Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2003
Алексей Чечулин
(1943-1995)
Сейчас, почти через десять лет после того, как Алексея Чечулина не стало, перечитывая его стихи, ощущаешь, что как будто снова слушаешь, как он рассказывает что-то о своей жизни, — только, преображенное талантом поэта, все это становится поэтическими строками.
Шестидесятилетие со дня рождения Алексея Чечулина Асбест, родной город известного уральского лирика, отмечает изданием томика избранных произведений “На золотой и щедрой половине”. Его стихи, отмеченные тонким лиризмом, точностью деталей и афористичностью, представляют собой своеобразную страницу уральской поэзии. Прежние почитатели поэта перечитают памятные им строки, а молодые читатели откроют для себя, возможно, еще одно новое имя.
* * *
Эту землю, сырь ее и хмарь,
Киноварь и зелень разливную,
И траву целебную грибную,
Всякую щебечущую тварь
К каждому прохожему ревную.
И подумать даже не могу,
Что однажды, правый и неправый,
Как беглец на зыбкой переправе,
Вот на этом зыбком берегу
Обращусь и в сырь, и в хмарь, и в травы.
С землей наедине
В гнетущий час не служит утешеньем
Знакомый лес, где тишина светла.
И я иду с тяжелым настроеньем
В карьер, где юность краткая прошла.
Прошла она, но вновь доступна глазу.
Я вырос здесь, привычный к глубине.
Кто не бывал в карьере, тот ни разу
Не виделся с землей наедине.
Земля — не только чернозем и глина.
То — верхний пласт, доступный задарма.
А вот она, гранитная, без грима,
Как в первый день творения — ясна.
Побудь пред ней —
все беды станут малыми.
С землей в своей родимой стороне
Я говорю, словно ребенок с мамою,
И жду, когда она ответит мне.
***
Ломают дом.
Пыль горло обожгла,
Я здесь родился
На восходе лета.
Здесь каждый гвоздь —
Особая примета.
Здесь мама нам
Оладушки пекла.
Как водится
Меж добрыми людьми,
Мы жили здесь
Светло и не обидно.
Ломайте поскорее,
Черт возьми,
Пока кругом народ
И плакать стыдно.
Бастрык
Какое слово странное —
Бастрык.
Произношу, а чудится —
мужик.
…Мы вяжем воз пахучего сенца,
И пьяными становятся сердца.
И батя, молодой, а не старик,
Прилаживает наверху бастрык.
Повязан, словно горец башлыком,
Горбатый воз надежным бастрыком.
С ним легче путь до нашего двора,
А там он пригодится —
на дрова.
Какое слово странное —
Бастрык.
Произношу, а чудится —
мужик.
И сена воз, летящий на весу,
И молодой отец мой на возу.
***
Я двадцать лет ухлопал на стихи,
Которые во славу всех растений.
Во имя жизни молодой весенней
Я двадцать лет ухлопал на стихи.
И вот — итог. Смотрю, не понимая,
Как будто в мире не было меня:
Следы разрухи, мора и огня…
Прости мне это, ягода лесная!
Прости, рябина, под топор попавшая,
Травинка, не увидевшая свет.
Прости, природа, если не пропавшая,
То кое-где сведенная на нет.
Да, краток век, что мне судьба дала,
Но все ж дала и май, и день осенний.
Я двадцать лет во имя всех растений
Ухлопал. Вот такие, брат, дела.
Зимний день
Светает. За окном уже видны
В тумане прошлогодние остожья.
“КамАЗы”, пробиваясь осторожно,
Увозят в кузовах чужие сны.
И новый день ступает на просторы.
В его судьбе размеренной ловлю
То, что в хороших людях я люблю, —
Неторопность, душевность разговора.
И жаль опять, что дню недолго длиться,
Что все ему предсказано уже.
Наверное, поэтому в душе
Надолго остаются встречных лица.
***
За Турой, за Камой, за Тоболом
Следую я, лебедь, за тобою.
Следую, как жажда за водою,
Как за путеводною звездою.
Слушай, зачарованная птица,
Прежде чем в тумане раствориться,
Хоть поверье это и старо,
Оброни неслышное перо.
Подарю любимой, но не любящей,
Чуждого да пришлого голубящей,
Чтоб она по нынешней весне
Вдруг затосковала обо мне.
Так затосковала, что невмочь,
Чтоб ей было некому помочь,
Чтоб она вослед пошла за мной,
Как за путеводною звездой.
Как теперь хожу я за тобою
За Турой,
за Камой,
за Тоболом.