Л. СОНИНА. Воспоминание о цветочном цехе. Н. ИВАНОВА. Право на бесхитростность. Т. СУВОРОВА. Дыхание незримого моря. В. ЧЕПЕЛЕВ. Громадный том листали наугад.
Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2003
ВОСПОМИНАНИЕ О ЦВЕТОЧНОМ ЦЕХЕ
Дмитрий Бавильский. Семейство пасленовых (Знаки препинания). Роман. — М.: Объединенное Гуманитарное Издательство, 2002.
На меня этот роман Дмитрия Бавильского произвел впечатление трогательно-незатейливое и отчасти неживое, как бумажные цветы, в изобилии прорастающие сквозь детство его героини. Описание тривиального “л, амура де труа” в европейских интерьерах вряд ли могло поддержать интерес к повествованию на всем его протяжении, когда б не редкие подарки от авторской наблюдательности — апельсинная кожура “разной степени свежести”, уютные разговорчики и внезапные истерики (привет журнального глянца), фотографии пустоты и асфальтовых трещин, а также две дивные тетки: дальневосточная графоманка — “старейший член Cоюза писателей в Приморском крае” — неукоснительно придерживающаяся графика встреч с читателями, “не исключая периоды женского нездоровья и традиционных в дальневосточном климате затяжных простуд”, и авторесса Метелкина, примеряющая роль большого и культового писателя. Сюжет романа характерен для нашего времени: очень просто может оказаться, что все — со всеми; но при этом отдельно взятая грусть-печаль столь же широка и необъяснима, как и в простом советском фильме тридцатилетней давности.
Герои, вырвавшиеся из грустного и пустынного урбанизма поселения, чрезвычайно похожего на Челябинск, остаются людьми сугубо расейскими, несмотря на экзотичность имен двух представителей тройственного союза (простая челябинка Таня бережно культивирует свои фобии и легкую паранормальность в компании свободных художников Ингвара и Дамира). Бедная Таня ревнует своих концептуально талантливых любовников друг к другу, при этом не переставая именовать их ребусами (от слова — “ребята”). Было сказано однажды и неоднократно повторено: все мы родом из детства, а детство, заметим в скобках, у большинства из нас было уральским, советским. И вот как раз детству уделена значительная часть повествования — правда, это исключительно детство Тани; подразумевается, что детство Ингвара было прибалтийским, а детство Дамира — казахским. Раннее детство Тани прошло в просторном помещении, где из пластмассы и бумаги делали цветы, а из тех сплетали венки, которые, в свою очередь, шли на продажу. Танина мать заведовала цветочным кооперативом, отец, пока не спился, продавал венки. Еще у Тани был брат Петька — будущий фээсбэшник, с которым все время происходили разные истории — скучноватые, но опасные для жизни. Потихонечку Таня подрастала; у нее появилась подруга Дина (по фамилии почему-то Дамир). Кстати, совпадение фамилии подруги и имени друга заставляло меня гадать о степени их родства на всем протяжении повествования, однако никакого разъяснения со стороны автора так и не последовало: фамилии совпали беспричинно. Потом Таня выросла, и Дина опрометчиво познакомила ее с Ингваром — своею тайной страстью. В результате у Дины не осталось никаких шансов, а у Тани — наоборот; девочка Таня, став отчасти свободной художницей, путешествовала по заграницам с Ингваром и его другом Дамиром. По дороге герои выступали с концертами (причем играли классику в консерватории); собирали сюжеты для концептуальных фотоальбомов; и задавили одну старушку, не вовремя перебегавшую дорогу (никакие полицейско-судебные санкции к бесшабашным друзьям применены почему-то не были)… Кроме того, герои время от времени тусовались, туманно рассуждали об индейском культе пасленовых растений (прежде всего — помидоров, даже Таня у них — Принцесса Томатов) и постоянно выясняли отношения.
Что касается финала… Финал чрезвычайно схож со сладкой лав стори, где легко и необъяснимо разрешаются все проблемы. Автор прикасается к корням, приобщаясь к мистическому краеведению (он появится — неизбежный Аркаим духа; герои все про себя поймут и будут готовы взвалить на себя тяготы по воспитанию совместного младенца). А вообще, как выясняется, герои любят героиню, а не друг друга; между собой они просто дружат. Хэппи-энды мало свойственны уральским писателям, потому по прочтении романа остается впечатление некоей виртуальной душевности.
Лариса Сонина
ПРАВО НА БЕСХИТРОСНОСТЬ
Альбина Кузьмина. Главный лесничий: Рассказы. — Екатеринбург: Издательский дом “Пакрус”, 2001.
Сюжеты рассказов А.Кузьминой предельно просты. Судите сами.
Девочка рассказывает о своей поездке в лес, где она поливала молодые деревца, посаженные ее отцом-лесничим.
Женщина выписывается из роддома и отправляется на санях с неким дедом Ефимом навстречу мужу. По пути она останавливается погулять в лесу, в том месте, где проходили их с мужем первые свидания, и дает новорожденной дочке попробовать каплю березового сока, чтобы та была красивой и стройной, как березка.
Летчик Сергей Захаров встречает в поездке своего тезку Сергея Захарова, идет к тому на свадьбу и радуется, что встретил дальнего родственника.
Девочка пишет письма деду, погибшему на войне, затем начинает переписываться с ленинградским военным музеем и со школой, ведущей поиск пропавших без вести фронтовиков. Общение с геройски погибшим дедом, которого она знает лишь по бабушкиным рассказам, проходит через всю ее жизнь, вплоть до того времени, когда у нее у самой появляется внучка.
И так далее… событийную канву каждого рассказа можно пересказать “в двух словах”. Впрочем, мир А.Кузьминой и ее героев основывается не на внешних событиях, а на восторженном, открытом и чистом его восприятии, которое до сих пор принято считать детским.
Этот мир поразительно несовременен. (Это тот самый мир, в котором можно было петь про то, как “я лягу-прилягу на духмяном покосе” — и вовсе не с роскошной женщиной, а просто для того, чтобы раскинуть руки “в вольном жите”). Впрочем, рассуждения о том, в чем состоит несовременность и каковы ее особенности, с лихвой заменит цитата из предисловия к “Главному лесничему”, по которой можно судить как о содержании книги, так и о ее стиле: “Мне думается, у нашего солнца большое сердце от тысяч людей, излучающих радость, и, лучезарное, оно щедро возвращает, дарит нам свой неугасимый свет. От этого на Планете Земля много Добра”.
Конечно, рассказы А.Кузьминой можно упрекнуть в наивности, незамысловатости. Как правило, их итоговый абзац — это абзац назидательный, и иногда назидательность перекрывает художественность (например: “С той поры дружба дочери с матерью стала крепкой и долговечной. Они обе
научились ценить друг друга. Не разорвалась тонкая нить взаимоотношений. И вы — любите и берегите друг друга всегда”), и можно сказать, что так сейчас уже не пишут, что детей сегодняшних этим не возьмешь, а стало быть и коммерческого успеха не добьешься.
Но в сущности, “Главный лесничий” — это книга-воспоминание. Неслучайно в ней тема памяти, обращения к прошлому является основной (начиная с посвящения, которое адресовано бабушке, дедушке и родителям автора). А воспоминания имеют право быть бесхитростными, старомодными, добрыми, светлыми. Тем более, если автор с их помощью надеется (ни много, ни мало!) сделать добрее и светлее окружающий мир.
Наталия Иванова
ДЫХАНИЕ НЕЗРИМОГО МОРЯ
Александр Чуманов. До востребования. Стихи. — Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2002.
Александр Чуманов принадлежит к тому направлению уральской поэзии, ярчайшими представителями которого являются Николай Рубцов, Борис Марьев, Алексей Решетов. Он не ищет приемов и образов, входящих в конфликт с обычной реальностью и несовместимых с мышлением большинства людей. Вот и очередной его сборник стихов адресован прежде всего обычным читателям — “людям с улицы”.
Продолжая линию поэзии, предельно ясной по смысловому и ассоциативному ряду, Чуманов одновременно придерживается и своих традиций. Его лирический герой — это он сам, и больше никто. И именно поэтому сборник читается с таким интересом — в нем видна реальная анатомия человеческой души. Причем показанная с абсолютной, но ненадрывной честностью. Автор не пытается каким-либо образом себя приукрасить: был алкоголиком — значит, был; не имеет великолепного образования — и не имеет. Но даже за самыми невеселыми констатациями фактов не следует ни самопринижения, ни биения себя в грудь и вырывания волос. Чуманов — плоть от плоти не сильно рефлексирующей и не особо утонченной сельской интеллигенции. Он продолжает себя уважать, по-крестьянски твердо стоя на самых простых вещах, и говорит про свой внутренний мир: “…Кое-кто скажет — трактир, Я полагаю, что — храм”. (Вообще-то такая афористическая краткость мало характерна для Чуманова — он обычно пишет очень развернуто, подробно, и поэтому его трудно цитировать.)
И в этом храме, далеко не идеальном, местами очень сильно заземленном, происходит алхимия соединения вечного и обыденного. Причем дверями в бесконечность оказываются самые обычные, доступные практически всем людям вещи: “Просто чую подспудно я, Как в любом разговоре На меня, сухопутного, Надвигается море”. Для этого поэта очень значимы простые, обыденные радости: рыбалка, охота, прогулка с внуком… Вроде бы все как у людей. Временами бывает плохо, временами — хорошо. Но откуда же тогда приходят горькие, образные строчки вроде этой: “Мне в банке говорят: мой капитал — Не золото, а жалкая медяшка”? Только ли от бытовых неурядиц и от ощущения пришедшей старости? Или тут замешено дыхание этого самого незримого моря, которое намного огромнее всего того, что мы обычно видим в жизни?
Поэта словно разрывает между вечным и обыденным. Поэт не может полностью раствориться ни в том, ни в другом. И в результате постоянно меняет свои лица: то он природный философ, то сельский интеллигент, то разозленный на правительство обыватель. Отсюда, от этих метаний, и появился
практически выпадающий из философского контекста сборника раздел “Из истории современности”. Он состоит исключительно из публицистических стихов, которые вряд ли будут сильно важны читателям уже через несколько лет. Тем не менее, для целостной картины личного мира Чуманова этот раздел очень важен — без него нельзя полностью понять душу поэта, медленно, по-крестьянски упорно движущегося к постижению истины. Можно сказать: все поэты заняты тем же самым. Правильно. Но каждый из них делает это на свой лад, уникально. И именно неповторимость пути творческого человека вызывает интерес читателей. Хотя кто-то из литераторов предлагает нашему вниманию шоссейную дорогу, а кто-то — тропинку в траве…
Татьяна Суворова
ГРОМАДНЫЙ ТОМ ЛИСТАЛИ НАУГАД
Поэты-метареалисты: Александр Еременко, Иван Жданов, Алексей Парщиков. Избранное. Серия “Современная библиотека для чтения”. — М.: МК-Периодика, 2002.
Издательство “МК-Периодика” в стремлении несколько расширить аудиторию качественной литературы, в частности, за счет приближения стандартов ее издания к стандартам издания литературы массовой, основало серию “Современная библиотека для чтения”. Помимо несколько тавтологичного названия и свойственной всем сериям клановости, никаких претензий тут предъявить нельзя, — поставленная создателями серии задача в большинстве изданий близка к решению.
Наиболее заметными событиями поэтической составляющей серии стали сборник поэтов-концептуалистов (Пригов, Рубинштейн, Кибиров) и рецензируемая книга. Эти два издания, по сути дела, представили неофициально признанных классиками поэтов восьмидесятых.
Данный сборник замечателен еще и тем, что три поэта, когда-то крепко объединенные в общественном сознании и, что называется, по жизни, а потом несколько отдалившиеся как в творческом плане, так и географически — Парщиков в Германии, Еременко в Москве, Жданов на Алтае — по воле и по идее составителя Игоря Клеха вновь собрались втроем.
Идея сработала — общность метареалистов, они же, как известно, метаметафористы, под единой обложкой становится на редкость бесспорной, очевидной. Их всеми признанные мегавнимание к слову, препарирование устоявшихся штампов, их рождающиеся на лету те самые метафоры, в парадоксальности и свежести которых зачастую возникает не поддающееся подсчету множество смыслов — это всё есть и там, и там, и там — у всех троих. При этом большая социальная ориентированность Еременко, обстоятельность Жданова и невероятная острота взгляда Парщикова — как, по-моему, их самые яркие свойства — только подчеркиваются в этой ситуации.
Таким образом, подвергавшееся многими сомнению и казавшееся искусственным объединение трех столь разных поэтов в единую группу, школу, произведенное в свое время Константином Кедровым, после прочтения книги, где собраны тексты всех метареалистов, на мой взгляд, начинает выглядеть абсолютно логичным, и мы обретаем уже некий едва ли не окончательно структурированный фрагмент истории русской поэзии, который вполне можно, например, изучать в средней школе.
Что можно еще в таком случае сказать о стихах? Похвалить талантливых авторов? Большинство текстов — да почти все — прекрасно знакомы, многие — любимы, это — реальная классика и всё такое.
Вот, помню, в мае прошлого года — или уже позапрошлого? — на совещании молодых писателей Урала эти самые молодые писатели сканировали степень опьянения руководителей семинаров по одному признаку — начали ли уже те читать наизусть “Ерему”. Парщиков и Жданов в силу жизненных обстоятельств менее известны уральской публике, но тем не менее.
В общем, надо сказать, что в книге огромное количество блестящих, знаменитых стихов: “Самиздат 80-го года”, “Штурм Зимнего”, “Сильный холод больничной палаты…”, “Я добрый, красивый, хороший…”, “В густых металлургических лесах…” — да можно бесконечно перечислять, почти прямо по содержанию — Еременко; “Рапсодия батареи отопительной системы”, “Бар”, “Поезд”, “Возвращение” и другие вещи Жданова; великолепные поэмы Парщикова, его же “Землетрясение в бухте Цэ”, повергшее меня в изрядно забытое ощущение невозможности текста и восторга от этой невозможности…
Этот двухсот с лишним страничный том можно действительно, как детсадовцы в известном тексте Еременко, листать наугад, зачастую таким же детсадовцем с широко раскрытыми глазами себя и ощущая.
Вас. Чепелев