Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2003
Когда-то здесь была детская библиотека, и я часто приходила сюда. Оживить в памяти счастливое время детства очень легко. Стоит только закрыть глаза. Нет, и закрывать не надо. Окна так высоко от пола, что улицы с пестрыми торговыми палатками не видно, а за окнами, как и много лет назад, высокие тополя. Сейчас здесь читальный зал районной библиотеки для взрослых. Иногда я захожу сюда посмотреть новые журналы. Чтение что-то не увлекает, и я невольно начинаю смотреть по сторонам. Столько перемен: другие книги, другие цветы, другие читатели. Я поделила бы их на две неравные группы. К первой, немногочисленной, отнесу читателей немолодых, старше шестидесяти. В основном это мужчины. Их интересуют “Аргументы и факты”, “Известия”, “Труд”, “Красная звезда”, “Приусадебное хозяйство” и “Здоровый образ жизни”.
Вторую группу, многочисленную и пеструю, составляют старшеклассники и студенты. Не надо обладать особой проницательностью, чтобы заметить: молодые люди выполняют учебные задания. Они торопятся, посматривают на часы, часто обращаются с вопросами к библиотекарю. Герой всенародно любимого телефильма утверждал, что из разговора запоминается последняя фраза. Вот она мне и запомнилась: “…и какую-нибудь критику”. Позднее я восстановила и первую половину часто повторяющейся фразы. Она варьировалась (названия книг, авторы), вторая же была неизменна “и какую-нибудь критику”. Да, прошли времена великих критиков, “властителей дум”, которых знали ничуть не меньше, чем писателей. Это обстоятельство меня вовсе не печалит, скорее радует, но об этом немного позднее. А теперь я задаю себе вопрос, неужели современных критиков не знают совсем?
Мне возразят, что наблюдения мои не показательны, случайны. Да, скажут, для кого-то “Колобок” и “Теремок” остались непокоренными вершинами изящной словесности, но из этого вовсе не следует, что художественной литературы не существует. Если какие-то школьницы не знают критиков, то из этого не следует… Согласна. Тогда я спрошу иначе: а они, наши профессиональные критики, обращаются ли к читателю, представляют ли себе его интересы, вкусы? Своим догадкам я нашла авторитетное подтверждение в статье специалиста. “Критики пишут друг для друга, не выходят за рамки литературной среды”, — замечает Валерия Стельмах (“Кафедра жизни”: социологические исследования библиотек. // Октябрь. 2001, № 11). Есть и другое мнение: “Меня лично мой читатель интересует очень”, — уверяет Андрей Немзер. Хотелось бы верить. Что же, почитаем.
Глава 1
Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном.
А.П. Чехов. “Брак по расчету”
Мрачный сырой подвал кажется преддверием ада. Огонь пылает в жаровне, освещая страшные орудия пыток. Палач в красном плаще ждет свою жертву. Ноги подгибаются от ужаса, крик замирает на онемевших губах. Нет, я не вынесу пыток, пусть уж мне сразу отрежут голову, как тому несчастному. Голова его медленно выплывает из сумрака, и юная женщина в розовом наступает на эту страшную посиневшую голову. Я бы открыла все тайны мира, если бы знала. Но я не могу вспомнить и произнести ту единственную фразу, не могу вспомнить… От ужаса теряю сознание. Когда сознание возвращается ко мне, в комнате тихо и светло. Как неловко, как стыдно. Я уснула в библиотеке, положив голову на раскрытый номер журнала. Постепенно начинаю различать буквы и неожиданно нахожу фразу, которую не могла произнести в камере пыток: “Концентрируя силы деконструкции на социально-культурном феномене лидерства, писатель, может и незаметно для себя, но отказывается от плюралистического постмодернистского “мира-текста” в пользу легитимации мировоззренческой, авторитарной, идеологической и поднимает вопрос о собственном “общественном лидерстве” (М. Адамович “Юдифь с головой Олоферна. Псевдоклассика в русской литературе 90-х.” // Новый мир. 2001, № 7).
Вот они откуда, девушка в розовом и синяя голова из моего кошмара. Согласитесь, этот текст невозможно понять, его даже прочитать с листа очень трудно. Может быть, такие тексты следует печатать гекзаметром, с его постоянными цезурами, тогда читатель имел возможность хотя бы перевести дыхание.
Допускаю, что существует и, наверное, имеет право на существование профессиональный язык ученых-филологов. Я не посягаю на чужую территорию. Есть “Вопросы литературы”, “Вопросы философии”, “Русская литература” и другие издания для специалистов, но “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Звезда” — общедоступные литературные журналы. Зачем же отталкивать читателя? Статья Марины Адамович далеко не редкий пример непонятного для меня злоупотребления научной терминологией. Вот попробуйте понять эту фразу: “Усилилось материальное производство виртуального, виртуальное приобрело большую двойственность и демонстративную избыточность, “тучность”, стало супер- транс- и гиперреальным. Сама мерность потеряла привычную наглядность, став фрактальной, а информация перестала быть неким компактом” (В. Лапенков. “До и после (околосовременные размышления)” // Звезда. 2002, № 9). Для особенно любознательных и мужественно преодолевших текст есть еще и примечание, пояснение к тексту: “По Э. Фромму — анально-накопительский человеческий (социальный) характер в экзистенциальном модусе “иметь”, по Ортега-и-Гассету — “кумулятивное” накопительское поколение с перверсивным “некрофильным ориентированием”. В этом аспекте западный социальный характер более новаторский, “генитально зрелый”, соответствующий модусу “использовать””. Ну, теперь уж вам все ясно.
Дело не только в злоупотреблении научной терминологией. В иных статьях почти нет трудных для понимания слов, тем не менее не оставляет ощущение, что переводишь с какого-то малознакомого иностранного языка: “Очень может быть, что выбирая сабвей в качестве ментальной среды, где пассажир “не совсем есть”, а мозг его приоткрыт, автор подсознательно имел в виду то обстоятельство, что в метро люди читают книжки” (О. Славникова. “Желание славы” // Октябрь. 2001, № 8). И еще одна совершенно загадочная фраза того же критика: “Чистый поэт и прозаик, то есть по идее мастер слова, в литературном процессе бессловесен (??? — Н. А. ). В модельном бизнесе идеальная фигура — это палка, поддающаяся искусству драпировки. Точно так же идеальный текст — это текст без свойств” (Знамя. 2002, № 2).
Меня могут обвинить в том, что вырываю фразы из контекста, поэтому отсылаю к источникам. Я же пыталась взять и выше, и ниже процитированной фразы, читала и перечитывала, но смысл этих высказываний так и не открылся мне. Может быть, есть какой-то подтекст, какой-то тайный смысл. Существует театр абсурда. Возможно, мы имеем дело с критикой абсурда. Но я позволю себе сделать другой вывод: критики и не стремятся быть понятными читателю, потому что читатель их не интересует. Впрочем, иные статьи дают повод думать по-другому. Может показаться, что критики, напротив, хотят найти общий язык с читателем.
Глава 2.
Понятия о приличии так изменились, что порой я не знаю, где нахожусь — в светской гостиной или в матросском кубрике.
Б. Шоу. “Пигмалион”
Гостиная в доме леди Анконстрейнт. Несколько картин фламандских художников. Часы в стиле Людовика XVI на каминной полке. Анемоны и альстремерии в вазах из китайского фарфора. Типичная для английского высшего общества беседа о погоде.
Леди Анконстрейнт: Прекрасная погода, не правда ли? Незначительная облачность над британскими островами, надеюсь, не помешает нам оттянуться на скачках в Эскоте?
Лорд Блокхэд (поправляя свежие пармские фиалки в бутоньерке): Хватило бы бабок, оторвемся по полной программе. Элементарно.
Леди Дисгрэйсфул: Что-то я не врубаюсь. Даже незначительные осадки сделают опасный спорт еще более опасным. Помню, в одном русском романе именно на скачках случился с героями полный облом.
Лорд Бластероуз: К дьяволу романы, к дьяволу писателей. Пусть на этой лаже отвязываются какие-нибудь чайники. Нас это не цепляет, не правда ли?
Мне трудно продолжать беседу — плохо владею современным языком. Признаюсь: все выражения я позаимствовала из критических статей. Приведу несколько цитат. И. Зотов: “А если какой-нибудь “чайник” присылает книжку, и вы на ней отвязываетесь, это элементарно неприлично” (Дружба народов. 2001, № 6).
М. Ремизова: “…ему уж точно ничего не обломится. Кто бы ей, личности, дал самую занюханную трибуну” (Новый мир. 2002, № 8).
О. Славникова: герой “Аси” “устроил облом”, “подседают любительницы лавбургеров” (Новый мир. 2002, № 2).
А. Агеев: “Эпигонская лажа” (Русский журнал. 13. 06. 2002).
К сожалению, многие люди с детства не слышат и не знают другого языка, кроме мата и блатного жаргона. Но им-то, критикам, интеллигентным людям с университетским образованием, это зачем? Может быть, они искренне стремятся быть ближе массовому читателю? Не думаю. Критики массового читателя не любят и презирают. Разве не грубым и примитивным представляет себе массового читателя Мария Ремизова, если позволяет себе написать: “Массовый читатель просто обязан рефлекторно отреагировать на ключевое слово” (Новый мир. 2002, № 10). Или, в той же статье, читатели “рефлекторно среагировали на маршевый ритм, лежащий в основе всякого военно-политического боевика”. Еще откровенней и циничней высказался А. Агеев: “Чего ж дурака-то валять: Проханов выражает мысли и чувства многомиллионных народных масс… Присоединение к большинству — акт для русской интеллигенции отнюдь не эпатажный. Вполне себе традиционный. Разве что — в свете пережитого за последние 15 лет — преисполненный комизма” (Русский журнал. 13. 06. 2002).
Я задала уже много вопросов, на которые не нахожу ответа. Рискну задать еще один, собственно, ради него я и затеяла этот разговор. Зачем вообще существует литературная критика? И разве не принесла она литературе больше вреда, чем пользы?
Глава 3.
Печальная доля — так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить…
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
А. Блок
И опять сон. Зал суда. Посмотрите на скамью подсудимых. Удивительно знакомые лица. Если вы учились в средней школе, непременно узнаете этих людей. А вот стол с вещественными доказательствами. Не бойтесь. Вы не увидите ни окровавленной одежды, ни страшных кинжалов, ни огнестрельного оружия. Только литературные журналы XIX века: “Современник”, “Отечественные записки”, “Русское слово”. Может быть, вы уже догадались: идет суд над литературными критиками. Зал полон: писатели и их герои стоят даже в проходах. Нам, дорогие читатели, просто не нашлось бы места. А мне очень бы хотелось присутствовать и даже выступить. В таких случаях, кажется, нужно положить руку на Библию и произнести: “Клянусь говорить правду, одну только правду, ничего, кроме правды”. Правда, истина! Что может быть изменчивее истины в истории, в политике, в искусстве! Да и нужно ли сохранять объективность и беспристрастность, если речь идет о литературе? Я представляю себе совсем иную картину. Я положила бы руку на томик стихов Пушкина и сказала: “Клянусь быть пристрастной. Клянусь защищать дорогие мне книги. И да поможет мне Любовь. Бескорыстная Любовь к Литературе!
Господа присяжные заседатели! Я обвиняю критиков в том, что они превратили художественную литературу в орудие политической борьбы. Не спрашивая согласия авторов, критики преступно (не подберу другого слова) присвоили себе право распоряжаться чужими созданиями, искажать и уродовать их. Содеянное я могу уподобить нападению грабителей, морских разбойников. Представьте себе писателя и его детище, прекрасный белый корабль под розовыми парусами. Бездонное море и бездонное небо. И вдруг нападение. Абордажные крючья впиваются в борта, и с дикими воплями на палубу прыгают критики-пираты. Несчастный писатель мечется по палубе, пытаясь остановить их. “Не мешай нам, — отвечают критики-пираты, — осуществить великую мечту человечества. Мы хотим научить мореплаванию жителей пустыни Такла-Макан”.
— Но ведь там нет моря, а немногочисленные реки теряются в песках, — восклицает изумленный писатель.
— Это неважно, — отвечают критики-пираты, — вдохновленные нашими идеями и твоими книгами, жители пустыни Такла-Макан руками выроют котлован и наполнят его слезами радости.
— Но я никогда не призывал рыть котлованы в пустыне и наполнять их слезами. Я ничего подобного не писал.
— Ты сам не знаешь себе цену, сам не понимаешь своих книг, — снисходительно объясняют критики-пираты, — Мы откроем тебе глаза и поведем за собой.
— Но я не хочу, — в отчаянии кричит писатель. Его не слышат, не хотят слышать.
Господа присяжные заседатели! Я обвиняю критиков также и в том, что они лишили читателей удовольствия непосредственного переживания, живого впечатления от книги. Они мешали читателям погреться у камина с героями Диккенса, подышать “духами и туманами” в Петербурге Александра Блока. Не знаю, как это удалось критикам, но читатели, вслед за ними в любой книге, вплоть до кулинарной, начинают искать тему и идею. Когда в читальном зале я замечаю, как юная особа откладывает в сторону непрочитанный роман и тянется к статье критика (мотив вполне прозаический — статья-то значительно короче), мне хочется подойти и сказать: “Не делайте этого”. И только боязнь показаться смешной удерживает меня от этого, в сущности, очень хорошего поступка. А согласитесь, господа присяжные, ведь это был бы хороший поступок.
Я бы не стала вспоминать о критиках XIX века, простила бы им за сроком давности преступления перед литературой и читателями. Но, к сожалению, старая история имеет продолжение. Критик Николай Александрович Добролюбов умер молодым и бездетным, однако его многочисленные духовные дети благополучно пережили век XIX, век XX и перешагнули в XXI век! Все чаще тень Добролюбова мелькает на страницах современной критики. С. Чупринин, например, сожалеет, что “традиции реальной критики и превращения литературного текста в эффективное орудие политической борьбы ныне забыты” (Знамя. 2002, № 10). А призывы М. Ремизовой к реалистическому изображению жизни? Похоже, верность действительности остается для нее важнейшим критерием: “Она (лучшая в романе А. Проханова фраза — Н. А.), конечно, тоже сочинена, но хотя бы сочинена красиво” (Октябрь. 2002, № 7). Какое неожиданное и нелепое обвинение предъявляет критик писателю! Вся литература — это сочинение, вымысел.
Но не надо бояться критика, не надо бояться этого человека с пером, даже если перо ядовито. Да здравствует Его Величество Писатель, если, конечно, это Писатель. И да здравствует Его Величество Читатель, если это, конечно, Читатель. И как бы ни мешали критики, они найдут друг друга даже через годы и века.
Возможно, моя идея устроить суд над критиками покажется кому-то глупой и неуместной шуткой. Я так не думаю. Напротив, считаю это гуманным и цивилизованным решением проблемы. Терпение писателей и литературных героев тоже имеет границы. Возможен самосуд. Напомню, что прецедент уже был: “Шлепая босыми ногами в воде, Маргарита ведрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала ее в ящики письменного стола. <…> Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне” (М. Булгаков. “Мастер и Маргарита”).
Но если устраивать суд, то неизбежно будет сказано: “Audiator et altera pars” (следует выслушать и другую сторону). Я даже попытаюсь сказать несколько слов в защиту критиков, если получится.
Глава 4
А сей остров есть Любви, и так он зовется,
Куды всякой человек в свое время шлется,
Стары и молодые, князья и подданны,
Дабы видеть сей остров, волили быть странны.
В. К. Тредиаковский. “Езда в остров любви”
Предоставим слово критикам: “Раскрутить можно все, что угодно, если поставишь такую задачу” (М. Ремизова. “Поиски замерзшего сироты”. // Дружба народов. 2001, № 6). “По поводу любого текста человек начитанный может сказать все, что угодно. Этому в университете учат, и, научившись, многие легко свяжут козу и устрицу” (П. Алешковский. “Если скрестить Жириновского с Глазуновым”. // Время MN. 12. 04. 2002). Не буду спорить. Только вот зачем? Неприкрытый цинизм наших критиков может повергнуть в шок, но я постаралась не давать волю эмоциям и понять. Мне помогло в этом еще одно признание: “Между нами говоря, все мы профессионалы, и нам отлично известно, что любую прозу — хорошую, плохую — можно разнести настолько красиво, что выйдет фейерверк и полный хеллоуин” (О. Славникова. “Псевдонимы и псевдонимки”. // Октябрь. 2001, № 1). Вот это “хеллоуин” меня и заставило задуматься. На языке юридическом мы имеем дело с самооговором, а на литературном — с преувеличением, гиперболой. Существует же обаяние зла. Наверное, моим героям приятно ощущать себя злыми духами, всесильными демонами, которые творят с доверчивым читателем что хотят: “Ни новое, ни старое поколение на самом деле ничего не выбирает. Потребляет то, что PR-технологии выберут за него” (М. Ремизова. “Гексоген+пиар=осетрина” // Новый мир. 2002, № 10); “Удивительный это дар — побуждать читателя принимать ненаписанную книгу за написанную” (О. Славникова. “Шествие голого короля”. // Октябрь. 2000, № 5). Ну уж это просто фокусы странствующих факиров, проделки Ходжи Насреддина. Помилуйте, господа критики, вы преувеличиваете свою власть над читателем. Даже гипноз не на всех действует. Вы заблуждаетесь, а значит, содеянное вами не так страшно, как вы сами изображаете. Не демоны вы, а обыкновенные люди. Иногда даже хочется посочувствовать вам. “Положение обязывает к нудному разбору”, — жалуется М. Ремизова (Континент. 2002, № 112). Неужели вы совсем потеряли способность наслаждаться чтением? Вот как представляю я себе несчастного труженика пера. Сидит усталый критик у литературного мейнстрима. Первый раз закинул он невод. Пришел невод полный нарядных розовых томиков дамских романов. Без сожаления выбросил их критик обратно и вновь закинул невод. Вернулся невод с глянцевыми, отливающими черным и фиолетовым триллерами. Вытащил критик случайно попавшие в сеть две-три тощеньких, как тушки килек, книжечки интеллектуальной прозы. Оценил тоскливо: хватит ли хотя бы на постную критическую похлебку. В третий раз закинул он невод. Принес невод знакомого писателя, запутавшегося в своих рукописях, как в водорослях.
Но особенно мне жаль критиков, потому что они зависимы. Стоит прочитать десяток статей из разных журналов, чтобы понять это. Существуют группировки писателей и критиков, границы, которые нельзя переходить, священные коровы и изгои. Думаете, я искажаю реальность. Почитаем вместе: “Господин Гексоген” А. Проханова “оказался наконец прочитан не заглядывающей в “Наш современник” критикой и вообще литературным бомондом” (М. Ремизова. “Война изнутри и снаружи”. // Октябрь. 2002, № 7). А почему, собственно, не заглядывали? А как же профессиональные обязанности и просто читательское любопытство? Я нахожу только одно объяснение: зависимость от принадлежности к тому или иному политическому лагерю, зависимость от общепринятых литературным бомондом эстетических норм, боязнь показаться немодным, несовременным. Всюду, всюду слышится мне шелест невидимого платья короля из нестареющей сказки Андерсена.
Читая критические статьи, я пытаюсь представить возраст критика, его характер и даже внешность. Случается, что новое выступление моего героя в печати меняет сложившийся образ. Тогда я, не жалея своего труда, смываю краски и рисую новый портрет. Так произошло у меня с прозаиком и критиком Ольгой Славниковой. Уже сложился образ сурового, бесстрастного профессионала. Я вот только не решила окончательно, изобразить ли мою героиню естествоиспытателем с микроскопом или работником химчистки, вытравляющим критическими кислотами сентиментальные и романтические пятна. И вовсе это не насмешка. В романе “Один в зеркале” Славникова призналась, что оставила героиню бездетной, чтобы не впасть в сентиментальность. А однажды заявила, что в современной прозе, если, конечно, она не старомодная и не банальная, “никаких красивых людей и вещей не должно быть в принципе” (Новый мир. 2002, № 2). Но неожиданно попались мне еще две статьи Славниковой “Желание славы” (Октябрь. 2001, № 8) и “Критик моей мечты” (Октябрь. 2000, № 6), совершенно изменившие образ героини. Какое трогательное желание славы и любви! Для кого-то простая истина, что и критики любить умеют, очевидна. Для меня она стала маленьким личным открытием. Какие неожиданно нежные слова нашла Славникова для критика своей мечты: “Суперкритик заслуживает счастья: пусть ему будет хорошо у моргающей лампы толстого стекла, от которой свет на рукописи, будто след от банки с молоком, пусть ночь его будет глубока, пусть булькает в стакане старый кипятильник, туманя темное окошко”. А то вдруг вопреки своим эстетическим принципам заговорила о красивом: “Молодой премии Белкина нужны изящная интрига, яркие лауреаты… хочется верить, что со временем премиальное искусство станет столь же органичным и уважаемым, как искусство оформления книги”. (Знамя. 2002. №2). Эта женская непоследовательность показалась мне привлекательной. Мне даже припомнился образ очаровательной в своем непостоянстве Манон Леско. Вот только какой же теперь найти фон для портрета? Решение подсказала мне уже упомянутая статья “Желание славы”. Есть в ней образ “хорошо обжитого маленького острова” профессиональных литераторов. Образ настолько понравился, что здесь же, в библиотеке, мне приснился прекрасный остров Любви. Мутные потоки детективов и триллеров не достигают острова. Только густые, как мед, струи интеллектуальной прозы омывают его берега. Вечно зеленый лавр, этот спутник триумфаторов, покрывает остров. Щедрое солнце успеха согревает его. Счастливые поэты, прозаики и критики давно уже ничего не пишут и не читают. Зачем предаваться этим унылым занятиям, лишать себя покоя и сна? А музыка надежды играет так весело, так радостно, что, кажется, еще немного… и все жители острова будут увенчаны лаврами.
Не хочу быть ханжой. Конечно, труд писателя и критика должен быть вознагражден. И премии нужны. Пусть их даже будет больше. Не стало бы искусства меньше. Соблазны же вообще тема не новая. Вечная. Испытание славой в той или иной степени пережили почти все известные сочинители, от Еврипида и Софокла до Василия Сигарева и Сергея Шаргунова. Только бы не переступить ту невидимую черту, за которой творчество перестает быть главным. И крутится, крутится рулетка жизни. Делайте ваши ставки, господа. Не ошибитесь.
Но мне, читателю, все это неинтересно. И я плыву все дальше от прекрасного острова Любви. Мне, как ни покажется банальным, хочется читать интересные книги. Каждый раз, открывая новую книгу, я надеюсь на чудо искусства. В искусстве возможно все, если это интересно и талантливо. И пусть над мрачными северными островами закружатся розовые и сиреневые птицы, а на арктической льдине перед изумленным белым медведем распустится нежный цветок гелиотропа. А может быть, я ошибусь, и это будет не чудо, а только мираж. Я снова буду ждать и надеяться. И чудо случится, непременно случится.