Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2003
Екатерина Викторовна Майбурова — родилась в 1913 г. в Верхотурье. Окончила музыкальное училище и в 1942 г. — историко-теоретический факультет Уральской гос. консерватории.
Работала преподавателем музыкального училища, затем — в Уральской консерватории в Свердловске (с 1947 г. — доцент, декан историко-теоретического факультета), в Саратовской консерватории (декан факультета). Преподавала в Киевской консерватории (зав. кафедрой истории русской музыки, декан факультета). Кандидат искусствоведения.
Вера Борисовна Городилина — родилась в 1911 г. в Никольске-Уссурийском. Детство и юность ее прошли в Харбине, где она окончила гимназию им. Ф. Достоевского и художественную школу у художника А.Е. Степанова. После Великой Отечественной войны оказалась в Алапаевске. Работала помощником художника драмтеатра, затем преподавателем фортепиано в детской музыкальной школе. При ее содействии в 1965 г. открылась комната-музей им. П.И. Чайковского, а впоследствии — и музей. Также по ее инициативе в Доме-музее создана коллекция моделей и подлинников музыкальных инструментов народов мира (около 500 экспонатов).
Алапаевская увертюра
1
Поздний осенний вечер. Клин — небольшой подмосковный городок — уже засыпает. Все спокойно. Во многих домах уже погашен свет. На краю города, в двухэтажном особняке, стоящем в глубине большого сада, тоже все успокоилось и затихло, лишь в одной из комнат светятся окна. В этом доме не так давно поселился Петр Ильич Чайковский. Редкий прохожий может подумать, видя этот свет в окнах: “Наверное, сочиняет музыку наш знаменитый композитор, новую оперу или симфонию”. Но, думая так, он ошибается: Петр Ильич не сочиняет по ночам. Когда-то, уже давно, заболев после тяжелого переутомления от срочной работы, занимавшей у него и дни, и ночи, композитор дал себе зарок не отдавать творчеству ночные часы. Живя в Клину, он работал именно в этой комнате, за простым березовым столом у окна, выходящего в сад, но только в дневное время или ранним вечером.
Перед сном, по вечерам, можно было заняться разными другими делами. Иногда засиживался за газетами или книгой, любил для отдыха разложить пасьянс. Но в последнее время почему-то все чаще, оторвавшись от своих вечерних занятий, композитор мыслями уходил в далекое прошлое. Не навеяно ли это его новой, шестой симфонией, которую он почти закончил? В ней он хотел отразить музыкальными образами всю жизнь человека, от детства и пламенной юности до неизбежного рокового финала. А может быть, уже подошел он к тому возрастному пределу, когда кажется человеку, что прошлое ближе и роднее ему, чем настоящее? Когда оживают в душе детские впечатления, а друзья юных лет вспоминаются как самые дорогие и верные?
О чем бы, кажется, сейчас грустить ему, знаменитому и всеми признанному композитору, в расцвете творческих сил, автору многих произведений, завоевавших мировую славу? Есть о чем вспомнить — радостном, волнующем, что было не в далеком прошлом, а совсем недавно и еще свежо в памяти, о чем рассказывал он друзьям и писал в письмах к родным, о чем, наконец, писали в газетах. Взять хотя бы последние два-три года. Сколько было за это время новых больших сочинений, и с каким шумным успехом проходили их премьеры и дома, и за границей! Сколько было гастролей, концертных выступлений, чествований, оваций! Кто еще из русских композиторов удостоился такого признания при жизни? Разве не стоят воспоминаний недавние премьеры оперы “Пиковая дама” в Петербурге, Киеве, Одессе? На всех этих премьерах он присутствовал, везде сам видел, слышал, чувствовал искренний восторг публики. А его авторский концерт в Харькове 14 марта вот этого, постепенно уходящего, 1893 года? И там успех был шумным, радостным, ошеломляющим, с громкими криками “Браво!”, с бесконечными вызовами автора, с единодушным восторгом и публики, и музыкантов.
Было в этой харьковской поездке и что-то еще, очень теплое, родное, невыразимо приятное сердцу. Харьковчане так горячо просили композитора приехать в скором времени снова, так искренне хотели этого, что пришлось пообещать: да, приеду, приеду, непременно и очень скоро, с большой концертной программой, сам буду дирижировать! Он не знал — да и кто мог знать? — что жить ему осталось совсем немного, что неожиданная смерть подкосит его уже в этом году… Он был еще полон сил, хотя и говаривал иногда, что стал медленнее работать, появилась какая-то неуверенность. А может быть, просто стал требовательнее к себе? Не хотелось, чтобы вдруг в партитуре встретились какие-то погрешности или небрежность, пусть даже небольшая.
Работал он в этом году, как всегда, много и напряженно: написал оперу “Иоланта” и балет “Щелкунчик” (уже состоялись их премьеры), принялся за 6-ю симфонию, и вот она почти закончена. Уже есть новые замыслы, ищет сюжет для новой оперы. Так было всегда: едва закончив одно сочинение, Петр Ильич уже думал о следующем.
В эти последние годы было много приглашений на концерты, много поездок за рубеж: Франция, Бельгия, Германия, Польша, Англия, Америка… Огромный успех на концертах в Париже, Лондоне, Кембридже, премьеры оперы “Евгений Онегин” в Гамбурге и “Пиковой дамы” в Праге. Особенно успешно, почти триумфально, прошли его гастроли в городах Северной Америки, хотя это было очень утомительно: целый месяц непрерывных концертных выступлений, бурных оваций, поздравления, приемы, новые знакомства…
При отъезде из Америки в его честь в Нью-Йоркском оперном театре был устроен большой музыкальный вечер (с исполнением его произведений), на вечере был зачитан торжественный адрес, пришлось отвечать, — опять овации. Об этом бурном выражении всеобщего восторга и о газетных отзывах нельзя было не написать домой родным: он знал, что их это обрадует: “Я предвижу, что буду вспоминать Америку с любовью, уж очень хорошо меня здесь принимают!.. Пресса воспевает мне такую хвалу, о которой в России я никогда и помышлять не мог”.
А недавнее чествование в Англии? Ему присвоено почетное звание доктора Кембриджского университета — честь, которой удостаивались немногие! Надо было ехать в Кембридж на торжественную церемонию вручения докторского диплома. Ехать не очень хотелось. Петр Ильич, человек скромный и даже застенчивый, не любил помпезных событий, бурные признания его таланта смущали композитора и даже казались преувеличенными, и относил он их, главным образом, не к себе, а к русскому искусству (недаром же он однажды сказал: “И все это не мне, а матушке-России”). Но что поделать? Пришлось ехать.
Одновременно с Чайковским докторскую степень получили тогда еще четыре композитора: А. Бойто (Италия), М. Брух (Германия), Э. Григ (Норвегия) и К. Сен-Санс (Франция). По правилам университета все они должны были продемонстрировать свое искусство еще до церемонии в Лондоне и Кембридже. В Лондоне их концерт состоялся 1 июня 1893 года. Выступали все, кроме Эдварда Грига, который из-за болезни не приехал, к большому сожалению Чайковского, симпатизировавшего этому талантливому и милому человеку.
Из произведений Петра Ильича в лондонском концерте исполнялась 4-я симфония, вызвавшая бурю оваций. “Концерт прошел блестяще, — писал композитор брату Модесту, — то есть, по единодушному отзыву всех, я имел настоящий триумф, так что Сен-Санс, появившийся после меня, несколько пострадал вследствие моего необычайного успеха”. На следующий день лондонское филармоническое общество устроило в честь Чайковского и Сен-Санса (особенно чтимых здесь композиторов) роскошный прием.
А затем Кембридж. И здесь, накануне главной церемонии, был проведен концерт новых почетных докторов. Чайковский дирижировал своей симфонической поэмой “Франческа да Рамини” — успех был колоссальный. Вечером — банкет, устроенный местным музыкальным обществом.
13 июня 1893 года — торжественный день традиционной церемонии избрания в почетные доктора. Днем — прием у вице-канцлера университета, а затем сама церемония с соблюдением всего издавна установленного ритуала: торжественное шествие в докторских мантиях, речь посвящения в доктора (на латинском языке) с ответными словами вновь избранных докторов. И в тот же вечер возвращение в Лондон, а затем домой, к родным и друзьям, к прерванной работе! К установленному ритму жизни.
Но не об этих торжествах и чествованиях вспоминал Петр Ильич теперь, одинокими осенними вечерами в Клину. Самым главным из всего, что особенно запомнилось и осталось в сердце, было событие совсем другого рода: встреча с его давней-давней гувернанткой, француженкой Фанни Дюрбах. Милая, дорогая, незабываемая мадемуазель Фанни! Как любили ее дети Чайковских. И не только дети, вся семья относилась к ней по-родственному, высоко ценя прекрасные душевные качества этой симпатичной, деликатной и умной молодой девушки. Чайковские жили тогда в Воткинске, маленьком заводском городке на Урале, в Удмуртии. Илья Петрович, отец будущего композитора, был управляющим Камско-Воткинскими горными заводами. Там, в Воткинске, и родился Петр Ильич 25 апреля 1840 года.
Когда к Чайковским приехала мадемуазель Фанни, Пете шел пятый год. Брат Николай на два года старше, ему уже пора учиться, а Петя для ученья был, конечно, еще мал. Но молодая гувернантка занималась с обоими — можно ли не допускать к урокам любознательного и жаждущего учиться мальчика? Фанни нашла какой-то педагогический секрет. За четыре года занятий она хорошо подготовила Колю для поступления в Петербургское горное училище, многому научила и Петю. Он стал вполне грамотным мальчиком, хорошо владел не только русским, но и французским языком. Фанни привила ему интерес к истории и любовь к чтению. Сам Петр Ильич, прочитав недавно свои детские письма к Фанни, удивлялся, как хорошо он в свои восемь лет писал по-французски, с каким знанием грамматики и чистотой стиля! И, главное, сколько в этих письмах нежности и доверия к любимой учительнице!
Чайковские тогда расстались с Фанни, они уезжали из Воткинска (Илья Петрович отказался от своей должности на Урале), Колю и Петю собирались отдать в учебные заведения в Петербурге, и Фанни должна была найти себе другое место воспитательницы. Разлука с нею была для Пети большим горем, которое долго не утихало. Фанни переписывалась и с родителями, и с детьми, и Петя непременно отвечал, выражая в письмах всю свою искреннюю привязанность к любимой учительнице. “Мы в Москве уже более трех недель, — писал он, — и каждый день все члены нашей семьи вспоминают Вас”, “Не могу Вам выразить, как я был доволен, получив Ваше письмо…”, “Прощайте, моя очень хорошая и очень любимая мадемуазель Фанни. Я Вам желаю всякого возможного счастья. Ваш признательный ученик Петр” (все письма были написаны по-французски).
Осенью 1848 года семья Чайковских, уехав из Воткинска, около месяца жила в Москве, а зиму провела в Петербурге. Там Петя брал уроки фортепьянной игры у частного учителя Филиппова. Колю отдали в Горное училище, а Петя внезапно заболел, и его пока оставили дома.
К весне Илья Петрович принял предложение занять должность управляющего горными заводами наследников Яковлевых на Урале, и Чайковские поехали в Алапаевск.
Время шло, возникали новые заботы и дела, появились новые друзья и даже новые члены семьи. Переписка Чайковских с Фанни Дюрбах постепенно прекратилась, хотя добрая память о ней не угасала. Уже будучи взрослым, став известным композитором, Петр Ильич часто вспоминал свою первую учительницу, но, где она, что с нею, он не знал. Понимал, конечно, что она уже состарилась, а может быть, ее уже нет в живых. Как вдруг узнал, что она не только жива и здорова, но хорошо помнит его, знает о его славе и очень хотела бы повидаться со своим давним учеником. Петр Ильич разволновался. Брату Модесту он тогда написал, что “первое впечатление этого радостного известия было, скорее всего, испуг, чем что-либо другое, — именно испуг, как перед чудом”. Ему казалось, что он испытал бы то же самое, узнав, что воскресла его мать.
К этому примешивался еще страх встречи — ведь прошло столько лет! Какая она теперь, его дорогая мадемуазель Фанни? Может быть, при свидании он увидит только мрачный призрак былого? Дряхлое существо, одолеваемое старческими недугами? Однако, преодолев волнения и страх, он написал ей ласковое письмо, послал свою фотографию, а когда получил от нее бодрый ответ без каких-либо жалоб на судьбу, болезни, успокоился. Да, это была та же Фанни, приветливая, деликатная, добрая.
И вот недавно, в январе этого, 1893 года, Петр Ильич поехал в маленький французский городок Монбельяр, чтобы повидаться с нею. Об этой встрече он написал прежде всего брату Николаю: только они двое, Николай и Петр, могли помнить Фанни, только они учились у нее в Воткинске. Брат Ипполит и сестра Сашенька были тогда еще совсем малы, а младшие братья Модест и Анатолий даже еще не родились (они появились на свет только в Алапаевске). Кто же, если не брат Николай, поймет его чувства? Петр Ильич писал брату о свидании с Фанни под самым свежим впечатлением, еще даже не уехав домой из Франции: “…Она приняла меня так, как будто мы всего год не видались, с радостью, нежностью и большой простотой. … Немедленно начались бесконечные припоминания прошлого и целый поток всяких интереснейших подробностей про наше детство, про мамашу и про всех нас. Затем она показала мне наши тетради… и мои сочинения, твои и мои письма, но что интереснее всего — несколько удивительно милых писем мамаши.
Не могу выразить, до чего очаровательное, волшебное чувство испытывал я, слушая все эти рассказы и читая все эти письма и тетради. Прошлое со всеми подробностями до того живо воскресло в памяти, что казалось, я дышу воздухом воткинского дома…”
Тогда же, из Парижа, писал он брату Анатолию: “Побывал я у мадемуазель Фанни в Монбельяре, и посещение произвело на меня сильнейшее впечатление. Свидеться после 44 лет разлуки с некогда любимым и близким человеком, помнящим прошедшее, как будто все это вчера происходило, — это нечто небывалое… Хотя ей теперь 70 лет, но на вид она гораздо моложе и, в сущности, как это ни странно, мало изменилась… По временам я до того переносился в это далекое прошлое, что делалось как-то жутко и в то же время сладко, и все время мы оба удерживались от слез. …Я просидел у нее от 3 до 8 часов и совершенно не заметил, как прошло время. Весь следующий день я опять провел с нею неразлучно. …Она подарила мне одно из чудесных писем от мамаши. …Вечером я расцеловался с Фанни и уехал, обещая приехать когда-нибудь еще”.
2
В Алапаевске Петя прожил только год и три месяца, но запомнил его лучше, чем Воткинск, может быть, потому, что воткинские годы были временем младенчества и раннего детства, когда в неокрепшей памяти сохраняются только отдельные эпизоды. Но девятилетний мальчик, очень впечатлительный и все принимавший близко к сердцу, навсегда запомнил то счастливое время в новых местах, запомнил все до мелочей. И вот теперь, почти через полвека, на склоне лет, оживают в памяти страницы далекого детства.
Сам переезд с его разнообразными дорожными картинами, устройство на новом месте, знакомство с городом, с новыми людьми, с приехавшими родственниками; приезд новой гувернантки, рождение двух братьев-близнецов, Модеста и Анатолия… Все это, казалось, было совсем недавно. А потом отъезд из Алапаевска, поступление в училище правоведения, горечь разлуки с семьей, еще остававшейся в Алапаевске… Почему он больше никогда не побывал на Урале, в памятных местах детства? А ведь не раз думал о такой поездке, но как-то не получилось.
…Алапаевский металлургический завод (по-старому — железоделательный) расположен на высоких берегах реки Алапаихи, близ впадения ее в реку Нейву. Основан в самом начале XVIII века (1702—1704 гг.), когда в этих местах обнаружили залежи железной руды. Селение же Алапаиха возникло значительно раньше, первые известия о нем относятся к 1639 году. Завод сначала был казенным (то есть содержался за счет государственной казны), но вскоре перешел в частные руки. В 60-е годы XVIII века его владельцем стал винный откупщик Савва Собакин. Он расширил свои владения, построил несколько новых заводов, и когда образовался Алапаевский горный округ, заводской поселок стал уездным городом Алапаевском, Пермского наместничества (в 1783 году он даже получил свой герб). Хозяину же завода в том же году как крупному и предприимчивому промышленнику дали дворянское звание и фамилию Яковлев вместо Собакин. После его смерти (1784 г.) заводы делят между собой наследники; а для руководства всем заводским комплексом создается общее правление, находившееся в Петербурге. Когда в 1796 году вместо наместничества была образована Пермская губерния, Алапаевск стал в ней не уездным, а заштатным городом. Это “понижение в ранге”, конечно, неблагоприятно отразилось на развитии города: было уменьшено финансирование, сокращены расходы на благоустройство, и он фактически снова стал заводским поселком.
Но большое “заводское гнездо” Яковлевых продолжало расти, сохраняя свое прочное положение в горной промышленности. Алапаевские заводы были хорошо известны и даже славились далеко за пределами России своим отличным кровельным железом, получали медали на международных выставках. Были у Яковлевых и медеплавильные заводы, и даже золотой промысел.
Конечно, Пете Чайковскому едва ли были известны эти сведения из истории завода, но Илья Петрович, принимая пост управляющего, наверняка поинтересовался не только состоянием производства, но и историческим прошлым вручаемого ему большого заводского дела. Дети могли еще в Петербурге слышать разговоры взрослых о заводе, куда направлялся на службу отец, но их интересовал не завод, а город и дом, где им предстояло жить.
Расположенный на высоком берегу реки Алапаихи, городок мог бы быть живописным, если бы Главное горное управление, да и сами промышленники уделяли ему больше внимания. Только к 30-м годам XIX века его начали преобразовывать по типу других провинциальных городов, и таким он стал ко времени приезда Чайковских.
Дорога из Петербурга в Алапаевск была долгой. Железнодорожного сообщения на Урале тогда еще не было (первая железнодорожная линия появилась здесь в 1878 году), ехали на лошадях больше двух недель; на отдых и ночлег останавливались в больших городах и в небольших селениях, как придется. Ведь на пути из Петербурга лежали и Москва, и такие крупные города, как Нижний Новгород, Казань, Пермь, Екатеринбург. Почти везде у Чайковских были знакомые или родственники. В Москве жил брат отца — Петр Петрович Чайковский, в Перми — другой его брат, Владимир Петрович. Петя хорошо запомнил этот путь: через год с небольшим он снова проделал его, когда мама повезла мальчика в Петербург, чтобы поместить в училище правоведения. Тяжело переживая разлуку с родными, он писал тогда, уже из столицы, к матери: “Чем грустить, моя драгоценная, велите запрячь себе коляску, укатите в Екатеринбург. А там, Бог даст, Иван Иванович уговорит поехать в Казань, оттуда в Нижний Новгород, там Глафира Тимофеевна попросит поехать в Москву, там дяденька Петр Петрович уговорит поехать в дорогой Питер, а тут мы вас расцелуем так, что вы и не поедете в противную Алапаиху”.
Запомнились Пете и гостиница Желтухина в Казани, и в Нижнем Новгороде гостеприимство Широкшиных (семья сестры Ильи Петровича), и радушные Любарские в Перми. Неудобства и трудности (ехали в самую распутицу холодной уральской весной) скрашивались дружескими встречами и новыми впечатлениями. Отец выехал из Петербурга раньше, 2 марта, а семья двинулась во второй половине апреля.
Это был целый конный поезд: четыре кареты, запряженные цугом каждая тремя лошадьми. В первой карете ехали два важных господина, тоже направлявшиеся на Урал (это были совладелец Алапаевских заводов Н.Н. Манзей и бывший начальник Ижорского завода И.А. Фуллон), в трех следующих каретах — семья Чайковских и багаж. Последнюю остановку сделали на Нейво-Шайтанском заводе, в 37 верстах от Алапаевска, и потом через деревню Тычкину прямиком к городу.
Не только дети, но и взрослые с любопытством и волнением вглядывались в появлявшиеся вдали строения. Сначала, при въезде в город, видны были только деревянные домики, одни добротные, другие — похуже и поменьше (таких было больше), стали появляться и каменные здания. Город был расположен на обоих берегах Алапаихи, обе его части соединялись высокой плотиной, по ней шла главная улица — Алексеевская, как пояснил ямщик. С высокого правого берега перед путниками открылась панорама центральной (рыночной) площади, церковь и дом управляющего. Фасадами на площадь выходили большие каменные здания: двухэтажная заводская контора, хлебные амбары, магазины; тут же были и небольшие торговые лавки.
— Маменька, маменька, — восклицает кто-то из детей, — вон он, дом, в большом саду!
Листва на деревьях еще не распустилась, сад был прозрачным, и дом, обращенный фасадом к площади, скоро стал хорошо виден. Внешне он напоминал воткинский: довольно большой, одноэтажный, с мезонином. Подъехав ближе, увидели, что дом имеет два крыла. Обогнув правое крыло, въехали в просторный двор, а навстречу путникам уже сбегал по ступеням крыльца Илья Петрович. Раздались радостные восклицания, началась веселая суета.
Дети сразу же побежали в дом. Как интересно было все осмотреть на новом месте, увидеть все комнаты, подняться в мезонин. Наверное, в мезонине будет их учебная комната, как это было в Воткинске. В центре дома, окнами в сад, — большой зал.
— Смотрите, смотрите, — восклицает Петя, — здесь и рояль есть!
Все комнаты уже меблированы — такое было правило: управляющий заводами получал дом с мебелью.
— А где будет папин кабинет?
— Да вот же он! Идите сюда… Видите, тут и письменный стол, и удобное кресло.
— Сюда, сюда! Смотрите, здесь выход на веранду и в сад!
— Дети, дети! — слышится голос кого-то из взрослых. — Зачем открыли дверь? В саду холодно, идите в дом!
Но ведь надо же все увидеть! Сейчас на веранде, конечно, не очень уютно, а летом… Как тут будет хорошо, как славно будет бегать в цветущем саду!
Отец за первым же семейным обедом или, может быть, ужином, когда за столом сидела вся семья, рассказывал о городе и о доме, и всем это было очень интересно. Однако в рассказах отца было меньше радужных красок, чем в первых впечатлениях детей. Родители смотрели на все с практической точки зрения.
— Ну что же, друзья мои, — говорил Илья Петрович, — город вы уже видели, и я мало что могу добавить. Алапаевск меньше и беднее Воткинска. Проезжая по городу, вы заметили, конечно, что жилые дома почти все деревянные. Дом для управляющего тоже был деревянный. Но тот дом сгорел, и на его месте к 1832 году построили вот этот, каменный и более просторный, вполне в духе современной архитектуры: с большим мезонином, с двумя боковыми крыльями (то есть флигелями), с верандой по фасаду. С северной стороны — хороший большой двор. Вы видели, четырем каретам в нем не тесно. Есть все необходимые надворные постройки: конюшни, амбары, погреб, баня.
— Да, дом нам понравился, — включилась мама, Александра Андреевна. — Мы сможем хорошо устроиться, всем хватит места.
Илья Петрович слушал жену очень внимательно.
— Конечно, мой друг, — отозвался Илья Петрович, — мы постараемся разместить все так, чтобы всем было удобно. Однако позволь не во всем с тобой согласиться. Дом этот не так уж удобен, как кажется на первый взгляд. При нашей большой семье он может оказаться тесноватым. Ты обратила внимание на то, что больших комнат очень мало? Зал, столовая, мой кабинет и еще, пожалуй, та комната, которая, как ты пожелала, будет твоей спальней, — вот и все. Остальные же просто клетушки! Нам нужны просторная детская, хорошие комнаты для старших девочек, для гувернантки. Не забудь, что с нами, возможно, будут жить твоя сестра Лиза с тремя дочками, и с ними тоже приедет воспитательница. Всем им нужны будут комнаты. Наконец, надо устроить помещения для приезжих. Ведь к нам будут приезжать по делам завода разные люди из Екатеринбурга, Перми, с других заводов, да и из Петербурга тоже — где их поместить? Гостиницы в Алапаевске нет. Как ты знаешь по Воткинску, обычно хозяева завода и члены правления останавливаются в доме управляющего.
Но дело не только в этом. Дом построен семнадцать лет назад и за эти годы ни разу не ремонтировался, поэтому везде много неполадок. К тому же, когда дом строили, были допущены некоторые ошибки. Не буду утомлять вас подробностями, скажу только, что эти ошибки надо исправлять. Я напишу в Правление заводов, буду просить дополнительных средств на ремонт и кое-какие перестройки. Своих денег у меня на это не хватит.
— Надеюсь, что все постепенно уладится и мы здесь хорошо устроимся. Я часто вспоминаю, как хорошо было у нас в Воткинске. Мне хотелось бы многое здесь устроить так, как было там.
— Что ж, мой друг, это вполне возможно. Закажем такие же портьеры, подберем обивку для мебели. На этих же днях все обдумаем и обсудим. Думаю, что все необходимое можно купить в Екатеринбурге.
Никаких перестроек Правление не разрешило, средства были даны только на ремонт, и Илья Петрович начал его, не откладывая. Поэтому семья довольно долго терпела разные неудобства. Но уже в первый месяц кое в чем был наведен порядок. Об этом сестры Зина и Лида рассказывали в письмах к Фанни, переписку с которой продолжали и взрослые, и дети. “Вот мы и в Алапаевске… — писала Лида. — Дом довольно большой, комнаты очень красивые, особенно комната Зины, это прямо-таки игрушка”. Зина писала: “В этом доме есть комната, которая напоминает ту, в которой вы жили в Воткинске”.
Быстро летели весенние дни, наполненные веселыми хлопотами. Постепенно апартаменты приняли не только жилой, но даже нарядный вид. Детям все нравилось. Петя хорошо запомнил расположение комнат, обстановку, даже цвет обоев и обивку мебели. Во всем была видна забота родителей, желание сделать жилище уютным и удобным. А от того, что кое в чем повторялся воткинский интерьер, у детей создавалось впечатление родного дома. Позже, будучи уже взрослым, Петр Ильич часто рассказывал обо всем этом своим младшим братьям, Модесту и Анатолию, — они родились в Алапаевске, но увезены были отсюда младенцами и не могли ничего помнить из того времени. Модест Ильич потом писал, что рассказы брата и других членов семьи были настолько ярки, что им, самым младшим, казалось, будто они знают тот алапаевский период по собственным воспоминаниям. А когда Петр Ильич и братья читали то, что сохранилось от семейной переписки, прошлое вставало перед ними как ожившая реальность.
Пете хорошо запомнились окраска и меблировка комнат. Окнами в сад выходили четыре главные комнаты основного корпуса дома: кабинет Ильи Петровича, столовая, зал и спальня. В кабинете стены были зеленые, мебель красного дерева с зеленой же обивкой. Между окнами стоял большой письменный стол, у дверей большой барометр в оправе тоже из красного дерева; перед камином — экран, вышитый Александрой Андреевной еще в Воткинске (там тоже стоял в кабинете перед камином); у одной из стен — удобный диван, на нем красивые вышитые подушки. В зале мебели было мало: вдоль стен желтого цвета (им увеличивалась дневная освещенность) кресла, между ними небольшие столики; в углу рояль такой же, как в Воткинске, фабрики Вирта, длинный, орехового цвета; на стенах два больших красивых зеркала: Илья Петрович очень любил зеркала, считал, что они хорошо украшают комнаты.
Из зала двери вели на веранду и в столовую, где стены тоже были желтые, но другого оттенка. На стенах висели картины. Большая лиловая спальня разделялась ширмами на две части, одна из них стала своего рода гостиной, где хозяйка могла принять своих друзей. В комнатах Зины и Лиды господствовали нежные светлые тона; детская была розовой. Впоследствии в квартирах Петра Ильича спальня всегда была розового цвета, вероятно, потому, что эта окраска напоминала ему детство.
А как хорошо было летом в саду! Он был небольшой, но густой и очень красивый. Тут росли самые разные деревья — и хвойные, и лиственные: ель, береза, липа, вяз, тополь; были и плодовые деревья, и ягодные кусты. Перед верандой — большая цветочная клумба, от нее расходились правильные аллеи и дорожки, посыпанные красным толченым кирпичом. Розы и другие цветы в вазонах украшали веранду летом.
Петр Ильич в последние годы искал для себя дом непременно с верандой и садом — таким и был дом в Клину, его последнее жилище. Может быть, и это были отголоски далекого детства?
Наиболее трудную часть ремонтных работ пришлось отложить до будущего лета, пока же было сделано все возможное для спокойной жизни всех членов семьи на новом месте.
А семья была большая. Отец и мать Пети очень дорожили родственными связями и всегда стремились помочь родным, нуждавшимся в помощи. При переезде в Алапаевск у супругов Чайковских было пятеро детей — две дочери и три сына. Старшая, Зинаида, двадцатилетняя девушка, — дочь Ильи Петровича от первого брака. Ей было всего два годика, когда скончалась ее мать. Александра Андреевна, выйдя замуж за И.П. Чайковского, воспитала девочку, как родную дочь, не делая разницы между нею и другими детьми.
Старший сын Чайковских, Николай, в Алапаевске никогда не был, он учился в Петербурге, в Горном корпусе, закрытом учебном заведении. Петр в Алапаевск приехал девятилетним, Александре было в это время семь с половиной лет, а самому младшему, Ипполиту (дома его звали Полей), — шесть. Через год после приезда семьи в Алапаевск у Чайковских родились мальчики-близнецы Модест и Анатолий, сразу ставшие общими любимцами.
Вместе с родными детьми в семье воспитывалась племянница Ильи Петровича Лидия, дочь его брата Владимира Петровича. Она рано потеряла мать, отец жил одиноко, за девочкой некому было присмотреть, и Чайковские взяли ее к себе. Окруженная здесь любовью и лаской, девочка перестала остро чувствовать свое сиротство. Теперь ей было 19 лет.
Членами семьи были и младшая сестра Александры Андреевны Елизавета Андреевна Шоберт (тетя Лиза), и три ее маленькие дочки: Амалия (Маля), Вильгельмина (Мина) и Катя. Совсем еще молодая женщина (ей было тогда 26 лет) тетя Лиза недавно овдовела, и Чайковские решили, что ей с девочками лучше жить у них, одной семьей. В Алапаевске они поселились не сразу, а немного позже, но тем же летом. Не сразу приехала и еще одна родственница, тоже племянница Ильи Петровича, сорокадвухлетняя Настасья Васильевна Попова, дочь его сестры Евдокии. Она жила у Чайковских еще в Воткинске, не поехала с ними, когда они уезжали с Урала, но в Алапаевске она снова у Чайковских. Незамужняя, не создавшая своей семьи, она искренне привязалась к дяде и всем его домочадцам. По натуре добрая и трудолюбивая, она старалась во всем помочь Александре Андреевне и по существу стала верной и надежной домоправительницей. Все Чайковские называли ее “сестрицей”.
В семью входили и гувернантка младших детей Анастасия Петровна Петрова (приехавшая немного позже, вместе с Елизаветой Андреевной Шоберт), и бонна девочек Шоберт, Мария Григорьевна Фосс. Девочек Шоберт приняли как родных. Петя был особенно дружен с Амалией, близкой ему по возрасту, и дружба эта сохранилась на всю жизнь.
Когда через год с небольшим Петю отвезли в Петербург учиться, он очень тосковал по семье. В своих письмах домой не забывал назвать каждого из живущих в доме, непременно всем посылал приветы и поцелуи — и тете Лизе Шоберт, и кузинам Лиде, Мале, Мине, Кате, сестрам Зине и Саше, Сестрице Насте, брату Поле, “нашим ангелочкам” Моде и Толе, воспитательницам, няне Арише, кормилицам.
3
Петр Ильич помнил, как вечерами, после ужина (скорее всего, это бывало по субботам), вся семья собиралась в гостиной за круглым столом под большой лампой. Отец говорил о заводе, ему рассказывали, как прошел день дома. Илье Петровичу частенько приходилось ездить на другие заводы и в “столицы Урала” Екатеринбург и Пермь. Его рассказы об этих поездках были так интересны! Тут же вслух читали столичные газеты, правда, запоздалые, но что поделать! Своих газет на Урале тогда еще не было. А в те дни, когда привозили почту (один раз в неделю), все вместе читали письма от родных и друзей. Обсуждали и подготовку к праздникам, и будничные домашние дела. Дети включались во все это, знали о семейных заботах своих многочисленных родственников, хотя, может быть, многих еще никогда не видели, знали о них только по рассказам взрослых.
Чайковские считали себя коренными жителями Урала, хотя Илья Петрович был уральцем только второго поколения. Первым поселился на Урале его отец, тут “пустил корни”, и “ветвей” стало много: у Ильи Петровича было четыре брата и четыре сестры. Все сестры, уже замужние, жили с семьями на Урале. Братья пошли по военной части, имели воинские чины, заслуги, награды, участвовали и отличались в сражениях. Из них на Урале жил только один Владимир Петрович — в Перми. Это его дочка Лидия воспитывалась в семье Ильи Петровича.
Всегда храня и поддерживая родственные связи, супруги Чайковские передали это “чувство клана” и детям. Но родовых корней своих дети не знали, вернее, знали их не далее деда своего, Петра Федоровича Чайковского, который умер еще до их рождения, в 1818 году. Из редких рассказов отца, из разговоров взрослых дети знали, что дед их долгие годы был городничим города Глазова, там и скончался, там и похоронен. Илья Петрович свято хранил память об отце, ездил в Глазов навещать его могилу, заказывал в церкви панихиду; отзывался о нем всегда с большим почтением, говорил, что был он человеком высоких жизненных правил, честным, справедливым и добрым.
Петр Ильич, даже будучи взрослым, не имел ясного представления о своих предках. Он иронически относился к дворянскому званию Чайковских и к бытовавшей в семье легенде о польском шляхетском (то есть благородном) происхождении их рода. Ему больше нравилась другая версия, тоже семейная, по которой род их шел от украинского казака Федора Чайки. Но ни одна из версий не была подтверждена документами. Не располагал документами и младший брат Петра Ильича, Модест Ильич, который уже после смерти композитора написал монументальный трехтомный труд “Жизнь Петра Ильича Чайковского”. В самом начале этой книги он говорит, что “Петр Ильич не считал себя столбовым дворянином, потому что среди близких предков не знал ни одного боярина, ни одного вотчинного землевладельца”. Претензии некоторых родственников на аристократичность вызывали в нем насмешку недоверия, но подозрение в польском происхождении его раздражало и сердило… Он был очень счастлив, что его отдаленнейший предок с отцовской стороны был из православных шляхтичей Кременчугского повета. Звали его Федор Афанасьевич. Он ходил с Петром Великим под Полтаву и в чине сотника умер от ран, оставив двух сирот”.
Ни Петр Ильич, ни кто-либо из его родственников не предполагали, что примерно через сто лет поклонники его музыки, приложив много усилий, перелистав и перечитав множество архивных дел, найдут-таки документы, проливающие свет на родословную композитора. Они докажут, что предки его были украинцами, а прадед его Федор Афанасьевич Чайка действительно был храбрым казаком Миргородского полка; установят по документам, что после смерти его осталось не двое сирот, а большая семья: жена Анна Чайчиха, пятеро сыновей и дочь Наталья. Проследят и судьбу сына Федора Чайки — Петра Федоровича Чайковского — вот он и был дедом знаменитого композитора.
Но внуки так и не узнали, что дед их стал первым в роду дворянином, что должность городничего занимал он уже в последний период своего многотрудного житейского пути, что был он человеком образованным, по профессии — врачом, хорошим хирургом, прошел войну как военный врач, словом, о жизни его они ничего не знали. Модест Ильич так и написал в своей книге: “О нем известно только, что он служил городничим сначала города Слободского Вятской губернии, а потом Глазова той же губернии. В качестве статского советника и кавалера ордена святого Владимира… его приписали к дворянам Вятской губернии…”
А между тем Петр Федорович был человеком незаурядным, даже примечательным как по достоинствам натуры, так и по делам его, всегда служившим к пользе людей. Представим себе, что сын его Илья Петрович мог бы многое знать о жизни отца, и когда дети спросили бы его о дедушке, какой интересный рассказ могли бы они услышать, какой выдающейся личностью предстал бы пред ними их ближайший предок! Узнали бы они, что дед их, казацкий сын Петр Чайка, родился в 1745 году в селе Николаевка, на Полтавщине, детство свое провел там же, на Украине, где природа прекрасна и щедра, а люди добры, бесхитростны и трудолюбивы. Когда достиг хлопчик юношеского возраста, отец отправил его в Киев учиться. В казацких семьях ценили образование, детей не только учили грамоте, но и “отдавали в науку”. Петрусь был мальчиком смышленым, к наукам охочим, и решил казак Чайка, что сыну его прямая дорога в Киево-Могилянскую академию. Это было одно из лучших высших учебных заведений во всей Европе, оно славилось давними традициями, высоким уровнем обучения. Здесь, в Киевской академии, стали называть Петра Чайку на русский лад и утвердилась за ним фамилия Чайковский.
Время от времени из Киево-Могилянской академии отправляли в Петербург студентов, пожелавших изучать медицину. В 1769 году среди таких оказался и Петр Чайковский. В те времена в Петербурге и Москве при госпиталях устраивались медицинские школы для подготовки военных врачей (лекарей, как тогда называли). В такой школе при петербургском госпитале Петр Чайковский проучился один год “с соответствующим жалованьем”, то есть получая стипендию. После чего был зачислен в действующую армию (шла русско-турецкая война) в звании подлекаря. Через два года, получив уже хорошую военную закалку, Петр Чайковский сдал экзамен на звание лекаря и в этом звании продолжал свою армейскую службу. Был он настоящим солдатом, храбрым и честным, свое лекарское дело знал и выполнял отлично. Среди архивных документов сохранился отзыв его начальства, где говорится, что полковой лекарь Чайковский “от службы не отбывал, лености ради больным не рапортовался и вел себя порядочно, а сверх того в походах против неприятеля положенную на него должность справлял знающим и примернейшим образом”. Вот, значит, как: знающим и примернейшим! О плохом лекаре так не скажут.
Жаль, что Петр Федорович не вел дневник или не оставил хотя бы коротких мемуарных записок. А будь такие записки в руках его внуков, с каким интересом и даже удивлением читали бы они жизнеописание своего деда! Сколько нового, совсем им неведомого узнали бы они и о его учебе сначала в Киеве, потом в Петербурге, и о нелегкой жизни военного врача во время походов и сражений, когда судьба перебрасывала его из полка в полк, из одного города в другой, часто посылала в самые горячие точки, в опасные места. Взять хотя бы эпидемию чумы в Румынии: именно его, лекаря Чайковского, отправили туда на борьбу с этой почти непобедимой болезнью, туда, где жизнь медицинского персонала подвергалась не меньшей, а может быть, и большей опасности, чем на поле боя.
Но Чайковский не чурался никакой врачебной работы, не отступал перед опасностью, потому и писали о нем в аттестатах, что он “по должности своей во всех случаях был исправен”.
Когда в 1774 году закончилась война, полк, в котором служил Петр Федорович, расквартировали в городе Перми, и с тех пор жизнь следующих поколений Чайковских была связана с Уралом, и стали они уральцами. Уралкой была и бабушка композитора, жена Петра Федоровича, Анастасия Степановна Посохова. Отец ее, подпоручик Посохов, погиб при защите города Кунгура от мятежных сподвижников Пугачева.
Петр Федорович, женившись, вышел в отставку и поселился в Кунгуре. Его военная карьера на этом закончилась, но врачебная деятельность продолжалась. Он получил должность кунгурского городского лекаря, через пять лет его перевели на ту же должность в губернский город Вятку. Жилось трудно. Семья росла, расходы увеличивались, жалованье было невелико, работы же всегда много. Городской лекарь врачевал не только жителей Вятки, и приходилось ездить в другие города губернии по срочным вызовам, часто с очень трудными случаями заболеваний. Немного легче стало, когда получил Петр Федорович повышение по службе: назначен он был на должность доктора (это выше, чем лекарь) в небольшой городок Слободской, в 28 верстах от Вятки. Работал он там наездами, семья продолжала жить в Вятке. Больные своим доктором были очень довольны, отзывались о нем всегда с большой похвалой; хорошей репутацией пользовался он и у своих коллег-медиков.
Год 1785-й стал для Чайковских знаменательным. В этом году глава семьи не только получил докторскую должность, но также стал, неожиданно для себя, дворянином. Дворянство он получил, можно сказать, механически. Как раз в этом году составлялась дворянская книга (то есть список дворян) по Вятской губернии. Согласно Табели о рангах, утвержденной еще Петром I, все государственные служащие, имевшие чин не ниже 8-го класса, зачислялись в дворяне. Доктор П.Ф. Чайковский, имевший по служебному положению чин 5-го класса, был записан в Вятскую дворянскую книгу потомственным дворянином.
Это “упавшее с неба” дворянство не облегчило и не уменьшило его врачебной работы, но прибавило жалованья, и потому в материальном отношении стало немного лучше; Чайковские даже смогли купить дом, где без прежней тесноты разместилась вся большая семья.
А через четыре года новая перемена в жизни слободского доктора: он стал дворянским заседателем Вятского Земского и Совестного судов, с соответствующим жалованьем, и в связи с этим прекратил медицинскую деятельность. А в 1795 году дано было ему новое назначение: городничим в хорошо знакомый город Слободской, откуда вскоре перевели на ту же должность в молодой уездный город Глазов (основан в 1780 году) Вятской губернии, где Петр Федорович и оставался в течение двадцати одного года, до конца своих дней (скончался в 1818 году).
Назначение на должность городничего считалось повышением по службе, но и ответственность была большая. Ведь городничий отвечал за все: и за экономическое состояние в городе, и за финансы, и за гражданский порядок, и так далее. И в этой должности хозяина города Петр Федорович проявил себя с самой лучшей стороны, верный своим жизненным принципам: честно относиться к порученному делу, быть добросовестным и справедливым. Качества эти стали в роду Чайковских семейными, наследственными: таким же был сын Петра Федоровича, Илья Петрович, управляющий Воткинскими, а потом Алапаевскими заводами, таким стал и внук глазовского городничего — композитор Чайковский.
Его дед очень много сделал для развития совсем еще нового города Глазова, этого недавнего села. Одно из главных его дел —открытие в городе первой больницы.
Конечно, было немало трудностей в управлении городом, бывали случаи несправедливого отношения к городничему со стороны людей недобросовестных, случались ложные доносы, но все это Петр Федорович успешно преодолевал, и доброе имя его оставалось незапятнанным.
При всех передвижениях по службе П.Ф. Чайковский получал, как это было положено, письменную аттестацию (характеристику). Доводилось ли его внукам читать эти аттестации? Скорее всего, нет, иначе сохранились бы хоть какие-то следы этого в их переписке или в книге Модеста Ильича. Чье сердце не наполнится гордостью, когда прочитает он о своем предке хотя бы приведенный выше отзыв или другой, где тоже говорится, что лекарь Чайковский — человек вполне добропорядочный, “в науке медико-хирургической довольно искусен и знающ и в пользовании больных прилежен и рачителен” — это из аттестации, данной Чайковскому в Перми. То же и в ходатайстве вятского наместника о повышении лекаря Чайковского в служебном ранге: “…в лекарской науке искусен и прилежен, … исправляет свою должность радетельно, и искусством его в пользовании в здешнем обществе больных все довольны”. А при назначении доктора Чайковского на должность дворянского заседателя наместник характеризовал его, как одного из достойных и способных людей. Эти высокие моральные качества и профессиональное достоинство унаследовали от Петра Федоровича его сыновья и внуки.
Как сообщает в своей книге Модест Ильич, у Петра Федоровича и Анастасии Степановны Чайковских было двадцать детей, из которых шестеро дожили до преклонных лет, трое до глубокой старости. Из пяти сыновей, доживших до зрелого возраста, младшим был Илья Петрович, будущий отец композитора. Он родился в 1795 году в городе Слободском.
В своих автобиографических записках (которые он, по настоянию сына, в поздние годы начал писать, но не довел до конца) Илья Петрович рассказывает: “Нас всех у отца было девять человек. …Из сыновей я был последний. Все старшие братья мои пристроены были в военную службу, … а меня, бедного мальчишку, по окончании курса в Вятском народном училище, в 1808 году матушка отвезла в Ижевский завод…”. Здесь, в неполных 14 лет, начал Илья Петрович свой долгий трудовой путь, сначала копиистом, а затем унтер-шихтмейстером в Воткинском заводе, недалеко от Ижевска, не предполагая, конечно, что в свое время он приедет сюда как начальник не только Воткинского завода, но и всего Камско-Воткинского горного округа.
Почему оторвали его от семьи, отправили в чужой город, к чужим людям, обрекли в юные годы на одиночество? Нет, не к чужим людям его отвезли, и одиноким он не был. В Ижевске жила его старшая сестра, Екатерина Петровна, по мужу Широкшина. По-видимому, в ее семье и жил Илья. Вскоре в Ижевске поселилась и другая его сестра, Александра Петровна, также вышедшая замуж за ижевского жителя И.Ф. Евреинова. А вот в Воткинске родственников не было. Возможно, родители снимали для него у кого-нибудь угол.
4
В Воткинске Илья Петрович не только работал на заводе, но одновременно учился в заводской школе, что было немаловажно для дальнейшей его судьбы. Заводские школы начали создавать на Урале еще в начале XVIII века, когда строились новые заводы, разрабатывались новые месторождения руд и драгоценных металлов и потому сильно возрастала потребность в грамотных заводских кадрах. Школы должны были готовить квалифицированных рабочих и мастеров. Для поступления в такую школу нужно было сначала пройти обучение в одном из начальных училищ, чтобы быть готовым к прохождению довольно сложной программы заводской школы. В сохранившихся справках об образовании, выданных в свое время юноше Чайковскому, значится, что в Вятском народном училище его школьными предметами были русская грамматика, арифметика, география, краткий курс механики и физики, русская и естественная история, рисование. А в заводской школе прибавились начала алгебры, французский и немецкий языки, сочинения по русскому языку. Выпускников школы, отличившихся в учебе, направляли в Петербург для получения высшего профессионального образования в Горном кадетском корпусе. В 1811 году от всех уральских заводов в Горный корпус отправили десять человек, среди них и Илью Чайковского.
И вот началась для него совсем другая жизнь в большом холодно-сыром Петербурге, среди чужих людей. Родной дом, семья, домашний уют — все осталось в прошлом… Надо было привыкать к жизни в корпусе, с его жесткими правилами, строгими ограничениями. Впереди шесть лет напряженной учебы, притом учиться надо хорошо, ведь кадеты (так называли учащихся корпуса) жили и учились на заводскую стипендию, завод платил за каждого по 400 рублей в год.
Теперь, живя в Алапаевске, Илья Петрович, вероятно, не раз возвращался мыслями к тем далеким студенческим годам, ведь сейчас в том же Горном корпусе учился его старший сын, Николай. Дети расспрашивали отца, что он помнит о своем обучении, так же ли было в корпусе при нем или что-то изменилось.
— Многое изменилось, вероятно, — отвечал Илья Петрович, — ведь прошло почти сорок лет. Взять хотя бы самое начало моего учения. Коленька пишет, что живется ему неплохо, в спальнях и классах тепло. А нам поначалу было трудно. Спальные комнаты — большие, мрачные, сырые, да и в классах не лучше. Тогда только что переехали в новое здание, остались еще какие-то недоделки в строительстве, не отрегулировано отопление, поэтому становилось то жарко, то холодно и, конечно, частая простуда была неизбежна. Помню, я сразу же простудился, пролежал в лихорадке в госпитале несколько недель. Слава Богу, с Коленькой ничего такого не случилось. А дисциплина и теперь, я думаю, строгая, иначе нельзя. По средам и субботам после обеда вместо обычных уроков — танцы, музыка, хоровое пение, фехтование.
— Зачем же фехтование? — удивлялся кто-то из детей. — Разве оно полезно?
— А как же! Фехтование вырабатывает быстроту реакции, ловкость, четкость и точность движений, хорошую осанку и даже в какой-то степени действует на походку и манеры. Ведь корпус готовит инженеров, то есть специалистов горного дела, но не узких специалистов, а людей широко образованных, понимающих искусство, музыку, умеющих хорошо выражать свои мысли и устно, и на бумаге. Зачем, например, спросите вы, инженеру иностранные языки?! Отвечу вам: не только для общего образования, но и в интересах своего производства. Нам приходится иметь дело с инженерами и предприятиями разных стран, да и специальные статьи в иностранных журналах и книги бывают для нас полезны. Искусствами многие из нас занимались с большой охотой. Были у нас уроки игры на скрипке, виолончели, флейте, кларнете, на других инструментах — по выбору. Мне очень нравилась флейта, и я к окончанию корпуса неплохо на ней играл. Помнишь, Сашенька, наши домашние концерты в Воткинске? — обращался Илья Петрович к жене.
— Да, мой друг, конечно, помню. Там было несколько хороших музыкантов-любителей, целый ансамбль, и как хорошо, с каким увлечением вы играли! Жаль, что теперь флейту ты совсем забросил, здесь тебе не с кем играть.
— Когда будете писать Николеньке, — подсказывала детям мама, — спросите у него, так же ли строго у них теперь в корпусе, как было раньше. Наверное, есть какие-то послабления хотя бы в наказаниях. Вот ведь ни разу еще не написал он о розгах.
— Как! — восклицали дети. — У вас, папенька, в корпусе были розги?
— Были и розги, и другие наказания, это уж как водится. Наказывать имели право все, от старшего по комнате до начальника корпуса, но по-разному. Младшее начальство могло оставить без обеда, поставить на колени на песок, надеть дурацкий колпак. Но розгами могли наказывать только офицеры и командир. Самым строгим наказанием был карцер.
— А как же вы, папенька?.. И вас… тоже?..
— Нет, меня ни розгами, ни карцером не карали, не за что было. Все правила я выполнял и учился с охотой, а корпусные правила не казались мне такими уж суровыми. Да и то сказать, как без строгости справиться с такой оравой мальчишек? Ведь нас, кадетов, было почти 400 человек. Грустно слушать об этом? Но вот скажу вам другое, развеселю вас: были у нас в корпусе не только наказания, но и поощрения, награды за хорошее поведение и старательную учебу.
— Какие же награды, папенька? Расскажите! — оживлялись внимательные слушатели.
— Ну, например, в качестве награды могли подарить какую-нибудь книгу или еще что-нибудь. Бывало, даже объявляли благодарность в приказе по корпусу. Отличившихся воспитанников водили в театр, на каток, давали отпуск в город Я очень любил ходить в театр и в музеи. У нас при корпусе был свой музей горного дела, очень интересный. Там были модели разных машин, строительные материалы, изделия из железа, всевозможные минералы. Какое красивое каслинское литье я там видел! Ведь оно славится на весь мир. Были там и изделия Воткинского завода — якоря и цепи, они тоже очень ценятся. А какие интересные были у нас экскурсии на разные промышленные предприятия в Петербурге: на Монетный двор, даже с недалекими выездами, например на Ижорский судостроительный завод в Колпино, — это заводское селение под Петербургом.
— Почему же Коля ничего не писал нам об этом? Или ему это не очень интересно?
— Экскурсии устраиваются только для старшеклассников, так полагается по учебному плану. А вот в 1817 году, когда я был уже выпускником, нас водили осматривать первый русский пароход “Елизавета”, и мы видели его испытания. Все это делалось для того, чтобы мы узнали как можно больше о нашей будущей работе и были бы к ней хорошо подготовлены. Особо отличившиеся в обучении кадеты за год до выпуска получали первый военный чин — унтер-офицера. Но его давали немногим: ежегодно только 9 человек из всего выпуска производились в унтер-офицеры. На выпускных экзаменах они должны были доказать своими ответами, что чин этот дан им заслуженно.
— А на экзаменах, папаша, было страшно?
— Да, у многих поджилки дрожали.
Девочек, конечно, интересовало, была ли у горных кадетов своя форма.
— А как же, конечно, была: основной цвет форменной одежды — серый, но жилет черный; серые суконные панталоны до колен, серый однобортный сюртук тоже до колен, с черным воротником и суконными пуговицами; белые чулки, кожаные башмаки, галстук. Для торжественных случаев была парадная форма: синий однобортный мундир с длинными фалдами и медными пуговицами, с воротом и обшлагами из черного сукна с красной выпушкой; белые суконные панталоны, сапоги; на голове треугольная шляпа с кокардой.
Петя хорошо запомнил эти алапаевские вечера с интересными рассказами отца. Когда речь шла о других людях или о каких-то общих вопросах, как, например, в этом случае — о жизни и порядках в Горном корпусе, — он все рассказывал охотно, но, когда разговор доходил до него самого, он сокращал рассказ или вообще скромно умолкал. Как умолчал о том, что среди лучших выпускников, получивших первый воинский чин унтер-офицера, был и он, кадет Илья Чайковский. И вот что еще хорошо запомнилось: читая письма брата Николая и слушая рассказы отца о Горном корпусе, Петя, наверное, думал: “Если бы не заболел я тогда в Петербурге, я тоже, как и Николай, учился бы в Горном корпусе. А мне совсем не интересны эти “горные науки”!” Возможно, что именно Петя спросил отца:
— Папенька, а какие же науки вы изучали?
— О, разных наук было много, некоторых названий вы никогда и не слышали. Вот, например, что это за штука “геогнозия” или “пробирное искусство”? Впрочем, мама ваша хранит мой аттестат, там все написано.
Александра Андреевна старательно сберегала аттестат мужа, и в один прекрасный вечер он появился в гостиной на круглом столе. В Аттестате перечислялись все учебные предметы, а в заключение указывалось: “Во все время пребывания его в корпусе был поведения и благонравия хорошего, за что, как и за успехи в науке, оказанные им на испытании в публичном собрании корпуса, награжден был книгами и большой серебряной медалью”.
Все дети с интересом и удивлением всматривались в этот старинный документ, написанный витиеватым почерком начала века, на официальном бланке корпуса. Несмотря на некоторые ошибки в пунктуации и грамматике, допущенные письмоводителем, эта бумага, уже несколько выцветшая от времени, вызывала у детей уважение — ведь перед ними было свидетельство того, что отец их был одним из лучших учащихся Горного корпуса и был награжден Большой серебряной медалью.
Практику, которая для выпускников корпуса была обязательной, Чайковский проходил на Урале, в Пермском горном правлении, в течение двух лет, лишь после этого его произвели в офицеры и назначили на службу в Департамент горных и соляных дел в Петербурге. Он проявил себя хорошим специалистом, ему поручали важные посты, направляли на геологические исследования. В течение трех учебных лет Илья Петрович преподавал статистику и горное законоведение в том самом Горном корпусе, где еще недавно учился. Он выступал в печати с научными статьями, был членом Ученого Совета по горной и соляной части, а в 1831 году его назначили управляющим Онежским соляным правлением. В соответствии с повышением по службе Илья Петрович получал военные чины; и к 1837 году, когда его определили начальником Камско-Воткинского горного округа, он уже был в чине подполковника корпуса горных инженеров.
Мог ли Илья Петрович предполагать, что будущие историки русской индустрии свяжут его имя с новой, знаменательной страницей в истории Воткинского завода? Конечно, у него и мысли не было о такой высокой оценке его деятельности потомками. В Воткинске он работал, как всегда, со свойственной ему энергией и стремлением обновить технику, использовать наилучшие способы заводского дела. До него Воткинский завод производил только железо и якоря. При нем же началось машиностроение с обычной для таких заводов продукцией, например, постройка кораблей. Весной 1848 года был спущен на воду первый воткинский пароход.
Петя Чайковский хорошо запомнил устроенное по этому поводу торжество: он, вместе с родителями, совершил тогда прогулку на этом пароходе и потом писал о своих впечатлениях: “В тот день был бал и прогулка на пароходе, построенном здесь. … Пароход с виду очень красив, на нем три каюты с окнами, но он идет очень медленно — в час две версты. Посреди прогулки очень быстро подошла лодка, и сообщили, что приезжает генерал Глинка, но его никто не встретил, и папа отправился к генералу”. Запомнился даже этот неожиданный казус, несколько омрачивший праздник. Всесильный “хозяин Уральского хребта” генерал Владимир Андреевич Глинка был главным начальником всех заводов Урала, а значит — непосредственным начальством для Ильи Петровича. И вдруг его, генерала Глинку, пожелавшего почтить своим присутствием знаменательное событие — спуск на воду первого парохода, — никто не встретил! Не удивительно, что самому управляющему Камско-Воткинским горным округом Чайковскому пришлось уехать с праздника, чтобы разыскать и как-то умиротворить разгневанного Глинку.
5
…Вспоминая сейчас те далекие воткинские и алапаевские годы, Петр Ильич с гордостью думал об отце: как же хорошо он знал свое заводское дело. Уже тогда Петя узнал, что при его отце завод выпускал железо такого высокого качества, что оно превосходило французское и немецкое, что воткинские стальные изделия были представлены на Петербургской выставке и там весьма одобрены, что за заслуги в российской металлургии Илья Петрович был награжден двумя орденами — Станислава 2-й степени и Анны 2-й степени, а также знаком отличия безупречной службы и произведен в полковники. Конечно, мальчик не все это понял сразу, но многое потом подтвердилось алапаевскими впечатлениями. В Алапаевске отец вел ту же борьбу против устарелых методов и отсталой техники. А позже, будучи взрослым, разбирая бумаги отца, Петр Ильич увидел и документы, свидетельствовавшие о достоинствах Ильи Петровича как специалиста заводского дела.
Приехав в Алапаевск, Илья Петрович при первом же знакомстве с заводами понял, что работы тут непочатый край. Заводы запущены, техника устарела, металл варится по старинке, без учета того нового, что уже есть в металлургии и что он сам уже вводил в Воткинске. Илья Петрович жил интересами завода и, приходя из цехов домой, рассказывал о заводских делах. Привычно звучали знакомые еще с воткинских времен слова “пудлингование”, “пудлинговая печь”, хотя о смысле их мальчик тогда еще не задумывался. Но вот теперь, уже совсем не молодой человек, притом далекий от промышленных дел, знает же он, что означают эти слова. Когда же и от кого он это узнал? Вероятно, в Алапаевске уже подросший мальчик мог проявить к этому любопытство и расспрашивал отца.
Как всегда, хлопоты Ильи Петровича увенчались успехом и на этот раз. В один из февральских дней 1850 года, получив очередную почту, он радостно сообщил жене: “Сашенька, ура! Победа! Правление утвердило мой проект пудлингового производства! Послушай, что записано в решении, — я его только что получил: “Так как управляющий заводами объясняет, что особых сумм не потребуется на перестройку и все работы будут проводиться экономическим способом, то разрешить ему провести предложение в исполнение”.
Видя, что Чайковский прекрасно знает заводское дело и способствует его улучшению, владельцы алапаевских заводов предложили ему взять на себя главный надзор и за принадлежащей им частью невьянских заводов. Илье Петровичу пришлось согласиться, хотя этим сильно осложнялась его деятельность, тем более что невьянские заводы были в большом упадке и требовали значительного переустройства. А Илья Петрович был уже не молод, постоянные разъезды его утомляли. Однако, взяв на себя дополнительные обязанности, Чайковский считал своим долгом выполнять их честно, с тем же старанием, какое проявлял он по отношению к алапаевским заводам.
Кроме заводских дел, беспокоило Илью Петровича и другое: тяжелое положение рабочих и служащих. Крайняя бедность, даже нищета рабочих, плохое материальное состояние и служащих, и даже высококвалифицированных мастеров произвели на него удручающее впечатление. После посещения жилищ рабочих и горячих цехов на заводе он приходил домой угнетенный и расстроенный. На заботливые вопросы жены — в чем причина его расстройства, Илья Петрович отвечал, что в Воткинске, когда он хлопотал о рабочих, сам генерал Глинка посетил жилища углекопов и его поразила их крайняя нищета. А здесь ведь еще хуже. Надо что-то делать! Надо увеличить их жалованье. На беду, еще и стихийное бедствие: массовый падеж скота! Надо как-то помочь людям приобрести коров, хотя бы тем семьям, где есть дети. Придется писать в Правление заводов.
И он писал. Одно за другим шли в Петербург письма от управляющего Алапаевскими заводами. Он просил, хлопотал, доказывал — и кое-чего добился: дали рабочим ссуду (правда, с возвратом процентов); немного повысили заработную плату; сделали еще какие-то послабления. Люди видели заботу Чайковского, ценили его человечность и надолго сохранили о нем добрую память, рассказывали своим детям и внукам, каким добрым был этот управляющий, который прожил в Алапаевске короткий срок, но успел сделать много хорошего.
Александра Андреевна была второй женой Ильи Петровича. Первым браком он женился в 1827 году, в Петербурге, на Марии Карловне Кайзер. Брак был счастливым, но недолгим: Мария Карловна умерла совсем молодой, оставив мужу маленькую дочку Зинаиду. В 1833 году он женился вторично, на Александре Андреевне Ассиер. Она и стала в 1840 году матерью будущего композитора.
Илья Петрович был прекрасным семьянином. Он бесконечно любил жену и детей, отдавая им все свое сердечное тепло, всю отеческую заботу и преданность. И семья отвечала ему той же любовью. Его авторитет в семье был очень высок, хотя в его характере не было суровости. Напротив, это был человек очень добрый, мягкий, благорасположенный к людям. Вот что писал впоследствии его сын Модест Ильич: “Это был необыкновенно, по отзывам всех знавших его, симпатичный, жизнерадостный и прямодушный человек. Доброта или, вернее, любвеобильность составляли одну из главных черт его характера. В молодости, в зрелых годах и в старости он совершенно одинаково верил в людей и любил их. Ни тяжелая школа жизни, ни горькие разочарования, ни седины не убили в нем способности видеть в каждом человеке, с которым он встречался, воплощение всех добродетелей и достоинств. Доверчивости его не было границ, и даже потеря всего состояния, накопленного с большим трудом и утраченного благодаря этой доверчивости, не подействовала на него отрезвляюще. …Редко можно найти человека, который имел в своей жизни так много преданных друзей, которого столь многие любили за неизменную ласку и приветливость обращения, за постоянную готовность и умение войти в положение другого”.
Илья Петрович у всех вызывал к себе симпатию мягкими манерами, добрым взглядом, приятной внешностью (позже, шутя, он говорил о себе, что был “интересным блондином с голубыми глазами”). Недаром его матушка писала своей дочери, когда сын был еще практикантом в Перми, что “Илья там хорошо поживает, его все любят”. А с каким теплом вспоминала Фанни Дюрбах о первой своей встрече с ним в Воткинске! Александра Андреевна тогда ездила в Петербург, чтобы подыскать гувернантку для детей; ее выбор пал на француженку Фанни, и вот после долгого пути они приехали в далекий уральский городок, где для нее все незнакомое. Как тревожно забилось сердце бедной гувернантки, когда она увидела издали дом Чайковских! Фанни пишет в своих “Воспоминаниях”: “Когда мы наконец подъехали к дому, достаточно было одного момента, чтобы все мои страхи прошли бесследно. Навстречу выбежала масса людей, начались восторженные объятия, поцелуи, и трудно было в этой куче людей отличить родных от прислуги. Неподдельная, живая радость сравняла всех, все одинаково ласково и тепло приветствовали возвращение хозяйки дома. Г-н Чайковский подошел ко мне и без всяких фраз обнял и поцеловал, как дочь. Эта простота и патриархальность отношений сразу ободрили меня и поставили в положение члена семьи. И я не то что приехала, а будто тоже, как госпожа Чайковская и ее сын, “вернулась домой”.
Илья Петрович очень любил свою жену и навсегда сохранил эту любовь во всей ее юношеской свежести и чистоте, несмотря на большую разницу в возрасте (он был старше жены на 18 лет). Служебное положение заставляло Илью Петровича часто уезжать по заводским делам, посещать другие заводы, другие города. Во время этих поездок он писал жене ежедневные письма, в которых подробно рассказывал о своем времяпрепровождении, о делах и развлечениях, о встречах, заботах, старался вызвать у нее интерес к тому, чем он был занят. Письма эти полны заботы о семье, о детях; он помнил и о домашних делах, не забывал ни одной мелочи.
Вот одно из первых писем Ильи Петровича к жене, написанное вскоре после свадьбы, когда еще совсем юная Александра Андреевна взяла на себя заботы о маленькой сиротке Зиночке: “Ты и Зина, Зина и Ты — вот все мое, вот все, чем занята душа моя. …Милая, отдав мне свою руку, ты приняла на себя обязанности матери этого дитяти, люби ее, мой друг, для меня — ты вдвойне окажешь мне любовь свою, и я вдвойне буду стараться заслужить тебя”. А вот другое письмо, в котором раскрыто сердце этого прекрасного человека: Илья Петрович убеждает жену не обращать внимания на разговоры, возникающие вокруг его короткого вдовства и скорого второго брака: “Это вовсе не значит, что я забыл мою милую покойницу. Я не способен забывать тех, которые доставляли и доставляют мне в жизни счастье, я любил Машеньку и никогда ее не забуду. …Если ты рассудительная женщина, то поймешь, что любовь за пределами смерти есть только фантазия или воспоминание любви”.
Илья Петрович был человеком общительным, как говорится, компанейским, любил повеселиться, потанцевать (особенно нравились ему французская кадриль и вальс) и жену свою наставлял в том же духе. Переехав в 1837 году в Воткинск, он писал Александре Андреевне в Петербург, где она задержалась, занятая предотъездными хлопотами: “Желаю, чтобы ты вовсе не скучала, а веселилась… Веселое расположение ведет к здоровью, одно без другого редко бывает”.
Илью Петровича заботило все: настроение жены, ее времяпрепровождение, он хотел, чтобы у нее не было недостатка в новых и приятных, интересных впечатлениях; он дает жене советы, куда сходить, что посмотреть, послушать, рекомендует не стесняться в расходах на удовольствия: “Третьего дня у вас в столице был большой праздник, вы, наверное, ездили в Петергоф: я похвалю тебя, мой Ангел, когда ты пользуешься всевозможными удовольствиями, я бы просил тебя даже не манкировать ими и на сей предмет взять у папеньки на мой счет сколько нужно денег”. “Пожалуйста, съезди в Павловск… и послушай там оркестр Германа, а после мне расскажи. В Дворянском собрании побывай да посмотри там залу”.
Илья Петрович был страстным театралом с юности и до конца своих дней. Бывая в больших городах, он не упускал случая посетить театр, а потом дома охотно рассказывал о своих впечатлениях. При поездках в Екатеринбург и Пермь он старался непременно побывать в театре — там как раз тогда, когда Чайковские жили в Алапаевске, формировалась театральная жизнь. В Екатеринбурге построили первый театр, где полусезонно с Пермью выступала труппа известного на Урале антрепренера П. Соколова, ставившая и драмы, и оперы, и водевили. Отец интересно рассказывал о примадонне этой труппы, любимице уральской публики Евдокии Ивановой. Именно от отца дети впервые услышали о знаменитых актерах и певцах, узнали о популярном репертуаре, о замечательном русском балете.
Вот интересное письмо, напомнившее эпизод из жизни Чайковских в Воткинске. Мама поехала в Петербург, взяла с собой Колю: родители считали, что мальчику надо показать “северную столицу”. Петю с собой не взяли, он был еще мал для такого путешествия — пятый годик, и он очень огорчался. С какой завистью слушал он потом рассказы Коли о том, что тот видел в столице, как это все было интересно. Мальчики, конечно, не знали, что мама неукоснительно следовала советам отца. Он писал жене в Петербург: “В Эрмитаже тебе следует быть и показать все драгоценности Коле. Словом сказать, ничего не должно упускать и непременно высмотреть все знаменитости. Посмотри и покажи Коле царя, наследника и царскую фамилию, а в особенности солдат и полковую музыку”.
А вот письмо, написанное уже через несколько лет, из Алапаевска. Александра Андреевна была тогда в Петербурге с обоими мальчиками, Колей и Петей. “Дай Господи, чтобы вы все были здоровы, — пишет Илья Петрович, — веселитесь побольше, чтобы было что рассказать нам по приезде. Чаще ездите на гулянья и в театр… Хорошо бы при этом сделала, если бы позаботилась о гувернере; для них нужен самый лучший гувернер с полными познаниями языков французского, немецкого и аглицкого и образованностью, — а такого найти трудно. Впрочем, ты счастлива на эти случаи. Господь тебе везде помогает, я в это верую… Не забыла, конечно, подумать и о музыке, грешно бросить начатое доброе дело”. А вот и те слова, которые Петя слышал тогда от матери и навсегда запомнил, как завет родителей: беречь честь семьи. Отец писал матери: “Колю и Петю ласкай и за себя, и за меня, беспрестанно говори им, что от них зависит сделать нас счастливыми родителями. В Пансионе или Корпусе они должны учиться очень хорошо и поддерживать честь фамилии нашей”.
Уезжая по делам завода, Илья Петрович очень скучал о семье, писал домой часто и для каждого члена семьи находил теплое слово. “Дорогая моя доченька Зина, — пишет он в Алапаевск из Петербурга, — и вы, мои милые племянницы Настя и Лида, старайтесь всеми силами, чтобы мама не скучала… Вы, мой нежный цветочек Саша и добрый Поля, старайтесь учением своим и поступками веселить маму, а вы, мои бессловесные птички Толя и Модя, не капризничайте…”
Когда бывала в отъезде Александра Андреевна, Илья Петрович дома во все вникал, обо всем заботился, а жене писал подробные письма. Он пишет ей обо всем: о ремонтных работах, о здоровье близких, о хозяйственных делах, не забывая даже мелочей. “Крашенья и поправки в доме кончены… Маленьким ангелочкам я сделал такое гнездышко, которым ты, моя несравненная, наверное, будешь довольна. Все переправлено в детской по твоему желанию… В детской половине переделывают полы, дети с кормилицей и няней переведены в приезжие комнаты… я с Полей обитаю в спальне, Лиза с детьми и Лидией наверху… Иногда по вечерам мы сидим на балконе… Толя (слышу через стену) проснулся и шумит, спешу к нему… Настенька целый день занималась солением огурцов, которых вчера купила 1000 штук, и вишенья тоже… Я беспрестанно встаю со своего заветного зеленого кресла и бегаю к ним (к близнецам. Авт.) при первом голоске, услышанном через стену”.
Словом, дети вырастали в счастливой семейной обстановке, окруженные любовью и неизменным родительским теплом. Даже близнецы Модест и Анатолий, которые очень рано потеряли мать и не могли ее хорошо помнить, всю жизнь любили ее так, как будто знали долгие годы. Модест Ильич оставил прекрасный словесный портрет матери. “По свидетельству лиц, ее знавших, — пишет он в своей книге, — это была женщина высокая, статная, не особенно красивая, но с чарующим выражением глаз, и с наружностью, невольно останавливающей внимание…” В памяти Петра Ильича облик матери сохранился в виде высокой, довольно полной женщины с чудным взглядом и необыкновенно красивыми, хотя и не маленькими, руками. “Таких рук больше нет и никогда не будет”, — часто говаривал он.
“В противоположность своему супругу, — пишет Модест Ильич, — Александра Андреевна в семейной жизни была мало изъявительна в теплых чувствах и скупа на ласки. Она была очень добра, но доброта ее, сравнительно с постоянной приветливостью мужа ко всем и всякому, была строгая, более высказывавшаяся в поступках, чем на словах. … Мягкосердечный… Илья Петрович совершенно подчинялся во всем, что не касалось его служебных обязанностей, без памяти его любившей жене, которой природный такт и уважение к своему супругу помогали делать это так, что внешним образом, для посторонних, ее влияние не было заметно; но в семье все, трепеща перед нею не страха, а любви ради, в отношении к главе семейства тоже питали любовь, но с оттенком собратства. Для домашних нужно было совершить в самом деле предосудительный проступок, чтобы Илья Петрович изменил своей обычной приветливости, вышел из себя, и тогда он… становился грозен. Наоборот, нужно было очень много, чтобы заставить Александру Андреевну выйти из обычного, холодно-строгого отношения к окружающим и вызвать ласку, но тогда не было пределов счастья лица, удостоившегося ее. Единственное исключение делалось для падчерицы. Опасение заслужить тень упрека в том, что она относится к Зинаиде Ильиничне как мачеха, вынуждало Александру Андреевну выказывать ей более ласки, чем родным детям”.
Вероятно, была еще одна причина этого особого внимания и нежности к падчерице: ведь Александре Андреевне самой было знакомо сиротское одиночество, она, как и Зина, рано потеряла мать и с шестилетнего возраста воспитывалась в училище для девочек-сирот, не зная материнской заботы и ласки.
Когда узнал композитор Чайковский о сиротстве своей матери? Он этого не помнил. Наверное, вместе с другими детьми, подрастая, любопытствовал, расспрашивал о том, что казалось непонятным, например, о дедушке Андрее Михайловиче Ассиере, которого он хорошо знал.
— Мама, почему у нашего дедушки такая странная фамилия: Ассиер? Разве он не русский?
— Да, ваш дед, а мой отец, — француз. Но он, можно сказать, “русский француз”. Это значит, что он давно живет в России, “обрусел”, породнился с русскими людьми, и его родной язык — русский. Его отец — мой дед Михаил — жил в Пруссии, а потом вместе с семьей переехал в Россию, и тут они остались навсегда.
— А его жена, наша бабушка, — она тоже была француженкой?
— Нет, бабушка ваша, моя мама, была русской. Ее звали Екатериной Михайловной, фамилия ее была Попова.
— Как у нашей тети Насти, папиной кузины! Значит, они родственники?
— Нет, это лишь совпадение, они просто однофамильцы. Вы не знали вашей бабушки, она умерла совсем молодой, когда мне было всего три года, и я тоже ее не помню. Так я и выросла без мамы. Отец мой — ваш дедушка Андрей Михайлович — остался с четырьмя малыми детьми. Всех надо было пристроить в закрытые учебные заведения, что он и сделал.
— А что это такое, маменька, “закрытые”?
— Это значит, что дети там и учатся, и живут постоянно, пока не закончат весь необходимый курс наук. Вот и меня, когда мне исполнилось шесть лет, отдали в закрытый Патриотический институт для девочек-сирот, там я жила и училась целых десять лет. Папа мой потом женился вторично, на Амалии Григорьевне Гогель; вы ее, конечно, помните, она часто бывала у нас, да и мы у нее, когда жили в Петербурге до отъезда сюда, в Алапаевск. Ваша тетя Лиза Шоберт — ее дочь, а по отцу мы с Лизой сестры.
Александра Андреевна объясняла детям, что в институте девочки-сиротки должны были подготовиться к самостоятельной жизни, поэтому им давали не только общее образование, но и определенные практические навыки. Их обучали домоводству, различным хозяйственным делам, умению регулировать семейный бюджет, учили также танцам, рисованию, музыке (игре на фортепьяно, пению); хорошим манерам, они должны были знать, как вести себя в обществе, как принять и развлечь гостей (впоследствии Петр Ильич с улыбкой вспоминал, как в Алапаевске они — дети — любили играть “в гостей”.
Александра Андреевна неплохо пела и играла на фортепьяно, и дети жалели, что из-за многочисленных домашних забот она редко доставляла им удовольствие послушать модные в то время песни и романсы. “Ну, что вы, дорогие мои, — говаривала она, — какая я музыкантша! Вот моя старшая сестра Екатерина действительно хорошо поет, она даже известна в Петербурге как хорошая певица-любительница. А я пою по-домашнему, да и некогда мне теперь заниматься музыкой. Мне очень нравится арфа, но учиться играть на ней мне не пришлось. В училище я пела в хоре, у нас был очень опытный учитель, и хор наш выделялся хорошим исполнением. Вообще говоря, училище наше (теперь его называют Патриотическим институтом) считалось одним из лучших в России. В день экзамена у нас всегда бывал концерт нашими силами; мы пели, играли на фортепьяно, танцевали. На наших концертах бывали известные люди, например, очень всем запомнился приезд поэта Жуковского и историка Карамзина. Хорошо у нас было поставлено преподавание литературы и иностранных языков. Нас приучили к чтению, научили интересоваться тем, что происходит в искусстве. Здесь, в уральской глуши, трудно следить за новинками литературы, но мы с вашим папой стараемся все же не отставать от жизни, выписываем не только газеты, но и журналы, кое-какие книги, собрали неплохую домашнюю библиотеку, и вам тоже есть что почитать.
— Мама, а кто вышивал вот этот замечательный каминный экран? Поля говорит, что…
— Ну, что же ты сказал, Поля?
— Я сказал, что это вышивала мама, а Сашенька не верит.
— Почему же, Сашенька? Да, это моя работа. Я вышивала этот экран давно, в Воткинске, еще до рождения Пети и тебя с Полей. Вышиванию меня научили тоже в училище. Я очень люблю вышивать, вот только времени для этого сейчас нет…
Размышляя теперь о прошлом, Петр Ильич ясно понял, что в Воткинске матери жилось легче: семья была меньше, детьми занималась хорошая гувернантка, да и здоровье было покрепче. В Алапаевске в первые месяцы гувернантки не было; нелегко было приспособиться к новому месту и новым условиям жизни; долго продолжались ремонтные работы в доме. Впрочем, трудности начались сразу после отъезда из Воткинска, в Петербурге, где все осложнилось. Выяснилось, что пенсии Ильи Петровича на жизнь в столице не хватает. Он стал искать работу; заболели корью оба старших сына, Николай и Петр, а потом всех встревожила странная болезнь Пети, как раз в то время, когда нужно было определить его в обучение. Николай поступил в Горный корпус, его оставили в Петербурге, а Петю пришлось на некоторое время освободить от всяких занятий и взять с собой на Урал. Потом — сборы и долгий путь в Алапаевск, а там продолжительный и сложный ремонт, с возникающими от него неудобствами; тревога за оставшегося в столице Николая, а дома — за Петю, еще не окрепшего после болезни, нервного, беспокойного… Потом рождение близнецов, связанное с этим нездоровье Александры Андреевны, новые заботы и хлопоты вокруг новорожденных; потом поездка с Петей в Петербург для определения его в Училище правоведения, разлука с ним, постоянное беспокойство о нем. В довершение всего — уход Ильи Петровича с Алапаевских заводов, и снова долгий, трудный путь семьи в Петербург. Конечно, все это подтачивало здоровье Александры Андреевны и, возможно, ускорило ее кончину: ослабленный организм не мог противиться тяжелой болезни: Александра Андреевна скончалась от холеры в 1854 году, в Петербурге, через два года после возвращения семьи из Алапаевска. Ей шел только сорок второй год…
Но в те алапаевские годы едва ли кто из окружающих понимал, как трудно приходилось Александре Андреевне. Со свойственным ей тактом она не давала этого заметить. Она была настоящим ангелом-хранителем для всей семьи и заботилась прежде всего о благополучии и душевном мире своих близких.
А в семье к ней все относились с уважением и любовью. Но Петя не просто любил — он буквально боготворил мать и каждую разлуку с нею переживал драматически (вот почему так взволновали его письма, которые показала ему при встрече Фанни Дюрбах). Ее неожиданная смерть была для него, 14-летнего мальчика, да и для всей семьи, истинной трагедией. Те неизгладимые, горькие переживания остались в душе Петра Ильича на всю жизнь. Через 25 лет, найдя у сестры Саши связку старых писем, он писал: “Чтение этих писем, перенесших меня почти за тридцать лет, напомнили мне живо мои детские страдания от тоски по матери, которую я любил какой-то болезненно-страстной любовью. Уже 25 лет прошло со дня ее смерти!.. Результатом этого чтения была совершенно бессонная ночь”.
6
Главной помощницей Александры Андреевны в хлопотах по дому была племянница Ильи Петровича Настасья Васильевна Попова, дочь его покойной сестры Евдокии Петровны. У Чайковских ее ласково называли кто сестрицей, кто кузиной или тетей Настей. Она была незамужней, жила с родителями в городе Слободском, а когда родители умерли, осталась совсем одна. Правда, у нее были сестра и брат, но они жили далеко — сестра с семьей в Уфе, а брат, военный, служил в Варшаве. Осиротевшая, уже не молодая, Настасья Васильевна прибилась к Чайковским, когда они еще были в Воткинске, жила она у них и в Алапаевске, очень к ним привязалась и стала членом семьи. Было ей, когда приехала в Алапаевск, сорок два года. “В доме она выполняла обязанности экономки, — пишет Модест Петрович, — и отличалась необыкновенной скупостью к вверенному ей добру. Преданная всей семье, она, однако, как это часто свойственно девушкам ее возраста, целиком отдавалась сильно подчеркнутым симпатиям и антипатиям. Так, предметом ее обожания был “Петичка”. Не было баловства, которого бы она ему не оказывала потихоньку от Александры Андреевны, и, наоборот, предметом ненависти — Лидия, которую она преследовала, как могла. Умерла она в 1894 году, дряхлой старушкой, почти впавшей в детство. Она все забыла, и одно только постоянно и неизменно было в ней ясно — это имя “Петичка”. А когда родились близнецы, она распространила и на них свою нежную заботу и в письмах своих к Фанни Дюрбах часто и с восторгом о них упоминает. “Каждой из нас, — читаем в одном из писем, — это одна радость видеть Толю и Модиньку. Они здоровы и удивительно как милы”.
Искренне привязанная к семье Чайковских, Настасья Васильевна жаждала быть нужной и полезной, и заботы ее были ощутимы. Хорошего образования она не имела, но обладала природным умом и чувством прекрасного. Искусная рукодельница, она хорошо вышивала и любила делать изящные безделушки: например, у нее прекрасно выходили сделанные из особых ниток маленькие вазочки с цветами, и она охотно дарила их близким. Девочкам Сестрица шила красивые платья.
Годы, проведенные Настасьей Васильевной в семье Чайковских, в Воткинске и в Алапаевске, были самыми счастливыми в ее жизни, и она помнила их в деталях до глубокой старости. Когда через многие годы разлуки Петр Ильич встретился с нею, он писал: “Все 30 лет, которые она прожила без нас, для нее не существуют. О них она никогда не говорит, зато годы, проведенные в нашем доме, составляют для нее все, и она говорит о разных мелких подробностях, происходивших сорок лет тому назад, с таким тоном, с таким живым интересом к ним, как будто это вчера было… Она живой осколок прошлого…”.
Две старшие девочки, Зина и Лида, тоже помогали Александре Андреевне в мелких домашних работах и в присмотре за детьми. Когда семья переехала в Алапаевск, Зине было 20 лет. Она воспитывалась в Екатерининском институте, в Петербурге, а когда его окончила (зимой 1847 года), Илья Петрович и Александра Андреевна вместе поехали за нею — и вот Зина в Воткинске, дома, в окружении родных. Ее возвращение было принято всеми как очень радостное событие. Петя (ему шел восьмой год) хорошо запомнил это и позже охотно рассказывал младшим братьям: “Событие это совершилось зимой, перед Рождеством, вечером. Все мы испытали восторженную радость, когда раздался звонок приближающейся кибитки. Помню, как все мы, чада и домочадцы, с криком бросились бежать к передней, как отворилась дверь и из нее ввалилось в дверь облако морозного воздуха и влетело маленькое, необычайно миловидное создание, которое я увидел первый раз в жизни. … А какое неземное счастье я испытал, когда прижался к груди матери после трех или четырехмесячной разлуки!.. С приездом хорошенькой, веселой институтки, оглашавшей дом звонким смехом, наш и без того веселый и гостеприимный дом стал еще веселее, еще счастливее. Она привезла с собой разные столичные новости по части увеселений и обычаев и представлялась мне какой-то феей, явившейся из мира, полного чудес и неземных прелестей. Ее рассказы о театрах, видеть которые казалось мне несбыточным блаженством, танцы, которым она начала нас учить, устраиваемые ею живые картины — все это очаровывало и волновало мое воображение”.
Зина любила танцы, наряды, развлечения. В Алапаевске ей было, конечно, скучно, однако она умела занять себя и других, устраивала разные детские забавы, игры, представления.
Лидия, племянница Ильи Петровича, жила в семье Чайковских с девятилетнего возраста, когда не стало ее матери. Отец ее, Владимир Петрович Чайковский, человек трудной судьбы, остался с тремя детьми на руках, — кроме Лиды, были еще два сына. Он не имел ни прочного служебного положения, ни достаточных средств, чтобы дать детям образование, поэтому детей разобрали родственники. Чайковские взяли к себе Лиду и воспитывали ее как родную дочь. Так девочка и выросла вместе с детьми своего дяди, с ними прошла домашнее обучение. Но после Зины она была старше всех (между нею и Петей разница 10 лет), поэтому в необходимых случаях для нее брали отдельных учителей. Когда Чайковские приехали в Алапаевск, Лида была уже взрослой, 19-летней девушкой, очень миловидной, хорошо воспитанной и очень любящей свою приемную маму Александру Андреевну. Все замечавшая Сестрица, конечно, должна была завести с Александрой Андреевной примерно такой разговор о Лиде:
— А что, тетенька, не заметили ли вы чего-то интересного, когда на днях приезжал к нам Чернышов, соседний заводчик?
— А что ж такого я могла в нем заметить, Настенька?
— Видела я: на Лиду он посмотрел так внимательно и спросил, когда вошел в гостиную: “Кто эта прекрасная особа?”
— Так что же тут такого? Лида действительно мила.
— А то, милая тетенька, что уже невестой стала наша Лида. Мы и не заметили, как она выросла и как похорошела.
— Да, — соглашалась Александра Андреевна, — похорошела. И вообще, это уже не та Лида, с которой нам было так много хлопот. Можешь себе представить, каким неотесанным дичком пришла она к нам. Приходилось уделять ей много внимания, даже больше, чем другим детям. Конечно, мы могли отдать девочку в какой-нибудь институт, но решили, что ей будет очень трудно в казенной обстановке, и оставили в семье. И вот видишь, мы не напрасно старались, теперь она совсем другая, характер выровнялся, она стала и милой, и ласковой, и помощницей нам с тобой.
Хотя Сестрица не любила Лиду, она все же была достаточно объективна, чтобы оценить ее достоинства, и даже написала о происшедшей в Лиде перемене Фанни Дюрбах, с которой переписывалась. Александра Андреевна тоже написала Фанни о Лиде: “Вы помните, что она никогда не ласкала никого. Сейчас совершенно наоборот, и она старается быть приятной и заставить себя полюбить. Что касается ее внешности, я скажу Вам, что она красивая, такая же высокая, как я, с хорошей фигурой, с всегда живым и веселым взглядом — она не опускает больше голову, так как знает, что на нее приятно смотреть”.
Как и у Зины, у Лиды был хороший художественный вкус, она тоже была рукодельницей, неплохо играла на фортепьяно, но больше всего любила театр, поэтому ни одно домашнее представление не обходилось без ее участия.
7
Вскоре по приезде в Алапаевск Петя вдруг почувствовал себя одиноким, хотя у него не было недостатка в любви и ласке. Но без брата Коли, оставленного в Петербурге, Петя оказался старшим среди алапаевской детворы, да и действительно за последние месяцы он заметно повзрослел. Шестилетний Поля не мог быть ему интересен как товарищ; сестра Сашенька, хоть и была старше Поли почти на два года, тоже еще была мала. Сверстников Петиных в доме не было, а новых знакомств в Алапаевске Чайковские еще не завели. В Воткинске у Пети был хороший друг Веничка, сын одного из сослуживцев Ильи Петровича, но ведь он остался там, и, кто знает, увидятся ли они когда-нибудь. Не было сейчас с Петей и любимой Фанни. От нее приходили письма, но разве это уменьшает горечь разлуки, тем более разлуки навсегда? На очень грустной ноте закончил Петя одно из своих писем к Фанни, в котором описывал веселое празднование именин отца: “Весь вечер был веселым для взрослых, но мне, представьте, дорогая и хорошая Фанни, не хватало моего брата, моего друга и моей доброй и чудной наставницы, которую я так любил в Воткинске”.
…Почему так живо, так ощутимо близко помнится время детства в Алапаевске? Вспоминая его, Петр Ильич как будто видит перед собой любимых сестру и брата — Сашеньку и Полю. Живой и общительный Поля был нежно привязан к Пете и был счастлив, когда тот чем-нибудь забавлял его. Он был мальчиком ласковым и приветливым, правда, шалуном, но никому не докучал капризами. Наверное, — думает Петр Ильич, — надо мне было чаще играть с ним. Поля любил музыку и явно был способен к ней, надо было его учить по-настоящему, а не от случая к случаю; в те годы, при нескольких переездах семьи, на его музыкальность никто не обратил внимания, а ведь я мог бы ему помочь. А теперь вся его причастность к музыке выражается одной традиционной фразой: “Немного играет на фортепьяно”. Потом, обучаясь в Морском кадетском корпусе, он выбрал себе для музыкальных уроков флейту, как бы идя по стопам отца, и неплохо на ней играл. Ему потом и досталась старая флейта от Ильи Петровича.
И кто бы мог подумать, что этот милый, резвый и добрый мальчик станет моряком, — теперь он в чине генерал-майора, живет в Таганроге, по-прежнему очень любит брата Петю, любит его музыку. Он очень радовался, когда ему удалось купить оркестрину, подобную той, которая была у Чайковских в Воткинске. В ее исполнении он любил слушать сочинения брата: отрывки из опер “Евгений Онегин”, “Мазепа”, “Орлеанская дева”. “Милый и дорогой друг и брат Петя, — писал тогда Ипполит Ильич. — Уже две недели, как я наслаждаюсь тремя твоими произведениями, которые отлично исполняются оркестрионом. Слушаю, слушаю, и что-то родное, близкое чудится в твоей музыке, как будто мне знакомое. Впечатление ли прошлого, случайно брошенной тобой музыкальной фразы когда-нибудь в известной форме только тебе принадлежащей, но только то, что, когда слушаю, будто ты тут около меня и все вы, мои дорогие, со мной. Да уж и великан же ты, композитор из композиторов! Слава тебе!”
Петр Ильич с улыбкой вспоминает и о другом тяготении Поли к искусству: еще малышом он научился хорошо вышивать, а затем занялся резьбой по дереву и немало в этом преуспел.
А любимая Петина сестра, нежный цветочек Сашенька, как называл ее отец, она тоже любила слушать игру брата. В Алапаевске, когда он садился за фортепьяно, она усаживалась поблизости на диване и, свернувшись клубочком, могла слушать долго-долго, и было видно, что это доставляло ей большое удовольствие.
Все братья нежно любили свою сестричку, называли ее Красным солнышком. И она действительно словно бы обогревала всех, ко всем была добра и внимательна. Когда семью постигло страшное несчастье — скончалась Александра Андреевна, — Сашу определили в Смольный институт, но через два года она вернулась домой и, совсем еще юная, взяла на себя все заботы о семье, об отце и братьях (старшие сестры Зина и Лида были уже замужем и жили отдельно от отца, со своими семьями). Сейчас, в конце жизни, Петр Ильич ясно видит, что вся его жизнь была бы немыслима без Сашеньки, без ее необыкновенной доброты и моральной поддержки. Она очень напоминала покойную мать, так же мудро руководила своей большой семьей, была так же заботлива и всем необходима. Но Сашеньки уже нет в живых… Она скончалась два года назад, унеся с собой какую-то часть жизни братьев, мужа, детей. Но в те далекие детские годы не было мыслей о разлуке, с которой не поспоришь. Дети жили настоящим, а оно было счастливым.
Однако для Пети первые месяцы пребывания в Алапаевске оказались трудными. Поначалу было интересно, как всегда бывает при устройстве на новом месте, но вскоре все стало казаться чужим, Петя стал раздражительным, обидчивым, даже капризным (чего прежде не бывало), в нем обострилось чувство разлуки с братом и любимой гувернанткой Фанни, появилось тягостное ощущение одиночества. Родителей очень тревожила перемена в поведении Пети, но никто не мог понять, в чем была причина его плохого настроения и повышенной нервозности, не понимал этого и он сам. Скорее всего, это было следствием перенесенной недавно в Петербурге болезни, из-за которой его не оставили там вместе с Николаем. Одновременно могли быть и другие причины, усугублявшие его плохое самочувствие, например, прекращение серьезных занятий музыкой. В Петербурге Петя брал уроки музыки у хорошего преподавателя, Филиппова, сделал большие успехи, а в Алапаевске не у кого было учиться. Чтобы все же не прерывать занятий музыкой, руководить ими стала Зина, но Пете эти уроки не нравились, даже раздражали его, и он относился к ним небрежно. Может быть, Зина по неопытности была нетерпеливой учительницей, а может быть, после хорошего петербургского педагога Петя не мог смириться с дилетантизмом сестры.
В первые алапаевские месяцы у детей все еще не было гувернантки, поэтому занятия школьными предметами тоже вела Зина, ей помогала Лида, и хотя Петю, по совету врачей, старались как можно меньше загружать уроками, он, как считали родители, ленился. Да и сам Петя называл это ленью, и в одном из писем к Фанни даже раскаивался в лености: “Я Вас прошу, дорогая м-ль Фанни, не сердитесь на меня… я постараюсь никогда в другой раз не лениться, потому что я сознаю, что это плохое чувство, от которого я исправлюсь”.
Но дело было, конечно, не в лености. Необходимо было устранить причины в душевной неуравновешенности мальчика. Нужны были какие-то перемены в домашнем укладе. И вот к концу 1849 года они наступили.
Первым событием, внесшим нечто новое в жизнь семьи Чайковских, был приезд тети Лизы — Елизаветы Андреевны Шоберт, младшей сестры Александры Андреевны, — с тремя дочками. Сначала она приехала без детей, это было через месяц после прибытия семьи в Алапаевск. С нею вместе приехала Сестрица Настасья Васильевна, которая пока оставалась на Урале. Как водится, все население дома управляющего высыпало во двор встречать приехавших. Но не было радостных восклицаний и веселой суеты: тетя Лиза, бледная и печальная, была в черной траурной одежде. Сестры со слезами обнялись и сразу ушли в комнату Александры Андреевны.
Дети уже знали, в чем дело: недавно умер муж тети Лизы, полковник Василий Васильевич Шоберт, она осталась с четырьмя малыми детьми одна в чужом городе (они жили в Сибири, в Омске), почти без всяких средств к существованию: пенсия, которую она получила за мужа, была очень мала. И была тетя Лиза еще совсем молодая — двадцати шести лет. К кому же было ей обратиться за советом и помощью, как не к Чайковским? К ним она и поехала, пробыла у них недолго. На семейном совете решили, что осиротевшая семья будет жить у Чайковских. Тетя Лиза поспешила в Петербург в надежде устроить хоть кого-то из детей в закрытое учебное заведение. Удалось устроить только сына Колю.
Мама сообщила, что вместе с Шобертами приедет новая гувернантка, которую подыскала тетя Лиза, она будет учить всех детей. “Старшая девочка, Амалия, почти твоего возраста, Петинька, вот и будет тебе повеселее; а Вильгельмина помладше, она подстать тебе, Поля. Ну, а Катенька еще совсем малышка. С ними едет бонна, Мария Григорьевна Фосс, очень добрая и хорошая женщина; и гувернантка, Анастасия Петровна, молодая девушка, недавно окончившая очень хороший институт”.
И вот поздней осенью, в ноябре, все съехались. Опять послышались в доме восклицания: едут, едут! И снова все высыпали во двор, куда уже въезжали санные кибитки с закрытым верхом, запушенные снегом. На этот раз встреча была без слез, напротив, со словами радости и гостеприимства. Приехавших ввели в теплую прихожую, стали раскутывать детей. Сестрица побежала в кухню поторопить с обедом.
У тети Лизы характер был мягкий и покладистый, она старалась не поддаваться невзгодам и применяться к обстоятельствам. Зина и Лида сразу подружились со своей молодой теткой, а также и с бонной Марией Григорьевной, тоже молодой женщиной, очень привязанной к семье Шоберт. Она вынянчила всех четверых детей и в постигшем Елизавету Андреевну несчастье была ей верным другом, помощницей и моральной опорой. Все в семье Чайковских очень полюбили Марию Григорьевну, особенно Модест, выросший возле нее и тети Лизы.17 Он рассказывает, что за долгие годы службы у Шобертов она обратилась в друга Елизаветы Андреевны и у Чайковских старалась всем и во всем быть полезной. Она любила всех, но папашу боялась панически и терялась в его присутствии, когда он обращался к ней только по делу и называя только Марией Егоровной (а в семье ее ласково называли Машурочкой). Не имея настоящего образования, она сама выучила французский язык, много читала. С грустью рассказывала о своем сиротстве в прошлом, повторяя любимый стих Некрасова: “Ниже тоненькой былиночки надо голову склонить, чтобы бедной сиротиночке беспечально век прожить…”.
Дети все очень подружились Особенно Петя сдружился с Амалией, близкой ему по возрасту, и дружба эта продолжалась всю жизнь. Они вместе учились у новой гувернантки, вместе учили уроки, затевали разные игры и забавы. Петя уже не чувствовал одиночества, настроение его улучшилось, прошли капризы и раздражительность, он снова стал веселым и приветливым мальчиком, склонным к шутке и забавным играм.
Второе важное и радостное для всей семьи событие произошло первого мая 1850 года: родились мальчики-близнецы Модест и Анатолий. С их появлением на свет прибавилось много забот, но также проявились восторги и обожание. На уход и дежурство при малютках были мобилизованы все домочадцы. Дети тоже были вовлечены в круг общих забот, они должны были помогать посильно в домашних делах. Тетя Лиза почти безотлучно сидела возле близнецов в детской, наблюдая за их уходом, кормлением, сном, прогулками, успевая при этом и вышивать (она, как и сестра ее, была искусной рукодельницей), и поболтать с Зиной и Лидой, и кому-то еще в чем-то помочь.
Центром всех забот и помыслов были близнецы, а для отца и тети Насти они были настоящими кумирами. Каких только названий они им ни придумывали! И ангелочки, и херувимчики, и даже обоим вместе — “мотички”. На другой же день после их рождения полетели письма во Францию к Фанни с радостным сообщением об этом событии. Вот что писала Сестрица: “Для всех нас приятно порекомендовать Вам, мой добрый друг Фанничка, двух прелестных мальчиков, которых Бог дал тетиньке. Это счастливое событие делает всех нас веселее, тем более что здоровье ее в хорошем положении”. А вот и письмо Пети, он тоже не мог не поделиться такой приятной новостью со своей дорогой Фанни: “Хочу Вам сообщить, моя дорогая мадемуазель Фанни, новость, которая Вас может быть обрадует немного: это рождение моих братьев-близнецов, я их уже видел. …Мне кажется, что это ангелы, которые опустились на землю”.
Первой заботой родителей было найти кормилиц (их называли “мамками”). Из Воткинска вместе с Чайковскими приехали няни их детей Арина и Каролина, а кормилиц нашли здесь, в Алапаевске, это были Глафира Тимофеевна у Модеста и Татьяна Абрамова у Анатолия. К ним все относились с уважением. Илья Петрович сам входил в их нужды; когда у них болели собственные дети, это вызывало общую тревогу, Илья Петрович приглашал к ним врача, а при необходимости помещал в больницу. Когда в доме шел ремонт, особое внимание обратили на детскую комнату, учитывая, удобно ли будет там няням и кормилицам. Когда ремонт уже заканчивался, тетя Лиза писала сестре, поехавшей с Петей в Петербург, чтобы решить вопрос с его обучением: “На днях мы перевели детей в прежнюю комнату, которая теперь очень удобна. И мамки так довольны, что у них есть где погреться, а главное, им нравится лежанка”.
Но событием, особенно значительным для Пети, для его душевного состояния, для умственного и даже музыкального развития был приезд новой гувернантки Анастасии Петровны Петровой. Это была девушка 21 года, не отличавшаяся красотой, но вызывавшая симпатию своей скромностью и добрым характером. Сестрица, Лида и Зина в своих письмах к Фанни высказывались о приехавшей очень доброжелательно. В первые же дни по ее приезде написала Сестрица: “Приехала наша гувернантка. Об ней писали Вам много хорошего… хоть она и миленькая девушка, собой она не хороша, но так скромна, и мне это в ней нравится больше красоты. Говорит, что она плакала дорогой, ей страшно казалось приехать в незнакомый дом. Тетинька очень ласково приняла ее, Вы знаете, милая Фанни, как умеет она обласкать… С Лидочкой они подружились в первый день…” Слова симпатии находим и в письме Лиды: “Все дети к ней очень привязаны. Она такая хорошая и очень добра”. В тех же тонах отзывается о ней и Зина.
Анастасия Петровна была круглой сиротой, воспитание получила в сиротском Николаевском институте. К ее аттестату об окончании института прилагался словесный портрет: “Роста среднего, лицом бела, глаза карие, волосы светло-русые”.
Главной задачей Николаевского института была подготовка девушек-сирот к практической жизни. Выпускницы получали квалификацию по трем разрядам: к 3-му разряду относились няни, ко 2-му — учительницы и к 1-му — наставницы, или, как их называли в быту, гувернантки, для воспитания и обучения детей в частных домах. Анастасия Петрова получила аттестат 1-го разряда.
Александра Андреевна, уезжая из Петербурга в Алапаевск, не успела подыскать гувернантку, этим занялась ее сестра, все оформив и привезя с собой девушку в Алапаевск. Присмотревшись к новой наставнице, увидев ее благонравие и хорошие знания, Александра Андреевна поняла, что выбор был правильным, и с благодарностью высказала это сестре.
— Знаешь, Лиза, я вижу, что мы поступили совершенно правильно, обратившись именно в Сиротский институт. Там хорошо готовят наставниц, а наша Анастасия была одной из лучших выпускниц. Ты ведь видела ее аттестат.
— Да, я видела, там только отличные отметки.
— Ее аттестат у меня, — продолжала разговор Александра Андреевна, — она вручила его мне сразу по приезде, как и другие документы. Ты обратила внимание, какая в этом институте серьезная учебная программа? Девушки изучают там три языка — русский, немецкий и французский, соответственно — русскую, немецкую и французскую литературу; есть предметы, непосредственно связанные с методикой воспитания и обучения детей, есть практические учебные занятия (в аттестате это называется теорией и практикой); они занимаются рисованием, музыкой, танцами. Все это они должны были досконально изучить, чтобы потом успешно обучать детей. Оценки на экзаменах в институте ставят по 60-балльной системе, и вот посмотри, у Анастасии в аттестате по всем, абсолютно по всем предметам стоит 60.
— Я думаю, — говорила тетя Лиза, — она вам вполне подходит. Ведь вы с Ильей Петровичем хотите, чтобы она не только учила всех младших детей, но также подготовила бы Петю к поступлению в учебное заведение?
— Да, и притом в очень короткий срок. В конце лета я повезу Петю в Петербург на экзамены. Что заботит Илью Петровича, это музыка. Петя очень способен к музыке, и отец считает, что ему не нужно прекращать занятий. Но здесь, в Алапаевске, нет учителей музыки. Пока с ним занималась Зина, но это совсем не то, что нужно.
— А не может ли учить его новая гувернантка? Ведь у нее в аттестате и по музыке высший балл.
— Нет, обучать музыке она не имеет права. В институте в музыкальном классе занятия шли по двум категориям: специальное обучение и общее. Прошедшие программу специального обучения получают квалификацию учительницы музыки. Анастасия же училась по программе второй категории, то есть — общего обучения, поэтому она имеет право быть только репетитором — следить за подготовкой музыкальных уроков. Но посмотрим, может быть, и такая ее помощь окажется полезной.
Так оно и оказалось. Правда, Петя не сразу привык к новой наставнице, его нервозность и так называемая леность проходили медленно, и Александра Андреевна уже была склонна приписать это неопытности молодой гувернантки, однако постепенно все наладилось, и между наставницей и ее учеником установилось взаимное доверие. Занятия пошли успешно. О содержании уроков мы узнаем из письма Пети к Фанни Дюрбах: “Вы меня спрашиваете, … чему я учусь, я Вам перечислю науки, которым меня учит моя дорогая воспитательница: французская грамматика, русская и немецкая, география, всеобщая история, а также священная история и арифметика. Я перевожу, делаю разбор по-французски, по-русски и по-немецки и часто спрягаю. “Путешествие вокруг света” и “История Ермака” — мое чтение, первое — это подарок, который мне сделала моя воспитательница…”. Еще в Воткинске Фанни приучала Петю к книгам, и Анастасия Петровна поддержала этот интерес к чтению. Приехав в Алапаевск, Анастасия Петровна с удивлением обнаружила у Чайковских довольно хорошую библиотеку с интересным подбором книг не только на русском языке, но также на французском и немецком. Были тут также книги для детского чтения поучительного и познавательного характера. В семье все любили читать, книги считались хорошим подарком. Удивили молодую наставницу и начитанность Пети, и его интерес к серьезным книгам, для его возраста еще трудным. Но именно поэтому он знал довольно много из истории и литературы. Так, еще в Воткинске он узнал сначала от Фанни, а потом из книг о Жанне д’Арк — Орлеанской деве — и принял близко к сердцу ее трагическую судьбу. “Очень сильно плакал над страданиями этой девы”, — вспоминал потом Петр Ильич. С детства знал он сказку Жуковского “Ундина” и очень ее любил (Жуковского супруги Чайковские знали лично, он останавливался у них в Воткинске, когда вместе с царским наследником, будущим царем Александром II, путешествовал по Уралу и Сибири; и Чайковские считали его другом семьи). В библиотеке родителей были, конечно, и Жуковский, и Карамзин, Пушкин, Лермонтов, Гоголь. “Ночь перед рождеством” Гоголя Петя читал уже в Алапаевске.
Мудрено ли, что потом, уже будучи композитором, Петр Ильич избрал для своих опер те сюжеты, которые полюбились ему с детства? В 1878 году Чайковский писал другу своему Надежде Филаретовне фон Мекк: “Роясь в библиотеке сестры, я напал на “Ундину” Жуковского и перечел эту сказку, которую ужасно любил в детстве… в 1869 г. я уже написал на этот сюжет оперу…”. Тогда же писал он брату Анатолию: “С большим жаром принялся я за “Ундину”. Уже большая часть первого действия готова”. И брату Модесту: “Оттого так редко тебе пишу, что все свободное время посвящаю опере. Меня и сюжет ужасно пленяет, да и хочется поскорее кончить, чтобы летом со спокойным духом заняться оркестровкой”. И ему же вскоре, когда опера была вчерне уже закончена: “…я теперь очень усердно занимаюсь инструментовкой первого действия;… своей оперой на этот раз я очень доволен и работаю с увлечением”.
Поставить “Ундину” на сцене не удалось, что композитора очень огорчало. Годы шли. Мастерство Петра Ильича росло, как росли и его требования к себе. Создавались (и шли на сцене) его другие оперы, а в раннем своем детище ( “Ундина” была его второй оперой) он видел все больше недостатков, и он уничтожил ее партитуру, как поступил и с первой своей оперой “Воевода”, тоже в ней разочаровавшись. Но мысль об “Ундине” не покидала Чайковского. В 1878 году он думал о новой опере на этот сюжет, в 1886 году — о балете, но замыслы эти так и остались неосуществленными. Некоторые фрагменты из “Ундины” он использовал в других своих сочинениях.
Сюжет повести Гоголя “Ночь перед рождеством”, когда-то так пленивший девятилетнего Петю, нашел свое воплощение в четвертой опере композитора “Кузнец Вакула”. Она создавалась Чайковским летом 1874 года с целью участвовать в конкурсе, объявленном Русским музыкальным обществом. Это был конкурс на создание оперы по повести Гоголя “Ночь перед рождеством” на готовое либретто поэта Я.П. Полонского. Назначено было две премии. Конкурс был закрытым, под девизом. Чайковский избрал себе девизом известное изречение “Ars longa, vita brevis” (искусство вечно, жизнь коротка). Оперу эту он написал за исключительно короткий срок — меньше чем за три летних месяца. Сочинялась она на Украине, в селе Низы (недалеко от города Сумы), где композитор гостил у своего приятеля помещика Н.Д. Кондратьева, который ревностно оберегал покой и труд своего дорогого гостя. Музыка этой оперы проникнута украинским национальным колоритом, в ней хорошо показаны народные характеры, быт, праздничные обряды, использованы некоторые подлинные народные песни.
Чайковский очень спешил с этой работой, полагая, что срок подачи оперы на конкурс — 1-го января 1875 года. Каковы же были его удивление и разочарование, когда он узнал, что подал оперу почти на год раньше. Почему разочарование? Потому что до объявления результатов конкурса авторы не имели права постановки своей оперы на театральной сцене. Но кому же не хочется скорее услышать свою новую оперу в театре, тем более, если она сочинялась охотно, радостно, на высоком творческом подъеме, как было в этом случае с Петром Ильичем? Сочиняя “Вакулу”, он писал брату Анатолию: “Все мои помыслы теперь обращены на мое любимое детище, на “Вакулу” милого. Ты не можешь себе представить, до чего я люблю его! Мне кажется, что я положительно с ума сойду, если потерплю с ним неудачу. Мне не нужна премия… Мне нужно, чтобы “Вакулу” поставили в театре”.
8
Осенью 1875 года жюри конкурса объявило свое решение: опера Чайковского “Кузнец Вакула” была признана самой лучшей, и ей была присуждена первая премия — 1500 рублей ( вторую премию не получил никто). А через год “Кузнеца Вакулу” уже поставили в петербургском Мариинском театре. Публике опера нравилась, но Петр Ильич оказался самым строгим судьей своего нового сочинения. Он увидел в нем много недостатков и не хотел оставлять оперу в таком виде. Через десять лет он заново переработал оперу, дал ей новое название “Черевички”. В новой редакции и с новым названием она и укрепилась в театральном репертуаре.
С воспоминаниями о детских годах связана и опера Чайковского “Орлеанская дева”. В 1878 году, будучи на Украине, в Каменке, Петр Ильич нашел в библиотеке своей сестры не только “Ундину” Жуковского, но и книгу, которую он с таким увлечением читал и перечитывал в детстве, — о его любимой героине Жанне д’Арк. У него и раньше возникала мысль о том, что судьба Орлеанской девы — хороший сюжет для оперы. Теперь же, когда он держал в руках свою детскую книжку, мысль эта вновь вернулась и была уже не мимолетной, а окрепшей, уверенной, словом, она превратилась в творческий замысел. Композитор решил сам написать либретто, он искал новые переводы поэмы Шиллера, искал дополнительные исторические материалы. “Орлеанская дева” была написана им тоже за очень короткий срок — за два с половиной месяца: законченная летом 1879 года, она была поставлена впервые в Петербурге, на сцене Мариинского театра, 13 февраля 1881 года.
Петр Ильич всю жизнь помнил книги, которые полюбились ему в детстве. В алапаевские годы ему очень нравились исторические повести, рассказы о путешествиях, о далеких странах. Подаренная Анастасией Петровной книга “Путешествие вокруг света”, где описывалось открытие новых земель, пришлась ему по душе, он перечитывал ее несколько раз. Очень нравился ему также сборник рассказов для детского чтения “Материнское воспитание”, он находил в нем много интересного. Но дороже всех был для Пети подарок Фанни — книга французской писательницы Эжени Фоа “Маленькие музыканты”, о детских годах великих композиторов. С нею он не расставался даже в Петербурге в Училище правоведения. “Пришлите мне книги… — писал он родителям в первый год обучения в Петербурге, — “Материнское воспитание”, затем моих маленьких музыкантов и Ермака, которого я не дочитал”. Но в училище эти книги потерялись. Петя был доверчивым и не следил за тем, что и кому дает, содержанием его тумбочки пользовался кто хотел.
Александра Андреевна в первое время внимательно присматривалась к новой наставнице, нередко задумываясь: а сможет ли столь молодая и неопытная девушка справиться со сложными задачами воспитания? Быть собеседником и постоянным, можно сказать, спутником нескольких детей, разных по возрасту и характерам, направлять их интересы, учить жизненным правилам?.. Все это требует не только знаний, полученных в институте, но также природного педагогического таланта, любви к детям, любви к своему делу. Правда, ее предшественница Фанни тоже была очень молода, когда пять лет назад приехала к ним в Воткинск, а какой прекрасной воспитательницей оказалась! Конечно, то был почти исключительный случай, и можно ли два раза подряд “вынуть счастливый билет”?
Но опасения Александры Андреевны были напрасны. Вскоре стало ясно, что новую гувернантку ни в чем нельзя упрекнуть. Она быстро освоилась, упорядочила режим дня детей, наладила спокойный ритм их жизни, а главное — завоевала их доверие (дети даже стали ласково называть ее тетей Настей). Особенно важно это было для Пети. Анастасия Петровна, занимавшаяся в институте музыкой в течение семи лет, неплохо играла на фортепьяно, могла понять музыкальные интересы мальчика, они оба охотно беседовали о музыке, часто играли в четыре руки. В минуты откровенности Петя поверял ей свои мечты, в которых только она могла почувствовать реальность. Однажды Петя сказал ей: “Я все равно буду великим музыкантом!” И она запомнила эти слова.
Свою привязанность и душевную близость к молодой наставнице Петя выразил и в музыке: именно ей, Анастасии Петровой, посвятил он свое первое произведение, записанное нотами, и назвал его “Анастасия — вальс”. Правда, это было уже не в Алапаевске, а в Петербурге, в 1854 году, через два года после того, как Чайковские навсегда покинули Урал. Тем летом Петрова закончила свою службу у Чайковских. С глубоким волнением приняла она прощальный подарок своего ученика и долго хранила эти ноты. Это был первый дошедший до нас автограф одного из величайших композиторов мира…
Когда Петра Ильича спрашивали, с каких лет он начал сочинять, он обычно отвечал: “Когда узнал музыку”. Но когда он узнал музыку? Он и сам не мог этого сказать. Ему казалось, что музыка была с ним всегда и без нее он не мог жить. Родители рассказывали, что они заметили его особую тягу к музыке, когда мальчику было всего четыре года. Он стал часто подходить к роялю, ему нравилось нажимать на клавиши пальчиками и вслушиваться в возникавшие от этого звуки. Тогда мама сама стала понемножку учить его играть на рояле и поразилась тому, как быстро этот крошечный ребенок все схватывал, как легко понимал ее объяснения и какое при этом выражал удовольствие.
Через много лет, беседуя с братом Модестом о детских годах, Петр Ильич рассказал об одном случае, который, как он полагал, сыграл в его жизни важную роль: “Мама рассказывала, что я обнаружил такую сильную любовь к игре на фортепьяно, что меня приходилось даже сдерживать, а когда мне запрещали быть около инструмента, я продолжал на чем попало перебирать пальцами. Однажды, увлекшись этим бренчаньем на оконном стекле, я так разошелся, что разбил его и сильно ранил руку. Видимо, это по сути незначительное происшествие заставило родителей обратить внимание на мое непреодолимое влечение, и они решили серьезно отнестись к моему музыкальному развитию. Для меня пригласили учительницу музыки. Это была Мария Марковна Пальчикова. Что я о ней помню? Почти ничего. Знаю, что эта “девушка из крепостных”, как говорила мама, была пианисткой-самоучкой”.
— Ну, Петя, — говорил Модест Ильич, — разве такая учительница была тебе нужна? Едва ли у нее были какие-то познания в музыкальной педагогике, да и в музыке вообще.
— Конечно, сейчас об этом трудно судить, — отвечал Петр Ильич, — но какой-то опыт преподавания, по-видимому, у нее был. Других учителей музыки в Воткинске тогда, возможно, не было, значит, у Марии Марковны не было недостатка в уроках, и вполне можно предположить, что родители пригласили ее по рекомендации знакомых семей, где она давала уроки.
Скорее всего, так и было. Но пригласили Пальчикову, конечно, не только для Пети, а также и даже прежде всего для старших детей, Лиды и Коли, поскольку обучение детей музыке считалось тогда одним из важных элементов детского воспитания.
Петр Ильич не помнил, как проходили музыкальные уроки в его столь юном возрасте. Видимо, у Марии Марковны был и музыкальный, и педагогический талант, в противном случае она “засушила” бы своего ученика скучными занятиями и отбила бы у него охоту к музыке. Между тем Петя делал заметные успехи, и музыка влекла его все больше. Он легко подбирал на рояле знакомые мелодии, очень любил импровизировать, эту способность он проявил еще на уроках с мамой, то есть когда ему шел только пятый год. А ко времени отъезда из Воткинска — в восемь лет — он мог самостоятельно выучить две мазурки Шопена и хорошо сыграть их перед гостями.
Поселившись в Алапаевске, Чайковские хотели вызвать туда и Пальчикову, вопрос этот считался решенным, но по какой-то неизвестной нам пока причине ее приезд не состоялся.
Прошли годы, Петя уже стал известным композитором Чайковским, и вот однажды он вдруг получил от своей давней учительницы музыки письмо, в котором она, будучи в трудных финансовых обстоятельствах, просила у него материальной помощи. Он, конечно, сразу откликнулся и стал посылать ей определенную сумму денег каждый месяц до самой ее кончины.
Оглядываясь на далекое прошлое, Петр Ильич ясно понимал, что его музыкальное развитие в детстве, “вхождение” в мир музыки зависело не столько от уроков игры на рояле, сколько от той музыкальной “питательной” среды, в которой он рос. В семье Чайковских все любили музыку и все были в той или иной мере к ней причастны. Нет, не прав был брат Модест, считавший, что музыкальностью в семье отличался только Петр. Он судил по более поздним годам, которых сам был свидетелем, но не мог правильно понять и оценить той атмосферы, которая окружала Петю в первые десять лет его жизни.
Музыкой занимались тогда и родители, и дети. Петр Ильич хорошо помнил и игру отца на флейте, и собиравшихся у отца в Воткинске друзей-музыкантов (любителей, как и он), игравших разные музыкальные ансамбли, и пение матери, и ее игру на фортепьяно. В Алапаевске музыкальные занятия отца и матери стали более редкими. По-видимому, среди сослуживцев отца в Алапаевске не нашлось людей, которые могли бы составить квартет или трио; и на флейте отец здесь играл очень редко, будучи предельно занят делами двух заводов. И Александра Андреевна, обремененная большой семьей, мало пела и играла. Но иногда все же выпадала свободная минута для музицирования, и как же тогда радовался Петя! Особенно нравилось ему, как мама пела романс Алябьева “Соловей”. Потом, живя в Петербурге, в училище, далеко от семьи, мальчик часто вспоминал те счастливые минуты и писал об этом родителям: “Недавно я играл в училище на рояле. Я начал играть “Соловья” и вдруг вспомнил, как я играл эту пьесу раньше. Ужасная грусть овладела мною, то я вспоминал, как играл ее в Алапаевске вечером и вы слушали, то как играл ее четыре года назад в С.-Петербурге с моим учителем г. Филипповым, то вспомнил, как вы пели эту вещь со мною вместе, одним словом, что это была всегда ваша любимая вещь”. Как видно из письма, Петя аккомпанировал маме (“вы пели эту вещь со мною вместе”), и, конечно, не только при исполнении этого романса, а и других, имевшихся в ее любительском репертуаре. “Соловей” был одним из самых популярных в то время и в домашнем исполнении, и в концертных программах, как и фортепьянные вариации на его тему. То обстоятельство, что Петя имел такие вариации в своей учебной программе, когда учился в Петербурге у Филиппова, свидетельствует о его неплохой продвинутости в фортепьянной игре.
Большое значение в музыкальном развитии Пети имел находившийся в доме Чайковских еще в Воткинске оркестрион. Петя очень любил слушать музыку, исполнявшуюся этим “самоиграющим” инструментом, на валиках которого было записано много хороших произведений знаменитых композиторов: Россини, Беллини, Моцарта, Штрауса и других. Больше всего Пете нравилась музыка Моцарта, он слушал ее с каким-то особым чувством, как будто всем своим существом погружаясь в мир прекрасного. На всю жизнь Моцарт остался его любимым композитором. “Я Моцарта не только люблю, — я боготворю его, — читаем в одном из “взрослых” писем Петра Ильича. — Лучшая из всех когда-либо написанных опер — для меня “Дон Жуан”… Я до того люблю музыку “Дон Жуана”, что в минуту, как пишу Вам, мне хочется плакать от умиления и волнения. Музыка “Дон Жуана” была первой музыкой, произведшей на меня потрясающее впечатление. Она возбудила во мне святой восторг, принесший впоследствии плоды. Через нее я проник в тот мир художественной красоты, где витают только величайшие гении. …Тем, что я посвятил свою жизнь музыке, я обязан Моцарту. Он дал первый толчок моим музыкальным силам, он заставил меня полюбить музыку больше всего на свете”.
Музыка волновала и тревожила душу Пети с самого раннего его возраста. Об этом рассказывала Фанни Дюрбах Модесту Ильичу (они встретились, когда композитора уже не было в живых): “После занятий или других фантазирований на фортепьяно он приходил всегда нервный и расстроенный. Однажды у Чайковских были гости и весь вечер прошел в музыкальных развлечениях. Вследствие праздника дети были со взрослыми. Пьер сначала был очень оживлен и весел, но к концу вечера так утомился, что ушел наверх ранее обыкновенного. Когда я через несколько времени пришла в детскую, он еще не спал и с блестящими глазами, возбужденный, плакал. На вопрос, что с ним, он ответил: “О, эта музыка, музыка!” Но музыки никакой не было в эту минуту слышно. “Избавьте меня от нее! Она у меня здесь, здесь, — рыдая и указывая на голову, говорил мальчик, — она не дает мне покоя!”
Видимо, все дело было в том, что Чайковский был музыкантом по натуре, от природы, музыка жила в нем, и он сам жил в мире музыки. Все, что он слышал и сочинял, проходило через его сердце, и так было всю жизнь. Он вместе с героями своих опер переживал их чувства, их судьбы. Наверное, именно поэтому каждая его опера в процессе сочинения казалась ему лучшей из всех, прежде им написанных. Он именно ЖИЛ каждым новым произведением. Не потому ли он так сильно переживал драму своего Германа, когда писал оперу “Пиковая дама”? “Как я плакал, когда умер мой Герман!” — читаем в одном из его писем.
При переезде семьи из Воткинска в Москву, а затем в Петербург круг музыкальных впечатлений детей очень расширился, из мира домашнего музицирования они попали в мир большой музыки. Их водили в концерты и театры. Новые впечатления нахлынули на Петю, как большая живительная волна. То, что давали ему механическая оркестрина или домашнее любительское музицирование, зазвучало в “живом виде”. Он впервые увидел оперу и балет в театре. Как жаль, что в детстве Петя не вел дневника! Память сохранила не все.
Какая опера была для него первой, услышанной в театре? Возможно, это была “Жизнь за царя” Глинки. Но почему же не запомнился тот спектакль? Ведь Петр Ильич так любил музыку Глинки, его оперы “Жизнь за царя” и “Руслан и Людмила”! Когда же он услышал их впервые? “Жизнь за царя” запомнилась ему по представлению, на котором он был вместе с мамой через два года, в том же Большом театре в Петербурге, когда она привезла его для поступления в училище. В каком замечательном исполнении была поставлена опера, какие знаменитые артисты пели! Достаточно назвать хотя бы Осипа Афанасьевича Петрова, исполнявшего партию Сусанина. Это был знаменитый бас. Он же пел Руслана, потом Фарлафа в “Руслане и Людмиле” Глинки и Мельника в “Русалке” Даргомыжского.
В тот первый приезд Петя увидел на сцене и первый для себя балет, но какой именно, не запомнил. Позже Модест Ильич прочитал в письме Лидии из Петербурга (это письмо, как и другие, передала ему Фанни Дюрбах): “Недавно мы были в Большом театре и видели Фанни Эльслер, эту превосходную танцовщицу. Все были очарованы ею, когда она танцует, кажется, что она порхает”. К сожалению, Лида не назвала балета. Можно предположить, что это был балет французского композитора К. Жида “Хромой бес”, в котором знаменитая балерина имела особенный успех на своих российских гастролях в те годы.
Петр Ильич помнил, что посещение балетных спектаклей тогда в Петербурге доставляло ему особенную радость. С тех пор он навсегда полюбил балет и сам стал автором балетов, получивших всемирную известность.
Музыкальные занятия в Петербурге не прекращались. Петя брал уроки у хорошего педагога-пианиста Филиппова, делал большие успехи. Но — увы! Не прошло и года, как семья переехала в Алапаевск, и с уроками у Филиппова было покончено.
В первые месяцы жизни в Алапаевске, пока не приехала новая гувернантка, Петя в музыкальных занятиях был предоставлен самому себе (уроки Зины не в счет). Как и в раннем детстве, он постоянно стремился к роялю, работая теперь серьезно и осознанно, совершенствуя свою технику, очень подвинулся в импровизации, и вообще игра его стала настолько “взрослой”, что это заметили в семье. Лида писала об этом Фанни: “Мы проводим время без скуки… Вечером читаем и даже иногда танцуем и поем. Пьер нам аккомпанирует на фортепьяно, он прелестно играет, даже можно подумать, что играет взрослый. Нельзя сравнить, как он играл в Воткинске и теперь”.
Вероятно, самолюбие мальчика было задето, когда он узнал, что старший брат Коля, оставшийся в Петербурге, делает такие большие успехи в музыке, что превзошел всех своих товарищей, и он пишет Фанни: “И я тоже никогда не покидаю фортепьяно, которое меня очень радует, когда я грустен”.
Петя понимал, что брат делает успехи не потому, что способнее его, а только потому, что в Петербурге у него хорошие учителя, чего сам он в уральской глуши лишен. Он мог надеяться лишь на себя, на свою усидчивость, постоянную тренировку, помня указания Филиппова. Этот мальчик, которому не было еще и десяти лет, уже понял, что музыка — это не только искусство, которое человека веселит, радует и утешает, когда он грустен, но еще и труд, постоянный, настойчивый, обязательный. Такое отношение к музыке с годами укреплялось и стало одним из главных правил Петра Ильича Чайковского. Будучи уже известным композитором, он неоднократно говорил (в беседах и в письмах) о значении систематического труда в искусстве: “Вдохновение — это такая гостья, которая не любит посещать ленивых. Она является к тем, которые призывают ее… Вдохновения нельзя выжидать, да и одного его недостаточно: нужен прежде всего труд, труд и труд. Помните, что даже человек, одаренный печатью гения, ничего не даст не только великого, но и среднего, если не будет трудиться. И чем больше человеку дано, тем больше он должен трудиться … вдохновение рождается только из труда и во время труда”. Петр Ильич считал, что композитор должен трудиться, как ремесленник, ежедневно и в определенные часы. Его рабочий день был четко спланирован, и он отступал от обычного порядка только во время поездок, когда нельзя было работать, как дома. Вот что отвечал он на вопросы журнала “Петербургская жизнь” в 1892 году:
— В какое время вы работаете?
— Для работы я удаляюсь в свое клинское убежище или в какой-нибудь тихий заграничный уголок, причем веду отшельническую жизнь. Работаю я от 10 часов утра до часу пополудни и от пяти до восьми вечера. Поздним вечером или ночью я никогда не работаю.
— Как зарождаются в вас музыкальные мысли?
— Моя система работы чисто ремесленная, то есть абсолютно регулярная, всегда в одни и те же часы, без всякого к самому себе послабления. Музыкальные мысли зарождаются во мне, как только… я принимаюсь за работу. Большинство мыслей, впрочем, возникает во мне во время моих ежедневных прогулок, причем ввиду необыкновенно плохой памяти я ношу с собой записную книжку”.
Тогда же, в Алапаевске, Петя открыл для себя и другую важную истину: он понял, что настоящий музыкант должен не только исполнять или сочинять музыку, — нет, музыку надо еще и изучать. Музыкальное искусство имеет свои законы, свою теорию композиции, свои правила и приемы творчества. Но как изучать все это в условиях Алапаевска? Ведь этому учатся у опытных музыкантов-ученых и в специальных учебных заведениях, которых в России тогда еще не было. Значит, нужно искать способы самообразования. И тут на помощь мальчику пришла собранная родителями хорошая домашняя библиотека, а также принятый в семье обычай выписывать столичные журналы и газеты. Мы не знаем, что именно выписывали Чайковские в Алапаевске, но можно не сомневаться, что они получали популярные в то время журналы “Библиотека для чтения”, “Сын Отечества”, “Нувеллист” с его литературными и музыкальными приложениями. В этих журналах нередко печатались статьи о музыке, вот они-то и интересовали Петю. Как было не прочитать такие статьи, как “Скорость игры на фортепьяно”, “Правила партитур или краткое руководство к изучению генерал-баса”, “Музыка как наука”, “Пиано и оркестр”?
Конечно, девятилетнему мальчику трудно было разобраться в этих научно-музыкальных тайнах, но он смело принимался за чтение. Жаль, что не с кем было поговорить об этом, не у кого спросить о непонятном. Приходилось самому, плохо ли, хорошо ли, постигать эти секреты, стараться применить на практике советы по развитию фортепьянной техники.
Но вот приехала новая гувернантка, и у Пети появился и слушатель, и собеседник. Учить его игре на фортепьяно Анастасия Петровна не бралась, он для нее был уже слишком в этом подвинут, но все же могла кое в чем помочь (не напрасно же она в институте семь лет получала уроки музыки). Они играли в четыре руки, беседовали о музыке, обсуждали прочитанные Петей статьи, и, возможно, он получал от нее некоторые объяснения. Главное же — Анастасия Петровна слушала его импровизации и в деликатной форме высказывала свое мнение и поощряла его попытки сочинять музыку. В этом было не только ее отличие, но и преимущество перед Фанни Дюрбах.
При всех прекрасных педагогических качествах Фанни она не понимала Петиного пристрастия к музыке, полагая, что оно чрезмерно, и даже старалась отвлечь мальчика от музыкальных занятий. Будучи предельно откровенным с Фанни и любя ее всем сердцем, Петя все же не мог поделиться с нею своими музыкальными интересами и теми чувствами, которые вызывала в нем музыка, — она не поняла бы его. С Петровой же все было по-другому, она была внимательным и заинтересованным слушателем, у нее Петя находил сочувствие и поддержку в своих размышлениях о музыкальном искусстве.
Анастасия Петровна появилась в семье Чайковских в самый нужный момент, то есть именно тогда, когда Петя нуждался в понимающем его собеседнике, и она выполнила эту роль. Беседуя с нею о музыке, Петя начал осознавать свое призвание. Ведь не случайно именно ей, тете Насте, сказал он в минуту откровенности: “Я все равно буду великим музыкантом!” Это ощущение творчества как своей судьбы появилось уже тогда, в Алапаевске, и с годами укрепилось. Однажды, гораздо позже, он еще раз высказал свою убежденность в композиторской предназначенности, в письме к сестре Александре Ильиничне, и не потому, что гордился своей известностью или хотел показать свое превосходство над другими людьми. Нет, Чайковский был очень скромным человеком, он никогда не стремился возвыситься, часто даже умалял свое значение в искусстве, будучи самым строгим своим критиком. Но обстоятельства заставили его напомнить родным о своем призвании.
Было это в 1877 году. В жизни его тогда возникли большие трудности. Бывшая жена Петра Ильича, Антонина Ивановна, с которой он расстался очень скоро после необдуманной женитьбы, буквально атаковала его письмами, постоянными напоминаниями о себе, различными требованиями. Словом, покоя не было. Мало того, она стремилась привлечь на свою сторону его родных, особенно сестру Александру Ильиничну, и та пыталась вступиться перед братом за свою невестку. Петр Ильич написал сестре: “Вот что, Саша! Я должен побороть свою скромность и сказать тебе следующее. Кроме того, что я муж Антонины Ивановны, безжалостно с ней поступивший, … есть еще одно обстоятельство. Я артист, который может и должен принести честь своей родине. Я чувствую в себе большую художественную силу. Я еще не сделал и десятой доли того, что могу сделать. И я хочу всеми силами души это сделать.
Между тем я не могу теперь работать. Взгляни, пожалуйста, на мою историю с Антониной Ивановной с этой стороны. Скажи ей, чтобы она перестала терзать меня упреками и угрозами лишить себя жизни. Пусть и она поймет это. Нужно дать мне возможность сделать все то, на что я призван”.
Но вернемся в Алапаевск. Импровизации Пети становились все серьезнее. Это было уже творчество. Он очень любил подбирать на рояле знакомые мелодии и видоизменять их, варьировать различными способами, находить новые приемы их музыкального оформления. В те годы такие вариации были очень популярны среди любителей музыки (вспомним вариации на тему “Соловья” Алябьева из Петиного учебного репертуара). Увы, все, что создавал тогда будущий композитор, было обречено на мгновенное звучание и последующее забвение. Все это осталось незаписанным. Записывал ли он сам что-нибудь из своих импровизаций? Возможно, пытался записывать, но ничего не сберег. Никто из окружавших его тогда людей, даже Анастасия Петровна, не позаботился о том, чтобы сберечь хотя бы несколько, хотя бы одну запись! Поэтому первым записанным и дошедшим до нас сочинением Чайковского стал “Анастасия-вальс”, подаренный своей наставнице Петей в четырнадцатилетнем возрасте. А может быть, этот вальс тогда был только записан, сочинен же раньше, в Алапаевске, как одна из импровизаций? Может быть, эта импровизация очень нравилась Петровой и Петя играл для нее много раз (отсюда и название), а в 1854 году, при расставании, записал вальс по памяти и подарил ей ноты? Кто теперь может ответить на эти вопросы? Мы знаем только, что “тетя Настя” бережно хранила эти ноты, дорогие ей как память об ученике, который действительно стал великим музыкантом…
Но все — и музицирование родителей, и собственные занятия Пети игрой на фортепьяно, и его импровизации — все это составляло замкнутый, домашний мир музыки. А какие музыкальные впечатления мог дать Пете внешний мир? Очень мало. Культурная жизнь Алапаевска была довольно бедной. Своих музыкантов в городе не было, гастролеры, иногда посещавшие Екатеринбург и Пермь, в Алапаевск не заглядывали, о театре не могло быть и речи. Какими музыкальными впечатлениями могли развлечься жители города? Только народными песнями, хороводами по праздникам на площади. В сравнении не только с крупными уральскими городами, но и с Воткинском Алапаевск был настоящей деревней. Но песни, пляски, хороводы — это было то, что нравилось Пете.
8-го ноября, в Михайлов день, на Соборной площади шумела Михайловская ярмарка. Небольшая, конечно, соответственно самому городу (велик ли Алапаевск!), но все же там можно было увидеть, как молодежь, одетая в русские традиционные наряды, водила хороводы, как одна группа поющих сменяла другую, можно было услышать задорные уральские частушки, полюбоваться веселой пляской. Все это бывало, конечно, не только в Михайлов день, зимой, но и летом, в воскресные дни, когда песни на улицах не смолкали до позднего вечера. Звучала народная музыка и в бытность Чайковских в Воткинске, она жила в памяти Пети с самого его рождения. Он сам знал много песен, и, если бы его спросили, откуда он знает ту или иную из них, он затруднился бы ответить. Ему казалось, что он всегда знал эти песни, они просто жили вместе с ним. Уже потом, в свои “композиторские” годы, отвечая на вопрос, отчего в его музыке так силен “русский элемент”, Петр Ильич писал: “Что касается вообще русского элемента в моей музыке, … то это происходит вследствие того, что я вырос в глуши, с детства, самого раннего, проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки, что я до страсти люблю русский элемент во всех его проявлениях, что, одним словом, я р у с с к и й в полнейшем смысле этого слова”.
9
Однажды февральским вечером, за ужином, отец сказал, обращаясь ко всем, сидящим за столом: “Ну, дорогие мои, готовьте наряды, собирайтесь, укладывайтесь: дня через три поедем в Ирбит на ярмарку”. У детей даже дух захватило от неожиданной радости. Поедем на ярмарку! Неужели это правда? Пете еще не приходилось бывать на больших ярмарках, он знал только Михайловскую — здесь, в Алапаевске, но отец говорил, что Ирбитская не идет с нею ни в какое сравнение. Из рассказов взрослых дети знали, что в России ежегодно проводилось много ярмарок, среди них самыми большими, главными были Макарьевская, возле Нижнего Новгорода, и Ирбитская, вторая по значению, она бывала в феврале. Все другие ярмарки были не такими богатыми и интересными. Вот и сейчас отец, глядя на детей с улыбкой, говорил:
— Что, ребятки мои, небось хочется побывать на большой ярмарке? А разрешит ли маменька? Как скажешь, Сашенька, — обращаясь к жене, — возьмем с собой детей? Вам с Лизой и старшим девочкам интересны будут модные магазины и танцевальные вечера, но и детям будет чем развлечься, я думаю. Повезем их?
— Возьмите, возьмите нас, — раздался хор детских голосов.
— Наверное, и наставница ваша не откажется поехать, не так ли, Анастасия Петровна? И Мария Григорьевна тоже?
— Конечно же, какой разговор! — тут же сказал отец. — Уж если ехать, так всем! Но вот вопрос: кто же останется в доме? Нельзя оставлять дом без хозяйского глаза.
— Ах, дядечка, а я-то для чего же? — всплеснула руками Сестрица. — Я и останусь на хозяйстве, а вы все спокойно отправляйтесь. Я с домом управлюсь, уж Вы не сомневайтесь! Только где же вы там будете жить, всей-то семьей? В гостиницу, верно, с детьми не попасть?
— А я, когда был в последний раз в Ирбите, присмотрел там домик, а потом и задаток послал. Но мне-то, как управляющему, нетрудно будет все уладить, ведь не один я еду, наш завод тоже везет на ярмарку свою продукцию, так что дел мне там хватит и место мне требуется поспокойнее, чем гостиница.
Мама, поразмыслив, от поездки отказалась, так как ожидалось появление на свет нового члена семьи, так что лучше ей было побыть дома.
— Папаша, — спрашивал Петя у отца, — а музыка на ярмарке будет? Ведь в Екатеринбурге есть городской театр, тетя Лиза говорит, что в этом театре ставятся разные пьесы, даже оперы. Может быть, он привезет на ярмарку оперу?
— Конечно, Петруша, конечно. В Екатеринбурге играет хорошая театральная труппа антрепренера Соколова. Первую половину сезона, с осени, она дает спектакли в Екатеринбурге, а во вторую, весеннюю, — в Перми. Зимой же она обязательно отправляется в Ирбит, на ярмарку. Репертуар у Соколова обширный и разнообразный: драмы, трагедии, комедии, водевили и оперы. Уж в оперу-то мы с вами непременно сходим, может быть, не один раз. И оркестровую музыку послушаем. Театральный оркестр у Соколова небольшой, но играет модные увертюры и другие пьесы. Может быть, генерал Глинка пришлет казенный заводской оркестр.
О музыке и театре отец рассказывал охотно и много.
— Артисты у Соколова хорошие, он набирал их в основном из крепостных театральных школ, где их отлично обучили.
— Как, папенька? Крепостные школы? И крепостные артисты? Разве такие бывают?
— А как же! Богатые помещики имеют свои хоры, оркестры и даже целые труппы, а иногда и театральные школы, приглашают хороших учителей. Соколов лучшую актрису своей труппы, Евдокию Иванову, купил у матери писателя Тургенева, — она богатая помещица в Орловской губернии, содержит свою театральную школу. Иванова была еще совсем юной, когда Соколов ее купил, а теперь она звезда его труппы. Очень талантлива и все умеет: играет и в драмах, и в водевилях, поет главные партии в операх. Славится она по всему Уралу, да и в других губерниях слава ее известна. Может быть, и мы услышим ее в Ирбите.
Ах, ярмарка, ярмарка! Сколько веселого шума, яркой пестроты красок! Как заманчиво призывают торговцы покупателей, странствующие актеры — публику! Сколько народа понаехало! Главная площадь города превратилась в многолюдное торжище с быстро возникающими временными магазинами, магазинчиками и лавками, рундуками, ларьками, с развешанными и разложенными вокруг них образцами товаров, с веселыми, даже смешными, нарисованными на холсте или бумаге символами разных видов торговли вместо вывесок: висящий над входом сапог — у торговцев обувью, веселая овца — у магазина с шерстяными товарами и т. п.
И чего-чего только не продают! Тут и оптовые промышленные товары, и разнообразные изделия местных и приезжих ремесленников, возы с мороженой рыбой, сухими фруктами, битой и живой птицей, горы мешков с мукой, зерном, разными крупами, сахаром, солью, колбасы всех видов, соленья, варенья. И полакомиться тут же есть чем.
На ярмарки съезжались и музыканты, представители почти всех видов этого искусства и всех уровней мастерства. Зазывно и сладко звучали цыганские хоры, веселили душу русские хороводы, душещипательно пела неизбежная шарманка, вокруг лихого гармониста собирались любители поплясать; приезжали целые оперные труппы, они ставили оперы, перед ярмарочной публикой выступали знаменитые певцы, скрипачи, пианисты, поражая слушателей своим виртуозным мастерством. Местные любители музыки вспоминали, что совсем недавно, три года назад (в 1847 году), в Киеве, во время крещенской ярмарки, дал три концерта Лист, — подумать только, сам Ференц Лист, знаменитейший венгерский пианист, виртуоз из виртуозов! Чуть не вся Украина съехалась тогда на его концерты.
Словом, развлечений было много и на любой вкус. Петя больше думал о музыке, вслушиваясь в эту своеобразную “ярмарочную симфонию”; старших сестер привлекали танцевальные залы, младшие сестры и Поля с восторгом рассказывали вечером о своих дневных впечатлениях: о веселой быстрой карусели, о цыганке-гадалке, которая просила “позолотить ручку”, о поводыре с медведем. Ярмарка гудела, бурлила, смеялась, веселилась, и было радостно чувствовать себя частью пестрой толпы. Петя надолго сохранил это чувство общности с народом, его жизнью, его весельем и воплотил его впоследствии в своей музыке.
Как жаль, что Петя не вел тогда дневника, не записал своих музыкальных впечатлений от ярмарки! Конечно же, он не мог не побывать вместе с отцом в театре Соколова. И слушал музыку, но какую? В театральных афишах рядом с трагедией Шиллера “Коварство и любовь” и комедией Гоголя “Ревизор” стояли знакомые названия итальянских опер, отрывки из которых Петя слушал еще в Воткинске, в исполнении оркестрины: “Сомнамбула” (“Невеста-лунатик”) Беллини, “Семирамида” Россини, а также “Белая дама” французского композитора Буальдье и русская опера Верстовского “Аскольдова могила”. Почему в памяти не осталось воспоминаний об этих спектаклях? Может быть, потому, что еще сильны были петербургские впечатления, а потом, меньше, чем через год после Ирбита, Петя вновь оказался в Петербурге, и ему опять стала доступна столичная опера, затмившая в памяти все другое? В сохранившемся письме к Фанни Дюрбах есть только скупое упоминание о поездке в Ирбит…
Быстро пролетели веселые ирбитские дни. Семья Чайковских возвратилась в Алапаевск, к своим обычным делам и занятиям, но долго еще все вспоминали ярмарочные развлечения. Грустно вздыхали Зина и Лида, вспоминая об этой поездке. Молодому поколению, конечно, скучно было в таком маленьком городке, как Алапаевск, — “Он расположен в стороне от больших дорог, и никто к нам не приезжает”, — читаем в их письмах. Так называемое общество было здесь очень малочисленно, как и во всех небольших провинциальных городах того времени. Но все же несколько семей алапаевской заводской интеллигенции поддерживали между собой дружеские отношения, навещали друг друга, вместе веселились по большим праздникам. Чайковские были людьми гостеприимными, охотно принимали друзей, новых и старых, из числа прежних сослуживцев и соучеников Ильи Петровича по Горному корпусу почти всех Петя хорошо запомнил.
Через много лет, когда отца уже не было в живых, Петр Ильич разбирал вместе с братьями старые семейные письма, и воспоминания становились более конкретными и близкими. Что-то казалось известным уже давно, что-то узнавалось впервые, вспоминалось забытое. Оживали в памяти те далекие дни, когда Илья Петрович по вечерам рассказывал только что приехавшей семье о людях, составлявших алапаевское общество. Петру Ильичу казалось, что он снова слышит приятный голос отца, видит его добрые глаза, и как живые предстают перед ним люди, о которых тогда шла речь.
— Скажу тебе прежде всего, друг мой Саша, — говорил Илья Петрович, обращаясь к жене, — что я доволен, снова занявшись тем, чем мне положено заниматься. Но сколько же предстоит хлопот! Заводы запущены, они требуют не только ремонта, но и переоборудования. Одному мне будет, конечно, трудно, нужны хорошие помощники. И представь мою радость, когда я понял, что эти помощники есть! Начать хотя бы с того, кого ты, конечно, помнишь по Воткинску, — это англичанин Пенн, помнишь? Самуил Пенн, он работал в Воткинске, когда мы приехали туда. Я теперь пригласил его в Алапаевск, он специалист по пудлинговому производству железа и будет здесь незаменим. Он скоро приедет, вместе с семьей. Ты помнишь, да и девочки, вероятно, помнят, это очень хорошее семейство. Сам он большой умница, жена очень славная женщина, а их дочери — просто прелесть.
Тут в разговор включались Зина и Лида: конечно, они помнят семью Пенна, а с девочками Алисой и Сусанной очень дружили. Как хорошо, что дружба их продолжится в Алапаевске! (Петр Ильич помнил, что приезд Пенна совпал с днем именин отца, об этом упомянуто и в переписке старших Чайковских.)
— А теперь, — продолжал Илья Петрович, — расскажу я вам о замечательном, даже удивительном человеке, который тоже будет мне хорошим помощником. Это Сафонов Игнатий Евстафьевич, умнейшая голова! Один из русских самородков! Прекрасный механик, изобретатель, знаток плотинного строительства, да много еще хорошего можно о нем сказать. И вот он здесь, работает на этом заводе! Это ли не удача для меня, да и для всего здешнего заводского дела?
— Да кто же это, папенька? — спрашивали старшие девочки. — Что-то мы не помним такого.
— Вы его не видели, в доме у нас он не был. Приезжал он два раза на Воткинский завод, командировало его алапаевское начальство для ознакомления с новым пудлинговым производством, которое там основал Пенн. А вообще-то ведь тут была целая династия Сафоновых. Дед Игнатия Евстафьевича был на Алапаевском заводе кузнецом, а отец, Евстафий, — плотником и плотинным мастером. Игнатий учился в горнозаводской школе, а по окончании ее поступил учеником в слесарную мастерскую. Мальчик был очень смышленый, разумный, все схватывал на лету, а когда началось строительство нового Нейво-Алапаевского завода, отец Евстафия был назначен там плотинным мастером. Себе в подручные Евстафий взял сына, который потом сменил его в этой должности.
Через год Илья Петрович снова ходатайствовал о награждении Сафонова, и просьба его была удовлетворена: Сафонова наградили золотой медалью за заводские усовершенствования, которые выдвинули Алапаевские заводы в число передовых на Урале. По должности Сафонов уже именовался не плотинным мастером, а механиком.
Тесной дружбой были связаны с Чайковскими Иван Иванович Вейц и Василий Васильевич Любарский. Оба они были соучениками Ильи Петровича по горному корпусу, а потом дружили семьями. И.И. Вейц был директором Екатеринбургской гранильной фабрики. Чайковские, бывая проездом в Екатеринбурге, всегда останавливались у него. В начале 50-х годов Вейц с семьей некоторое время жил в Петербурге, и Илья Петрович поручил ему наблюдение за сыновьями Николаем и Петром, учившимися там. Вейц был очень добрым человеком, в его семье Петя ощутил то домашнее тепло, которого ему так не хватало в чужом городе.
Любарский был бергинспектором всех заводов Урала, крупным специалистом горного дела. В молодости, в 1825 году, он, вместе с другим соучеником и земляком Чайковского Аносовым, организовал издание “Горного журнала”, в котором Илья Петрович публиковал свои статьи. Дружба их продолжалась и на Урале. Когда у Чайковских родились близнецы, Любарский стал крестным отцом Модеста. Жена Василия Васильевича была активной общественной деятельницей, что в маленьких городах было особенно необходимо.
Там не было гимназий, и дети чиновников до десятилетнего возраста (когда их отвозили в большие города учиться) получали домашнее обучение при помощи гувернанток или гувернеров. Такие деятельницы, как Любарская, помогали родителям устраивать для детей общие экзамены и иными способами старались контролировать и оживлять скучный для детей учебный процесс. О таком экзамене есть упоминание в письме Пети к Фанни Дюрбах от 2 мая 1850 года: “Путешествие вокруг света” и “История Ермака” — мое чтение, второе — это подарок, который мне сделала госпожа Любарская на память о нашем экзамене во время рождественских праздников”.
Любарский имел дом в Перми; он часто бывал у Чайковских (по долгу службы он ездил на все заводы); приезжая в Алапаевск, он всегда останавливался в доме управляющего, так же, как и Чайковские у Любарских, когда им случалось бывать в Перми по делам или проездом.
Дружили Чайковские и с Адольфом Богдановичем Кеммерлингом, главным врачом Алапаевских заводов. Его здесь очень ценили как опытного врача и доброго, отзывчивого человека. По приезде Чайковских в Алапаевск Кеммерлинг стал их семейным доктором. Когда в августе 1850 года Александра Андреевна поехала с Петей в Петербург, оставив на попечении мужа недавно родившихся близнецов, Адольф Богданович навещал их каждый день, заботясь о здоровье детей и желая помочь друзьям в их хлопотах.
Приезжала к Чайковским, а порой и гостила у них игуменья ближнего Туринского монастыря; захаживал исправник Деви.
Как видим, у Чайковских в Алапаевске не было недостатка в добрых друзьях, а в праздничные дни у них бывало многолюдно и весело. Конечно, в обычном, будничном течении дней молодым девушкам жизнь казалась скучноватой. Но, впрочем, особенно скучать было некогда. Дела в доме хватало всем, особенно после рождения близнецов.
Дети придумывали себе разные игры, особенно отличался в этих выдумках Петя, настоящий заводила. Кузина его, Амалия, рассказывала потом Модесту Ильичу, что любимой из придуманных Петей игр была у них та, которую они называли “Жрецы”. Заключалась она в том, что дети устраивали в “пещерах” (то есть в бездействовавших летом зимних горках) “жреческие жертвоприношения”. Жрецами были дети постарше, а младшие доставляли жертвенные продукты: сырую морковь, горох, огурцы, репу и прочее. Конечно, большую часть всего этого играющие съедали сами.
Любили также разыгрывать короткие театральные пьесы, которые Петя и сочинял, и сопровождал музыкой. Перед отъездом из Алапаевска в Петербург Петя написал и оставил сестрам “Законы игры” (то есть правила), которым они должны были следовать в своих забавах. К сожалению, эти “Законы” не сохранились, и о какой игре идет речь — забылось. Из других игр Амалия запомнила “Похороны куклы”. Возможно, что были также игры “Болезнь куклы” и “Новая кукла”. Ведь не случайно пьесы с этими названиями впоследствии вошли в фортепьянный сборник Чайковского “Детский альбом”.
Да и все 24 пьесы этого альбома, несомненно, связаны с воспоминаниями о детстве: тут и привычное начало дня (“Утренняя молитва”, ею начинается сборник), и всегда живой образ мамы (пьеса “Мама”), и пьесы настроения (“Сладкая греза”, “В церкви”), и любимые сказки (“Нянины сказки”, “Баба Яга”), любимые игры и игрушки (“Игра в лошадки”, “Марш деревянных солдатиков”), с детства знакомые песни разных народов (“Русская песня”, пьесы-песенки “Итальянская”, “Французская”, “Немецкая”, “Неаполитанская”), образы музыкального быта (“Мужик на гармонике играет”, “Камаринская”, “Шарманщик поет”) и непременные в домашнем быту Чайковских танцы: “Вальс”, “Полька”, “Мазурка”. Возможно, сюда вошло что-то из детских Петиных импровизаций.
Петя с удовольствием играл на домашних вечерах для танцев и других развлечений, он рад был повеселить других и веселился при этом сам. В его характере вполне уживались такие черты, как веселость и склонность к грусти, тонкое чувство юмора. Он любил шутку и смех, порой был склонен подтрунить над кем-нибудь и с самым невинным видом позабавить товарищей.
Не меньшей фантазией в придумывании новых забав отличалась и Зина. Она устраивала развлечения, которые одинаково нравились и детям, и взрослым. Она же изобретала и шила костюмы для представлений, сооружала декорации и от всего этого сама тоже получала большое удовольствие. В начале 1850 года на святках Зина организовала домашний костюмированный бал, о котором потом рассказала в письме к Фанни: “Я опишу Вам маскарад, который мы сделали, на котором никого не было, кроме нашей семьи. Я начинаю с маленькой Мины, у которой был костюм маркизы с большим напудренным париком, эта малышка была просто очаровательна. У Поленьки был тирольский костюм, у Саши — качучи. Амалия и Петр представляли итальянцев, Лидия и мадмуазель Петрова, наша гувернантка, были одеты русскими девушками, тетя Лиза была в черных панталонах и голубой рубахе, с очаровательной бородкой и хорошенькими усами, одним словом, русский парень, очаровывающий женщин, и я была его женой. Мы танцевали под крики “браво”.
Чайковские всегда весело, хотя и по-семейному, проводили все большие праздники — Рождество, Пасху, крещенские святки, Троицу, Масленицу; обязательно отмечали именины каждого члена семьи и оформляли этот день с такой любовью и вниманием, что именинник чувствовал: это действительно его праздник; ему непременно делали подарки, старались доставить как можно больше удовольствия. Если родители куда-либо уезжали, то возвращались обязательно с подарками для детей, не забывали и других домочадцев. Когда в 1850 году Александра Андреевна, определив Петю в училище правоведения, возвращалась домой, ей вслед уже шло письмо его: “Ах, я очень желал бы видеть те радости, когда Вы приехали в Алапаиху. Милый мой Папаша, верно, очень радовался, когда увидел Мамашу. Сестрица, верно, побежала скорее за обедом, а тетя Лиза за ковром, который хотела подарить Вам к приезду. Милый брат Поля, воображаю, как ты был рад, когда Мамаша тебе подарила саблю, сумку и каску”.
Самым веселым праздником было, конечно, Рождество. Украшение елки, вдруг вспыхнувшие на ней огни, заблестевшие разноцветные шары, золоченые орехи, серебряный “дождь”, множество разных маленьких игрушек — что может сравниться с этим радостным чудом и можно ли это забыть? Разлученный с семьей, живя в чужом и холодном Петербурге, Петя с глубокой грустью и с нежностью вспоминал рождественские праздники и писал об этом родным (в ноябре 1850 года): “…с каким удовольствием и радостью мы получали от вас елку, но между Сашей, Полей, Малей, Катей и Миной я не буду участвовать, но по крайней мере буду об этом вспоминать”. И еще через месяц: “Теперь я представляю себе, как вы готовите елку для моих маленьких милых брата и сестры и маленьких кузин. Вы проведете рождественские праздники очень весело, тогда как я проведу их очень печально”.
Став взрослым, Петр Ильич больше всех праздников любил рождество, и не было для него большего удовольствия, чем украшать елку вместе с детьми его сестры Сашеньки. А балет “Щелкунчик”, одно из последних произведений Петра Ильича! Может быть, при его сочинении витали над композитором образы далекого, невозвратимого детства, воспоминания о рождественской елке в доме родителей? Ведь именно этот веселый детский праздник показан в первом действии балета.
Очень нравилось детям, когда их приглашали вместе с родителями в гости в дружеские семьи, особенно если предполагался большой вечер с танцами. Иногда сборы гостей были так многолюдны, что приходилось занимать у знакомых посуду и мебель. Но уж веселились на славу! Один из таких вечеров — бал у исправника — красочно описан в письмах Чайковских. Пишет Илья Петрович: “Вся мебель, столовое белье, ложки, посуда собраны были от всех, в каждой комнате по десяти свечей, пол налощен воском, вертели орган и плясали французскую кадриль”.
Петя на этом балу не был, его уже увезла мама в Петербург, однако в письмах не только отца, но также Лидии, Сестрицы, тети Лизы, искренне веселившихся на балу, все было описано так живо, что реально вставало перед глазами. Может быть, эти письма напомнили Пете о званых вечерах в доме родителей, где тоже сияли свечи, звучала музыка домашнего механического органчика, все танцевали веселую кадриль, а тетя Лиза отличалась в зажигательной мазурке и контрадансах, и “шампанское лилось рекой”… Конечно, такие балы не были частыми, но при торжественных случаях, включая именины детей, Чайковские охотно устраивали приемы, вносившие разнообразие в спокойные алапаевские будни.
Особенно пышно праздновался день именин Ильи Петровича — Ильин день, 20 июля. День этот праздновался всем заводом, а в гостях у Чайковских была вся местная интеллигенция и местное начальство с семьями. Конечно, отплясывали, как говорится, до упаду. Скользили быстрые пары в вальсе, прихотливо вилась радостная кадриль (любимый танец Ильи Петровича, и вообще очень популярный тогда на Урале), гремела мазурка, совсем так, как описал ее Пушкин в “Евгении Онегине”:
Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромном зале все дрожало
И пол трещал под каблуком…
Наверное, вспомнилась Чайковскому лихая алапаевская мазурка, когда сочинял он четвертую картину “Евгения Онегина” (бал у Лариных).
Но не только танцами славились приемы у Чайковских. Гостей развлекали еще и замечательными “живыми картинами”, очень популярным тогда видом зрелищного искусства и в домашнем быту, и на театральной сцене. Это было изображение какого-либо сюжета, темы живыми людьми в застывших позах, как на картине. Расположение персонажей, выражение лиц, позы, костюмы — все должно было соответствовать теме или раскрывать суть сюжета. Обычно живые картины сопровождались музыкой: в театре — оркестром, дома — каким-либо инструментом.
Устроить живые картины в день папиных именин затеяла, конечно, Зина. Она была и сценаристом, и режиссером, художником, костюмером — словом, делала все, и делала отлично! Все были очень довольны этим развлечением и шумными аплодисментами награждали исполнителей. “Дорогая мадемуазель Фанни, — писал Петя вскоре после праздника, — я хочу Вам рассказать, как я провел 20 июля, день именин папы… Вечером мы устроили живые картины, первая была Турки, которых изображали Саша и я, эта картина была очень красивая, потом были цыгане, где Поля тоже участвовал, но что было восхитительно, это Итальянцы. Папа был в восторге от этой картины. Потом был красивый фейерверк, и, когда все это кончилось, Саша, одетая в испанское платье, станцевала Качучу”.
Более подробно писала об этом представлении Зина: “Здесь есть комната, которая напоминает ту, в которой мы жили в Воткинске. На полу этой комнаты было сделано возвышение, затянутое зеленым сукном. На нем установлена черная рама для живых картин. По обе ее стороны деревья, увешанные разноцветными фонариками. Петя в живых картинах был в костюме турка, рубашка из зеленого бархата с золотыми галунами и поверх нижнего одет в темный кафтан с золотом, красный пояс, тюрбан. У Сашеньки рубашка из белого атласа, украшенная тоже золотом, маленький кафтанчик темного бархата с голубыми отворотами и поясом того же цвета, белый тюрбан с пряжками. В этой первой картине сидели на ковре. Пьер держал в одной руке трубку, а другой опирался на подушки. Он был прелестен со своей длинной черной бородой. А Сашенька тоже одной рукой опиралась на подушки, а другой показывала на вазу с цветами, стоящую у ее ног. Вторая картина изображала цыган. Пьер был в темном кафтане и черных штанах и больших черных сапогах с красными отворотами, фуражка с красным бантом. Он сидел под деревом и держал в руках тамбурин. У Сашеньки была черная юбка, красный тюрбан и шаль, завязанная на плече. Поля в красной рубашке и синих шароварах, а на голове синяя фуражечка, украшенная красным бантом. Двое последних стояли друг к другу лицом, как будто танцуя. Третья картина — Итальянцы. Пьер был одет в белую рубашку, коричневые штаны, засученные до колен и завязанные бантами, небольшой голубой галстук, красная курточка, украшенная золотой тесьмой, на голове красная совсем маленькая шапочка. Он сидел около родника, и в руках была гитара, а Поленька был одет девушкой, у него была темная юбка, белая рубашечка, пунцовый бархатный корсаж стягивал талию, на голове черный чепчик и вуаль, украшенная серебряными кружевами. У Сашеньки был такой же костюм, но юбка красная, корсаж черный. Поленька стоял около Пьера и держал в фартучке корзинку, полную цветов. Сашенька стиралась у ручейка. Это была самая красивая картина из всех остальных. Перед крыльцом организовали фейерверк, весь народ собрался перед нашими окнами на этот праздник. В Качуче у Сашеньки белое платье, обвитое розовой тафтой, украшенное тремя воланами черных кружев, зеленый венок украшал белокурую ее головку”.
Еще более пышно отпраздновали Ильин день в следующем, 1850 году. Из Екатеринбурга приехал оркестр, — видимо, так распорядился генерал Глинка, поскольку праздновалась круглая дата: Илье Петровичу исполнялось 55 лет. Петя не знал, что это был за оркестр. Возможно, театральный из труппы Соколова. Был также мужской хор (Петя назвал его “хор мужиков”), исполнявший народные песни. Дом Чайковских был иллюминован, на фронтоне огнями выведен вензель именинника. Бал был веселым, как никогда.
На другой день всей большой компанией, с хором и оркестром, отправились на пикник, к тому месту на берегу Нейвы, где были скалы, называвшиеся “Старик и Старуха”. Скалы эти были с эхом, что особенно забавляло детей. Младший брат композитора Ипполит Ильич впоследствии вспоминал: “Это было любимое место для прогулок в экипажах и пикников с самоварами. Приятнейшая забава была кричать, обращаясь к скалам: “Старик и Старуха, здоровы?” Эхо отвечало нам: “Здоровы”, “Старик Старуху любит?” Эхо отвечало: “Любит” и тому подобное, и мы, дети, были счастливы”.
Пикник, устроенный в тот раз Чайковскими, был особенно многолюдным и веселым. Были установлены палатки с угощением и для отдыха в тени, звучала музыка, гости катались на лодках и, конечно, танцевали. Среди этого общего веселья только Пете было немного грустно: он знал, что через несколько дней ему придется покинуть Алапаевск…
Через год, в день именин отца, Петя написал из холодного Петербурга домой очень грустное письмо. “Поздравляю Вас, мой ангел Папаша, со днем Вашего Ангела. Мне весело, когда я вспоминаю прошлого году этот день: я помню, как на другой день мы ездили на гулянье Старик и Старуха, я помню палатку, я помню лодку, я помню хор мужиков, я помню оркестр екатеринбургский, я помню иллюминацию с вензелем, я помню танцы Спиринга и тети Лизы. …Я помню всех гостей, я помню милую Зинушу, мило танцующую с милой Лидушей, я помню милую Сестрицу, я помню, наконец, бедного, улетавшего из гнезда… Петра Чайковского”.
На всю жизнь запомнил Петя алапаевские пикники и прогулки в лес. Как это было весело: разжигать костер, устраивать чаепитие на траве, собирать ягоды и грибы! С чем могло сравниться такое удовольствие! С тех пор не было для Петра Ильича ничего желаннее, чем общение с природой и прогулки, одинокие и семейные. Он стал страстным грибником и, живя в каменных столицах, часто уезжая в чужие страны, тосковал о русской природе. В 1870 году, вспоминая о прошлом лете, проведенном у сестры на Украине, Чайковский писал: “Господи, что бы я дал, чтобы внезапно очутиться в большом лесу! Воображаю себя тащущим сухие прутья и сучья для костра; вижу на пригорке тебя с Левой, детьми, окружающими скатерть с самоваром, хлебом и маслом; вижу отдыхающих вдали лошадей, обоняю запах сена, слышу милые детские крики! Какая это прелесть! Пожалуйста, при поездке в лес устройте в честь меня большой костер!..”.
…День расставания с Алапаевском неумолимо приближался. С глубокой грустью смотрел Петя на сборы в дорогу. Александра Андреевна готовилась отвезти сына в Петербург для определения его в Горный корпус, где уже учился его брат Николай.
Перед отъездом Петя посадил в саду возле дома плющ на память о своей жизни в Алапаевске (это растение считалось символом памяти) и потом в письмах заботливо спрашивал, хорошо ли он растет.
Вот наступил и день отъезда. Александра Андреевна взяла с собой дочерей Зину и Сашу, чтобы они немного развлеклись в столице. Вся семья отправилась проводить отъезжающих до Екатеринбурга, где задержались на четыре дня. Илья Петрович хотел, чтобы все там повеселились, сходили бы на вечер с танцами в Общественное собрание (так назывался городской клуб), побывали в гостях у друзей и знакомых, может быть, выехали бы на природу — за город, на берег Верх-Исетского пруда или же к знаменитым на весь Урал Каменным палаткам, а может быть, и на ближнее Шарташское озеро. Ведь окрестности Екатеринбурга так красивы! Уж, наверное, кто-нибудь из знакомых доставит семье Чайковских это удовольствие — полюбоваться летом живописными горами, лесами и озерами. Жаль, что не придется побывать в театре: труппа Соколова летом не дает спектаклей.
Да, в Екатеринбурге все Чайковские тогда хорошо повеселились, и Петя тоже, но он воспринимал развлечения как-то по-иному, как бы сквозь дымку грусти. Во всем этом веселье мальчик видел прощальный праздник для него, покидавшего родные места…
Родители намеревались определить Петю в тот же Горный корпус, где учился Николай. Но Александра Андреевна по совету знакомых, которым она безусловно доверяла в этом вопросе, изменила намерение, и Пете стало суждено быть правоведом.
Ему предстояло два года проучиться в приготовительном училище. Официально оно не было частью училища правоведения, тут были свой начальник француз Берар, свои воспитатели, своя форма; правда, знаки отличия были общие (одинаковые гербы на пуговицах, цвет петлиц и кантов), и директор в этих двух училищах был один.
Приготовительное училище имело два класса, они назывались отделениями, младшим и старшим. Петя успешно сдал вступительные экзамены и был зачислен на младшее отделение. В первом же письме в Алапаевск он благодарил свою наставницу Анастасию Петровну за то, что она хорошо подготовила его к экзаменам, и просил ее так же хорошо подготовить брата Ипполита.
Александра Андреевна пробыла тогда в Петербурге почти два месяца, до конца Петиных экзаменов и окончательного поступления в училище. Именно потому, что в это время были с ним сестры и мама, Петя не так остро чувствовал горечь разлуки с родным домом. Мама водила детей в театр, в гости к родным и знакомым, гуляла с ними по Петербургу, вместе с ними ходила по столичным магазинам, выбирая подарки для оставшихся дома детей и всех членов семьи.
Но время шло — и вот маме уже пора уезжать. Петя и с ним его дядя Михаил Ассиер, мамин брат, провожали уезжавших до селения, называемого Верхняя Рогатка. Пока ехали туда, Петя был спокоен. Он молча, с любовью смотрел на маму и, казалось, еще не сознавал, что разлука очень, очень близка. Но когда приехали в Верхнюю Рогатку, попрощались и экипаж мамы двинулся, стал удаляться, Петя побежал за ним, горько рыдая, протягивая руки: страдания его были непереносимы. Эти мгновения остались в его памяти как самые тяжелые в жизни. Воспоминания о них, говорил он брату Модесту через много лет, были тяжелы и мучительны…
Наступили дни неукротимой тоски по дому, по оставшимся в Алапаевске родным и близким людям. Письма его домой (а писал он часто) полны воспоминаний, и печали, и нежнейшей любви к семье: “В Алапаихе сегодня торжество, Михайлов день; я помню прошлый год, я с Полей и Григорием ходил покупать книги, но вам кроме мыла нечего покупать. Если бы вы знали, мои милые, как я об вас часто думаю, мои чудные Ангелы, и ужасно мне хочется хоть один раз поцеловать вас”. (8 ноября 1850 г.). “…начался пост, и вы, верно, поститесь, мои Ангелы, потому что в те счастливые времена, когда я был с вами, вы всегда это делали; и я теперь вспоминаю, с каким удовольствием и радостью мы получали от вас елку, но между Сашей и Полей, Малей, Катей и Миной я не буду участвовать, но хотя по крайней мере буду об этом вспоминать…” (23 ноября 1850 г.). “В среду 25 апреля я праздновал мое рождение и очень плакал, вспоминая счастливое время, которое я проводил прошлый год в Алапаевске” (1851 г.).
Оставшись учиться в Петербурге, Петя уже никогда не возвратится в Алапаевск. Даже в летние каникулы мальчик был вне дома. Жил он в интернате училища. По просьбе Ильи Петровича Петю и Колю в Петербурге опекала семья М.А. Вакара, давнего друга Чайковских. Мальчики проводили у них воскресные и праздничные дни, с ними провели лето на даче. Модест Алексеевич Вакар и жена его Надежда Платоновна относились к мальчикам по-родственному, старались развлекать и радовать их наравне со своими детьми. Это как-то скрашивало им жизнь, но что может заменить родную семью? 21 октября 1850 года Петя пишет родителям: “Я очень скучал, милые Маменька и Папаша, но Модест Алексеевич такой добрый и Надежда Платоновна также, что я утешаю себя этим. Прошлое воскресенье я был с ними в балете”.
…Уже год провел Петя в чужом для него Петербурге, не видаясь ни с кем из семьи, кроме брата Коли. Однажды братьев навестил их дядя Петр Петрович Чайковский вместе со своим сыном Илюшей, обрадовал их этим визитом, особенно Петю, о чем тот немедленно написал в Алапаевск. Но какова была радость, когда в 1851 году в Петербург приехал по своим заводским делам сам Илья Петрович! Настоящий подарок судьбы! Эта поездка намечалась давно, Петя ждал ее с нетерпением; даже шла речь о том, что приедет и Александра Андреевна. Но дела задерживали отца в Алапаевске, Петя все ждал и ждал, в каждом письме напоминал родителям об их обещании скоро приехать. В декабре 1850 года он пишет домой: “Ну, вот уже скоро настанет тот месяц, которого я жду с нетерпением и когда действительно поцелую ваши прелестные руки, я тогда буду как в раю”. Но прошел и назначенный февраль, прошло и лето, наступил новый учебный год, и только в сентябре произошла эта долгожданная и радостная встреча.
Илья Петрович пробыл в Петербурге около трех недель. Конечно, все свободное от дел время он отдавал сыновьям: гулял с ними по городу, водил в театр, показывал все достопримечательности столицы, рассказывал все, что знал о наиболее интересных местах. Но счастливые дни пролетели быстро, отец уехал, и Петю опять охватила неизбывная тоска по дому. Снова и снова просит он родителей о встрече.
А между тем жизнь готовила ему новую радость. Ведь Илья Петрович во время пребывания в Петербурге принял важное решение: подать заявление об отставке. На алапаевских и невьянских заводах он сделал много улучшений и планировал новые, но владельцы не хотели новых расходов. Возникла конфликтная ситуация: с одной стороны, владельцы признавали, что Чайковский вывел заводы из состояния упадка, с другой же — требовали от него увеличения производства, но без дальнейших нововведений. Возмущенный такой несправедливостью, Илья Петрович решил сложить с себя полномочия управляющего.
Он сразу написал жене о своем решении и о том, что имеет право выехать из Алапаевска через три месяца со дня подачи заявления. “Они недовольны, — пишет он, — моим управлением за то, что я строю новые фабрики и машины… С получением сего письма прошу постепенно убираться и готовиться к выезду из Алапаевска, а я непременно в первых числах октября буду с вами… Приеду только за тем, чтобы поскорей убраться от недобрых людей”.
Однако отставка его не была принята, притом на законном основании: контракт был заключен им на три года и до окончания этого срока он не мог оставить работу. Илье Петровичу пришлось вернуться к своим обязанностям. Но его трудовой энтузиазм уже был охлажден. В начале 1852 года он снова подал заявление об отставке. На этот раз его просьба была удовлетворена. Управляющего алапаевскими и невьянскими заводами освободили от должности с 1 мая того же года.
Известие о скором переезде семьи в Петербург привело Петю в беспредельное ликование. 22 марта он пишет родителям: “Скоро я не буду писать вам письма, а буду говорить с моими Ангелами лично. Ах, как приятно будет первый раз в жизни приехать из училища посмотреть на вас, расцеловать вас, мне кажется, что это будет для меня самое большое из счастий, которые со мной случились… Прощайте… го, го!!! Как я ошибся. До свидания! Мои Ангелы, душечки и все возможное. Ваш сын П. Чайковский”.
В начале мая 1852 года семья Чайковских выехала в Петербург, навсегда покинув Алапаевск. Память об алапаевских годах надолго сохранилась у всей семьи. Даже Модест Ильич, которого увезли из Алапаевска двухлетним малышом, в книге своей ярко описывает рассказы старших и признается, что ему были они “всегда любезнее всяких сказок, и лица, поминаемые при этом, казались окруженными ореолом неземных достоинств и красоты”.
10
Опять все были вместе, кончились тяжелые дни разлуки, кончилось одиночество. Душа Пети ликовала. Если бы он знал тогда, каким недолгим будет его счастье, какое страшное горе постигнет их всех через два года! 13 июня 1854 года скончалась от холеры Александра Андреевна, его дорогая, бесконечно любимая мама!.. Как смог пережить он этот ужас, эту невыносимую боль, эту трагедию, которая осложнилась тем, что в день смерти мамы заболел холерой и отец. Его удалось спасти, но мама, мама!.. Она ушла навсегда, оставив в сердцах осиротевших детей непроходимую боль вечной разлуки…
Что стало с семьей? Илья Петрович, изнуренный болезнью и еще не пришедший в себя от страшного горя, должен был взять себя в руки и решить трудную задачу: как жить дальше? Как сохранить семейный очаг? Без Александры Андреевны семьи, по сути, не стало, хотя и были попытки объединения с родственниками: то снова с семьей тети Лизы Шоберт, то с семьей дяди Петра Петровича Чайковского, тоже жившего в Петербурге. Но все это было не то, не то. Не было ни прежнего домашнего тепла, ни чувства единой семьи.
В начале 1854 года, еще до смерти мамы, Зина вышла замуж и уехала с мужем на Урал (в Уфу), а потом к Зине на Урал уехала и Сестрица. В конце того же 54-го года, после страшной утраты, вышла замуж и Лида: она не уехала из Петербурга, но уже не жила в семье дяди Ильи Петровича. Ипполита вскоре после кончины мамы определили в Морской корпус, Сашеньку отдали в Институт благородных девиц при Смольном монастыре. Старшие мальчики, Коля и Петя, продолжали свою учебу, один в Горном корпусе, другой в “правоведении”.
Словом, в сравнительно короткое время все дети были пристроены, кроме самых младших, близнецов Модеста и Анатолия. В этой большой семье они оказались одинокими, а ведь именно они, осиротевшие в четырехлетнем возрасте, больше всех нуждались в материнской заботе и ласке. Немного легче стало, когда отец взял Сашеньку из Института и она приняла на себя все заботы о доме и хорошо с этим справлялась, хотя ей шел всего лишь шестнадцатый год. Она всегда была улыбчива и приветлива, ее все любили, братья называли ее Красным солнышком.
Но в 1860 году Сашенька вышла замуж за Льва Васильевича Давыдова (сына декабриста) и уехала с мужем на Украину, в Каменку, имение его родных. Близнецы снова почувствовали себя одинокими. Вот тогда Петя, уже совсем взрослый правовед, обратил внимание на неприкаянность младших братьев и стал сам заботиться о них. Позже в одном из своих писем он так рассказал об этом: “Когда умерла мать, им было четыре года. Сестра была в Институте, старший брат, человек хороший, но не особенно нежный, не мог им заменить ласковой и любящей матери. Конечно, и я не был для них матерью, но я с самой первой минуты их сиротства хотел быть для них тем, кем бывает для детей мать, потому что по опыту знал, какой неизгладимый след оставляет в душе ребенка материнская нежность и материнская ласка. И с тех самых пор между мной и ими образовались такого рода отношения, что как я люблю их больше самого себя и готов для них на всякую жертву, так и они беспредельно мне преданы”.
А Модест Ильич вспоминал тот день, который стал для близнецов поворотным пунктом в их судьбе: “Ко времени замужества нашей сестры нам было по десять лет. Она любима была нами нежно, и поэтому, когда уехала, мы оба почувствовали себя очень осиротевшими. К этому горю присоединилось и то, что нас в это время отдали в домашнюю школу некоего А., где, вследствие нашей отсталости, учиться было просто невозможно. Мы ходили туда утром и часам к трем дня возвращались домой, где были предоставлены сами себе до ночи. Я живо помню эти длинные тоскливые вечера, когда отец сидит у себя в кабинете, заваленный работой по реформе Технологического института, брат Петр где-нибудь порхает вне дома, тетушка Елизавета Андреевна с Амалией или в гостях, или заняты своими делами, а мы с Анатолием шляемся, не зная, за что приняться… Но однажды в один из таких тусклых вечеров вдруг все меняется: обожаемый, необыкновенный старший брат Петя не прошел мимо, а остановился и спросил: “Вам скучно? Хотите провести вечер со мной?” И до сих пор брат Анатолий и я храним в памяти мельчайшую подробность этого вечера, составившую новую эру нашего существования, потому что с него началось наше тройное единение, прерванное только смертью”.
…И еще прошли многие годы. Теперь уже нет прежней семьи Чайковских. Ушли из жизни и отец, и сестры Зина и Сашенька, и Елизавета Андреевна Шоберт. В 1878 году на далеком Урале скончалась старшая сестра Зинаида Ильинична (по мужу Ольховская). Осенью предыдущего года она приезжала в Петербург повидаться с отцом и хотела провести с ним всю зиму, но в декабре разболелась, “и чем опасней делалось ее положение, — читаем в одном из писем Петра Ильича, — тем упорнее ей хотелось поскорее в Уфу, где она живет уже давно, где у нее дом, где она два года тому назад похоронила мужа, которого очень любила; наконец, 31 декабря ее повезли домой, но принуждены были оставить в Оренбурге, где она вскоре и умерла. …Смерть эта оставила по себе много горя для людей мне близких. Во-первых, у нее осталось шесть человек детей. Правда, что малолетний всего один, старшие уже все взрослые. У них есть маленькие средства, но все же трудно будет без отца и матери”.
А через два года скончался и отец, Илья Петрович, в возрасте 85 лет. После смерти жены ему жилось нелегко. Долго не проходившая горечь невозвратимой утраты, все семейные заботы, легшие на его плечи, материальные затруднения — все это отягощало его подошедшую старость. Жить на одну пенсию с семьей было трудно. У Ильи Петровича были небольшие сбережения, но он вскоре потерял их, вложив, по неопытности и доверчивости, в неверное дело. Нужно было снова устраиваться на работу. Поразмыслив, Илья Петрович принял предложенную ему должность директора Технологического института. В этой должности он пробыл четыре года, работая, как и прежде, со свойственной ему самоотдачей и острым чувством ответственности.
Илью Петровича окружали дорогие ему люди, и все же он был одинок и мучительно тосковал по близкому человеку. Ему была нужна теплая и заботливая женская рука, и старшие дети это хорошо понимали. Через одиннадцать лет после кончины Александры Андреевны Илья Петрович женился в третий раз, на вдове Елизавете Михайловне Липпорт. “Мачеха моя, — писал впоследствии Петр Ильич, — полуобразованная, не очень умная и необычайной доброты женщина, сумевшая внушить всем самое искреннее уважение своей нежной, беззаветной преданностью своему старому мужу. Мы все, то есть сестра и братья, любим ее от всей души”.
В последние годы жизни Илья Петрович почти впал в детство. “Он еще бодр и здоров телесно, — продолжал рассказывать Петр Ильич, — но умственно очень ослаб. В нем осталась только его прежняя любовь к детям и ангельская доброта, которою он всегда отличался, но которая теперь проявляется как-то особенно трогательно. Про этого человека можно сказать, что он мухи никогда не обидел. Все остальные проявления его ума и души сделались чисто детскими. Памяти он почти совершенно лишился…”.
…Перед мысленным взором Петра Ильича одно за другим проходят лица дорогих ему людей, ушедших из жизни. Ему кажется, что он ощущает незримое их присутствие здесь, в Клину, в эти одинокие осенние вечера, и от этого ощущение одиночества становится не таким печальным.
Сашенька, его любящая, ласковая, заботливая сестра Сашенька… Она скончалась два года назад. Брак ее с Львом Васильевичем Давыдовым был счастливым. В Каменке они создали большую и дружную семью. И с грустью, и с сердечным теплом вспоминает Петр Ильич о Каменке, где он не просто часто бывал, но подолгу жил у сестры. В 70-е годы там фактически был его дом, откуда он наезжал по делам в Москву и Петербург, куда стремился душой, возвращаясь из заграничных поездок. Когда же не было возможности поехать туда, как он скучал о Каменке и о семье Давыдовых! “Никогда в жизни не проводил более приятного лета”, — писал он сестре после первого посещения Каменки в 1865 году. И через год: “Я как обетованного рая жду теперь лета, так как надеюсь, что в Каменке найду покой, забвение всех невзгод и здоровье”. В 1870 году: “Жгучее желание провести хоть несколько часов в Каменке доводит меня до слез, и воспоминания о минувшем лете, проведенном с вами, терзают меня…”
Петр Ильич вообще любил Украину, бывал там часто, в разных городах и поместьях, гостил там у друзей и родных, но Каменка была для него милее и желаннее всего.
Когда-то Каменка была богатым поместьем Екатерины Николаевны Раевской, по второму браку Давыдовой. Ее сыном был знаменитый герой Отечественной войны 1812 года Николай Николаевич Раевский, а другой сын, от второго брака, Василий Львович Давыдов, был одним из руководителей движения декабристов на Украине. Осужденный на каторгу, он был сослан в Сибирь, где и оставался до конца своих дней, скончавшись за один год до амнистии. Каменка перешла по наследству к старшим сыновьям В.Л. Давыдова, а сын его Лев Васильевич (муж Сашеньки Чайковской) был управляющим всех их земель: как сын каторжника, рожденный в ссылке, он не имел права на наследование.
Во времена Чайковского прежней пышности в Каменке уже не было. От большого господского дома остались только руины. Сохранился тенистый парк, спускавшийся по холму к речке Тясмин, в парке — “Грот декабристов” и “Зеленый домик” (бывшая биллиардная), а за ним, у реки, — “Мельница декабристов”, памятные места их тайных встреч.
Летом в Каменке было жарко и пыльно, но в заросшем парке, в “Зеленом домике” прохладно и уютно, его и избрал композитор своим жильем. Из окна мезонина открывался живописный вид на утопавшие в зелени белые хатки за рекой. А как приятны были одинокие прогулки. В живописных окрестностях немало было мест для одиноких прогулок, которые Петр Ильич так любил. Широко простирались зеленые поля, к берегам Тясмина подступали леса и рощи, красивые скалы. Одну из них называли Скалой Пушкина: старожилы рассказывали, что поэт, бывая в гостях в Каменке, любил сидеть тут в одиночестве.
Но главной притягательной силой в Каменке была для Чайковского не природа, а та атмосфера дружной и счастливой семьи, которую создала сестра. Жизнь в Каменке напоминала ему семейную обстановку его детства. Александра Ильинична, как и его мать, любящая, заботливая, требовательная и справедливая, вызывала у всех уважение и любовь. Всем сердцем привязался композитор и к детям сестры. Он жил интересами и заботами этой семьи. И его здесь все любили, он привлекал к себе людей своей добротой, чуткостью, веселостью и остроумием. А искренняя нежность к детям сделала его любимцем всей каменской малышни. Милый “дядя Петя” участвовал во всех семейных развлечениях, устраивал домашние спектакли, придумывал разные забавы.
Каменка была мила ему и своим историческим прошлым. Он любил беседовать со старушкой Александрой Ивановной Давыдовой, вдовой декабриста, которая тридцать лет назад отправилась вслед за осужденным мужем в Сибирь и разделила его судьбу; теперь она жила с детьми и внуками в Каменке.
Не представляя себе жизни без творческой работы, Чайковский и в Каменке всегда сочинял, благо условия для этого были здесь самые благоприятные. Сестра строго следила за тем, чтобы никто не мешал его занятиям, не нарушал бы его привычный распорядок дня. В Каменке Петр Ильич работал над многими своими произведениями. Сочинялось здесь хорошо и быстро. В Каменке была им написана почти вся Вторая симфония, в которой использованы украинские народные мелодии; за яркий украинский колорит музыканты стали называть эту симфонию Украинской. На Украине (не только в Каменке) композитор создавал и оперы с украинскими сюжетами: “Кузнец Вакула” по Гоголю (во второй редакции названа “Черевички”), “Мазепа” по “Полтаве” Пушкина и многое, многое другое.
Петр Ильич вспоминает, что последнее длительное пребывание его в Каменке относится к 1884 году, когда он провел там весну и лето, а после приезжал редко и ненадолго. Семья Давыдовых тогда уже не жила постоянно в Каменке в прежнем составе. Александра Ильинична тяжело болела, должна была ездить на лечение, старшие дети выросли и обзавелись семьями, младшие учились в столице. Но летом или ранней весной Петр Ильич старался хотя бы на короткое время приехать в Каменку. Иногда он заставал тут сестру и племянников, а бывало и так, что во всем доме жили только старушки: бабушка Александра Ивановна с дочерьми, тоже уже старенькими, и Сестрица Настасья Васильевна, совсем уже престарелая, доживавшая свой век у Давыдовых. В 1891 году скончалась сестра Саша, и посещения осиротевшей Каменки стали тяжелы для Петра Ильича.
Один за другим уходили из жизни свидетели Петиного алапаевского детства. Но Сашенька — она ведь не просто “свидетель”, она, как и сам Петя, — “действующее лицо” этого детства, и вместе с нею ушла в небытие часть его жизни. Где-то там, в прошлом, остались прежний Петя с его мечтами о композиторском будущем и маленькая Сашенька, уже тогда верившая в его талант…
Кто же из той детской поры идет сейчас с ним по жизненному пути? Только Ипполит. Ведь брат Николай никогда не был в Алапаевске, а близнецы Анатолий и Модест были тогда слишком малы и ничего из тех лет не помнят. Да, еще кузина Лидия. Но она полностью занята своей семьей, и встречи их редки.
Николай стал инженером путей сообщения, живет в Петербурге, женат, своих детей нет. Он усыновил сына племянницы своей Татьяны Львовны Давыдовой, Георгия, осиротевшего в младенчестве.
Ипполит окончил Морской корпус, отслужил положенный срок на Черноморском флоте, потом стал капитаном пассажирского парохода “Михаил”, принадлежавшего Русскому обществу пароходства и торговли (совершал рейсы главным образом из Одессы в Батуми и обратно), а позже перешел на службу в управление этого общества. Имеет чин генерал-майора. Женат, есть одна дочь, Наташа.
Модест и Анатолий оба окончили Училище правоведения, но юридическую карьеру избрал только Анатолий. Службу свою он начинал прокурором в Киеве, затем продолжал в Минске, Петербурге, Москве, в Тифлисе. Его ценили как очень способного и знающего юриста, повышения по службе следовали одно за другим. Его стали назначать на высокие административные должности, требовавшие хорошего знания языков; он становился вице-губернатором Тифлиса, потом Ревеля, а теперь вот, с прошлого года, он на том же посту в Нижнем Новгороде. Везде он пользуется хорошей репутацией и большим авторитетом, даже в музыкально-театральном мире тех городов, где ему приходится работать.
И это не удивительно, — полагает Петр Ильич, размышляя о брате, — ведь Толя с детских лет тяготел к театру и к музыке. Он не пропускал ни одной театральной премьеры, был знатоком театрального репертуара, особенно увлекался игрой знаменитой актрисы М. Савиной, был дружен с не менее известным И. Самариным, сам был непременным участником домашних спектаклей в Каменке; играл на скрипке, неплохо пел (у него был приятный баритон), особенно хорошо исполнял романсы своего брата Петра. В Тифлисе Анатолий Ильич был членом дирекции отделения Русского музыкального общества. По приглашению этого общества Петр Ильич не раз приезжал в столицу Грузии, его выступления там становились настоящим музыкальным праздником. Анатолий Ильич был женат на Прасковье Владимировне Коншиной, дочери крупного капиталиста.
Модест Ильич пошел в правоведение против своего желания. Он с детства тоже тяготел к искусству, особенно к театру, мечтал учиться в театральном училище, но его отдали в Училище правоведения, вместе с братом Анатолием, и по окончании его он работал как юрист сначала в Симбирске, потом в Киеве и Петербурге, а затем оставил юридическую деятельность, занялся тем, что его влекло, и вскоре стал довольно известным драматургом, либреттистом и переводчиком (он знал шесть языков).
Петр Ильич первым заметил литературные склонности брата и поддержал его на этом пути. Талант его быстро развивался. Начав с газетных рецензий, он вскоре перешел к драматургии, пьесы его пошли на сценах петербургских, московских и периферийных театров; музыканты оценили его и как либреттиста. Именно ему поручил Петр Ильич создание либретто для своих опер “Пиковая дама” и “Иоланта”.
Модест Ильич проявил себя и как одаренный педагог: он был воспитателем глухонемого мальчика Коли Конради. В течение года он изучал за границей основы сурдопедагогики, затем приступил к систематическим занятиям со своим учеником. Результаты были поразительными.
…Такова судьба семьи Чайковских. Почти все дети и воспитанники Александры Андреевны и Ильи Петровича создали свои семьи, имели детей, продолжали род. Не женился только Модест. Одиноким остался и Петр Ильич. С грустью размышлял он о прожитой жизни, и размышления эти, естественно, вели к мысли о том, что судьба распорядилась несправедливо. По натуре своей он, именно он, был предназначен для жизни в семейном кругу. Он так любил домашний очаг, семейную обстановку, повседневные общие хлопоты, родственное окружение, а вот теперь именно он живет один, сидит здесь, в пустом доме, погруженный в воспоминания о далеком детстве, о том времени, когда жил в большой и дружной семье, где его все любили и он нежно любил всех…
Алапаевск!.. Далекий, маленький уральский городок… Почему он так запомнился? Почему так тоскует о том алапаевском времени всемирно знаменитый композитор? Ведь и прожил-то он там немногим более года. Почему же все так врезалось в память, почему так дороги эти воспоминания? Вероятно, потому, что именно там кончалось детство и мальчик стал осознавать себя как личность; именно тогда понял он, что музыка и творчество — его истинное призвание. И даже то, что воплотить это призвание в реальность можно только через постоянный и упорный труд, он понял тогда. Там, в Алапаевске, Чайковский начал сочинять музыку, там он уверовал в то, что было высказано им в разговоре с наставницей Анастасией Петровой: “Я все-таки буду великим композитором”.
…Октябрьские дни 1893 года были последними днями жизни Чайковского. Он скончался 25 октября в Петербурге, через несколько дней после первого исполнения (под его управлением) своего последнего сочинения — гениальной Шестой симфонии…