(Четвертая тетрадь из книги “Агафуровские дачи”)
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2003
Владимир Александрович Блинов — родился в 1938 г. в Екатеринбурге. Председатель правления Екатеринбургской организации Союза писателей России, член Союза архитекторов, профессор Уральской архитектурно-художественной академии, автор нескольких книг прозы и поэзии.
Посвящается всем
Не дай мне Бог сойти с ума…
…И сквозь решетку, как зверка,
Дразнить тебя начнут.
А.С. Пушкин
Самба должна иметь пандейро.
Грампластинка 50-х годов
От автора
Перед Вами, читатель, часть текста крупного, многопланового произведения, думать над которым я начал, пребывая в лечебнице, известной на Урале как “Агафуровские дачи”. Больше месяца моим соседом по больничной койке был некто Леонтий Будкин, красивый и остроумный малый, который тоже баловался беллетристикой. Потом случилась беда. Леонтий решил разбавить пресные больничные будни, выпросил у меня цивильную одежду, которую я прятал под матрацем, и ушел в самоволку. Явился он в палату поздним вечером пьяным вдрабадан. Да еще с недопитой бутылкой “Господ офицеров”. Я кое-как уложил его, но он продолжал поддерживать тонус, прикладываться к пузырю (и мне предлагал!).
Короче говоря, ночью Леонтию сделалось худо: озноб, бред, рвота. Скорей всего, в бутылке со столь благородным названием оказался самопал. Мы, семеро однопалатников, переполошились, вызвали дежурного врача. Давление у Будкина резко падало. И по распоряжению доктора нашего товарища срочно утащили на носилках в отделение реанимации. Больше мы его и не видели. Днем явилась жена Леонтия, вся в бусах и слезах. Она явилась, чтобы забрать его вещи. Мы в палате поняли: нашему алконавту пришел каюк. Я сказал ей, что в тумбочке у Леонтия — несколько тетрадей и папок, принесенных из дома, кое-что мы и вместе намарали, там — довольно интересные мысли, и было бы жаль… Она отмахнулась: “Если интересно, можете забрать себе”. Долгое время я не знал, что же делать с записями Л.Б. В конце концов я их систематизировал, пронумеровал и решил включить в структуру своего повествования, которое в послебольничное время разрослось в десяток общих тетрадей (в клеточку, сохранившихся со студенческих лет). Думаю, что я поступил правильно: во-первых, Леонтий и сам упрашивал меня об этом; во-вторых, что-то мы написали совместно, теперь даже трудно отделить один авторский текст от другого; в-третьих… В общем, включил — и баста!Когда человек выходит из психушки, он по-новому, свежо и сладостно, воспринимает мир, в который, слава тебе, Господи, возвращен. По-другому относишься и к нему, однажды Богоданному бытию, и к себе, прежнему и будущему, со слабой, не успевающей попыткой осмотреть-проанализировать себя настоящего. Одна беда, окружающие люди с осторожным лукавством оглядывают тебя, будто говорят: нет, брат, мы-то знаем, что ты уже не тот, дескать, горбатого могила исправит.
Ну что же, приходится мириться с этим и продолжать работать над собранием сочинений. Первая, вторая и третья тетради были уже отредактированы, по возможности очищены от шизоидных закидонов и переданы для иллюстрирования художнику Олегу Земцову, а там, глядишь, и в издательство “Банк культурной информации” попадут. Как вдруг возникла новая проблема. Дело в том, что на днях я встретил в Центральном гастрономе одного из хроников-постояльцев нашей лечебницы и он сказал, что будто бы видел Леонтия в шашлычной, что на улице Энгельса * . Он встретил его там в компании каких-то лабухов. Неужели жив курилка? В тот же день я решил позвонить Леону по домашнему телефону, который он записал мне, когда еще и не планировал отдавать концы из-за несовместимости противоалкогольных таблеток и самопальных “Господ”. Набираю нужный номер. Железный, как цептеровская посуда, голос отвечает: “Его нет”. — “Как нет? — говорю. — Сейчас или вообще?” — “Я же вам сказала, — нет! Неужели не понятно?” — “Но он жил по этому адресу, у меня его телефон!.. Понимаете, у нас с ним выходит совместная литературная продукция, и…” Она, не дав мне договорить: “Вы что — псих ненормальный? Какая продукция? Леонтия не существует! И не звоните мне больше”. И вот теперь я в затруднении. Поскольку Л.Б. сам настаивал на совместном творчестве, я с чистой совестью включаю фрагменты его повести-дневника в “Агафуровские дачи”. Но должен ли я ставить его имя в соавторы всей самбы?
И да, и нет: черновые наброски в тетрадях Л.Б. потребовали расшифровки, соединения разных кусков, дописки нелогичных фраз, художественного домысливания, замены чересчур фривольных оборотов и даже (признаюсь) введения нескольких новых персонажей, редактирования и комментария. Итак, если Будкин действительно окажется жив и объявится (ау, Леон, откликнись!), чему я был бы очень рад, клянусь поделиться с ним гонораром в пропорции 70:30. Примерно так. Однако, в той же надежде воскрешения моего собрата по бухенвальду и возможной дальнейшей творческой случки, я приостанавливаю публикацию 1, 2 и 3-й тетрадей с названием “Их было пятеро, и все красавцы”, хотя два столичных журнала претендовали на это сочинение. И предлагаю читателям “Урала” 4-ю (сиреневую) тетрадь из “Агафуровских дач” под названием
СТУК БАМБУКА
Недавно в наших городских газетах появились статьи о некоем аномальном природном явлении. Дело в том, что на старом екатеринбургском кладбище, в его юго-западном секторе, там, где возвышается стена из шершавого плиточного камня — так вот, возле этой самой стены возникла и в короткие сроки развилась бамбуковая заросль.
Да я и сам наблюдал ее. И в прошлый Родительский день, и нынче. Как только золотые и фиолетовые стрелы майского солнца вонзаются в землю, обильно усыпанную ржавой умершей хвоей, тут же эти животворные стрелы-лучи, преобразившись в неглубоком культурном слое, выбрасываются навстречу ярилу и тянутся к прародителю нежными ярко-зелеными ладошками. А на деревьях-подростках уже к июню покачиваются редкие пальмовидные султанчики. А развитые стволы, крепкие, как желтая слоновая кость, клонимые частыми норд-остами, осторожно и желанно касаются друг друга, издавая азиатский барабанно-звончатый звук: бук-бам-цзень-бук…
Адаптация субтропического растения в наших северных широтах поставила в тупик ученых-флористов. Более того, их собственные попытки вырастить индокитайские особи на опытных делянках университетского ботанического сада, что раскинулся за Агафуровской психлечебницей, не привели к успеху. Смешно сказать, в смелом профессорском эксперименте бамбук не только не вырос — он даже не проклюнулся! Несмотря на облучение делянок сотней эритемных ламп.
В газетных публикациях отмечались еще две особенности. Во-первых, бамбуковая куртина формировалась не беспорядочно, а как бы подковообразно обнимая могилу некоей гражданки, усопшей не столь давно, а именно в тот год, когда Екатеринбургская мэрия вновь разрешила захоронения на старом, долгие годы закрытом некрополе. А во-вторых… Вот именно, во-вторых-то, и не менее, а более, более загадочно, чем упорно прущий из уральской земли бамбук! Газетная статья иллюстрирована двумя фотографиями, сделанными фотокорреспондентами в один и тот же день, на Радуницу, и в один и тот же момент, синхронно. И мыслимо ли?.. На черно-белом снимке мы видим только одни наклоненные ветром стволы среди позднего снега (жителей Урала не удивишь снежком, выпадающим в период цветения черемухи). Итак — кладбищенские оградки, кресты, бамбуковые деревья, снег — и все. А вот на цветном снимке среди узловатых бамбуковых зарослей — женщина! Женщина, идущая по тропинке. Может, и не идущая, а как бы остановившаяся и в задумчивости рассматривающая один из мощных стволов и даже глядящая его рукой в красной перчатке. Да, в красной перчатке, составляющей изысканный наряд посетительницы кладбища: белое кожаное полупальто, скорее удлиненная куртка, красные перчатки и такие же красные высокие сапоги. И — медные волосы, гривой ниспадающие на плечо, на спину. При небольшом размере газетного снимка очертания лица все же давали представление о благородном, гармоническом профиле незнакомки. (Не будем заострять внимание на крепких зовущих ляжках, обтянутых блестящими черными лосинами и лишь частично приоткрытых между высокими голенищами упомянутых красных сапог и отороченного мехом белокожаного жакета.)
Как же могло случиться, что на двух одновременно сделанных снимках обнаружилась существенная разница? Да еще какая! В интервью корреспонденту теленовостей оба фотографа утверждали, что они отправились на старое кладбище по заданию своих газет. По пути (не стали скрывать) приняли “для сугреву” по двести граммов алконовской… То, что шторки объективов сработали синхронно, доказывает голубь: голубок, летящий над бамбуковой рощей, как бы зависший над самой высокой бамбукиной. Однако фотомастер, снимавший на слайдовую цветную пленку “Кодак”, говорит, что никакой женщины он не помнит, и как она попала на его фото — одному Богу известно. Мастер же, зарядивший аппарат обычной черно-белой пленкой, утверждал, что он и сделал-то третий дубль как раз из-за женщины, попавшей в зеркалку: пейзажный снимок получался по его замыслу куда как живее. Да и многометровый бамбук мог быть в этом случае сопоставим с человеческой фигурой. А то, что женщина непонятным образом смылась с четкого позитива… Такого в его практике еще не было.
Какое-то время сенсационная заметка с необъяснимым фотофокусом позанимала умы горожан, да вскоре и подзабылась. Тем более что современные журналисты весьма падки и не на такие скандально-неожиданные сюрпризы. Бамбуковая тайна заслонилась интервью с человеком, побывавшим на НЛО, показом по Центральному телевидению очередного наследника-претендента на царский престол (якобы внука Императора Николая II), интервью со светилом французских генетиков, приступившим к клонированию египетской мумии.
Между тем бамбуковая роща живет и развивается. Что же касается таинственной незнакомки в красно-белом ансамбле…
Михаил втрескался в нее по уши. А она об этом даже не догадывалась. Ибо, вообще до поры до времени не знала о его существовании. А он заприметил ее с первого курса! И бывало, подолгу, таясь, взирал из-за колонны, когда на факультетском вечере она танцевала вальс. Увы, не с ним. А с самым что ни на есть отъявленным бабником Уральского политехнического института им. С.М. Кирова, со студентом по имени Д. И во время вихревого вальса, и в бархатном ритме аргентинского танго (помните “Брызги шампанского”?) он видел близко, крупным планом, как рука Д. крепко впивается, вдавливается в ее прогнутую спину, и ему порой казалось, что это вовсе не рука Д., а его, Мишина, ладонь ощущает холодок ее слегка вспотевшей спины, и вот уже жестковатая грива ее волос обсыпает его щеку, и вместе с мятным облачком ее дыхания влетают в ухо слова, обещающие встречу в “рабочке” студенческого общежития.
Ненадолго, о, ненадолго этот мираж застилал глаза и разум студента, и, опомнившись, он опрометью устремлялся в туалет, где долго ширкал хлорированную воду из-под медного крана, ехидно напоминавшего уныло опавший мужской детородный орган.
А что, скажите на милость, было делать Михаилу? Порой мы страшно стесняемся, мы боимся подступиться к таким вот недоступным красавицам, а после выясняется — бывает и такое, — что эта медноволосая королева не раз наводила справки о воздыхателе-первокурснике и даже не прочь была встретиться с ним на нагретых валунах Шарташского кайнозоя, куда, как ящерицы, выползали нетерпеливые студентки, желая ухватить первые жаркие лучи наступающего каникулярия…
Чтобы хоть в малой степени приблизиться к Королеве, Михаил сошелся с Д., а вскоре они вообще подружились. Вдвоем уезжали с этюдниками на пленэр, горбатились на халтуре, разгружая вагоны с углем, порой попивали водочку в общаге стройфака. Естественно, Михаил был представлен Светлане. Дипломник Д. встречался с ней эпизодически, но все же постоянно. Однако и кроме Королевы-Светланы у него было еще немало подружек для скоротечных свиданий. Ходила молва, что у него есть семья: жена с дочкой, которые подкармливают будущего зодчего и деньжонок подбрасывают. Ах, это была обычная сплетня! Миша-то знал, что у его нового друга нет никакой семьи и все это пустые выдумки Димкиных воздыхательниц, умело распространяемые, чтобы навредить большой любви Д. и Королевы.
А роман Королевы и Дмитрия Коростелева (чего уж таиться, придется назвать его имя полностью, все равно об этом помнят все, не только стройфаковцы) продолжал развиваться по стремительной гиперболе, асимптотически приближаясь к точке с названием “брак”. И надо ж случиться, не успев достигнуть этого пункта, космическая кривая внезапно споткнулась и не то чтобы преломилась, а с визгом затормозила и заискрила пунктирно, пульсирующе. Но это все образные сравнения. На самом же деле, признаемся, студенческие холостяцкие похождения Димуса и Михуилуса (как в шутку называли их на факультете) не прошли даром: Димка схватил трипперок.
Пришлось дать Светлане Стацинской отпуск от полуночных свиданий в чертежке.
Помните, в те поры только у нескольких, трех-четырех, дипломников, да у старосты студсовета были ключи от “рабочки”, общежитской чертежной комнаты, заставленной кульманами с липовыми чертежными досками, сплошь исписанными и изрисованными незатейливым студенческим юмором. По строго соблюдавшемуся графику здесь можно было встречаться с девчонкой и, не включая, естественно, огня, разместиться в двух продавленных креслах, распить бутылку “Рымникского”, закусывая плавленым сырком “Дружба”, а дальше уж, сами понимаете, как у кого получится.
…схватил, говорю, трипперок. Хорошо, что не успел никому разболтать — да разве об этом болтают? И в лечебницу не побежал, а поделился своей неприятностью лишь с другом Михаилом. У Михаила же была тетушка-венеролог, которая, повздыхав и поворчав, согласилась вылечить непутевого друга своего племянника. Тем более что он понравился одинокой тетушке с первого знакомства. Уколы эритромицина и марганцевое спринцевание быстро сняли воспаление. И хотя Коростелеву было строго-настрого запрещено в течение месяца вступать в половые сношения, он, конечно, не удержался, гулял напропалую, словно в предчувствии скорого финала сладкой холостяцкой жизни: “Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья…”
Что же касается Королевы, то ей ничего не угрожало. “Только через ЗАГС!” — шутливо, но твердо упиралась она в плечи Д. Как только в чернильной темноте рабочей комнаты доходило до главного, ни в какую! О, она умела остановить агрессора! Жестом, взглядом, замедленным обещающим поцелуем. Или — резко-мускульным капканом цепких рук (как-никак была кандидатом в мастера по гимнастике).
— Чем же вы тогда занимаетесь в чертежке? — пытаясь казаться равнодушным, всхохатывал Михаил.
— Она мне стихи читает. Ты бы послушал, как она читает! А сколько помнит наизусть: Пушкин, Катулл, Дагуров, Евтушенко… Если бы не любил ее, да если бы нам с ней не светила профессорская квартира после регистрации, я бы не выдержал этого стихотворного потока… А так… Нет, дальше поцелуев, нет, не продвигается.
Михаилу и этих “поцелуев” хватало, чтобы кое-как сдерживать себя, не показать своего томления и тайной муки другу-сопернику.
Между тем Дмитрий Коростелев был уже представлен отцу Светланы. Часто стал бывать в профессорском доме. Порой оставался поужинать. А вскоре решил и сделать предложение подруге, и испросить у папеньки Стацинского благословения на регистрацию законного брака в Кировском районном загсе.
Родители удалились в кабинет на совещание. Думали они полчаса и, выйдя, дали согласие. Правда, матушка-профессорша для приличия всплакнула, но… Будущий зять ей “очинно ндравился”. Еще бы! Восходящая звезда отечественного зодчества! И полгорода девчонок за ним увивается… Да и сама профессорша так и затрепетала, когда по случаю помолвки было раскупорено розовое “Цимлянское” и когда Димус пригласил ее на вальс-бостон, а она как облако обволокла своими пышными формами налитое тело атлета. “Какая Светка счастливица!” — вздохнула кандидатка на звание еще не старой тещи.
И вот тут-то события начнут развиваться совсем непредвиденно. До свадьбы оставалось буквально несколько дней. Заявления лежали в загсе, составлялся и лично тещей редактировался список приглашенных, оставалось купить обручальные кольца. В общем, все было, как говорится, на мази.
Бедный, бедный мужчина Михаил! Он видел, как на глазах у него закатывается его медно-рыжее солнышко. Миха запил, загулял напропалую.
И напрочь отказался быть свидетелем в ЗАГСе на бракосочетании своего друга. Чем ничуть не огорчил Д.: не тот, так этот согласится.
А Димус даже завидовал Михаилу — тот оставался вольным холостяком, любимцем дипломниц из консервы* . А ему, Дмитрию, уже прикидывали на шею хомут. Теща долго измеряла удавкой сантиметра его шею, чтобы заказать парадную сорочку. Хоть и любил он Светланочку, только разудалая-то житуха, кто ее испытал, ох, до чего же сладка! Именно тогда попалось ему на глаза в институтской многотиражке стихотворение местного виршеплета, написанное в подражание Исикаве Такубоку:
Купил букет георгинов,
Коробку конфет и портвейн.
Тихий вечер семейный.
Сижу, вперив взор в телевизор.
Насколько ж умнее дружки,
С кем прошли мои юные годы!
Отличный портвейн — три семерки.
Итак, буквально за неделю до свадьбы, когда в доме профессора не оказалось стариков, а молодые, воспользовавшись этим, наслаждались “Шартрезом” с кофейком и Лана* хотела вновь порадовать Диму новыми модными поэтами, он с необычайной силой привлек ее к себе и… У него был один секрет, который он до сих пор не применял к ней, а тут решил вновь поэкспериментировать. В страсти они доигрались до того, что оба упали, скатились с дивана и продолжали экспериментировать на полу, на паласе, шершавом, как скошенная трава.
Муравьиный узел. Еще одно название рассказа о юности, которую, как в кино, прокручиваю в памяти часть за частью, год за годом.
Она то охватывала его голову ногами, то отпускала, то частой мелкой дрожью упругих и податливых ляжек как бы посылала ему импульс чудной биовибрации, то вновь, прислушиваясь к его действиям, сжимала теплым золотым обручем. Вот он нежный, желанный хомут, где-то в разъятом сознании мелькнула ненужная ироническая мысль. И он проваливался в ее бархатистый мох, раздвигая его языком и руками и упиваясь ее счастливым хрипловатым смехом, встречной радостью от столь долго ожидаемого соединения с Богом любви, с ее Богом, ее Любви…
Да, мы же еще и не дали портрета нашего героя! Чем же он брал десятки и сотни красавиц разных возрастов от абитуриенток, кучкующихся возле памятника Кирову на прединститутской площади, до таких матрон, как Мишкина тетушка-венеролог? Коростелев был дьявольски, изощренно умен и талантлив и знаменит уже с третьего курса, когда применил в студенческом проекте принципы Томмазо Кампанеллы по устройству детских садов в большом городе и получил премию за лучшую студенческую работу. Но, естественно, не этим он покорял представительниц очень слабого пола. Портрет Димуса дать легко. Это был Давид! Микельанджеловский Давид, стоящий на площади Синьории во Флоренции. Прямой нос, упругий подбородок, атлетическая фигура самбиста, кокон темно-русых волос, ниспадающий на неузкий лоб, на надбровные дуги. Иногда мы упрашивали его позировать в обнаженном виде: лучшей фигуры было не сыскать, и кафедра могла экономить, когда по учебной программе шла “обнаженка”, и не надо было нанимать хилых натурщиков и непотребного вида натурщицу с грудями, напоминающими повисшие брезентовые рукавицы.
Вот таков был Дмитрий Коростелев, наш Митя! Во время позирования за неимением фиговых деревьев он прикрывался большим листом фикуса, привязанным его к чреслам алой капроновой лентой, с удовольствием предоставляемой нашей же однокурсницей.
…и ее счастливым хрипловатым смехом. Д. чувствовал, как его видавший виды “гендер” развернулся до небывалых доселе размеров! Королева, мыча, смеясь и стеная, забирала его в свой зев почти весь так, что Димус, выгнув выю и глядя на ласки подруги, даже пугался: не задохнулась бы невеста… Она же, сделав в игре паузу и крепко сжимая в руках драгоценную игрушку, откинулась на середину паласа и проговорила, мечтательно закатив глаза:
— Какой он у тебя!.. Он у тебя, как…
— Как — у кого? — едва не взвился к потолку Д.
— Не у кого, а твердый и узловатый, как…
В этот момент в прихожей раздался звонок. Молодые влюбленные, замерев на мгновение, тут же вскочили на ноги и спешно привели себя в порядок.
В комнату ввалилась маман Стацинская, нагруженная кульками, тубусами, коробками, будто экипированный вооружением чеченец, бороды только не хватало.
— Ну, молодежь, чем занимаемся? Никак “Происхождение семьи” старика Фридриха изучаете? Ланочка, смотри у меня, сессия на носу! Вот Митя у нас молодчина, Митя — талантище. О его дипломном проекте в сегодняшней “Вечерке”, во — читайте, завидуйте!
И она выложила на стол городскую газету, где на фоне макета города будущего, скрестив руки, стоял задумавшийся Коростелев, под крупным заголовком “Оскары Нимайеры уральской архитектурной школы”.
…Когда-то (я был еще шестиклассником) нам поручили унести в соседнюю, девчоночью школу пионерские горны и барабаны. Пионервожатый ушел сдавать их в учительскую, а я вместе с другими пацанами стоял возле раздевалки. Девчонки шмыгали мимо, постреливая глазками.
Вот и Светка с нашей улицы. Все они спешили на урок физкультуры и разбирали лыжи, стоявшие в углу, в раздевалке. С шумом и грохотом вываливались на школьный двор, чтоб катиться в парк имени Маяковского, гонять с горы Золотуха. Светка, которая не заметила меня или сделала вид, что не заметила, подзадержалась с двумя подругами. Они о чем-то негромко переговаривались и хихикали. Я подошел поближе и увидел в сумерках гардероба, как они, все трое, рассматривали и поочередно поглаживали толстую бамбуковую лыжную палку. Нынче таких уже нет, теперь — дюралевые, легкие, тонкие, финские. А тогда еще сохранялись светло-желтые, прочные, узловатые бамбуковые палки. Светке они достались от отца и даже от деда-поляка. Стацинские жили особой жизнью, в единственном на нашей улице большом кирпичном доме, где поселили еще во время войны эвакуированных инженеров с секретного завода. Все пацаны были влюблены в Светика, все увивались за ней. Нравились ее нарядные платья, ее золотые волосы, не заплетенные в косички, как у других, привлекала таинством богатой мебели их квартира, манили ждущие прикосновения ее грудки, пучившиеся под черным вязанным свитерком.
Особенным шиком и сладостью среди пацанов считалось ухватиться за нее, взять за подмышки, чтобы скатиться с ледяной горки! Эх, на меня она мало обращала внимания, могла даже не поздороваться. Ей нравились ребята постарше, те, кто уже курил, у кого водились деньжата, чтобы сбегать в киношку, купить мороженого…
Девчонки все поглаживали бамбук, шептались. Одна поднесла палку ко рту, как будто хотела запеть в микрофон. Светка вдруг вскочила на бамбучину, просунула ее между ног и поскакала на подружку-малышку. А та и не думала уклоняться, наоборот — расставила ноги, раскинула в сторону руки… Они заметили меня, оглушительно завизжали, выскочили на двор. Опять — даже не поздоровалась!.. Мне хотелось придумать что-нибудь такое, чтобы привлечь ее внимание, чтобы бывать в ее доме, читать одни и те же книжки… Чтобы она полюбила меня. Может, написать стихотворение и посвятить ей — С.С. И напечатать. В стенной газете поместить.
Уральский Оскар Нимейер, то бишь Дмитрий Коростелев, недолго любовался своим портретом. Мысли его были о другом. Да, именно с только что прерванной возбужденности, с затянувшейся, столь долгожданной игры с той, которую он хотел назвать своей суженой, — с самого этого момента Дмитрий сильно призадумался…
Если она дала мне такое удовольствие, — размышлял он, лежа на скрипуче солирующей койке в общежитии, — да, еще какое!.. Если она со мной такое смогла, значит, и с другими тоже проделывала!
Нечасто Дмитрию с его пятилетним опытом случалось встречать подобных забавниц. Одна игра с бамбуком чего стоила! И он стал припоминать то стройфаковцев, то физтеха, то красавца металлурга непонятной кавказкой национальности, того еще брандахлыста, с которым порою (еще до их дружбы-любви) подмечал то на вечере в честь Октябрьской годовщины, то на общежитской вечеринке, то (на последнем ряду!) в кинотеатре “Буревестник”. Даже позднее, когда Дима уже встречался с ней регулярно, он однажды застал Лану и Мишку вдвоем, причем Михась был раздет до пояса, а она предстала в прирасстегнутом джинсовом платье. Димус был потрясен! Выяснилось, однако: она подстригала Мишку. И действительно, в руках ее были большие ножницы, на полу постелены газеты, на которых валялась стружка Мишкиных волос. Тогда посмеялись над Отелло и все залили “Рымникским”…
Но было и другое… Ночью снилось Диме длинное нежно-розовое платье Королевы, висящее на плечиках в общежитской комнате, как раз то платье, которое они вместе выбирали в венгерском журнале и которое она заказала на свадьбу в самом модном ателье города. Платье было сплошь обсижено огромными черно-зелеными мухами, не платье, а гигантская липучка. И Дима брезгливо и безжалостно брал двумя пальцами одно насекомое за другим и с усилием отдирал от платья-липучки. И тянулись за лапами мухуев со стройфака, физтеха и радиофака (да, вспомнилась и ее якобы шутливая переписка с радистом Шакирзяновым!) — тянулись за их когтистыми лапками и крючковатыми носами липкие нити…
Так думал днем и ночью Димус, забросив занятия и лелеемый макет “Города будущего”, который предстояло защищать совсем скоро. А рано-рано поутру, в воскресенье, он бодро подбросил свое атлетическое тело над скрипуче-ворчливым панцирем, сел на край койки, взял в руки серебряный подстаканник и с мудрой усмешкой стал крутить его в пальцах, будто Гамлет — череп бедного Йорика.
Димусу страшно нравилась обстановка профессорского дома: ковры, кресло-качалка, гарднеровский чайный сервиз, живопись в багетных рамах. Он, выросший в семье железнодорожника, только мог мечтать о той барской среде, которую видел лишь в книжках, да в альбомах, когда копировал в детстве картины мастеров живописи. Даже запах в коридоре и гостиной Стацинских был особенным: смесь нафталина, французской туалетной воды и мышиной пыли на стеллажах. Для мужчин чай подавался только в подстаканниках, для женщин — в тончайшем, прозрачном фарфоре…
В тот последний раз, будто предчувствуя, что он сюда не вернется, Д. прихватил “свой” подстаканник: у них такого добра — хоть отбавляй. На стенке подстаканника была выпукло изображена китаянка, а может, и японка, в кимоно, с веером. А вдали, помельче, как бы фоном, подвесной мостик, стебли тростника и мужчина на полусогнутых, влекущий мешок на спине.
Димус взял со стола листок бумаги, заляпанный пятнами селедки, и начертал:
Женщина идет впереди
с легкой ношей в руке —
две рыбины желтых, две красных миноги.
Муж тащится сзади с мешком на спине.
Три пуда фасоли показались бы в юности
пухом ему.
Сейчас же — дышал тяжело.
На повороте супруга помедлит?
Ушла далеко.
Шагали бы вместе, детей вспоминали…
Ключица заныла. Должно быть, к дождю.
Отчего же супруга так быстро идет?
Так и жили.
В полночь тайно она изменяет ему
с соседом по имени Д.
Под кровлей чужой
на тростниковой циновке.
Только в мечтах,
ах, только в мечтах.
В мечтах.
Этот многажды перечеркнутый листок бумаги в пятнах тихоокеанской селедки хранится у меня со студенческих лет вместе с графическими импровизациями Димы, которые он щедро раздаривал нам, своим однокурсникам. А стихотворение это во многом оказалось пророческим, провидческим. Только наш Д. окажется не в роли соседа по имени Д., а скорее на месте мужа с тяжелым мешком на закрошках. Но не будем забегать вперед!
Димка бросил на стол исписанный листок. Придавил его подстаканником. Он сжал кулаки и ударил ими по голым коленям:
— Все, братцы, отбой! Баста!
Мы заворчали, заворочались под одеялами, не выспавшиеся и взбешенные. Кто-то запустил в него подушкой. А я, не открывая глаз, молча указал на плакат, висевший над Мишкиной койкой: “Лучше переесть, чем недоспать!”
— Баста, ребята, — громко прошептал, проскрипел Д. Коростелев и отпил из чайника, из нашего видавшего виды мятого и носатого чайника, свидетеля подготовки к сессиям, нечастых да отчаянных пьянок, новогодних глинтвейнов и росписи “пулек”.
…Чего только не повидал этот общежитский чайник! Какое-то время квартировал в нашей четырехместке некто Бородин Геннадий, буян и выпивоха, борец-полутяж. Многих он держал в страхе и трепете своим необузданным нравом и медвежьей силой. Он мог, например, на институтском балу выбрать себе партнершу, уже танцующую с другим, взять ее за локоток прямо во время вихря вальса, а партнера отшвырнуть заученным приемом левой ноги за колонну. И продолжить танец до конца, уверяя обезумевшую студентку в своих мужских достоинствах.
От Гены-Типа брызгали в сторону не только первокурсники-карандаши, побаивались его и на кафедре. Двойку ему не решался поставить ни один преподаватель! Тройку могли, а двойку — упаси Боже!
Между тем Гена-Тип нередко проявлял и чудеса благодушия и истинного студенческого рыцарства. Стоило пожаловаться ему, что кто-то обидел нашего стройфаковца, он тут же устремлялся на проспект Ленина, отыскивать агрессора. А найдя, мог запросто и в городской пруд забросить… Когда умерла замдекана, Геннадий Бородин взял на себя все хлопоты по ее захоронению на Старом кладбище, не то чтобы все, а копку могилы, установку оградки. Замдекана не раз выручала Гену-Типа от исключения и во многом обстругала-воспитала его, не лишала “стипы” за неоднократные нарушения устава высшей школы. Обливаясь слезами, Бородин за полдня вымахал для любимой преподавательницы могилу, сам же украсил памятником-пирамидкой…
Многое вспоминается. В период моего безденежья он никогда не пил “Солнцедар” в одиночку. Он всегда наливал мне один граненый стакан и другой. Даже если мне очень, даже очень не хотелось, Гена всегда угощал меня. Ох, и сильно мог обидеться, если откажусь!.. Такой он был.
Почему я вспомнил о нем? А как раз история связана с нашим заслуженным алюминиевым чайником.
Возвращаясь по ночам после очередного загула, Гена имел привычку, не включая света, вначале попить из носика шумными ударяющими утробу глотками, а потом полить свои вихры холодной водицей. После этого бухался на кровать и спал с богатырским храпом, вскрикиваньем, чмоканьем и соловьиными присвистываниями.
Вот однажды Мишаня и уговорил меня. Давай, говорит, окрасим Гену-Типа в рыжий цвет. Как так? А возьмем, говорит, у Светланы Стацинской персидской хны и разведем в чайнике. Он явится ночью, попьет, по привычке польет головушку и превратится из блондина в рыжего орангутанга. (Надо сказать, к этому времени Гена оброс большой кудлатой бородой.) Так и сделали.
Как он пришел, мы не ведали, ибо спали уже мертвецки. Можно только предполагать: все произошло по задуманному — вначале пил, потом обливал голову, вон она, коричневая лужа на полу. А сам спит, укрывшись с головой байковым одеялом, похрапывает. Мы убежали на лекции… Время к двенадцати. Является в аудиторию к третьей паре Бородин. Половина головы и бороды — блондинистая, половина — ярко-рыжая, будто луковой шелухой окрашенная. Все смотрят на него с изумлением: не новая ли зарубежная мода? Смотрят, спросить боятся. И мы с Мишкой затаились. Вот, думаем, нашухарили так нашухарили!..
Звенит звонок. Входит в аудиторию завкафедрой Данциг Р.А. Бросил взгляд на Бородина, вытаращил глаза и спрашивает:
— Геннадий, вы почему… такой, такой?
— А у нас все такие, Роберт Арнольдович, мы все братья Бородины мускулистые, в батю пошли, а тут еще тренировки в спортзале…
— Да, я не об этом, дружище… вы пойдите в туалет и посмотритесь в зеркало!
Тут уж все не выдержали и хором заржали. А Генка выскочил в коридор. И на лекцию не вернулся. Что делать? Надо идти и нам домой. Одна надежда на Димку Коростелева, не даст нас измочалить, заступится.
Входим в комнату. Гена-Тип сидит за столом, глушит “Солнцедар”. И нам не предлагает. На полу все та же лужа, чайник на столе, крышка снята.
— Кто это сделал? — набычил Гена-Тип разноцветную голову. — При-зна-вай-тесь, кто сделал?
Мы с Мишаней молчим. А Дима негромко насвистывает арию Герцога.
— Я в последний раз спрашиваю, — завопил Гена-Тип. — Какой будаг это сделал?
Он схватил чайник, крутанул им над головой и — всадил в дверное полотно. Чайник вскрикнул, отпрыгнул от двери и, смятый и жалкий, подкатился, как щенок, к ногам Гены-Типа.
Гена посмотрел на него, тронул осторожно ногой и вдруг всхохотал на все общежитие каким-то нечеловеческим хохотом. Почувствовав, что наступила разрядка, мы тоже захихикали, а потом и дружно, всей комнатой заржали на разные голоса.
— Наливай, — приказал примирительно Гена Бородин. — И это… осталась у вас еще краска?
— Там, — указал Мишка на тумбочку.
Генка взял пакетик с хной, для чего-то понюхал его и вышел из комнаты. Через пятнадцать минут он явился из ванной, окрашенный ядовито и ровно в йодистый цвет. Так и ходил в институт — яркий, большой, независимый, пока его не исключили в конце учебного года за очередной проступок, который не укладывался не только в устав высшей школы, а вообще ни в какие рамки. Веселый был парняга, чебуреки любил. А чайник наш выдюжил, не треснул, не прохудился. Димка взял деревянный долбежник чеканщика и выпрямил пострадавший бок нашего дружка.
…Решение Коростелева поставить басту на отношениях с недавно обожаемой Ланой, может быть, уберегло его от одного мерзопакостного дела, на которое едва ли отважился бы даже сам Гена-Тип.
Известно, что бывает любовь с первого взгляда. Но случается и ненависть с первого знакомства. Не просто антипатия, отвращение, а именно страстная, ничем не объяснимая, животная ненависть. Такое наблюдается, пожалуй, у животных: у волков, тушканчиков, скорпионов. Оказывается, происходит и у социальных животных-мужчин.
За вечерним чаем во время первого визита жениха двое таких мужей — самец Стацинский и самец Коростелев — пристально и длительно взглянув друг другу в глаза, подумали примерно так.
“Не отдам я тебе Ланку, красавчик!” — помыслил профессор Стацинский, не чаявший души в своей дочери. Он считал ее главным своим произведением жизни, искусства, судьбы. Он боялся подолгу держать ее на коленях и обнимать, а с пятнадцати лет предпочитал по-отцовски целовать только в чело, хотя она, шалунья, так и лезла своими не по-детски подвижными губами примкнуть к его губам.
“Я его, наверное, отравлю, — с некоторой тоской подумал Светланин жених о будущем тесте. — Не сразу, а этак через годик… Впрочем, почему бы и не сразу? За свадебным застольем — в самый раз подсыпать крысиный яд”. То, что он применит крысиную отраву, пришло в голову моментально. Оттого, что еще в детском садике Димка и трое малолеток покушали зеленоватой крупы, рассыпанной по углам игровой комнаты. Санитары из районной СЭС травили по всем учреждениям тараканов и крыс, целая кампания была. Ох, и полоскало тогда Димуса, едва откачали… Однако и запомнилось с младых ногтей: страшен крысиный яд. За что же он так возненавидел пана Стацинского? За его богатство, за чванство, за презрительную улыбку (“Ну, что, маэстро, все авангардистские решения вас преследуют? А смогли бы, как Растрелли, изобразить Венеру Милосскую, начиная линию карандаша, первый штрих с ее божественной ступни и далее? А, каково?..”). Коростелеву нравился кабинет профессора, его библиотека, дрезденские гравюры на стенах… Однажды он поймал-таки взгляд Стацинского, брошенный на открытое колено дочери, и ему кое-что стало понятным в этом доме.
Но теперь, после “свадебной забастовки”, и крысиный яд не потребуется, отвел Господь от греха. О своих сомнениях, смятении, охватившем душу, и решении поставить крест на свадебной затее Димус рассказал только Мишке. А тот, бедолага, и не знал, как на это реагировать! С одной стороны, ему было до слез жаль Королеву Свету: всего-то через неделю, казалось и ему, Михаю, предстоит пить на свадьбе друга, и на подарок уже собирались скинуться со стипы. Какой же удар ее ожидает!.. С другой стороны, идея не менее утопическая, чем построение коммунизма в одной отдельно взятой стране, вновь забрезжила в его похмельной головушке: может, отныне Королева-Стацинская Лана достанется ему — Михаилу Михайловичу, и уже не Дмитрий Коростелев, а он, Михаил Первый, займет царское ложе в хоромах профессорского дома.
…Я чувствовала, что теряю его! Первая и последняя любовь моя, куда же ты? И отчего? Что случилось? Я никак не могла понять. Да и сейчас, сквозь снегопад дней и годов, не могу осознать, что я такого сделала, чем навредила тебе?.. А насчет красных сапог и опушенной горжетки — все выдумки корреспондентов. Не могли получиться на фотографии — ни сапоги, ни перчатки, ни волосы. И только мои краплаковые длинные ногти, как десять перьев раскрашенной птахи — полет чирка! — устремлялись в особые дни с верхушки облюбованной вместе с Димой лиственницы к молодым стволам, да, бамбуковой рощи. Красные летящие ногти, обработанные маникюршей в Доме быта “Рубин”… Их, конечно же, можно было запечатлеть и на фото… Горожан удивляло пенье бамбука. Им не догадаться, как я поутру просверлила в некоторых наикрепчайших стволах отверстия-дырки. И ветер Эол играл на свирели… Пальцы с краплаком ногтей перебирали гладко-узловатые стволы. И они стучали, бубнили, там-тамили среди снега уральского. Любимую мелодию Димуса. Дюк Элингтон средь сибирских снегов голубых. Оранжевое на синем… Ногти, что в спину впивались его, гладят бамбук, наслаждаясь, впадая в нирвану, блаженствуя снова в любви. Как тогда, как тогда… Не стыдно ль иметь столь упорный бамбук?.. Поет Эол, мой старый друг, бумбит-стучит, бубнит бамбук… Его не выпущу из рук.
Ау! Ау, где вы, рыцари моего сердца, верные и подлые мои дружки политехники? Неужели вы тщитесь надеждой за семейными свиными эскалопами, производственными квартальными премиями, ревнивым кудахтаньем давно обрыдлых жен-несушек забыть свою Лану? Взрослые дурачки!.. Вы еще придете сюда, придете и увидите бело-розовое с золотом, рядом с другим памятником, на котором недавно высечены фамилия и регалии моего незабвенного папочки. Вот кто меня действительно любил, единственный… Только он и не изменял мне ни разу… Ну, разве что с мамашкой, так это, согласитесь, не считается. Я дала твое имя сыну и настояла, чтобы он носил нашу родовую фамилию, папочка!..
Казалось, из кружевного снежного облака протягивались мои полупрозрачные длинные пальцы пианистки, и гроздья алых ухоженных ногтей бережно охватывали бамбучину, раскачивая и угнетая ее, задерживаясь на сочленениях и гладя блестящую, будто облизанную поверхность…
Ах, Света-Ланочка!.. Когда видишь столь красивых, царственно обворожительных женщин, не можешь даже представить, что их могут ждать самые беспощадные удары судьбы. Да будь она не столь яркой, а какой-нибудь, как говаривал Валентин Катаев, мовешкой, глядишь, и зажила бы себе счастливым браком, нарожала бы детишек, варила мужу борщи с хохляцкими чесночными пампушками, трудилась медсестрой или толковой верстальщицей на компьютере и была бы, представьте себе, вполне счастлива… Оказывается, красота, как и золото, может приносить несчастье.
А Светлану Стацинскую ждал удар поистине убийственный. Вначале она заметила, что Дим чурается ее, задумчив, немногословен. Потом просто-напросто стал избегать встреч даже во время большой перемены, когда студенты устремлялись в буфет отведать свежих, сочащихся соком чебуреков. Домой он ей стал звонить только раз в день, потом через сутки, потом… И тогда она решилась. Они оказались в одной очереди с подносами в столовке: “Дима, что случилось? Что произошло, роднуленька?” — “Ничего особенного, потом
как-нибудь объясню”. — “Как потом, когда потом?” — “Ну, завтра, послезавтра, не будем же мы, право, здесь…” — “Дима, может, я что-нибудь не так сделала?” — “Я же сказал — поговорим после… если хочешь, сегодня, после лекции”.— “Ты придешь к нам на ужин?” — “Нет. Встретимся у Сапога”.
У Сапога… Далекое студенческое время. Картофельные эпопеи на полях Барабашкинского совхоза, бессонные сессии, дико стрессовые экзамены (неужели до пенсии будет сниться: стол с белыми страшными билетами, худой, как смерть, профессор, шуршание шпор в кармане пиджака-букле…), ожидание стипы, любимые и ненавистные преподаватели, салютная “Весна-УПИ”. Твист и чарльстон, объяснения в любви под едко и сексуально пахнущем тополем, первые измены и разочарования… Всего хватало! “О, как сердцу милы и близки дорогого УПИ огоньки…” Как пелось в гимне студенческих лет, с его лирикой и слезой:
Неповторимые минуты,
Передо мною путь далек.
Прощайте, стены института,
Прощай, родной Втузгородок.
До скорой встречи, дорогая!
Еще хочу тебе сказать,
Что не забуду никогда я,
Как в озорных твоих глазах
Огоньки голубые мерцают…
Эх, да разве вернешь то золотое, полное надежд времечко!
“У Сапога” — всем известное место встреч и свиданий студентов. В вестибюле огромного колонного института высилась — под потолок — фигура Серго Орджоникидзе: сталинские усы, китель, галифе, сапоги. Вот у его сапога, у подножия этого гипсового командора, окрашенного в слоновью краску, и толпились студенты тех памятных лет. Ходила даже легенда про статую наркома: “Почему Орджоникидзе не опускает растопыренную над плечом пятерню?” — “А потому, — отвечалось, — что он ее опустит лишь на выходящую из УПИ дипломницу-девушку”. Впрочем, это были вранье и навет на наших славных подруг.
От “трипака” Димусу помогло новое лекарство тинидазол. Когда он уже выздоровел полностью, Мишкина тетушка не раз вызывала его для профилактического осмотра. Причем осмотры эти продолжались не менее двух часов и почему-то непременно в ее домашнем кабинете.
Итак, состоялась та тягостная, да что говорить, как писалось в старинных сочинениях, роковая встреча у Сапога. Коростелев заранее решил для себя не “брить слона”, не тянуть время, рвать — так рвать и сразу выложить аргументы и факты, препятствующие заключению законного брака. Однако и ревностные, ханжеские домыслы — “раз ты со мной была такой, так и с другими была таковой” — решил не высказывать. Он был добрым по натуре, наш Димус, и хотел пощадить женское самолюбие Ланы и ее сексуальные чары. И он сказал так (или примерно так. Мы ж не подслушивали той сцены из-за спины наркома тяжелой промышленности, а лишь излагаем эту правдивую новеллу со слов Михаила):
— Ланочка, Светик, ты только, пожалуйста, не волнуйся. Ты, наверное, слышала, что у меня есть семья, ну… это, одним словом, супруга и дочь…
— Как? — воскликнула Света Стацинская. — Разве это правда? Ты же сам говорил, что это злые шутки, сплетни… И я видела твой чистый паспорт! Как же?..
— Да, паспорт чистый! Но семья есть семья, и я за нее в ответе, — врал напропалую Коростелев. — Я виноват перед тобой, я долго думал, мучился, но надо поставить все точки над “i”.
— Но ведь мы любим друг друга, мы… Я уже школьным подругам сказала о свадьбе. И мама, и папа… Дима, Димочка мой, может, ты шутишь, ты такой юморист, ты разыгрываешь меня или проверяешь? Постой, Дима, — она вдруг поутихла и призадумалась… — Дима, если даже у тебя есть дочь, мы не бросим ее, мы будем помогать ей, мы можем даже взять ее к себе в дом, я буду любить ее, мы родим ей братика… О, Боже, что я плету! Дима, Дима, докажи, что это снится мне! Димочка, я так люблю тебя…
Уже не глаза, а два темно-синих озерца, наполненных влагой, глядели на него. Чувствуя, что она готова разрыдаться, Д. поспешил увести ее на антресоли, где народу поменьше, да и прозвучал звонок, и почти все удалились на занятия. Д. чувствовал, что просто так ему не отделаться. Не хватало еще оправдываться и объясняться с родителями Ланы. И он решился — подлость это была или, может, спасательный круг, с которым он выплывал из-под девятого вала (не первого в его жизни) разгулявшейся любовной стихии и который уберег этих двух людей от создания очередной ложной “ячейки общества” — он решился и достал из внутреннего кармана модного пиджака-букле сложенную вчетверо бумагу:
— Читай! Читай, и ты поймешь, что я не могу марать твое благородное имя, твое тело, я не способен на глубокие чувства, я не достоин тебя…
Светлана Стацинская развернула бумагу и приблизила ее к своим заплаканным глазам: “Справка, дана настоящая Д.К. Коростелеву в том, что он находится на амбулаторном лечении. Диагноз: гонорея”. И — червяк подписи врача. И — печать, синяя, безжалостная, вечная, как татуировка. Дату обезумевшая Светлана даже не разглядела. А если бы и обратила внимание, то увидела бы совсем свежую, прежняя дата была умело обновлена талантливой рукой архитектора.
Надо ли описывать реакцию юной влюбленной на документ, представший перед ее потекшими акварельной тушью глазами? По прочтении справки кожно-венерологического диспансера Светлана начала очень громко хохотать. Нет — рыдать, все же скорее — хохотать. Д. поймал свободную “тачку” и довез хохочущую девушку до профессорского дома.
Вскоре вернувшиеся с работы родители обнаружили дочь в ванной, закрывшуюся изнутри. Вопли хохота-воя время от времени раздавались оттуда. Дверь пришлось взломать, а Лану отправить на 21 день принимать уколы, таблетки и капельницы на больничной койке Агафуровских дач. Так у нас в городе называют знаменитую психушку на 7-м километре Сибирского тракта.
Студент Коростелев, промаявшись с неделю (все же не надо думать, что он был бессердечный человечишко, сухарь и циник), навестил б. невесту в больничной палате. Обмякшую, молчаливую. Глядя куда-то в темный мышиный угол палаты, она молчала, перебирала поясок на полураспахнутом халате. Дима положил на тумбочку большой астраханский арбуз, специально купленный у знакомого абрека. Он говорил ей какие-то успокаивающие ненужные слова. И все время не отпускало желание распахнуть ее халатик, опрокинуть на скрипучую панцирную койку, покрыть поцелуями теплый бело-голубоватый шар, вначале левый, потом — не обидеть — и правый, потом… Она запахнула похудевшей цыплячьей рукой ворот, перевела взгляд на полосатое ядро арбуза, промолвила:
— Прости меня, Дима.
…Уныние провело рукой по лицу Коростелева. Постаревший и пропахший хлоркой, выходил он из подъезда психушки. А когда проходил мимо фасада, где на четвертом этаже лечилась его подруга, решил взглянуть вверх, может помашет рукой из окна, может хоть малость простит, даст облегчение его мерзкой душе… Он повернул лицо вверх и точно — увидел ее в распахнутом окне, вроде как близко увидел — улыбающуюся, вновь по-царски красивую и вновь желанную. И он хотел уже помахать ей, послать поцелуйного голубка, как вдруг увидел с ужасом, что голова ее отделилась и полетела из рамы окна прямо и ускоренно вниз, на него!.. Сохранный инстинкт оттолкнул его всего лишь на шаг назад. И — арбузное ядро с треском разорвалось возле самых его ног. На множество алых кусков. На которые тут же налетели большие блестящие мухи.
…Это сколько же лет прошло с той поры? Сколько зим пролетело?.. После успешной защиты диплома, удостоенного Большой золотой медали на Всероссийском фестивале “Зодчество”, Дмитрий Коростелев уехал по распределению в Светлояр на должность главного архитектора молодого секретного города.
Как-то и мне удалось побывать в этом сибирском городке с инспекторской проверкой. А при встрече с Димой, конечно, поперебирали косточки и преподавателям, и нашим бывшим подружкам. Тогда-то Димка и рассказал мне о том “тунгусском” арбузе-метеорите, который мог стоить ему жизни. Мог ли? Мы тут же взяли листок бумаги и, вспоминая зловещие экзамены по физике и сопромату, начали выписывать формулы, ненужно, на всю жизнь, запавшие в наши гуманитарные головы…
— Смотри, — жарко говорил Димус, шурша паркеровским пером по бумаге, — скорость равна корню квадратному из удвоенного произведения ускорения свободного падения на высоту… Так? Высота четвертого этажа примерно 12 метров, так?.. Да, знаешь, на окошках в психушке во всех окнах — решетки, как в тюрьме, а тут она сумела открыть и замок, и окно. Она сама мне тогда сказала, что открывает замок волосяной шпилькой, иначе через решетку, говорит, воздух приходит пахнущий железом и ржавчиной. Я еще побоялся, как бы чего не вышло с ней и ее однопалатницами при открытии окон… Итак, скорость падения арбуза получается, примерно, пятнадцать метров в секунду, или около 60 километров в час. Чувствуешь? Мчится авто со скоростью 60 кэмэ в час и — шарах по тебе!
— При чем тут скорость? — не соглашался я. — Она же тебя не скоростью хотела прикончить, а арбузом отомстить. Надо силу удара рассчитать!
Мы выпили еще по стопке “Империала” и засели за дальнейшие расчеты. Но наши несовершенные политехнические познания позволили вычислить только энергию несущегося на Димуса полосатого ядра, которая (вспомнилось все же со второго курса!) выражалась красивой формулой Е = М х V в квадрате пополам…
— Хорошо, что еще пополам,— почесал Дим молодую русую бородку…
Итак, наш герой (или антигерой) творил в Светлояре. А Светлана? Что ж, Светлана Стацинская через год вышла замуж за немолодого преуспевающего доцента с кафедры папеньки Стацинского. Целый год она жила замкнуто, не желая ни с кем встречаться, диплом защищала с опозданием, так что надежды Михуилуса на любовь Королевы и на апартаменты профессорского дома остались в его студенческих мечтаниях. И он корпел себе над чертежами в конструкторском бюро Уралмаша, ступенька за ступенькой выбиваясь в немалые начальники по мере того, как уходили в нездешний мир вышестоящие руководители.
Со Светланой они жили в разных районах города. И он ее не видел многие годы. Думал даже — забыл. Старался так думать.
…Я была еще совсем маленькой, шести- или семилетним несмышленышем, едва училась читать, когда к нам в гости приехала из Полтавы моя
племянница. Я была в те поры гадким утенком, а племянница Ядвига уже сияла двенадцатилетней красотой. Ее и мои родители с самолюбивым удовольствием отмечали удачную смесь польских и казацких кровей, стройность ножек Ядвиги, Гвадалквивир ее иссиня-черных волос.
— И ваша растет красавицей, — говорили родственники, глядя на мои худенькие ручки и бледное личико. — Не подведет польская порода Стацинских!..
Наши родители подшучивали над тем, что я, младшенькая, оказалась тетей моей старшей племяннице Ядвиге. И умилялись, когда она мне говорила:
— Тетя, передай мне конфету… Тетушка, пойдем погуляем.
Все смеялись. И я весело со всеми смеялась.
Потом взрослые уходили по своим делам. А мы с Ядвигой играли в домик, шили куклам платья, готовили “понарошку” угощения, раскладывая их в крошечные тарелки.
Однажды я взяла из кладовки толстую лыжную палку и, оседлав ее, начала прыгать по комнате, как на коняжке. Палка приятно елозила по моей промежности, щекотала, увеселяла. Я дала поскакать Ядвиге, и ей скачки тоже понравились. Она сбросила с себя красные плавки, вновь оседлала бамбуковую палку и понеслась по кругу.
— Так лучше! — кричала племянница. — Тетка, снимай трусишки!
Наскакавшись, запыхавшись, мы, зачем-то таясь, залезли под стол и стали разглядывать друг друга. Она смотрела у меня, трогала пальчиками, приникала близко-близко, я чувствовала ее теплое дыхание. Потом была моя очередь. Она ложилась на спину, задирала платье, сгибала в коленях ноги. И я видела розовый зев, похожий на ротик задыхающейся рыбки…
Ядвига выбежала на кухню, открыла холодильник и принесла литровую банку полтавского меда. Смеясь и озоруя в мою сторону своими казацкими черными глазами, она открыла банку, зачерпнула рукой медку и намазала его на конец бамбуковой палки. Все так же тихо смеясь, она начала потихоньку вводить палку в рыбий ротик.
— Тетка, иди сюда, поцелуй меня сюда, Ланочка… Вот так, так, еще, еще, сладко ли тебе, тетушка, ладно ли тебе, миленькая?..
Полтавский мед был очень сладок, от пушистого лобка Ядвиги пахло морскими водорослями.
Только еще зайдя в трамвайный вагон, Миша увидел через головы пассажиров ее львиную медноволосую прядь. Сразу же подумалось: не ОНА ли? Оказалось — ОНА. Он невежливо протолкался мимо пассажиров и шепнул: “Здравствуй, Королева”. — “Здравствуй, Миша!” — ответила, не оглянувшись. Потом они посмотрели в глаза друг друга и, едва не пустив слезу, расцеловались. Оказывается, Светлана заметила Михаила еще раньше, через окно, не остановке.
Ну и встреча! Сердце застучало, как будто он вновь оказался за колонной на студенческом балу и, заикаясь и краснея, как первокурсник, начал отпускать ей комплименты: как она мало изменилась, столько лет прошло, как хороша, правда, превратилась из стройной девушки в величавую даму. “Сейчас ты более Королева! Тогда ты была Королевой факультета, института, а теперь!..”
“Мишенька, ты по-прежнему женский угодник!” Однако было видно, как приятны ей лестные словеса однокурсника. Да и в самом деле, она вполне обладала тем особым предвечерним обаянием мягкой женственности, горделивой статью, которыми отличаются женщины бальзаковского возраста. Хотя она и перешагнула его. Но что нам, русским, бальзаковский образ! Недаром говорят на Руси: в сорок пять — баба ягодка опять.
Они с довольностью обменялись служебными телефонами. А вскоре и встретились. И раз, и другой. Посидели в кафе “Пингвин”: мороженое, коктейль через соломинку, касание теплых рук, неубирание ею пальцев из его руки, а даже играние суставами, как бы ощупывание, ускользание и новое нажимание. Язык любви не требует словес…
Долго пальцы твои
Блуждали в моей бороде,
Пока не достигли губ.
Я больно их укусил…
— Что? Дети? Конечно. Детей у меня двое, младшенький Митя…
— Митя?! — невольно вырвалось у Михаила.
— Митя, — глядя за окно и как будто отыскивая кого-то в идущей толпе, ответила она. — Дмитрий, ну, конечно же — Дима. А что тут удивительного? Он уже взрослый, да, семья, но я еще не бабушка, успевай, Мишаня… Митя пишет диссертацию по истории взаимоотношений Японии и России, делал попытку поступить на архитектуру, не вышло, не его призвание. А старшенький у нас — приемыш, сын моей киевской племянницы, да… Расскажу как-нибудь подробнее. Он — в Питере, Стасик пошел по инженерному кораблестроению. Летом живет у нас, на даче… Муж? Муж — членкор, завкафедрой, да, той самой, что когда-то заведовал папа Стацинский, престолонаследник, получается. Частенько супруг бывает за границей. Моя работа? Так, не бей лежачего, от заказа к заказу, на свободном графике.
— Это же хорошо, это преотлично, — начал Михаил наводить более прочные мосты. — Значит, можно на свиданья ходить. Знаешь, Королева, признаться хочу… лестница Любви не кончается…
— Давай — просто за дружбу! — подняла она бокал.
— Переходящую в любовь, — добавил он, чокаясь.
— Отчего ж переходящую? — лукаво улыбнулась она. — Так что там про лестницу? Разве ты меня не любил? Или все, что было, все, что ныло, все давным-давно уплыло?.. — негромко пропела она. — А? Признавайся!
— Но я ведь тебе никогда… не говорил.
— Не говорил, — как эхо отозвалась она, то задумчиво гладя длинный фужер бледными пальцами, то постукивая о стекло перламутрово сияющими ногтями, — а мог бы и сказать.
— Мог бы, Лана! Еще как мог бы! — чуть слышно вымолвил Миша, ненужно помешивая желтой соломинкой в бокале.
…Сколько же нас жужжало вокруг нее в то давнее жаркое лето на Шарташе, пытаясь поближе улечься на солнечный камень, коснуться плеча и бедра. Запах цветущего озера, бора соснового и тела ее… Как же легко мы отдали ее членкору! И я чего-то другого, безумец, искал…
Вчера исправлял у соседки клозет.
Звук помпы внезапно напомнил
Мою однокурсницу.
Ее уже нет.
В большевицкое время, когда мы, персонажи этой истории, были студентами, почти на всех периодических изданиях — газетах, журналах сверху полосы значились устрашающие буржуев марксовы слова “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Одна из подписчиц журнала “Советская женщина” предлагала, наряду с этим лозунгом, поместить афоризм россиянок: “Все мужики одинаковы”. Да уж не права ли она?
В канун женского праздника 8 Марта… Да, следует добавить и про Михаила. Он был женат, две девочки, уже большенькие, шестиклассницы (одна — от первого брака жены) радовали родителей музыкальными успехами. Супруга Зина — завучем в той же гимназии… Домик в коллективном саду, мечта о поездке на море (одному, с приключениями), несданный кандидатский минимум (ну и хрен с ним!), сберкнижка с дореформенными жалким остатком, первые признаки хронического холецистита, ну и так далее…
…Так вот, перед женским днем он позвонил ей и попросил ненадолго выйти, спуститься на первый этаж фирмы, где она работала. Она явилась на лестнице в длинном серебристом русалочьем платье. Он еще снизу, издали, отметил, как крутятся вокруг нее трое или четверо-пятеро (так мелькали!) моложавых мужчин в черных смокингах. Так и липнут, вспархивая, шутя, поздравляя, пытаясь на ходу поцеловать и плечо, и ручку. Отмахнувшись от назойливых, Светлана подошла к Михаилу.
“Лана и мухи” — первоначальное название тетради № 4, найденной в тумбочке в корпусе наркологии “Агафуровских дач”. Может, оно и вернее?..
Миша поздравил ее с “наступающим” и вручил букет белых роз. И — открытку. На открытке были написаны стихи.
— Их я посвятил тебе тогда, на первом курсе, когда мы не были еще знакомы.
Глаза ее ласково засветились. Она благодарно подставила под поцелуй щеку, теплую, душистую, загорелую. Платье так плотно, обтекаемо облегало ее полнеющую фигуру, что Михаилу представилось на миг, что она обнажена. И ему вдруг страшно захотелось влепить ей пощечину.
…“Не надо… Нет, не надо…” Порой дома, в постели, по ночам, он лежал, не засыпая, и явственно слышал ее голос, как будто она лежала рядом. От ее бедра исходило лучистое тепло, прямо-таки жар, как от раскаленной печки-буржуйки.
Он и не подозревал, что то давнее чувство все еще тлеет, раздувается с каждой новой встречей, с каждым родниковым телефонным звонком. Опытным, стареющим умом он, конечно, понимал — той, прежней остроты переживаний, ревности, надежды уже не было, но было и что-то новое-старое: самцовое желание овладеть тем, чего когда-то не ухватил, и по-юношески неудержимое устремление к этому любовному приключению, тайному, оттого еще более сладкому. Он видел в ней то, чего другие и не замечали: лучистый, нездоровый, манящий блеск темно-серых глаз, розовую мочку уха, из которой свисала мутновато-лиловая капля жемчужины, розовый язычок, замедленно облизывающий карминный лепесток верхней губы, уже тронутой возрастными морщинками…
Они никогда — как будто договорились — не вспоминали и ни словом не обмолвились об архитекторе Дмитрии Коростелеве. Как будто его и не было вовсе на свете. Да…
О! Он возжелал ее с не меньшей, а пожалуй, еще с большей силой, чем тогда, когда наблюдал из-за институтской колонны и мысленно танцевал, поглаживая чуть вспотевшую ее спину.
… Другие же, сослуживцы, замечали первый иней на ее висках, как будто кто-то коснулся сухой кистью и провел свинцовыми белилами по ее пышным волосам; ее животик — будто под платье она, шутя, сунула да так и забыла подушечку-думку; ее когда-то скульптурно-мраморную шею, начинающую покрываться желтой куриной кожицей. Признаться, и он это видел, и он. Но впитывал безумным взглядом и то, что она пронесла через годы и что, может быть, хранилось в сердечном темном тайнике только для него, Михаила. Эх, да что говорить, сказано — любви все возрасты покорны! Доживете до
нашего — поверите… И он позвонил своему собрату по студенческой скамье и попросил ключ от пустовавшей квартиры. Кто ж еще поймет, кто поможет, как не друг студенческих лет и загулов?!
И я, идиот, дал ему ключ от своей берложки, кою держал более для себя и одалживал только двум-трем ближайшим друзьям. Я и не подумал, что он встретится с Ланкой. А мог бы и догадаться! Еще в марте она позвонила мне и, смеясь, поведала о том, как Миха вручил ей стишок студенческих лет.
— Послушай, я прочту тебе. Представляешь, написано по всем законам сонета. Неужели сам сочинил? Что-то мне напоминает… Впрочем, слушай:
Ты — Женщина! Из жизни, не из книг,
Ты — сердцу моему орудие для пыток.
Мне кажется порой — в твоей красе избыток,
Так солнца луч отраден, но слепит.
Ты — Женщина, ты — ведьмовский напиток!
Но пью тебя и подавляю крик…
(Прими моих стихотворений свиток.)
Ты — Женщина. Ты с юных лет права —
Увенчанною быть короной звездной.
Ты — в нашем вузе — образ Божества.
К твоим ногам — и васильки, и розы.
Сойдем с ума, одну тебя любя.
Мы молимся, свет-Лана, на тебя!
— Ну, каково?
— Это написал не он, — посмеялся я, упиваясь ее голосом, различая прерывающееся на строфах дыхание, — кто-то другой, классикой попахивает.
— И я так же думала! Но смотри, тут — и вуз, и васильки, которые он мне преподносил на картофельном поле, и имя мое…
— Миха-шельма взял какого-нибудь Фофанова или Брюсова и, так сказать, актуализировал сонет под свои чувства. Все мы знали, как он втрескался в тебя. Неужели до сих пор вздыхает?.. Давай-ка лучше повстречаемся как-нибудь, съездим на дачу, тряхнем стариной?
— Ах, дорогой, через столько лет-зим. Женщинам опасно встречаться со своими давними возлюбленными…
И вправду, давным-давно… И все же не верилось, что Время может расправиться с нею так, как не щадит оно ни одну красавицу. А она была действительно Королевой, или, как сейчас в академии называют победительниц конкурса красоты, Мисс Архитектура. Жаль, в наши годы не проводилось подобных состязаний в СССР, а то бы…
Оказывается, красивую женщину описать куда как труднее, чем какую-нибудь уродину, каракатицу. Последней дал два-три штриха, и — портрет готов. Но как описать Красоту? Конечно, можно привести аналог — известную киноактрису, живописный женский образ, какую-нибудь политикессу типа Матвиенко, Хакамады или Горячевой (что-то не находится красивейших среди госдам, разве что легендарная Инесса Арманд, предмет воздыханий Владимира Ульянова, так ее современный читатель почти не знает).
Воспользуемся в нашем случае классической греческой скульптурой. Светлана Стацинская более всего была похожа на Нику Самофракийкую. Только — с головой. А по порыву, по страсти, по любовному полету — Ника! И лицо ее было благородных пропорций: Афродита или Весна Боттичелли — что-то в этом роде. Однако было и несколько отступлений от идеальной красоты. Так, брови ее благодаря смешанным кровям славянки и жителей Запорожья, не то казаков, не то пленных турок, были густоваты, и она выщипывала их моим рейсфедером, но они упрямо кустились на переносице к концу весеннего семестра. Носик ее был, пожалуй, маловат для прочих довольно крупных черт лица и капризно вздернут вверх а-ля Беата Тышкевич (прибег-таки к киномодели!).
Да, еще зуб, всего-навсего один зубик, а именно левый клык, несколько выступал вперед. И сразу же после школы она хотела выдернуть его, заменить искусственным. Но я отговорил ее. Подумаешь, клык, подумаешь, выступает! Этим как бы недостатком остальная красота только еще более подчеркивается. Согласитесь, не очень портит линию домов новый особняк, выступающий за красную линию застройки — так и тут. Однако С. старалась не есть прилюдно свеклу, борщи: боялась, что клык ее окрасится и это вызовет нехорошие ассоциации с фильмами Хичкока. Когда мы закусывали с ней в моей берложке первыми весенними салатами и на клыке у нее застревала кисточка укропа, я осторожно снимал ее двумя пальцами, не хотелось, чтобы хоть какая-то мелочь отвлекала от настоящего, неумеренно-безумного поцелуя. От поцелуя, который порой не более ли сильный положительный стресс, чем ожидаемое соитие…
Кстати, после звонка Королевы я взял том Валерия Брюсова и не ошибся: Мишка сдул у классика сонет “Женщина”, бессовестно перековеркав строки и словеса. Ну, да влюбленному первокурснику простительно. К тому же, как подлинник, так и подделка, — оба одинаково безвкусны.
Самое простое для знакомства с героиней — поместить ее фотографию, а еще лучше — мой пастельный портрет студентки Стацинской в золотистых тонах “Лана”, отмеченный, между прочим, первой премией Биеннале Союза архитекторов в Екатеринбурге. Однако и портреты, к сожалению ли, к счастью ли, не дают полного представления о человеке, тем более о женщине. Вспомним хотя бы прелестные воспоминания о Наталье Гончаровой: мила, нежна, жива, притягательна, волнующа. А на портрете А. Брюллова? Где это все, где?
А вот рост Светланы — выше среднего, она — с меня, 174 сантиметра. Еще одно отклонение от нормы — плечи, плечи спортсменки — результат успешных тренировок по гимнастике. О, ее незабываемые плечи, ставшие с годами округленными, плотно-упругими…
Вам нравятся ли девушки с загаром
Темнее их оранжевых волос?
С глазами, где одни морские дали?
С плечами шире бедер, а? К тому же
Чуть-чуть по-детски вздернутая губка?
Одна такая шла ко мне навстречу…
То есть не то чтобы ко мне. Но шла…
Откуда это, помните? Нет, это не мое, нет, что вы! Знать надо классику!
И если бы можно было, если бы позволила самоцензура, я описал бы еще одно ее отклонение от всяких норм — ее настолько густо растущую растительность на… И только ее длинные, проворные пальцы-проводники указывали верный и кротчайший путь… Позднее написалось:
Меж двух стволов
Вхожу я в черный бор,
Глядь, на неведомых дорожках —
Следы невыгнанных мужей.
Впрочем, это уже не о ней, не совсем о ней…
…То ли от волнения, то ли от неумения, Михаил долго возился с незнакомым ему замком от тайной квартирки своего друга. А она стояла и дожидалась.
— Дай-ка, попробую, — взяла у него ключ и решительно, трижды повернув его, тут же открыла дверь.
Из темного проема прихожей прямо к ним под ноги выскочила серебристая мышь и, как заводная, живо побежала вниз по лестнице. Королева зябко передернула плечами и вступила в комнату.
В маленькой комнате друга из мебели был лишь письменный стол, прожженный сигаретой торшер да лугового цвета тахта. Над тахтой в потолок было вмонтировано зеркало.
Миша разложил на столе консервы, коробку “Птичьего молока”, яблоки, коньяк и — не к коньяку будет подано — балтийскую синеватую селедку, изогнутую, как янычарская сабля, для воспоминаний об общежитских пирушках. Стен в комнате как бы не было, — сплошные стеллажи с библиотекой, подобранной со вкусом — в основном модные поэты и другие знаменитости русской литературы, альбомы по живописи. Здесь же, на стеллажах, нашлись и хрустальные стаканчики. Выпили за встречу, за альма-матер. Потом Светлана встала, открыла сумку и достала изящную модельку машины, у которой открывались дверцы, могли работать “дворники” и даже зажигался оранжевый свет фар и подфарников. А если повернуть золотой ключик, то машинка начинала тихонько урчать, время от времени подавая сигналы, и бегать по полу, как только что выскочившая навстречу мышь. В машине сидела парочка — черноволосая японка и рыжебородый господин.
— Это тебе, Мишель, — грустно улыбнулась Светлана. — Японский сувенир. У тебя на днях — день рождения, увидеться нам не придется, и я решила поздравить тебя заранее. Извини, настоящую подарить не могу, пусть эта напоминает тебе обо мне, о нас…
Миша взял модель в руки, осторожно нажал на кнопку. Крышка багажника откинулась, и он увидел две запонки с крупными лиловыми аметистами.
— Спасибо, спасибо, любимая, — целовал ее Михаил. — А почему так печально? Точно мы прощаемся навек?
— Может, и навек, — она как-то по-матерински провела по его седеющим волосам, — Во-первых, нам не стоит встречаться, наши встречи не ведут ни к чему, во-вторых, я на днях ложусь на обследование и… не известно, что обнаружат.
— Здесь? — спросил он хрипловато, облизывая длинным языком ее красный, как карамелька, сосок.
Они одновременно опрокинулись на тахту. И он вдруг почувствовал, что, лежа рядом со столь долго желанной женщиной, рядом с мечтой, когда их жизнь, можно сказать, пошла под гору, — он почувствовал, что некоторое время должен собраться, чтоб уменьшить свое волнение, бухание сердца, чтобы у них все-все получилось — чисто, возвышенно, нежно, долго…
Еще не настроившись должным образом — видимо, возраст давал себя знать, — он все же привычным движением начал скользить вверх по ее крепкой большой ноге.
— Подожди, милый, — остановила она его скольжение, — Чем это?.. Ты чувствуешь? Какой-то запах…
Он приподнялся на локте. Действительно смердило. Шлепая, как ластами, босыми ногами по холодному линолеуму он прошел на кухню. Там стояло мусорное ведро, доверху набитое бутылками, отходами, а в углу — мышеловка с придавленной мышью. Михаил брезгливо взял и то, и другое, выставил на лестничную площадку, распахнул форточку. И пофурычил фиалковой аэрозолью, обнаруженной тут же, на кухне.
Когда вернулся, то увидел, что она лежит на спине и глядит в потолок, вернее, в потолочное зеркало. Он тоже прилег рядом. И они стали вместе глядеть на себя. Она — в полурасстегнутом платье и с приоткрытой лебяжьей ляжкой, он — в белой рубашке, босой, в джинсах.
— Помнишь? — спросила она.
— Еще бы!
И они припомнили картину “Двое”, написанную Виктором Попковым (нелепо погибшем впоследствии от руки инкассатора, принявшего художника за бандита). Замечательная была картина — светлая, печальная. Только на той картине на зеленом лугу были изображены совсем юные советские Ромео и Джульетта. А сейчас в потолочном зеркале отражались два отнюдь не свежих образа уходящего ХХ века.
— Миша, а ты бы смог убить его?
— Кого? О чем ты?
— Ты же знаешь, о ком я говорю. Смог бы? Для меня…
— Послушай, Ланочка, я это… Ты не в себе? Разве он все еще волнует тебя?
— Эх, ты! А я думала, ты настоящий друг. Может, все же согласишься? Я оплачу твой проезд, заодно в море искупаешься. И сделать это будет совсем просто. Я научу тебя. А потом… Потом вернешься.
— Света, ты с ума сошла! Зачем это тебе? Прошло столько лет…
— Скоро, очень скоро я буду не здесь, а далеко, ТАМ. И не хочу оставлять его. Он будет со мной ТАМ.
Мишка сглотнул слюну. И, не желая продолжать эту безумную тему, продолжил расстегивать ее платье. Сколько же на нем мелких пуговок, вырывающихся из-под дрожащих пальцев, сколько застежек — садизм какой-то.
— Слушай, — сказала она, не сопротивляясь, но и не помогая ему, — у нашего, у твоего друга-вспомоществователя найдется хотя бы свежая простыня?
— Да черт его знает. Он редко бывает здесь.
— Редко? А мне кажется, что он где-то здесь, рядом. Оба они здесь.
Светлана вдруг нависла над Михаем, придавила его тяжелой горячей грудью. И накрыла его рот, и усы, и бороду таким глубоким, бесшабашным, удушающим поцелуем, что… С мелкими покусываниями, мягкими губными раздвижками, оплетением его языка своим… Своим языком, то упругим, как зеленая мармеладина, то податливо-мягким и сладким, как нежно-розовая, пупырчатая мякоть арбуза… Так что Миха, кажется, забыл обо всем на свете, желая бесконечно продолжать это блаженство.
На миг влюбленному архитектору показалось, что подруга может целиком заглотить его, загрызть, съесть, как едят самки-пауки своих мужей — только челюсти двигаются, хрящи хрустят. Но — странно — он не только не испугался, он ждал и жаждал этого!
Королева внезапно отпрянула и оказалась стоящей над любовником, широко расставив желтые скульптурные ноги. Потом она спрыгнула на пол и прошла на кухню. Михась лежал с закрытыми глазами. Вернулась она уже одетая, застегнутая на все пуговицы, в плаще. Она склонила к нему свое бледное незабвенное лицо и поцеловала его в переносицу.
Ушла.
А он еще долго лежал неподвижно, глядя на себя глупого и одинокого в зеркало, пытаясь заплакать…
Сколько же здесь переплелось разбитых судеб! Реставрация чувств. Всю жизнь с обманом. Если бы Миха протянул руку, то обнаружил рядом со светильником, на полке, мой фотодневник, который я, потеряв бдительность, не упрятал в прошлый раз в глубину стола. А там на последней странице — моя Ланка, голенькая, верхом на гитаре. Для живости портрета я тогда включил вентилятор. Волосы ее развеваются. Улыбка манит, приоткрытый клычок призывает. Зрачки красные.
Может быть, он или даже она и видели альбом? Не спрашивал. И они не говорили…
Но вот и еще один эпизод из нашей немолодой уже жизни. Пусть Мишка сам и рассказывает.
И все же один, один только раз, если не считать о том, мягко говоря, странном и страшном предложении в берложке моего друга, мы заговорили о нем. О Дмитрии. Причем не она, а я, как бы невзначай, перебирая в разговоре общих знакомых, упомянул: видел-де по центральному телевидению, в программе “Культура”, интервью с ним, с лауреатом Госпремии.
— Да? — вздрогнула она и, помолчав, глядя куда-то через мое плечо, спросила: — За что же?
— Кажется, за проект комплексного благоустройства и эстетического освоения ботанического сада, не то в Крыму, не то в Краснодарском крае. Он там придумал аллею фонтанов, управляемых по компьютерной программе, зимний сад непрерывного круглогодичного цветения и прочее.
— Ты виделся с ним, вы переписываетесь?
— Нет, — соврал я, чтобы не продолжать разговора о моем друге и давнем сопернике.
Вообще, терпеть не могу разглагольствований женщин о достоинствах других “мэнов” в моем присутствии. Пусть сплетничают с подружками, но не со мной. И как женщины не понимают, что восхваление какого-либо мужчины в присутствии других мужских особей — это не просто дурной тон, это — уничижение собеседника: вот он — Давид, а ты… ты — бледная тля по сравнению с ним, настоящим самцом. Кстати, сами-то женщины напрочь не приемлют восхитительных словес о других. Они моментально прекращают подобный вздор или так оплюют свою соперницу, — будь она хоть Мисс Тайланд, хоть Софи Лорен, что собеседники и не рады будут заведенному разговору…
Но я знала, настанет час, о, я знаю, будет день, когда вы соберетесь вместе, придете ко мне. Вы обязательно навестите меня. И когда вы, склонившись, будете нюхать, вдыхать цветы на густом кусте жасмина, знайте, что он произрастает не из подмышек.
Кого же из них я любила больше? Нет, не только этих, самых-самых, но и других, не очень многих, но все же?.. О которых ни Димус, ни Миха, ни ты, мой друг, и не догадывались. Нет, их — в сторону, прочь их! Любила я все же только вас. Но по-разному. Ибо и вы — такие разные. И как вы только дружите, не представляю. Лишь студенчество и может столь прочно скрепить своими узами совершенно разных людей. Студенческое братство, не крепче ли ты порой родственных, семейных связей и отношений!
Один из вас был самый нежный, чуткий, отзывчивый. На любое мое желание, даже непроизнесенное, он откликался эхом комплиментов, подарков, стихов. Синхронность чувств и желаний была полнейшая. Даже устройство губ его, как бы несколько выпуклых и обведенных по контуру невидимым кантом, напоминало мои. Как-то на Новый год мы устроили игру похлеще “бутылочки”. Юноше завязывали глаза, а потом по очереди целовали его, не касаясь ни телом, ни руками, не произнося ни слова, и он должен был угадать целующего. Так вот, несколько раз угадывающие ошибались и принимали касание Мишкиных губ за мой поцелуй. Смеху было!..
Другой, Друг Детства, был талантлив во всех отношениях. За что он только не брался: архитектура, живопись, музыка — везде успех, всюду лавры. А эрудиция!.. А знание литературы! Все же я была прирожденной филологиней. И единственным строгим и справедливым ценителем и критиком моих стихотворных опытов и редактором единственной книги “Желания” был именно он. Мне никогда не было с ним скучно. И не только в рассуждениях о постмодернизме или серебряном веке. Он был первым наставником и до садизма изощренным методистом в интиме. Он втрескался в меня с детских лет. Это надо ценить! Мы могли не видеться месяцами, годами, но я знала, что он есть. И стоило ему или мне позвонить друг другу, все начиналось сначала. А эротические эксперименты его были бесконечны. Он разработал даже специальную компьютерную программу, которая текстуально и в мультимедиа давала вариации сексуальных игр и наслаждений: 124 типа поцелуев, около 300 видов оральных композиций…и составил “Компьютерный словарь эротомана”.
И все же, Дима… Ты! Только ты! Димус — это идеал. Мужчина для женщин всех времен и народов. У тебя, Димочка, и не было такого таланта, как, например, у моего Друга Детства. Но ты был так сложен телом, лицом, волосяным покровом, голосом, гармоничной кистью с длинными сильными пальцами, что ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения в твоем лидерстве. Оскар с Уральских гор!.. Фото в газетах, в “Огоньке”: “В его городе будут жить при коммунизме”! Ты и сам уверовал, что ты самый гениальный… Бывает такая порода людей, которые по своим физическим параметрам ну никак не могут находиться на ступени подчиненных, они обязательно выходят в лидеры, в боссы, в начальство. Например, можно ли представить себе Александра Ивановича Лебедя каким-нибудь заурядным капитаном. Да он бы просто-напросто спился на пограничной заставе или застрелил жену начальника штаба. Или вот — Касьянов. Красавец Фантомас с неподвижной шеей, осторожный, вероятно, и не вполне компетентный специалист в экономике. Но этот рокочущий бас! Эта посадка головы! Эта полуулыбка и взгляд умного блядуна!.. Именно голосовые связки и вывели его в председатели правительства великой державы…
Но я-то любила тебя, Дима, не за твои параметры, а за все. Даже за твою холодность, даже за твое плебейское происхождение и дурные привычки, за упорство, за динамичность твоих способностей, действительно, в конце концов, переросших в талант, в изысканный вкус, в небоязнь дерзкого эксперимента при заскорузлом отечественном зодчестве. А главное — я любила тебя за свою любовь к тебе. Никто еще не смог дать глубокого окончательного толкования любви. Бог меня одарил ею и наказал ею же. Я счастлива, я узнала, что такое большая любовь. И я несчастна от этого…
Понимал же меня в жизни один-единственный человек. Имя его — на холодном черном камне, под поющим бамбуком. Все реже он приходит ко мне. Но воспоминания не оставляют и обуревают меня… Мой папа, Папа Стас…
Из книги рекордов Гиннеса. Поцелуй длиною в жизнь…
…воспоминания обуревают меня. С разбегу, летящей золотой рыбкой оказываюсь я на его коленях, не особенно опасаясь, что могу причинить ему боль. И он на лету подхватывает меня. И я начинаю лизать его колонковые брови. Сначала осторожно, играючи, только кончиком языка, а потом все более увлекаясь и заводясь его удовольственным львиным смехом, уже работаю красною лопатой языка направо и налево от переносицы, где брови кустятся и солоны, колючи и пахнут дорогим французским лосьоном (не каким-нибудь ширпотребовским “Шипром” фабрики ТЭЖЭ, которыми позднее пользовались мои однокурсники)…
Во время этой утренней лизательной гимнастики папа Стас щекотно и больно надавливает на какие-то таинственные мышцы и косточки на моей спине, а то начинает играть на ребрах, как на аккордеоне. Тут уж я взвиваюсь всем моим нескладным подростковым телом, как бы подыгрывая ему, подлаживаюсь под его пальцевые аккорды, пока он решительно не прогоняет меня, ласково и звонко шлепнув под зад. Или разворачивает за плечи, целует где-то под мозжечком в тонкую шею свою “любимицу Лану” и выпроваживает в столовую, где домработница Зося уже накрывает стол к завтраку.
Вместе с мамашкой мы ревновали его к многочисленным поклонницам. Не знаю — кто сильнее. Порой раздавался телефонный звонок, он снимал трубку и начинал по-голубиному ворковать с очередной пассией. Мы с мамой мигом плашмя бросались на пол и через поддверную щель услушивали его договоренности о свидании. Обычно он изворачивался перед нами, оправдывался и выдумывал: назначается якобы консультация для заочников или собирается-де комиссия райкома по выдвижению кандидатов на съезд КПСС, на это очередное мерзопакостное всесоюзное мероприятие (все в доме ненавидели и партию, и ее руководящих болванов)… Если удавалось уточнить время его календарного любовного похождения, мама заранее бежала за билетами в театр или объявляла о приходе важных гостей, в числе которых приглашался и второй секретарь райкома, что приводило в замешательство папу Стацинского: как так — комиссия и гости, да еще и секретарь, вероятно, какое-то недоразумение? (Маме было совсем нетрудно через референта узнать, действительно ли назначалось какое-нибудь важное заседание.) Он так искренне, не краснея, недоумевал, что мне порой казалось, мы действительно срываем какое-то важное партийное дело и отцу могут влепить выговор… Но как же радовались мы с мамашкой, что утерли нос сопернице и спасли папу от постыдного развратного свидания!..
И все же, при прозорливом профессорском уме, он, по-моему, догадывался о наших разоблачениях и интрижках. Но, наверное, бывал отчасти доволен: дело кончалось не пошлой семейной сварой, а превращалось как бы в некую интригу и приятную игру. Мне же на следующее утро позволялись более долгие игры в его кабинете: не только упражнение “Кошечка”, т.е. вылизывание бровей, но и упругие скачки на одном его колене, потом на другом, с прищелкиванием языком: цок-цок-цок, эгей, кони, эгей!
Вот и сейчас, как поет Газманов, скачут мысли мои, скакуны… Настоящая большая и подлая измена незабвенного папочки произошла, когда я готовилась к экзаменам в институт…
В то лето Ядвига вновь появилась в нашем городе и гостила у общих родичей, мечтая об аспирантуре; она закончила искусствоведческий факультет в Киеве.
По случаю приезда собрались у тетушки Стеллы. Ядвига блистала своей эрудицией и красотой. Но я к этому времени превзошла ее благородством пропорций, ростом, шармом, да — превзошла, безусловно, никак не менее чем в два раза.
Ученые пытаются вывести математически выверенные показатели человеческой красоты. Например, на международных конкурсах принимаются во внимание не только общие соотношения, пропорции тела (плечи — грудь — талия — бедра), устройство лица, размер ступней, но и такие тонкости, как длина мочек ушей, диаметр соска и даже размер просвета-полочки в промежности при сдвинутых ногах. Серьезно. Иная красавица соответствует всем стандартам, а вот при прочих равных оценках полочка-то и окажись великоватой. И — плакала премия, плакала и Красавица… До сих пор меня, старика, приглашают в качестве члена жюри разного рода состязаний женской красоты, отчего-то считая в этом деле крупным специалистом.
Однажды на международном конкурсе на звание Мисс Албена в Болгарии, когда мы просмотрели изрядное количество высокорослых полуобнаженных красавиц, поднимавшихся на помост, была всегласно отмечена великолепная девушка, претендовавшая если не на первое, то уж точно на третье, почетное и прилично премируемое левами (болгарская денежная единица), место. Единственное, что ей мешало обрести желанный приз, был… ее лобок. Бедра, талия, бюст, шея, трехчастные пропорции лица — все было в идеале, но лобок!.. Как бы вам это объяснить? Он настолько выпирал, холмился, вздыбливался под ее купальником (снежно-белый купальник на загорелом теле славянки), что это можно было сравнить, пожалуй, с бугром нашего Димуса Коростелева, когда он позировал в аудитории в часы обнаженной натуры… Наверное, я был единственным членом жюри, кто настаивал на присуждении Иве (девушку из Словакии звали Ивой; странно, что в России не существует, а может быть, забыто это красивое имя) если не второго, то обязательно третьего места. Придурок канадец хохотал до икоты, а два криворотых склеротика из Франции и Нидерландов категорически выступили против, суя под нос председателя жюри какие-то цифры и формулы на судейских листках-протоколах. И только моя находчивость — введение трех утешительных призов: за грацию, очарование и шарм — позволили получить Иве диплом. Именно — за последнее, за особый шарм, за “изюминку”.
Потом мы пару лет переписывались с ней, обменивались открытками на Рождество, на день Святителей Кирилла и Мефодия, на День Победы. Наконец встретились в гостинице “Россия”, когда она приехала на Московский кинофестиваль.
Я подарил ей на память об этой, как оказалось, единственной встрече самобытную уральскую вещицу — малахитовый ларец в серебре. Она мне — милого лукавого швейцарского гномика: красная шапочка с помпоном, борода клинышком, по имени Woldemar.
— Это есть ти в старьести! — комплиментировала зарубежная гостья (мне в то время подкатывало к полтиннику), ставя гнома на телевизор.
Попивая “Медвежью кровь”, вспоминали албеновские соревнования красавиц. Ива была мне весьма признательна, так как, получив диплом, она сделалась заметной для чехословацкой прессы и телевидения, а вскоре получила одну, другую и третью роль, сначала в Чехословакии, а затем и в Италии, у знаменитого Бертолуччи. Что же касается особенностей строения ее интимного места, то оказалось — это наследственный, генетический подарок от прародителей Ивы.
И, должен признаться, Ивин холм ничуть не испортил нашего интима. Наоборот! Ивушка с удовольствием демонстрировала высоту и крутизну склона, вдобавок вставая при этом на мостик. И красноголовый бесшабашный гном Woldemar сломя голову бросался с верхушки Ивиного холма, открывая состязания по бобслею, отчаянно скользя, то утопая, то вновь появляясь на поверхности отлично накатанной снежно-розовой трассы…
Наигравшись и так не выявив, кто из нас победитель, я или гном из Цюриха, мы, все трое, уснули. Проснулся я оттого, что почувствовал, как Мисс полощет меня по лицу своими льняными волосами, приговаривая:
— Проснись, засоня!
Она быстро привела меня в боевое состояние, пропев не совсем уместно:
— Вставай, проклятьем заклейменный!..
— Это есть наш последний и решительный бой, — пошел я в очередную атаку…
Да, когда это было?.. Мои домашние несколько удивляются, когда я напеваю нашу народную песню по-своему: “Ивушка залетная, надо мной склоненная, ты кажи, кажи, не тая…”.
Где она сейчас? Снимается ли в синема, пишет ли мемуары, жива ли? Бог весть.
Еще труднее, чем Красоту, количественно оценить любовь. Мой приятель, математик и поэт Геннадий Федорович Потапов, попытался это сделать. Он рассуждал так:
— Есть единицы силы тока, количества тепла, расстояния, силы тяжести, но как рассчитать любовь? Я долго думал над этим и пришел к выводу, что надо ввести единицу любви. И назвать ее — один амур (подобно одному ому, одному джоулю)… Что такое 1 амур? Это любовь девушки 18 лет (время разрешаемого конституцией вступления в брак), ростом 165 сантиметров, весом 50 килограммов к юноше 20 лет, ростом 172 см, весом не менее 65 кг в течение часа… Правильно я говорю?
Заслушав сие сообщение за дружеским застольем, мы призадумались, не зная, что и ответить товарищу. Главное, тут легко запутаться: а что, если будут другие физические данные у влюбленных? А что, если интим длится не час, а допустим полчаса?
— Тут все просто, — не унывает Геннадий Федорович, поэт и математик. — Я разработал систему переводных коэффициентов, вот смотрите.
И он стал рыться в ветхом портфеле, извлекая замызганные тетради с подсчетами и графиками.
— Теперь все будет хорошо! Разводов будет меньше. Я предлагаю ввести 1 амур в систему международных единиц. Всем все будет ясно! Ты меня на сколько любишь? На 2 амура. А я тебя? На четырнадцать…
Кто за то, чтобы ввести в обращение единицу Любви, прошу голосовать.
Да, жизнь, а в ней — женщины, многому научили меня. Постепенно я стал настолько умным, что пребываю противным не только окружающим, но и самому себе.
Лана посетила меня на Агафурах, когда по настоянию родственников меня вновь упекли в психушку. И, если честно, было за что! В состоянии “белочки”* (а перед этим я квасил целую декаду, ублажая тоскующую душу, трижды за день гастрономировал и забабахивал не менее четырех огнетушителей) бригада санитаров недолго поборолась со мной, скрутила, подмяла и вот:
— Привет, соратники по запоям, кто тут из старожилов? Картину Репина “Не ждали” помните? Снова я с вами. Вспомянем, братие, нашу клятву: “Больше пить не будем, но и меньше тоже не будем!” Кипятильник в палате имеется? Молодцы! А я заваркой запасся. Ну, как, чирикнем по чифирчику?..
За неделю я принял пять капельниц, а разноцветные, как киевская помадка, таблетки вроде бы отняли у меня тягу к хмельной влаге.
Она вошла, когда я возлежал под последней капельницей, и огромная игла, введенная в исколотую вену, не позволила мне встать навстречу прелестнице.
Лана склонилась надо мной, и ее медно-коричневые волосы образовали над моим лицом уютный шалашик так, что первый глубокий ее поцелуй (настолько глубокий, что я чуть было не задохнулся и задергал ножками, обутыми в карпатские цветные джурабы, которые она подарила мне на день Красной армии в прошлом году) сопалатники, как ни старались, подглядеть не могли. А когда поцелуй окончился, я состроил им такую козью рожу, такую гримасу и мысленно настолько громко указал маршрут и конечную цель их передвижения, что они, непонятливые, все же нехотя потянулись из палаты.
А она села на край кровати, расстегнула на моей груди пижаму, ее проворные и еще холодные пальцы поднырнули под майку и коснулись моих сосков.
— Помнишь, ты хватался за мою девичью грудь?
— Когда катались с горки?
— Ну, конечно. И знаешь, чем ты мне тогда понравился? Вот этим самым массажем моих медицинских прыщиков… у тебя сейчас примерно такие же.
— Да-да, так говорили про девочек-малолеток, — улыбался я, а сам уже дышал, как локомотив, и елозил по простыне под напором ее ласковых ладоней.
— А еще ты мне понравился тем, что от тебя пахло дымком, папиросами “Дели”, я почувствовала в тебе маленького мужчинку.
— Зачем же после каталась и кокетничала с другими?
— Ты все еще ревнуешь?.. А вот так, вот так, тебе приятно?
Ее потеплевшие, увлажнившиеся ладони, пахнущие лавандой, делали со мной что-то невероятное. То крутили, как веретеном, то насаживались сверху жаркой варежкой, то надолго сжимали надежным частнособственническим замком-обручем. А язык ее в это же время, приласкав мои веки и брови, мгновенно перешел за ушную раковину, а затем и влез в нее. И она, покусывая мочку, шептала какие-то бессвязные колдовские слова, которые я не мог разобрать…
В студенческой общаге с внутренней стороны двери висело панно, выполненное темперой нашим доморощенным авангардистом Лелюшей: яркие красные, синие, желтые, белые цилиндры создавали впечатление неких счастливым узлом переплетенных тел. Конечно, не Василий Васильевич* , но все же… Под картиной довольно крупно значилось название композиции “Самба должна иметь пандейро”. Кажется, именно так называлась мелодия румбы или самбы, записанная на пластинку. И была довольно популярной — напевалась, мурлыкалась, ставилась под граммофонную толстую царапающую иглу на танцплощадках и на вечеринках и давала всем нам заряд колумбийско-бразильской энергии. Хотя никто толком не знал: что ж это такое ПАНДЕЙРО?
В малом количестве западная, южноамериканская, штатовская, литература и музыка просачивались в наш быт и в наши души. Сейчас понимаю, было немало шелухи и плевел, но были и стоящие вещи.
Входя в аудиторию, даже никогда не читавшей Сэлинджера Генотип (Бородин) мог выдать модный клич-приветствие:
— Выше стропила, плотники!**
И градостроительное студенчество откликалось желанным хором:
— Ловись, рыбка-бананка!**
А, отправляя на страшный зачет по расчету железобетонных конструкций нашу трусиху Маринку, мы прямо-таки заталкивали ее в комнату со строгим профессором, ободряюще шлепали ее по долго вибрирующим ягодицам и гипнотически напутствовали:
— Самба должна иметь пандейро!
И знаете ли — помогало! Это стало каким-то нашим студенческим благословением, устремлением, целью жизни: иметь ПАНДЕЙРО.
Недавно, по прошествии многих-многих лет, я позвонил известному музыковеду Наталье Вильнер:
— Наташа, ты, наверное, знаешь: что такое пандейро в самбе?
Молчание.
— Так назывался танец и пластинка, помнишь?
— А, помню, помню, ну как же! Это, знаешь ли, особое состояние души и тела, более тела, когда партнер начинает прогибать партнершу, на международных конкурсах это называется…
Чувствовал, что муз. эрудитка запуталась в рассуждениях, наконец призналась:
— Слушай, а зачем это тебе?
— Да, так, вспомнилось к месту, пишу одну сагу.
— Брось мучиться! Пандейра и есть пандейра. И его или ее, должна иметь не только самба, чего и тебе желаю. Ну все, пока, звони. С наступающим!
— С чем наступающим?
— С пандейро.
Да, ничего не скажешь, Светлана Станиславовна Стацинская была моей самой способной ученицей. И теперь уже не я ее, а она меня могла поучить кой-чему. И впору было дарить ей фотопортрет с надписью: “Победительнице-ученице от возбужденного учителя”. Что-нибудь в этом роде. С годами мастерство ее только развивалось. И если бы мне удалось осуществить мечту, открыть Уралгосинлюб* , институт любви, Светлане Станиславовне по призванию было бы возглавить факультет повышения квалификации для полуграмотных или только мнящих себя грамотными в этом деле екатеринбурженок.
Ланка, теперь уже можно признаться: только ты могла дать мне гармонию в том, что называют на разных языках по-разному: либен, амур, лав, кохоння, любовь. И сам не думал, не подозревал, что детская влюбленность перерастет в то, что словами и буквами ну никак не выразишь. Легче было Мурасаки Сикибу, обладавшей поэтическим даром, сказать об этом не напрямую, а витиевато, с намеком, с сердечной затаенностью:
Однажды мой взор
Приметил нежную зелень
Молодого ростка.
С тех пор рукава в изголовье
Не просохнут никак от росы.
Одну руку я закинул в изголовье, в другой — пульсировала игла, внедряя в тело мое физиологический раствор с еще какой-то туманящей мозги дрянью.
Медсестра Олюшка лишь раз, в начале прихода Светланы, заглянула в палату и, вспыхнув от ревности, запылав алым маком, промолвила:
— Вы за ним проследите… Когда флакон будет заканчиваться, позовите меня.
— Хорошо, сестра, не беспокойтесь, — ответила ты.
Только она ушла и удалились друзья-алконавты, ты продолжила чудный массаж…
И все ж, опасаясь, чтоб не подглядели неуместных здесь игр, я попросил тебя закрыться от взоров ненужных. Ты ширму придвинула. Ее я заранее склеил из папиросных коробок “Казбека”, “Русской тройки” и “Герцеговины-Флор”. Ширма как ширма. Но, чувствовал в голове моей помутилось и…
Из-за ширмы уже подглядывали подлецы — и Лешка, и Толик Афган, и Боров, и Веня в тельняшке матрос, и Будкин Леонтий, соавтор.
Поплыл, покатился на санках. Ты рядом. Снежок. Рождество, мандаринки.
Очнулся! Все сгрудились возле. Увидел я кровь! На простыне. Откуда так много кровищи? Оказалось, вылетела из вены игла. А ты уже ушла, не сказавшись. Достаточно вытекло кровушки! Уснул, не заметил. И крыша поехала вновь… Глюкоза, глюкоза нужна! — кричали. Кагору нельзя: алкоголь! А лучше бы гематоген, бычью кровь… Жалко, жалко бычка матадору. Сожрав два кило винограда — твою передачу, стал думать я вновь о тебе.
М-да… Не знаю, как насчет международной единицы любви, надо подумать. Но ведь существуют всепризнанные единицы, которые пока не внесены в научный оборот. Например, изобретенная нашим братом алконавтом (не Михой ли, а может, и Г.Ф. Потаповым?) единица и норма опьянения — лигрил: количество литров спиртного, умноженное на средневзвешенный градус и поделенное на количество лиц (рыл), участвующих в пьянке. А что? Довольно объективный критерий!
Впрочем, вернемся в дом родственников Стацинских. На чем мы остановились? Да, Светлана говорит…
К этому времени я превзошла Ядвигу по всем параметрам. И даже неловко было слушать престарелую тетушку Стеллу, которая всплескивала перед собой руками в сапфирах, как будто ловила моль, и в который раз нахваливала меня, красавицу, не сделав ни одного комплимента нашей киевской родственнице.
Но и та была хороша, нечего сказать: русская коса (вопреки моде), смуглая кожа украинской мулатки, а бюст… Что тебе Государыня Императрица Елизавета Петровна! Папа Стас не сводил с Ядвиги глаз. И я напряглась. Придется проявить бдительность одной, мамашка в это время жарилась с подругами на сочинском пляже.
Ядвига заметила внимание кузена, много болтала, белозубо смеялась, закатывала свои эмалированные глаза, обрамленные проволокой ресниц. И много ела, оставляя (думаю, что умышленно) мазок майонеза на уголке темно-вишневых губ.
Мне хотелось вытянуть ногу и под столом больно пнуть отца: опомнись, папулька. Но сколько ни вытягивала, не могла достать до него.
Вина было много, гостей-родственников раз-два и обчелся (показатель лигрил возрастал), и, расслабившись, мы затянули чудные украинские песни. Ядвига села за пианино, и на крутящемся стуле ее задница была похожа на спелое яблоко, которое хотелось надкусить. Особенно — папе.
Традиционный для русской литературы образ лишнего человека… Евгений Онегин, Григорий Александрович Печорин, Клим Самгин, Сергей (из фильма “Полеты во сне и наяву”)… Да чем же они лишние? Просто мятущиеся души. Может, другие, при деле и при должностях, — более лишние? Не будь Михаил Лермонтов писателем, а останься только участником кровавых набегов на чеченов — и он бы стал лишним… Писатель очень одинок. Писательство — не вопль ли в пустыне? Откликнитесь, братья! Услышь меня, такое же одинокое сердце! А если и не услышишь, то буду и дальше — тихо сам с собою. Писательство — попытка избежать лишности.
Однако почему-то женщин, в жизни ли, в литературе ли, никогда не называют лишними. Отчего бы? Может быть, оттого, что Она — продолжательница рода человеческого? И этим уже не лишняя. А мужики?.. Достаточно оставить одного мужчину-трутня на шестерых самок, и численность населения земли сохраниться в таком же количестве…
Консультацию к вступительному экзамену отменили, перенесли, и я пришла домой как раз к обеду. В доме вкусно пахло горячей сдобой. Я открыла дверь своим ключом и, пока разыскивала в коридоре тапочки, увидела — папа пересек комнату и вышел на балкон.
— Вкусненько пахнет! — воскликнула я. — Зося, чего ты опять этакого настряпала? Слюнки текут!
— Зося ушла на рынок, — раздался с балкона голос отца, дымящего папиросой. — За зеленью, за арбузом… У нас как-никак гостья…
Тут, будто в театре, распахнулась плюшевая портьера и из комнаты-кладовки, где у отца была фотомастерская, явилась на сцену… Ядвига.
— Как идет подготовка? Когда первый экзамен? — улыбаясь, спросила она и, виляя бедрами, прошествовала на кухню.
Я остолбенело глядела ей вслед. Ландшафт ее бедер и ягодиц подсказывал, что она и трусы, стерва, не успела натянуть.
— Конец первого акта! — попыталась я шутить сама с собой.
Можно только предполагать, что отец прочел на моей физиономии, когда я вплотную подошла к нему, стоящему на балконе. Лицо его обрело белизну ватмана, он далеко отбросил недокуренную папиросу и вцепился рукой в балконное ограждение…
Глядя в родные испуганные глаза, я медленно и методично застегнула все пуговицы на его рубашке. Может быть, застегивая эту голубую сорочку, я как бы задергивала занавес на жизненной сцене с названием “Детство”? Впрочем, это уже ненужные красивости.
…Вернувшейся с базара Зосе отец указал накрыть обед на кухне. (Не хватало устраивать торжество с хрустальной сервировкой за овальным столом по случаю происшедшего!) Из-за июльской жары от борща все отказались. И Зося сняла крышку с большой фарфоровой пирожницы, где томились еще горячие, мои любимые черничные пирожки. А наши новоиспеченные любовники, как ни в чем не бывало, говорили о чем-то пустом, и папа даже прочел открытку, которую мама послала с курорта. Я практически не слышала их голосов, механически жуя пирог. И вот увидела — его рука потянулась к очередному румяному пирожку. И — ее. И они ухватили один и тот же пирог и легко и счастливо засмеялись, как бы призывая и меня участвовать в этом летнем веселье. Молнией рука моя метнулась к пирогу, выхватила из их рук. Я разломила его пополам, бросила на тарелку. Встала. И ушла в свою комнату.
Что было делать? Я сказала Зосе, чтобы меня не искали по милициям и моргам, и, забрав учебники, зубную щетку, тапочки и халат, ушла к своему Другу Детства, к тебе. Благо твои родители на лето уехали в деревню. Здесь, среди зашторенной комнатки-библиотеки, под приглушенную музыку Элингтона я могла спокойно готовиться к экзаменам. И — получать первые уроки моего юного учителя-эротомана…
Через неделю нагрянули за продуктами твои родители, и я была вынуждена вернуться в родной дом. Отец никуда по вечерам не ходил, попивал коньяк, пытался неуклюже шутить. Уговорил пойти к тем самым родственникам: надо было все же как-то попрощаться с Ядвигой, отбывающей в Киев.
Да, помню, я как-то спросила Миху:
— Миш, ты переписываешься с ним? Он по-прежнему в Крыму?
— Нет-нет, — торопливо ответил ты, ревнивец, и еще раз, завершая наши игры слоновьим ударом, окончательно соврал с каким-то точечным южным акцентом: — Нэт!
…И, желая смягчить отношения с дочерью после того, как она “накрыла” их с кузиной Ядвигой (не предполагал профессор, что будет отменена консультация к экзамену, на которую отправилась дочка, сам утверждал расписание!), он уговорил-таки Лану пойти в дом тетушки Стеллы. Надо было все же попрощаться с Ядвигой, уезжающей в Киев.
Ах, Стелла, Стелла, твоя фигура и судьба, право же, заслуживают особого повествования, хватило бы времени…
Тетушку Стеллу, несмотря на ее более чем почтенный возраст, никто тетушкой не называл, Боже упаси, — просто Стелла, и все. Как в молодости.
Небезынтересно произошло сватовство к Стелле мичмана Паннинга. Познакомились они в те дни, когда Стелла (тогда еще Ганна), будучи в составе санитарного поезда, выковыривала на полях Маньчжурии родненьких соотечественников из груды раненых и убитых самураев и хунхузов, была замечена генералом Стесселом, переведена в Порт-Артур и приближена к штабной обслуге.
А мичман Паннинг как адъютант командира канонерской лодки “Кореец” однажды присутствовал на освещении морского госпиталя в Порт-Артуре (20 марта) и на последующем обеде не мог не заприметить Ганну. Взлелеял с тех пор мечту жениться на ней — большой и доброй, с костистым лицом орловского рысака и нервной игривостью мышц, плеч и холки… Однако пути их разошлись, мечта осталась.
Мичман исправно служил на канонерском судне, имел награду за отвагу в виде Георгиевского креста и кортика с выгравированной по лезвию надписью “Победи или умри”.
“Кореец”, как известно, попал вместе с крейсером “Варяг” под жесточайший обстрел японской эскадры. И его капитаны, перекинувшись переговорными флажками, решили взорвать “Корейца” еще до затопления крейсера. Все было готово к отплытию матросов на баркасах: спасайся, кто может. И именно в это время у мичмана скрутило живот. Можно было бы плюнуть на это обстоятельство и сесть вместе со всеми за весла. Но уж так перекрутило кишки, что мичман, человек чести, резонно решил — лучше опростаться на судне, в гальюне, чем на шлюпке, что будет воспринято матросами как проявление трусости. И он кинулся в гальюн…
Баркасы отплывали среди рвущихся тут и там снарядов. Прогремел взрыв! Славной канонерки не стало. А с ней и бедного мичмана Паннинга. Но не совсем так. Мичман благоразумно надел на себя спасательный круг, с ним и уселся на очко.
…Через два часа его заметили в волнах с вражеского судна. При адском взрыве, разметавшем “Кореец” в щепки, Паннинга вместе со стульчаком под задницей и со спасательным кругом на вые подбросила зело высоко. Как обратно летел, уже не помнил. У него оказалась, конечно, страшная, но единственная рана: оторвало кисть левой руки. На предплечье моментально наложили жгут, в рот пленному влили полфляжки жгучей жидкости. В бреду звал мичман Ганночку.
Приходится отбрасывать весьма интересные, забавные и трагические эпизоды из бытия Паннинга и Стеллы, чтобы приблизиться к нашему основному повествованию…
Одним словом, после побега из японского плена и возвращения в Россию всякими возможными и невозможными путями, наведя справки в военном ведомстве, мичман разыскал-таки адрес родителей Ганны. И — явился со сватовством! Она, к этому времени закончившая Высшие женские медицинские курсы и игравшая в провинциальном театре мужские роли, узнав, что едет свататься мичман Паннинг, которого она успела запомнить по небольшому, не подходящему для ее габаритов росту и гоголевскому носу, решила обождать с согласием, подумать. Приглядеться. Надо сказать, что ей ничего не стоило перевоплотиться в невесту на висевшей в горнице картины художника Перова “Сватовство майора”* и это было бы куда как уместно, по теме дня. Ее артистические возможности позволяли ей обратиться и в пьяненького парубка, лежащего в лопухах под забором, или даже в Жульку. Но она, заохав и заахав, как и подобает стыдливой невесте, взлетела на подоконник, выбросила вон древо розана, сиганула в кадушку, мигом распустив зеленые листья, а также махровый пурпурный цветок девственницы. Замерла.
Жених со свахой сидят за столом, ждут. Мать с ног сбилась, ищет капризную дрянь. Один отец догадался — тут что-то вновь нечисто: опять, наверно, влезла Ганка в его сапог, или глядит из стойла жалостливым глазом нетели*, а может и в курицу превратилась. На время, естественно. И он бросился ловить пеструшку, падая в пыль и матерясь. Словил. Видит — новенькая, не из дворового курятника.
Хотел покрутить слегка голову, попугать, да призадумался.
— Эй, супруга, — кричит. — Знать, вновь наша актриса из погорелого театра преображается по системе Станиславского! На-ка потереби ее. Как полетят перья, не выдюжит она, тут же предстанет в подобающем случаю образе.
Супруга, приходившаяся Ганночке мачехой, тут же схватила невинную пеструшку за крыло и ну безжалостно теребить ей перья на заднице. Курица заорала нечеловеческим голосом и, выбросив из гузки полдюжины незапланированных яиц, была отпущена восвояси, как непричастная к уловке притворщицы.
Еще несостоявшийся тесть полез, однако, в погреб за окороком и горилкой. А рыжая сваха сидела за столом, как сноп, лукаво зыркала глазами во все стороны, оценивая приданое, и попивала наливку из граненого лафитника темно-зеленого стекла.
Возможны ли идеальные пары, когда мужчина и женщина абсолютно совпадают по интелекту, образу мыслей, воспитанию, духовности, сексуальным запросам, темпераменту, жизненным интересам, вероисповеданию, характеру, параметрам тела? Нет, конечно же, невозможны.
Но по какому-либо одному-двум из перечисленных признаков — вполне. Что и произошло в нашем случае. Как бы сказал художник-авангардист Лелюша, с характерной дикцией (мильтоны выбили ему зубы на знаменитой “бульдозерной выставке” в Сокольниках): “Ибак ибака видит издалека”.
Побывав в японском плену, попробовав искусства гейш, обогащенный эротической школой Востока, мичман знал, что на родине только такая девушка, как Ганна, сможет удовлетворить его запросы. Ну, может, еще лань, с ее игривым хвостиком и томным взглядом, каким не обладает ни одна из человеческих особей, чаще смахивающих на других животных: обезьян, крыс, собак породы колли, кошечек или свиней. Кобылий же череп Стеллы-Ганночки с порослью гривы волос, толстых и гибких, как розги, нес на себе именно глазницы лани с дымчатой поволокой, от которой позднее, говоря на сленге конца ХХ века, тащился даже наркомпрос, незабвенной памяти Анатолий Васильевич, и если бы не задавака Инесска, вызубрившая политэкономию от корки до корки, то и САМ, возможно, обратил бы внимание на умнейшую сотрудницу аппарата Совнаркома, от которой исходили некие особые флюиды. И одни мужчины тянулись к ней, как трутни на мед, другие же шарахались, опасаясь попасть в чертоги непредназначенной для этих слабаков любви…
Почувствовав интерес невидимой невесты, мичман Паннинг уже не прикрывал своего уродства, а привысунул культю из рукава кителя с золотыми нашивками. И когда родители вошли в горницу, нагруженные предсвадебной снедью, они онемели: Ганночка, упав на колени перед суженым, обливалась слезами над шрамами героя русско-японской баталии. А он гладил ее уцелевшей рукой по голове, обещая любить до гроба, и умолял быть его половиной до конца совместного проживания после венчания и свадьбы, которая назначается на 12-00…
Да, лицо ее было старым и выглядело лет этак на 60. Но тело! Тело обладало гладкостью и белизной с легким терракотовым оттенком и с таким тургором, с такой упругостью, что тебе липовая чертежная доска — не ущипнешь. Пробовал! В первый же вечер, когда завели граммофон, и зазвучала мелодия аргентинского танго “Дождь идет”, и я взял ее за спину, и она проговорила своим характерным, девическим голосом:
— Крепче, мой друг, крепче! А теперь ущипни меня. Так! А пониже… Что? Не тут-то было? Ты и этот случай занеси в книгу обо мне. Я тебе еще не это продемонстрирую.
…Сейчас ей, стало быть, за СТО пятнадцать. Начала сдавать. Но держится! Дело в том еще, что Стелла из тех настоящих женщин, что не сообщают своего возраста каждому встречному-поперечному. Пытались к ней проникнуть щелкоперы из “Вечерки”. В шею! Прогнала, чуть с лестницы не спустила. Может быть, она единственная не только в России, но и в мире, кто, перевалив за сотню, сохранил тело и темперамент тридцатипятилетней обольстительницы… Есть несколько таких женщин, правда, гораздо моложе, но как бы законсервированных в своем обаянии и красоте: семидесятилетняя девочка Эдита Пьеха, принцесса Нури и принцесса Гита, живущие на Цейлоне, дагестанские долгожительницы, ровесницы Лермонтова… Кстати, бабушка Михаила Лермонтова, проплакавшая глаза, жалеючи внучка так, что ей приходилось приподнимать веки пальцами, — так вот, когда ей было, допустим, 62 года, на вопрос, сколько ей лет, отвечала — 69.Что вы говорите, восклицали спрашивающие, а вам на вид никак не дашь шестидесяти. И ей, настоящей даме света, была приятна эта лесть, эти комплименты. А девяностолетняя кокетка Танечка Окуневская! В телеинтервью непременно сядет на подоконник, и — колено! Обязательно приоткроет колено, за которое кто только не держался — югославский полковник, Лаврентий Берия, писатель Б. Горбатов… Сам Иосип Броз Тито чуть законную жену из-за нее не бросил. А колено все светится из разреза на красном платье!
…Когда японские матросы затаскивали в баркас мичмана Паннинга, пребывавшего в беспамятстве, то поразились одной детали русского моряка. Взрыв на “Корейце” был такой силы (а динамит сам Паннинг и закладывал), что канонерку разнесло, как говорится, в щепки. Мичмана же катапультировало вместе со стульчаком, сорвав с него порты, порты из белого “смертного” белья, кои надели морячки, идя в последний бой. В таком бесштанном виде японцы и заволокли его через борт баркаса. На изуродованную руку тут же наложили жгут, остановив хлещущую, как из брандспойта, кровищу. Более их испугала синяя кишка, болтающаяся у мичмана между колен. Один япошка даже попытался затолкать ее в положенное место, в брюшину. Каково же было изумление противников, когда они поняли, что у плененного русского помощника офицера это вовсе не кишка. Может, именно сие обстоятельство и спасло жизнь мичману: ему был оказан тщательный уход и питание и на борту эскадронного броненосца “Шикизама”, и в портовом госпитале (отдельная палата), чтобы затем представить пленного самому императору и принцу Ито, большим любителям редких, экзотических предметов и имевшим, подобно нашему, незабвенной памяти, Петру Алексеевичу Великому, собственную кунсткамеру при императорском дворце в Токио* …
Когда я говорю о крупности и крепости форм Ганны-Стеллы, я вовсе не имею в виду ее толстоту или неуклюжесть. Ничего подобного! Во-первых, у нее никогда не было большого живота, живот был всегда подтянут. А это — огромное преимущество всех крупных и склонных к полноте женщин. Во-вторых, да, она была крупна, под 190, соответственно и органы ее имели подобающие размеры (уже в 14-летнем возрасте она пугала и будила родичей на зорьке долгим и мощным водопадом, гремящим по жестяному ведру на веранде), но при этом, не поверите, грациозна, легка в походке, каждая мышца играет, вздрагивает, зовет. Нет, не о таких женщинах говорят, конь с яйцами. Если уж проводить аналогию с лошадьми, то только лицо ее напоминало породистых рысаков, с глазами, повторяюсь, лани. А шея, торс, ягодицы… Она так же отличалась от женщин-громил, как мерин-тяжеловес отличается от нервной, уросливой лошадки, мчащейся по дорожке ипподрома.
Из всех родственников Стелла больше всего любила Лану. Может быть, оттого, что чувствовала в ней единственную соперницу. Причем соперницу настолько сильную и уверенную в себе, что та не побоялась однажды привести в дом тетушки своего жениха Дмитрия и познакомить их. Зная, что мало кто из подобных мужчин уходит из тетушкиного особняка не отмеченный печатью ее любви или расположения и занесения в списки потенциальных возлюбленных.
Была очередная годовщина памяти по супругу тети Стеллы и — традиционно — сбор родственников и друзей в большой овальной столовой. Именно в тот день и познакомила Лана своего Диму с тетушкой…
Все шло по заведенному раз и навсегда порядку. Вначале собравшимся преподносится памятный подарок, так, как и в тот день и год, когда Стелла прощалась с Паннингом. Тогда всем поминавшим мичмана были вручены именные часы с гравированным на крышке портретом Паннинга, и, что примечательно, обе стрелки часов, как бы символизируя вечную любовь Стеллы и ее супруга, слились на 12 часах, времени его кончины. При заводе в корпусе четко тикал механизм, однако стрелки, не двигаясь, стояли только на двенадцати.
На сегодняшнем минорном торжестве присутствующим при входе в овальный зал были преподнесены ночные вазы из нержавейки, выполненные по специальному заказу фирмой “Серtеr”, с ультрасовременным тефлоновым покрытием, к которому содержимое вазы не только не пригорает и не прилипает, но и за счет спецдобавок приобретает запах ночной фиалки.
После изысканной закуски было подано горячее — любимые мичманом макароны по-флотски. Но не примитивно отварные макароны с перемешанной в них тушенкой, к каким привыкли российские матросы, о, нет! Была презентация нового блюда — плода изобретательной фантазии Стеллы в соавторстве с горничной Зосей, приглашаемой по особым случаям из дома Стацинских для приготовления ответственных обедов и ужинов. Хотите рецепт? Берутся макаронины крупного диаметра и нашпиговываются заранее приготовленным полужидким фаршем; по концам макаронины залепляются кусочками теста и — опускаются в кипящую воду. Получаются как бы длинные белые жгуты, напоминающие по вкусу сочные сибирские пельмени. Подаются они на плоском большом блюде и заливаются соусом красного, а лучше, синего цвета — тельняшка на блюде. Экзотично. А вкуснятина — неописуемая!
Да и закуска была в этот раз необычно оформлена: салат из даров океана — креветки, лангусты, морская капуста и прочее — в больших раковинах (вместо тарелок), которые набором из 12 персон подарил Стелле сам президент Кубы Освальдо-Дортикос Торрадо.
И вот, после обильного и длительного чревоугодничества, когда мужчины потянулись на веранду — покурить и потравить анекдоты, а дамы задумчиво внимали игре известной в городе пианистки, исполнявшей любимые мичманом пьесы “Плещут холодные волны”, “На сопках Маньчжурии”, “Над морем, над ласковым морем” (помните, из кинофильма “Каникулы любви”?), а также романс “Растворил я окно”, — в это время хозяйка дома предложила показать будущему архитектору Дмитрию собрание живописи и графики, которое они с мужем собирали в нелегкие годы, поддерживая тем самым талантливых уральских художников, гонимых официальной партийной критикой.
Их не было десять минут (она увела Д. через маленькую железную дверь в стене в полуподвальное помещение, где мало кто бывал, кроме самых близких, посвященных). Рассказывали, что там посреди помещения стоит огромная четырехспальная кровать под балдахином и что с помощью компьютерно-телевизионной техники Стелла может вызывать объемный образ мичмана Паннинга, вернее, его голографическое изображение, а также голос, специфическое прерывистое дыхание и даже запах пота его тельняшки…
Их не было уже тридцать, и — сорок минут. Светлана решилась и нажала на дверь. Несколько ступеней вели вниз, где она сразу же увидела и тетушку, сидящую под торшером в кресле с толстенной старинной книгой на коленях, утыканной закладками, и своего Димочку, внимательно слушающего чтение Стеллы. При входе подруги Димус поднялся. Встала, извиняясь за столь долгое отсутствие — “Десерт пора подавать!” — и Стелла…
Именно в тот вечер на среднем пальце Д.К. появилось массивное серебряное кольцо с глубоким лиловым аметистом.
Стелла никогда не прибегала к пластическим операциям. Тело ее цвело и пело и ни капельки не дряхлело, а кожа лица все же, того… поддрябла. Но и тут она нашлась. Вначале, в полумраке покоев морщины не были столь заметны. Впоследствии, после смерти Паннинга, она предпочитала встречаться с возлюбленными в полной темноте. Наконец, еще по совету мичмана, она приобрела в валютном магазине “Березка” превосходную театральную маску японской гейши. Пластически подвижная, она легко натягивалась на лицо, оставляя свободными собственные глаза, ноздри и рот. Пышные волосы Стеллы, подстриженные фонариком с челкой, делали ее как две капли воды похожей на девушку из страны восходящего солнца, спасшую мичмана из плена. И он еще больше любил свою Ганночку-Стеллу-Судзуки.
Надо сказать, Стелла до сего дня одевается с большой изысканностью и изобретательностью. В смелости и новаторстве моды ей нет равных в Екатеринбурге. Она заказывала костюм амазонки у самого Версаче. Способна и сама нафантазировать в стиле одеяний русской боярыни времен Алексея Михайловича Тишайшего. Но чаще ее обшивает супер-мастер в области дизайн-одежды Н. (забыл фамилию)… В рождественские вечера Стелла нередко появляется в серебряном напудренном парике павловской эпохи, затянутая корсетом с огромным декольте (глаз не отвести!) и пышным кринолином в стиле барокко. На первомайские празднества она принимает гостей в красной косыночке, коротко остриженная, здравствуй, моя Мурка в кожаной тужурке, и палит на веранде в потолок из трофейного нагана… А когда в недавние времена в центре ее коттеджа состоялось открытие голубого бассейна и сада камней, она явилась пред приглашенной публикой… О, это уже писк моды ХХI века — она явилась в бикини из голубого песца. Аплодисменты!
Папа Стас устоял перед напором тети Стеллы только потому, что они были родственниками. Оба чтили семейные традиции. А его роман с Ядвигой нельзя было считать даже исключением: это была любовь.
Эта могучая и любвеобильная женщина, формами которой в свое время восхищался сам скульптор Шадр и именно с нее ваял и “Булыжник — орудие пролетариата”, и “Женщину с веслом”, позднее тиражированную в мастерских массовой парковой скульптуры в Подмосковье, эта женщина обладала (впрочем, почему “обладала”, правильнее сказать: “обладает”) исключительно чуткой, отзывчивой и ранимой душой. Своих детей у Стеллы и мичмана Паннинга не случилось. И многие средства, составляющие запасы этого дома и полученные в результате найденного клада купцов Агафуровых (передан государству с получением соответствующей закону доле кладообнаружителя), она направляет на поддержку малюток детского приюта в Малом Истоке, а также ко Дню военно-морского флота — на ценные подарки в Петербургскую школу юнг. Существенный вклад внесла тетушка Стелла на строительство Храма Святого Пантейлемона Целителя, возводимого на Агафуровских дачах. Да…
Оказавшись по настоянию родственников в богадельне, Стелла уверяла меня, когда мы прогуливались с ней по аллее от нашего корпуса алкашей и наркоманов до Храма и обратно, — она уверяла меня (а больше, похоже, себя), что это временное ее жилище, память ее восстановится и она не будет столь болтлива, безудержно многословна, что было воспринято родственниками и ученым-консультантом как умирание паренхимы* , правда, поддающееся лечению с помощью гормональных средств. Но такой метод настораживал Стеллу, и угнетала общая обстановка дома старчества. Убогость, перенаселенность, грубость санитарок, равнодушие докторов, хамство соседок, сквернословие… А тут еще двое из бомжей, пытавшихся установить в отделении лагерные порядки со сбором дани (деньги, заварка на чифир, приличные шмотки, сигареты) со слабеющих старух и стариков…
Мы с горькой усмешкой припомнили слащавую, удивительно натуралистично и мастеровито написанную картину лауреата Сталинской премии Лактионова “На заслуженном отдыхе”: группа известных артистов московских театров в своем привилегированном пансионате для пожилого возраста. Панбархатые платья, пудра, кружева, добренькие улыбки обитательниц, мягкая мебель, уютный фикус, пальма и розан, совсем такой же, какой имитировала Стелла, когда пряталась от жениха.
Социологи и архитекторы выступают в печати за создание домов для престарелых в структуре современных микрорайонов, без разделения на возрастные группы, хотя бы территориально… Эх, все это только на бумаге!
И Стелла решила совершить побег, а меня призвала в сообщники. Ключ от коттеджа она сумела сохранить. Вернуться домой, с помощью верных слуг забаррикадироваться в подвальном чертоге и по вечерам возглавлять женскую команду байкеров, где уже, слышали, правит бал племянница Лана Стацинская.
Идея написания книги о своей неординарной личности и непростой судьбе, явилась в ее стареющую (все же) голову, когда мы познакомились, гуляя по летним дорожкам сада Агафуровских дач. Она попала сюда для прохождения курса геронтологии и одновременного изучения феномена ее нестарения приехавшими из Москвы и Франции учеными из НИИ валеологии и качества жизни.
Стелла понимала, что мемуары и литературные вирши ей не под силу. Она осознавала, что голова ее начала сдавать, кое-какие события она подзабыла, да и неувядающее тело не могло жить два и более веков. И к чему оно, цветущее тело, — эти густорозовые соски, завершающие спелые груши грудей; этот золотистый пушок, покрывающий холку и гибкий позвоночник; это живодрожащее и все еще ненасытно жаждущее лоно, распахнутое навстречу желаемому, как изысканно-извилистый цветок ириса навстречу солнцу — к чему все это без гибкого, ироничного ума, кладезя памяти и трепетной, нежной, любвеобильной души. Книга — считала Стелла — вот что может продлить жизнь человека в веках! Что, если бы Гомер не взялся за стило и папирус? Как бы пустовала культура мира, если бы Господь не вложил перо в руки автора “Божественной комедии”! А как сошлись мировые кровотоки, божественный
гений, славянский фольклор и европейская культура в смуглом отроке, поразившем старика Державина!..
И Стелла выбрала меня, чтобы написать книгу жизни… Мне был предоставлен комфортный кабинет с компьютером, гарантирована выплата вознаграждения в 10 тыс. $ (сумма прописью: десять тысяч баксов), с условием — не пить, не употреблять спиртного (соблазнительно вздыхавшего в бутылках, штофах, мерзавчиках, четвертях за гранеными стеклами буфета из черного мореного дуба), и не выдавать получаемой информации в другие руки. В последнем я и сам был заинтересован. А насчет питья? Трехгодичная “торпеда”, запущенная в мой органон на Агафурах, гарантировала выполнение и этого условия.
Углубившись в изучение дневников, старых газет, писем, фотоальбомов, “Летописи войны с Японией”, я понял, что главный материал я все же получу лишь от самой героини будущей саги. И она не скупилась на устные рассказы при свече, за чаем и ликером (для нее), со сменой нарядов, с заведением грампластинок Вари Паниной, Анастасии Вяльцевой, Вадима Козина…
Наконец, почти полностью войдя в мир ее увлечений, вкусов, капризов и, если хотите, извращений, я потребовал:
— Я хочу знать о тебе все, о, Стелла!
— Я давно этого ждала, — ответила она своим девическим голосом.
И мы спустились в ее чертог.
Стоит ли описывать ее ужасно постаревшее лицо, на которое лучше было бы не смотреть, если бы не живые, огненные глаза. Представьте лицо артиста Агутина, мелко порубленное сечкой, которой готовят фарш для пельменей. Посыпьте его красным и черным перцем и залейте все это “Синюшкиным колодцем”*.
Но глаза! Но налитое девичье тело!..
Назвался груздем, полезай в кузов. Я потянулся к выключателю, чтобы хотя бы свет вырубить, и то — легче.
— Не торопись, голубчик! — потрепала меня Ганка по ягодице.
Она удалилась в темный угол комнаты. Выключила верхний свет, зажгла какой-то другой, пистолетный источник. Стелла медленно приближалась ко мне в накинутом на плечи и подпоясанном халате, украшенном алыми маками. Вместо мясорубочного лица умирающей старухи я увидел… о, мне белозубо улыбалась стыдливая и покорная Судзуки!..
Сидя на краю огромной, как гандбольное поле кровати, я вскинул навстречу ей руки и хотел потянуть за кисть шелкового пояса.
— Не надо, — промолвил ее милый, чарующий, околдовывающий голосок. — Не надо, я сама**.
(Окончание следует)