Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2003
Инна Михайловна Пешкова — окончила факультет журналистики УрГУ. Работала в газете “На смену!”, на радио и телевидении. Печаталась в журналах “Урал”, “Уральский следопыт” и других изданиях. Автор сборников рассказов, двухтомника “Искусство каслинских мастеров”, книги “Музыка, застывшая в металле” (в соавторстве с М. Седовой, 2003). Коллекционер. Заслуженный работник культуры России. Живет в Екатеринбурге.
Инна Пешкова
Отец
Блюститель городских интересов
Сегодня мне уже не вспомнить, какой повод привел меня к свердловчанке Вере Ивановне Чащихиной (Ушаковой), но все, что оказалось связано с ним, всегда отзывается неизменной благодарностью к хозяйке дома.
Вере Ивановне было под девяносто, она многое помнила о прошлом города и, рассказывая о своей юности, вдруг сказала:
— А я, между прочим, в родстве с известной в Екатеринбурге семьей Симановых. У меня даже общая семейная фотография сохранилась. Хотите посмотреть?
Вера Ивановна принесла фотографию, а вместе с ней — небольшую тетрадку, которую однажды получила по почте в подарок. Послала ей эту тетрадку двоюродная сестра Зинаида — дочь бывшего городского головы Ильи Ивановича Симанова. Последние годы Зинаида Ильинична жила в Сухуми, всегда любила Урал и вот решила поделиться с родственницей и подругой своими воспоминаниями.
Вера Ивановна хранила тетрадку как реликвию, но сейчас уже годы берут свое, родных нет, и поэтому: “Возьмите, может быть пригодится…”
В конце XIX века в Екатеринбурге, должно быть, не было человека, который не знал фамилии Симанова. На одной из центральных городских улиц (сейчас улица Попова) стоял, стоит и поныне, его дом, и вся улица в честь его владельца тоже именовалась Симановской.
К сожалению, принимая дар, сама я в то время мало что знала об этом человеке. В недавние 70-е годы о Симанове крайне редко упоминалось в печати, и лишь недавно время восполнило это упущение. Во многих газетах появились сообщения “к дате” — со дня рождения Ильи Ивановича минуло 150 лет. И то, что заслуги Симанова были значительны для Екатеринбурга, согласно подтверждала одна публикация за другой.
Это благодаря кипучей деятельности городского головы облик Екатеринбурга за короткий срок буквально преобразился, появились дороги, изменилось отношение к бездомным, получившим наконец реальную помощь. И только ли это? Результат общественного признания Симанова говорил сам за себя: на должность городского головы он выдвигался три раза подряд.
И все же, все же, все же…
Знакомство с юбилейными публикациями не принесло удовлетворения. Мне показалось, что осведомленные авторы обедняли себя обращением к одним и тем же фактам. К тому же, держа в руках семейную фотографию Симановых, я прочла и такое: “К сожалению, портрета Симанова не сохранилось и есть только предположение, что это он…”
В надежде получить новую информацию о городском голове я обратилась к сведениям “из первых рук”. И незаменимую помощь в этих поисках получила от городской газеты “Екатеринбургская неделя”, выходившей в городе в конце XIX века. Газета оказалась заинтересованным и постоянным свидетелем трудов и стараний Симанова на всем протяжении его многолетней деятельности.
Как пролог грядущих событий воспринимается сообщение газеты (Е.Н., 1880, № 13) о том, что среди кандидатов на руководящую должность “путем записок” был выдвинут гласный городской думы Илья Иванович Симанов. Однако его реакция на это выдвижение оказалась отрицательной: Симанов отказался.
Через четыре года, в 1884 г., предложение повторилось и было принято. 24 января 1884 г. 34-летний купец первой гильдии, один из крупных промышленников-мукомолов на Урале Илья Иванович Симанов 60-ю голосами против пяти был избран главой (головой) Екатеринбурга. После такого единодушия, как сообщала газета, “никто из конкурентов не пожелал более баллотироваться”.
8 февраля после принятия уставной присяги Симанов официально вступил в эту должность. На первом же заседании городской думы Симанов выступил перед гласными “с краткой, но внушительной речью”.
— Будучи призван быть руководителем, я чувствую себя далеко неподготовленным к обширной и разнохарактерной деятельности. У меня есть только одно — горячая любовь к общественным делам и самое искреннее желание принести посильную пользу обществу…
Как увидим впоследствии, очень скоро это желание подтвердится.
Тогда же Симанов обратился к жителям Екатеринбурга, разъясняя свою позицию, ибо “принятые меры принесут результат, если будут исполняться всеми, кого они касаются”. Управа, в свою очередь, утвердила конкретный перечень дел по благоустройству:
“…В Разгуляевской улице прокопать канавы, спланировать полотно и сделать два мостика. В Златоустовской улице поправить обочины и колеи. В Никольской улице засыпать щебнем лог и удлинить мостик” — список прорех казался бесконечным.
Первоочередное внимание городскому благоустройству не было показным. В своих невеселых “Хрониках” “Екатеринбургская неделя” буквально захлебывалась от возмущения порядками, что процветали на городских улицах.
Год 1880-й. Газета доводит до сведения городской управы, что “с тех пор, как стаял снег на улицах и площадях стала то и дело появляться разного рода падаль…”. По Коковинской улице “…прогнил мост, отчего сделалась “волчья яма”, в которой могут погибнуть как люди, так и лошади. В особенности при том “блестящем мраке, который царствует в этой и подобной ей улицах”. “На Сенной площади и вообще во многих местах города накопилось значительное количество навозу, испарения которого не могут способствовать требованиям гигиены…” — и так далее и тому подобное.
Однако уже спустя полгода после избрания Симанова интонация газеты круто меняется: “Мы воздерживались до сих пор от перечисления заслуг г-на Симанова, так как не имели желания подводить итог начала деятельности нового головы. Но чтобы не допускать незаслуженного оскорбления лица, который заслуживает похвалы, мы вынуждены сказать о том, что сделано г. Симановым (…) Все знают о том, что решено думой в отношении улиц. Ни один благомыслящий не потребует от головы, чтобы он исправлял улицы на свой счет. Но г-н Симанов сделал это. Он исправил громадную площадь перед окружным судом, по которой проезда не было. Теперь это самая лучшая дорога в городе. Симанов похлопотал о том, чтобы весь состав полицейских служителей был обновлен. На бульварах посажены тополи, и один бульвар перестраивается заново…”
Больной проблемой в городе оставалась вода. Водопровода не было. Естественных ключей не хватало. И вот сообщение: “Проектирован паровой насос с баком в 400 ведер у Малаховского ключа. Устройство его будет производиться не за счет городских доходов, а по подписке между состоятельными гражданами. Ключ у Лютеранской церкви возобновляется — раскапывается заново, так как был завален. Два ключа, что позади дачи Симанова, вновь устроены им на свой счет. Один водоем будет устроен нынче же на Васнецовской улице…”
И можно ли не понять общественное выражение благодарности городскому голове за нужное для всех дело: “Во вторник состоялось освящение водокачки. После молебна один из гласных думы — г-н Лемке поднес г-ну Симанову от лица гласных прекрасный серебряный жбан на серебряном подносе. Неожиданность такого выражения благодарности со стороны общества привела г-на Симанова в некоторое замешательство, и он внимал ей дрожащим голосом. Но помимо этого, так сказать, вещественного выражения благодарности за устройство ключа, г. Симанова благословляют много таких лиц, которым нет возможности чем-либо иным выразить свою признательность. Думаем, что сознание этого тоже составляет для Симанова немалую награду” (Е.Н., 1884, № 41)
В том же 1884 г. по инициативе Симанова в городе начал действовать Екатеринбургский комитет по разбору и призрению нищих. Как писала газета, “местным жителям запретили шататься по домам или просить подаяние на папертях. Были организованы пожертвования в кружки, собранные средства дважды в месяц распределялись между обездоленными. Немощные и больные были прикреплены к больницам и богадельням. В результате: “Теперь вы не увидите нищих на улицах и всем этим город обязан энергии И.И. Симанова”.
В новый, 1885 г. город получил еще одно благотворительное учреждение — приют для малолетних неимущих. И снова встречаю комментарии в газете: “Симанов взялся за это дело так энергично и умело, что сумел за короткое время поставить дело образцовым образом. Создав приют, где детей, уже искусившихся в нищете, будут приучать к честному труду, научат правилам веры и нравственности, Симанов сослужил городу службу, какой не знал ни одни из его предшественников. Вообще, мы считаем себя вправе сказать, что Симанов завоевал уже себе весьма почетное место в истории Екатеринбурга. Если принято всех лиц, которые приносят пользу городу, чтить званием почетного гражданина, то, по нашему убеждению, Симанов заслуживает его уже теперь”…
Забегая вперед, замечу, что десять лет спустя, в 1894 г., на заседании городской думы вновь высказывалось предложение о присвоении Симанову звания почетного гражданина Екатеринбурга. Думские гласные, поддержав его, отмечали, что возбуждение подобного ходатайства будет “наилучшим выражением благодарности городского общества Симанову за его 10-ти летнюю крайне трудную деятельность”. Но, к сожалению, этим благим пожеланиям так и не дано было осуществиться.
А пока… Пока возвратимся к первому четырехлетию, самому трудному и результативному сроку службы Симанова на его общественной должности.
В марте 1885 г. на главной площади Екатеринбурга по подписке торгующих купцов состоялся благодарственный молебен по случаю сокращения часов торговли в субботу и воскресенье. Речь шла о торговой реформе в городе, значительно облегчающей условия труда для этой категории служащих. Дума утвердила проект, разработанный по инициативе Симанова. После окончания молебствия на площади был зачитан благодарственный адрес в его честь, который подписали 168 человек.
Отныне практические вопросы городской жизни на заседаниях думы решаются постоянно. К этому были направлены буквально ежедневные усилия городского головы. Читаю: “Г-н Симанов встает в 7 часов утра и, напившись чаю, отправляется по городу осматривать производящийся мелкий ремонт улиц, тротуаров и т.п. Затем он заседает в управе, а после обеда, вплоть до 7—8 вечера, опять осматривает работы. Это ли не деятельность?” (Е.Н., 1885, № 24)
Четвертый год симановского правления совпал с энергичной подготовкой города к Сибирско-Уральской промышленной выставке. Ее удостоили своим посещением члены царской семьи, и естественно то внимание, с каким отнеслись к этому событию городские власти. Мне показалось любопытным описание обстановки симановского дома, которая предназначалась в дни выставки для приема великого князя Михаила Николаевича и его сына: “Стены дома городского головы, этого само по себе красивого здания, были изящно декорированы гигантскими национальными флагами, зеленью и множеством стеклянных фонарей. Балкон обтянут малиновым бархатом с золотыми кистями и бахромой… Лестница уставлена лавровыми деревьями и, устланная ковром, ведет в апартаменты высоких гостей. Всюду прекрасные ковры, обилие цветов. Со вкусом размещенная мебель свидетельствует, что город употребил все зависящие от него меры, чтобы доставить необходимые удобства их высочествам…” (Е.Н., 1887, № 23) Как видим, во все времена Екатеринбург готов был обеспечить своим гостям достойный прием!
Симанов возглавил главный фабрично-заводской отдел выставки и вместе с другими организаторами был отмечен наградой по ее завершении.
Неуклонно расширяется круг общественных обязанностей Ильи Ивановича. Он вошел в комиссию по поднятию кустарных промыслов уезда, равно как и в комиссию по устройству в Екатеринбурге художественно-промышленного музея со школой рисования и лепки.
В ноябре 1888 г. Екатеринбургская дума вновь проводила выборы городского головы. И вот, как о предсказуемом результате, газета сообщает, что “кандидатом был указан один И.И. Симанов. Закрытая баллотировка дала в его пользу 61 шар, против 4. От лица гласных А.Н. Казанцев поздравил Илью Ивановича с избранием вновь руководителем думы и хозяином города на четырехлетие с 1888 по 1891 гг., указав вкратце на его заслуги городу. Главные из них: 1) устройство мостовых, 2) устройство благотворительности для бедных, 3) забота о снабжении жителей хорошей водой, 4) устройство городских бульваров”.
Гласный Бревнов указал также на учреждение общества взаимного страхования имуществ. Встав с мест, гласные поблагодарили Илью Ивановича Симанова за крайне полезную и энергичную деятельность в пользу Екатеринбурга и его населения. В ответном слове Симанов назвал свою работу результатом “принятой на себя весьма важной обязанности блюстителя городских интересов”.
И вот уже новые дела и заботы не заставляют себя ждать. В марте 1889 г. городская дума заслушивает отчет о действиях и расходах комитета по разбору и призрению нищих и единогласно выражает благодарность всему составу комитета, а председателю комитета И.И. Симанову особую благодарность за бесплатное помещение в его доме детского общежития.
Одно за другим появляются сообщения о денежных вложениях Симанова в различные общественно полезные дела: дума благодарит голову за участие в расходах по исправлению Кривцовского моста, за крупные пожертвования реальному училищу, за то, что не только трудами, но собственными средствами помогал неимущим.
Благотворительная деятельность Симанова продолжается и дальше. Благодаря ему выходит в свет и поступает в продажу новая книга “Город Екатеринбург” — сборник исторических, статистических и справочных сведений по Екатеринбургскому уезду. Сообщается, что книга заключает в себе 1250 страниц большого формата и предисловие к ней сделал Мамин-Сибиряк. Деньги, вырученные от продажи изделия, также предназначались в пользу Екатеринбургского комитета по разбору и призрению нищих.
В декабре 1890 г. государь-император жалует екатеринбургского городского голову, купца первой гильдии Илью Симанова, за оказанные им отличия неслужебные золотой медалью с надписью “За усердие” для ношения на шее на Владимирской ленте…
Одно из последних дел, предпринятых Симановым, — его ходатайство перед губернатором о соединении Екатеринбурга рельсовым путем с одной из линий станции Златоуст-Миасс.
А дальше… Дальше происходит непредвиденное.
В марте 1894 г. городская дума выбирала гласных на новое четырехлетие. Как и ожидалось, наибольший процент при баллотировке получил Симанов. Однако когда спустя три месяца дума собрала гласных для принятия присяги, встал Симанов и неожиданно заявил, он “не имеет далее возможности исполнять нынешние обязанности в качестве городского головы и слагает с себя эту должность”.
Не ожидая подобного, дума медлила три недели, после чего собралась снова с предложением на должность городского головы 15 кандидатов. Но… при подсчете голосов оказалось, что большинство из них опять получил Симанов.
Илья Иванович вновь отказывается от предложения, и, обескураженная дума, не принимая решения, предлагает отложить его на неопределенный срок.
Однако и далее события развиваются не менее драматично. Гласный Ершов предлагает просить Симанова “послужить еще в этой должности”. Симанов благодарит собрание и отказывается от баллотировки снова. И снова происходит невиданное: председатель собрания просит присутствующих устно или письменно назвать кандидатов. Поднимается Ершов и вторично предлагает думе просить всем составом Симанова послужить городу. Дума прислушивается к этой просьбе и единогласно просит Симанова не отказываться от баллотировки. Каков ответ Симанова? Все тот же: “Приношу еще раз собранию глубокую искреннюю благодарность, но нахожусь в невозможности исполнить желание думы…” После этого без тайного голосования дума устно назвала другое лицо. С этой кандидатурой не согласился губернатор и назначил на эту должность домовладельца, горного инженера А.А. Черкасова.
Что же случилось? На не просто найти однозначный ответ. По мнению краеведа Е. Бирюкова, во всем виноваты происки оппозиции, не простившей Симанову чересчур громкого празднования собственного десятилетнего юбилея. Но после только что приведенной картины, упорного желания Думы во что бы то ни стало оставить Симанова на своем посту, во всемогущество завистников и интриганов трудно поверить. Однако очевидно, что без истинно весомой причины Симанов вряд ли отстаивал свое решение.
Приведу отрывок из публикации историка В. Микитюка: “…упорство (отказ. — И.П.) объяснялось не только домашними обстоятельствами, но и той закулисной борьбой, которая происходила не только в Екатеринбурге, но и Перми” (Очерки истории Урала, 1996, № 4).
В разных газетах появились критические выступления в адрес городского головы. Но в ответ “Екатеринбургская неделя” помещает открытое письмо горожан с 63-мя подписями: “Екатеринбургское общество выбрало его городским головой в полной уверенности, что сей человек не будет бесполезно давить кресло, а будет слуга обществу и защита сирых и убогих. Так и вышло”…
Оставив выборную должность, Симанов продолжает свое общественное служение. Он остается гласным городской думы, почетным попечителем мужской гимназии, городских больниц и приютов. Не забыло о его былой помощи и городское общество приказчиков. Уже правит городом другой голова, уже внимание Симанова отвлекают иные обязанности, а на городской площади у кафедрального собора снова собирается “масса публики”, служится молебен и общество приказчиков торжественно отмечает значимый юбилей. Исполнилось 10 лет со дня утверждения думой реформы, которая упорядочивала часы работы в торговле. На площади неоднократно во всеуслышание возноситься хвала Симанову за то, что благодаря его “влиятельной поддержке и энергии” получило путевку в жизнь это благое дело. В квартире Симанова представители торговли вручают ему благодарственный адрес. Да какой! Исполненный с особым вкусом, адрес, “украшенный художественной виньеткой, вложен в роскошную плюшевую папку, перевитую широкой трехцветной лентой. Ее бант скреплен ажурными серебряными цифрами 1885—1895. И серебряной же, украшенной хризолитами, римской цифрой X”… (Е.Н., 1895, № 14)
Я встретила заметку о том, что в том же году умерший горожанин С.И. Фукин завещал свои выигрышные билеты в капитал училища имени Симанова. Городская дума вынесла поправку: такого капитала нет, но есть капитал имени И.И. Симанова для выдачи стипендий бедным ученикам народных училищ. Согласно воле завещателя, дума приняла решение занести пожертвования Фокина в его фонды.
Авторитет имени Симанова по-прежнему был очень высок. За общественную и благотворительную деятельность он был награжден орденами Станислава 3-й степени, святой Анны 3 степени и медалями.
Настоящая беда пришла в 1904 г., когда владелец мельниц, известный промышленник И.И. Симанов был обвинен в растрате и мошенничестве. Четкое объяснение этому вновь встречаю у В. Микитюка:
“Все началось с того, что Симанов несколько лет подряд брал ссуды в госбанке под залог пшеницы. По закону амбары с пшеницей должны были опечатать служащие госбанка. На практике мукомолы постоянно пускали заложенную пшеницу в производство, и это расхождение между законом и практикой жизни как бы не замечалось.
Подобное допускал в своей деятельности даже министр финансов России С.Ю. Витте. Однако Симанову не простили. Управляющий Екатеринбургской конторы госбанка А.И. Кожевников потребовал уголовного расследования”…
Симанову пришлось остановить мельницу, подчиниться домашнему аресту, побывать в тюрьме… Сначала суд присяжных оправдал его, но другая судебная инстанция признала банкротом, лишила чинов, званий, наград. Имущество Симанова было продано на публичных торгах, и его хозяин стал нищим.
“Скромная фигура Ильи Ивановича ни одним штрихом не говорит о нем, прежнем блестящем, энергичном, ворочающим делами за весь Екатеринбург и бывшем действительно главой города, а не марионеткой” — писала в 1913 г. газета “Уральская жизнь”. “Общество не видело и не видит его нигде…” И все-таки магия симановского имени время от времени о себе напоминала. В той же “Уральской жизни” я встретила сообщение о том, что “7 мая в день вознесения Господня будет произведена выдача наград по жребию бедным невестам из фонда Симанова”.
А в 1916 г. канцелярия его императорского величества уведомила И.И. Симанова о том, что 7 августа 1916 г. государь-император восстановил его во всех правах, утраченных вследствие объявления несостоятельности. Несмотря на потери, на большую душевную травму, Симанов вновь начал служить Екатеринбургу. Он стал служащим самоуправления и столь же ревностоно выполнял порученные ему дела.
Как в дальнейшем сложилась судьба Ильи Ивановича Симанова, известно мало. Как неизвестно и то, где и когда окончил он свои дни. Но как бы то ни было, Симанов сохранил добрую память екатеринбуржцев за его умение и желание служить интересам горожан.
Быть может, однажды мы узнаем больше об этом человеке, поиск историков и краеведов откроет новые подробности его биографии и того времени. Пока же такую возможность я нашла на страницах старой тетради, сохранившей воспоминания его дочери Зинаиды. Для нее, как и для отца, Екатеринбург значил так много! Именно поэтому она нашла для него свои особенные, наполненные любовью слова.
Зинаида Симанова
Дочь
Время, дорогое сердцу
Вере Чащихиной (Ушаковой)
Тебе я посылаю, милый друг,
Воспоминанья детства золотого.
Чтоб, завершая нашей жизни круг,
К его истокам прикоснуться снова.
Чтобы, припав к живительным струям,
Вновь ощутить всю молодости радость.
И детских игр веселый смех и гам,
И юных грез несознанную сладость.
Но, вспоминая ряд тех милых лет
И дорогих, что вместе с нами жили,
Не будем говорить с тоской: их “нет”.
Но с благодарностию: “были”…
Вступление в жизнь
Вечереет. В саду уже прохладно. Пахнет ожившими после жаркого дня цветами и политой землей. Старенький садовник дядя Федя кряхтя черпает воду из небольшого бассейна, в который впадает неширокая, но довольно быстрая канавка. Невдалеке, там, где она вытекает из-под деревянного сруба колодца, сидят, отдыхая от игры, три мальчика: два гимназиста-третьеклассника Ваня и Шура и восьмилетний Алеша. Шура худенький, темноволосый и живой, Ваня — курчавый брюнетик, выше и темнее Шуры и поэтому выглядит старше, хотя они одних лет. Алеша — его брат, белокурый, болезненный на вид, любимец няни. Шуре они приходятся двоюродными братьями и живут в одном доме. Все трое устали от игры и молчат. Ваня бьет палочкой по воде, стараясь попасть в братьев, но брызги не долетают, и все спокойны.
— Ну, как же будем играть? — прерывает молчание Шура, которому уже надоело сидеть смирно. Начинаются ленивые предложения, но, как нарочно, все игры оказываются неудобными для троих.
— Хорошо, если бы нас было четверо, — говорит Ваня. — Сколько игр можно было бы придумать!
Алеша вдруг вспоминает:
— А вчера няня говорила мне, что у Шуриной мамы скоро будет ребеночек. Вот нас будет четверо!
Ваня смотрит на Алешу, усмехаясь с превосходством старшего:
— Да, когда он еще вырастет! А интересно, кто родится — мальчик или девочка? Хоть бы поскорее!
Алеша некоторое время молчит, потом, таинственно понизив голос, сообщает:
— Няня говорила утром, что сегодня или завтра. Вот!
И он торжествующе смотрит на братьев.
Мальчики оживляются. Так скоро? Ура!
— Давайте погадаем — предлагает Шура как наиболее заинтересованное лицо. Ведь кому не хочется иметь брата или сестру?
Все с восторгом хватаются за новое развлечение. Но встает вопрос — как гадать? Выручает Ваня:
— А вот сделаем две палочки. Одна будет мальчик, другая девочка. Пустим их по канавке, которая раньше доплывет — значит, тот и родится.
Дети с оживлением вскакивают и принимаются за дело. Палочки получаются разной длины, но детям не до законов физики — все равно доплывет!
— Пусть длинная будет мальчик, а другая — девочка, — решает Ваня с тайной надеждой, что длинная палочка доплывет быстрее.
Палочки пущены на воду, но “девочка” хотя и короче, но зато толще. Она обгоняет и первая падает в бассейн. Мальчики разочарованы. Каждому в глубине души хочется иметь брата. Надо как-то перехитрить судьбу. Поступает предложение — проверить гадание и переменить палочкам название. Снова обгоняет короткая и толстая, на этот раз — “мальчик”.
— Ну вот, то девочка, то мальчик, — разочарованно тянет Алеша. Где же правда?
— Давайте в третий раз, решающий, — приходит на помощь Ваня. — А палочки сделаем другие, совсем одинаковые.
Палочки снова плывут, но мало того, что они двигаются бок о бок, приближаясь к бассейну, они точно склеиваются и вместе устремляются вниз.
Настроение окончательно испорчено. Дети молчат, но у всех одна мысль: кто же? Первым не выдерживает Шура:
— Пойди, Алеша, спроси у няни. Может быть, уже родила? — посылает он ее любимчика… И Алеша, обычно вялый и неповоротливый, беспрекословно встает и направляется к дому.
…Скоро семь часов. В саду прохладно. Предзакатная тишина. Дядя Федя кончил поливку и ушел. Ваня с Шурой лежат на траве и задумчиво посматривают в сторону дома. Вдруг на крыльце громко хлопает дверь. Оттуда по ступенькам кубарем скатывается Алеша и мчится к братьям.
— Девочка! Девочка! — издали громко кричит Алеша. — Сестричка! Зина!
И все трое, забыв о своем желании иметь брата, со всех ног мчатся к дому.
…Так в прекрасный летний вечер 25 августа (по старому стилю) 1882 г. вступила в жизнь автор этих записок.
Примечание: Этот рассказ написан со слов мальчика Вани — Ивана Максимовича Симанова, ставшего через 23 года моим мужем…
Наша семья
Семья наша в то время, как я стала помнить себя, была довольно многочисленной: бабушка Евдокия Арсентьевна, мать моего отца, сестра ее Мавра Арсентьевна, отец мой Илья Иванович Симанов, мать Лидия Вячеславовна, брат Шура, старше меня на 10 лет, сестра Клаша (на 8 лет), дядя Михаил Иванович, троюродные сестры Сима и Катя Хохловы — намного старше меня, гувернантка англичанка Елена Яковлевна Кук, жившая у нас, кажется, с начала моей жизни. Всего 11 человек. Кроме того, помню еще трех очень старых и редко видимых старух, каких-то дальних родственниц. Родственников матери я плохо помню, они бывали у нас редко, только в первые годы…
Помню хорошо из них только бабушку Сашу, которая жила летом у нас на даче со своей дочерью, старой девушкой Соней. Она была страстным рыболовом и занимались ужением рыбы почти до самой своей смерти (в 86 лет) вместе с тетей Соней, такой же любительницей. От них, должно быть, и я унаследовала эту страсть. У бабушки всегда был с собой вышитый мешочек с мятными пряниками, которыми мы и угощались во время ловли.
Отец мой был всегда очень занят. Видела я его почти только за едой и ласки его не помню. Но много слышала от няни и посторонних, что он был очень добрый человек и много помогал бедным, никогда не проходил мимо нищего, не подав ему.
Матери тоже было некогда ласкать меня — она слишком была занята выездами, гостями и поездками 3—4 раза в год в Москву и Петербург. Иногда за границу.
Брата я не очень любила из-за его постоянных насмешек надо мною и сестру — из-за разницы наших характеров. Она была пай-девочка, а я — изрядный сорванец, и мне часто попадало из-за ее жалоб на меня. Бабушка была строгая, и мы ее побаивались, а ласкать она не находила нужным. Мне кажется, что она нас не любила. Дядя Миша учился тогда в Казанском университете и приезжал только на каникулы.
Благодаря такой обстановке мои родственные чувства не получили надлежащего развития. Но было два, чужих по крови, но самых близких и дорогих для меня человека, любивших и, может быть, жалевших меня, а потому и не скупившихся на ласковое, хотя и разумное, обращение. Это были гувернантка тетя Леля, как я ее звала, и няня Саша. Последняя поступила к нам в дом 15 лет и умерла у меня на руках около 80 лет. Тогда прислуга вообще жила подолгу на местах, и считалось неудобным и для той другой стороны часто менять хозяев. Иные, поступив в молодости, как няня Саша, оставались в доме до самой смерти.
Эта няня Саша была сначала няней моих брата и сестры, затем моей, потом двух детей сестры и двух моих детей. Когда дети выросли и обзавелись семьями, она оставалась у меня и всю жизнь получала свои 5 рублей в месяц, отказавшись от прибавки и иногда даже делая мне подарки. В свою очередь, и она получала более дорогие подарки, чем остальная прислуга, к Рождеству, на Пасху и в именины (в именины — всегда шерстяную материю на платье). Мать сильно ее недолюбливала, заметив мою привязанность к ней.
Эти две личности — няня Саша и тетя Леля — занимают большое место в моей жизни. И на них я хочу остановиться подробнее.
Тетя Леля была старой девушкой, худощавая, с проседью, с прекрасными добрыми голубыми глазами. На англичанку она совсем не походила. Говорила по-русски без малейшего акцента, была православной веры, как родившаяся в России, и была очень религиозна. Правда, и вся наша семья была религиозна, особенно бабушка и отец, как происходившие из старинного купеческого рода. Мать была из дворянской семьи и в делах веры, кажется, только придерживалась общего тона в доме.
Тятя Леля пользовалась общим уважением всей семьи, а также и прислуги. При отъездах матери она распоряжалась по хозяйству, и ей даже прощалось курение, которое в то время считалось предосудительным для женщины. У нас в доме никто, кроме нее, не курил. Была она очень образованна, знала музыку, языки и очень много рукоделий.
Тетя Леля давала мне первые уроки, и я так мучила ее со свой леностью и упрямством, что впоследствии мне всю жизнь было стыдно вспоминать об этом. Однако она отличалась большой кротостью характера и никогда на меня не кричала и не ставила в угол, наказывая лишь сидением на стуле посреди комнаты.
Английским языком я так и не захотела заниматься. Но думаю, что причиной моего упрямства было то, что первые уроки начались на даче, в прекрасные летние дни, когда так не хотелось отрываться от игр в саду и сидеть в мрачной комнате с окнами, выходящими на север. Это было большой ошибкой тети Лели, и я глубоко убеждена, что первые уроки, как и уроки вообще, должны происходить в наиболее радостной для ребенка обстановке.
С музыкой тоже долго не ладилось, даже пришлось временно прекратить уроки из-за невозможности сломить мое упрямство. Стыдно сказать, но это произошло, когда мне было лет 12—14. Бросив музыку на 2—3 месяца, я потом уже по собственной охоте принялась за нее. Может быть, сыграло роль частое посещение концертов заезжих знаменитостей — Гофмана, Рейзенауцера, Долиной и т.д. Мой интерес к музыке все возрастал и остался моей страстью на всю жизнь. Сейчас, в зрелом возрасте, у меня уже много собственных вещей — вальсов, мелодекламаций, романсов.
Тогда я не очень жаловала тетю Лелю, вероятно, из-за постоянных стычек с ней. Полюбила позднее, убедившись в ее прекрасной душе и любви ко мне. Жалею, что не имею ее фотографии, она почему-то никогда не снималась. С каждым годом я все больше привязывалась к ней, не высказывая, однако, этого, и почему-то стеснялась отвечать на ее ласки, хотя и очень хотелось. Ласкалась я тогда только к няне Саше.
Умерла тетя Леля, когда мне было лет 18, проболев перед этим около года раком печени. На все время болезни ей была отведена самая спокойная комната в доме, а для ухода была приставлена няня Саша.
Во время болезни тетя Леля любила, чтобы я подходила к ней по возвращении из гостей или из театра в нарядном платье. В этот период я уже не стеснялась высказывать к ней свою любовь, как бы прося у нее прощения и вознаграждая ее и себя за прошлые годы. Умерла тетя Леля на нашей даче в прекрасный майский день, на другой день своих именин. На ее похоронах было множество народу, так как все наши знакомые любили и уважали ее.
Перехожу к няне Саше. Это была высокая брюнетка с красивыми темными глазами. Тоже, как тетя Леля, — старая девица, но тому была особая причина. Она немного хромала, и это обстоятельство принесло ей впоследствии большое горе. Со стороны прислуги она пользовалась большим почетом, как связующее звено с хозяевами и заступница в случае какой-либо оплошности. Когда я вышла замуж, она была как член нашей семьи, хотя всегда отказывалась при гостях садиться, кормя детей за столом. Также при гостях она называла меня “барыня”, тогда как в обыденной жизни я оставалась для нее “Зинушкой”.
Хотя мне было лет 8—10, я заставала иногда няню Сашу плачущей и на вопрос, о чем она плачет, получала ответ: “о своем горе”. Впоследствии об этом горе мне рассказала мать. Когда мне было лет 6—7, у нас был кучер Никита, личность, тоже занимавшая кое-какое место в моем детстве. Это был веселый кудрявый брюнет лет 30. Я всю жизнь очень любила лошадей, а в детстве — в особенности, и, когда родители возвращались на дачу, я с няней Сашей садилась в экипаж с Никитой, и он давал мне в руки вожжи, что было для меня большим удовольствием. Мчась к экипажу, я уже издали кричала: “Никиша, править!” Прогулки эти были довольно продолжительны, также как и беседы Никиты и няни Саши. Я, конечно, не прислушивалась к ним, поглощенная своим занятием.
И вдруг Никита исчез. Поиски оказались безрезультатными, и только спустя некоторое время за городом в лесу была найдена его верхняя одежда. Решили, что он покончил с собой, и вот с этих-то пор и началось горе няни Саши. Как потом оказалось, они любили друг друга и хотели пожениться, но мать Никиты категорически восстала против этого только потому, что Саша была хромая и лет на 5 старше Никиты.
Спустя несколько лет мой отец получил письмо из Афонского монастыря в Греции за надписью “смиренный монах Николай”. В письмо была вложена фотография представительного монаха с окладистой черной бородой в клобуке и мантии. Это был Никита. Он передавал поклон Александре Федоровне, прося прощения за причиненное горе. Отец потом часто переписывался с “отцом Николаем” и говорил, что его письма были интересны и содержательны.
Об этих трех людях — тете Леле, няне Саше и Никите — у меня на всю жизнь остались светлые воспоминания, и теплело в душе от одной мысли, что они были…
Не могу обойти молчанием еще одного свидетеля моего детства — няню моей матери, или “нянечку”, как ее звали. Это была маленькая бодрая старушка, беззубая, с румяными щеками. Сколько ей было — никто не знал, меньше всего — она сама. Просто, как она говорила, — “потеряла счет годам”. Даже паспорт ее был утерян, благо тогда никто им не интересовался. Была она совершенно одинока, если не считать дочь, бывшую с ней в ссоре и проживавшую неизвестно где.
Часто в изрядные морозы нянечку можно было видеть проходящей по двору в одном платье, а то и босиком. Она хорошо готовила в былое время ,и, несмотря на присутствие в доме двух кухарок, — “белой” и “черной”, т.е. для нас и для прислуги, — старушке иногда поручалось приготовление ее “особых” блюд: телячьих котлет, голубцов, фаршированной птицы и рыбы и т.д. Были у нее еще обязанности — уход за телятами, выводка цыплят, еженедельное мытье в бане и кормление породистого пса Прима и сбивание сливочного масла в большом графине, который она била о подушку, сидя на кровати. Как оттуда извлекали масло, я не знаю.
Умерла она в возрасте 94-х лет. О ее годах мы наконец узнали от ее дочери, появившейся года через два после смерти матери в чаянии наследства. Однако наследства не оказалось, кроме двух платьев, так как нянечка жалованья не получала, беря только иногда “богу на свечку”.
В одну из своих зимних прогулок по двору она поморозила палец на ноге. Сделалась гангрена, ей отняли о колено ногу (без наркоза!), от которого она умерла. Помню ее слова, когда с матерью навестила ее в больнице: “А ведь умирать-то все неохота!”
Мои именины
Мне семь лет. Завтра счастливый день — мои именины. Собственно говоря, торжество мое начинается накануне, когда взрослые, чтобы доставить мне удовольствие, лукаво спрашивают: “А кто у нас завтра именинник?” В ответ моя физиономия расплывается в широкой улыбке, и я с торжеством выпаливаю: “Я!” Второй признак именин — чистка миндаля, орехов, сухой малины, яблок и т.д. для сладких пирогов, которые готовятся также для всей прислуги.
Откровенно говоря, я к этим пирогам отношусь довольно равнодушно — их все затмит завтра мой любимый торт с ореховым кремом. Иногда этот торт заменяется бисквитным горшком с кашей из марципана, облитой сверху шоколадом, куда вставлялась ложка из леденца. В первый раз была большая ложка, но после того, как однажды гости передрались из-за нее, большую ложку заменили маленькими по числу приглашенных детей. В общем, ложечек получалось не меньше, чем каши.
Накануне праздника пораньше прошусь спать, чтобы поскорее пришла ночь. Сон почему-то не идет, хотя я крепко зажмуриваю глаза и зарываюсь в одеяло с головой.
Наконец наступает желанный рассвет. В октябре уже темновато по утрам, но я люблю просыпаться в этих сумерках, розовых от лампадки. Няня стоит перед иконами и шевелит губами, косясь на меня. Я не смею прерывать ее молитву и терпеливо жду, пока она кончит. На душе радостно, тепло. В доме еще полная тишина. Наконец няня подходит ко мне, целует и поздравляет, причем говорит не “поздравляю”, а “проздравляю”. Так как вставать еще рано, мы начинаем вместе строить планы моего дня.
Наконец бьет 8 часов. В доме начинается движение. Рядом, в спальне родителей, постукивает умывальник, слышно как горничная проносит в столовую самовар, где-то внизу хлопает дверь. В детскую входит старик лакей Филипп, тоже сегодняшний именинник, которого по этому случаю отпускают на весь день домой. Его утренняя обязанность — собрать и заправить все керосиновые лампы, которых в доме около 200 штук.
Мне всегда немножко стыдно находиться при нем в постели, и каждый раз, если уже я проснулась, происходит маленькая комедия: я зарываюсь с головой в одеяло, а няня спрашивает: “Филипп Михайлович, ты не видел Зиночку? Куда она убежала?” На что тот неизменно отвечает: “Никак нет, не встречал. Видно, гулять пошла!” В этот день мы неизменно поздравляем друг друга с днем ангела, причем Филипп делает удивленное лицо, когда я выглядываю из-под одеяла. Наконец он уходит, и можно вставать.
Детская чисто прибрана, большой стол освобожден для подарков и накрыт розовой скатертью. Я радостно посматриваю на него и представляю, как еще до обеда стол заполнят подарки. Одеваюсь с помощью няни в чистое белье и новое платье. Последнее не радует меня, как следовало бы, так как я с детства была равнодушна к нарядам, считая, что они стесняют свободу. Новое нужно было беречь, а всякие бантики и оборочки вызывали насмешки братьев: “Зина сегодня барышня!” Помню, было у меня платье с какими-то по тогдашней моде “таракашками” на плечах. Меня за них так просмеяли, что я категорически отказалась носить это платье, и “таракашки” пришлось снять.
Наконец процедура одевания окончена, и я, торжественно улыбаясь, вхожу в столовую. Утренний чай у нас пили не все вместе, а по мере вставания. Первыми поднимались мои родители, и я, встав в этот день раньше обычного, всегда заставала их за чаем. Они, не здороваясь, поспешно скрываются в спальне, чтобы снова появиться с подарками, которые мне вручают со всегда одинаковыми пожеланиями — быть здоровой и послушной.
Сажусь за чай и стараюсь пить как можно дольше — все члены семьи являются один за другим с подарками в руках. По окончании долгого чая, приходится прибегать к помощи няни, чтобы принести подарки в детскую и водрузить на стол.
Затем едем с матерью к обедне. Это самая скучная процедура за весь день, но ничего не поделаешь — так полагается. Во время обедни мысли мои меньше всего направлены на молитву, хотя мать и шепчет: “Молись, чтобы бог дал здоровья!”
После обедни — завтрак с приглашенными родственниками, которых является человек 20, и снова в большинстве своем с подарками. На столе кроме сладких пирогов красуется мой любимый ореховый торт или горшок с “кашей”, а иногда и оба. Первый — вкуснее, но второй — заманчивее, особенно леденцовые ложки, которых нам хватает понемножку обсасывать до обеда.
Промежуток между завтраком и обедом заполняется рассматриванием подарков, играми и приходом новых гостей. Так как среди подарков много конфет, то к обеду аппетиты наши гаснут, сохраняясь только на шоколадное мороженное, и мы неохотно отрывается от игр. На обед взрослые гости не остаются, только дети. За ними являются к вечернему чаю. После обеда — снова игры, а вечерний чай — в 6 часов.
Я, уставшая и полусонная, убираю с помощью няни подарки, потом иду в столовую, где по вечерам обыкновенно собирается вся семья. Нехотя отвечаю на вопросы — довольно ли я подарками. Забираюсь на диван вместе с собакой Примом, которому, вероятно, ввиду его “высокого” происхождения (родители его имеют золотые медали) разрешается “вход на два дивана”. Он, как всегда, чистый, и у него чудесная шелковистая шерсть, но все же его любимые углы на диванах несколько темнее, чем остальная обивка. Это товарищ моих игр и прекрасный крысолов. Поймав крысу, он трясет ее до тех пор, пока окончательно не вытрясет остатки жизни. Я запрягаю его в санки, а если никто не видит — катаюсь верхом, хотя это строжайше запрещено.
Прим похрапывает, уткнув морду мне в колени, взрослые тихо переговариваются, и я начинаю окончательно дремать. Зовут к ужину, но я уже не в силах. Кто-нибудь берет меня на руки и уносит в детскую, где я, уже полусонная, поступаю в распоряжение няни, которая раздевает и укладывает меня. В этот вечер мне разрешается взять с собой в постель какую-нибудь новую игрушку, чаще всего куклу. Еще смутно мелькает сознание собственности множества новых прекрасных вещей, но и оно понемногу гаснет, и я засыпаю.
Праздник окончен.
Мои друзья. Ученье
Детская наша комната была невелика. Зимой бывали у нас каждое воскресенье двоюродные братья Леня и Андрюша Стешины. Летом, с переездом на дачу, прибавлялись дальние родственники, Виктор, Вера и Борис Ушаковы, жившие там постоянно. Приезжал иногда на Шую родственник Володя Меморский. Говорил он особым шуйским говором, сильно “акая”, и держался свысока, хотя был мне и Лене ровесником. Мы его не особенно любили и почему-то прозвали “шуйский морковка”. Мать Стешиных умерла, когда они были совсем маленькие. Отец, директор реального училища, где они оба потом учились, умер, когда нам с Леней было лет по 12. Оставшись круглыми сиротами, они переехали на житье к нам. Мы с Леней были большими друзьями до конца его жизни. Он застрелился 24-х лет, будучи студентом. Свое предсмертное письмо, в котором он просил передать поклон одной девушке, он писал, сидя рядом со мной на крыльце. Я из деликатности отвернулась, а он, дописав письмо, пошел в сад и застрелился. Часто я думала о том, что он, может быть, втайне надеялся, что я загляну в письмо и удержу его. Между прочим, он часто говорил, что застрелится, но все принимали это за шутку, так как он характер имел веселый, а бабушка всегда сердилась на него за эти слова. Был он самым большим моим другом в жизни, и между нами не было тайн. Обладая хорошими способностями, Леня прекрасно учился и писал чудесные стихи. Был красив, но маленького роста, что его сильно угнетало. Вначале мы вместе учились, потом Леня поступил в реальное училище, а я до конца продолжала учиться дома.
С Андрюшей мы меньше дружили, вероятно, из-за разницы в летах. Учился он плохо, зато обладал большой тягой к театру и впоследствии стал довольно известным артистом комиком, получив звание заслуженного артиста. Умер в 1941 году в Сталинграде.
Вера Ушакова была младше меня на пять лет, ее брат Борис — на семь. Долго мы не принимали Веру в свою компанию, но впоследствии сильно подружились.
Вероятно, благодаря совместному воспитанию с мальчиками я и сама обладала мальчишеским характером и предпочитала мальчишеские игры. Все мы были очень честны в играх и всегда крепко держали свое слово, чего я не замечала среди девчонок.
Борис Ушаков был постоянным моим партнером по игре в крокет. Мы всегда играли с ними только вдвоем, и мне кажется, онбыл сильно ко мне привязан. Был он какой-то неудачник в жизни: некрасивый, неспособный и не особенно бойкий. И впоследствии ему как-то не везло. Исчез он бесследно и как-то таинственно во время первой германской войны, вернее, в самом начале революции. Был мобилизован, и первое время о нем ничего не было слышно. И вот однажды неизвестный человек принес родителям Бориса записку с вокзала: “Мама. Пришлите папирос”. Отец поспешил на вокзал, но найти Бориса не мог, вероятно, его уже провезли дальше, как бывшего белого офицера. Какое же он испытывал отчаяние, проезжая родной город!
Была еще у меня двоюродная сестра Оля Телегина, но мы с ней особенно не дружили, хотя и учились несколько лет вместе французскому языку. На мои именины и рождения приглашались еще знакомые дети, но с ними мы были далеки.
Теперь перейду к своему ученью.
Вначале я училась у тети Лели, потом перешла к учительнице Юлии Августовне Шварте. У нее я училась по всем предметам, не исключая священной истории, хотя она и была немка. Позднее ко мне приходил священник-законоучитель, и с ним я проходила богослужение и историю церкви. Французским языком я занималась у француженки мадам Мюллер. Она была громадного роста, очень толстая и веселая. Заниматься у нее было очень весело и интересно, чем, вероятно, и объясняются мои хорошие успехи во французском языке. По-русски она совсем не говорила, мы забавлялись, уча ее разным неправильным словам, и она хохотала вместе с нами. Она говорила “чертяк” вместо “чердак”, “наслёпушки” вместо “нахлобучка”, “благоушие” вместо “благоухания” и т.д. Я тогда говорила и писала по-французски совершенно свободно. Но сколько тетя Леля ни билась со мной, я упрямо отвечала ей по-русски. Как ни странно, я почему-то стеснялась. За это я была наказана в дальнейшем тем, что из-за недостатка практики язык немного забылся.
С Олей Телегиной мы позднее брали уроки словесности у преподавателя Ивана Алексеевича Попова, прозванного в гимназии “шкаликом” за его маленький рост. Брала я еще уроки музыки, училась игре на флейте и скрипке.
В общем, день мой был сильно загружен уроками. Первой приходила к 7.30 утра мадам Мюллер, последний урок со священником был в 7 вечера. После обеда — прогулка или катание на коньках. Спать ложилась в 11.30. Читать в постели разрешалось не позднее 11.50.
Читала я обыкновенно две книги, одна была “запретная”, такими меня снабжал Леня Стешин. И вот прислушаешься — не идет ли мама. В соседней комнате скрипел пол, и я всегда успевала сменить книгу. Если уж было очень интересно — я после “проверки” занавешивала книгу, оставляя только луч света на страницу. Конечно, вставать утром в 7 часов было трудновато, на дворе зимой было еще совсем темно.
Приходила меня будить няня Саша, всегда жалевшая “девочку” за учебную нагрузку, и на сонную надевала чулки с ботинками, хотя это уже было в дни юности.
В общем, считаю, что хотя я училась неплохо, но по количеству занятий приобрела не так-то уж много и только впоследствии более или менее дополнила свое образование, хотя в выборе книг мною никто не руководил.
Наши игры
Расскажу о наших детских играх.
Вначале Стешины у нас еще не жили и приходили только по воскресеньям на целый день. Запомнилось несколько любимых игр. Среди них большое место занимала “выставка”, на которую приглашались и взрослые. Были выставки игрушек вообще, книг, кукол, лошадей, которых у меня было больше, чем кукол. Хорошо запомнилось “ветхозаветная” выставка, на которую вход был платный в пользу голодающих. Это было в неурожайный год — какой именно, сейчас не помню.
На выставке были следующие экспонаты: яблоко, которым Ева соблазнила Адама, ребро Адама, из которого была создана Ева, древо познания добра и зла (ветка от веника, так как дело было зимой), Ноев ковчег-лодка с надстройкой, животные, взятые Ноем, нож, которым был убит Авель, посох Моисея, жезл Аарона и из Нового завета — веревка, на которой удавился Иуда, предавший Христа, и т.д. в том же духе. Был еще святой дух — чучело голубя, висевшее под потолком, но пришла бабушка и, пожурив нас за “кощунство”, велела снять. В общем, стиль выставки был достаточно выдержан, и публика много смеялась. Была также вся прислуга, платившая, кто копейку, кто пятачок. Отец дал 3 рубля, чем привел нас в восторг. Был спор, кому нести деньги для сдачи отцу. Пришлось поделить путь на три части и нести попеременке, причем каждый раз пересчитывали деньги, так как это доставляло нам большое удовольствие.
Устраивали также театр с пьесами своего сочинения. Публика состояла из двух наших нянь, и мы очень сердились, когда они начинали разговаривать во время представления. В одной пьесе действовал “летающий дух” — бумажный абажур. Однажды подброшенный из-за ширмы “дух” упал и наделся на голову, причем разорвался напополам. Но мы, как и няни, с трудом сдерживали смех во время приборки.
Строили дом из стульев, накрытых одеялом, и забирались туда в старых маскарадных костюмах. Шили маленькие тетрадки и на каждой странице писали “фабрика Трусова”. Были, конечно, и “лошадки”, и “прятки”. Катались на коньках по политой площадке во дворе. Был у меня ослик, на нем катались в санках по двору и мимо дома.
Летом на даче было такое множество игр, что и не запомнишь. Играли в индейцев, в солдат, в разбойников, причем я всегда была предводителем. В “индейцах” я носила имя “Твердая рука”, вероятно, потому, что затылки непокорных “индейцев” именно так расценивали шлепки. В “солдатах” я называлась “начальник Зинели”, в разбойниках — “стальная сабля”.
Набеги наши совершались главным образом на парники с огурцами и редиской, причем мы не поднимали рамы, чтобы пролезть. “Солдаты” вели себя смирнее и дело ограничивалось маршировкой и караульной службой. Еще надували мы через соломинку лягушек и дрессировали дождевых червей, держали их в молоке и воображали, что они от такого питания станут толще и больше.
На даче — она находилась недалеко, по ту сторону пруда, — был крокет, кегельбан, гигантские шаги, качели. Была лодка и красивая резная купальня. Выплывать из нее на пруд не разрешалось, но мы все-таки выплывали, а кто-нибудь стоял на страже. Плавать в пруду было, конечно, гораздо приятнее, чем в стенах купальни.
Позднее я очень полюбила рыбную ловлю с удочками и катание на лодке. Бывало, выйдешь на лодке с удочками рано утром, тишина кругом, пруд как зеркало. Кое-где неподвижно стоят лодки с рыбаками. В городе блестят в первых лучах солнца кресты на церквях и слышится звон к ранней обедне. Чудесная музыка — этот звон, доносящийся по воде со всего города.
Вот первым бухнул маленьким серебряным “фа” самый старый Екатеринбургский собор. Ему так же низко отвечает Кафедральный, потоньше — Вознесение на горе и высоким звоном — Лузинская церковь, дальний монастырь и остальные церкви. Бархатисто гудит Златоуст… Как много потеряла красота жизни без колокольного звона…
Сидишь неподвижно над зеркальной водой, и охватывает тебя какой-то золотой полусон… Неважно, если рыба и не ловится, а просто хорошо сидеть в этом приятном забытьи…
Любила я и тихими вечерами сидеть с удочками на берегу. Вообще тихая вода всю жизнь действовала на меня притягивающе. И теперь, спустя полусотни лет, я люблю, идя с ночного дежурства, заходить к морю. Народу на пляже нет. Море гладкое, серо-свинцового цвета. Но вот на нем появляется розовая полоса — дорога восходящего из-за гор солнца, и море сразу же оставляет свою задумчивость и начинает смеяться… Вдалеке — чуть заметные черточки рыбацких лодок. Медленно заходишь в прозрачную воду, постепенно погружаясь, и вот уже плывешь по зеркальной поверхности навстречу первым лучам…
Каждый уголок на даче, каждый березовый лесок имели у нас свое название. В одном из березников (“лягушачьем”) росла толстая рябина, на которой были вырезаны наши имена, окруженные мечами, шпагами и т.д. Мы в детстве становились перед ней на колени и клялись ненавидеть немцев. В 1945 году я подумала, что инстинкт нас, пожалуй, тогда не обманывал…
Лет 15-ти я начала кататься на велосипеде и верхом — сначала шагом на даче, а потом у меня был свой иноходец, Орлик, с прекрасным ходом, но очень пугливый. Сопровождал меня всегда служащий отца Перминов, бывший улан и прекрасный кавалерист. Во время прогулки он много рассказывал мне про свою военную службу, и я поражалась ее строгостью и жестоким обращением с “низшими” чинами. Каталась иногда и с компанией, но предпочитала вдвоем с Перминовым. Прогулки наши по лесам были верст 10—15. Как-то ездила я на дальнюю мельницу за 30—35 верст, где в то время жил дядя Миша.
Потом мне подарили велосипед, и тут всегдашним моим спутником был Леня Стешин.
Орлик, благодаря своей пугливости, причинял мне много бед. Один раз, падая, я встала на голову и получила сотрясение мозга. В другой раз, когда я хотела заставить Орлика перепрыгнуть через упавшее дерево, он сбросил меня и я, падая, разорвала о сучок всю амазонку (длинную юбку). Пришлось дожидаться в лесу, пока Перминов не съездит в город за извозчиком, так как от юбки осталась только широкая полоса. Как-то катались вдвоем с Олей Телегиной — Орлик сбросил меня, а сам убежал. Пришлось идти по лесу с расшибленной головой, искать Орлика, пока не нашли его запутавшегося поводом за ветку. В конце концов, пришлось его продать.
Очень любила я лошадей и собак, особенно щенят и всегда подбирала их на улице. Как-то я привезла из Петербурга породистого пуделя Дика и выкормила его из соски. Это был замечательно умный пес, и мы были с ним почти неразлучны. Зимой, во время катания, Дик сидел у меня в санках, а летом в лодке. Если лодка кренилась в одну сторону, я, бывало, скажу: “Дик, сядь прямо” — и он тотчас менял положение. Прыгал он в длину метра на два и ходил, как по канату, по тонкому бревну. Спал Дик у меня под кроватью, и я иногда после мытья брал его к себе на кровать. Когда услышу шаги мамы — тихонько щелкну пальцами, и он тут же прятался под кровать. На лето я его стригла, оставляя длинную шерсть на передней части туловища, и отец тогда говорил: “Дик задним концом на дачу переехал!” Он прожил у меня 10—12 лет и умер от старости.
Еще я любила птиц. У меня была большая клетка, метра в полтора, и в ней жили несколько пород. Была пара маленьких попугайчиков-неразлучек. Они жили на воле, летая по всему дому, и спали на печке в гостиной. На дачу я их не брала, в городском доме окна открывались мало. Были также белые и пестрые голуби, жившие в большой прачечной. Были рыбы, лягушки, тритоны.
Любила я забегать на отцовскую мельницу. В машинном отделении было большое колесо-“маховик” и все машины двигались, словно живые и разумные существа. Я находила, что у каждой из них своя физиономия.
Хорошо было бегать по всем шести этажам — на каждом были лестницы в обоих концах. Везде была чистота, и рабочие были седыми от муки. С шестого этажа открывался чудесный вид на город, пруд, загородные дали и лес.
Зимние развлечения
Ученье я окончила 17-ти лет. Юлии Августовне были подарены золотые часы, и мое образование сочли законченным, хотя Ю.А. и говорила, что следовало позаниматься еще одну зиму. Музыкой я продолжала заниматься до выхода замуж. Брала уроки рисования, но недолго, всего около двух лет.
Обыкновенно после окончания учения начинались выезды. В театре я бывала и раньше. Теперь начались балы и костюмированные вечера. Бывали маскарады, но посещать их девушкам было не принято, да и позднее я их не любила. Танцами я вообще не увлекалась, предпочитая театр и спорт. На балах было скучновато. Лица были все знакомые, давно примелькавшиеся. Что касается ухаживания, то атмосфера балов была слишком строга, и более подходящими были условия катка.
Собирались на бал в 10—11 вечера, конечно, предварительно выспавшись. Разъезжались часа в 3—4, причем мать и тетя Леля, сопровождавшие меня, до конца не оставались, а оставляли на попечение двоюродного брата отца Ивана Максимовича Симанова, который провожал меня домой. Это был тот самый кудрявый гимназист Ваня, который гадал, кто родится. Впоследствии он стал моим мужем.
Из всех балов самым интересным был благотворительный 6 декабря — открытие бального сезона. Он изображал то деревенскую ярмарку, то боярский пир — каждый год что-нибудь новое. На ярмарках участницы — дамы и барышни были в сарафанах и торговали с поставленных в зале телег и ларьков разными деревенскими сластями, которые специально для этого дня заказывались в кондитерских. Шампанское и разные вина продавались тоже в “деревенской” посуде — серебряных жбанах и горках. За все это мужчины платили кто сколько хотел. Богачи-золотопромышленники, уральские “тузы”, съезжавшиеся к этому дню в Екатеринбург, платили по 100 рублей и более за стакан вина, 30—50 рублей за пряник и гораздо больше сулили за… поцелуй руки. Был богач Поклевский-Козелл. Он выпивал всего одни бокал шампанского и платил за него 500 рублей. По тем временам это была цена небольшого домика или хорошего рысака. Вырученные от бала деньги шли в пользу “детского убежища” для детей-сирот.
В “подводном царстве” были одеты русалками, рыбами и прочими морскими обитателями. В залах были гроты и аквариумы. Окна были затянуты голубой кисеей, на которой “плавали”, т.е висели, рыбы, раки, медузы и т.д. Была лотерея и различные развлечения помимо танцев.
Были ситцевый, шелковый и бархатные балы. Все, не бывшие в таких платьях, платили штраф. Конечно, многие из дам предпочитали штраф ситцевому платью. Для средней публики было дешевле сшить ситцевое платье, так как штраф был 5 руб., а ситец тогда можно было купить от 15 копеек и дороже. Вообще этот бал был всегда новым и оригинальным.
28 декабря проходил традиционный бал в день открытия клуба и был самым скучным, и я не любила его. Если не хотелось танцевать, то надо было явиться в черном платье.
Веселым и интересным бывал костюмированный бал 4-го января. Почти все были в масках и разнообразных костюмах. Но маски посреди вечера снимались. Бывали “оперные” и “драматические” компании, когда пары изображали главных персонажей из опер и драм. Я как-то являлась Маргаритой с Фаустом, Татьяной с Онегиным, Лизой с Германом. Подбирались персонажи целой пьесы до слуг включительно.
Как-то на этот бал явился муж моей сестры с огромной бочкой. Он изображал волшебника, и в бочке находился человек, выходивший оттуда то балериной, то монахом, то во фраке. В бочке он переодевался, и поэтому можно было судить о ее размерах. В числе развлечений были разные игры с сюрпризами. Конечно, все было платное.
Однажды был бал цветов. У меня костюм белой лилии. Зал изображал лес, но ввиду зимы пришлось ограничиться только елками, соснами и пихтами.
Самое веселое время в зимнем сезоне начиналось балом в декабре и заканчивалось костюмированным вечером в пятницу на масленице.
Рождество
Главная прелесть рождества, если не говорить о развлечениях, состояла в двухнедельных каникулах с 24 декабря по 6 января. Предшествующий ему пост с 14 ноября протекал как-то незаметно. Постились только отец или бабушка да еще старая прислуга. И вообще — уклад жизни как семейной, так и общественной не менялся. Праздник делался заметным, начиная с “сочельника”, накануне рождества. По старому обычаю в этот день не ели от звезды до звезды, т.е. напившись чаю утром еще в темноте, ждали вечером появления первой звезды в пятом часу и тогда обедали. Но этот обычай в семье соблюдали не все, только ели самое постное, т.е. грибы и овощи.
Стряпня в этот день была усиленная, для праздничного стола. В церкви была заутренняя в 12 ночи. Служба проходила и в домовых церквях (т.е. при учебных заведениях), в богадельне (для престарелых и приютах для детей). Вечером проходила всенощная, а утром — обедня.
В день рождества рано утром приходили поздравлять бабушку ближайшие родственники, жившие рядом, и еще раз приходили днем. По возвращении от обедни — завтракали, а часов с 12-ти начинался прием визитеров.
В зале стоял огромный стол со множеством закусок и вин, с пудовым окороком во главе. К столу приглашались все визитеры, которые закусывали стоя. В этот день приезжали только мужчины. Хотя они не оставались больше 5—10 минут, но их бывало такое множество, что с 12 до 4—5 часов не было ни минуты перерыва.
Первыми часов в 10—11 приезжали священник и дьякон из разных церквей и пели “Рождество”, после чего вся семья и прислуга прикладывались ко кресту. Так как каждый визитер должен был выпить хотя бы одну рюмку, а визитов нужно было сделать много, то последние часам к трем уже еле держались на ногах.
Следующие два дня делали друг другу визиты дамы. Утром, еще в темноте, являлись в кухню кучки ребят всех возрастов, а также нищие и все славили Христа, т.е. пели “Рождество”. Ребята прибегали запыхавшись и пели наскоро, чтобы бежать дальше. Каждый награждался медным пятаком. Эти пятаки я отбирала накануне в большую чашку из ящика в письменном столе отца, куда он складывал все медные деньги. Среди них было много старинных, так как их собирал еще дедушка. Я очень любила это занятие и, роясь в деньгах, воображала себя Кащеем Бессмертным. Позднее я нашла большое сходство со Скупым рыцарем Пушкина.
Вечером в первый день почти все сидели по домам, уставшие от гостей и объедания, зато со второго дня начинались веселые праздники, продолжавшиеся все две недели вплоть до крещения 6 января. Этот период назывался святками, так как в старину он посвящался чтению старинных книг.
Новый год мы встречали. Вечером в зале служили молебен. В 12 часов выпивали по бокалу шампанского и расходились спать. Посторонних никого не было.
Последний день святок — Крещение было очень интересным днем. Утром, конечно, везде была обедня. На городском пруду вырубалось “окно” в форме большого креста, но не через весь лед, достигавший иногда метровой толщины, а лишь в виде углубления, которое заливалось по дну подкрашенной водой. В одном конце была ямка в полтора метра ширины, достигавшая почти нижнего края льда. После обедни перед Кафедральным собором был народ. Потом изо всех церквей выходили крестные ходы и направлялись под колокольный звон к пруду. Из Кафедрального собора крестный ход во главе с архиереем приходил первым. После короткого молебна ударом лома пробивался тонкий слой льда в ямке и вода заполняла весь крест по льду, куда архиерей троекратно погружал золотой крест. В этот момент военные давали три залпа. Народу бывало множество, все в лучших шубах. Так как в это время стояли “крещенские” морозы, то непокрытым головам, так же как и архиерейским рукам, приходилось плохо. Однако несмотря на мороз, любители старинных обычаев бросались в воду в момент погружения креста. Для этой цели специально прорубалась рядом другая большая прорубь. Этим “смывались” веселые святочные “грехи” — маскарады, пьянство, танцы и т.д. Бросались в рубашках и штанах, которые тотчас застывали на воздухе. Товарищи вытаскивали из воды этих любителей старины и, закутав в шубы, мчали по домам, где были уже наготове разные согревательные средства…
По отбытии крестных ходов на всем протяжении пруда устраивались скачки. Начиналось гуляние около выстроенных на пруду балаганов и катанье с ледяных гор, каруселей и т.д.
Крещением заканчивались святки, и жизнь входила в обычную колею.
Масленица и великий пост. Весна
Прежде чем говорить о масленице, я должна сделать некоторое отступление. Дело в том, что в 80—90-е годы XIX столетия религии отводилось большое место в жизни, особенно в купеческих семьях, да и сама церковь занимала в государстве едва ли не главенствующее место. Вот почему в своих записках я уделяю такое большое место этой стороне жизни.
Большое значение имели посты. Два раза в неделю не ели мяса, молока и яиц. Было еще несколько постных дней в году и четыре больших поста: Петровский — перед 20 июня, днем Петра и Павла, Успенский — с 1 по 15 августа, перед праздником Успения, Рождественский — с 14 ноября по 25 декабря и самый большой и строгий, продолжавшийся 7 недель, с масленицы до Пасхи. Из него выделялись особо 1, 4 и 7 недели, когда ели только растительную пищу с постным маслом, а самые строгие постники не ели даже и масла. Неделя перед масленицей была “пестрая” с двумя постными днями, как обычно, за ней была “сплошная”, без постных дней, а на масленице ели все, кроме мяса, налегая главным образом на жирную пищу.
День накануне каждого из больших постов назывался “заговеньем”, когда обычно ели пельмени — любимое кушанье сибиряков.
Посты имели и чисто гигиеническое значение, разнообразя питание и давая организму отдых от определенного вида пищи. Очевидно, святые отцы, установившие посты, имели и это в виду. У нас в доме за исключением указанных 3-х недель Великого поста все, кроме отца, бабушки и старой прислуги, ели скоромное.
В праздники, заканчивавшие пост, переходили на обычный стол, причем в ночь на Пасху, после службы “заутрени” в 12 часов, устраивалось обильное “разговение” со специальными праздничными блюдами.
Теперь перехожу к масленице. Вот она — предвесенний праздник, широкая, веселая, сытая (и пьяная) масленица! В воскресенье накануне наедаешься до отвала любимыми пельменями со сметаной, маслом, уксусом и горчицей — как кто любит. Учебные заведения закрываются на пятницу, субботу и воскресенье, также и все учреждения, кроме банков, да и те сокращают свою работу. Нужно сказать, что масленица, как и Пасха, — праздник переходящий и начинается всегда с понедельника, как Пасха в воскресенье.
В понедельник с утра начинаются блины. За обедом — также блины, или у нас с гостями, или у знакомых. Подаются блины с маслом, свежей зернистой икрой, сметаной, кильками, лососиной и т.д. За блинами следует жареная рыба — обычно навага — небольшая круглая рыба почти без костей, только с хребтом и очень короткими ребрами. Конечно, блины сопровождаются обильной выпивкой. К чаю подается сладкое и жирное печенье “хворост”, “малинка” — мелкое печенье с одной ягодкой внутри, “розаны” и т.д. все варенное в масле. Блины сменяются оладьями, и к концу недели не хочется смотреть на все это жирное тесто.
Всю неделю по вечерам — театр, балы, гости, но самый сильный разгар масленицы начинается в последние три дня.
В пятницу часов с 2-х начинается грандиозное катание по главной улице вокруг бульваров. В это время в городе было много чудесных ценных рысаков. Что это были за красавцы! Все в нарядной сбруе, многие под цветными сетками, особенно дышловые пары. Владельцы в дорогих шубах, в бобрах и соболях. Кучера один другого толще, для чего под кафтан одевались даже летом специальные ватники, так как иметь дородного и бородатого кучера считалось известным шиком. Во всем видно соревнование, только не в скорости, так как катающихся такая масса, что почти все время приходится ехать шагом, а временами и останавливаться из-за образующейся “пробки”. Особенно трудно приходится “тройкам”, запряженным в большие, покрытые ценными коврами “кошевы”, в которых усаживается человек 10 и больше на двух сиденьях, одно против другого.
На тротуарах — толпы гуляющих, большинство которых стоит и смотрит. Живущие на этой улице выносят стулья и скамейки и сидят вместе со своими родственниками и подходящими знакомыми. Кружится голова от непрестанного медленного движения. На тройках много пьяных компаний.
На городском пруду, что находится рядом с главной улицей и отделенном от нее плотиной, служащей как бы мостом, устроены всякие увеселения. Высокие ледяные горы, каток, качели, балаганы, тиры, карусели. Разносчики бойко торгуют блинами, оладьями, пирогами всякими сладостями, под которыми любители промочить горло найдут и еще кое-что. Зазывания клоунов на балаганах, музыка, звонки каруселей, выстрелы, звон бубенцов на тройках, песни пьяных — все сливается в невообразимый шум.
Но вот наступает последний день веселья — Прощенное воскресенье. Сегодня на улицах с утра особое оживление, словно все торопятся возможно больше взять от масленицы перед скучным постом. Но все это только до пяти часов. Ровно в пять — первый удар колокола к вечерне. Сразу обрывается веселье, замолкает музыка, и все спешат по домам и в церковь. За какие-нибудь четверть часа улицы пустеют, лишь кое-где слышатся песни пьяных да проносятся запоздалые катальщики. Еще часов в 7 на улицах появляется народ, возвращающийся из церкви, потом все затихает. Песняров в этот вечер уже нет.
У нас собираются к вечернему чаю родственники и кое-кто из самых близких знакомых, но долго не засиживаются, и, уходя, все просят друг у друга прощения, чтобы встретить Великий пост в мире и согласии. Отсюда и название этого дня — Прощенное воскресенье. Вся прислуга кланяется в ноги бабушке, матери и отцу, так же как и отец — бабушке, своей матери. Вся семья просит прощенья друг у друга и у всей прислуги. Уходишь спать, уставший от недельного веселья, с тяжелым желудком и невеселым сознанием, что завтра снова учение, неделя постных обедов и впереди на долгое время единственное развлечение — каток.
Вот и чистый понедельник — начало Великого поста и праздник кучеров. Они много потрудились за последние дни и теперь, поздравив с постом и получив на чай, вернее на водку, отпускаются на целый день. Сегодня уже не увидишь в городе собственных выездов, разве без кучеров. Все ездят на извозчиках. Часто и на другой день кучера еще не годятся для сидения на козлах.
Просыпаешься, как обычно, часов в семь. В доме противно пахнет постным маслом: масло тогда было горчичное, подсолнечное, маковое, льняное и конопляное. На всякий сорт — свои любители, и поэтому запахи от всех пяти видов сразу. С утра ходят по домам нищие татары и просят “поганых лепешек” — оставшихся блинов. Так как из нашего дома ни одни нищий не уходил без подаяния, а недоеденных блинов не оставалось, то их специально для этой цели пекли вечером в воскресенье.
Утром, здороваясь, поздравляешь всех с постом. Я всегда удивлялась, почему это надо поздравлять с такой скучной вещью наравне с веселыми праздниками? Предстоит очень невкусная неделя с грибами и овощами, а там еще 4-я и 7-я неделя! Среди недели становится непонятным, как можно было иногда на масленице отказаться от блинов!
Отец и бабушка говели два раза — на первой и на седьмой неделе. Говенье заключалось в посещении церкви два раза в день, начиная со среды, исповеди в пятницу и причастием в субботу. Исповедь была обязательна для всех служащих, о чем выдавались справки. В продолжение всего поста у нас в доме каждую неделю были говельщики и в субботу в честь причастников делали сладкий пирог из сушеной малины с изюмом.
Развлечения в пору поста не исключались. Бывали только 2—3 концерта духовной музыки, вернее, пения. Пел прекрасный хор архиерейских певчих и оперные артисты. На этих концертах бывали священники и архиерей. Я всегда очень любила церковное пение, и эти концерты доставляли мне большое удовольствие, тем более что можно было слушать сидя, не уставая. А в церкви я всегда быстро уставала, и почему-то начинало болеть левое плечо. В такие минуты вспоминалось где-то вычитанное изречение о сравнении православной и католической церквей: “лучше сидя думать о боге, чем стоя о ногах”.
При всей своей скуке пост имел и приятную сторону, совпадая с началом весны. Только северянин может это понять. После Урала я живу на юге более 20 лет и нахожу, что южная весна, несмотря на всю свою роскошь, не имеет той прелести, того обаяния, как на севере. Там она действительно — пробуждение природы после зимнего сна. И главная ее прелесть — в контрасте с зимой. От таяния снега воздух, насыщенный озоном, делается какой-то пьянящий. Правда, слегка попахивает и навозом с дороги, но в этом и своя прелесть — ведь это весна!
Первый признак весны еще в начале марта — это галки, сидящие парами. На Среднем Урале снег начинает таять в конце февраля, а то и раньше. Если весна дружная — дело идет быстрее, дорога чернеет. На сугробах снега образуются узкие трубчатые отверстия солнечных лучей, делающие снег похожим на конфеты “соломка”. К вечеру снова подстывает и приятно хрустит под ногами ледяная корочка. Когда начинает днем сильно припекать, каток до заката закрыт. Лед снова делается зеркальным, чем и пользуются конькобежцы — рисовальщики фигур. Все они стремятся попасть на нетронутый лед и, надев коньки, ожидают открытия катка. Каждый выбирает для себя участок, и никто не смеет заехать на рисованные фигуры другого.
Днем стоит веселый шум от журчащих в каналах ручьев и чирикающих во всю мощь воробьев. На улицах жидкая грязь, но с каждым днем высыхают новые тропинки на дорогах. А сколько поэзии в первой выставленной раме! С каким наслаждением ухо, привыкшее к зимней тишине, улавливает и благовест ближнего храма, и говор народа, и стук колес! А грудь жадно вдыхает идущую от окна струю свежего воздуха, так заметную в душной атмосфере зимних комнат.
Пруд вздулся, почернел и стал некрасивым. Лед на нем не проходит, как на реках, а проваливается отдельными частями. Дольше всего держатся дороги, но и они в один прекрасный день меняют направление вместе с льдом и уходит под воду. И вот снова наш красавец пруд сверкает и переливается под ярким солнцем, и на нем появляется лодки, перевозящие пассажиров, а по вечерам слышны песни катающихся. За прудом, в дачных рощах, стоит не умолкающий крик грачей, прилетевших на родные гнезда.
Как трудно учиться в эти дни!
Хочется поскорее на улицу пропускать ручейки, чем иногда занимается даже бабушка. Это до некоторой степени тоже обычай, и часто можно видеть наравне с детьми стариков с лопатками или палками в руках, пропускающих ручейки у своих домов.
Если весна очень дружная, она дает нам, детям, еще пару веселых дней “сверх программы”. Это потоп на нашей улице, когда канава не успевает пропустить всю воду. Заливается на полметра глубины тротуар у дома через ворота. Прокладываются деревянные мостки, и у нас есть маленький плот, на котором мы с восторгом разъезжаем и втихомолку упрашиваем дворника подольше не прочищать канаву. К сожалению, иногда потоп кончается на один день. Вот когда рвешься от уроков! Мы пугаем учителей, что вода прибывает, но они только посмеиваются и безжалостно отсиживают положенные часы.
Вот и почки на тополях набухли и разворачиваются длинными красными сережками-червячками с чудесным бальзамическим запахом. Эта порода тополей так и называется “бальзамической”. К сожалению, тополя эти постепенно уничтожаются, так как среди лета они цветут белым пухом, который носится по всему городу, лезет в нос и глаза, собирается в кучи, которые вспыхивают от брошенной папиросы.
В чудесные предзакатные часы любила я бывать у вечерни, когда солнце от западных дверей пронизывает лучами всю церковь. Вначале желтые, лучи постепенно краснеют и ярко переливается на позолоте алтаря и в драгоценных камнях на золотых ризах икон. В церкви стоит голубая дымка от ладана, и стоишь как-то бездумно, наслаждаясь всей этой красотой, пеньем и чувством весны.
Редко-редко бывают ненастные дни, но о них-то и не помнишь. Скоро Пасха с ее весельем, вкусным разговеньем, неумолкаемым трехдневным звоном и катанием крашеных яиц. За Пасхой — “Красная горка” с ее ежедневными свадьбами, а потом — лето, каникулы, дача и трехмесячная свобода!
Пасха
“Праздников праздник и торжество из торжеств” — так поется в эти дни в церкви. Радостный праздник весны, пробуждения природы и сладких смутных надежд молодости. Еще немного, и кончится скучное учение, а там — о, милые, волшебные слова: лето и дача!
Приготовления к Пасхе занимает всю последнюю неделю поста. Перевернут весь дом, каждая вещь моется, чистится, протирается, а иногда, увы, и ломается. Приносится громадный, метра в два в диаметре, низкий таз, и в нем моются цветы. И удивительно, как они благоухают после мытья, особенно кипарисы. У некоторых перетирается мягкой тряпочкой каждый листик. Я ношусь по дому, мою цветы, чуть не влезая в таз, убираю свою комнату, бегаю с поручениями и всем мешаю, почему и называют в эти дни “девочкой-мешалочкой”. Ученье прерываются на три дня, последние для этой недели, а также и на всю Пасху. С четверга начинается стряпня. Этот день посвящен крашению яиц. Их обмакивают вареными в стакан с краской, разрисовывают, кто как умеет, завертывают в пестрые куски ситца и варят, отчего получаются красивые разнообразные узоры. Сколько сотен яиц красились, я и не представляю. Кроме нашей семьи яйца красились для всех рабочих на мельнице, для детских приютов, богадельни, для тюрьмы. Для них же выпекались в пятницу по заказу в булочной сотни сладких булочек с изюмом.
На Пасхе я ездила с отцом по приютам и раздавала детям яйца и булочки с приложением нового блестящего гривенника. И я не знаю, кто получал больше удовольствия — дети или я!
В пятницу делали творожные пасхи всех сортов. Творог протирали сквозь решето и с разными сладкими и ароматными добавлениями укладывали в деревянные разборные формы —пирамидки с вырезанными на стенках узорами и буквами Х.В. — Христос Воскресе. В этот же день выпекали в тесте окорок, выливая под тесто полбутылки коньяку, фаршировали кур, индеек, поросят. В стряпне принимали участие все женщины в доме вплоть до девочки-мешалочки. В субботу пекли разные торты и куличи, которые к вечеру заполняли несколько столов. Последние тир дня кроме возни со стряпней нужно было еще посещать церковь, так как в субботу все уже еле держались на ногах, и после раннего вечернего чая все расходились отдохнуть до заутрени.
Как я любила эти два-три часа, когда весь дом затихал! Вот я брожу одна по парадно убранным, затихшим комнатам, освещенным только цветными лампадками перед иконами. Рассматриваю красивые вкусные вещи, издающие аппетитнейший запах, причем отковыриваю кое-где “лишние” изюминки или торчащую корочку — ведь желудку так скучно после недельного поста! Но ничего — ведь через несколько часов все это будет моим!
Отрываюсь от соблазна и перехожу в парадные комнаты. В гостиной — большой продолговатой комнате — чудесные мягкие ковры и бархатные скатерти. Золотистая мебель, стоявшая весь год под чехлами, и такие же портьеры на окнах. В зале тоже портьеры, только серебристые. И везде море цветов. Из оранжереи на даче привезены в больших кадках цветущие камелии, олеандры и пальмы. Внизу под ними стоят гиацинты, нарциссы, ландыши, тюльпаны. Все это отражается в больших зеркалах-трюмо, занимающих все простенки. Паркетный пол в зале натерт до блеска. Я разбегаюсь и катаюсь, как на коньках, хотя это строго воспрещено.
Зажигаю все люстры и брожу, как зачарованная, среди всей этой красоты и благоухания. Или ложусь на пушистый ковер в гостиной.
В десять часов в доме начинается движение. Ужина в этот день нет. Раздвигается в столовой большой стол для разговенья, готовятся парадные светлые платья, даже бабушка сменяет обычное черное на светло-серое. В двенадцатом часу все отправляются к заутрене. В доме остаются только две горничные, которые по нашему возвращению пойдут к обедне, а пока накрывают на стол.
Мы бывали обыкновенно в гимназической церкви, где собиралась лучшая публика. Все женщины в парадных, светлых платьях, мужчины — во фраках и мундирах. Позднее я стала ходить одна в разные церкви. Мне не так нравилось быть у заутрени (я находила службу довольно однообразной), как бродить из одной церкви в другую среди праздничной толпы, заполняющей все улицы, где было несколько церквей. Все они красиво убраны цветными фонариками, гирляндами хвои, в окнах — прозрачные транспаранты, освященные изнутри и изображающие воскресение Христа. Внутри церкви тоже убраны цветами и зеленью, пол посыпан пихтовыми ветками, издающими приятный аромат. Чудесный, незабываемый этот аромат — смесь хвои, ладана и духов! Снаружи — ряд плошек с горящим салом вдоль тротуаров.
В 11 часов раздаются три удара колокола на Кафедральном соборе, на которые сразу откликаются все церкви города. Затем идут частые удары. В половине двенадцатого они смолкают, и начинается служба “полуношница” в полутемной еще церкви. Ровно в 12 часов вспыхивает свет и начинается праздничный звон во все колокола. Это торжественный момент выхода из церкви крестного хода — встреча воскресшего Христа.
Распахиваются двери. Впереди несут хоругви — церковные знамена и иконы, затем идет хор, за ним архиерей и священники. В руках у них кресты, убранные цветами, с тремя горящими свечами. У всего народа тоже восковые свечи в руках. Если ночь тихая — получается очень красивое зрелище. Если посмотреть в этот момент на церковь Вознесения, которая стоит на горе, то видно, как из дверей выливается целое море огней и плывет вокруг церкви.
Крестный ход обходит вокруг церкви три раза, навстречу движения солнца. Делаю маленькое отступление: у православных идут навстречу Христу, а у старообрядцев — по движению солнца, “по стопам Христа”. И там и тут отождествляются Христос и солнце.
Обойдя вокруг три раза, крестный ход останавливается перед закрытыми дверями церкви. После краткой службы двери распахиваются и архиерей с радостным возгласом “Христос Воскресе!” входит в церковь, а за ним и весь народ, отвечая: “Воистину Воскресе!” Этот возглас несколько раз повторяется во время службы, и ответ толпы радостным гулом проносится по церкви.
По окончании заутрени свечи в руках гасятся и все родные и знакомые христосуются — троекратно целуются, повторяя этот пасхальный привет. Если не хочешь целоваться, отвечаешь: “С праздником!” Этот ответ не по душе кавалерам, которые заранее мечтают целоваться с девицами. После заутрени отправляются домой разговляться с приглашенными родственниками, на обедню остаются только отец и бабушка, да и те уезжают раньше конца, зная, что их ожидают дома.
Вот и разговенье. Чего только нет на столе! Громадный окорок, разная фаршированная живность и прочие закуски, а в середине стола целый ряд вин. Тут же куличи, пасхи и крашеные яйца, с которых и полагается начинать. Кончается разговенье на рассвете, который кажется каким-то особенным. Выйдешь на балкон, и охватывает тебя благоухающий весенний воздух с запахом тополей и талой земли. На церквях еще догорают фонарики, бумага вспыхивает и горящими хлопьями падает кое-где на землю. Огоньки мелькают в синих сумерках рассвета — люди стараются донести домой пасхальный огонь. Все звуки приобретают особую гулкость — и шаги прохожих, и стук экипажей. Не хочется идти спать, ведь сегодня солнце по народному поверью играет при восходе, но сон одолевает: сказывается недельная усталость. Утром можно спать сколько хочешь, так как это единственный праздник в году, когда нет обедни, поскольку она была после заутрени. Часов в 11 являются священники, которые поют краткую молитву и с которыми надо обязательно христосоваться. Затем начинают появляться визитеры, как на Рождестве. И, как тогда в зале, для них приготовлен стол с закусками.
Утром нам дарят разнообразные яйца: шоколадные, с маленькими сюрпризами внутри, большие деревянные с игрушками внутри, художественные, фарфоровые, хрупкие восковые, которые страшно взять в руки, граненые, стеклянные, в которых мир отражается до бесконечности. Во дворе устраиваются большие качели и доски для прыганья, перекинутые через бревно. За городом, на лугу — балаганы и прочие развлечения, как на масленице на пруду. Всю неделю мы занимаемся катанием яиц. Игра состоит в том, чтобы, скатывая яйцо по наклонной, вогнутой доске, попасть им в спущенное раньше и подбить его.
На второй день я и Стешины ездили в женский монастырь, где было кладбище, — “христосоваться с покойниками”. Там гуляли в березовой роще. Разбирали надписи на памятниках, затем шли к игуменье (наставнице монастыря), которая угощала нас свежими просфорами и замечательно вкусным ржаным хлебом с густыми сливками и дарила каждому по расписному яйцу.
Три дня с утра и до пяти часов раздавался беспорядочный колокольный звон, так как звонить могли все желающие. Любили мы, конечно, со старшими забираться на колокольню церкви Вознесения, с нее было видно в верст на 50 в окружности… Эту неделю ученья не было, а там уже недолго оставалось до лета и чудесного долгожданного переезда на дачу…
***
Эту главу о Пасхе я пишу как раз в пасхальную ночь, на дежурстве в учреждении. Нет ни колокольного звона, ни освещенных церквей, ни одного человека, который сказал бы: “Христос Воскресе!” Все буднично. Я одна в здании, кругом тишина и ароматы теплой южной ночи. Рядом в парке чирикают ночные птички, и вдали поет соловей на речкой… Особенно ярко оживает в памяти все, бывшее более полувека тому назад. Ближайшие друзья детства — Стешины умерли. Из всей компании в живых только Вера Ушакова, мой ближайший и любимый друг, но она далеко, на родине.
А кажется, это все было так недавно!
г. Сухуми, 1945 г.