Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2003
Я по своему обыкновению сидел за столом, размышлял о своем очередном глобальном проекте. Вычислял, кто же из мэтров свердловской богемы — кульминационная личность, кто “наш Ван Гог”? Брусиловский? Сажаев? Райшев? Лаушкин? Стало теплей. Лаушкин мой старый приятель. Он пишет, как китаец, только не тушью по шелку, а маслом по холсту. Но не напрягается, плывет на волнах дао. И всё-таки “наш Ван Гог”, скорее всего, Витя Махотин. Вдруг зазвонил телефон. Игорь Шабанов спросил меня. “Андрей?” — “Да!” — “Привет!” — “Харе Кришна!” — “Махотин умер. Похороны, наверное, во вторник”. — “Боже ж Ты мой!”
Что теперь делать? Успокоить себя философией? Мудрые не скорбят ни о мертвых, ни о живых.
Где то в 81-м я впервые увидел его картину, услышал его фамилию. На стенке висела пара картин: Махотин и Сажаев. В 88-м я увидел ещё несколько картин на Суриковской выставке. Он был уже культовым художником. Больше говорили только о Гаврилове. На Сакко и Ванцетти летом того же года открылась новая выставка, как бы продолжение сенсационной зимней выставки, теперь она продолжалась уже три месяца, а потом переехала в здание “Станции вольных почт”, где ещё почти год продолжалось это неожиданное для многих пиршество андеграунда. Это не был чистый авангард, это было нечто небывалое, чуть-чуть даже нелепое. Это было все: и импрессионизм, и реализм, и китч, и концептуалисты, и мастера рисовать жареную селедку, которая казалась живой. Было даже что-то совсем не ко времени — “Выплавка стали на уральском заводе”. Одно оттеняло другое. Неожиданное соседство Воловича, Казанцева, Махотина, Гаврилова с самым пошлым дилетантским натурализмом рождало веселый дух свободы. На “Станции” Витя был уже не только автором, он был хранителем этого незатейливого уральского “лувра”. Это было экстраординарное, почти нечаянное явление. У него не было никакой материально-технической базы. “Вернисаж” свозил шумную выставку в Челябинск, Пермь, Киров, Ленинград. Выставка на Ленина, 11 вскоре закрылась. Начались будничные дни русского капитализма с его первоначальным накоплением капитала.
Но Махотин не растаял и не проиграл в своем вольном проекте. Вскоре в самом знаковом месте Екатеринбурга, в башне Исторического сквера, появилась Музей-кузница. “Вольные почты” свернулись до пятачка этого странного мини-музея. Махотин был не просто живописец, он был артефакт. Он не ходил ангелом с приклеенными крыльями, не купался голый в томатном соке. Но он был артефакт, более интенсивный и вездесущий, чем Букашкин или Шабуров. Теперь он был с вернисажем своего проекта каждый день. Вокруг этих чугунных утюжков, печных дверец, кочерег и прочих незатейливых экспонатов своего музея он как бы следовал Лао-цзы. Внешне просто, как камень, внутри — яшма. Картины он дарил, менял, продавал — спонтанно, без научных систем. Он был вольный хозяин своих почт. И не так, что он где-то не состоялся или томился, как Ван Гог, от своего безумия. Нет-нет. Он был добр и прост. И он не был провинциальным чудаком, как это думается всем этим слеповатым искусствоведам. Они же думают, что Гаврилов — эпигон Дали, а Махотин — мастодонт вчерашнего западного импрессионизма. Гаврилов — больше Дали. А Махотин — больше Ван Гога. Сократ сказал: “Платон мне друг, а истина дороже”. У Вити всё наоборот: “На…ть на истину и всех этих гениев, друг дороже”. Друг. Вот кто такой Махотин. Это старинная башня с музейным чугуном, башня бесшабашного, неутомимого добряка Махотина — теперь символ нашего Бурга. Он ушел в мир символов и не вернется оттуда. Дума решает, меняет, придумывает. Махотин самостийно, хитро, по-китайски, никого не спросив, “бесвыставкомно”, по-хозяйски утвердил то, на чем стоял. Творчество — вечно, любовь — еще вечней, остальное неважно.
Он был православный, ездил в Афон, в Иерусалим, он жил в Пионерском поселке возле кришнаитского храма и как-то на полгода за так пустил монахов-кришнаитов на свою квартиру, на вид был грубоватый, работящий русский мужичок, а когда его спрашивали о национальности, он говорил: “Я — еврей”. Родившийся в Шанхае. Пусть Христос, Кришна, Конфуций, Еврейский Бог позаботятся теперь о нем, теперь он — душа, мальчик-младенец, летящий сияющим мыльным пузырем над коричневой ночью. Темно, даже луна превратилась в точку. Летит мальчик. Смерти нет. Такую картину Витя подарил мне 14 лет назад. Но всё-таки плохо как-то на душе. Тоскливо. В голову не входит, что “бессмертный Махотин” умер. Хотя и философ, а слезы бегут.