывают великую робость и колеблемость”. Между прочим, о “склоности к возмущению” мобилизованных мастеровых и крестьян открыто говорил и В.Ф. Бибиков в своем письме генерал-прокурору Сената А.А. Вяземскому. Более того, Бибиков считал, что Екатеринбургское горное ведомство “кажется, не избегнет року Оренбургской губернии”12 .
Данненберг, как он писал Бецкому, ожидая “более от бога помощи”, энергично готовился к коллективному отпору повстанцам: “принужден и я всю состоящую в ведении моем команду вооружить ружьями, а по недостатку оных и копьями и обучать нуждными ко обороне воинскими приемами, для чего з Горнощитского мармора подмастерьи и мастеровые люди все сняты к крайнему о упущении работе соболезнованию с 3-го числа сего месяца находятся в городе”. В первом рапорте автор умолчал об этом. К охране же добытого мрамора и другого имущества командир оставил “из мастеровых престарелых и малолетних в рассуждении, что таковыми по случаю впадения (чего боже сохрани) и злодей ползоваться не может”.
Еще раз повторив, что на мобилизованных для обороны “полагаться сомительно”, Данненберг считал: “ежели вскорости ниоткуда не будет помоги регулярными воинскими командами, то последовать может к защищению здешняго места неминуемая отчаянность…” Он вновь просил о “милостивой резолюции”, а чтобы ускорить получение ее, отправил рапорт с нарочным — солдатом Дмитрием Трениным, выдав ему “на прогоны” деньги до Санкт-Петербурга.
Два следующих “покорных рапорта” Данненберг вновь сочинил в один и тот же день — 13 марта, т.е. спустя полтора месяца после двух предыдущих. Из них видно, что “милостивой резолюции” об отъезде Экспедиции в столицу Бецкой не дал. Более того, предписанием от 11 февраля, отправленным с солдатом Д. Трениным, явившимся в Екатеринбург 1 марта, Бецкой приказал генералу быть “с командою во всяком спокойствии, порученные дела исправлять без ослабления”, поскольку главная опасность городу миновала.
В самом деле, хотя повстанцам во главе с Белобородовым после ряда усилий удалось овладеть, кроме казенного Уткинского, крупнейшим Уткинским заводом А.Г. Демидова, что нашло большой отклик среди населения Екатеринбургского ведомства и Красноуфимско-Кунгурского повстанческого района, правительственным вооруженным силам в Екатеринбурге, подкрепленным двумя ротами солдат, прибывших из Петропавловской крепости под командой секунд-майора Х. Фишера, удалось наголову разбить повстанческий отряд и захватить Шайтанский завод. Затем повстанцы были выбиты войсками майора Д. Гагрина из Уткинского завода. Команда капитана Дурново и шихтмейстера Солнопекова без сопротивления заняла Илменскую казенную пристань.
Армия Белобородова несла одно поражение за другим. Оценив обстановку, атаман двинулся в Исетскую провинцию, где восстание было еще весьма сильно. По пятам его шел Гагрин и 12 марта разбил силы Белобородова в Каслинском заводе. Спустя два дня он без сопротивления занял Кыштымский завод. Хотя оба эти предприятия затем переходили из рук в руки, сила была на стороне правительственных войск. С уходом Белобородова в глубину Башкирии Екатеринбургский повстанческий район был полностью ликвидирован13 .
“Покорные рапорты” Данненберга вносят в эту картину новые штрихи и краски. Стараясь скрыть пережитый страх, Яков Иванович объяснял шефу стремление уехать в Питер “единственно… всегдашней моей неукротимой ревностью к соблюдению высокого интереса от напраснего убытка”, так как все работники из Горнощитской каменотесной “фабрики” были вывезены в Екатеринбург еще 5-го (а не 3-го, как было сказано раньше) января, и все они бездельничают, а жалованье платить им все-таки надо… Во втором мартовском рапорте Яков Иванович сообщил Бецкому, что “по монетному департаменту денежного дела мастера” вместе с оборудованием и инструментами вывезены из Екатеринбурга “в дальнейшее и безопасное место”. Что касается его Экспедиции, то и он все “письменные дела, щеты з документами и разные чертежи” отправил “до времяни в Санкть Петеръ бургъ” под конвоем с капитаном Иваном Хамантовым.
Выясняется далее, что приготовленный в большом количестве горнощитский мрамор, в том числе и мраморные штуки, из Кособродского урочища следовало “нынешнею зимою перевозить ко обточке на Горнощитской мармор в каменотесную фабрику”. Для этого требовалось до 500 конных подвод с людьми. Данненберг еще осенью 1773 года просил местное начальство предоставить подводы. Однако начавшееся тогда “замешательство” не позволило вывезти заготовленный материал. “Почему те (…) штуки и доныне (…) остаются на местах, где за зимним временем не токмо чистою, но и крупною обсечкою нисколко работать не можно”.
Однако, получив от своего вельможного шефа “подтвердительное повеление” продолжать работы, Яков Иванович в “тот же день, хотя и зная, что ко окончанию их за мятущимися во многих ближних местах злодеями приступить небезопасно”, потребовал для перевозки каменной продукции “по крайней мере хотя бы до трех сот подвод с людми и (…) конскою упряжью”. Но, ссылаясь на “теперешние обстоятельства”, полковник Бибиков ответил, что “и десяти взять негде. Словом, от крайнего их недостатка многия и расположения (ошибка писаря, нужно: распоряжения. — В.П.) ево, <направленные > на поражение воров, иногда остаются без желаемого успеха”. Отсюда высокий начальник Бецкой должен был “милостиво усмотреть”, что не только мраморного “производства полезных предприятий, но и для розчатых работ ни малейшего успеха до истребления злодеев нипочему найтить не могу и пребываю о том во всечасном сокрушении и в сожалении…”.
Во втором мартовском рапорте, говоря об отправке всей документации Экспедиции в Питер с капитаном Хамантовым, Данненберг тут же записал: “и с ним же для поднесения вашему высокопревосходительству послано зделанных по ведомству моему здесь, на шлифной мельнице чаш две, в том числе одна из красного агату с разными прожилками, а другая черного дикого камня, закупоренные в одном ящичке”. В конце рапорта, видимо, позднее добавлено, что “при сем же еще одна чаша, зделанная из голубой яшмы с черными прожилками для поднесения вашему высокопревосходительству, закупоренная в ящичке, отправлена”.
Обоз под охраной команды Хамантва Данненберг снарядил на собственный счет, о чем не преминул сказать Бецкому, и велел капитану идти в столицу кружным путем, ибо в это время тракт, связывающий Екатеринбург с Кунгуром и Казанью, был перекрыт войсками Пугачева.
“Поднесение” трех чаш из цветного уральского камня говорит не только о распространенной в те времена язве взяткодательства и взяточничества, но и о том, что в Екатеринбурге уже давно существовала “шлифовальная мельница”, что на ней местные мастера вырезали изделия из самого твердого, после алмаза, цветного камня, что деятельность Экспедиции была полезной как столице империи, куда в основном и уходили тысячи пудов камня ежегодно, так и железокаменной “столице” Урала.
Дело, практически начатое Я.И. Данненбергом, продолжили его преемники. К 1802 году “Генеральное описание” минералов Урала включало уже 324 номера различных камней: мрамора, агатов, яшм, порфира, горного хрусталя, граната, малахита, орлеца и многих других. Граф А.С. Строганов — президент Академии художеств с 1800 года и главный начальник Экспедиций мраморной ломки и прииска цветных камней, реорганизовал Экспедицию и превратил ее в предприятие, названное “Екатеринбургская гранильная и шлифовальная фабрика и Горнощитский мраморный завод”14 . А основание фабрике положило скромное заведение — шлифовальная мельница, на которой воспитывались замечательные мастера камнерезного искусства, вскоре принесшие Уралу мировое признание и славу.
Что касается Якова Ивановича Данненберга, то, выполнив, как мне кажется, главное дело своей жизни, он скончался летом 1774 года15 .
1 Семенов В.Б. Яшма. Свердловск. 1979, с. 10—11. Прим. 10.
2 Аринштейн М., Мельников Е., Шакинко И. Цветные камни Урала. Свердловск. 1986, с. 33.
3 Там же.
4 Семенов В.Б. Яшма, с. 11; Цветные камни Урала, с. 34.
5 Там же.
6 Корепанов Н.С. В раннем Екатеринбурге (1723—1781 гг.). Екатеринбург. 1998. Изд. 2-е, с. 24, 67.
7 Цветные камни Урала, с. 34.
8 Там же.
9 Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. М. 1969, с. 192, 193.
10 Там же, с. 193.
11 Там же, с. 196
12 Там же.
13 Там же, с. 200—203
14 Цветные камни Урала, с. 34—36.
15 Там же, с. 34.