Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2003
Антология “Современная уральская поэзия”, Фонд “Галерея”, Челябинск (электронная версии первого тома Антологии находится по адресу:
http://poetry.rema.ru/ural.htm).
В 1996 году в Челябинске вышла в свет Антология современной уральской поэзии, где были собраны авторы трех поколений, сместившие некий традиционный поэтический спектр, существовавший на Урале до того, как… а по сути — привнесшие, по мнению составителя, элементы нового миросозерцания. И вот теперь, по прошествии семи лет, настало время продолжить начатый труд.
Второй том “Антологии” собрал под своей обложкой около 60 поэтов Урала. Книга будет снабжена помимо самих стихотворных подборок фотографиями авторов, биографическими справками и, что небезынтересно, стихотворными автографами всех участников Антологии, чему будет посвящен особый раздел. Книга появится на прилавках магазинов в августе—сентябре, предварительно посетив две международные книжные ярмарки — в Москве и в Германии. Остается добавить, что том “Антология современной уральской поэзии. 1997—2003” издается силами журнала “Уральская новь”, издательства “Урал-ЛТД” и фонда “Галерея”.
Технология создания любой региональной Антологии очевидна: периодически делать “стоп-кадр” (например, в виде книги) литературного процесса того места, которому этот процесс принадлежит. Частота этих “стоп-кадров” создает теоретическую возможность реально наблюдать сам процесс. То есть отслеживать тенденции, фиксировать ротацию поэтических имен, оценивать качество развития того или иного автора от одного “стоп-кадра” — до следующего, ну и т.д. В случае с Антологией важна и “поправка” на тенденциозность взгляда составителя, и лучше, если этот взгляд будет принадлежать одному и тому же человеку, таким образом, качество необъективности может быть установленным, а потому — предсказуемым. Это, естественно, не отменяет, а напротив — провоцирует создание других Антологий: чем их будет больше, тем лучше.
Итак, грамотная Антология — это несколько последовательно изданных книг, объединенных единством взгляда и места и разъединенных моментами времени, в которые этот взгляд решился скользнуть по поверхности этого места.
Во втором томе Антологии представлены:
— 15 авторов первого тома, которые продолжали активно присутствовать в уральской поэзии в период с 1997 по 2003 год;
— молодые поэты, появившиеся в этот период в уральском контексте и просто по “техническим” причинам не попавшие в первый том;
— авторы, чье творчество именно в эти годы привлекло внимание составителя;
— поэты, перед которыми составитель оказался в долгу, поскольку в свое время умудрился “не заметить” их явного присутствия, и это в первую очередь относится к авторам неоклассического стиля (наградил же господь терминологией!).
Во втором томе не представлены те поэты первого тома, которые прекратили активную работу в поэзии вообще или чье творчество в обозначенный период времени показалось составителю неубедительным. Тексты, опубликованные во втором томе Антологии, повторимся, написаны с 1997 по 2003 год.
Современная уральская поэзия — это единый психо-геологический ландшафт и единая климатическая эстетика, скрепленные пластилиновой опалубкой единого информационного поэтического пространства. Это пространство ощущается большинством участников процесса как несомненное, четко персонифицированное и ценностное явление. При таком положении уже не существенно, как дела обстоят с точки зрения “объективной реальности”.
Расцвет уральской поэзии длится уже четверть века — не меньше. Расцвет — как рассвет. Не важно, какой он сегодня/сейчас — красивый, дождливый, яркий или дизиксорибонуклеиновый. Важно, что он наступает каждый божий день. Каждый. Божий. День.
Огромную пользу для расцвета поэзии на Урале (особенно в последнее время) принесла региональная поэтическая критика тем, что не была создана как таковая:
— размытость иерархических полей;
— не актуальность эстетического карьеризма;
— насильственное подталкивание поэта к ощущению поэтического творчества как частного, социально не ангажированного вида деятельности;
— заниженная самооценка и завышенное самомнение уральских поэтов;
— наконец, вынужденная попытка их самоидентификации в рамках поэтического пространства, например, квартиры 28, дома № 13 в п. г. т. Горнозаводский, где даже названий улиц нет.
Все эти компоненты, необходимые для нормального развития художника, привнесла именно уральская литературная критика своим активным неприсутствием там, где она, упаси господь, вполне могла появиться.
Для публикации в журнале “Урал” выбраны те авторы Антологии, которые либо никогда не публиковались в журнале, либо публиковались очень давно. То есть эта публикация не столько показательна, сколько информационна. В нее по вышеназванной причине не вошли екатеринбургские поэты, составляющие значительной “блок” в самой Антологии.
И последнее: после выхода в свет Антологии современной уральской поэзии (1997—2003 гг.) на Урале пройдет фестиваль уральской поэзии и поэтических проектов. На сегодняшний день у этого фестиваля два адреса — Пермь и Челябинск. Касательно же Екатеринбурга, то тут всё будет зависеть от того, насколько в этом заинтересована сама екатеринбургская публика.
Виталий Кальпиди
Вячеслав Раков
Вячеслав Михайлович Раков — родился в 1953 г. в Перми. Поэт, историк, культуролог. Автор монографии “Европейское чудо” (1999). Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах “Несовременные записки”, “Уральская новь” и в “Антологии современной уральской поэзии” (1996). Автор сборника стихов “Золотая игра” (1996). Живет в Перми.
* * *
С уверенностью глядя в прошлое,
Где не кончается война,
Он подорвался на горошине
И начисто лишился дна.
Так и висит из чистой милости,
Змеиный проглотив язык,
Правей огня, левее мнимости,
Исчерканней, чем черновик.
* * *
Сто граммов смерти натощак,
Луцилий, и живи спокойно.
Природа пишет на вещах,
Судьба — по морде протокольной.
Она играет тем верней,
Что протокол, считай, заверен,
Она слепая, ей видней,
Почем свобода для империй.
Но тут ты набираешь в рот
Как бы церковного кагору,
И сразу будет поворот
С вечнозеленым светофором.
И то ли кровь, то ли вино,
Пока не загорелся красный,
Перебегает полотно —
Хлюп-хлюп, а там уже не страшно.
* * *
Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне.
Кто выдумал, что им не страшно и не больно.
Над ними поднялись, запричитали птицы,
Переворачивая небо, как страницу.
Два ангела летят по улице Краснова,
Заглядывая в сны и находя полову.
Здесь праведника нет, и дальше будет то же,
Кошмарный город Пермь выгуливает псов,
Его собачья жизнь пошла гусиной кожей,
И дети отвечают за отцов.
День валится за днем, цепляя нас корнями.
Мы жили и умрем веселыми парнями.
Из бестиария замученной земли
Мы выберем сибирского котенка
И пыль уральской ядерной зимы
Переживем в заботливых потемках, —
Под тонкой шкуркой новеньких небес,
Где бандерлогам ничего не светит.
Еще скрипишь, еще ты дышишь, лес.
И тут как раз нас ангелы заметят.
* * *
Полуденный Компрос. Конец пятидесятых.
Еще легко дышать и делать аты-баты.
Компрос прямей меня, но я его прямее,
Когда от газировки цепенею,
Найдя глазами кафедральный шпиль
И облака над алкогольной Камой,
Во мне гудит кармическая пыль,
И у меня пока есть папа с мамой.
Стоит колониальная тоска.
Закрытый город может спать спокойно.
Молчание берется с потолка
И делается ношей колокольной
Не сразу, нет, не сразу. Три сестры
Давно в московском кружатся астрале,
На наш крыжовник точат топоры
И сладко повторяют: “Non c’e male”,
И говорят: “Всяк человек есть ложь,
И ложь вдвойне, когда берется в паре”.
Потом пошел безалкогольный дождь
Косым шажком. И на меня попало.
* * *
Родился в чем был, почему-то молчком,
Запомнились бурые уши торчком
И то, как отец все кричал, что ему
Никто больше в морду не даст. Я не знаю,
Когда эту длинную память уйму,
Навылет привыкнув смотреть не мигая.
Вот я прибываю в четыре ноль пять,
И Богу не трудно меня отыскать
В роддоме за церковью. Вот я неловко
Влачусь, как пасомая божья коровка,
И следом тяну пуповину ничто,
А мать говорит: “Почему он не плачет?” —
Отшлепанный, я начинаю ишачить
На красное сердце, на голос щенячий,
На стыдный стишок.
Из местного времени слеплено тело,
Которое если чего и хотело,
То слишком известного. “Славка — дурак”, —
Написано мелом на драном заборе,
Мне холодно в континентальном зазоре,
Но это пустяк.
Бредет восвояси бухая лахудра,
Сквозь дождь нависает октябрьское утро,
Нирвана отложена в долгий комод,
Там ждет-дожидается розовый Будда
И розовый палец сосет.
* * *
Был ли мальчик на утреннем теплом крыльце,
На мгновенной полоске покоя?
Наплывает охота меняться в лице
И дышать кое-как, кое-кое.
Электрический мальчик коленкой задел,
Тут нашла моя бритва на камень,
И стою я, как окунь в холодной воде,
И едва шевелю плавниками.
* * *
Я запинаюсь о высокие слова,
Я поднимаю ноги выше,
А громким отвечаю: не орать,
Здесь дети спят,
Здесь кот идет по крыше.
* * *
Извини, я в осени по грудь,
Мой домишко не тобой продуло,
Напоследок с губ тебя слизнуть,
Чтобы ты назад не повернула.
Извини, я начинаю, ты ж
По определенью доначальна,
С кучерявой жизнью переспишь —
И нормально.
Эта осень замещает все —
Женщину, отечество, чужбину —
И японским голосом Басё
Трогает пустую сердцевину,
Полную присутствия. Эхма,
Как полны пустые огороды,
Снова ты сама-сама-сама,
Осень, невместимая в погоду,
Стриптизерша, нищенка, халва
Для пустопорожних ртов щербатых.
С кленов осыпаются слова,
И земля под ними конопата.
Или видеть, или говорить,
Разоряться, как орех в стакане.
Вот попса пожухлая горит,
Птицы превращаются в иврит,
Ну а я их пробегу глазами.
Антон Колобянин
Антон Валерьевич Колобянин — родился в 1971 г. в Перми. Публиковался в журналах “Урал”, “Несовременные записки”, “Уральская новь” и др. Автор сборника стихов “Центр дождя”, Фонд “Юрятин” (1997). Живет в Перми.
* * *
Луч света в темном царстве ходит вдоль
и поперек — стола, серванта, стульев.
Пусть на столе мерцает алкоголь,
как мед внутри зеленоватых ульев.
Пусть на подушке — профиль на двоих.
И только дым распался, фиолетов, —
на две струи (слегка сплетая их).
Поэзия распалась на поэтов.
Мне снится сон: высокая свеча
вдруг медленней, чем башня восковая, —
клонится в мрак, сильна и горяча,
бумажные объятья разрывая.
Я просыпаюсь, я хватаю ртом
край одеяла, и рукою мага
я вдоль стены листаю древний том.
Сама стена белеет, как бумага.
Но лунный свет сам от себя бежит.
И мне луна не перепилит шею,
покамест нож в ее руке дрожит
и бьется опекаемая ею
артерия. Пока творится быль,
я кожицу с небытия сдираю.
В твоих лучах, господь, играет пыль.
И, кажется, что это я играю.
***
Не дай нам бог сойти
с последней электрички.
К пространству снизойти
и время взять в кавычки.
Раздвинем темный лес,
предъявим лунный пропуск.
Граница двух небес
благословляет допуск
к архивам сентября.
Кто ангелы похода?
Не те ли, что, скорбя,
нас бросили у входа?
Мы выйдем на просвет
реки, где нету лодки.
Я празднично одет,
ты рвёшь свои колготки.
Часы дают совет —
тик-так, любить природу.
Я отстегну браслет
и залеплю им в воду!
Мы всё-таки сойдём.
Не дай нам бог, конечно:
друг друга не найдём
во тьме и будем вечно
без денег, без часов —
бездомные. А впрочем —
деревья на засов
не запирают ночью.
* * *
Впотьмах вода мычит.
Мигают самокрутки.
Кругом звенят ключи
таинственной побудки.
То окунь бултыхнёт,
то звякнут два стакана,
и самогон дохнёт
из глотки истукана.
Вот лезет из-за туч
рассвет по пояс голый.
А я вращаю ключ
в замке воды. Он — полый.
И леска прячет ум,
чтоб стать быстрее звука.
Вот так играет в “doom”
речная рыба, сука!
* * *
Город, в котором я
был счастлив четыре года,
где тихо ушла семья
в песок. И теперь погода —
единственная моя
тюрьма. В остальном — свобода.
Теперь я ничей должник.
Вот только — по части денег…
Но, думаю, мой двойник
докажет, что я — бездельник.
Исчерпана тема книг.
Подмел мои деньги веник.
И, стало быть, мне пора.
Я встал под кирпич заката.
А будущее — гора,
железной рудой богата.
И, стало быть, мне пора
в обход, чтоб успеть куда-то.
Николай Бурашников
Николай Павлович Бурашников (1952—1999) — родился в поселке Савино Чайковского района Пермской области автор двух книг стихов, выпущенных в 80-е годы. Жил в Перми, последние годы — в селе Калинино близ Белогорского монастыря. Трагически погиб.
* * *
Дороге нашей не было конца.
Бил снег в лицо. Мы гроб несли отца.
Без горьких слез из-под опухших век
Отца несли, проваливаясь в снег.
Хотелось нам упасть и не вставать.
Но тяжело дышала в спину мать.
Так на ее дыхании и шли:
Бил снег в лицо, и мы отца несли.
* * *
Два могильщика ямы копают друг дружке.
Трудно это — могилы копать.
Разведут костерок, выпьют чаю по кружке,
И копать начинают опять.
Ох, и много народу они схоронили!
Больше нет ни врагов, ни друзей.
Но привычка копать, чтобы рученьки ныли,
В них осталась до мозга костей.
Вот и стали копать они ямы друг дружке.
Как закончат сие дураки,
Разведут костерок, выпьют чаю по кружке
И друг друга прибьют от тоски.
* * *
Синеву на реке распоров, усвистала моторная лодка.
И с высоких небес опустились устало чирки.
И в перо вожака, что сразила шальная двустволка,
Вденув солнечный луч, залатали обиду реки.
Снова тишь и покой, и вода на реке голубая.
Но подобием облака в небе зияет дыра.
Ночью в эту дыру оборвется звезда роковая,
И наутро охотника мертвым найдут у костра…
* * *
И устал мужик, и лег в траву,
Не желая ни воды, ни хлеба.
И увидел наконец-то небо.
Не во сне увидел — наяву.
Удивился — что за благодать!
Плыли облака над ним, как в детстве.
Выпорхнуло жаворонком сердце,
Поднялось и стало трепетать.
Пело, трепетало, и в селе
Поднимали головы старухи.
А мужик лежал, раскинув руки,
Словно крест на горестной земле…
* * *
Злоба, дикая злоба вокруг…
Чтоб уйти от нее, напивается друг.
Пьет по-черному он, чтобы свет увидать.
И, воскреснув, приходит родимая мать,
И у краешка тихо садится стола,
Словно старая возле дороги ветла,
И на сына глядит, как на степь без конца…
“Выпьем, мама — он шепчет, — помянем отца.
Что же с нами случилось — никак не пойму…”
И зубами скрипит, погружаясь во тьму.
* * *
Посидел у могилы отца.
Поседел, не узнать молодца.
Сгорбив плечи, вернулся в село.
Бороздили морщины чело.
Старики в нем признали отца
И руками махали с крыльца.
Говорили: “Ты где пропадал?”
Каждый чарку ему предлагал.
Только мать все одна поняла.
Утешала его, как могла…
* * *
В открытое окно шумит осенний дождь.
На улице темно, и в комнате темно.
И плачу я, ну что с меня возьмешь:
Так хорошо в душе, как не было давно.
Я не кричу: “Подать сюда огня!”
Не надо ничего, и лучше ни гугу.
Я счастлив тем, что слезы у меня,
А я-то думал — плакать не могу…
Павел Чечеткин
Павел Анатольевич Чечеткин — родился 1978 г. в Перми. Три года проучился в ПТУ г. Сергиева Посада Московской области по специальности “художественная резьба по дереву”. Закончил филологический факультет пермского государственного университета. Аспирант кафедры социальной философии и религиоведения. Публиковался в журнале “Уральская новь” и сборнике “Приют неизвестных поэтов”, Москва (2002). Живет в Перми.
* * *
Неумыты, тощи, босы,
Меж житейской суеты
По снегам бредут в морозы
Беспризорные коты.
Вьюга им смыкает веки,
Хлещет снегом, как кнутом,
А в квартирах человеки
Дуют кофе с молоком!
Им тепло, а здесь, снаружи,
Только снег и снежный дым.
Но назло февральской стуже
Дух котов неукротим!
Вьюге их не изувечить,
Не вселить в сердца им страх,
Ведь у них — глаза, как свечи,
И улыбки на устах!
Осьмирук и звук
Замер, утонув в тенёте,
Тонкий, тёмный Осьмирук.
Он сегодня на охоте:
Он в свой невод ловит Звук.
Парнокрылый и глазастый,
Видим и неуловим,
Мчится Звук, летун прекрасный, —
Осьмирук следит за ним.
Осьмирук в искусствах узок,
Он — стократ не музыкант,
Он плевал на смыслы музык:
У него иной талант.
Верен догмам осьмируков,
Он не грезит Красотой,
Он простой свидетель Звука
И ловец его немой.
Невыносимая радость бытия
Меня прикалывает жить
На кочке, где растёт репей,
Рождённый небо окружить
Колючей кроною своей.
В тени густых его листов,
Где бьют тамтамы и ключи,
Люблю листать святых отцов
И слушать пенье саранчи.
Под этот аккомпанемент
И общий дружеский оскал
Как пьётся вермут и абсент!
Как бьётся выпитый бокал!
Я здесь могу болтать с котом
И не бояться, что вокруг
Глазищи брызнут чёрным льдом,
Как пальцем — кисти глупых рук,
Могу ложиться, и вставать,
И не считать со страхом дни,
И дамам рук не целовать,
Когда нечистые они,
Могу мостить на небо гать,
Целуя звёзды впереди,
И там летать, и там скакать,
И там уснуть на полпути.
* * *
Какие-то впалые лица
Моргнули прорехами рта,
И люди не стали жениться,
И тем поругали Христа.
Забравшись на тонкие мачты,
Мир к ясному небу приник,
Где кружится ангел небрачный,
Невидимых душ проводник.
Вот те, что пока что при теле,
Глядят на пустые поля,
Где землю опавшую мелет
Крутимая ветром Земля.
И мечутся души тугие,
Роняя по свету тела
В надежде ненужные выи
Сломать на изгибе угла
И прыснуть в эфирные влаги,
Покуда внизу — неспроста! —
Висит в комарах на коряге
Обычное тело Христа…
Дмитрий Кондрашов
Дмитрий Леонидович Кондрашов — родился в 1963 г. в Челябинске. Окончил филологический факультет Челябинского государственного университета. Публиковался в журналах “Юность”, “Несовременные записки”, “Уральская новь” и в “Антологии современной уральской поэзии” (1996) г. Работает завлитом в театре. Живет в Челябинске.
Отрывок
…Ничем не объяснить.
И удержаться нечем.
Не смерть красна, а нить.
Я думал, что отмечен
(не выстрелом в висок,
но выходом из хора —
куда? — на волосок
от общего позора)
и (там, на волоске)
что одержим, в натуре,
тоскою
по тоске
по мировой культуре.
Воспоминания о будущем
Я представляю свой сезон
во всех деталях,
старинный вальс “Осенний сон”;
лубок и Палех;
елей, бальзам; угар и чад;
аплодисменты;
в углах поклонницы торчат
и конкуренты.
Собрав весь этот коллектив
(точнее — стаю),
я знаю: более чем жив.
Я процветаю.
И, не избавивший слова
от “а-ля рюс”,
теперь — виновник торжества
дурного вкуса.
Письмо с поля битвы
Барабан разбрызгивает дробь.
В воздухе опять запахло дракой.
Войско наблюдает исподлобь-
я за нашим Главным Забиякой.
Он в Большой участвует Игре,
жизнь воспринимая как причуду.
Что-то шепчет, а глаза — горе:
в облака и далее повсюду.
Там, вверху, — Всевышний Командир.
У него в запасе есть делирий
для того, кто понял этот мир
как цепочку редких перемирий.
Богу видно все: что мы — поврозь,
что для упоенья нужен повод…
Поскорей бы что-нибудь стряслось,
да непоправимое, а тот вот —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где-то вдалеке сыграл горнист.
Бог ему откликнулся валторной.
Гром отгрохотал, и воздух чист.
Ваш слуга лежит, уже покорный.
Поводок отпущен и забыт.
Я его отыскивать не стану.
Небосвод умеренно скорбит
(“Богу видно все!”) по барабану.
Элегия
Что происходит — там, за фасадом,
в новой избе?
Той, что кирпичным повернута задом
лично к тебе?
Многозначительна, многоэтажна —
что твоя брань.
Что происходит, не так уж и важно:
Тьфутаракань.
От возлияний чуть фиолетов,
видишь в упор
на занавеске двух силуэтов
зыбкий узор.
Ты зачарован их пантомимой,
звуком стрельбы…
Воздух Отечества! Невыносимый
сор из избы.
Юрий Седов
Юрий Фридрохович Седов — родился в 1937 г. в Омской области, с. Ново-Любино. Публиковался в журналах “Уральская новь”, “Урал”, “Волга”, “Юность”, “Аврора”, “Смена”, “Сибирь”. Живет в Челябинске.
* * *
Сейчас я есть, потом меня не будет…
Там в сумерках стучит цыганский бубен,
костер трещит, конь фыркает, пищит
в траве засохшей мышь, неторопливо
туман с реки идет, звезда дрожит,
стоит цыганка, долго, сиротливо
ее зовет ребенок — этот вид
не выдумка: я буду здесь потом,
меня привяжут к дереву кнутом,
чтоб проучить за мелочь дерзкой кражи,
чтоб мать, скосив померкшие глаза,
смотрела, как над ворохом поклажи
моя рука свисает, как лоза.
Я убегу, и примет степь меня.
Сон зашумит, как вихрь, как птичья стая.
Проснусь от холода в начале дня
и пожалею, что мой сон растаял.
И загремит часов наручных бубен:
я снова здесь, и… вновь меня не будет.
От темна до темна…
Вставай! Уже уснули соловьи,
уже трепещут удочки твои
в предчувствии сверкающей добычи,
уже роса, разбрызгивая свет,
услышала, как день идет, по-бычьи
в сырой траве прокладывая след.
Проснись! Уже пропели петухи.
Уже берез недвижные верхи
объяты солнцем. Гуси на воде
гогочут, разметая пух тумана.
И робкий линь застыл вблизи кукана,
как перепел в неверной борозде.
Очнись! Уже земля раскалена.
Поторопись! К закату склонена
вершина неба… Что же ты, ей-богу!
Тень новой ночи, тяжкая, как ртуть,
перед тобой упала на дорогу,
тоской и счастьем разрывая грудь.
* * *
Довольно ждать. Напрасный, тяжкий труд.
Пустое ожиданье. Миновали
десятилетья. Гости не придут.
Всю ночь шел дождь и тополя стонали.
Я, замерев у лампы, повторил
свои года — и чистая бумага
подсказывала мне по мере сил,
какая душу нянчила отвага,
какие сны внушали жажду быть
и ждать от мира солнца и привета.
Все кончилось, но в тонкой щелке света
упрямый дождь не перестанет лить.
И вкус былинки на губах сладит,
и в почерке судьбы сквозит поблажка:
да, жизнь не праздник, ожиданье тяжко,
но посмотри сквозь ночь и дождь в зенит!
Там беглая опять зажглась звезда!
И в сердце замаячила тревога.
И робко обозначилась дорога.
Не видишь?! Выше. Выше! Вон туда…
* * *
Сквозняк, движение портьеры.
Ты здесь, хотя тебя в помине
нет, но для памяти и веры —
ты здесь: стоишь на середине
пространства между небом черным
и мной. О, если б — дотянуться,
приблизиться рывком покорным!
Не говори, что божья руца
нас держит. Держит нас разлука.
Ведь и меня здесь нет… Барьера
не одолеть. Парит без звука
завороженная портьера.
* * *
Объясниться в любви не составит труда.
Нужно только не рухнуть под тяжестью снега,
на ветру устоять, пережить холода,
дотянуть до весны, когда ринутся с неба
золотого тепла разливанные реки…
Или, может быть, так? — угодить под топор,
и, предвидя судьбу сквозь уснувшие веки,
из случайной руки опуститься в костер?
Чтоб на зов теплоты, на дыханье огня
почки разом раскрыть и, лишь миг зеленея,
словно слово любви, среди хмурого дня
вспыхнуть пламенем счастья: — Не гибну в огне я!..
Страшно только забвенье. Запомни меня!
* * *
Все в прошлое ушли,
и он сошел в могилу,
и в сумерках земли,
как золотую жилу,
вдруг обнаружил след,
ведущий в дымке синей
туда, где брезжит свет,
как ночью — первый иней.
Он бесконечный путь
осилил понемногу
и сел передохнуть
на торную дорогу.
Никто не догонял,
никто не шел навстречу,
но свет дразнил и звал,
звучал сокрытой речью.
Казалось, вот он, здесь,
шагов за двадцать, рядом,
где будет зрима днесь
за маету награда.
А свет крепчал и рос,
тесня ночную млечность
и до корней волос
пронзала бесконечность.
Всю жизнь прожгла слеза,
как землю — сила злака…
И, опустив глаза,
он, как дитя, заплакал.
* * *
Уходит вечер. Ночь идёт.
Пустеет серая столица.
А жизнь неумолимо длится —
лицом назад, спиной — вперёд.
Ольга Исаченко
Ольга Исаченко — поэт, переводчик. Родилась в 1953 г. в г. Верхотурье, оакончила химический факультет Уральского государственного университета. Публиковалась в журнале “Уральская новь”. Живет в Краснотурьинске, Свердловской области.
* * *
В подобающий горести миг
Из-под тронутой просинью кожи
Неожиданный облик возник —
Попригляднее и помоложе,
Будто разом осела на дно
С испареньем бессмертного духа
Вся нелепица и нескладуха,
Завладевшая жизнью давно.
И лежал перед верной женой
Он, обряжен в костюмчик облезлый,
Виноватый, безмолвный и трезвый
До того, что почти неродной…
* * *
От зимы устаешь, как от клетчатой школьной тетрадки,
Где зеленый, и красный, и желтый недопустимы,
А цветные каникулы ошеломляюще кратки —
И в студеную зимнюю пору опять… Вестимо —
Если ветер, то с севера, если звонок, к тревоге,
Но сильней тревожит неявка любых известий,
Небольшое горе, если промокли ноги,
Но глазам никак не место на мокром месте.
Будто вновь в душе ковыряют сапожным шилом
И болотца ран засыпают отборным перцем…
То, что Бог дает испытанья по нашим силам,
Понимаешь разумом. Но не сердцем.
* * *
К берегам наук причаля,
На зубрежку сил не трать.
Жизнь прекрасна, жизнь печальна —
Вот и все, что надо знать.
Как фатально совпадают
Флаги этих полюсов —
Где одной рукою дарят,
Там другой спускают псов.
Мир — нечаянная помесь,
Светел и невыносим.
Улыбнется незнакомец.
Не вернется блудный сын.
* * *
Мы сбудемся в буйном июле,
Смешные запреты поправ.
Там земли в отважном загуле,
В объятьях нечесаных трав.
Там воду отыщут колодцы,
Там небо назначит жару,
И даже шипом уколоться —
Малиновым — будет к добру.
Там птицами песни летают
От нас — птицеловов — вдали
И воздух упрямый глотают,
В котором грозу развели.
Мы впишемся в праздник. А если
Родимый какой обормот
Припомнит, когда мы исчезли,
То кроме — никто не поймет…
* * *
Пенелопе
Откуда, не жданы, не званы,
Поживы почувствовав зуд,
К тебе женихи-тараканы
Опять на подворье ползут?
Они “на халяву” пируют
В твоем разоренном дому,
И слуги поспешно воруют,
Используя всласть кутерьму.
Ты ждешь терпеливо доселе
Галеру, входящую в порт,
Но крепко связал Одиссея
Заемный заморский комфорт,
И рвутся сгубить Телемаха,
Надежду и гордость твою,
Злодейки: игла, да рюмаха,
Да пуля в бесславном бою.
* * *
Как будто тысячи невест
Собрались разом под венец —
И оказалась наконец
Моя земля светлей небес.
Включите раннюю луну,
Зажгите позднюю зарю —
Еще получше рассмотрю,
Как, отразивший тишину,
Мой белый снег неотразим —
Влетел и лег, куда хотел.
Спеша, как вереница дел,
Проходит вереница зим,
И каждой я шепчу: “Замри,
Чтоб этот миг пропал не весь,
Когда земля светлей небес,
Когда душа светлей земли”.
* * *
О чем вы, Александр Кушнер
(Простите, отчества не знаю),
Сказали птице, и ракушке,
И ясновидящему маю?
О чем вам время говорило,
Себя страницу за страницей
Листая от Мафусаила
До этой ночи белолицей?
О том, что пиджаки и тоги
В расчеты впутаны веками,
Но сумма зла с добром в итоге
Все та же — лист, волна и камень?
О том, что кто-то сделал выбор
За нас, когда и где явиться
В командировку (прибыл — выбыл)
В дотошном чине очевидца,
Отдавшись в лучшую из пыток —
Повелевать словам и фразам,
Но мнить, что твой заветный свиток
Косноязычен и бессвязен?
О том, что не бывает скучной
Ни пядь, ни площадь мирозданья?
О чем вы, Александр Кушнер?
Не отвечайте. До свиданья.
Андрей Чукашин
Андрей Юрьевич Чукашин — родился в 1958 г. в Перми. Окончил медицинский институт. Специализируется в области психиатрии, наркологии и гипноцелительства. Публиковался в журналах “Уральская новь”, “Урал”, “Антология уральской поэзии” и др. Живет в Челябинске.
* * *
На озере Виктория
В таком-то санатории
Всем очень-очень рад
Калибрил водопад
Калибром не с калибри
А калибровщик Витя
Ни в бровь ни в глаз
Чуть приспуская газ
Ни каламбур он урик
Жмурик дурик жулик
Всех заколебал балбес
Балда закабалил задумал
Шквал вот так шакал
Весь весел ор аш
Брызжет брынзой Мезозоя
Оскалом скальным кал
Со всех турбаз базар
Вот так шакал стано
вится шерханом коль
Санаторий тот тюрьма
А он пахан по хар но
Дело не в харчке качке и
Пачке начальничке запачкал
Харь до хрю и хлю и
Харе нет ни в харчевне
Где пахал нахал не слазил
С царевны мата хари
Иль Хари из лона Блонди
Лондона она иль блёва
Мотоциклета хонда Моторс
И летним Дебби чуть дебилам
Бирса Де Бирса перелива
Не водопада алтаре с поллитра
Ли или серы лил лилит
Палёной водки в лоно полно
Или милых и молитвенных
Коленопреклоннённых женщин
На лоне солнышке смешке
Срам от природы не скрывая
Они природы храм как рая
Как Рая Витина герла на
Горло наступила змею ша
Иначе заграбастают до гроба
Я вся пошла до гардероба
Качаясь прыгав гав в мешке
И Витя завязал и песню Ню
Запел Ню говорит кто на меня
Я затянул тянул квас вас
На гайки завязал я на Гаити
Гоген Ван-Гог наш Гога гогатать
Пошли на срам пошлости лоси
Тати Викторию победу имеют три
У-рожками Страны не буквы Вэ и
Раны отмерим Штангенциркулемиштангой
Поскольку здесь не сношена до лаж
Лишь кожа лишняя у кошек моложавых
Танцуют все господа что у костра
Плешивые и пешки и спеша и спешась
Им трах не запретишь как ахнуть тишь
Что до утра никто у наших никого
И никогда я наступил на горло
Мокро и горлышком вам всем на мокрое
Бля буду такую будку надо будто
бы быдлою назвать я перережу пру прут
Реже забрызгая забрезжит обрызглое
На аналое слюна как брызжет водопад
Я выжат и подключен колючкою как брут
К сети на 220 ватт ключи где ваши
Все ключи как брусья бус сливаются воднонопод
Ключи меня и мчит меня о дно ль
Струей разбившейся о брызги Уже Еще
Не поднятое к небу паром не ставшее
Рекой и водопадом и пулей вслед лей паром Харон
Я льву порвал хайло ор вырву и тебе и псу
Стансы
1
Лермонтовнеинтерсен
Небылотелеснойпесни
2
оторви во сне у себя ягодицу
и она превратится в птицу
3
кочегар добавил гари
чтоб к гагарам Наш Гагарин
4
Нутру бы дам
Да Нотер Дам
5
У Сухаревой башни,
Где Сухаревый рынок,
Торгуют спик уль янши
С уш ка ми для бот инок…
6
В аметистовой сирени
Искупался наш Есенин
Съели там его сирены
Под мигалки и сирены
Игорь Варламов
Игорь Валерьевич Варламов — родился в 1964 г. в Магнитогорске. Окончил Магнитогорский горно-металлургический институт и Высшие литературные курсы в Литературном институте им. А. М. Горького. Публикуется с 1987 г. Печатался в журналах “Дружба народов”, “Уральская новь”, “Берег А”. Автор книги стихов “Разговор с летучей рыбой” (1998). Живет в Магнитогорске.
* * *
Сын оранжереи, ты весь бы ушел с головою
в свое сибаритство извечно румяное, да
божественный шепот приходит в окно слуховое
по празднолюбивую душу твою, и тогда
пытаешь на прочность словесную мануфактуру
иль перед замесом широкое сито трясешь.
Когда рукотворство становится божьей натурой,
кричит муравей. Ты об этом не знаешь еще.
Не ведаешь ты, наделенный ребячливой блажью
слова сочетать, будто кровосмешенье творя,
что от глухоты тот же час, потрясенный и влажный,
очнется кустарник во тьме, как от нашатыря.
Тебе невдомек… а твои родовые угодья
с чудовищным циркулем на стародавний манер
еще по окраине тихою сапой обходит,
что кирзовый цензор, твой названный брат-землемер.
Не пустишь собак, из ружья не шмальнешь. И опять же
с тобой, сибаритом, он в темном родстве состоит.
Еще погоди — и он выкажет норов сутяжный,
который иголкою в мякише хлебном таит.
Но что тебе пашни! Но что тебе жар чернозема,
обильные соты, беременный невод в пруду! —
подбитому ветром, тебе до мурашек знакомо,
как жабрами дышит последнее слово в ряду.
* * *
В плену пpямостоянья своего,
сухую тень откладывая косо,
pастение — больное существо —
в конце зимы отходит от наpкоза.
Ты сам на онемение гоpазд,
но ведь пpотиву недвижимой флоpы —
такая воля, будто в самый pаз
стать паpией с задатками филеpа!
Подобно боpзописцам волостным,
пpеследовать каpтонного геpоя,
одетого в пpедшествии весны
в пpостое платье легкого покpоя.
И благо, что толмаческим тpудом
обpеменять совсем себя не надо:
твой дом уже — стpаннопpиимный дом,
не чуждый пpихотливости уклада.
Чеpез фpамугу шоpохи слабы.
И, муpавьиным зpением влекомый,
ты спешно оставляешь дом, дабы,
к глухому удивленью насекомых,
устpоить внове миp, сиpечь словаpь,
где в тишине вовек неутолимой
встает pастенье, хоpонится тваpь,
и пpотив солнца ходят цеппелины.
Два стихотворения
1
Hе замечая Бога-невидимку,
пеpнатый ангел подле дымохода
гнездо сооpужает под суpдинку,
должно, для улучшения поpоды.
Достанет сил сиpотствовать — тогда ты
пpезpишь неpастоpопную заботу,
увеpенный, что тихий Соглядатай
свеpшает незаметную pаботу.
Устал во членах, вывихнут в суставах
кузнечиковых, каpликова pоста,
я докучаю Эйфелю Гюставу
своим pодством, уpодством ли, банкpотством.
Свисти, Паpиж, кичись, пугай жлобами
своими pажими, — мы одного помета, —
покамест кpовь стекает желобами
на сдобpенный суглинок с эшафота.
Пpисутствие меня на этом месте
не то что злит, но ближе — веpхоглядство:
вон пpедставитель фауны небесной
не устает pосою пpобавляться.
А здесь консьеpжка, гоpького отваpа
хлебнув, к губам пpикладывает палец,
когда вовсю гpассиpуют бульваpы,
и заполночь съезжает постоялец.
Пpостуженная, кутается зябко
и выpажает стpанными словами,
как носится пчела с медовым взятком
над чьими-то больными головами.
2
Из дома, где, от жабы задыхаясь,
пpеставилась гpафиня-кpужевница
в пять пополудни, дошлый маpокканец
выводит на бульваpы далматинца.
И где-то там, отселе в отдаленьи,
откудова земные полушаpья
не значимы, есть только сожаленье
о метpике, сгоpевшей на пожаpе.
Пеpемещая запахи и кpаски,
вечеpний гоpод мажет по сусалам,
когда последний поезд эмигpантский
уходит от Лионского вокзала.
И кажется в угаpе полусладком:
вот метpополитен, вздымая жабpы,
дохнет — и из каpтонной яйцекладки
испуганно пpоклюнутся клошаpы.
Окpест дома поставлены кусками
бисквитных пиpогов на обозpенье,
засим — нужда лечить кpовопусканьем
дебелое мое стихотвоpенье
пpо то, как осязаемо и зpимо
век пpотекает стаpческой слюною
(назвать “pека”) в подножье пилигpима,
блюющего к течению спиною.
И эта повседневная каpтина
с pекой, домами, швалью неказистой
завеpнутая в ветхую холстину
хpанится в pундуке у букиниста.
Олег Щуров
Олег Геннадьевич Щуров — родился в 1966 г. в Магнитогорске. Окончил горно-металлургический институт, работает в проектном институте “Гипромез”. Публиковался в журналах “Урал”, “Уральская новь”, “Берег А”, в альманахах “Портрет” (2000) и “Международный форум поэзии—2002” (2002). Живет в Магнитогорске.
ТРАПЕЗА
Иконы темный лик,
и ссыт старик на куст.
Я думаю: “Ну вот”.
Я думаю: “И пусть”.
А что-то все равно
творится в небесах,
коль рак проник в кишки,
а Рыба — на Весах.
Так выглядит судьба
из зодиачьих пут —
иконы темный лик.
Я думаю: “И пусть”.
Испачкана доска
суглинком и яйцом
(цыпленка дух святой),
а Сын сидит с Отцом.
И долог разговор
за трапезою их,
сидят они вдвоем,
а хватит на троих.
Но третий светит им,
как дырочка в носке —
цыпленка святый дух
размазан по доске.
Один, которых три,
он взглядом сыт и пуст,
он думает: “Ну вот”.
Я думаю: “И пусть”.
* * *
Инородное тело лежит как попало в условленном месте,
извлекая свистящие звуки из камыша.
И таинственный дворник о нем помышляет, как о невесте,
потому что не может о чем-то ином помышлять.
Что-то мнится ему, не иначе, ему что-то мнится,
то ли сна ожидает, а то ли каких-то вестей.
Кто-то там пролетает по небу со скоростью птицы
в направлении к утренней или вечерней звезде.
Древний город с названием Ур из семейства кошачьих
остается с созвездием Девы один на один,
но таинственный дворник глаза открывает и чаще
сквозь зеленое днище бутылки на небо глядит.
В этом небе ему предстает инородное тело,
как невеста опять предстает, ну а как же еще —
пролетает со свистом оно, как положено, в белом
и как будто его задевает округлым плечом.
Спят супруги в домах, им, супругам, уже недоступно…
Им созвездья скучны и свирели скучны и пусты.
И какой-нибудь муж, полуночным разбуженный стуком,
выползает к двери, на ходу надевая трусы.
Инородное тело фригидно свистит на свирели,
пахнет чем-то съедобным, вино постепенно течет.
Но таинственный дворник глаза закрывает — и верит
в сочетанье созвездий и тел и во что-то еще.
* * *
Кто оставил пальцы на пиано?
Все играют грустный си-минор…
На диване пьяный Командор
сонно лобызает донну Анну.
Ну пойдем отсюдова, пора
нам застенчиво попить на кухне чаю,
чтобы окончательно отчалить
в те миры, а может быть, мира.
Кундалини, кажется, уже…
Вот она побегла по сушумне —
действо совершается бесшумно.
Высоко. На пятом этаже.
Вот уже и время истекло.
За окном маячут светофоры.
Дождь. Рассвет. Раздвинутые шторы.
Капает на пыльное стекло.
На диване, свернута кольцом,
будто кошка, дрыхнет донна Анна.
Пьяный Командор встает с дивана —
и уходит с каменным лицом.
* * *
Вячеславу Пшеничникову
Какие тонкие материи —
на кружеве погоды ветреной
сплетать стихи из кроны дерева,
из паутинки между ветками.
В конторе точного количества
служить синоптиком поверенным
в делах циклонов атлантических,
непредсказуемых заведомо.
И жизнь прожить, как ожидание
налога страшного подушного,
но тень вчерашнего желания
ложится под ноги грядущего.
А между тем с брутальной силою
сквозь камни движутся растения,
слепцы порхают легкокрылые,
сидят, как Будды, неврастеники,
высот страшатся птицы малые,
на них звеневшие вчера еще,
и дарит небо щедрой манною
в садах Содома обитающих.
И боги, ставшие гербарием,
со старых досок осыпаются,
а небо новое и старое
все тем же словом называется.