Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2003
Нестерина Елена Вячеславовна — родилась в Калуге. Окончила Литературный институт им. Горького. Живет в Москве, работает в издательстве “Эксмо”. Автор многих книг.
Три рассказа
Жёваные звёзды
Лето заканчивалось. Даже луна на это обиделась и пропала.
Над тёмной спящей деревней наклонилась ночь — и так низко, что звёзды не выдерживали и падали.
Ни облаков, ни ветра, только вдали сияет железнодорожная станция, поэтому звёзды над ней бледнеют и теряются.
— Буся, Буся, это я! — зашептала Кларочка у крыльца, успокаивая не сразу признавшую её собачку.
В окнах дома горит свет. Значит, Фунт не спит. А только с его крыши лучше всего смотреть звёзды.
— Ну, что, Буся, я полезла. — Кларочка взобралась по лестнице на крышу террасы, прошла, хрустнув шифером, и села тихо-тихо.
В саду под звёздами светились яблоки или, может быть, от окна отсвечивали — и чего там Фунт никак не угомонится, ночь-полночь?
Кларочка положила руки за голову, легла. Почему Фунт разрешает всем таскаться на свою крышу? За лето над террасой весь шифер поломали, а сколько раз Фунт лестницу чинил?
Кларочка не мигая стала смотреть в небо, слёзы сразу набежали и прибавили резкости. Мутная полоса Млечного Пути выделяет из себя особо крупные звёзды, блестит ими и рассекает небо на почти равные половины.
Над соседским садом висит ковш, чуть выше — второй, очень наглядно, можно даже Полярную звезду найти, но сейчас Кларочке это было делать лень.
А в саду Фунта падают яблоки. Сад далеко от дома, но Кларочке всё равно слышно, как они падают. Яблоко срывается с ветки всегда неожиданно, молча летит, — пум! бьётся о землю. А иногда яблоку приходится на лету продираться сквозь листья, царапать бока о сучья, раниться о толстые ветки и нести потери, неудачно упав на землю.
Через сад ходит Дэ в гости к Фунту. Кларочка уже привыкла слушать, как он идёт, шурша травой и наступая на яблоки. И сейчас замерла, прислушалась.
А тут ать! — с неба звезда упала! Именно за этим Кларочка сюда и пришла, но звезда оказалась очень внезапной — не успела Кларочка желание подумать.
“Ну ничего, — успокоила себя Кларочка, — облаков на небе нет, никуда звёзды не денутся. Сейчас подожду, пока новые нападают. Надо только желание наготове держать”. Слезла с крыши, стараясь не мелькать под окнами Фунта, прошла в сад и стала собирать яблоки, шаря по тёмной земле и траве. Буся бегала рядом, мочила уши в росе, нюхала яблоки и тут же топталась по ним.
— На, Буся, кушай. — Кларочка откусывала от яблока кусочек, чуть-чуть его жевала и давала Бусе есть с ладони. Ручная собачка яблоки с земли не подбирала, а в виде человеческой еды — пожалуйста.
Вот она слизнула ещё кусочек, Кларочка вытерла руку о джинсы и посмотрела на небо через яблоневые листья. Его было почти не видно, но на том куске неба, который просматривался, блестели две звезды, как будто где-то очень далеко на небе шла сварка. Две сварки.
Прямо перед лицом Кларочки пролетело яблоко, треснулось о тропинку, чуть-чуть бы ещё — и как раз Кларочке между глаз. А следом за ним с другого дерева слетело ещё одно — Буся вздрогнула и даже хотела к нему бежать, но передумала.
Яблоко падает — туп! — и даже земля чуть вздрагивает. Его можно найти в траве — с потемневшим ударенным боком. А если яблоко, как оно упадёт, сразу подобрать, бок паданый чуть шипит, нажать на него — из мягкой трещинки выходит сок. Яблоки из сада и мыть-то, конечно, не нужно, даже с земли подобранные. Протереть только руками, услышать и почувствовать твёрденький скрип яблочной кожуры, сильно ударившееся о землю ещё и соком всё обольётся, пальцы будут липнуть. Приятно.
И Фунт, подумала Кларочка, любит яблоки, которые сами упали, а вот Дэ за ними на самые макушки забирается — он ест яблоки только с ветки. Кларочке тоже паданые нравятся, они вскуснее — сами созрели и упали. Но с ветки красивее, что ли, чище…
Кларочка махнула рукой, улыбнулась Фунту — всё равно он не видит, цокнула Бусе и, придерживая у живота яблоки, которые бились друг о друга в подоле свитера, вернулась на крышу. Прошла повыше, но на крышу самого дома не полезла, разложила яблоки в шиферном желобке, припёрла нижнее куском кирпича, чтобы все не скатились, устроилась поудобнее и снова легла, тщательно глядя почти на все звёзды сразу.
“Ходит. Опять залезла”. — Фунт зажал пальцем ту строчку в книге, на которой остановился. А то мысли разбегались. Повеяло Кларочкой, но Фунт заставил себя подумать, что не хочет к ней выходить.
В его доме были низкие окна, в одно из них запрыгала и заскреблась лапками по стеклу Буся. “Ну вот, маленькая, нагулялась”. — улыбнулся Фунт, вышел на улицу и впустил Бусю.
Дверь скрипнула и стукнула, Кларочка, конечно, это услышала, но признаков жизни не подала. Хорошо.
Фунт сел на порог. Буся обежала, обнюхала весь дом, заскучала и вернулась, завозилась у Фунта на коленях, фукнула носом у самого его лица и хотела лизнуть, но Фунт увернулся, схватил Бусину усатенькую морду и сам дунул ей в нос. Буся чихнула, Фунт взял её на руки, погладил кудрявое ушко, и Буся преданно вздохнула.
На крыше вздохнула Кларочка. Что же это такое — в самый неожиданный момент звезда оторвалась от неба, как металлическая пуговица от куртки, беззвучно мелькнула, вниз — оп! И как и не было.
На небе звёзд не убавилось, а с желанием всё никак. Кларочка опять вздохнула, взяла яблоко, укусила его и как раз угодила в червяка. Схватила другое, осмотрела, куснула. Сладкое, вкусное, коричневка.
Перед Фунтом шлёпнулось на землю что-то, он в свете лампочки террасы присмотрелся — надкушенное червивое яблоко, не снимая Бусю с рук нагнулся и подобрал его. “А, не нравится!” — подумал Фунт, но вслух ничего не сказал, иначе пришлось бы общаться. Только улыбнулся, представив, как Кларочка сморщилась, когда ей не понравилось яблоко.
Раз! — звезда пролетела коротким пунктиром, словно выпала из Млечного Пути, но сил не рассчитала и исчезла. “Хочу, чтобы Дэ всегда меня… Не успела”.. Кларочка перекинула взгляд в другую сторону неба. А там звёздочка полетела уже медленнее, как блестящий камешек — о-оп! среди всех остальных звёзд, неподвижных. “Пусть мы с Фунтом…” — нет, слишком много слов.
Что же делать? Кларочка села и сощурилась в небо, сжав брови в одну сплошную линию. Сколько же их, звёзд, ну что, трудно вовремя и помедленнее падать? Ну вот чего они?..
А крупные звёзды такие наглые, хоть палкой их сшибай, мелкие — как алмазная крошка по небу посыпаны, а средние — те, которые чаще всего падают, самые красивые, остро блестящие.
“Нужно придумать желание, чтобы в нём как можно меньше слов, тогда успею”, — решила Кларочка. Но определить, чего ей больше всего надо и как лучше — она не могла. Вновь легла, обиделась и закинула ногу на ногу.
Где-то далеко-далеко родился поезд, вот он ближе, ближе, промчал станцию, не остановился, ещё ближе — и земля задрожала под ним, затряслось небо, да так, что звёзды посыпались со всех сторон, и яблоки, падая в саду, часто-часто застучали.
“Хочу… Пусть Дэ… Пусть, чтобы…” — поезд пронёсся и затих в сторону Киева.
“Так, дождусь другой поезд, он новых звёзд натрясёт”. — в Кларочке прибавилась решимости, она подумала, что надо сконцентрироваться на какой-нибудь одной звезде и ждать. Но что пожелать-то? Как надо, чтобы никого не обидеть? Нужна ли Кларочка Фунту, что от неё хочет Дэ?
“Вот ерунда, хоть разорвись, я ничего не понимаю”. — Кларочка вскочила, две слёзки скатились вниз, и яблоки по шиферу др-рынь! — покатились и с крыши посыпались одно за другим. Кларочка полезла по лестнице их подбирать, Фунт снял её с последней ступеньки. Поставил на землю, а Буся понюхала.
— Привет.
— Здоров…
— Не спишь?
— А ты?
— Яблоки хотела подобрать… Вон, видишь — звёзды.
— Ага.
— Я подберу?
— Погоди, я сам… А хочешь, возьмём фонарь и в саду новых насобираем?
Кларочка улыбнулась:
— Давай. Знаешь, я боюсь в темноте шарить — вдруг рукой в лягушку ткнусь, о-ой!
Фунт сходил за фонарём, взял Кларочку за руку и отвёл под белый налив. Кларочка подобрала три больших яблока, Фунту показалось, они даже засветились от счастья, что их обнаружили и тёплой рукой пригрели.
— Пойдём! Скорее! — Кларочка вскинулась. — Пойдём на крышу. Поезд!
Фунт не стал спорить, Кларочка, обгоняя Бусю, добежала до дома, вмиг оказалась на крыше, и уже хрустел под её ногами старый шифер. Поезд дребезжал мимо станции, даже огни фонарей на ней, казалось, подскакивали, а Кларочка на крыше переживала.
Фунт вошёл в дом, Буся за ним, прыгнула на диван и устроилась спать.
— Ну спи, Бусенька. Устала? — Фунт закрыл собачку в доме и вышел на улицу, забрался по лестнице к Кларочке и посмотрел в её сосредоточенное лицо.
— Никак. — Кларочка похлопала глазами.
— Понятно. А зачем пальцы в яблоко вонзила? — Фунт вытащил руку Кларочки, всю мокрую, из смятого белого налива. — Смотри, пять дырок.
— Я волновалась. Давай съем. — Кларочка засуетилась. — Оно хорошее.
— Я сам съем. — Фунт откусил от самого дырявого бока.
Кларочка переступила с ноги на ногу и вместе с куском шифера поехала вниз.
— Держись! — Фунт с яблоком во рту подхватил Кларочку, шифер со скрежетом остановился.
— Фунт, а можно на большую крышу? — пронзительно спросила Кларочка. — Пойдём посидим, а?
Крыша дома Фунта, в отличие от крыши террасы, была покрыта железом и днём отчаянно блестела на солнце. На самую эту крышу совесть уже не всем позволяла лазить, Кларочка там сидела только с Фунтом или с его разрешения.
— Пойдём?
— Ну давай. — Фунт подсадил Кларочку, и она пошла в гору, каждым шагом проминая железо. Остановилась у самой вершины, где крыша смотрела в небо своим острым краем. Коньком.
Фунт пошёл за Кларочкой, крыша тоже под ним железно захрустела и защёлкала.
— Красота, да, Фунт? — Кларочка запрокинула голову и подняла руки вверх. От звёздного света было хорошо видно её лицо. Вот Кларочка скосила глаза в сторону сада. — А Дэ к тебе придёт? Сегодня…
“Так. Начинается”.
— Не знаю, Кларочка, у него ещё важные дела.
— По работе, да? — Кларочке очень хотелось, чтобы по работе.
— Да, Кларочка.
— Понятно.
Кларочка два дня не видела Дэ, да и последняя их встреча была не из приятных. Сейчас же Кларочке показалось, что ей обидно оттого, что Дэ так мало дорожит общением с нею. Она вздохнула и присела на корточки.
— Осторожно, не упади.
Зачем Фунт такой добрый и внимательный? Кларочка снова вздохнула, тут же по небу дёрнулась звезда, Кларочка мигнула ей обеими глазами и повернулась к Фунту.
— Что же всё так, а?
— Как, Кларочка?
— Непонятно.
— А что ты хочешь понять? — Фунт поправил лихо заломленную за ухо Кларочкину косичку.
— Ну, как всё… Фунт, ну скажи? — Кларочка потянулась к Фунту обниматься, тревожно улыбаясь.
— Не знаю, Кларочка. — сказал Фунт совсем тихо, обнял её, прижал к себе за тонкую бестолковую шею.
Кларочке стало так хорошо, что она расхотела плакать. Фунт хороший, сколько раз она приходила и жаловалась ему — жаловалась, и ей казалось, что в это время её Бог слушает. Обнимает и жалеет. Фунт жалел Кларочку отодного (оттого, что она ему рассказывала), а успокаивалась Кларочка его словами совсем от другого. Никто больше так не мог, кроме как Фунт. Но ведь Дэ?..
— Фунт, а мне Дэ совсем не нужен, точно. — Кларочка заглянула Фунту в лицо.
— Давай не будем про это говорить. — Фунт взял Кларочку за плечи и отодвинул от себя.
Кларочка поднялась и, раскинув руки для равновесия, пошла по тонкому ребру конька крыши. Это было красиво, но Кларочка снова с ожиданием оглянулась на сад, мелькнули её белые носки, Кларочка зашаталась, и Фунт вскочил.
— Всё нормально. — Кларочка подошла к печной трубе и положила на неё руку.
Фунт сел чуть ниже, держась за скат крыши. Замолчали. Сквозь ветки в саду упало яблоко. Кларочка смотрела в небо и выжидала. И Фунт смотрел в небо, туда, где сад заканчивался. Звёзды свесились совсем уж низко и блестели веселым, но холодным и резким ртутным светом.
— Представляешь, — неожиданно сказала Кларочка, — если взять огромный шприц, с иголкой длинной-длинной и тонкой, и тык этой иголкой в звезду, в самую серединку! И набирать звёзды в этот шприц — одну за одной, одну за одной! Полный так набрать. И небо станет пустое, однотонное. А вот тут-то по нему и можно из шприца жахнуть! Представляешь, Фунт, рисовать по небу, тоненько так, из иголочки вот этой звёздной жидкостью!
— Ртутью…
— Да!
Звёзды завертелись у Фунта перед глазами, прочерчивая зигзаги и полосы, но он скомандовал им остановиться и закрыл глаза.
— Это ты сама придумала? — но звёзды не успокаивались и даже кололись Фунту сквозь закрытые веки.
Фунт посмотрел на Кларочку. Она вопросительно глядела на него, и глаза её, как яблоки, отсвечивали тоже или от звёзд, или от огней железнодорожной станции.
— Конечно, сама придумала! — Кларочка обрадовалась, что Фунту понравилось. И она быстро-быстро заговорила: — А ещё лучше взять да и пустить полный этот шприц себе по венам! Представляешь, Фунт, разольются по тебе звёзды, наверно, холодные, о-ой, и застынут в каждом сосудике, в каждой венке ртутной проволочкой.
— Как же застынут — ртутной? — Фунта зазнобило, он протянул руку к Кларочке, но отдёрнул.
А Кларочка продолжала:
— Ну, не важно… Звёзды застынут, может, изнутри светиться начнут. Представь, как красиво! Я иду, а в моих венах звёздный свет. Звёздная жидкость ведь и до мозга доберётся, так что и извилины все засияют! Это же звёзды! Через кожу, через одежду, через всё!
“Боже мой, какая девочка”. — Фунт смотрел, как Кларочка вскочила и понеслась по крыше. Её руки и ноги подлетали к небу, она прыгала то по одной наклонной плоскости крыши, то по другой, как по сплошной ровной поверхности. Кларочка танцевала.
— А ещё можно, — Кларочка прокружилась на одной ноге и остановилась, — из шприца звёзды в яблоки пустить. Сделать яблокам звёздные укольчики. И будет, Фунт, у тебя сад с серебряными яблоками! Чудо!
Фунт посмотрел на свой сад, и ему показалось, что яблоки действительно все в звёздных уколах и светятся. Фунт скрипнул зубами и вспомнил, что и Кларочка у него так же скрипеть научилась.
— А вообще-то, не знаю, — было видно, что взгляд Кларочки остановился куда-то мимо Фунта, и она смотрит, совсем не мигая, — яблоки в конце концов упадут, даже звёздные. Или они сгниют на земле, мухи их обсидят, или соберут эти яблоки и увезут есть. Съедят, переваривать начнут. И будут звёзды из кишок светиться. А жёваные звёзды — это уже не то.
Кларочка грустно посмотрела на Млечный Путь. Услышала, как Фунт скрипнул зубами, и, не зная зачем, скрипнула тоже. Вздохнула и села, перекинув ногу на острый угол крыши, как на коня.
Фунт сел напротив, но не на тонкий железный горб конька, а сложив обе ноги в одну сторону. Противоположную саду.
— Тебе удобно так сидеть? — спросил Фунт у Кларочки, которая ёрзала, усаживаясь поудобнее.
— Ага.
Фунт улыбнулся, и наступила тишина. Кларочка, держась руками за ту же горбушку крыши, щурясь, смотрела в небо.
— Есть! Придумала желание! — вдруг крикнула она.
— Желание?
— Да, когда звезда падает, надо успеть желание произнести!
Кларочка улыбалась и сосредоточенно ждала, а Фунт зажал себе рот рукой и смотрел в чёрное пятно соседского дома. Там все спали.
“Вот так. Правильно, — думала Кларочка. Волновалось и дрожало всё у внутри. — Всё решится само собой. Пусть уж там на небе разбираются, как должно быть и как лучше… А мне знак подадут — звездой кинут, когда надо будет. Я сразу пойму — и желание загадаться успеет!”
Фунт вгляделся в лицо Кларочки. Что у неё в голове, что она там подумала?…
Прогремел и прогудел поезд, почему-то ни одной звезды не стряс.
— Вдруг они сегодня больше не будут падать? — сказала Кларочка, и голос её дрогнул. Шевельнула ногой — квакнула и скосоротилась дырка на коленке её джинсов.
Вот Кларочка, сжав коленями бока крыши, выбросила вперёд руки и, не сводя глаз с неба, вытянулась вдоль прямой линии конька.
“Ну и пусть Дэ такой капризный, всё равно он самый мой милый… — как же Кларочка замучилась думать! — А как же… А зато Фунт самый лучший. С ним так…”
С севера рванулся ветер, Кларочка напряглась. Ап! — и сдул крупную звезду с самого края Млечного Пути.
“Пусть всё будет ХОРОШО!” — и звезда загасла, осталось от неё пустое тёмное место.
— Успела! Успела я, Фунт! — Кларочка даже подпрыгнула на острой горбушке крыши.
“Что же ты вытворяешь, Кларочка? — Фунт вытер руки о железо — до сих пор он ощущал в них Кларочкин затылок и шею. — Что ты там успела, что подумала?”
— Почему ты никогда ничего не говоришь мне, Фунт? — спросила Кларочка, и от лица её веяло счастьем.
— Что я должен тебе говорить?
— Да ничего не должен. Просто молчишь. Ты не молчи, а? И тогда мне всё будет понятно. И Дэ тоже ведь молчит. Ну что вы все как эти…
Фунт не стал ничего ей отвечать, Кларочка затихла, повернула голову на свет железнодорожной станции. Повернула, вздохнула и прикрыла глаза. Чуть шевельнула разложенными по разные стороны крыши ногами, дёрнула плечом.
Фунт зажмурился, до дрожи сжал кулаки и зубы сжал. Резко выдохнул, открыл глаза, быстро схватил одной рукой Кларочкину ногу под коленкой с правой стороны крыши, другой рукой с левой — и дёрнул эти ноги вниз насколько смог сильно, как будто от этого разорвалась бы Кларочка на две половинки.
Вмиг съехал с крыши, спрыгнул с высоты в астры на мягкой чёрной клумбе и быстрыми шагами вломился в кусты.
А от Кларочкиного крика посыпались с кроватей спящие люди, спелые и зелёные яблоки во всех садах и множество звёзд — быстрым и затяжным полётом.
Маленькая Буся, наступая от волнения на собственные уши, лаяла и металась, закрытая в пустом доме, бросалась лапками на двери, прыгала на стулья и столы, сбивала тарелки, кружки, листы бумаги и книги — и они тоже падали, падали, падали.
Динамо-машина
Подруга, которая сначала с тобой договаривается, а затем кидает — это только половина подруги. Даже меньше. Это кусок подруги. Самый настоящий кусок.
Вот уже больше часа я сижу в квартире одного гражданина, пью вино. А этой подруги Светки, которая обещала присоединиться к нам чуть попозже, всё нет.
— Давайте позвоним Светлане и узнаем, почему же её так долго нет? — оборачиваюсь я к молодому человеку изрядного возраста, который постепенно подсаживается ко мне всё ближе и ближе. — Ведь она обещала прийти, а её всё нет.
С этими словами я беру телефон и собираюсь звонить Светке на работу, на которой она, по её же собственным словам, вдруг, вопреки вчерашнему договору, сейчас “немного задерживается”. Но обязательно присоединится к нам.
Телефон молчит, в нём попросту нет гудка.
— Что такое? — обращаюсь я к хозяину квартиры и выразительно указываю на телефонную трубку. — Гудка нет. Нет гудка, понимаете?
Светкин коллега радостно ответил, что да, сегодня с его телефоном что-то случилось и он работает только в режиме приёма звонков, позвонить же с него невозможно. Вот завтра придёт мастер и всё наладит.
Ладно, нельзя, так нельзя. Хотя мне позвонить, правда не Светке, очень-очень надо.
Владелец неисправного телефона разводит руками. Хочет, наверно, чтобы мы были отрезаны от мира. (Зря старается, голубчик…) В принципе, время уже десятый час вечера, скоро я пойду домой.
Об этом и заявляю Светиному коллеге, которого сегодня я вижу второй раз в жизни. Первый раз был вчера, когда я, зашедшая к загрустившей подруге на работу, согласилась разогнать её “тоску”. Один из коллег подруги тоже предложил помощь по разгону тоски, поэтому пригасил нас со Светкой пойти с ним в кафе на следующий день. Я и согласилась веселить подругу в кафе с милым дядей, тем более раз он её задушевный коллега. И к концу рабочего дня припёрлась к Светке.
И вот он, этот коллега. Начинает расспрашивать о том, что я люблю и чем занимаюсь. Веселюсь и отвечаю то, что успеваю придумать, — люблю фильмы с Брюсом Ли, Джеки Чаном, военные песни, увлекаюсь конным спортом, рукопашным боем и работаю ну… пусть будет — в серпентарии.
Как я оказалась у него дома? Очень просто. Мы просвистали мимо ближайшего кафе, которое оказалось закрытым… Мой спутник заявил — типа, не беда, Света нас в любом случае обязательно отыщет. Не сомневаясь в этом, я села с ним в машину и поехала в направлении, как мне показалось, другого кафе. Ну, очутились мы возле его дома, очень уж он квартиру мне свою показать захотел, — так пожалуйста, тем более что Светка адрес знает и быстрее нас тут найдёт, чем в кафе.
И теперь Светкин коллега не теряет надежды и времени — ставит диск с танцевальной музыкой, зовёт меня на танец, отрывая от экрана, в который я уставилась, попивая вино. Отказавшись даже осматривать замечательную квартиру. А танец — так я на раз, чего ж костями не тряхнуть!
— О, ты очень хорошо танцуешь! — зашептал кавалер и начал страстно прижиматься.
— Да, мы такие, — заявляю я, делая резкий выпад и отскакивая подальше. И ещё успеваю подумать, что в подобные моменты абсолютно все женщины танцуют хорошо. “Значит, это кому-нибудь нужно”…
Кавалер улыбается и несёт ещё по бокалу вина. Подпаивает, поросёнок. Жалко, конечно, напрасны его усилия — ведь он не знает того, что, когда я зла, меня берёт только водка. А сейчас я зла, ух, как зла! Ну, Светка, противная кидальщица! Если уж ей так хотелось пообщаться со мной, то мы давно бы сидели в любом кафе, пили, болтали бы до упаду — и никто, никто, кроме официантов, нас не беспокоил бы! Но вот так вот меня кинуть… Знаю я этот её метод — “Смотри, какого я тебе жениха нашла!” А вот я сиди теперь тут, прилагай усилия к тому, чтобы беспрепятственно вернуться к себе домой. Не в первый раз, конечно, но зачем мне лишние битвы?
Стоп! А может, у Светки что-нибудь случилось? И поэтому она не пришла?
Залпом выпиваю полный бокал вина, ставлю его на стол твёрдой рукой и говорю мужчине:
— Светланы до сих пор нет. С ней, наверно, что-то случилось.
— Нет, нет, — уверенно говорит он, — с ней всё хорошо. Она уже, наверно, у себя дома.
— То есть как это — дома? — поднимаюсь я. — Она же к нам собиралась. — я вылупаю на него глаза. — Мы же втроём хотели посидеть.
Это должно было случиться. И чем раньше, тем лучше.
— Разве нам плохо вдвоём? — вкрадчиво говорит соискатель моей взаимности.
Не оригинал этот кавалер, нет, не оригинал. Ой, мне становится весело, ой, мои дремлющие молодые силы мобилизуются на битву! Да, дядя, ты попал.
— Как это — двоим? — удивляюсь я. — Нет, я одна такая. Я всегда одна.
— Одна? — слышит нужное ему слово Светкин коллега. — У тебя нет парня?
Слегка пожимаю плечами и совершаю отмашку рукой — типа, фи, нету, да и очень надо. И чувствую, конечно, чувствую, что мой ухажёр сразу активизируется. Так, по какому варианту будут развиваться события дальше? Вариантов может быть несколько.
Почему я так хорошо в этом ориентируюсь? Почему просчитываю варианты? Да потому что я “динамщица” — в самом лучшем, просто артистическом смысле этого слова. Кто-то открытки собирает, кто-то занимается каратэ — а я с удовольствием (пусть иногда и с некоторым риском для жизни) люблю “динамить” мужчин. Только это тайна. О том, что это у меня хобби такое, ни одна подруга и не догадывается. Они думают, что всё у меня так как-то криво складывается, мальчики все вокруг не нравятся, отношения не клеятся. А на самом-то деле всё со мной в порядке — но только тогда, когда я этого захочу.
А теперь ладно, раз они со Светкой заранее обо всём договорились, я могу ни за кого не переживать, а смело “динамить” милого дяденьку и получать психологическое удовлетворение по полной программе. Кажется, это мне попался “слабый тип”, хоть на вид и ничего, крепкий.
— Ты необыкновенная девушка, ты мне сразу понравилась, — лепечет тип, оттесняя меня к дивану. Конечно, я понимаю, что сидя ему говорить гораздо удобнее.
Итак, он произносит речь, и речь примитивную — значит, болтун и не самый решительный. На миг мне даже становится скучно. Я понимаю, что борьба будет недолгой, а потому победа не такой славной.
— Я девушка странная, — выламываясь в сторону, томно говорю я. — Суровая.
— Да, да! — согласно ахает ухажёр и косится на мои военные штаны.
— Да, со мной сложно. Мы, милитари-гёрл, все такие. Поэтому мне нужен особенный мужчина.
Нормальный мужчина (нормальный по моим меркам) сейчас бы уже смеялся. Или поддержал игру. Этот же не смеётся, только смотрит на меня страстно и спрашивает:
— Какой?
Дальше мы говорим о мужских положительных качествах, и по тому, как я себя веду и что отвечаю, он догадывается, что все они у него есть. Но я, такая подходящая — любящая свободу в отношениях, ум, а не красоту в мужчинах, смотрю на часы, говорю, что уже десять, и собираюсь уходить. Кавалер меня не отпускает, упрашивает остаться. Говорю, что нет, пора, завтра с раннего утра у меня конный пробег — марш-бросок на 35 километров со стрельбой по движущейся мишени, поэтому мне надо быть в форме. Грустно улыбаюсь, как будто уходить очень не хочу. Беру свою курточку, солдатский ранец, который я сразу, как пришла, постаралась установить на обувной тумбочке как можно более устойчиво, тяну руку за тяжёлыми ботинками с высокой шнуровкой.
Дяденька чумеет. Он бросается ко мне, хватает за руки, умоляет. Что умоляет-то? Остаться у него.
— Почему? — спрашиваю. — Вспыхнула внезапная любовь?
Дядя слегка шокирован. Мямлит, мнётся. А что? Раз дяде было заявлено, что перед ним “особенная”, то вот и пожалуйста — общайтесь! Если сумеете — по-особенному.
Я улыбаюсь, я же такая добрая.
— Но… — хватается он за меня. — Ты же говорила, что ты свободная… Что любишь свободу в отношениях.
Ой, дурачина! Назрел кардинальный вопрос.
— Конечно, люблю.
— Ну так…
— А у вас есть жена? — разбивая его будущую фразу, спрашиваю я.
— Да. — отвечает он, полагая, что на такую его моментальную честность я поведусь.
— И где она?
— Далеко. Там, дома, на Урале.
Я грущу, вздыхаю, просто чуть не плачу. Обуваю ботинок, протягиваю кавалеру ногу: “Завяжите”. Завязывает шнурки, снова хватается обниматься. Быстро выставляю ногу вперёд и тяжёлым ботинком упираюсь ему в грудь.
— У, — закусывает он губу. — Только поэтому ты меня не хочешь?
Ай, люли…
— Нет, — низким голосом говорю я. — Не поэтому. Я же милитари-гёрл.
— Да! Да!
— Я люблю мучить мужчин.
Кавалер даже подпрыгнул.
— О, мучай меня, мучай! — возопил он, пытаясь приникнуть ко мне всем телом, но вжался только в рифлёную подошву моего ботинка.
“Вот дурак. — думаю я. — Нет уж, пусть жена тебя мучает”.
Хитро улыбаюсь:
— Не хочу.
— Давай, давай!
— Не-а.
Вырываюсь из его рук, хватаю ранец, моментально оказываюсь у входной двери. Да, проиграл ты, батенька. Броситься на меня ты не сможешь — темперамент не тот. Давай, выметаемся из квартиры.
В лифте герой-любовник требует поцелуй. На прощанье. На первом этаже зависает у двери и не даёт мне выйти. Отчаялся… Ускользает из его рук так удачно приглашённая девушка, ну что вот ты будешь делать? А самолюбивый, видать, дядька, не нравится ему проигрывать. Сейчас будет “силой вырывать поцелуй”. Хотя бы о малюсенькой победке, но вспомнится ему этой ночью. Фигушки. Не получится и этого.
Проникновенно улыбаюсь, словно скорблю о неизбежности нашей разлуки, страстно вздыхаю и первая приникаю к его губам. Конечно, подло слюнявлюсь при этом. Но коллега гнусной Светки всё равно радуется. Лезет языком мне в рот, б-р-р, ну что может быть хуже! Вот уж понятно, где он работает — даже язык у него какой-то канцелярский.
Выпустив огромное количество слюней и размазав их по лицу ухажёра, (ну вот такие мы странные, “милитари-гёрл”), вырываюсь и решительно иду на улицу. Весь в тоске, Светкин коллега вприпрыжку бежит за мной, просит бывать у них на работе. Я обещаю. Чего бы не пообещать? Бросаю на него печальный взгляд. Кинутый дяденька, молодящийся и ищущий приключений, остаётся с носом и с остальными своими проблемами.
Я скрываюсь за стеклянными дверями метро, несмотря на то, что кавалер пытался схватить меня за руки, но не очень-то решился — я милитари всё-таки.
В тёплом метро хочется плакать. Но я еду, я приближаюсь, я делаю переходы на нужных станциях. Вот, всё, этот последний — устраиваюсь на сиденье полупустого вагона. И теперь только прямо.
Что я думаю? И конкретно о мужчинах? Да ну их. Плохо я думаю и от этого нагло улыбаюсь. Я люблю героев, и ничего, видно, с этим поделать нельзя.
…Нет, определённо сегодня мужчины мстят за обиженных мною собратьев. Словно нарочно, они показывают такие картинки, от которых моё мнение о мужчинах падает до самого смешного уровня.
Напротив меня, на пустом сиденье, которое в более многолюдное время занимают обычно три человека, развалился и спит бутуз в расстёгнутой куртке. Шапку свою он не выпускает из рук и сжимает так, что, если бы это была кошка, а не шапка, то орала бы она сейчас дурным голосом на весь вагон. Одет бутуз так, как обычно наряжаются коммерсанты среднего достатка. Значит, или на дело ходил, или это дело обмывал, да перебрал. И всё бы ничего, только спящий коммерсант совсем себя не контролирует, самозабвенно похрапывает, шлёпает губами и время от времени громко пукает. Вижу, как из дальнего конца вагона на него смотрят и смеются девчонки-школьницы.
А бутузик продолжает спать и не понимает, какое влияние на формирование образа идеального мужчины он оказывает сейчас на этих девчонок. Да и на меня тоже, конечно. Очень хочется его презирать, но я думаю о том, что на его месте могла быть и я, пьяная и противная, если бы пила со Светкиным коллегой водку, а не вино. И ещё вспоминаю о позднем времени и о том, что сейчас тоже не совсем идеальные мужчины из органов охраны порядка выгребут из вагона этот образец особи мужского пола планеты Земля — и не дождётся его сегодня домой семейство (у него на пальце я заметила обручальное кольцо — значит, и этот парень кому-то приглянулся). Я вздыхаю и мысленно прощаю его, а чтобы не смеяться над несчастным, пересаживаюсь так, чтоб не видеть его, горемычного. Но даже сквозь грохот вагонных колёс я периодически слышу его и не могу сдержать улыбку.
Вошедший на очередной станции молодой человек тут же примечает меня и подсаживается. Ну понятно, одинокая девушка, которая улыбается сама себе. Спрашивает, почему я еду одна и так поздно — и тут я понимаю, что это экземпляр весьма прилипчивый. Я устала, я подставлена подругой, а потому расстроена, так что сил на борьбу у меня мало. Но что делать? Я на тропе войны, можно сказать, на работе, значит, смелее в бой! (это я себе мысленно командую). Так, ехать мне ещё семь остановок, а назначать свидание, на которое я, естественно, не приду, мой новый кавалер не хочет. Ему надо всего и сразу. Он презрительно косится в сторону копошащегося на сиденье бутузика, мол, фу, какой нехороший, я лучше. Эстет, значит…
Стоп, дорогой эстет, придумала! Почему я свой ранец стараюсь ровно держать, почему грела его, прижимая к себе, на улице? Да потому что есть там кое-что у меня… Остановок осталось теперь шесть, но я всё равно успею выполнить намеченную программу.
Откуда я еду, спрашивает. Ну, пожалуйста.
— Я еду с работы и на работу, — устало вздыхаю я.
— И где же вы работаете, если не секрет? — умильно спрашивает он. Ещё бы — куда это можно ехать на работу, когда время стремится к полуночи?
— Ах, — отвечаю я, — да вот выступала сейчас в болгарском посольстве, а теперь еду в один ночной клуб. Тоже выступать буду.
— О! — восхищается мой попутчик. Информация явно радует его. — Вы, наверно, танцуете! Что-то такое эротическое?
И дёргает бровями, дурачок, и настроение его становится совсем игривым.
Я томно повожу плечами, не отвечая ни да, ни нет. Это ещё больше заводит его.
— А вы, наверно, в группе танцуете, да? Таких же хорошеньких девчонок?
— Нет, — вяло, но в то же время загадочно отвечаю я, — у меня сольная программа.
Дон Жуан мой даже подпрыгивает на сиденье, немного отодвигается, чтобы более детально разглядеть меня. Я не сомневаюсь, что мои слова произвели должный эффект.
— То есть вы одна, да, возле шеста, да? — и он крутанулся, изображая, как ему кажется, танец-стриптиз.
Мужчина и женщина средних лет, что сидели напротив нас, слышали часть разговора и теперь явно ждали, что я скажу ему в ответ.
Я улыбаюсь:
— Немножко не то. Но вы почти угадали. Хотите, покажу?
Молодой человек ошарашен:
— Где? Прямо здесь?!
— А что? Мне ведь скоро выходить, моя остановка скоро. Если хотите, покажу, конечно… — скромно отвечаю ему я, типа, как будто это для меня в порядке вещей.
— Да!
Я радужно улыбаюсь ему в лицо, раскрываю ранец и вытаскиваю оттуда стеклянную банку с сетчатой крышкой. Краем глаза вижу, как дяденька и тётенька напротив вытягивают головы в мою сторону.
А в банке прыгают в воде и перебирают перепончатыми лапками милые розовые лягушки из породы кормовых. Замёрзли они все-таки, маленькие, но ничего, чуть-чуть ехать осталось.
Мой спутник вылупает глаза.
— Что… Что это?
— Это? Кормовые лягушки, — спокойно и деловито отвечаю я и, не дав никому опомниться, вытаскиваю одну из них за нежную лапку. Лягушка трепыхается, норовит выскочить, но я перехватываю её поудобнее и поднимаю над своей головой. — Вот видите: их у меня четыре штуки. Сейчас я до клуба доеду, и в 0:30 у меня будет программа.
— И… И… что?
— Что? На глазах изумлённой публики я буду глотать их — одну за другой, одну за другой. Все четыре штуки, — всё так же спокойно отвечаю я, подношу лягушку, которая не перестаёт биться, прямо себе к лицу, и открываю рот, будто и в самом деле собираюсь её проглотить. Лягушка розовенькая, и кишочки в её брюшке можно хорошо рассмотреть, так они просвечиваются через кожу.
Молодой человек остолбенел. Про реакцию зрителей напротив я даже говорить не буду.
— Ну, что? Я показываю, — уверенно говорю я, но на миг останавливаю руку с лягушкой в воздухе. — Только один момент: сейчас в болгарском посольстве я проглотила тоже четыре штуки, за это мне заплатили 200 долларов. Так что я сейчас живую лягушку глотаю, а вы мне 50 долларов даёте. Понимаете? А то тогда в клубе мне только 150 долларов заплатят, что ж я буду лягушек за просто так переводить. Это ж моя единственная работа, понимаете?
Бедняга-попутчик завозился на сиденье. Ему даже сказать было нечего. И куда только делся его игривый настой?
— Ну? Смотрите, — говорю я и подношу лягушку почти к самым губам.
— Нет! — дёргается вконец обалдевший молодой человек. — Раз лягушка такая дорогая, не надо, может быть…
— Ну что вы! — настала пора мне быть великодушной. — Если у вас нет денег… Так и быть. Вы мне понравились, давайте я вам лягушку бесплатно проглочу!
Этого, конечно, он вынести уже не смог бы, даже бесплатно.
Прослушав сообщение о том, какая сейчас будет станция, мой незадачливый попутчик вскочил с места:
— Да, конечно… Только вот сейчас моя остановка, выходить мне надо… Так что до свидания, до свидания, девушка… Успехов вам, да, да…
Каким ясным соколом он вылетел на платформу станции, которая, скорее всего, была не его, я описывать не стану. Вот и всё, а вы говорите, как пристающего мужчину отшить.
Засовываю бедную лягушечку обратно в банку, она в изнеможении опускается на дно, лежит там, а затем вместе со своими подружками принимается грести по стеклу розовыми лапками с чёрными коготками. Ишь ты, кормовые, а на волю хотят. Плохо, что я про них в гостях у Светкиного сослуживца не вспомнила, но там и без этого удачно обошлось.
Зрители на сиденье напротив сидят в оцепенении и не двигаются. Ну что ж, я старалась.
Вот гадкая я, конечно, и их испугала, и молодого человека, который теперь, наверно, на неделю расхочет с девушками целоваться. Как представит, что кто-то из них тоже может лягушек… У-ух! Ругайте меня, осуждайте, но правда ведь, зачем приставать к девушке, которая едет, едет…
Вот наконец и та станция, которая мне нужна. Беру ранец под мышку и выхожу на платформу. Сидите, лягушки, тихо, скоро уже придём.
А на улице снег и дождь, дождь и снег. Да ещё и ветер, ветер, ветер. Вперёд! Потому что я иду… А иду я к дому, в котором живёт мой герой. Он, конечно, ждёт меня. Он — моя тайна, и про него не будет знать ни одна подруженция, честное слово!
И пусть снег залепляет глаза, дождь течёт по лицу, а ветер пробирает до нитки. Я иду, я дойду, с каждым шагом я ближе к дому, в котором ждут меня. Я хотела там сегодня быть, я обещала — а значит, буду. А что ветер и слякоть — так это даже хорошо, он смоет с меня и руки, и взгляды, и дурацкие чужие слова, и поцелуй Светкиного коллеги.
Да, всё-таки слабоват ветер, мне бы сейчас буран как раз подошёл или тайфун. Но ничего, вот я уже вижу дом, и, кажется, в окне, третьем сверху, свет горит!
Ну что ты будешь делать… Всё против нас, только ветер навстречу. Я всегда знала, что дорога от метро проходит рядом со стройкой, но кто это тут свежего цемента успел налить? Или бетона, не знаю, только вляпалась я, кажется, конкретно. По самую щиколотку влипли в незастывший раствор оба мои ботинка.
Козни, всё это козни. Мужики-строители мне подкузьмили, хоть я с ними даже незнакома. Мстят, конечно, за обижаемый мною мужской род.
Но я выбралась. Только куда же я пойду теперь, такая грязнущая? Втыкаю ноги во все сугробы, какие попадаются на пути, пытаюсь отчистить ботинки, а тут ещё и слёзы наворачиваются. Нет, это не слёзы, это дождь и снег, конечно! Только что же это я такая маленькая и несчастная? Где мои хитроумные уловки? Это же я, всё та же я, которая глумится над мужчинами, та, что заводит свою динамо-машину и вертит её ручку, вертит, вертит…Что делать-то? Не могу я такая показаться…
Но военные, хоть и заляпанные грязью, ботинки несут меня вперёд, и вот я уже, вроде, и не желая этого, у знакомого подъезда, вот я в лифте, вот…
Рука сама тянется к звонку, открывается дверь — и вот она на пороге я: мокрый и грязный монстр.
И что? Меня обнимают мощные любимые руки, всю, вместе с курточкой и ранцем, отрывают от пола, кружат. Летят лепёшки грязи с ботинок во все стороны, а слёзы текут и тоже разлетаются.
— Я вля-япалась… — вою я.
— Ерунда… — меня ставят на место, целуют, и я вовсю улыбаюсь сквозь слёзы.
И вот уже чисто вымыты мои ботинки, ни следочка грязи на них не осталось. Набирается в ванну вода, греется чайник, выставляются угощения, выключается компьютер — всё это мне. И герой мой вот он. Почему герой? Потому что мне хочется так думать.
— Знаешь, я не могла позвонить, правда, — говорю я, враз вспоминаю всё, что произошло за сегодняшний вечер, и снова собираюсь заплакать.
— Да ничего страшного. Ты же приехала. — отвечает он, и мне становится крайне стыдно. Такой наивный и великодушный. А я…
— Приехала…
— Как твоя Светка? Удалось её развлечь? — спрашивает он, и тут я вспоминаю, что Светку надо бы хорошенько разогнать.
Беру трубку телефона и собираюсь идти в ванную. Но спохватываюсь, подбегаю к своему ранцу, вытаскиваю банку и кричу:
— Ой, чуть не забыла! Вот они, маленькие! Ну-ка, где твой уж? Я ему вкусных лягушек привезла! Сегодня шла мимо зоомагазина на Кузнецком мосту, и купила! Такие?
Лягушки оказались такие, какие надо, и маленький домашний ужик давно не ел. И вообще я молодец!
Погружаюсь в ванну, замираю на дне, как моя лягушка, затем выныриваю, вытаскиваю руку из облака пены и набираю телефонный номер Светки. Через некоторое время слышу её голос, полный любопытства:
— Привет, откуда звонишь?
Так я тебе и сказала, откуда! Ну уж точно не оттуда, откуда ты думаешь.
— Ой, ты знаешь, — начинаю я загадочным голосом, и на том конце провода уже предвкушают услышать интересную историю. Про отношения мужчины и женщины.
И я начинаю рассказывать Светке всё. Что я думаю о ней и её сотруднике. Но лаконично. Потому что меня ждут. Ждут меня, понимаете?
Мясо
Сегодня мальчик N был дома один. В морозильной камере холодильника ждали его окорочка бройлерных кур, которые мальчик N сам выбрал и купил в гастрономе.
Окорочка размораживались долго, и мальчик N вылил на них несколько чайников крутого кипятка. Только поздним вечером мальчику N удалось помыть их и приготовиться жарить. Толстые куриные ноги плохо помещались в сковородку, и ему пришлось сломать их в нескольких местах, разрубив кости острым топориком. Мальчик N любил окорочка, и весёлый треск раздавался по кухне, когда он разламывал мокрые куриные суставы. Лихо отхватил мальчик N топориком и выбросил в мусор попавшиеся на некоторых окороках курьи попки, потому что из каждой торчало по пню, а мальчик N не любил куриный запах. Кожу он вообще не ел, а потому оторвал от мяса без особого сожаления.
Окорочка сжарились быстро. Перемазавшись обильным жиром, мальчик N наелся: тщательно прожевав, обкусал всё мясо, сгрыз косточки, ловко достал языком и высосал костные мозги. Запил всё это вкусной газировкой.
Наступила ночь. С удовольствием лёг спать мальчик N, вычистив перед этим из зубов остатки мяса щёткой с искусственным синим ворсом.
Спал, мальчик N уже спал тихим прозрачным сном, когда большие настенные часы вдруг стали тикать так громко, словно кто-то снял их и положил ему прямо на ухо. Мальчик N, казалось, проснулся, но глаз пока не открывал.
Вот стук начал стихать, как будто часы отнесли подальше. Но вскоре они опять приблизились и тяжело забили мальчику N по ушам. Когда они удалились снова, мальчик N протянул руку, взял со стола электронный будильник и быстро нажал на кнопку. Загорелся экран, и его зелёные цифры показали 33:33. Мальчик N перевернул будильник кверху ногами, потряс, но время не изменилось. Теперь цифры даже подмигивали в такт большим часам, которые как зависли над головой мальчика N, так и тикали ему по ушам, не переставая.
Мальчик N накрылся с головой одеялом и нырнул себе в ноги. Высунув голову наружу, он понял, что стук часов удалился на особенно большое расстояние.
Зато в окно заглянула луна. Совершенно круглая и яркая, она вдруг с тревогой стала засматривать мальчику N за спину. В некотором испуге он обернулся, но ничего особенного не заметил. Снова посмотрел на луну. “О-о-о-о-о!” — казалось, пела теперь луна, сложив губы в кружочек. Её плотный серебряный свет протянулся через всю комнату, и только благодаря ему увидел вдруг мальчик N на полу небольшую куриную косточку. На ней было ещё много мяса. “Как я мог — уронил и забыл!” — подумал мальчик N, шагнул, чтобы подобрать её, споткнулся о серебряную полосу лунного света, упал, но косточку всё же поднял.
И вдруг комната начала наполняться чем-то живым и беспокойным. Мальчик N вскочил и хотел немедленно зажечь свет, но какое-то тело, тёплое и жирненькое, упало ему на руку. Рука выгнулась, чуть не переломившись в суставе, мальчик N вскрикнул и упал на кровать. Мягкие пушистые комки тут же принялись на него напрыгивать.
— Зайцы! — мальчик N сумел их рассмотреть.
— Нет! Нет! — залопотали зайцы, продолжая напрыгивать. — Мы не зайцы!
— А кто вы? Что вы?
— Мы шуба!
— Шуба?
— Шуба, шуба! Померяй нас, померяй!
Наконец зайцы запрыгнули на него, но в шубу не превратились. Только висели гроздьями и держались как могли.
— Да вы чего, отцепитесь! — мальчик N пытался смахнуть их краем одеяла, потому что зайцы больно щипались и царапались.
Но зайцы держались крепко.
— Терпи, — по очереди говорили они, — мы-то терпели.
— Что терпели?
— Мученья. Это ваши ведь постарались, шубу сшили.
— Кто — наши?
— Родственники! — зайцы все одновременно больно дёрнули по мальчику N задними лапками. — С нас живых шкурки содрали, чтобы шуба дольше носилась. Думаешь, приятно?
— Конечно, нет…
— Вот теперь носи нас.
Мальчик N не хотел такую шубу. Он встрепенулся, но напрасно.
— А знаешь, мы все кто? — из кучи, копошащейся и клубящейся в темноте, возник прямо перед глазами мальчика N то ли козёл, то ли баран.
— Кто?
В это время луна перевернулась через голову, а на месте козла-барана очутился северный медведь.
— Мы — животные, загубленные всем твоим родом от седьмого колена. — заявил он. — Вот так-то.
В ужасе мальчик N прижал к лицу одного из зайцев.
Квартира была наполнена до отказа. Визг, вой, клацанье зубов, стук копыт и возня слышались и за входной дверью. Кто-то немилосердно скрёбся под ней.
— За что вы ко мне пришли-то?
— А ты что, мяса никогда не ел?
— Ел…
— То-то.
Хлопнул мальчику N по уху коровий хвост, и он почувствовал, что стал видеть лучше.
По мебели ползли жуки и червяки, на которых семь поколений его предков когда-то наступили и не заметили. Мухи, комары, пчёлы и оводы концентрированными роями носились в воздухе, лягушки, которых переехали телегами и машинами, то и дело падали на мальчика N с разных сторон. Животные дикие и домашние, звери и птицы толкались и давили друг друга, визжали, кусались. Каждый норовил поближе подобраться к мальчику N.
Рыбы открыли все краны в квартире, но по полу плавать не стали, чтобы животные не затоптали их. Рыбы косяками ходили под потолком, и вода, текущая из кранов, сопровождала их. Рыбы тоже говорили всё, что им вздумается.
Распластавшись по стене, мальчик N погибал под натиском толпы, которая всё прибывала.
— За что? — повторил он, задыхаясь.
— Мы на тебе отыграемся!
— За всех моих предков от седьмого колена? — отшвыривая от лица барсука, которого он сам никогда в жизни не пробовал есть, спросил мальчик N. — И всё? А что, до седьмого колена у меня предков не было? Или за давностью лет вы их простили?
— Не простили! — крикнули слаженным хором крысы и мыши, пойманные в мышеловки и потравленные не одним поколением его родственников.
— За тех уже на другом отыгрались, — заявил индюк и принялся своим носом тыкаться мальчику N под коленку, чесаться и пихаться.
Мальчик N дрожал. Никто не мог сказать ему, что нужно делать. Долго, очень долго пробирался он от кровати к кухне. По пути попадались ему куры с одной ногой, целые рыбы и животные, половинки, куски и дольки. “Остальное съели не мои предки, а чьи-то чужие!” — догадался мальчик N.
Мясо давило его, загубленная живность подбиралась со всех сторон, и даже белый попугай упрямо лез ему за пазуху.
“Куда ты, дурак! Не ври, ты же несъедобный! — бормотал мальчик N, пытаясь вытащить его из-под майки. — А если и съели тебя, то, небось, по уважительной причине…”
Мальчик N добрался до топора, пинком отшвырнул лису, что карабкалась по его ноге, и крикнул:
— Уходите! Что вы ко мне пристали! Уходите! А то я…
— А что ты нам сделаешь? — спросил с кухонного стола благородный олень.
— Убью! — мальчик N изо всех сил махнул топором.
— Мы больше не умираем! Хватит! — крикнул молодой поросёнок, сквозь которого прошёл топорик, не причинив поросёнку никакого вреда.
Мальчик N махал топором снова и снова. Но животные только смеялись. И даже в самом начале их визита мальчику N не было так страшно.
— Я вас не боюсь! Вы не настоящие! Вас нет! — кричал мальчик N и рубил топориком для мяса во все стороны, стараясь попадать по головам.
Но всё было напрасно.
— Ах, мы не настоящие! — и бывшее мясо бросилось кусать и топтать мальчика N.
Оно давило друг друга, потому что места было мало. И больно было по-настоящему, мальчик N кричал и отпихивался.
— Верю! — вдруг сообразил он.
Не сразу, но кусание и давка остановились. Затихли все звуки, и животная масса копошилась совершенно бесшумно.
— Так-то лучше. — услышал мальчик N голос, похожий на колокольный.
Он сразу понял, что произнести это не мог кто-то ни из ближних, ни из дальних слоёв мяса, наполнившего его квартиру.
Но вновь стало так тихо, точно тишина проваливалась куда-то, сама и не зная, куда.
— Что такое? Это что? — крикнул мальчик N, испугавшись, что он и сам разучился говорить.
— Это я. Ничто.
Этого мальчик N не хотел. Животные беззвучно, но точно так же больно давили на него со всех сторон, не давая пошевелиться.
— Нет уж, давай, ты чем-нибудь будешь! Или кем-нибудь! — попросил он. — А то как-то я так не могу…
— Не хочу, мальчик. Мне так мало. — услышал он в ответ.
— Ну а с кем я говорю-то? Или хотя бы побудь то чем-нибудь одним, то другим. Чтоб я видел, с кем общаюсь. — мальчик N решил если не прояснить себе то, что происходит, так хоть потянуть время.
— Я и так всё сразу.
— То есть, например, и океан, и рыбка в нём?
— Да.
— И сейчас?
— Конечно.
— А вот и врёшь! — радостно крикнул мальчик N, оттаскивая от себя за шею наглого гуся, чьи перья из хвоста затыкали ему рот. — Ты же сейчас говоришь. Значит, ты кто-то один из этих всех. Одним ведь голосом говоришь, а не всеми сразу.
— Нет, я ничего не говорю. Это только ты слушаешь. А вокруг всё тихо.
— А зачем?
— Такая жизнь.
Квартира мальчика N находилась на втором этаже. Услышав слово “жизнь”, мальчик N понял, что жить он хочет больше, чем понимать, что сейчас происходит. С большим трудом продираясь в толщах зверей и птиц, заполнивших уже квартиру от самого пола до потолка, он медленно начал двигаться к балконной двери.
“Вот врун несчастный! — подумал мальчик N про это ничто. — Если оно — всё сразу, то, значит, оно и я в том числе. А оно не понимает, что я сбежать собираюсь. Раз молчит. И в моих мозгах оно не читает”.
Как долго продолжался путь, мальчик N определить не мог. Но это отняло у него все силы. От майки осталось только вытянутое колечко ворота — всё изорвали лапы и когти. Улица была уже близко. Близко спасение.
“А растения?! — в ужасе подумал вдруг мальчик N. — Как они ко всему моему роду относятся?! Ведь ели же мы… А они ж и на улице не отстанут!”
— Конечно, нет, — услышал мальчик N. — Огурцы ел? Булки с изюмом? А как насчёт пищевых витаминных добавок из водорослей? Ветки рвал? Цветы дарил?
— И за всё за это жизнь мне мстить будет?
— Что — мстить? — голос стал даже добродушным. — Пришло время меняться местами. Хочешь, ты начнёшь с того, что все цветы тебя понюхают?
— Зачем?
— Но ведь нюхали же их семь поколений твоих…
— Понял, понял! Сейчас решу.
— А заодно вспомни ещё, например, сыр, яичницу и неорганические продукты питания.
— Это какие?
— Хотя бы соль.
— О-ой… — собрав все силы, мальчик N выскочил на балкон. Что там с него прыгать-то! Второй этаж.
Луна светила откуда-то с самой земли, словно пряталась за кустами легковая машина, подсвечивала себе одной фарой и подсматривала. И в её свете увидел мальчик N, что под балконом стоит слон.
А в раскрытую дверь повалили звери, птицы, рыбы и куски.
— Слон! Тебя что, тоже наши съели?! — крикнул мальчик N.
— Нет, я сам по себе тут стою, — ответил слон и открыл рот, положив хобот себе на спину.
Вихрем закружились в воздухе съеденные когда-то живые существа. А там ведь дело и до растений дойдёт… Мальчик N не знал, чем им всем помочь.
Зажмурив глаза, он прыгнул в слона.
И сразу почувствовал, что в слоне он начал растворяться. Медленная слоновья кислота спокойно обсасывала его.
“Неужели она растворит даже мои мозги и кости? — подумал мальчик N. — И трусы, и неорганическое кольцо в пупке?”
— Конечно. — раздался голос в недрах слона.
— Но я же хочу жить! Я же молодой! — вскрикнул мальчик N, но вспомнил молодого поросёнка и затих.
И подумал только о том, что скоро ему будет уже нечем думать.
— Хочешь жить — будешь.
— Правда?
— А будешь жить вечно?
— Буду!
— Живи.
Мальчик N вдруг понял, что слон начал растворяться вместе с ним. Они растекались, заполняя пространство. Только вот какое, мальчик N видеть не мог. И ему это не нравилось.
— Эй, ты, которое всё! Ты ведь и слон сейчас тоже?
— Да.
— Так зачем же ты сам себя растворяешь?
— Да что мне?..
— А я как же?
— А ты теперь вместе со мной — всё.
Мальчик N смог испугаться.
— Ну зачем же я — всё? — как ему показалось, забулькал мальчик N. — Я так не хочу. Я сам по себе. Я думаю, что…
— Э-э, нет. Это я сейчас твоими мозгами что хочу, то и думаю.
— Не надо, я сам! — теперь казалось, что по растворённому слону и мальчику N прошла пугливая волна.
Мальчик N замолчал; как мог, задумался. Долго. Но за всё это время не появилось ни одной мысли.
— Что, понятно стало? — подумалось ему наконец. — Ну, расслабься и выбирай. Ты же знаешь, сколько всего вокруг много. А ты? Как ты можешь мириться с тем, что ты — это только что-то одно? Да ещё так, какое-то… Сидишь тут, кости грызёшь.
— Я мыслю!
— Да ладно! Давай-ка, выбирай, что ты сейчас будешь? Времени у тебя — бесконечно сколько.
— Можно, я на волю-то хоть посмотрю?
— На какую?
— На небо.
— Смотри.
Растворяемый слон открыл пасть, и пока он её не захлопнул, мальчик N увидел луну. Неровные тёмные и светлые облака закрывали её, и не сразу можно было понять, где же луна на небе. А в том месте, где она должна была быть, из-за облаков виднелось лишь яркое свечение — как будто там, за ними, только что произошёл взрыв. Но луна стала уноситься всё дальше и дальше. Вот она отдалилась так сильно, что стала совсем маленькой.
“Как же? Куда же? — подумалось мальчику N. — Ведь луна же должна быть…”
— Луна ничего никому не должна.
— Понимаю.
Сразу забыв про луну, мальчик N вместе со слоном почувствовал, что растворяться ему слишком мягко. Хотелось чего-то существенного, жёсткого и острого.
Весь раствор заметался. Мягкое было такое замечательное. Но ведь и жёсткое…
— Всё. Понял. А за что это мне так повезло?
— Всем повезёт.
— И что я мясо ел — не считается?
— Уже нет. Теперь живи. Ну что?
— Всё я решил. Времени у меня, значит, бесконечно.
— А то.
— Бесконечно, значит, много. Тогда я хочу весь песок — речной, морской, из карьеров — весь, какой есть, мылом намылить. Я хочу быть и песком, и мылом. Зачем — не знаю. Но очень хочется.
— Мылься, сколько влезет.
В мыльном растворе опустился мальчик N на землю. И понял, что не ошибся. Он был мылом и песком. Мылом всегда одной температуры, а песком везде разной. Мальчик N намылил все пески африканских пустынь, песок в детских песочницах и в лотках для кошек, на пляжах Чилийского побережья и в строительных баках. С наслаждением мылил он песок на самом дне Чукотского моря — ледяной и крупный. Холодом морских глубин хватало его за бока (если у мыльной пены и песка эти бока были).
Мальчик N — песок и мыло — заходился от счастья. Он не думал. Он залегал и мылил.
— Будешь, мальчик, думать про тех, кто сейчас оказался в намыленных песках?
— Давай.
Мальчик N подумал. Не спеша. Подумал и быстро — про всех сразу. И затем стал ими — всеми сразу. Ел, пил, мёрз, лежал мёртвым и захлёбывался одновременно.
Он побывал даже песком на коврах и половиках своей квартиры. Тем песком, который приносили обычно домой на ботинках. Аккуратно, песчинку к песчинке, намылил у себя дома мальчик N, да так и оставил. Пусть мыльное всё побудет. Вот удивятся.
В ковре была своя жизнь. Когда мальчик N это увидел, то понял, что теперь он хочет именно туда.
В ковре жили пухопероеды. Весело катались они друг на друге, ели и пили, умирали целыми селениями, если на них ступала нога человека. Жизнь у них быстро возрождалась. Пухопероеды любили размножаться. Мальчик тоже размножился. Было его много, а теперь стало ещё больше.
Потом мальчик N стал царём пухопероедов, жил без особого почёта в складке ковра, ел пыль, жевал пух. Смерч пылесоса уничтожил как-то большую часть его населения, тогда мальчик N стал всеми пухопероедами сразу, обиделся и ушёл жить в старые шерстяные тапочки. Объявил войну молям и победил. Его человеческая семья решила, что в этом ей помог дихлофос. И ошиблась.
А потом мальчик N решил быть луной — чтоб сколько хочешь отсвечивать, прятаться и об небо тереться.
И что — пожалуйста. Ему ничто не мешало. Мальчик N не спешил наиграться во всё, а потом стать тем, чего ещё не было. Его вечность его радовала. Он чувствовал эту вечность, но никак не мог стать тем, чего не было ещё никогда, как ни старался.
Всё решилось само собой.
— Ну, все наигрались? — в один из моментов вечности услышал вдруг мальчик N. И не знал, что ответить.
А и не пришлось ничего отвечать. В один момент вдруг все, кто когда-нибудь кого-нибудь ел, начали расщепляться на молекулы. Разлагались удавы, медведи, цветы венерин башмачок, обезьяны и люди, конечно, — даже те, которые умерли много тысяч лет назад. Вместе с ними таяли, расходясь на составляющие их молекулы, те, кто ел их самих, уже мёртвых — могильные черви, опарыши, жуки-падальщики. Динозавры, рыбы латимерии, археоптериксы, лягушки, пингвины, дельфины, хомячихи, с испугу проглотившие своих только что рождённых хомячат, — даже если они жили в самые доисторические времена, возникли сейчас из похоронившей и давно переработавшей их в себе земли и поднялись в воздух. Облачка молекул менялись местами, словно искали друг друга. А они и правда искали — части едоков, съеденных другими едоками, собирались в одно целое.
В воздухе плавали, покачиваясь, огромные заводы, гильотины и газовые камеры. Попали сюда и овцы, всю жизнь уничтожавшие траву, попали слоны, перетоптавшие живой мелочи без числа, заглотившие её с питательными вениками и убившие тяжёлыми хлопками ушей. Досталось и бактериям, которые ели друг друга. Они разлагались на молекулы легко, охотно и очень быстро.
Одновременно с бывшим и настоящим населением планеты расползался на отдельные частички мальчик N, и не по своей воле.
Над Землёй навис сплошной туман из всех, кто распадался на молекулы. Их было мириады — бессчётное множество живых существ, начиная от самых первых, которые завелись на планете и принялись чем-то питаться.
А под туманным молекулярным облаком, на поверхности земли, по полям, лесам и морям метались все те, кто за свой век не лишил жизни ни один живой организм: ни зёрнышка не склевал, из которого мог колосок вырасти, ни жареную курью ногу не съел, ни планктона с морской поверхности не схлебнул. В основном это были младенцы, колибри и бабочки. Оставшись одни, младенцы всех живых существ принялись беспокоиться. Младенцы прошлых времён грозили вот-вот умереть по второму разу. Птенцы, погибшие до того, как в их распахнутые клювики родители успели затолкать первого червяка, ростки хищных цветов, не успевшие сцапать ни одну козявку, а вместе с ними те, кто всю жизнь лакомился пыльцой, нектаром и воздухом. Мелкие кровопийцы тучами сновали вместе с ними. Все они были косвенно виноваты в смерти других — и кто только маминым молочком питался (ведь для этого мама если не убила кого-то, то съела точно), и кто всю пыльцу на цветке слопал, а другим не оставил.
И медленно, образовав нижний слой молекулярного облака, почти невиноватые тоже начали растворяться. На поверхности земли остались только вода без живности и неорганика. Все остальные её обитатели оказались убийцами.
Мальчик N раскладывался на составляющие его молекулы по соседству с роем пухопероедов, женой египетского фараона и её мумией. Вернее, жена и мумия были почти одно и то же. Но правда брала своё, и молекулы боролись — за то, кто улетучится вместе с составными частями бальзамов и бинтов, а кто останется с женой фараона как с человеком и выветрится уже на следующем витке разложения.
Мальчик N боялся невзначай смешаться с ними, но ничего не мог поделать и лишь ощущал, как тысячами уносятся от него в разные стороны молекулы, бывшие когда-то обычной едой. Мальчик N всю свою жизнь ел, от этого рос его организм. А теперь он уменьшался; всё, чем он был, улетучивалось из него. Остатками мозгов мальчик N смог подумать: “Эх, почему же меня-то никто не съел? Вот если бы поймал кто и слопал! Ведь, наверно, сейчас для пострадавших основная раздача-то и начнётся!”
Растворяясь, и не так, как в слоне, а теперь, кажется, уже навсегда, мальчик N очень хотел остаться жить. Как угодно, чтобы только быть чем-то и осознавать это. Он напрягся и попытался почувствовать себя хотя бы жиринкой в колбасе небесного гастронома. С тоской вспоминая, как хорошо было в прежнем мире, с едой и мясом, мальчик разложился окончательно и скромным облачком завис среди прочих.
И когда с лица земли поднялись, образовали третий слой и разошлись на составные элементы сумки, чашки, антенны, льды, полезные ископаемые и луна, между всеми слоями пронеслась вдруг по небу какая-то птица с тряпицей, кажется, курица. Пронеслась, махнула тряпкой раз, другой, третий — и вдруг закружило и взболтало все слои. Изрядно перемешались все те, кто в них был — и на землю упало такое, что никакими словами не смог бы описать ни мальчик N, ни кто-нибудь другой. В этой новой жизни было по части от всех — хоть ничтожной, но части. Был и мальчик N, который со всеми перемешался. Он был теперь новой жизнью.
И эта новая жизнь теперь уже не будет никогда ни перед кем виновата. Без боли и смерти это не трудно.