Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2003
Анатолий Александрович Власов — родился в 1929 г. Прозаик. Окончил Высшее военно-морское училище. Штурман. Печатался в журнале “Урал”. Лауреат премии губернатора Свердловской области (1999). Живет и работает в поселке Арти Свердловской области.
Пестрядь
Пестрядь, пестредина – льняная или бумажная ткань, грубой выделки, обычно двухцветная.
Словарь современного русского литературного языка
Гуси
Утро, солнце — ещё серое, но разгорающееся. Кругом камни, вдоль полотна дороги желтоватые, бугристые скалы. А слева от рельс обрыв, под ним, меж зелени тополей — река с мутной жёлтой водой. Тишина… Из ивняка выплывает косячок серых гусей. Ровно, тихо они поговаривают:
— Ге-ге-е…
— Го-го-о…
И наособицу громко-трубно и солнечно вдруг кричит гусь:
— Г-га… г-га…
Сбились в кучу.
Опять тихо. Где-то далеко тихий и низкий, еле слышный гудок тепловоза, и вслед ему тотчас сполошно и по дневному где-то горланит петух.
Стоящий у путей слепой старик бормочет:
— Хосподи! Лепоты-то сколя хругом, а светло-то как…
Зять
Бабка Фёкла вспоминает. Как сватали ее младшую дочь Людмилу:
— Пришёл парень. “Мама, я увожу Милу…” Нет, я тебя не знаю, кто ты такой, может, с поезда сошёл. “Я с дрезины, ближний…”
— Есть родители? “Нет”. А родственники? “Брат на станции”. Вот пусть и приедет… Приехали. А брат-то… парнишечка, из фэзэо. Ну, договорились. А у Людмилки, как у жениха, тоже ничего нет. Дала им три вилки и три ложки. Это вам, говорю, а третья мне, как приеду в гости… Жили шибко хорошо… А в пятьдесят шестом умерла Людмила… Зятёк-от на другой женился. А ко мне всё ездит, всё ездит, как к родной… Таким и остался. Душевной человек…
Любовь — кольцо
Сенечка лущит семечки и любит Леночку,
А Леночка ушла к Коле, а Коля обрюхатил Олю,
А Оля обманула Степана, и Степан убежал к Мане,
А Маня пишет записки Роману,
А Роман живет у вдовы Нюры, а Нюра встречается с Юрой,
А Юра имеет жену Люду и любовницу Любу,
А Люба съездила на курорт с Никитой,
А сам Никита рвётся к Зине,
А Зина мечтает о Сене и Саше, а Саша живёт на даче
И спит то с Юлей, то с Дашей,
И расстроенная Зина, работая в магазине,
Ворует жареные семечки для кудрявого Сенечки.
А так как в продаже нет мочала — читай всё с начала.
Подлунный мир
Покойника в могиле дождь не мочит,
И ветер злой по глазу не сечёт,
А он из гроба тихо выйти хочет
В подлунный мир, который так влечёт.
Покойника теперь уж не ругают
И хулиганы мерзкие не бьют.
А он лежит и об одном мечтает,
Как бы опять пуститься в тяжкий путь.
Покойнику не докучают внуки,
И он детей своих не знает бед.
Но у него без дела сохнут руки,
И стал от мрака он бесцветно сед.
Покойнику так одиноко, сиро,
Хоть где-то близко спит в гробу княжна,
Которой прежде он сулил пол-мира –
Ему живая жёнушка нужна.
Покойник помнит: там и боль, и скука,
Позор, и страх, и бедность, и порок,
Но там тепло и свет, а тленье мука
И вечный ужас без путей-дорог…
Колхозники
Вчетвером они приехали на ВДНХ, по путёвке колхоза “Путь Ленина”. Из степной деревеньки Осколки. Дружные, непосредственные, без накидок городского этикета, отчего каждый весь как на ладони и сам по себе.
Старший по возрасту в этой маленькой группке Василий Дмитриевич Гаврилин, высокий, костистый, с интеллигентным лицом. Там у себя он бригадир.
Тракторист Саша Правдин — приземист, плотен, почти коротышка, но удивительно ходовый и проныра. Здесь он за поводыря.
Ещё с ними две доярки. Рая тоже маленькая, любопытная, стеснительная. Настя Капустина — сорокалетняя русская баба, вдова, вся на виду, с открытой душой. Любит шутить и постоянно иронизирует над собой. Слушать её одно удовольствие. Всё же как хорошо, что людям удаётся оставаться самими собой. Но всегда ли?
Гаврилин рассказывает:
— Меня в кино, это самое, снимали. Ну, это самое, документальное. В улице там, в конторе. В поле, у тракторов. Это самое — с людьми говорю. А потом режиссёр приказал: поплывёшь, Гаврилин. Да я, говорю, это самое, с детства не купался. И река-то эвона где. Он всё равно: надо, Гаврилин, по замыслу требуется. Ну, это самое, привезли куда надо, к реке. Полез в воду, плыву. Чуть не тону. Потом кино в колхозном клубе казали, это самое… Вот смеху-то было. Комедь…
Суженая
Холостяк Гоша сказал:
— Баста! Надо жениться!
Застарелой холостяк. Заматерелой. Неподдающийся. И вот сдался. Надо было искать невесту. Этакое чудное небесное создание. Конечно, условие теперь одно — если пойдёт за Гошу.
Тут и была главная заковыка. Сорок лет. Испитая рожа. Нос подворочен. Одним словом — красавец.
Хотел объявление в газету. Возраст там. Отсутствие вредных привычек. Соврать-то не заржавеет — бумага и не то терпит. Так ведь что еще надо? Рост. Размах груди. Размер обуви.
Раздумал.
Хотел в брачное бюро. Там фотку пришпили. Ну, можно, из юной гвардейской поры. А потом встреча вот с этой рожей…
Позвонил давней-давней пассии. От которой из загса сбежал. Такое не забывается — должна помнить.
Помнила. Поняла. Бросила кратко:
— Бу-удит. Невеста будит.
Не успел от разговора остыть — звонок. Басовитый такой голос. Мощный. Ласковый.
— Гоша, привет. Где встретимся, касатик?
— Ты, быть, хоть то-сё спросила-рассказала…
— Через час придёшь?
— Погодь. Имя? Возраст?
— Агриппина. В молодости была Груня. Потом Груша. Сейчас баба Грипа. Ой, такая смазливая… Такая аппетитная… Очень хороша.
— Значит, под полсотню тебе?
— Экой ты настырной, касатик. Что ещё?
— Сколько мужиков имела?
Она замолчала. Наверно, начала подсчёт. Он облегчил задачу.
— То есть сколько раз была замужем?
— Всего семь.
— И где мужья? — от догадки Гоша вспотел.
— Все умерли, касатик. Естественной смертью. Царствие им…
В её голосе блеснула светлая слеза.
Гоша заорал в трубку:
— Не хочу быть восьмым!!
И бросил трубку. Но телефон заверещал снова. Опять мощный и нежный голос:
— Ты мне понравился, касатик. Какой вдумчивой! Через полчаса буду к тебе.
Он сорвался с места. Удрать. Спрятаться. На целую ночь. Выскочил на улицу. Увидел автомат: счас пассии позвоню. Кого она мне…
Набрал Люськин номер. В трубке снова мощный и нежный голос:
— Гошенька, это ты, касатик?
— Ты что, у Люськи?
— Нет, я дома. Лечу на крылышках.
Он отёр лоб. Набрал телефон закадычного собутыльника. У того скрыться: на всю неделю!
В трубке снова мощный и нежный голос:
— Где ты потерялся, касатик? Мчусь к тебе! Целую, обнимаю!
Он рванул к приятелю. В лифт, на седьмой этаж. Двери, как всегда, не заперты — там воры с тоски умрут. Вбежал, что такое? Ковры, телевизоры, блестящий паркет. У него обнесло мозги: в комнате сидели две бабищи. Одна беловолосая, недурная, похожа на Люську. Другая с чёрными волосищами. Ноги — тумбы, бюст — необъятен, щёки — красные мячи.
Он грохнулся в обморок. Одним глазком подглядывает.
На вороньей шапке волос бабы Грипы белый кокошник невесты. Торопливый голос Люськи:
— Мы ему сейчас нашатырчика…
Мощный голос нежно:
— Неси стакан водки. Дура. Ставь к носу. Враз вскочит. Какой плюгавенький… Заморённый. Да ничо. Откормлю.
Геша обречёно подумал: тут уж ничего не попишешь: судьба. Поднялся, выпил водку, шагнул в распростёртую пасть удава, то бишь в объятия своей суженой.
— Касатик мой…
Наблюдаемое
У сына “мерседес”. Есть дача, две квартиры, но нет угла больной и старой маме.
Несчастный сын! Он тоже сирый — ведь он ещё не ездил на Багамы.
У дамочки есть всё, и то, и это: любовник, ухажёры, должность будто,
Наряды и помады с полусвета, есть муж в бегах и мила дочь в приюте.
На работе никогда он не горел, и пособие ему — не подаяние.
Он теперь воспрянул и повеселел: безработный по призванию!
* *
На улице ребёночка обидел какой-то дылда, нынешний амбал.
Я мимо шёл и этого в упор не видел, а раз не видел, то и слова не сказал.
* *
В собранье тесном наш начальник резво нам об успехах залихватски врал.
Как мой вопрос его бы враз обрезал! Но свой вопрос я в свой карман убрал.
* *
Наш депутат сулил златые горы, да видит Бог — во всём он сплоховал.
“По шапке всех! Долой! Жульё и воры!” — кричал я шёпотом и за него опять голосовал.
Красота природы
Идёт снегопад. Пушистый. Лёгкий. Нежный. Мягкий.
А по тротуару идут двое. Он и Она. Молодожёны. Счастливые. Медовый месяц у них. Ему пятьдесят. Или даже больше. Никто не считал. Ей сорок пять. Или на три месяца больше. Или на тридцать. Никто не считал.
Идут себе и идут. У неё глаза лучатся. Щеки порозовели. А ему петь охота. Он сто грамм выпил. Или двести — когда жена отвернулась. Никто не считал.
— Падаить, — говорит он, смеясь.
Идущая впереди женщина грохается набок. Подошвы у неё скользкие. А в руках поклажа. Сумка. И всё в ней имеется. Кило, три. Или тринадцать. Никто не считал.
Это ейная мама. Евойная, значит, тёща. Она шустро вскакивает и опять прокладывает дорогу вперёд.
А позади у них большая жизнь. А с ними её отметины. У него во рту только тринадцать зубов. Или три. Никто не считал. И один глаз выбитый. Стеклянный. А у неё болезни. Пять. Или пятнадцать. С половиной. Никто не считал.
И дети у них позади. Незримо пусть, но доподлинные. У каждого по двое. Или даже по трое. Никто не считал. И даже внуки. Этих и вовсе никто не считал. Где-то от счастья в снежки играют.
А снег идёт.
А сухонькая шустрая женщина впереди идёт. И опять падает. Вскакивает и упорно устремляется вперёд.
И счастье у всех такое. От полноты жизни. От красоты природы.
Он ищет нужные слова. Чтобы выразить их своей избраннице.
Женщина впереди опять грохается. В третий раз. А может в тринадцатый. Никто не считал. Вскакивает и устремляется в светлое будущее.
Его осеняет. Он счастливо говорит счастливой спутнице жизни:
— Снег падаить…
Признание
В минуту доверительности муж рассказываеет жене:
— Она была художница… Я как попался — на жалости. Она как-то сказала: планирую жить в подвале… Грустные, говорю, у вас планы, а сам думаю: этим глазам жить либо во дворце, либо в монашеской келье… А как раз тогда у нас с тобой что-то не клеилось. Помнишь, ты даже уходить хотела? Раз так… в общем, влюбился я в художницу…
— И променял бы меня на неё?
— Так ведь в том-то и заковыка была, ситуация-то необменная.
— Не понимаю. Она-то к тебе как? Неужели была равнодушна? Или ты так плох… это меня должно обижать.
— Я не знаю.
— И совсем у вас ничего не прояснилось?
— Она враз собралась уезжать. Уже увольнялась. Я ей раскрылся. И она поцеловала меня. В лоб…
— Так целуют покойников.
Он продолжал, не обращая внимания на слова жены:
— А потом от неё приходит письмо. Она призналась, что была несчастной, зная, что не имеет права меня любить. Она не хотела разрушать семью.
Жена заплакала.
— Ну что ты… зачем. Недавно мне сказали — так и живёт одна… Не надо…
— Я так… ничего. А ей-то каково…
Мимо… Мимо…
Я спросил у тополя…
Из песенки
Я спросил у Топова: где моя работа?
Мудрый Топов мне сказал: жизнь на повороте.
Я спросил у Топова: где моя зарплата?
Мудрый Топов мне сказал: жизнь коротковата.
Я спросил у Топова: где моя любима?
Мудрый Топов мне сказал: жизнь проходит мимо.
Мудрый Топов! Видит Бог. Ты на всё ответить мог.
Только шею жмёт петля, только сердце гложет тля,
И неумолимо всё проходит мимо… мимо…
Воспоминания Кондрата
— Дедушко Кондрат, вы давно родились?
— А рожденья я, ребятушки-топотушки, аж пятого году. С первой, значица, революцыи. Родился, помню. В окно глянул, а там флаги, митинги… А счас какой год? Девяносто седьмой. Вот ты, Маня, сядь к кумпутеру, сосчитай, сколя будет.
— Дедушка Кондрат, а трамваи тогда были?
— Что вы, ребятушки-хлопотушки. Не придумали ишо. Я больше на троллейбусах катался. Которые с рогами. А я на задней лестнице. А вот самолёт был один. Звали еропланом ту сто четыре. На ём Можайский со Чкаловым мертвую петлю загнули. Без разрешения. Их за ето в Америку выслали. Через северный полюс.
— Дедушка Кондрат, а вы царя видели?
— Как же, ребятушки-поскакушки. Зрил. Токмо он не царём был. А призидентом сибя нарёк. Звали его, кажись, Николай Царёв. Эдакой видной… Усы-борода направо-налево. В солдатской унихформе. А чин у ево был полполковника. А номерок то ли второй, то ли двенадцатой. Это номерок для записи, ежели к зубному пойдёт в очередь. Как, грит, друг Кондрат, живёшь? Умной был. Заботливой. Всё о народе пёкся. Я, грит, ежли цены хоть на полгроша подымутся… Ну. На дёкоть там. На карасин… На лапти… Я, грит, под телегу лягу. А че-естной был. Ведь лёг. В царскую деревню уехал, под горку, вкруг сибя омон, спицназ, под ёлками снайпиры, чтобы, значица, нихто не мешал — и под телегу… отдыхать. Потому как цены наяривать начали… а царския-те деревни у его везде имелися. На Волге, на утёсе. На Карелах, под скалой. А под Москвой сплошь. На горке. И ни одной дачи, всё свои деревни. Призиденции называются. А как погуторить любил!… Кажну ниделю по радиву. С радиообольщением к народу. Как, мол, в моём правлении хорошо…. Как, мол всё складно… А ежели где мелкий недочёт… понимаш… ну там безработица кромешная… фабрики-заводы остановили… зараплату не дают… село губят… Дак это, грит, губирнаторы круто недотягивают. Либо красные дирехтора не в ту степь гнут. А ежли где дирехтор не красной, бледной, понимаш, там всё прекрасно.
— Дедушко Кондрат, вы в школе учились?
— Врать не стану, ребятушки-колотушки. Ни-ни… Я до всего самоуком допёр. И грамматику, и высшу математику. Даже алгебру знаю: а плюс бе сидели на трубе… В улице у нас учитель жил. Знакомой. Пор-фирьевич. Ты, грит, Кондратко, вундер, целой киндер-сурприз. Башка у тибя, грит, как с опарой. А читать уж я любил… Мамка миня за руку ведёт. А я пальчиком на вывески. Трак-тиръ… С ядрёным знаком. Вас ему не учат: Троцкой ишо отменил. Был такой деятель мирового масштабу. Только нашему-то Ленину в подмётки не годился. Дальше иду. Посто-ялой дворъ… Скобя-ная лавка… Это у купца Пафнутьева. Сродной братец мамки. Коммерсантом был. Челноком по-нонешному. Загрантряпьё гнилое всучивал. Классово чуждый елемент.
— Дедушко Кондрат, вы в армии служили?
— Что вы, ребятушки-грамотушки. Уклониться пришлось. Потому как в левом ухе стреляло. Тятька миня за ухо-то выдрал. Потому как я у тятьки табачок спёр.
— Дедушка Крндрат, у вас хорошее здоровье?
— Хорошее, ребятушки-вострушки. Я сызмала, как родился, помню — репу всё грыз. А от репки зуб крепкий. Первой-от зуб у миня, помню, в два месяца прорезался, За ним в очередь второй, четвёртой… И попёрло… К пяти годам тридцать два стало. А они всё прут. Вчерась пересчитал — девяносто два… А у тибя, Маня, на кумпютере, сколь вышло? Вот то-то — девяносто два!
— Дедушко Кондрат…
— Стоп, ребятушки-веселушки! Слышите, под окном мирсидес пикает? Это она по мене… К академикам еду. Долгая жизня — уйма знаниев… Поделюсь, ежли просят. Потому как сами не знают…
Ваня жвачку не жует
В гастрономе у прилавка. У витрины. Дядя стоит. Высокий такой. Носатый. В очках. И в американской бейсболке. В синей. А рядом мальчик. Чей-то. Худенький такой. Бледный. Может, больной. Может, ушибленный. Или папка у него в больнице. Или мамка пьёт. Или дедушка умный.
Дядя покупает пиво. Одну баночку. И одну жвачку. И суёт продавщице сотенную. Пока ему считают сдачу, он суёт мальчику жвачку.
— Вот, мальчик. Это тебе. Пожуй.
Мальчик тихо:
— Ваня жвачку не жуёт.
Долгосотенный остолбенел.
— Так-так… так-так… Это как так? Все дети любят жвачку.
— Если Ваня не жуёт, значит, не все.
Действительно, у Вани дедушка умный.
— Эт-то почему же так? Нет, ты мне объясни.
— А потому. К тринадцати годам будет гастрит. Или колит… К пятнадцати годам будет несварение желудка. К двадцати годам будет язва… двенадцати… двенад-цати-перстной кишки. А к двадцати пяти или тридцати рак. Или языка. Или горла. Или пищевода. Или желудка. Или кишок. Большой, сам знать должен.
Долгосотенный раскрыл рот.
А Ваня осторожно положил жвачку в коробку для чеков. И ушёл.
Долгосотенный постоял-постоял. Выждал, как отвернулась продавщица. Схватил свою жвачку и сунул в карман.
И тоже вышел.
Стих про осу
Ах, меня укусила оса, и три дня моё ухо болело.
То есть просто нещадно зудело. Не кусай меня больше, оса.
Мне начальник сказал: уходи. Возразил я начальству несмело:
Извините, но это не дело подчинённого гнать — уходи.
На траве заблестела роса. На волне Пугачёва запела.
Целый год я слоняюсь без дела, и другого кусает оса.
Стих про козу
Коза червивую заморскую капусту ела, а на свою и глянуть не хотела.
Козёл сказал козе: коза, разуй зелёные глаза.
Вот кочаны из-за реки, сочны, хрустящи и крепки.
Коза ему: ты дуборос, копытом ты в навоз свой врос.
Я отличаюсь от тебя хоть тем, что всё заморское ношу и ем!
Происшествие в “Прогрессе”
Я Корней Жучкин. Дед с бородой. У просторечии Дедка Жучка. Я усеобщий. Я не сам по себе. Я уыразитель. Как чего — народ ко мне. Жучка, скажи за нас. Как что опщее, кричат: пусть дедка Жучка бает!
А жиу я у колгоспу “Труженик”. Как нас стали ярить рехформой, мы и перекрасились. У касэпэ. То бишь коллектиуное сельхозпредприятие. А было коллектиуное хозяйсто. Чуете разницу?
Баю: граждане каспираторы… Труженики теперича усе уышли. Труженики демократии не нужны. А нужны спекуляторы да каспираторы. Рехформы нас толкают куды? Уперед. Назоуем касэпэ “Прогресс”.
Поддержали. Я же уыразитель.
Пошли мы уперёд. По путям прогресса и рехформ. За демократами уприприжку. Сдуиги разительные. За пять лет… Молоко — у пять раз. Мясо — у четыре разу. Урожай — у три разу. Поголоуе — у дуа разу. Усе — книзу.
Но держимся и уесело жиуем. Науку на нас натрауили. Чтобы ещё поддержать, раз сами держимся.
Приехали учёные. Усе молодые, упитанные. Бают: коровам что надо? Сено-комбикорм. Корпуса-крыши. Доилки-поилки. Електрохфикацию-механизацию. А щас, бают, с энтим туго. Пишитесь по мясу. Мы скотинку особую дадим. Заморскую. Которая уся у мохнатой шерсти. Спит на снегу. Ест солому. Пьёт из колоды. А приесу даёт кило у сутки. Раньше, мол, такие приуесы только за ордена дауали. Дуа коубою, бают, усе стадо обслужат. А по осени заарканют. И на колбасу. Гуртом. Опять окромя бензину.
Гляжу, мужики науострились. Закричали: пусть Жучка скажет! Чую: под-держивает народ науку.
Я устаю и баю:
— Бассенько. Коубои будут нам мильёны пасти. А мы суой уроуень подымать. Уон у том короунике… коий при Хрущеуе подымали… усё уышибём, гольхф площадку сгундорим. Будем от досугу сплошного шарики катать. Как американские президенты. У лоукости руку лоучить. А уторой короуник, коий при Брежнеуе стряпали… ентот дуорец с железа да бетона для короу… его у концертный зал преобразуем. Там акустика. Отсюдоуа слыхать, как бурёнки трубят. Будем расти у музыкальности, у балалайку наяриуать. А третий короуник… у коего при Горбаче крыша съехала… Усе унутри уышибём, стены остауим. Рядом у огромном пригоне шерснатое стадо поселим, пусть на снегу спят. А за стены ходют. До уетру.
Тихо слушают мужики. Лбами качают. Бабы слёзки трут. Усе умильно на меня глядят. Поддержка от Дедки Жучки.
Только ускочил тут один с места. Почти наш. Скотник Нехай-Нехаев. Только скотник, дауно кумекаю, поддельный. Из городу сбежал. Тоже, баял, учёным был. А я счас-то ураз и предположил: специяльно и заране к нам заслан был. Может, шпиён. Или агент. Или где у пятой колонне служит. Усе три года молчал. А тут загоуорил.
Я, бает, Жучкина одобряю. Науку одобряю. Я усё одобряю. Но наука требует жерту. Прогрессу голыми руками не дуинешь. Но подготоука уже проуедена. Електро у дереуне отрубили? Радио у домах обрезали? Футобус отменили? Денег не дают? Соляру нету? Бензином не пахнет? Это и есть, господа хресьяне, рехформенная рекогно… сициуроука. То есть мы готоуы шерснатых дурогих узять. И я лично , со суоей стороны, готоу унести у науку суой уклад. У меня по институту, бает, тоже заготоука была. Я бочку мази, бает, тайно приуез. Из суоей лаборатории. За сараем закопана. Чудо-мазь, бает. На усю дереуню хуатит. После трех бань помажешься — и тоже шерстью обрастешь. Как тот научный бычок. Тепло, бает, усем будет. Дроу-то нету. Керосину нету. Без забот будем. Но с балалайкой.
И сел.
Чую. Мужики наострились. Нехая лучше моего слушали.
Один резуо ускочил, бает: а, еть, баско! Утром, с похмелюги, шарснатую морду и ополаскиуать не надо.
Другой бает: под забором, у грязе, ночуешь, а костюмчик-то и не замарал!
Смекаю: не туда зоует Нехай. Шпиён, точно — шпиён! Уот когда раскрылся! На секретном суоем оружии раскололся.
Смекаю еще: одна у меня надёжа. Один уыход. На баб опереться.
Уот что, граждане каспираторы, баю. Не слушайте етого шпиёна. Спору нет, у шерсти усегда теплее. По бороде суоей проуерено. Но уот закоуыка. А ежели мужик со суоей бабой поиграть уздумает? Разденет ее. А она у шерсти. Её что, сердешную, кажный раз брить усю?
Бабы зауизжали. Мужики заржали.
Ущучил Дедка Жучка ентого Нехая! Какой Миклуха Маклай отыскался! Мы тебе не папуасы.
И уже не баю, а кричу: граждане каспираторы! Не к тем рехформам тянет нас Нехай! Бить его, Нехая! И рукауа засучиуаю. Мужики сигнал ураз улоуили. Усегда рады кого побить. Принялись Нехая утузить.
Гляжу, а молодые ученые усе из президиуму поспешают. У машину лезут.
Смекаю: по шерснатых бычков заторопились. Для прогрессу.
День петуха
В райцентре Краснобурово выставке петухов быть!
Глава упоённо говорил чиновникам:
— Дадим народу яркое зрелище! Поддержим частный сельхозсектор! Председателем выставкома назначаю своего зама Петухова.
Высокий худой человек с зеленоватым лицом удовлетворенно кивнул головой.
Кто-то хихикнул. Районный глава свёл брови и повёл очью. Стало тихо.
— Члены выставкома: Птицын и Синицын. И…
Кто-то опять не сдержался:
— И Пуговицын.
— Пуговицын проведёт день швейников. Третьим членом выставкома будет учительница Курицына. Она что-то понимает в музыке. — Глава опять обратился к Петухову. — Завтра к семнадцати ноль-ноль свои соображения. План. Смету.
Добавил в рифму:
— За лучшее петушиное пение — моя именная премия.
Флегматичный Петухов, бывший некогда художником-оформителем, понял: это шанс. Надо отличиться, а то можно и загреметь из пятых замов. Намёк уже был.
И вот праздничный для народа час пробил.
Собирались зеваки. На базарную площадь семенили бабульки с корзинами.
Принесли тринадцать петухов. Хороши были птицы, важные. Пять крупных белых. Огненно-рыжий. Чёрно-пёстрый с вороньим отливом. Сизо-сероватый. И ещё неопределённые какие-то. А один, самый маленький, был похож на фазана. Такой расцвеченный, с длинным ниспадающим хвостом.
“Вот он, милок, спаситель мой”, — поимённо о фазане подумал Петухов.
На вопрос “Какой породы птица?” — бабульки пожимали плечами. Лишь обладательница фазана твёрдо заявила:
— Породистой у меня петушок!
Приказы начальства Петухов исполнял истово. Так требовало время. Иначе нельзя.
С трудом, в шуме и гаме, петухов взвесили. На пружинных весах. И круг близ членов выставкома запестрел пером.
Первый белый призёр определился — пять кило.
Петухов шепнул Курицыной:
— Вы музыкальный работник. Как заставить петухов кукарекать?
Она тихо и расстроенно ответила:
— Не знаю. По образованию я мукомол.
В это время сзади раздалось басовитое “кукареку”. Петухов только успел заметить на заборе белую птицу. Петух махнул крыльями и спрыгнул с глаз долой, за доски. На поимки беглеца кинулась хозяйка. А зеваки смеялись и улюлюкали. Прочие бабульки понадёжнее упрятали в корзинах свои сокровища. Под тряпицами.
Дело принимало скверный оборот.
Но чем сложнее была обстановка, тем убыстреннее работал мозг пятого зама. Он заметил в двух-трёх корзинах высунувшиеся петушиные головы. Участники выставки хотели участвовать. Невольники — они же главные герои дня — хотели быть свидетелями происходящего.
— Конкурс гребней! — нашелся вспотевший Петухов.
Перемерили длины и высоты, пересчитали выступы. Рекорд был за огненно-красным. То есть определили второго призёра.
Но если не будет именной премии главы…
И тут Петухов увидел, что фазанчик выпрыгнул из корзинки, взлетел на плечо своей родной бабульки и стал склёвывать с её ладошки пшеницу.
— Миленький ты мой, — воспрянул Петухов. — Прокукарекай! Ну хоть разок!
Петушок только покосился на пятого зама.
— Он у меня по настроению поёт… а уж как заливисто-о, — поведала бабулька.
— Прокукарекай! Войди в моё положение, — начал Петухов, и тут произошло чудо.
— Куу-каа-рее-куу-у-у!
Петушок перепорхнул с бабкиного низкого плеча на высокий столб — блестящую плешь пятого зама , похлопал крыльями и выдал такие рулады… Тенором.
— Точь-в-точь Козловский, — шептал Петухов, — именной призёр…
Петушок ещё раз прокукарекал, клюнул зеленоватую плешь, сирнул за ворот Петухова. И был таков.
Народ, которому было устроено это знатное и забавное представление, гоготал и веселился.
Счастье теснило грудь Петухова. Он сейчас и сам готов был заливисто закукарекать.
На рынке-базаре
На рынке-базаре в торговом ряду купчину в кафтане никак не найду. То джинсовый парень, то дама в манто, то женщина в шляпке, то девка в трико.
Какой-то раскрашенный праздничный люд. Всё пёстро, всё ярко, что хошь продадут.
Там тряпок заморских да жвачек — не счесть. Такая для русского выпала честь…
А цены-то, цены! С нулями нули, торговцы их веничком, что ль, намели?
Уже зарекался — сюда не зайду: так тошно бывать мне в торговом ряду.
Стучать!
Иду по улице. По дороге реформ. Настроение паршивое. Слякотное такое, осеннее. А попросту без работы слоняюсь. Вдруг вижу дверь. На ней написано: стучать!
Постучал.
Выскочил долгий парень. Осклабился. Распахнул передо мной дверь.
Я пожал плечом и пошел дальше.
Назавтра иду по улице. Может, по той же. Может, по другой.
Опять дверь. На ней слово: стучать! Постучал. Выскочил долгий парень. Может, тот же. Может, другой. Увидел меня, гримасу изобразил. И захлопнул перед моим носом дверь.
На третий день иду по улице. Уж не знаю, по какой. Опять вижу дверь. На ней слово: стучать!
Постучал. Выскочил долгий парень. Тряхнул меня за шиворот. И турнул по той же дороге.
На четвертый день опять иду. По проверенной торной дороге. Вижу дверь. На ней написано: стучать!
Постучал. Выскочил долгий парень. Улыбается. Согнулся даже. И сует мне бумажку. А рукой так ласково: иди, мол.
Пошел. Развернул бумажку. Не то облигация, не то акция.
На пятый день иду по своей верной дороге. Вижу дверь: стучать!
Постучал. Выскочил долгий парень. Рот до ушей. Руку протянул, мою трясет. Впервые голос его услышал. “На твою ценную бумагу выпал огромный выигрыш. Заходи завтра”. И нежненько меня ладошкой толкает. Вперёд.
Пошел.
На пятый день иду по своему проторённому пути. Вижу дверь. А на ней ничего не написано. Все равно постучал. Выскочил долгий парень. Злой, как чёрт, от которого утекли грешники.
Заорал: “Чего припёрся?” Я ему облигацию обратно сую: “За выигрышем”.
Он повертел её в пальцах, на свет тусклого неба посмотрел.
“Ха! Ха! Ха! Она фальшивая!”
И дал мне пинка под зад.
Пошёл дальше. По пути реформ.
Как я господином был
Прочитал в газете. Красиво пишут. Зазывно. Если хотите хорошо зарабатывать… пишите нам по адресу… Написал по адресу. На дурачка. Конверт не жалко.
Ан нет — скорёхонький ответ. Из фирмы “Эй-Жи”. И что-то по-английски ещё. А я только немецкий знаю. Со школы. Вот слово “фогель”. Перевод: важная немецкая птица. И даже фразу могу сказать. Анна унд Марта баден.
Перевод. Двум немкам купаться приспичило. Но я отвлёкся.
Нашел словарь, попотел и перевел с английского. Фирма называется “Эй, живо”. Хорошее название. Доверием сразу проникся.
Письмо далее смотрю, по-русски. Батюшки! Уважаемый господин… Я даже озираться начал. Нет ли за спиной какого господина. Да ещё уважаемого. Не нашёл. Значит — это мне.
Грудь у меня сразу воздухом вздыбило. Дальше читаю. Хорошо пишут. А вот про зарплату молчок. Курсы у них сперва, видите ли, кончить предлагают. А ещё им за это сразу перевод надо выслать. Залог — полтыщи. И даже трудовой контракт приложен! В двух экземплярах. Парочитал оба. Одно и то же. Но хороший контракт. Кумекаю: с меня залог коли просят, то и мне аванс выслать должны, по контракту этому… Ищу в бумагах извещение о высылке аванса. Нету. А тыщи три-четыре меня бы устроили. И им бы послал, и за всю учёбу заплатил, и сертификат об окончании курсов выкупил бы. И им доход, и мне. Три раза все бумаги перерыл — нет извещения. И как это фирма недоучла? Расстроился.
Потом успокоился. Вон Дунька со второго подъезда. Которая купи-продай. Без курсов
А дивиденты считает без компьютера. На счётах. Зато мебель да прочую бытовую технику впору на потолок вешать.
Что они там, в фирме “Эй, живо”, Дуньку не знают?
Ещё раз перечитал письмо. Опять грудь вздуло. Вечером трудовой контракт три раза жене прочитал. Она жалостливо так слушала. Даже слезу уронила. И сразу спать легла. А я снова письмо читать принялся. Только тут заметил — подчёркнуто на листке. “…в случаях, когда товар не может быть продан по не зависящим от господина причинам, господин ответственности не несёт”.
Дунька, что ли, отвечать будет? Жену разбудил, сомнениями поделился на двоих. Она:
— Господин муж. Я тоже не несу ответственности, что не могу, по не зависящим от меня причинам, постелить вам перину и дать одеяло на гагачьем пуху. Вон раскладушка…
Утром опять:
— Господин муж. По не зависящим от меня причинам не могу сегодня подать вам на завтрак бразильский кофе, финскую салями и кубинский ананас.
И наливает мне в кружку голимого кипятку.
На работу пришёл. Серёге про письмо рассказал. Всё как на духу. Про трудовой контракт. Говорю: господином меня называют…
Он чой-то рот зажал и убежал.
Приходит мастер. Почтительно так, на метре остановился.
— Господин Петрович… вы устали от упорных трудов. Отдохнуть пора. Уж не откажитесь, уважаемый господин…
Ну, думаю, неуж наконец-то мне путёвку дают? Поняли, с кем дело имеют. Смекаю: ежели на Кавказ — не возьму. Там дымно. Белокуриху потребую.
Он продолжает:
— Помните, господин Петрович, как вы раз крепко на меня разобиделись? Дополнительную неделю к отпуску не дал. А сейчас сразу четыре месяца дам. Устроит вас, господин Петрович?
— Устроит, — говорю.
— По не зависящим от нас причинам, — продолжает мастер, — завод останавливается. На четыре месяца. И все в отпуск. Без содержания.
Тут весь господский воздух из меня и вышел.
И лицо вытянулось.
Как я дилером стал
Встретил как-то Дуньку. Из второго подъезда. Которая купи-продай.
— Пойдём ко мне, — говорит. И глаза щурит.
— В твою фирму?
— В мою кухню.
Привела. Я плащишко скинул. Она:
— Разоблакайся, — говорит, — дальше.
— До какого, — говорю, — уровня?
— До брючного ремня, — говорит. — Пока.
Надо — так надо. Стянул пиджак, свитер, майку. Дунька мне бицепсы стала щупать. Брюшной пресс.
— На брюшной пресс, — говорю, — жена пока не жалилась.
В зубы только не посмотрела. А так — что коня берёт у цыгана.
— Жидковато, — говорит Дунька. — Но не безнадёжно. Подкормим. Одевайся.
— А что делать? — говорю.
— Таскать, — говорит.
— Не покойников? — говорю.
— Нет, — говорит. — Покойники не в цене.
Смекнул: на работу вроде бы берёт.
— Что делать ещё?
— Поднимать и опускать, — говорит. — Передвигать. Перевозить. Сопровождать. Охранять.
— Тебя? — говорю.
— Нет, — говорит. — За себя сама постою. Будешь моим дилером.
— А это что такое? — говорю.
— А это лицо. С которым делиться приходится.
— Впечатлениями?
— Впечатления у тебя были у слесарного станка. В минуты трудового энтузиазму.
Я понял и беру быка за рога:
— Оклад? Вон фирма “Эй, живо” мне двадцать процентов предлагала. От выручки.
— Две штуки.
Смекаю: скучновато на месяц-то.
Она проясняет:
— За две недели. Пока.
Опять смекнул: сходно. Однако ломлю дальше:
— Аванс…
— Сколь надо? — говорит.
Брякнул:
— Одну.
— Ладно, — говорит. — За полмесяца вперёд дам.
— Давай, — говорю, бумагу. — Зараз и подпишем.
— Я не рыжая, — говорит, — не видишь, что ли? Налог чтобы за тебя платить? Или ты преднамеренно шею свернёшь. А я сорок лет потом тебя корми. Сам за себя отвечать будешь. От безответственности социализм развалился.
Согласился без бумаги. Не фирма всё-таки.
— Когда и куда прибыть? — говорю.
— По вызову. В любое время дня и ночи. А завтра в одиннадцать. Мелкий опт знаешь? Бери свои хрустящие. Это и есть наш контракт.
Взял. Пересчитал. Ровно. Доверяй, но проверяй.
— А печать поставить надо, — говорит она. И подставляет мне щёку. — Чмокни. Обожаю, — говорит, — когда небритые мужики в щёчку…
А я уж в рынок сполна входить начал. Говорю:
— За это ещё одну, — и руку подставляю.
Она понятливая. Хоть и пробормотала, что наглость есть достояние, но добавила.
Чмокнул со смаком. На всю полученную сумму. От щеки пахло потом и дешёвыми духами.
Вышел из второго подъезда. До своего, первого, десять шагов. Но прошёл прямо. И через весь квартал.
Мимо бывшей пивной, где с корешами часовые очереди выстаивали за кружкой превосходного бочечного. Обдумать всё надо было. Не спеша.
О новых своих трудовых планах и свершениях.
Одно было обидно: норму Дунька не дала. А я привык за двадцать-то лет у верстака… Как получишь норму, всё взыграет. Не знаешь, сколь дать сверх. То ли тридцать процентов. То ли все пятьдесят.
Всё же, что ни говори, вот этим и плох рынок. Никаких тебе норм. И пива нет бочечного, свеженького, без трехмесячных консервантов.
Зато бутылочного везде навалом.
Как я комедию ломал
Скушно что-то, граждане товарищи. Грустно. Ни работы тебе. Ни получки. Ни развлечений. Мозг бьётся, выход ищет. Ура, придумал!
Выхожу из подъезда. Три молодых охламона стоят. Юрка. Петька. Жорик. Соседи… Тоже того. Не у дел. Пособие уж давно в комки стащили. Скучают. Пуще моего втрое.
— Ребята, — говорю, — есть работа. На один час. По сотне на нос будет.
На такую иду жертву.
— Что делать? — говорят.
— Как будто вам не всё одно, — говорю.
— Согласны, — говорят. — Гони инструктаж, Петрович.
— Будете, — говорю, — моими телохранителями. Вот с сей минуты. Ходим так. Один впереди на шаг. Двое позади на шаг. И по сторонам зырк! зырк! Чтобы видели потенци… ну, этих, вероятных нападающих.
— Куда, — говорят, — пойдешь, Петрович?
— А хотя бы в тувалет, — говорю.
Универсам у нас близко. Потопали. Ребята с боевой выучкой. В армии служили. Стройбатовец. Военный железнодорожник. Третий аж в десантной части был. Писарем.
Сопровождают меня со рвением. На пятки наступают. Особливо как по лестнице на второй этаж поднимались. Парни зырк! зырк! Люди опасливо дорогу уступают.
Прошли к отделу загранширпотреба. Я накануне кой-чо подглядел. Сразу за прилавок. Продавщица разулыбалась. За нами семенит. Вот-вот от любезности рассыплется. А тут и объект мой. Унитаз называется по накладной. Стульчак. В придачу бачок с ванной. Раковина с тумбой. И всего-то ничего. Двадцать пять тыщ. Зато с голубыми васильками всё и цветочками.
Я к унитазу нагнулся. И парни все трое тоже. Лбами стукнулись. Я зашипел: “А по сторонам зыркать Высоцкий будет?”
Они как по команде “смирно” распрямились. В три сектора уставились. По сто двадцать градусов каждому.
Я унитаз ногтем поскрёб. Продавщица что-то лопочет. Ещё одна бабёнка прибежала. Втрое выученнее первой. “После оплаты, дескать, и оформления. Бесплатная доставка на дом…”
А я пальцем по краю ванны всё веду. И вдруг — стоп! Пупыршик. Завотделом побледнела.
— Это образец, — говорит.
— Если на образце, — пупырь, то и на складе волдырь. Пошли, ребята. — И для имиджу карман свой на груди щупаю.
И мы вон. Установленным порядком.
Сорок шагов от магазина не отошли. Моих-то было трое. А тут двое других меня под охрану взяли. В чёрных шапочках-нашлёпках.
Я через их головы — зырк! У стройбатовца пятки мелькают. Железнодорожник в трамвай заскакивает. А десантник и вовсе испарился.
— Сюда, — говорят мне ребятки, — надо переложить из вашего кармашка наши бабки. — И один куртку свою затёртую распахнул.
— Нету, — говорю. — Я ведь скуки ради. Комедию ломал. Вот три сотенки моим за работу…
— Твоим платить не за что. А шутки шутить нехорошо. Бедных женщин обидел. Наверно, ещё и октябрёнком был. Или даже пионером. Присягу давал. Будь готов… Быть честным и благородным. А обманываешь. Стыдно.
Пристыдили меня вконец.
Триста рублей забрали и тоже испарились.
Словопрения
Первый выступающий:
— Я думаю — это надо сделать. Но как это сделать?
Второй выступающий:
— Я думаю — это можно сделать. Но кто это может сделать?
Третий выступающий:
— Я думаю — это следует сделать. Но когда это делать?
Четвёртый выступающий:
— Я думаю, это предстоит делать. Но где это делать?
Пятый выступающий:
— Я думаю, это непременно надо бы делать. Хотя я не отдаю себе отчета: а вообще зачем это делать?
Конкурс наглецов
Думаете, это просто определить самого наглого наглеца?
Для того и объявили конкурс. Установили три крупных премии. Создали жюри. Собрали заявки. Из них выбрали три самых примечательных.
Девиз “Х”: “Наглость не знает границ”.
Девиз “У”: “Наглость — ключ к успеху”.
Девиз “Я”: “Наглость — твой главный капитал, а деньги — лишь проценты на него”.
Засело жюри. Начало. Но не кончило. Краткая речь председателя пресеклась. Вошёл некто. Взял председателя за шиворот И выставил за двери.
— Самозванцев нам не надо. Председатель буду я. Будем голосовать за первую премию. Мой девиз под буквой “Я”. Всем ясно? Кто за этот лучший текст?
Буква “Я” прошла единогласно.
Некто забрал первую премию. Прихватил вторую и третью.
И весь был таков.
И тут я проснулся
Хлопнул у меня телевизор. Украшением стоит. Памятником светлой советской эпохи. На новый тыщи надо. Полугодовую пенсию жены. Лучше, думаю, позвать мастера. А он:
— Три тыщи за кинескоп. Да ремонт полтыщи.
Ушёл я скучный.
Месяц не смотрим. Два не смотрим. Спать лучше стали. Жена маленько тоскует. По дикой розе.
— Сны смотри. Разноцветные, — говорю.
Ночью она меня толкает локтем.
— Видела сейчас, говорит, — передачу. Певица эта… У которой волосы длинные. А юбка короткая. Ноги толстые. А голос тонкий. Фамилию не запомнила. Ко мне приехала. Вышла из машины. Я ей букетик сую. Только смотрю: это вовсе голичок берёзовый. Да сойдёт, думаю…
— Спи дальше, — говорю. — Досматривай. Потом я смотреть буду. После артистов завсегда-то политики.
Уснул срочно. Так и есть: в экране мужик какой-то. Ну, тот самый: нос ядрёный, подбородок точёный. И благородная седина. Фамилию тоже забыл. Ладно, и без фамилии послушаю, чего баять будет. А он высунулся из экрана и спрашивает:
— Ну что, Петрович, живёшь?
— Живу, — говорю, — хлеб жую.
Он:
— А водку пьёшь?
— Нет, — говорю, — уж немолодой. Да и денежки…
Он:
— Это плохо. Водку надо брать. Поддерживать финансовую систему.
Я чой-то осмелел и выпалил:
— А ежели я бутылку у коммерсанта куплю? Это как?
— Коммерсант налоги платит. Бюджет держит. Люби коммерсанта, как мы.
— Ладно, — говорю. — Обойду их всех. Какой-нибудь пожилой симпатичной торговке комплимент скажу.
Свойский у нас такой разговор пошёл. Я и дальше своё гну.
— Вот, — говорю, — каженный раз нам облегчение обещают, а нету…
Он чётко так, доказательно:
— Такое русло политики.
И рукой показал загиб.
Я опять своё:
— Вот, — говорю, — сын у меня в силе. А не робит. Как я же. Завод полгода стоит.
Он резонно так:
— Такое углубление реформ.
И рукой — будто шанцевой лопаткой яму роет.
Только вижу, тут баба какая-то в экран вошла. В зипунишке и шалёшке, юбка до полу. С голичком в руке. Я её сразу признал: мать ты моя… да это ж Марковна! Про кою я вчерась читал — жёнка протопопа. Она и спрашивает у мужика-политика:
— Долго ли муки сея будут?
Политик съёжился, а из-за экрана зычный голос самого протопопа:
— Марковна, до самыя до смерти!
Гляжу, а мужик-то, который политик, всё ужимается, до жучка ссохся какого-то. А сам всё говорит, говорит. Только непонятно и невразумительно.
Марковна взяла да жучка-то своим голичком со стола и смахнула.
И тут я проснулся.
Скажи, Родионыч…
Мы опять к тебе пришли и вопросы принесли.
Все вопросы зададим, что ответишь — поглядим.
— Где родился ты? — В Артях. Мой отец ходил в лаптях.
Был отменный он печник. К кирпичу я не привык.
Я оболтусов во школе обучил и тыщи боле:
Колотить, стругать, пилить, гнуть, ломать, паять, сверлить.
— Ты отчизне послужил? — Как же! В бухте Ольга был.
Я служил к тому ж на флоте, был один в секретной роте,
На морском на берегу. Но об этом ни гугу.
— Почему ты, где б ни был, нас в годах опередил?
Родионыч: — Это так. Я всегда на то мастак.
Я всегда вас старше был и об этом не забыл.
— Почему не облысел? — Возле лысых не сидел.
— Почему ты не седой? — Потому что молодой.
— Почему всегда здоров? — Не курю, держу коров.
— Без зубов… А это что ж? — Родионыч: — Это ложь.
Я деньжонок подкопил, зубы новые купил.
— Объясни нам эти штучки: только дочери и внучки…
Родионыч: — Снова ложь. Тут меня не проведёшь.
Внучек Саша — вот мужик. Прикусили бы язык.
— Почему жена поёт? — Значит, радостно живёт.
— Почему ты не поёшь? — Родионыч: — Это ложь.
Ты полнее наливай да морскую запевай,
Я всегда на том стою: запоют — я подпою.
Подражания Козьме Пруткову
Новые афоризмы с оценками
теперешнего начальника
1.
Эти вездесущие пенсионеры потеряли всякое чувство меры.
Справедливо. Подавай им пенсию, видите ли, всегда в срок.
2.
Только нищие и студенты не выставляют себя в президенты.
Глубокое наблюдение. Слово “нищие” заменить на “бомжи”.
3.
От реформ начальство не в накладе, коли у каждого заоблачные оклады.
Секретарю: подготовить проект приказа об увольнении автора по сокращению штата.
4.
Не жалуйся, что тебя душат налоги, пусть быстрее шевелятся ноги.
На что намекает автор? А если налогоплательщик тучный?
5.
Не тот банкрот, кто банкрот, а кто банкроту не даёт банкнот.
Автор не знает предмета, как знаю я.
6.
Выбирая губернатора, надо было сразу выбрать и аудитора.
На что намекает автор? Афоризм снять.
7.
Ровным строем и с песней про аты-баты не шагают нынче парни в солдаты.
Вот и мой здоровяк тоже. Перед призывом неожиданно заболел. Какой уж там строй?
8.
Разве она мать-одиночка, если на руках у неё дочка?
Справедливо. А если сыночек?
9.
Не ходи на ипподром, ходи в магазины. Там каждый день скачут цены.
Слабая рифма. Секретарю: исправить.
10.
Не обольщайся, приобретая новый телевизор: в передачах будет тот же старый мусор.
Автору: уточнить, какой покупается телевизор — импортный или отечественный.
11.
Мутоновые шубы и норковые шапки для воров нынче не очень гладки.
Что хотел сказать автор? Секретарю: узнать.
12.
Не покупай в комке водку, если жалеешь свою глотку.
Очень грубо. Секретарю: исправить.
13.
Стоя на задней площадке трамвая, спроси: подано ли тебе на остановку такси?
Глупо. Может быть, это заяц.
14.
Стоя в очереди за пособием по безработице, не думай о колбасной пересортице.
Опять глупо. Надо составить смету расходов.
15.
Не узнав, с какого ветер дует ходу, надо ли слушать сводку погоды?
Но ведь бывают и безветреные дни?
16.
Стоя у роскошного гроба банкира, спроси по ком плачет лира?
Автор, оказывается, ещё и философ.
Пункт 3 отменить. А какая сочная рифма!
Сказать бухгалтеру, чтобы начислили
Автору тройной гонорар.
17
Стоя в очереди за пособием по безработице, оглянись, не за тобой ли налоговики охотятся.
18
Стоя на задней площадке трамвая, спроси, будет ли на конечной остановке такси.
Такая простая жизнь
Река
Дедко Ипат, впавший в детство, говорит:
— В реке-то галямы одне, одне галямы…
Его старуха — болезненная, сухая — ругает железную дорогу, что бежит по-над домами:
— Над улисой грохочет… а ночами-те искры, молоньи…
Их гостья, младшенькая, заскрёбыш Даша — восторженная, слезливая. Вечно в синяках: муж у неё изверг. Она приезжает к родителям каждую субботу. С собой привозит худенькую свою дочку Мусю.
Что Даше живётся невыносимо, невмоготу, не говорят. После шумливой станционной и семейной жизни тут, над тихой рекой, даже грохочущие чуть не над крышей поезда Даша не замечает.
Здесь спокойно, и Даша оттаивает.
Муся широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрит на деда.
— В реке-то одне галямы остались, галямы одне… мазуть…
Маша
Алёшка попал в больницу.
Худо было, но отлежался. Пришла к нему Мария Сергеевна, сослуживица. Стала выставлять на тумбочку принесённое.
— Вот ты и повеселел. Обрадовал нас.
Алёшка молчал.
— А Верка-то притихла. Куксится.
— Нужно мне.
— Из-за тебя убивается. И тебе она нравится, вижу.
— Перестаньте, Мария Сергеевна. Вы ж знаете…
Она сидит, покусывает губы. Алёша садится. Она поправляет подушку, а он бледной ладонью гладит её обнажённую по плечо руку.
— Стара я для тебя, Алёша. На семь лет… Девке шесть годков.
— Я знаю, Мария Сергеевна…
— А просто сказать Маша не можешь…
Он вздрагивает, молчит и тихо спрашивает:
— А ещё придёшь?
И в двух сердцах в эту секунду что-то гулко превёртывается. У Марии Сергеевны глаза полнятся слезой счастья…
Партиец
Дело было в цехе. В красном уголке.
— Так и порешим, — сказал он ей. — В целях улучшения массовой работы… Выполняя решения о повышении морального уровня каждого… Добиваясь единства партийных и беспартийных рядов… Опираясь на марксистско-ленинское учение о семье как ячейке нашего общества… То есть я делаю тебе предлжение…
— То есть предлагаете руку и сердце, — с замиранием прошептала она, хлопая чудесными ресницами.
Он сухо ответил:
— Тебе надо пройти кандидатский стаж. Напиши заявление.
Она подала ему исписанный листок и сказала, густо краснея:
— Ты бы хоть поцеловал меня.
Он схмурил брови и углубился в чтение документа. Затем сухо сказал:
— Первое твоё поручение — будешь агитатором в микрорайоне стройколонны.
Там, в красно-коричневом кирпичном доме, жил он.
— В мою квартиру, по графику, придёшь в субботу. После рабочего времени.
И его щека заалела кумачом.
Новые
— Ты козёл, — сказала она ему.
— Я твой козлик безрогий, поиграй со мной.
— Ты осёл, — сказала она ему.
— Я твой ослик наивный, покатайся на мне.
— Ты крокодил, — сказала она ему.
— Я твоя рыбка золочёная, поплещись со мной.
— Ты кобель, — сказала она ему.
— Я твоя собачка кудрявая, погуляй со мной.
— Ты дебил, — сказала она ему, — а лезешь в депутаты, демократ дрисливый.
— Ну ты, корова! Полегче на поворотах!
— Я твоя тёлка…
И она отдалась ему.
Ненаглядный
В вагоне: с полуночи до утра. В креслах рядом — парень и девушка в очках, с коричневыми невесёлыми глазами. И всё время, всю ночь смотрит на него. Он спит, а она всё смотрит…
Парень, парень… как на тебя смотрят! Другой бы много отдал и за минуту такого взгляда.
И кто бы крикнул тебе в ухо: проснись, засоня!
Васильки
Бабушка Евменья, пока была бодра и разговорчива, беседовала:
— Там, где упала женская слеза, должна вырасти светлоглазая незабудка. Или синий василёк. Потому в старую пору на полосе васильков-то и было видимо-невидимо, что слезами бабьими всё жито полито. Нужда да горе, худоба да болести ребячьи… да ещё мужнины кулаки… Вот это и изводило бабонек. Жнёт, сердешная, полосу, а глаза не просыхают… По весне-то и сплошь по полю васильки да незабудки по меже…
Бабушка Евменья умерла прошлой зимой. Одно только и не смогла объяснить своей дородной внучке, благополучной и сытой матери синеглазых
дочурок-двойняшек: почему за окраиной посёлка и нынче полно небесных незабудок. И почему в палисадниках сплошь растут роскошные георгины — всё больше кроваво-красные, непонятные…
Грех
Исидора приписывает Симе большой грех: уход от мужа. Должна была терпеть побои, унижения, издевательства.
Старуха даже радуется, кажется, когда ей рассказывают, что такой-то бьёт жену. А ещё Исидора зовёт Симу в церковь, та смеётся:
— Я ж комсомолкой была, бабка Исидора!
Чайки
Он приехал на взморье. Осень, пустой берег, тоска…
На взморье пустыня: песок и вода. Сосны и липы там, за спиной. И ещё чайки, ждущие крох-подачек. Смелые приморские голуби, грязные и мокрые. Они храбро забродят — по колено! — в море. Когда на них катится тонкая стеклянная волна, торопливо бегут от неё к берегу. Только красные лапки мелькают.
А чайки всё качаются на воде, всё смотрят на стоящего у берега, вскрикивают.
У него слагаются строки:
Листами заплакали кроны,
И сизое море печально,
И чайки кричат, как вороны…
Скорая
В местном поезде, в общем вагоне. Внизу сидят две женщины средних лет. На полках дремлют юноша и мужчина. Между женщин течёт ручей разговора. Собственно, говорит одна. Ей скоро сходить, и она торопится. Давно не виделись, надо успеть поделиться…
Ей сорок, она бухгалтер. Живая, “бойкая”, как говорит сама о себе, миловидная и обаятельная. Уже бабушка, с юмором. Зовут Галина Ивановна. Зять пьёт, сыну семнадцать. Он без ума любит лошадей. Всё трётся на конном дворе.
Галина Ивановна член общественной комнаты милиции в посёлке, воюет с хулиганами. Сын вырастил возле конюха “свою” лошадь, и однажды ночью пацаны угнали её, запалили. А потом привязали к дереву, высоко задрав ей морду. За неделю бедное животное отощало и еле держалось на ногах. Галина Ивановна изловила одного “лошадника”, на другой уже лошади. Стащила с коня и избила.
— Пусть знает, как над животными диковаться… Я так ему дала, так дала… Я на руку скорая…
Тут же добавляет:
— Я разгоняю их шалманы. Ведь ребятишки там уж и вином балуются. Им угол надо. Нет им места в поселке, куда ни обращалась — стена.
В облике Галины Ивановны прорезается отчаянность, становятся четче в чертах лица следы хорошей женской красоты. Тут же вспомнив что-то, улыбается и с усмешкой рассказывает, как ездила в санаторий:
— Не в монастыре была… Четыре кавалера вились… Один писал потом. Я ответила, и письмо моё… вернулось и попало почему-то к директору…
Усмехается, светится румянцем:
— Да разве я растеряюсь…
Судьба
Местный аэропорт в уральском посёлке. Супруги Масловы провожают племянницу. Она долго работала здесь на почте. Чёрная, в очках, всегда — если не угрюмая, то неразговорчивая и какая-то квелая. С ней муж: летчик, капитан, казах. Сухой, неласковый. Дочка Нина лет шести, русского в её облике нет ничего — казашка.
Дядя говорит о племяннице:
— Сирота она у нас.
Едут куда-то далеко. Муж ушёл с чемоданом вперёд, явно не понимая состояния жены.
Я пожелал ей счастья в новой жизни, не забывать Урал.
— Прие-едем…
Она вдруг разговорилась.
— Мы в Алма-Ату… потом в степь…
Была доверительна и приветлива неожиданно.
А тетка всем говорила:
— Почтальонкой будет робить… везде их надо…
Напутствие
Хоронят дряхлую старуху. Старая умноглазая женщина блюдёт на похоронах порядки. Перед заколачиванием гроба даёт умершей последние напутствия:
— Иди, Надежда, без робости… тебя встретят ангелы, проводят куда надо. Иди без страсти, без боясти…
Исповедь
— Жизня-то моя была ничо… интересная…
Он помолчал. В мутном взгляде что-то брызнуло. Не то тихий свет, не то проблеск.
— А ты не спорь, — вдруг сказал он, хотя я не то что спорил — вообще молчал.
Он продолжил:
— Теперя я могу сказать, что жизня моя была… — Он замялся, то ли осекшись, то ли подбирая слово. —Насыщенная она была…
Он вперил в меня испитые белесые глаза. Я спокойно стал изучать прожилки в радужке — голубенькие, синенькие, грязно-серенькие. Как на десятирублёвке, уже истёртой давно.
— Солоно, значит, жил?
— Мать твою, — выругался он. — Ты будешь меня слушать?
— Горю желанием и пылаю.
— Сволочь ты, — изрёк он.
— Я честно.
— А! — плюнул он в сторону. — Так вот: у меня было всё и ещё сверх того…
Далее и пошла исповедь. Этим “сверх” в его жизни оказалась блестящая и бездушная женщина.
Она исковеркала ему всю жизнь. Измены, пять раз садила на пятнадцать суток. Потом однажды и вовсе засадила — на срок.
Потом у него были другие женщины, а он помнит только её…
Помешали
Случай, сразу скажем, без новизны.
Человек в петлю залез. Это сплошь да рядом теперь. Особливо после того, как советскую власть прикончили. Безработица, безденежье, бездомность… Мало того, что мужики на машинах бьются, самопальной водкой травятся, а тут ещё и по своей воле. Кого-то из петли вынуть успеют, — тоже не в радость.
В общем, жил-был молодой мужичонка. Из неблагополучной семьи, как принято теперь говорить. Папка с мамкой не просыхали. Брат из тюрем не вылазил. Младший, Митька, чтобы вырваться, уехал в деревню. Женился на баской девке. Да осечка потом высветилась. Может, удачные-то девки и не пошли бы за него. Знали — откуда.
Женка у Митьки попивала, а тёща и вовсе.
Он пастухом работал. С темна до темна со скотинкой. Ребятишки голодные да драные. Молчаливым стал Митька, замкнулся.
И полез в петлю. Тёща обнаружила, жена перерубила верёвку.
Откачали Митьку. Отлежался.
И как подменили тихонького пастуха. Что ж: он уже побывал за чертой, и земные условности отошли.
Уже на другой день Митька нажрался. Вышел дебош. Исколотил жену, тёще и того круче попало: сломал ей руку.
Тёща не простила. А далее — по известной дорожке родного брата.
Суд, четыре года в колонии общего режима.
Судья спрашивает:
— За что же вы так — жену свою, тёщу?..
— А зачем они мне помешали? Я во второй-то раз как…
Губошлёпы
Вовка, Сергунька и Вихря подкараулили в переулке Гошу. Из шестого “а”. Шибко, говорили, умный. Да ещё и отличник.
— Ну ты, умник, — начал Вихря. — Сказани четыре слова. Проверим… А то получишь. Первое?
— Центурион.
Ребята переглянулись. Не знали, не помнили.
— Второе?
— Меновазин.
— А! — осенило Сергуня. — Это мазь.
— Я те щас вмажу, — осек его Вихря.—Говори третье, да по-русски.
— Яса.
Ребята помялись.
— Не води нас за нос. Четвёртое давай — русское!
— Губошлёпы.
— Что?!
Дали умнику тумака и пинка, чтобы резвее убегал. Вовка сказал:
— Профессор! К нам бы…
— Я те щас покажу, — взъярился Вихря. — Приказ: отличников презирать. И при первой возможности енто самое…
И дал провинившемуся Сергуню затрещину.
Красота
Мужички баяли. О бабах. О красоте ихней. Первый мужичонко говорун был.
— Ты меня, конечно, не поймёшь. Но скажу. Красоты как таковой нет. А есть преувеличенные оценки своих преувеличенных представлений. Понимаешь? Как на конкурсах оценивают? В баллах. По бюсту, по талии, по длине ног. И прочее. Скажем, та, что выходит постандартнее… Ты понимаешь? Стоит пять баллов. Или очков. А у нас как в пословице? У страха глаза велики. Очумело глядим и удвояем. Вышло десять баллов. Я ж говорил тебе о преувеличенных своих представлениях? А тут ещё приметишь глазки, причёску… Опять удвояешь. Вышло уже двадцать! Красавица! А ей основная-то цена пятёрка. У большинства, ясно, троечка. Так об чём речь?
Другой мужичонко подумал, подумал и выдал своё:
— Тьфу, наворотил. Баска та баба, когда титьки есть да зад широкий…
Имя
— У меня пять имён. Не верите? Вот. Роза. Розалия. Розалинда. Лия и Линда. Уже пять. Вам нравятся?
— Да. Нравятся.
— А которое больше всех?
— Лия.
— Да? Мне тоже. А Линда не нравится. Оно какое-то… ну, слишком откровенное.
— Нагое как бы.
— Как точно вы определили то, что я чувствую!
Слово
— Ты закуривай, Дубов…
Дубову не стоило большого труда предположить, что опять будет просьба. Но эта просьба начальника — распоряжение, приказ, и опять срочно, в пожарном порядке. Начальник снимал очки, протирал их, цеплял чёрные дужки за уши. Снова снимал и снова протирал стёкла. И было досадно, что он попусту тянет время и тратит столько ненужных движений. “Это мы, работяги, вынуждены и умеем их экономить…”
— Я, как всегда, надеюсь, что ты всё сделаешь, как надо…
Он водрузил очки на тонкий, изящный носик.
И стал говорить витиевато о необходимости и срочности поручаемой работы. Закончил так:
— Что скажешь, Дубов?
— Сделаю. Железно.
Зазвонил телефон. Начальник схватил трубку, торопливо и заискивающе заговорил:
— Да, конечно. Всё будет в порядке, Иван Савельевич. Он сказал своё сакраментальное — железно…
Ромбики
Некто получил два высших образования. Закончил журфак УрГУ и ВГИК… Это тебе не баран чихнул. Да такие престижные! Трудно сказать, когда ему просто везло или было невиданное упорство, или кто-то когда-то и где-то помог.
А дипломчики вот они — журналист и кинодраматург! О, устремлённое время бежит впереди миража покорённых вершин…
А годы летят — и ни одного заметного прорыва ни в одном из двух дел. Ни одной взятой высотки. Вечная трагедия возможностей и их осуществления.
Некто не любил анекдот про бабушку, которая увидела у внука два ромбика. И на хвастливый показ их внуком сказала что-то вроде этого: не знала я, внучек, что ты у меня такой тупой — в одном институте выучить не могли.
Ромбики некто не носил…
Платочек
Сурину под семьдесят. Фронтовик, капитан, трижды ранен. Живёт один — жену схоронил. Пришёл к моему отцу Александру Андрияновичу, своему бывшему мастеру и учителю слесарного дела. Рассказывает о сыне.
Тот живёт в городе, зарабатывают с женой много. Приехал проведать отца. Сурину ничего не привёз.
— Что ж ты, сын, мне хоть платочек белый не купил — слёзы вытирать?..
Зубы
Наша мама Антонида Степановна, после долгих страхов и колебаний заказала себе вставные челюсти. Иначе уж было невмоготу с желудком. И появилась у неё белозубая и неестественная пластмассовая улыбка.
Привыкала долго и с трудом.
И отец Александр Андриянович, много т а м, на фронте, и знавший нам неведомое, тоже что-то оценивал.
Раз, в подпитии, сказал матери:
— У-у… уставила свои зубы, как мёртвый солдат…
Три шага
Сперва улыбается, потом лается, теперь мается (жена).
Сперва ишачит, потом лихачит, теперь батрачит (автолюбитель).
Сперва взял в лапу, потом убрал в шляпу, теперь удрал в Анапу (взяточник).
Сперва бухой, потом лихой, теперь тихой (арестант).
Сперва Шурик, потом мазурик, теперь жмурик (убитый).
Сперва шумный, потом умный, теперь сумный (депутат).
Сперва битый, потом именитый, теперь позабытый (писатель).
Где сильный пол?
Мускулистое мужское тело увидеть не хотите ли?
На стадионе. На пляже. В морге. В медвытрезвителе…
Спаянный, здоровый
У нас коллектив в отделе. Спаянный. Здоровый.
Начальник у нас по фамилии Тряхниголова.
С такой фамилией только в отделе и сидеть. Уж в директоры — вряд ли. А вот в премьер-министры… там и с чёткими-то фамилиями у премьеров ничего не получается. Голова трясётся, что ли?
Так вот — здоровый коллектив. Кто-то иногда, конечно, похварывает, но… По норме. Которую еще в советское время придумали — одиннадцать дней на год. У кого кислотность повышена. У кого понижена.
У кого давление повышено. У кого понижено.
У кого на физиомордии иногда дополнительно рожа получается.
У кого мозоль на пятке.
А так — здоровый коллектив. Потому как в походы ходим.
Пикники называются.
Там всё у всех выравнивается. Под воздействием экологии.
Даже у Мани Семочкиной. У неё что-то пониженное. А у Сёмы Манечкина, напротив, повышенное. Так они всегда, как в поход, за руки держатся. Для выравнивания, говорят.
А у которого рожа, так тот вообще не купается. Мне, грит, не противопоказано. Но нельзя.
Как все в воду, он с Сонечкой в лесок. А вообще-то он у нас ведущий специалист по кроссвордам.
Здоровый коллектив. Перспективный. Если не сократят. И трезвый. Каждый раз придирчиво самопроверяемся. Как с пикника идём — ни в одной сумке ни одной бутылки. Всё там оставлено. В порожнем виде. Для экологии.
Нас так Тряхниголова приучил. Хоть по травке. Хоть по снегу.
А всё одно на природу.
Но у начальника нашего, к слову, тоже что-то такое есть в организме. Может быть, даже печень имеется. Он у нас, по совместительству, главный специалист по анекдотам. Про Вовочку Чапаева.
И с Леночкой у него что-то такое.
И у него пыжиковая шапка.
“Нет в жизни счастья”
Август. Тихо и светло. Ровное тепло заливает всю землю. Улицу и огороды тоже. Природа отдыхает.
Архип Слунков, он же Хрип, он же Слюня, он же Слюня Хрип, он же бандит и вор, тоже отдыхает на меже. Не досидел трёх лет из последней, седьмой ходки к хозяину.
Вернулся в родную деревеньку Прилепино, к родной матери Дарье.
Не по амнистии. Отпустили домой умирать. Он не пытался вникнуть — по каким таким постановлениям или указам его отпустили. Да и не видывал, не слыхивал прежде такого.
Разве десятки или даже сотни других лагерников не подыхали т а м у него на глазах? Разве Хрип считал те смерти за свои двадцать восемь тюремных лет?
У Хрипа нашли рак печени. В последней стадии. Немного полечили — и сказали: осталось тебе, братец, пребывания на сём свете не боле месяца…
И ещё сказали: можешь вволю курить, пить и прочее, что можешь и что захочешь
Но уж ничего не хотелось, нутро ничего не жаждало.
В начале августа он раз, с трудом, добрался до ближних прилепинских боров. А больше и не пытался — не вышло бы.
Теперь вот и до задней огородной межи с натугой…
Шла третья декада его домашнего проживания.
Тишь и благодать были кругом. У Хрипа на левой стороне груди, с загибом на предплечье, корявыми синеватыми буквами выколото классическое зэковское “Нет в жизни счастья”. На правой руке — “Не забуду мать родную”… не в счёт орлы, голубки, кинжалы, женский профиль с подписью “нина”, портретик Сталина.
Без этого ты не уголовник прежних лет.
Хрип сидит в верхнем и дальнем краю огорода, на травяной меже. Тут чертополох, осот, пырей и полынь. Смятая в пальцах, она пахнет горечью… Далёкий забытый запах детских лет. Запах твоей скомканной судьбы… А сейчас запах полыни приносит ещё и умиротворение.
И солнце льёт ласковое убаюкивающее тепло…
И тишь. И бесконечность свободы…
Не надо больше кипеть в стычках, не надо красть, не надо грабить в мрачном переулке перепуганного старичка, не надо бормотать что-то перед бездушными судьями.
И сам ты уже, Хрип, квелый и перепуганный жизнью старичок. В свои неполные пятьдесят семь. С жёлтым лицом. С трясущимися руками. Со слабыми ногами — еле сюда приполз.
Хрип левой рукой ловится за ворот рубахи, отрывает пуговицы. Ему тяжело дышать, не хвавтает этого благодатного воздуха. Скребёт ногтями синеватые и отцветшие слова главной татуировки “Нет в жизни…”, он содрал бы их сейчас вместе с кожей.
А ведь где-то оно, счастье, понимает сейчас Слюня Хрип, было… Может, вот здесь, на прилепинской материнской меже?
Здесь оно было, здесь… да гонялся ты за другим…
— Не было у тебя, Слюня, — шепчет он, — ничего не было, — умиротворение и благость августа поят его душу крохами от того, что могло у него быть.
И он понимает. Пусть туго, но понимает. Что последние его земные дни приоткрыли ему иной закон: есть в жизни счастье. И даже сама смерть, что за воротами, — как искупление.
Он шепчет, пронзённый вдруг резким приступом боли:
— Уж скорей бы…
Человек высшего образования
Письма страхового агента
Посёлок Ирта. В редакцию “Ленинское слово” лично редактору А.А. Варламову. Докладная в 2 экз.
Простите! Начинаю писать. Двух правд не бывает, а бывает одна “Правда”. Разрешите довести до Вашего сведения. Первая встреча с человеком Высшего образования. Имя, отчество, фамилия неизвестно. Приезжаю с Верх-Чакли на Усть-Юкшу. Утром сильный мороз градусов 40—45. Встречает меня Илья Степанович, техник.
Я очень рад Вас встретить, слушайте, Алексей Васильевич. Сегодня Вы постарайтесь. Вы должны встретиться с Человеком высшего образования.
Илья Степанович, вы не волнуйтесь, я уже постараюсь быть очень вежливым. Я рад, мы найдём общий язык.
Захожу в контору. Здравствуйте, дорогие дочери! Вы не видали пьяницу, он у нас в деревне казал кино, а сейчас здесь?
Вмиг залетает в контору.
Ты, старик, агент Госстраха, а ты говори громко, я глухой. Я начальник Госстраха. Имею высшее образование. Если не будешь выполнять приказы, что я тебе скажу, то я тебя, как собаку, выгоню. Ты, старик, каждый день звони мне, что сделал, сколько у тебя денег. Всё!
Слушай, дорогой, ты сделай прямой провод, я тебе буду звонить. Даже в 12 часов ночи, что пошёл в уборную. У меня есть телефон, но нет провода. Дай провод, и устроим полевой телефон. А сейчас слушай, что тебе скажет старик, что сказал Петр Великий. Назло надменному соседу тут будет город заложён. Кто кого выгонит?
Я пошёл от него. Догоняет Человек высшего образования.
Старик, куда пошёл?
У меня дел один миллион двести тысяч.
Слушай, я голодный.
Ах, дорогой. Дом у меня в Чакле, идём в столовую.
Пошли, я ему купил покушать.
Купи мне бутылку.
И, старый я дурень, купил ему бутылку и оставил в столовой. Встречаю Илью Степановича.
Илья Степанович. Приказ деда. Прошу Вас сделать экзамен Человеку высшего образования. Не знаю имя, отчество, фамилию. А завтра я приду с Чакли или приеду на палочке верхом.
Утром встретились с Ильёй Степановичем.
Приказ я выполнил. Человек высшего образования очень, очень ниский.
Я пишу докладную в райфо Головину. Головин говорит, оставь его. Я с ним согрешил.
Вот получаю великую радость, Человек высшего образования говорит моей жене.
Я старика заморю в тюрьме, он потерял отчёт.
Я лично же посылал его на имя Головина за свой счёт, где революционная совесть?
Я еду к прокурору, простите, фамилия Глинкин.
Идите работайте.
Во время разлива вод, время уже 8 часов вечера. Мне нужно на Чаклю, у Человека высшего образования государственный мотоцикл.
Утащи из Ирты до реки.
Действительно, он довёз, но взял два рубля.
Большое спасибо ему, он выжимал последние соки. До одной копейки я лично собирал обязательную страховку. А где 10 р., 12 р., 15 р., 17 р. собирал он сам. А где 25 к., 75 к., 1 р. 20 к. это деду Буркину. Комиссионое вознаграждение где? Список? Слова полковника Туканова из области: какая сила взяла список из конторы? А меня грозят судить и дать пять лет тюрьмы. Почему бухгалтер выдала кому-то список? Прекрасно она знала, что Буркин в бурю и в дождь бродил по снегу, беседовал с рабочим классом. Я лично обратился к прокурору Глинкину с просьбой.
Устарел нет приказ Р.В.С.Р. и Н.К.З. за № 1516? Подписанный Лениным в 1920 году?
В силе. Я Вас не вызывал.
Хочу помочь завгосстраху Дрюкину. Прошу Вас запросить Человека высшего образования, спросите у него, куда он списывал деньги, не оплочена ведомость № 22 за время с 6 сентября по 17 сентябрь 1970 г. Сумма 205 р. 28 к. Пригонит на мотоцикле, у него спсок людей, данный мной.
Дедо Буркин заболел.
Меня сильно беспокоит гражданка Трубеева Парасковья Павловна, которой нужно было уплатить за утопленный картофель. Человек высшего образования отказал. Причина отказа: нужно Человека высшего образования поить, а у ней нет денег, муж у ней погиб на войне. Просьба выехать на место. При сём прилагаю: копия, объяснительная записка, докладная председателю районного совета. Я подал в народный суд. Юрист и судья судить не стали. Слова полковника Туканова: судить карманного вора и дать ему пять лет тюрьмы. А Вы не волнуйтесь, Вам уплотят и выезд в область. Прошу Вас написать в “Ленинское слово”, какую услугу сделал Человек высшего образования, карманный вор? От имени рабочих и служащих и лично от меня, если делаешь вызов, чтоб агент выехал добровольно страховать корову. Карманный вор отвечает, я ведь не нянька, это Буркин с вами нянчится. Большое им спасибо. Ехать в Ирту надо уплатить за автобус, если нет автобуса, шагай пешком или на палочке верхом. Долго, нет будет издеваться?
Дорогая редакция “Ленинское слово”, убедительно прошу встать на защиту!
Просьба дать ответ побыстрее. Меня сильно волнует данная Дрюкину власть. Всё!
С уважением к Вам курсант инструкторской пехотной школы. 1-я школа открыта Лениным в 1920 г.
А. Буркин, 2 февраль 1971 г. Дер. Юкша. Время местное 5 часов 25 минут 00 секунд вечера.
Простите! Забыл, что мне дала война!!!
Если не будет защиты, я вынужден выехать в Москву, хотя у меня болеет жена и сын защитник Родины.
Председателю исполкома райсовета тов. Васенёву. Копия заврайфо.
Довожу до Вашего сведения, что я работаю нештатным страховым агентом более 12 лет, но меня возмущает поведение заведующего Госстрахом т. Дрюкина. Он грубиян и сильно невыдержан, нетактичен не только ко мне, но и ко всем рабочим пос. Усть-Юкша, куда он приезжает по служебным делам. Занимается пьянкой, чем позорит себя. Занимаясь сбором денег по добровольному и обязательному страхованию, допускает случаи грубости, требует уплаты суммы за два месяца вперед, роется в сундуках, что вызывает законные нарекания плательщиков, страхователей жизни и имущества.
Последний раз он был в пос. Усть-Юкша примерно 12-13 марта, мы с ним здесь и встретились. Дрюкин М.И. сильно оскорбил меня, накричал, кто ему дал такое право? Я исполняю свои обязанности и в его помощи здесь не нуждаюсь. Занимается побирательством.
Прошу Вас принять меры с зарвавшимся грубияном, руководителем. А.Буркин.
Припишу ещё. Будьте добры, запросите Человека высшего образования о его словах, чтоб у него были только коммунисты, а куда беспартийных? Человек высшего образования забыл, что беспартийная масса у п о р а. 12 марта Дрюкин был с побитым лицом.
Надо проверить, что творил Человек высшего образования. Что бы сказала партия?
А. Буркин. Время местное 12 часов 20 минут 00 секунд.
Поселок Ирта. Редакции газеты “Ленинское слово”. Лично редактору.
Встречная докладная в 2 экз.
Простите! Забыл написать, как Человек высшего образования отбирал у меня деньги.
Ты, старик, обязан до копейки сдавать мне лично все деньги. Я Начальник высшего образования.
Слушай, Человек высшего образования, дай мне мандат, что я лично должен все деньги сдавать лично тебе.
Иди прочь от меня.
Я обратился к Илье Степановичу разрешить мне машину до госбанка, в Ирту.
Слушай, сейчас все машины в лесу, я советую Вам на почту.
Хорошо. У меня в полевой сумке есть сопроводительная ведомость №.
Садись на мой стул. Я иду домой, покушаю, и едем в лес.
Хорошо. Я успею всё сделаю.
Деньги сдал. Звонок, низкий человек звонит, приглашает на почту. Я иду на почту, а там Человек высшего образования.
Давай, дед, мне квитанцию. А ты, начальник почты, давай мне сданные деньги.
Деньги уже высланы. В Ирту.
Хам стал на женщину наступать, а она испугалась. Я ей говорю.
Испугался — побеждён, сказал Суворов. Бери наган и стреляй ему прямо в лоб!
И наш воин убежал. Мы долгое время с ним не встречались. О стычке я доложил начальнику райфо. Прошу встать на защиту.
Дер. Юкша. А. Буркин.
16 февраль 1971 г. Время местное 10 часов 27 минут 10 секунд вечера.
Поселок Ирта. Редакция “Ленинское слово”. Лично редактору.
Такому не место быть завгосстрахом!
Дорогая редакция. Помогите, пожалуйста, навести порядок в микрорайоне Усть-Юкша.
Кроме того, Михаил Иванович Дрюкин грубиян, сильно невыдержан, нектичен по отношению не только ко мне, но и ко всем рабочим поселка Усть— Юкша, куда он приезжает по служебным делам. Занимается пьянкой, чем позорит себя. Когда стихия наводнила Усть-Юкшу, очень многие страхуют домашнее имущество, им нужно выплатить деньги, но деньги попадают к тем в руки, кто даст завгосстраху зеленого змия.
А женам военного служащим, у которых мужья погибли на фронте, о т к а з. Я писал председателю исполкома, копия заврайфо, но меры не были приняты. Я обратился в редакцию “Ленинское слово”, лично редактору. Все обещали разобраться, да никому не хочется портить отношения с завгосстрахом.
Помогите, пожалуйста.
Зачем нам такой завгосстрахом. Таким, как наш завгосстрахом, не место ему быть завгосстрахом.
А. Буркин внештатный страховой агент деревни Юкша. 3 марта 1971 года. Время местное 11 часов 27 минут 00 секунд. Писано в двух экземплярах. Получил зав. отделом писем.
В редакцию газеты “Ленинское слово”.
Инспекция Госстраха сообщает следующее по вопросу освобождения агента-совместителя Буркина Алексея Васильевича и по его жалобам:
Начиная с 1964 года с т. Буркиным велась работа об исправлении всех ошибок и выполнения планов ежевартально и о нарушениях страховых законодательств, правил внутреннего трудового распорядка, но результатов не дало никаких. Т. Буркин даже не выполнил ни одного плана, это очевидно мешал его преклонный возраст и др. О чем указывалось областными ревизиями о нарушениях страхового законодательства.
Инспекция Госстраха, руководствуясь инструкцией Министерства финансов СССР № 1З5 от 16.05.59 (параграф 26), вынуждена освободить от совместительства т. Буркина А.В. с 1.4.71 года за систематическое невыполнение планов развития добровольного страхования среди населения, за неправильное оформление и заключение договоров страхования, за нарушение приёма и сдачи страховых платежей, за непереоформление и неудовлетворительное обслуживание страхователей. В виду того, что участки, в том числе Усть-Юкшинский объединяются, ставка совместителя сокращена.
Нач. инспекции Госстраха по району М.И.Дрюкин.
12.05.1971
Расписка. Копия.
Я, Буркин Алексей Васильевич, с 1899 года рождения, обязан явкой в РОМ МВД Ирты к 9-ти утра в понедельник 25 мая в кабинет заместителя начальника милиции т. Конюхову со всеми документами агента Госстраха, в чем и расписуюсь.
Подпись А.Буркин.
Расписку взял лейтенант Бодаев.
Время местное 12 час 12 минут 00 секунд.
18 мая 1971 года.
Побасенки
Начала Курица с выгодой вещички перепродавать. Купит — продаст. Пересчитала выручку, хотела на радостях “куд-куда” закричать, а вышло заливистое “кукареку”. Испугалась, побежала за советом к умному Гусю. Он ей говорит: “Ты, матушка, не тем занялась. Водкой торгуй, так по весне соловьём запоёшь!”
Прилетел Дятел к своим приятелям — попугаям. В клетке шум, гвалт. Один громче другого орет: “Рынок! Рынок!” — “Что за базар, товарищи?” — спросил Дятел. Попугаи зашептались. Первый: “Вот глупый долдон! Не понимает, что ли, что нас теперь только за это и кормят?” Второй: “К тому же какие мы теперь ему товарищи? Мы господа”!
Петух прочитал на птичьем дворе лекцию по рыночным отношениям. Закончил так: “Везде и всюду помните, граждане, наш старый, но теперь так по-новому засверкавший куриный закон: клюй ближнего, сери на нижнего!”
Хозяин принес Петушка на базар. В соседней корзинке оказалась старая Курица. Петушок стал изливать ей свою душу. “Как всё бездарно кончается! Ну ладно — в суп, все там будем. Но ведь что обидно: не оценили. Я так пел, так пел…” Курица посоветовала Петушку: “А ты шепни покупателю, что ты вшивый. Он и не купит тебя…” Глядь, а Петушка уж пересадили в сумку и понесли. Он высунул голову и крикнул Курице: “Сама ты вшивая!”
Купила Курица заморских жвачек, раздала цыплятам. Те жуют, пузыри выдувают. У кого из клювика пузырь лезет, у кого из гузки. Да такие большие! Подняло цыплят ветром и унесло в Америку. Квохчет Курица, цыплят жалко. А Петух по курятнику ходит, всем рассказывает: “Теперь хоть алименты платить не буду. Ведь не мои цыплята-то были, на подкладных яйцах Курица сидела!”
Воробей уснул крепко и свалился с ветки, прямо на пьяного Кота. Тот сцапал Воробья и с перепугу спрашивает: “Что ты на дереве делал?” — “Да мышей слушал. У них там собрание. Они про тебя говорили. Какой ты умный, справедливый, незаменимый…” — “Я такой… понимашь, я всё знаю, всё могу. Я… полезу туда, послушаю, как народ меня хвалит, понимашь.” — Кот и выпустил Воробья. Тот отлетел подальше и крикнул: “А это мне приснилось!”
Колибри и Страус полюбили друг друга и решили пожениться. Подружка счастливой невесты Райская Птичка спрашивает: “Ты такая маленькая-маленькая. А он такой большой-большой. Как вы будете заниматься… ну, этим?” Колибри защебетала: “Наша любовь выше этого! У нас общие духовные интересы. Мы оба мечтаем накопить по миллиону. А когда у нас будут деньги!.. Мы закажем себе птенчика из пробирки!”
Петя и Паша забрались на насест спать. Вдруг слышат — внизу что-то шуршит. Петя испугался: “Это лиса”. Паша зевнул и сказал: “Нет. Это здешняя многодетная Крыса. Последнюю картофельную очистку крысятам делит”.
Чехарда
Будет порядок
— Можно сюда — и будет порядок.
Он прижал столешницу большой рыхлой ладонью.
Кто-то спросил безответно:
— А чего складывать?
Кто-то пожал плечами. Кто-то подумал: “У меня ничего нету…” Но все отчего-то испытали удовлетворение.
Столешница была из чистого белого пластика с коричневатой крапинкой. Пролей вино, высыпь навалом смятую землянику — всё потом вытрется насухо и дочиста.
Значит, думалось, есть человек, которого тоже гнетут сплошные и всобщие беспорядки во всём и везде.
Шло начало января — были святки. И без перерыву кто-то говорил и говорил в радиоприёмнике.
Комбикорм по-президентски
— Дорогие телезрительницы! Я недавно прочла в газете заметку. Что в деревнях некоторые мамы кормят своих детей комбикормом. Я вас понимаю. Вот они, нынешние закормленные и избалованные дети! Они тянутся к необычному. Вы же видите на телеэкране? Дети едят, едят — и всё вкусненькое, отборное… едят, едят… жрут, извините за неосторожное слово.
На этот случай у меня для вас припасён хороший рецепт.
Возьмите масло, сметану, ну, всё что положено для пышной сдобы, только к муке высшего сорта подсыпьте немного комбикорма. Замесите густое тесто, раскатайте сочень, порежьте на кубики. И на сковороде с раскалённым оливковым маслом прожарьте. Получатся великолепные… как это по-деревенски? Шкварки. Подавать их лучше с горячим шоколадом со сливками или просто с шоколадными конфетами.
К чаю.
Причём конфеты желательно в красной или коричневой обёртке. Чтобы гармонировало с выпечкой.
В следующей передаче я вам расскажу рецепт, как приготовить кофе по-президентски. Из обжаренного по моему рецепту комбикорма.
Это я специально разработала для избалованной в еде сельской ребятни…
Силка-хохмач
Дед Силантий смолоду был хохмачом. А уж теперь… вон по Ти-Ви словечки всякие загибают, розыгрыши разные, юморят.
Идёт Силантий, знакомую бабку встретил, несла собранные бутылки сдавать.
— Лукерья, — кричит, — хау!
Лукерья-то на левое ухо тугая стала. Ну, правое, само собой, и вовсе того.
— Чаво?
— Хау!
— Ты всё материшша, Силка?
— Дэу!
— Чаво-чаво?
— Шоу!
— Жоу-жоу, — разобрала наконец Лукерья. — Не жую. Зубей нету. Да и вонючая твоя жевачка.
— Шоп!
— Сам ты жопа.
— Бизнес!
Тут и взъярилась Лукерья:
— Я те щас как вдарю бутылками… ты у меня наперёд бизнешь!
И замахивается.
Пришлось Силантию ноги в руки да восвояси.
— Вот, — ворчит, — темнота. Я иё сивилизации учу, а она…
Акция протеста
Жёнка у меня такая, всё верх взять норовит. А кто в квартире хозяин? То-то. Говорю — не посягай. Опять драка. Надоело.
— Всё, — говорю. — Амба. И хватит, Эра.
Имечко у неё такое. В молодости-то красило, а теперь…
— Пришла опять эра борьбы за власть? Время новое? И мы туда же? Не понимаешь? Ты, — говорю,— все свои претензии должна предъявлять в соответствии с законом…
Разъяснил. Объявляешь акцию протеста? Пиши на моё имя письменное заявление. За месяц. Всё укажи. Место. Время. Количество участников. Обязательство не нарушать правопорядок. Тогда акцию разрешу. Хотя имею право и не разрешить. Формы протеста. Митинг. Пикетирование. Забастовка. Голодовка. Большой выбор!
Согласилась Эра. Эпоха, видно, такая. Или эра. Демократия вкруговую.
Теперь у нас в семье рай. Получу заявочку. Три дня подержу. Резолюцию наложу. И жду чуть не месяц. Спокой.
А сами акции? Это уже мелочь. По сравнению с прежними потасовками. До поленьев, ясно, не доходило. У нас же центральное.
Она все формы протеста испытала. А я всё ждал, когда голодовку объявит. Знаете, какая экономия для общего бюджета?
Наконец получил завление — на три дня.
Разрешение дал на десять.
Всё же великое это дело — демократия по-западному типу!
Яма — это кладезь
Яма у нас была. Из старинных времён. Застой тогда был. Всё что-то строили. Копали. Фундаменты закладывали. Стены возводили. Школы там. Квадратные метры. Больницы. Садики.
Не до ямы было, коли застой. Руки не дошли. Или ноги не взяли.
И яма прямым сообщением переехала из развитого социализму в недоразвитый капитализм.
Демократам, ясно, тоже не до нашей ямы. У них забот полон рот. Заводы останавливать. Фабрики банкротить. Тепло да электро отключать.
Зарплату морозить. С забастовщиками шкариться.
Вот себе яма стоит и стоит.
Местный художник от неё даже вдохновение получил. Не пожалел трёх фунтов пластилину. Макет слепил. На краю ямы козёл, баран и бычок. Было дело — падали в яму. Тупо так в шесть глаз в яму смотрят.
Кружком, как в политпросвещении.
В музее выставили произведение искусства.
А в музей в ту пору городской голова как раз пожаловал. Три года не бывал. А тут нате! Понравилось ему произведение искусства.
— Только нужно, — говорит руководяще-указующе, — тут ещё человека. Человек, — говорит, — вершина мироздания.
Художник в тот же день человека слепил. Тоже смотрит баран бараном. Только в очках и в шляпе. Как городской голова.
А яма всё добросовестно свою службу несёт. На пользу людям и на благо творчества.
А тут как раз выборы обозначились. Депутатов местного пошибу. Один одно пообещал устранить. Другой другое поклялся сделать. Третий — поднять. Четвёртый — усилить. Пятый — улучшить. И только десятый в свою программу яму поместил. Десятым-то как раз наш голова был.
И побил всех! На ура прошёл.
Пришли к нему избиратели.
— Зарой, — говорят, — раз обещал.
— Зарою, — говорит, — но не враз. Сейчас солярки нету. А без солярки и по грибы не съездишь.
Помолчал по-депутатски, по-умному, значит.
— А потом вот ещё что, граждане. Где-то, — носом воздух нюхает, — новыми выборами попахивает. Большими. Через эту яму я, — говорит, — в Государственную Думу проскочу. И солярка будет. Раз — и нету! Вместе со мной на площадке, где яма стояла, летку-еньку отплясывать будете.
А что — раз избранник обещает, ждать надо.
Закусь
Сеня Тункин, цеховой мастер, собрал свои самые драгоценные кадры и держал такую речь.
— Или перестанете дурить, мужики, мать вашу… или. Начальник меня уже предупредил. Теперича на каждое освободившееся место за воротами десять лбов. Ждут, когда вы сопьётесь. Работу потерять полбеды. А то можете и жёнок своих оставить без пригляду… А мне что — к расточному парикмахера? А на строгальный кондитера? А на сварку детскую дошкольницу? Садики позакрывали, их туча. За два месяца переучу. Слушайте ушами. Я тут одного нашёл. Доктора похмельных наук. Он с космосом на ты. Значит, бьёт без промаху. Он меня заверил. За сутки — и чистые. Идёт?
Кадры почесали затылки. Вздохнули. И согласились.
В пятницу, в канун дополнительного выходного, троица сидела в железной кладовке.
На железной скамейке. Бледно освещённая тусклой лампочкой.
Появился лекарь. Юркий, плюгавый. Сказал:
— Мой метод — клин клином. Как велел Никита, пьёте сутки досыта.
Он сдёрнул грязную тряпку с ящика на верстачке. Двадцать неросчатых бутылок!
У троицы зажглись глаза. С космическим отсветом.
— А секрет тут, — продолжал плюгавый сношенец с космосом. — Вот в этой коробочке. Закусь. Но распечатаете её, как выжрете, извиняюсь, примете по банке. Больше ничего не имеется. И ещё: оцените свои творческие возможности. Если двадцати пузырей лишку… Это уж я в плане охраны труда… Оставим десять.
Кадры посовещались.
Чтобы вынесли из кладовки вперёд ногами?.. Что-то не призывало. Или метод плюгавого загодя начинал действовать?
Попросили оставить половину.
— Всё как рукой снимет, — заверил посланец космоса.
Егора, Игната и Ваню мастер закрыл на ржавый замок.
И ушёл вместе с лекарем.
Ровно через сутки мастер Сеня появился снова. Чтобы ослободить добровольных заточенцев. Едва отомкнул запор, чуть не сбил его с ног пробкой выскочивший Егор.
На верстаке, на полу пёстрыми лужайками красовались разноцветные обёртки от жвачек. Стояли две не распечатанные бутылки и одна ополовиненная.
Скучные кадры вяло сказали:
— В здравпункт Егорко. У него выхлопную трубу заклеило.
Вторым вышел плачущий Игнат. И сразу за проходную. Увидел комок — слёзы враз высохли, глаза налились кровью. Пока три ларька не перевернул, не успокоился.
Но самый удивительный эффект лечение дало Ване.
В понедельник он пришёл в профком и заявил, что он никакой не Ваня Болотов, а Иван Болотников. Что у него огромная рабочая армия. В пятьсот рыл. И он завтра выступает с нею — со Среднего Урала на Южный.
Станут громить все торговые точки, где продают водку и жвачку.
— Реализаторов будем пороть. Владельцев магазинчиков будем вешать. Этим жадюгам… новым капиталистам… они залили Россию водкой и завалили жвачкой… пощады от меня не будет!
Ваня был членом профкома и умел говорить политически точно.
Как же: у профбоссов моду перенял.
А как после встречи с профессором насчёт того, чтобы за воротник?
Сварщик и расточник пока сухие. А строгаль Ваня… на Агафуровских психодачах. У него из башки дурь выбивают.
Такое ни-ни, чтобы посягать на свободу торговли.
Даже в шизофренических загибах — ни-ни!
Серая песенка
Серые трилогии, серые романчики…
Всё на точке сходится, как и в СССР:
Серые прозаики, серые поэты,
Критик, как и водится, вовсе очень сер.
Серые обложечки, серые рисуночки,
И в бумаге беленькой белый только мел.
Серое останется, белое замажется,
Только зайка серенький будет к зиме бел.
Серые рассказики и стишата серые –
Ведь и в зоопарке сер могучий слон.
Потому что пишется, потому что видится,
Всё на свете движется серым веществом!
Собаки
Старуха Хухарева захворала. Ясно, что она и без того была, как сама говорила, наскрозь хворая. А тут взяло ее вовсе круто.
Слегла.
Старуха с утра не поднималась с постели. Всю рвань: облезлую плюшевую шубейку, мужевы армейские зеленые шаровары с заплатками на коленях,
какие-то тягучие обрывки чулок — всё сгрудила поверх скатанного и засаленного ватного одеяла.
И всё равно мёрзла. Ломило, руки не могла поднять.
Обычно ночами под боком у неё спала Маркесса, маленькая грязно-желтая болонка, но вчера не появилась. Не было под кроватью и Короля, рослого пса, в жилах которого текли струи крови овчарки и лайки. В углу у холодной печки дремал, своротясь кралькой, костлявый Маркел, дряхлый облезлый пёс. В только что приоткрытую дверь вышмыгнула Пулька, серенькая чистая сучка. Посерёдке грязного пола, прижав зад, справляла малую нужду над ссохшимися собачьими катышами Жулька. Она нагло глядела в глаза хозяйке, лужица потекла к кровати.
“Кого еще нету”, — подумала старуха. Но вспомнить это сейчас не могла, а вспомнила мужа, неприязненно: “Хорошо тебе, отдыхаешь в могилке и умер под приглядом, а я?”
Она не то что понимала или знала, что сегодня умрёт, просто пришло то, что должно быть. И не было в этом осознании ни страсти-мордасти, ни желания пожить ещё хотя бы денёк.
“Собаки что — уйдут. Вон заутекали ужо…”
А ведь целых пять лет, как схоронила старика, была эта псарня и её заботой, и утехой. Из-за грязи и вони в избе перестали заходить люди, но ведь собаки разве не живые души?
Перед смертью можно было скудно перебрать скудную жизнь. Бестолковое девичество, учёбу где-то в Красноуфимске, немудрёную безрадостную свадебку, работу в школе…
Вот это любила: детские мордашечки… Потом в цехе у станка, а потом больше-то поломойкой с вехтем.
Вот и всё — было да нету…
Ей вдруг потянуло спину, заныло в облегчающей истоме тело.
Скрипнула дверь, старуха скосила туда глаза. Раздвинув мордой щель, внутрь избы скользнул Король, зарычал. Как пружиной подняло и вынесло наружу Маркела, взвизгнула и исчезла в проёме Жулька.
Король понюхал Жулькину ссяку, поднял заднюю ногу и добавил на пол мокроты. А во дворе раздался тонкий, длинно-тягучий вой. Маркел, что ли? И ещё добавился к его вою тонкой стрункой голосочек.
Собаки повыли, смолкли. И опять — вой…
Король оглядел избу, прошёл вперёд и лёг у кровати.
Старуха теперь его не могла видеть. Но всё равно стало легче: не одна теперь.
Она, уже не замечая собачьего подвывания на дворе, какое-то время лежала в пустоте. Не чувствовала тела, не было мыслей. Но постепенно одна мысль, как нечто постороннее, росточком худосочным начала вытягиваться к ещё не погасшему свету.
“Король-от… зачем пришёл? Охранять… смерть мою почуял… охранять…”
Но вдруг резко представила: у мертвой хозяйки голодная псина грызёт лицо… вот зачем он всех изгнал… захватил добычу…
Она не содрогнулась от этого видения, а подумала полусонно:
“Некрасивую хоронить будут, без лица-то…”
Егорушка и блазня
В тёмном доме сидел Егорушко Шестаков и хмуро пил водку. В одиночку, как обычно. Из закусок на столе было перо луковое, огурец и соль. Даже хлеба в доме не было. Вот приедет из района Дашка… привезёт хлеб.
Вчера Егорушко схоронил тёщу, восьмидесятивосьмилетнюю Ульяну, и сегодня с утра был повод — поминки. Вредная была старуха, упокой, Господи, её душу. И умереть-то по человечески не захотела.
По весне ушла из деревни и пропала.
Ну, по соседним деревням поузнавали. К своей внучке — Ульяниной правнучке — в городок съездили… Как в воду канула Ульяна. Внучка и надоумила сделать запрос в милицию. Уже сенкос был на исходе, тогда и передали из райотдела: нашлась в лесу старуха мёртвая. Посмотрите приезжайте — не ваша ли? Выпросил лошадь с телегой, поехали с Дашкой. Ну и привезли. По сапогам резиновым красным признали, по жакетке чёрной плюшевой, по росточку да сухости. А так что, говорят, лежала лицом вниз. Травой обросла. Черви, муравьи да мыши… лица-то не различишь.
За день справки выправили, заключение о смерти. По бумагам — смерть от переохлаждения…
Народу-то на похоронах полдеревни было. Все взрослые — семь человек. Ох ты, жизня наша…
Егорушко вздохнул, вылил в стакан остатки из бутылки, начал пить, и тут в тихо открывшуюся дверь кто-то вошёл.
Видно, вернулась Дашка.
Егорушко оглянулся и в сумраке избы разглядел стоящую у порога тёщу. Она проскрипела:
— Здорово, мил зятёк. Поди, не признал?
Егорушко тряхнул заросшей волосами головой, помолчал. Чертовщина какая-то, да и только.
— Из могилы вылезла? — спросил наконец и от досады допил водку.
Гостья села на табурет, стянула сапоги. Аккуратно поставила к порогу. Сняла плюшевую жакетку, повесила на гвоздь и резво шмыгнула на печь, повозилась там, устраиваясь на тёплых кирпичах.
Как только затихло на печи, Егорушко поднял пустую бутылку, высосал из неё последние капли и стал припоминать: вторая это за день или третья посудинка? Иначе с чего бы вдруг блазнить начало?
Однако с печи проскрипело снова:
— Чево ты, Егорушко, про могилку-то баял?
Он встал, прошёл к порогу. Стоят рядышком два сапога… Взял один — подошвы сырые, в глине. Значит, верхней дорогой пройдено. Провёл рукой по жакетке: ворс сырой, на улице-то моросит.
Значит, и впрямь — вернулась Ульяна.
— Схоронили мы вчера тебя, вот что, — сказал на печь зло.
Там помолчали немного.
— А я тутока вот. Кого зарыли-то?
— Кого из моргу выдали. В лесу, сказали, старуху нашли.
На печи опять помолчало.
— А ты-то и обрадовался. За свою признал.
— С весны, сказали, в лесу лежала. Лицом в землю. А особых-то примет…
Она торопливо ответила на это:
— Не преступница я, чай. Каки особые приметы… А Дашка-та где?
Егорушка опять сел к столу. Стал жевать горькое луковое перо.
— В район уехала. Тебя отпеть.
Егорушку начинала разбирать досада. Это ж надо: раз с похоронами помотался, поистратился, теперь за второй заход хорони тёщу, как придёт её пора? Да и как теперь с пенсией ейной, со сданным паспортом? Да и людям как в глаза глядеть: поторопился избавиться…
В дурную от хмеля голову полезло: по сумеркам бабка пришла, никто не видел… похороненная, отпетая… в старый колодец вредную старушенцию — и ничего не меняй… Всё равно своё прожила…
Несносная старуха как прочитала, что у него в башке.
— Не нужна, знать, вам. Зарыли, отпели… Так ты уж меня и прибери, нето, Егорушко. Спокой тибе станет… Рази уж нету миня…
Он молчал. Туго думал. Не-ет, старая, и просить будешь, не придушу. Кажну ночь блазнить станешь… не-ет…
И вдруг заорал сполошно:
— Сгинь!! Нету тебя! Ты блазня! Сама в колодец лезь! Сгинь!!
Старуха сжалась в комок и долго молчала. Потом заскрипела:
— Там, в голбчике у печи, в левом нижнем углу… возьми… бутылка неросчатая… на втиранье припасено…
Егорушко стал туго соображать вслух:
— Если блазня… откуда может знать? А если бутылка там… значит… на печи Ульяна? Значит или не значит?
И стал разводить, шевелить растопыренными пятернями.
— Не сумлевайся, Егорушко. Есть-есть там… А пригрелась я как… оттаяла… Неохота мне в колодец-то, Егорушко. Холодная там вода… Знашь, я те чо скажу? Кажную суботу я те бутылочку на стол… сама, не то что ругать… Может, сговоримся, а?..
— Счас посмотрю.
Попыхтел, стоя на коленях. Согнувшись перед голбчиком.
— А ведь вот она!
Тут же зубами содрал пробку, отхлебнул.
— И право слово — не блазня ты. Ладно, лежи там. А пузырьки на субботу и воскресенье ставить будешь.
— Буду-буду, Егорушко. Сговорились. Ишшо охота на белый свет поглядеть. А в колодце-то холодно…
Егорушко опять перестоялой квашнёй умостился на своё место за столом. Налил полстакана, выпил.
С печи заскрипело:
— Колодец-от заилился. Ты сбирался почистить… почистил?
— Снова за своё?.. это самое… значит… командовать? Вот как спущу тебя туды… вот и чисти.
Он зашевелился, однако выпитое сверх меры успело вдарить. Егорушко уронил голову на стол.
Ульяна шустро сползла на пол. Достала из печи крынку топлёного молока, налила кружку, выпила. Нашла веник, подмела в избе. Поприбирала то, другое. И только после этого подошла к зятю.
— Нажрался, мил зятёк Егорушко? От баско, от баско!
И с размаху вдарила кулаком по красному затылку. Зять даже не промычал. Она плюнула на затылок, растёрла рукой и ещё пару раз вдарила — по родной шее.
— Вот тебе! вот тебе!
Давно мечтала о такой минуте.
— Погодь, мил зятёк, вот ужо Дашка прибежит… Она баба ядрёная… получишь тогда… получишь… А за блазню тибе вот ишо, вот ишо…
А тут и дверь весело распахнулась, и дочь снарядом влетела в комнату и ошалело застыла на месте: увидела свою родную мамку, колотящую Егорушку.
— Да что это такое, Господи… да ты ли это? Мамка… да как это…
Ночное
На вокзале Ленинградском раскультурный люд.
У буфетчицы опрятной молча кофе пьют.
Поезд прибыл самый скорый — Ленинград—Москва.
На табло прошелестела жёлтая листва…
На скамейке рядом дремлет юная краса.
У меня же невезенья снова полоса:
Ночь вторая на вокзале, сон, как наяву.
Но гляжу на щёчку спящей — и опять живу…
Новогоднее
На Новый год приятель встретил, спросил участливо меня:
Ты что-то, брат, совсем невесел, в глазах нет прежнего огня?
Иль оказался не у дел?
Или живот твой похудел?
Ответил я ему скорее: Да просто… стал на год старее…
Голова Сюньки
Сюнька Люпин учудил вот что.
Когда баба ушла на работу, он принёс в комнату ножовку и принялся за раздвижной стол. Раздвинул с трудом столешницу, посередь одной половинки сделал полукруглый вырез, посередь другой.
Долго выстругивал ножом неровности — делал гладко.
Сдвинул половинки — дыра, с блюдце. Удовлетворенно крякнул и стал искать блюдо. Фаянсовое не подходило. Нашел в чулане зачуханный алюминиевый поднос. Хотел разрезать пополам — картинка не та. С одной стороны до серёдки выбрал вырез округлый — где зубилом, где напильником.
В огороде выдернул молодую свёколку. Натер, нажал соку и на всю целую часть подноса наложил сырые красные отёрки.
И за полчаса до прихода жены полез под стол.
Всё вышло как надо.
Просунул голову сквозь подраздвинутую столешницу, надвинул на шею вырез подноса со свекольными холодными кокорками. Долго возился со столешницей, аж вспотел, но половинки сдвинул. Шею хоть чуть теснило, но терпимо. Вообразил картинку: на столе блюдо, на блюде голова в крови… Так бы сам и поглядел в зеркало, да как?
Сидеть было неловко, на корточках. Повозился, сдвигая стол, и оказался на коленях, согнул спину — вышло удобнее. А тут, пока возился, и ворота стукнули: идёт!
Полуприкрыл глаза, чтобы видеть, и затих. Жена что-то мешкала во дворе, шли долгие напряжённые минуты.
Еле дождался шагов по скрипучим сеням.
Сюнька замер.
Открылась со вздохом дверь, и в проёме появилась Нюрка: в нарядном платье, с розовым толстым лицом.
И вдруг она увидела…
Лицо Нюрки побелело, глаза округлились, челюсть подалась вниз, открыв рот и показав стальные зубы, которыми дённо и нощно грызла Нюрка муженька. “Счас грохнется!” — только и успел подумать Сюнька.
Но Нюрка была не тех, кто падает в обморок.
Она вдруг что-то вскричала и, повернувшись назад — “Ужель убежит?” — схватила рукой стоявшую за дверью палку поломойки с мокрым вехтем.
Далее всё произошло молниеносно.
Нюрка замахнулась и сделала шаг к муженьку… Сюнька, не помня как, раздвинул нераздвигающуюся столешницу, сошвырнул с шеи, больно
царапнув её, испорченный поднос с красной кашей. Нырнул под стол и вместе с ним к окну… Швырнул на Нюрку стол — и был таков!
Через окно, да во двор, да в огород, где и затаился за баней, стирая с шеи и груди свекольный жмых.
А Нюрка после целый месяц всем рассказывала, как видела на блюде отрезанную голову психованного мужа.
И каждый раз добавляла:
— Одно жаль — лопаты под руку не подвернулось. Сколупнула бы я шизику дурную башку со стола… Лопата у меня вострёхонька…
Месть обезноженного
Гришуня дождался своего часа.
Зойка в полшестого убежала на ферму, а хахаль мертвецки дрых по другую сторону заборки.
Всю ночь не спал Гришуня.
Дронька пришёл к Зойке в полночь, с пьяным голосом. Закрылись на кухне. Сначала пили и говорили тихо, потом чуть не до песен дошло. Спать легли в комнате и пазгались полчаса.
Зойка в награду за обслугу принесла Дроньке стакан. А скоро он бухнулся с кровати и перевернулся к самой заборке, за коей по другую сторону и обитал в углу Гришуня. Тут и отхрапывал с захлебами и свистами.
Убежала Зойка к коровам — пришёл твой жданый час, Гришуня. В низу живота закололо, значит, можно сползать со своей узкой постели. А уж это было почти не по силам. Не то что ноги-плети, руки потеряли силу. Что же ещё ждать, знал: последние месяцы…
Всё же сполз и медленно, где упираясь, где подтягиваясь за косяки, дополз до дрыхнущего хахаля. Стянул с себя кальсоны и заволок свой костлявый зад на ненавистную красную морду.
Пронесло сразу, желто-бурая вонючая масса залепила харю Дроньки. Тот забормотал, зажевал ртом, подавляясь…
Ещё труднее было уползти на место. На койку взобраться не смог. Привалился лишь грудью, забросив на пахучие пеленки тощие белые руки.
“Только бы люди узнали… пришёл бы кто… Господи…”
И небо услышало. Скоро скрипнула дверь, от неё радостно-ласковый голос соседки Дуси:
— Гришуня! Я до тебя с шанежками горячими!… — И осеклась сразу: — Что это? Фу, как несёт свежьём…
Увидела Дроньку.
— Вон оно как…
Гришуня бормотал про себя: “Убьет Дронька… может, сразу же… пусть… все равно туда… уж теперь все люди узнают… на всю жизню ему слава… как говно ел…”
Скрипнула дверь — Дуська-сорока вылетела в улицу.
Было сказано так…
Старушка Зимина из Головино говорила так:
— У меня, з л о с ч а с т н о й, счастья нет…
Провинился сухановский старый скотник Игнат.
Сердобольная доярка Таня предложила:
— Он исправится. Простим е м о…
Председатель рабочкома, о плохом управляющем:
— С а м о у п р я м с т в о у него. Безнадёжно.
После разбора персонального дела Соловьёв говорил:
— Мне вот что стало б е д н о — меня наказали, а их нет…
Выступающий на собрании краснобай Сабуров сделал такую оценку:
— Это о с т р о щ е к о т я щ и й вопрос…
Весёлый молодой механизатор объяснется перед начальством:
— Смотрю — стоит трактор. Инструменталка открыта.
Там п л о с к и хорошие. Я и п р и г о в о р и л их…
Вернулась Архиповна из магазина, дома говорит о погоде:
— М о ч ь пошла…
Тёща Анна Васильевна о своём сыне, неспокойном, шарашистом в подпитии:
— Д е р я ж и с т о й человек…
В инструментальном цехе бытовало и такое:
— Без водки нет термообработки…
Уходит в отпуск начальник Дьяконов, человек жёсткий и твёрдый.
Наказывает своему заму, который явно других качеств:
— Рули, как у меня положено. Чтобы без с о п л е й.
На оперативке начальник производства сказал :
— Всё дерьмо, а у Павла Михайловича крылышки прорезались…
У нашего отца Александра Андрияновича была любимая поговорка, пришедшая к нам из древней Руси:
— Кому до чего, а стрелку до л у к а…
Он же в сердцах мог сказать, имея в виду палку, коей из раскалённых углей доставали прогретые гали для кипячения воды в деревянной посуде:
— Вот огрею о ж и г о м…
Отец же сказал о человеке, явно не из числа добрых:
— П с о в а т ы й он…
Старый Ермилыч видел плохо, всё определял на слух. Вечером говорит:
— Конская т р о п о т а в улице… лошади т р о п о ч у т…
Наша мама Антонида Степановна любила рассказывать про своё девичество, про работу постоянную, ведь в семье у отца было восемь детей:
— И ушло у меня тогда на ту пряжу три дня и три у п о в о д а…
Для нас, бестолковых, поясняла, что уповод — это время до обеда.
А что-то вообще очень долго — то целый уповод.
— Б е з г а ч… — так говорят про пьяного (нынешнее “в стельку”), а то и такое раз услышал:
— Залез ногами в одну г а ч у, когда надевал штаны, упал и расшибся.
Как-то рядом шла женщина незнакомая, увидела на небе синюю выплывающую тучу и сказала мне:
— Гли-ко… какой о б о л о к на небе-то…
Двое и одна
— Расскажу вам сегодня вот какую историю…
В больничной палате стало тихо. Хорошие байки были у этого летуна Лушева. В прошлый раз, так скажем — прямо занимательное услышали.
Как лучший дружок в Алжире к проститутке ездил. На рикше. Ну, само по себе забавно, а уж конец у той истории такой — поучительный как бы. Привёз его рикша по множеству узких кривых улочек. Дворик тесный, в дальнем углу сухое дерево. В каменной стене дверь низкая, а возле неё солдат с ружьём
Пока оценивал обстановку сластолюбивый летун, из двери араб какой то выскочил. Замухрышка, грязный… И торопливо штаны застёгивает…
“Вот и моя очередь, — подумал первопроходец из лётчицкого отряда, — и такое поднялось у меня отвращение…”
Сбежал наш охотник. По кривым улочкам еле до отряда добрался…
Лушев, должно быть, опять остограммился, как он говаривал. Был розов, глаза блестели, лицо выражало этакое лукавство и обещание любопытного для закисших после уколов мужчин.
— Как-то засиделись мы в Москве. Прибыли из трёхмесячной загранкомандировки. Домой рвёмся, а нас не пускают. Просимся хоть на сутки, на праздники слетать. До жён невтерпёж. А начальник — нет. То ли не велено было, то ли из самоуправства.
Что делать? Не к привокзальным же шлюхам бежать…
Говорю дружку: пошли. Куда? Я знаю.
Собрались. Портфельчик в руке. В лётной форме, конечно..
Вот гастроном огнями горит. Говорю другу: жди меня тут. У входа.
Вошёл, народу полно. Походил, поприглядывался. Глаз у меня намётанный. Смотрю: в очереди за апельсинами дамочка в каракулевой шубке. Каракуль искусственный, ясное дело. Это немаловажно — не богачка. Плотная. Ноги хорошие. И на лицо приятная. Средних лет. И без кольчика на пальце. Смекаете?
Встал за ней. Слово за слово — разговорились. Вот, мол, три месяца в загранкомандировке были… праздничек бы где-то в уюте провести…
Она полкило фруктов взяла, я — два. Вместе пошли в кондитерский отдел. Конфет отличных беру кило. Потом палку самой лучшей колбасы. Сыру. Лимонаду.
Треплюсь: мол, если вы нас приглашаете, нас двое, то сейчас и пузырёк прихвачу…
Смеётся сдержанно. Берите.
Поехали к ней.
В подъезде уже в шутку говорю: а там, смотришь, и подруга ваша ещё подойдёт…
Она смутилась вроде — подруги нет.
Ну, нет так нет.
В прихожей шубку помог ей снять. И — обнесло голову, как увидал её в платье… Ах ты, до чего ж хороша!..
Далее всё по установленному порядку. Нами ожидаемому то есть.
Хотя… некоторые вдруг заметились странности. Крепко закрыла дверь во вторую комнату. Сказала с извинениями — в туалет входить нельзя. А для всякого случая выставила в коридорчике ведро, с крышкой.
Ясно, что за вечерок мы им попользовались не раз.
Из раздутого моего портфеля собрался великолепный стол!
Да милая хозяйка…
Но чем чаще я мелькал взглядом по её груди, по пухлым коленям, тем больше жгло нетерпение. Надо было начинать завершающую операцию…
Когда бутылка уже почти опорожнилась, я поднялся, подошёл к выключателю.
“Может, выключу свет? Потанцуем…”
Она: “Погодите”.
Принесла подушку и простынку, застелила диван. Ещё пошла, за одеялом, что ли?
Я к другу. “Ты будешь первый”.
“Ты договорился. Значит, ты”.
Я снова: “Ты друг. И ты действуй”.
Пошло у нас такое препирательство.
“Ты моложе меня…”
“А ты старше по должности…”
Я выключил свет и отошёл к окну. Стал разглядывать ночной незнакомый угол города, сгорая от ожидания и нетерпения.
Надо ли говорить, что весьма скоро все мои предположения оправдались?
Незнакомка была чудо хороша. Хотя… сию оценку можно было отнести более на мой голод.
Потом мы опять включили свет, предложили тост за дружбу с прелестной Манефой — таким было имя нашей спасительницы, но тут она неожиданно заплакала.
Сперва тихо и сдавленно, потом навзрыд. Она пыталась сдерживаться — не получалось.
Мы, кавалеры, забыли о всём ином и бросились утешать и уговаривать плачущую хозяюшку.
Постепенно она успокоилась.
Далее всё было чинно и благородно. Мы засобирались восвояси, она стала любезно провожать нас. Дала свой адрес и телефон.
“Будете в Москве, звоните, приходите…”
До общежития мы добрались в прекрасном расположении духа, не забыли по пути прихватить ещё один пузырёк. Потому что один пузырёк на троих т а м — это для нас как слону дробина.
Думаете — всё? Увы.
Утром… в общем, нам утром в похмельные наши головы чуть ли не враз пришло… А такая вот мысль. Постой: а закрытая вторая комната? Если там был свидетель? Зашли-де в гости, подпоили, а потом воспользовались беззащитностью хозяйки… Групповое изнасилование…
О, в советские времена… Это было чревато… А то странное ведро? Для доказательства и нашего именно здесь пребывания — две бутылочки мочи на анализ…
Целый месяц мы были в тревоге и ожидании. Вот позвонят, вот вызовут…
Наш летун помолчал.
— И что самое отвратительное — ни я, ни мой друг Манефе больше даже не позвонили. И потом ведь в Москве бывали… Теперь я понимаю и осознаю — какие мы были отвратительные кобеля и трусы жалкие…
Он посмотрел на часы.
— Я пошёл, надо позвонить жене.
Стакан
Еще одна байка Лушева, он это рассказал на другой день.
— Рюмин у нас в отряде появился… Под осень. Второй пилот. Сбитый такой, рост средний. Лицо грубоватое. Белобрыс. Неразговорчив. Думаем — мужик как мужик. Обыкновенный… Ан нет.
Лушев всех нас оглядел, этак со значением. И паузу выдерживал — тоже со значением.
— Пришли с ним вместе в столовую. В первый раз. Что такое? Из всех окон-дверей женщины вылезть готовы. Едва пальцем в нашу сторону не показывают. Перешёптываются.
Потом разузнали, в чём их любопытство. Откуда только до баб дошло? А причина в том, что была у Рюмина знатная елда…
Лушев опять помолчал.
— Нас тоже, понятно, вопросик одолел.
Сидим так вечером. У второго штурмана в каморке. Впятером. В карты режемся. И Рюмин с нами. Дым — хоть топор вешай. Но без водки. Чинно так. Рано утром чуть не у всех — рейсы.
Егоров, штурман, ни с того, ни с сего вдруг брякнул:
“Покажи, Рюмин… Ну, бабы здесь фантастику раздули”.
Тот молчит.
И мы тоже зажглись: “покажи!”
Мы пристали, Рюмин молчал. То ли в шутку, то ли чтобы от нас отбиться, молчал-молчал да сказал:
“По три рубля”.
Сбросились: за показ — двенадцать рэ на столе. Понятно — советских ещё. Как соберёмся свободные — на коньячок.
Рюмин ослабил ремень, отстегнул ширинку — и вывалил… такой гладкий розовый поросёнок, а толщина… Какая, я вам сейчас скажу…
Наш бортинженер Шорин, он по размерам да диаметрам дока. Схватил со стола стакан. Из тонкого стекла. Знаете? Двухсотпятидесятиграммовый. И надел на поросёнка. В аккурат — и плотно.
Посмеялись, опять игру продолжили.
Через месяц встречаю Рюмина — мрачнее тучи.
“Что, говорю, невесел, приятель?”
“Жена ушла”.
“Да ну? От тебя-то?”
“Всё, говорит. Помучилась с тобой. Хватит. Не могу больше…”
Лушев посмотрел в окно, на осенне-жёлтые клёны.
— Пойду, жене позвонить надо…
Пензионерское
Власов отныне пензионер! А это вам не собачий хрен!
Ведь пензия — это живые деньги. Их получил — и сиди не веньгай.
Хватит на хлеб, на соль и на мыло, чтобы в тебе сознание жило,
Что с голоду ты не сгинешь. А коли из голбца картошку вынешь,
То вовсе будешь кум королю!
За пензию!
Власти!!
Благодарю!!!
Можешь, поевши, сидеть в тиши, пописывать рассказики и даже стишки,
Или просто лежать себе на печи и считать старые кирпичи.
Можно считать и новые, да новые зело хреновые.
Итог: пензия — это значительно и весомо, а тех, кому это пока не знакомо,
Потому призываю я тех, братцы: не надо к райсобесу рваться,
Ибо в райской той жизни ты станешь обузой, будешь ходить с пустою пузой,
Шмотки покупать после уценки, на завтрак сдувать с кипятку пенки,
А если станешь совсем недужен — никому ты не будешь нужен…
Рудничное
На речке на Рудничной золото мыли.
Когда это было — уж мы позабыли.
Но золото было и есть, не иначе.
Поедем-ка, внучек, проверим удачу!
Над речкой над Рудничной осы гудели.
И хмурые сосны на небо глядели.
В воде во песочке блёстка блеснула,
И лучиком жёлтым в глаз полоснула.
Мы долго ловили тот луч золотой-то,
Потом налегке поспешили домой-то.
Шагаем с Антошкой, не вешая лица,
С весёлою песней уральской землицы.
Бочка на кочке
У этих записок было иное название — “Часы бессоницы”, но бочка на кочке уже цену себе знала и бессоницу на свою кочку не пустила.
…На стене ровно и мерно, бесконечно постукивают часы.
О, часы!.. Их я видел и слышал с тех дней, как себя помню. У деда Андрияна в мастерской — то на стене тикают, то на верстачке лежат разобранные, шестерёночки-колёсики медно поблескивают… “Не трожь!” — сполошно выпаливает дед, едва увидев меня под рукой.
Сегодня у него одни часы, завтра другие.
То же и в родном отцовском доме. Но там постоянно висели одни. Большие, старые. С крашеным деревянным циферблатом-доской, с длиннющим маятником, с двумя гирями. Иногда отец приносил домой чьи-то в ремонт. И даже разрешал покрутить на столе шестерёнки — вместо волчка.
Отцовские часы и сегодня в том доме. Их я знаю вдоль и поперёк, снаружи и в шестерёночной начинке. А шестерёночки-то знатные — ещё с деревянными ступицами. Старые-старые… То ли конца девятнадцатого, то ли начала двадцатого века. Прежние мастера, к огорчению, не ставили на своих изделиях год.
Недавно я их настроил снова, но без звона. Серьёзная поломка. Когда пустишь, длинный маятник мерно и добросовестно считает время… Качок вправо… зацепил из будущего одну секундочку… Качок влево — и задвинул её в прошлое…
В квартире у меня висят нонешние воронежские часы “Янтарь”. Уже четырнадцатый год. Честно служат хозяину. А в садике яблонька-подружка уральская — плодоносящий “Янтарь”…
Звон — с подголоском. Красота! На любителя, понятное дело. Они ведь и ночью не спят, часы-то.
Вон у соседа тоже был “Янтарь”. А соседский сын терпеть боя не мог. Это тебе не рок-группа крикливая. Решил задавить голос. Ну, и не заводил бы звоновую пружину! Так нет — в механизм полез. Порушил часы.
А какое чудо — звон старых часов!
Говаривал отец Александр Андриянович — бывают часы с башенным боем. Отец вроде бы слыхивал тот звон — у Андрияна…
Как-то дал я объявление в местную газетку: куплю, мол, старые стенные часы с боем. Как на смех, принесли мне зачуханные нынешние на батарейках. Не то. Два приятеля появились со старыми, начала советской власти: дай на две бутылки. А ещё позвонила женщина из старинного большого села: приезжайте, посмотрите…
Приехал. Приволокла из чулана что-то примечательное. Старый футляр, на линзе маятника, по белой эмали, вензеля с завитушками. На эмалевом же циферблате написано “Le Roi a Paris”. Известная фирма, знаменитые часы “Король Парижа”… Недавно, кстати, увидел такие новые, в пассаже…
Удалось восстановить находку — месяц потрудился в охоту. Пошли… А бой… тот самый — чудный башенный звон…
Во французских часах особинка. Там, в звуковом ряду, всё в своём предназначении. Спиральная звоновая пружина из проволоки особой стали. Тщательно просчитана её длина, количество витков. Спираль — источник звучания: по ней бьёт молоточек со вставкой из мягкой кожи. Но главное-то — особая литая подвеска для крепления спирали. А деревянный футляр часов — это резонатор. Как у скрипки её полое тело.
Тот звук трудно описать словами. Нечто чуть басовитое, раздающееся, с долгим замиранием музыкальной ноты, с отголоском старины…
“Короля…” я обычно настраиваю на Новогодье… где-там куранты, а у меня двенадцать ударов башенного перезвона..
Но не пора ли вернуться к своему “Янтарю”?
…Минутная стрелка подходит к двенадцати. Срабатывает механизм подготовки звона: лёгкий слабый щелчок. Потом ещё будет легкий, понятный только знатоку звук от падения рычажка на счётную улитку.
И вот часы бьют. Ночь, ты недавно проснулся — сон испарился. Сколько же будет ударов? Три, как вчера? Или два, как позавчера?
Если поленился, не встал, не включил светильник — часы сами скажут, теперь уж не поленись, посчитай…
Часы бьют. Раз… два… три…
Бьют они и полчаса. И тут есть маленькая сложность. Пол-какого же часа? Или просто час? Или полвторого, полтретьего и т.д.
Три часа… и уснуть, похоже, больше не удастся. Всё чаще уж такое. Кто-то, знаю, глушит снотворное… Я — нет.
Если спишь хорошо — бой до утра не замечаешь. А если плохо спится? А звонят — считай, не ленись.
Чтобы снять нудную необходимость арифметического счёта, придумал… Всякая ведь белиберда ползёт в бессонную башку…
Можно просто загибать пальцы.
Можно накладывать на удары слова или слоги.
Вот прелестная старая русская народная песенка: Ах вы, сени, мои сени…
Не надо считать: клади на каждый удар по слогу:
Ах вы… се-ни… мо-и… се-ни… се-ни… но-вы… е-мо… и…
Ах вы, сени, мои сени … — это четыре часа.
Ах вы, сени, мои сени, сени новые мо… — это семь моих утренних часов.
Пора вставать.
Другой придумавшийся в долгие ночные часы счёт — знаковый, фигурный, что ли. Удобнее и занятнее, включаешь уже не арифметическое или речевое, а образное мышление. Если удастся включить воображение, можно увидеть знаки-фигурки.
Вот моя знаковая, словесная, созвучная знакам оболочка. Основная:
Т о ч к а. С т р о ч к а. К о ч к а. Б о ч к а.
Так и представляешь себе в уме, по ударам:
— О — о о — о о — о о.
Вот на простой машинке третью “кочку” я бы вырисовал, поставив в третьем случае, над промежутком меж знаками, чуть повыше, ещё один знак.
И получился бы бугорок — моя “Кочка”. С которой я на свет гляжу. А то и вовсе — не моя ли к о ч к а зрения?
А в четвёртом случае — то же, что в третьем, да ещё один знак ниже промежутка. Получится ромбик — “Бочка”.
На распечатке пририсовал карандашом не отпечатынные компьютером значки. А можно было бы вместо знака (о), и лучше бы звёздочки (*). Да и рисовать в своём ночном воображении именно звёзды, не их ли страстно любил генсек Брежнев?
Коего, кстати, признали ныне: чуть ли не золотой век был при нём в России… Работа, зарплаты, стройки, дешевизна, бесплатность учёб и лечений, доступность поездок…
Или воображать хотя бы вспыхивающие при ударе часов лампочки? Но тут хуже: всем ведь нам ныне всё “до лампочки?” Странное произошло в народе перевоплощение — от “ламочки Ильича” до этого ходячего выражения “до лампочки”. Что ж, язык рождает, для отражения, то, что повсеместно. Всем нам теперь всё равно, равнодушие и безразличие — норма.
Вот упомянул я компьютерный набор. Изменил машинке. Кто меня подвёл? Да магистр географии, мой внук Антон из Перми — придумал мне старый компьютер привезти! Сам он дока продвинутый в сём деле. Уж он бы не то что бочку на кочке, а домик и горку бы из моих значков вырисовал.
Учись, деда!
Век живи, век учись. Учусь на восьмом десятке.
Но посчитаем далее. До четырёх часов — как по маслу, а потом? Потом громозди “бочку” по счёту
“Бочка на точке” — пять.
“Бочка на строчке” — шесть.
“Бочка на кочке” — хватит валяться: семь твоих часов, вставай-подымайся, рабочий народ!..
Часы идут… в них философия времени и неостановимость бытия.
Не твоего частного, понятное дело.
Маятник вправо — с лёгким щелчком зацепил секунду из твоего будущего и с другим щелчком кинул её уже в прошлое…
Завтрашний день — будущее во множестве возможных ходов. Выбери единственно верный, не ошибись. И не позволь кому-то или чему-то сбить себя на ложный или опасный ход. А вчерашний день — уже прошлое, в котором навечно всё неизменно. Только свои оценки менять ты волен… Радость — на сожаление, какую-то удачу лёгкую — на угрызения совести…
Ночные часы бессонницы и бесконечный счёт, который добросовестно ведут твои часы…
Есть у гения новой русской поэзии Николая Тряпкина удивительное стихотворение “Будильник”. Всего четыре строфы. Не удержался, привожу первую и третью:
За моим за изголовьем, там, где тумбочка стоит,
Чешет конник по каменьям, рысью звонкою стучит,
Звучно цокают подковы. Путь ложится напрямик.
Конь копытами считает каждый камень, каждый миг.
Только цокают копыта, только горница молчит.
Только в сердце отдается стук неведомых копыт.
Кто стучит, и что навстречу — сосны, клёны иль столбы?
Только сам себе считаешь каждый миг своей судьбы.
…Где-то есть тебе знакомое, а то и вовсе родное болото. Как известно, всяк кулик своё болото хвалит. Но ты-то чем хуже пташки?
А на том болоте есть твоя кочка. А на ней твоя бочка.
И не окажется ли она пустой, когда часы пробьют над нею в самый последний раз?
Перлы
Привет из будущего, от Кодрата Кокорки!
Но наперёд оговоримся: здесь п е р л ы — отнюдь не жемчужины! Это производные от старого слова п е р о, то есть написанное пером, а не каким-нибудь там автотекстом на компьютере.
Как и принято среди драгоценностей, сии перлы разбросаны отдельными включениями по страницам недописанной повести
“Закон вечного падения”.
Автор этих четверосложений Кодрат КОКОРКА. Поэт ХХV века. По признанию его современников — знаменитый. А где-то вовсе (по самоопределению) — гениальный. Моду считать себя гением он перенял у молодых, а то и вовсе далеко не молодых уральских стихотворцев-гениев.
Но Кокорка в повести не главный. Отнюдь. Как и любой наш поэт.
Главная — астронавтка Светта. Она готовится к старту в безвозвратное космоплавание. К её чести: некоторые перлы Кокорки знает.
А и знатно же у них там, в 25-м! Нет алкоголизма и наркомании. Нет преступности и проституции. Нет безработных и больных. Нет олигархов и бомжей. Нет армий и солдат. Нет границ и таможен. И самое фантастическое — нет нигде рекламы! И вторая фантастика — дебилы и политики вымерли, как динозавры. Мир очистился от недоумков, лжи и насилия. Конечно, есть и отдельные недостатки. Продолжается облысение мужчин. По-прежнему встречаются девицы и юнцы, в мыслях у которых лёгкость необыкновенная…
Зато в целом… О!..
Как расцвели талантами человеки! И в их числе Кокорка.
Кокорка пишет не на всемирном испанском. Не на дряхлеющем английском. А на живом (пока еле-еле) русском. В манере ХХ века.
Оттуда, из России, славные предки гения.
Д о с л о в н ы е примечания:
Э р г о л о т е р (работы мера) — безналичная денежная единица, аналог старого несгибаемого советского рубля. Для начисления за общественно полезный труд. За работу. Учёбу и рождение-воспитание детей. Творчество…
И для безналичных же платежей за товары и услуги.
И с к и н т а (ж.р.) — новое слово. Из первых трёх букв от сочетания “искусственный интеллект”.
Кодрат Кокорка бурно дышит.
Кодрат не спит. Кокорка пишет.
Легки метания пера.
То вдохновения пора.
Как гремел поэт и рос
К миллиону строчек.
У потомков вывод прост:
Вёз пустую бочку.
С э р г о л о т е р о м — фигура,
Без него, как мелкий клоп.
То ль бездельник, то ли дура,
Хоть клеймо поставь на лоб!
Мнило себя человечество:
Я — свет разума, я — вселенский пуп.
А на деле всеобщее рвачество,
По столетьям кровавый путь.
Ошибся Тургенев, осекся старик.
Скорее всего, торопился.
Увы, уж почти испарился
Великий, могучий русский язык.
Продление рода для тех непременно,
В ком издревле собраны лучшие гены.
Всегда ли была та любовь зело зла?
Никто того дна не измерил.
Забудем навеки былого козла,
Любовь мы иначе проверим.
О, дева земная, ты кладезь:
Сверкаешь умом, как росинка.
Стократно прекраснее лада –
Блистательная и с к и н т а.
Меня вы нигде не ищите.
На счастье не гните подков.
Я критик. Поэт. И мыслитель.
Кодрат не Козьма Прутков!
После этого великолепного четверостишия иных публикаций Кодрата Кокорки в наших файлах не было обнаружено. Что стряслось с гением?
Мы в полном неведении…
Сосна
Где-то в лесу далёком, где-то в лесу недальнем –
В небо зелёная крона — растёт вековая сосна.
Может быть, в годы детства, а может, совсем недавно
Шёл я, счастливый, мимо, и промолчала она.
Только пришли лесорубы, дерево то завалили
И на пилораме-звере могучий изрезали ствол.
Пильный раздел пахучий — доски хорошими были…
В сторону их отложили: как пригодятся, мол.
И пригодились доски. Гроб мне из них сколотят.
Встречусь я вновь с сосною, чтоб никогда не расстаться нам.
Знать бы мне дерево тое… Да невозможно только,
То бы ходил за отсрочкой к тем вековым ветвям.
Году век
Году — век. Году-век. Г о д у в е к. По жизни шагал человек.
Где она? В пропасти? В пропасти…
Только и думка — как не пропасть бы.
Году — час. Году-час. Г о д у ч а с. Пёстренькой вышла жизня у нас.
Звёздочки синие — деточки? Деточки…
Да на деревьях зелёные веточки.
Века — нет. Века-нет В е к а н е т. Этакий был винегрет.
Горькое… Сладкое… Кислое? Кислое…
Ради чего бушевал ты и выстоял…
Пиеса
Действующие лица: читатель и автор. Наши дни. Где-то здесь. А здесь вам не тут, сказал один очень умный военный.
Ч и т а т е л ь, въедливо:
— А зачем тебе, Власов, эти лирико-сатиры да стишата?
А в т о р, неопределённо:
— Уж очень вокруг того…
Ч и т а т е л ь, ещё въедливее:
— Ты что, властью недоволен?
А в т о р, испуганно:
— Против недостатков я. Отдельных. Против гнусностей.
Ч и т а т е л ь, раздражённо:
— Мало тебе — рассказы, повести, роман…
А в т о р, мечтательно:
— Эх, раскопать бы где кучу тити-мити… Тиснуть бы ещё Агапита… С прелестными рисуночками Гурьевой-Сажаевой… Или хотя бы вот эту пестредину-полосатину… В книжечку.
Ч и т а т е л ь, ехидно:
— Глядишь, шедеврик бы какой-никакой испёкся?
А в т о р, испуганно:
— Не-не! Что ты. Мне бы как бы…
Ч и т а т е л ь, дотошно:
— И так тринадцать книжек! А ты ещё и недоволен?
А в т о р, сокрушённо:
— Да зазря, значица, я тринадцатую овцу из загона выпустил… Пусть и медальку ей лауреатскую повесили… Да нехорошее это число. Корявое.
Ч и т а т е л ь, с издёвкой:
— Так ты ещё и суеверный?!
А в т о р, в сторону:
— Сам ты в шляпе!
Неожиданно падает з а н а в е с.