Опыт “инвентаризации” уральского книгознания
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2003
Окончание. Начало в № 2.
Предреформенный период книгопечатания в Перми завершился. А как оно развивалось в
ЕКАТЕРИНБУРГЕ?
Неведомые ранее факты, новая информация, накопленная в последние годы и относящаяся к возникновению и развитию книгоиздания в Екатеринбурге, заставляют в чем-то по-иному взглянуть на уже устоявшиеся представления об этом предмете — о людях и книгах.
Известно, что основателем первой типографии в Екатеринбурге в 1803 г. был главный начальник местного горного ведомства И.Ф. Герман — крупный ученый, член Петербургской Академии наук, что полиграфическое заведение он предназначал не только для “лутчей поспешности письмоводства”, но и для отпечатывания “заводских описаний”, т.е. производства книг.
Однако, как мы считали в “Рассказах…”, первой книгой напечатанной в горной типографии в 1808 г., стало не “заводское описание”, а сочинение И.Ф. Германа “О составлении народных таблиц”.
Появление этого произведения Ивана Филиповича мы приняли как неоспоримый факт его творческой биографии. Тем не менее в глубине души шевелилось удивление: с чего это вдруг ученый-металлург, технолог, химик, специалист по рудам и минералам кинулся из мира естественных наук, инженерной практики в мир статистики и государствоведения. Новое увлечение неуемного исследователя?
Ничего подобного! Знакомство с ранее опубликованными Германом научными трудами убедило: книжка о статистике — не хобби, не случайный всплеск интереса ученого. Еще в 1783 г. одновременно в двух городах — в Санкт-Петербурге и в Лейпциге — на немецком языке опубликовано его “Описание физических свойств Австрийского государства” (иначе “Очерки физических свойств австрийских земель и современного состояния в них сельского хозяйства, промыслов, мануфактур, фабрик и торговли”) — то есть книга, посвященная изучению экономики государства. В следующем году появилась еще одна книжка по проблемам государственной экономики Австрии. Экономика не может обойтись без статистики, и в 1789 г. на французском языке Герман опубликовал “Записки о рождаемости, браках и смертности в некоторых провинциях и городах России”. Более того, в Санкт-Петербурге и в Лейпциге снова на немецком в 1790 г. появилось “Статистическое описание России в отношении населения, свойств земли, естественных продуктов, сельского хозяйства, горного дела, мануфактур и торговли”.
Так что статистикой Иван Филипович занимался столь же глубоко и серьезно, как и технологией сталеварения, геологией, изучением химических и физических свойств ископаемых богатств земли.
В маленькой, одетой в скромный картонный переплет, екатеринбургской книжечке Герман прямо писал, что применявшиеся в России ревизские переписи, отраженные в ревизских сказках, мало что дают для реального представления о демографическом и экономическом состоянии страны. Нужно систематически вести подробную перепись всего населения, правительству следует создать особое учреждение (“экспедицию”), которое бы организовывало, собирало, исследовало и давало не искаженную, а полную картину народной жизни для целей управления государством. Герман напечатал 13 глубоко продуманных образцов демографических таблиц. И показал, что по этим таблицам по его распоряжению была впервые проведена у нас на Урале перепись всех жителей в поселках казенных заводов и рудников. Герман проанализировал сведения этих таблиц и убедился, что в 1802 г. основными причинами смертности населения были чахотка, корь и оспа. Уже в следующем году снова по воле Германа на Урале организовали прививку оспы. И хотя “сей опыт, яко первый в здешнем месте, не без затруднения и предрассудочных сопротивлений воспринял свое начало”, — отмечал Герман, — однако “было сохранено немалое число младенцев”.
Не эти ли опыты и призывы Германа-статистика к правительству способствовали тому, что в губерниях были созданы статистические комитеты, об итогах работы которых, в частности, в Пермской губернии, говорилось выше?
Герман одним из первых сделал попытку рассчитать национальный доход России. Ему принадлежит заслуга наметить план организации статистики хозяйства, определить принципы однодневности учета населения, получившие конкретное воплощение спустя 65 лет в однодневной переписи жителей Екатеринбурга (26 марта 1873 г.). Ее организовала городская управа. А в 1881 г. гласный Екатеринбургского уездного и Пермского губернского земства врач Невьянских заводов Виктор Васильевич Ковалевский идентичную перепись, но уже в земско-медицинском варианте, провел на ряде местных заводов. Идею Германа в организационном плане осуществили также во время первой всероссийской переписи населения в 1897 г. Вот к каким фактам привела екатеринбургская книжечка 1808 г.
Но, оказывается, мы допустили невольную ошибку: не она была первой книжкой.
Почти 40 лет назад ученый-историк профессор А.Г. Козлов упомянул, что якобы в 1804 г. в горной типографии напечатали “Описание Березовских золотых промыслов”. Я осторожно возражал, что-де, конечно, дело такое возможно, но никто этой книжки от веку не видал и нигде она даже не упоминается.
И все-таки догадка историка пусть не в полной мере, но подтвердилась! Козлов ошибся не в дате, а в названии книги. В Российском госархиве древних актов и в Государственном архиве Свердловской области хранятся документы, в одном из которых, в письме Герману в декабре 1804 г., министр финансов граф Алексей Васильев сообщал: “Описание Екатеринбургских золотосодержащих рудников, которое посвящено Высочайшему ЕГО Императорского Величества имяни Вашим превосходительством и отпечатано в типографии, заведенной вами при Екатеринбургском горном начальстве, я имел щастие поднести ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ, И ЕГО ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО изволил принять оное с благоволением”1 .
Факт вручения в конце 1804 г. императору Александру I “Описания Екатеринбургских золотосодержащих рудников” как “первый опыт в сем роде типографического искусства в Сибири” подтверждает и документ, сохраненный в другом архиве. В нем уточняется, что книга содержит 49 страниц, и назван автор2 .
Но — все по порядку.
Рождение книжки связано с почти приключенческой историей. Откликаясь на обращение Германа к местному населению сообщать о находках полезных ископаемых, в июльский день 1803 г. один из крестьян привез в лабораторию горного управления, по его мнению, медную руду. Уже первая проба показала, что руда не медная, а золотоносная и содержит благородного металла весьма изрядно. Лаборанты попросили крестьянина привезти этой руды еще для повторного анализа. Тот обещал, но в назначенный день не явился. А при встрече не назвал ни своего имени, ни места жительства, а главное — места находки руды.
Узнав о высоком содержании золота в первой пробе, Герман немедля организовал поиск незнакомца. Мастеровому Баландину после стремительных бросков по окрестным деревням и селам удалось отыскать крестьянина в деревне Кургановой. Но А. Крылатков был при смерти и почти лишился речи. Каким-то образом Баландин все же выведал, где крестьянин наткнулся на руду, и быстро доставил в Екатеринбург подводы с драгоценным грузом. “По малой пробе” оказалось, что в 100 пудах руды золота 1 фунт 65 золотников — куда больше, чем в руде старых Березовских промыслов. Так в 40 верстах от Екатеринбурга на левобережье реки Чусовой было открыто Чусовское месторождение золота.
Герман действовал четко и быстро. По его слову из первых пудов руды золото извлекли, расплавили и получили слиток в 2 фунта 27 золотников. По требованию Ивана Филиповича на одной стороне слитка гравер вырезал слова “Из новых рудников близ реки Чусовой, открытых в 1803 году”, а на другой стороне изобразил пейзаж — место начальной разработки первого рудника. Уже 19 августа Главный начальник командировал в столицу нарочного с известием об открытии нового месторождения и золотым слитком в подарок императору. 19 сентября министр финансов А. Васильев сообщил Герману, что он уведомил о случившемся Александра I и передал ему слиток.
Царь выразил Герману свое благоволение и пожаловал ему бриллиантовый перстень “с Вензелем ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ИМЯНЕМ”.
Герман решил закрепить успех. Весь год горные инженеры и сам Иван Филиппович изучали месторождение, обустраивали прииск за прииском. Золото желтой речкой потекло в закрома казны. Иван Филипович написал статью “О новооткрытом золотом руднике” и отправил ее в редакцию организованного в 1804 г. академического “Технологического журнала”. Но на этом не угомонился. Пришла мысль составить описание всех Екатеринбургских золотых рудников (т.е. Березовских и Чусовских), напечатать его отдельной книгой в горной типографии, а книгу преподнести императору. Она лишний раз напомнит ему о “беспредельной преданности к службе” Ивана Германа.
Чтобы ускорить дело, в основу первой части будущей книги Герман положил описание Березовских золотых промыслов, напечатанное в первом томе его “Сочинений о Сибирских рудниках и заводах…”, изданных Академией наук на русском языке еще в 1797 г. Правда, в текст пришлось внести существенные изменения. К работе привлек подчиненных ему горных инженеров, людей талантливых; каждый из них оставил заметный след в науке и практике горного дела.
Кто же они, неведомые нам на протяжении двух веков, незнакомцы? Кроме Германа это А.А. Агте, Б.А. Згибнев, И.Л. Тетюев и столичный командированный П.Ф. Ильман.
Адольф Андреевич Агте — выпускник Санкт-Петербургского горного училища, руководивший рядом рудников и заводов под Нерчинском, в 1802 г. стал обер-берг-пробирером Екатеринбургского горного ведомства и в следующем году открыл новый метод извлечения золота в амальгамирном производстве. Затем был помощником Главного начальника Екатеринбургских заводов (т.е. Германа). Человек творческий, он совершенствовал амальгамирное дело, способы добычи золота, первым ввел в практику знаменитые “агтевские” вращающиеся бочки для растирания золотоносных песков. Служил начальником Златоустовских казенных заводов и оружейной фабрики. Многократно награждался орденами и крупными денежными премиями. В 1831 г. вернулся в Екатеринбург в роли берг-инспектора и через год скончался в 56-летнем возрасте.
Петр Федорович Ильман, одногодок Германа (1755 г.) — крупный горный деятель России, член Берг-коллегии, летом 1804 г. по собственной просьбе был командирован на Урал на Чусовские прииски для опытной проверки изобретенного им способа добычи золота. Знаток естественных наук и горного производства, он, подобно Герману, имел звание обер-берг-гауптмана; решал сложные проблемы добычи, использования полезных ископаемых, работы металлургических предприятий. С 1816 г. Ильман руководил Горным кадетским корпусом, а спустя два года вышел в отставку. Если о деятельности Ильмана и Агте мы можем прочесть в “Русском биографическом словаре” (СПб. 1896 и 1897), то скупые сведения об остальных содержит лишь биографический справочник А.Г. Козлова “Творцы науки и техники на Урале XVII — начало XX века” (Свердловск. 1981). О Борисе Алексеевиче Згибневе говорится, что этот горный деятель родился в 1751 г. Одно время руководил строительством мостов по дороге от Екатеринбурга до Перми, а затем — Березовскими золотыми промыслами. Скончался в 1805 г. Несколько больше информации об Иване Леонтьевиче Тетюеве. Горный инженер, сначала учительствовал на Колывано-Воскресенских заводах, а с 1797 г. работал на Урале на разных должностях: управлял Уктусским, потом Пышминским заводами, золотыми промыслами, Монетным двором и т.д. По сведениям Д.Н. Мамина-Сибиряка, в 1820-е гг. берг-гауптман Тетюев совершил ряд служебных преступлений3 , но как и где закончил свои дни, неизвестно.
Все эти люди интересовали А.Г. Козлова только как горные деятели, командиры производства. Об их участии в создании первой екатеринбургской книги он, очевидно, не подозревал.
Книга, предназначавшаяся главным образом для подношения царю и “домашнего употребления”, вышла очень маленьким тиражом. Потому-то и не значится ни в одном библиографическом указателе и справочнике. Ее нет и в книгохранилищах страны. Но, несмотря на это, ее читали и будут читать новые поколения историков, краеведов, любителей старины. Парадокс?
Дело в том, что текст книжки целиком перепечатан в “Описании заводов под ведомством Екатеринбургского горного начальства состоявших”, вышедшем в 1809 г. Он открывает это издание под измененным заголовком — “Екатеринбургские золотые промыслы” и составляет ровно 49 страниц. Гравированный на “царском” золотом слитке пейзаж места, где А. Крылатков обнаружил золотую руду, был дублирован на металлической пластине, которая послужила клише в “Описании заводов…”, о чем прямо сказано в самой книге: “Сие изображение представлено на виньете пред первым сего сочинения отделением”4 . А первое отделение, названное “Казенные заводы”, как раз и открывается описанием Екатеринбургских золотых промыслов. Виньета-заставка лишний раз подчеркивает идентичность текста 1804 и 1809 гг. издания.
На титульном листе “Описания заводов…” ни год издания, ни автор не указаны. Не названо конкретное лицо “всеподданнейшего приношения”, т.е. “приносителя” книги Александру I. Отсутствие даты — огрех издателя и типографии, а безымянность книги и “всеподданнейшего приношения” — акт продуманный и не случайный. “Описание заводов…” — плод труда огромного количества руководителей заводов и рудников. Герман явился инициатором, составителем и редактором книги. Начиная с 1802 г. по его распоряжению и по разработанной им анкете все управители должны были точно описать свои предприятия и прислать рукописи в Екатеринбург. Здесь Иван Филиппович расположил описания в нужном порядке, отредактировал их и отдал в печать — сначала в “Технологический журнал”, где сочинение опубликовали в восьми томах с 1805 г. по 1812 г., т.е. даже после выхода “Описания заводов…” отдельным изданием. Современный уральский историк Э.А. Пензин считает его “ценнейшим историческим источником”, который “имеет огромное значение для решения многих проблем истории заводов и фабрик Урала”5.
В 1810 г., пройдя через предварительную цензуру, из горной типографии вышла в свет еще одна солидная книга — “Историческое начертание горного производства в Российской империи. Сочинено (далее перечислено множество наград, званий и регалий.— В.П.) Иваном Германом”. В “Рассказах…” названа лишь фамилия цензора — члена цензурного комитета при Казанском университете. О нем следует сказать больше. Григорий Николаевич Городчанинов (1772—1852) — первый казанский профессор русской словесности — был “притчею во языцех” в университете и за его пределами. Ярый поборник классицизма и “непримиримый враг карамзинских стилистических форм”, он год от года все “более отставал от прогрессивного развития русского слова…”. Ревностный клеврет М.Л. Магницкого6, попечителя Казанского учебного округа и университета, внедрявшего здесь благочестие и искоренявшего “дух вольнодумства и лжемудрия”.
Понятно, сколь тщательно и придирчиво цензор инспектировал книгу, о чем мы говорили в “Рассказах…”.
Герман предстал в новой для нас ипостаси — историка, кропотливо в течение двух с лишним десятилетий собиравшего законы, указы правительства и документы местных горных учреждений. Вот их-то целиком либо в переложении, расположив хронологически, снабдив вступительным очерком, и напечатал Иван Филиппович, рассказав таким образом “о первом начале горного дела в России до царствования императрицы Елисаветы Петровны”.
Это первая часть документального сборника. Вторая не появилась, хотя Герман намеревался составить и напечатать ее. Видимо, помешало нездоровье.
Все книги, вышедшие из горной типографии в 1804—1810 гг., — новый и особенный этап в уральском книгопроизводстве и полиграфии. Новизна в том, что они расширили тематический спектр изданий, носят научно-производственный характер, отражают специфику хозяйства края. Особенность же в том, что в уральскую книгу впервые пришла художественная графика.
Титульный лист “Описания заводов…” украшен гравюрой на металле — реалистически достоверная панорама центральной части Екатеринбурга; “всеподданнейшее приношение” императору, напечатанное на отдельной странице, венчает гравированная заставка-виньета. Это изящно орнаментованная по краям четырехугольная пластина, в центре которой, в круге, изображен полуусловный пейзаж — место, где крестьянин А. Крылатков нашел золотую руду. На небе — диск солнца с лучами, а на нем — инициал “А I”. Есть в книге “План ситуации Березовского золотопромываленного завода” — технический чертеж с элементами художественного оформления.
В “Историческом начертании…” на первой странице над “Предисловием” помещен гравированный на эллипсоидной медной пластине условный пейзаж. В центре его изображен пирамидальный монумент с вензелем в белом кружочке “А I” и царской короной над ним. Справа и слева от пирамиды на фоне неких гор и холмов, покрытых лесом, и далекого селенья со шпилем церкви — рудные шахты, дощатые постройки и фигурки людей, занятых горными работами. Фронтисписом (рисунком слева от титула) служит гравированный на металле портрет Германа. Под ним подпись: “Вырезал в 1810 году в Екатеринбурге Н. Платонов”. Все эти рисунки-гравюры: пейзажи (реалистический, полуусловный и условный), портрет как самостоятельный жанр книжной графики, а также технические безымянные рисунки с элементами художественного орнамента — все это было новым для уральского книжного дела.
Впервые сообщая в 1968 г. фамилию гравера Н. Платонова7,— одного из первых художников местной полиграфии и книги, мы ничего, кроме нее, не знали о нем. Завесу неведения приподнял опять-таки А.Г. Козлов. В его биографическом справочнике сказано, что Николай Иванович Платонов родился в 1783 г. в семье мастерового. В 1795 г. начал службу учеником на Монетном дворе, затем учился в гравировальном классе главной горной школы. С 1805 г. работал шпикарным учеником. В 1810 г. его произвели в унтершихтмейстеры 3 класса, и трудился он на Екатеринбургской золотопромывальной фабрике. Но одновременно — и в гравировальном классе горной школы. Тогда-то он и сделал портрет Германа. Возможно, общение с главным начальником и позволило ему стать унтершихтмейстером. Предположительно именно Платонов гравировал золотой слиток для царя, дубликат виньеты и панораму Екатеринбурга.
Платонов интересовал А.Г. Козлова не как художник-гравер, а как новатор производства. Человек одаренный, он в 1818 г. представил проект изобретенного им гвоздильно-проволочного оборудования. В мае следующего года Горный совет решил построить опытный образец этого проволочно-гвоздевого оснащения.
После выхода “Исторического начертания…” в книгоиздании горной типографии наступил “мертвый штиль”. Лишь в 1828 г. наблюдалось некоторое “волнение”. Здесь напечатали книгу “Соляное дело. Материалы для соляного дела в России. Исторические акты о Зырянских соляных промыслах”. Затем все снова замерло почти на 20 лет. Когда Уральскому горному правлению приспела нужда напечатать в собственной типографии брошюру, ему пришлось испрашивать разрешения высокого горного начальства. Получив позволение, правленцы издали в 1847 г. 40-страничные “Штаты и основные рабочие положения горных казенных заводов хребта Уральского” и вновь затихли на шесть лет. В 1853 г. они всколыхнули местную общественность “Положением об учебных заведениях Уральских горных заводов”. И замолкли окончательно, печатая лишь служебные бумаги.
В декабре 1870 г. по воле начальства горных заводов горная типография (с литографским станком) прекратила существование8.
Книгоиздание в Екатеринбурге возродится только в 70-е годы — годы реформ и развития частных полиграфических предприятий.
…Воистину пути истории книги неисповедимы. Из “столицы горного царства” и XIX века она неожиданно окунает нас в атмосферу XVIII столетия, в скромный городок
ТУРИНСК,
до сих пор не входивший в “книжную орбиту” Урала. На эту “орбиту” его вывел известный литератор, туринский краевед Ю.И. Клюшников, сообщив ошеломляющую новость: в Туринской писчебумажной мануфактуре купца М. Походяшина в 1787 г. вышла книга “Приключения посадского Ивана Зубарева”, весь тираж которой по приказу Екатерины II был изъят и уничтожен9. А всем знающим о книге велено под страхом строгого наказания держать язык на замке. “Вероятно, по этой причине, — писал Ю.Клюшников, — о книге Зубарева нет нигде официальных упоминаний”. Добавлю: неофициальных тоже нет.
Поскольку эта поразительная новость в следопытской статье Клюшникова была высказана как бы между прочим и многое, связанное с появлением книги, оставалось неясным, я обратился к автору с письмом, в котором задал косой десяток вопросов. Завязалась переписка. По моей просьбе Юрий Иванович написал и опубликовал в районной газете “Известия-тур” специальную статью “Первопечатная книга на Урале”10. Открытие факта всецело принадлежит Ю.И. Клюшникову.
Давно известно, что бумажная мануфактура, основанная в 1760 г. купцом Колмогоровым, была куплена Максимом Походяшиным. Но только Клюшников сообщил нам, что новый владелец фабрики оборудовал при ней собственную типографию — выходит, первую в нашем крае. Как ему это удалось за пять лет до появления указа Екатерины II о разрешении “вольных” (частных)
типографий в России? По заведенному до 1783 г. порядку открыть типографию, особенно частному лицу, можно было только с разрешения Сената. Но создается впечатление, что в Сенат Походяшин и не обращался. Клюшников пишет, что в одном из “отчетов по Туринской писчебумажной фабрике есть краткая запись о покупке М. Походяшиным печатного станка…”. Следовательно, сообщив в Тобольск о своей покупке, Максим Михайлович посчитал дело завершенным и успокоился? Или все же заручился разрешением всесильного губернатора Дениса Чичерина, любимца Екатерины II, человека не менее экстравагантного, чем Максим Походяшин? Похоже, так и случилось.
Взаимоотношения этих неординарных людей были более чем доверительные. О Максиме Походяшине историк П.А. Словцов писал так: “…Стяжавший безмерное богатство собственной промышленностью, достиг памяти как оригинал любопытный. Сын ямщика безграмотный, основатель огромных и разнообразных заведений, создал в Верхотурье богатый дом, обучал своих детей по образцу дворянскому, а сам одевался как простолюдин, ходил в смуром кафтане с заплатами, сверху в армяке и черках”.
Описание “богатого дома” оставил историк Н.К. Чупин: “Усадьба […] состояла из целого квартала. Дом деревянный, но огромный […] тридцать отлично расписанных и меблированных комнат; около стояли еще три дома, кухня, службы, скотный двор”11 .
В этом доме неоднократно и охотно бывал Денис Чичерин. В свою очередь он гостеприимно привечал в своем губернаторском дворце и Максима Походяшина. Более того, Чичерин, очевидно не бескорыстно, взял под свое крыло сыновей Походяшина — Николая и младшего Григория, записав их, недворян, еще в отроческие годы в привилегированные полки. Так, с 14 лет Григорий числился в лейб-гвардии Преображенском полку и начал набирать чины — корнет, подпоручик. В столице он завязывает знакомства со светскими людьми, особенно с теми, кто стремится к просвещению, с книгочеями, размышлявшими о нравственной природе человека, о способах познания самого себя. Через них он вступает в масонскую ложу Горуса, членом которой был его земляк Иван Иванович Панаев, а спустя время — в ложу барона Рейхеля, в “священной работе” которой участвовал уже известный Григорию книгоиздатель и журналист Николай Иванович Новиков12.
По информации Ю. Клюшникова, “Максим Походяшин получал от сына Григория новиковские издания и рассылал их по адресам, рекомендованным Григорием, включая Туринск. А когда сын привозил новиковские книги лично в Верхотурье к отцу, то отец помогал в реализации тиража через знакомых купцов, имеющих торговые лавки. Признание это содержится в отчете туринского воеводы (Ивана Андреевича Панаева. — В.П.) Тобольскому губернатору за 1778 г., в порядке негласного надзора за изданиями Новикова”13.
Эти факты могли иметь место. Новиков стремился как можно шире распространять свою литературу через комиссионеров, в том числе добровольных и бескорыстных, каким был, например, молодой Походяшин. Сомнение вызывает лишь фраза о “негласном надзоре за изданиями Новикова”. Такого надзора за книжной деятельностью издателя в 1778 г. не было. Репрессии против него начались позднее — с 1784—1785 гг., особенно же с 1787 г. Кстати сказать, именно с этого года имя капитана, а затем премьер-майора Григория Максимовича Походяшина неразрывно связано с именем и судьбой великого русского просветителя Николая Новикова.
Вернемся в Туринск. Кому принадлежала идея организации типографии, здесь, при бумажной фабрике, откуда взялись печатный стан и печатники, когда они приступили к работе, что планировал издавать владелец невиданного в нашем крае полиграфического заведения — все это неизвестно. Опираясь на информацию Ю. Клюшникова, знаем лишь, что в 1778 г. первая (частная!) книга была уже напечатана.
Отвечая на вопрос, как в тех условиях она вообще могла появиться, Юрий Иванович восклицает: “Но что не сделают деньги!” И далее: в Тобольском филиале Тюменского областного архива “хранится письмо Тобольской духовной консистории Походяшину, где сказано: консистория благодарит его за богатые пожертвования на храм божий, и что по воле епископа Тобольского и Сибирского (Варлаама. — В.П.), не нашедшего в представленной ему рукописи Зубарева ничего предосудительного против церкви и веры христианской, консистория позволяет Походяшину издание книги Зубарева”.
Богоугодными делами Максим Михайлович славился и прежде. За свой счет он построил две церкви в Верхотурском женском монастыре, напротив которого жил сам, снабдил их всеми нужными для богослужения принадлежностями, и две церкви — на своих заводах. Украшая храмы, он содержал и причты. А по субботам имел привычку раздавать милостыни нищим богомольцам…14 Вероятно, щедрыми были дары и тобольским церквам.
“В том же архиве, — пишет Ю.Клюшников, — сохранилось письмо Тобольского губернатора (Д.И. Чичерина. — В.П.) Походяшину с позволением печатать означенную книгу”.
Как видим, все устроилось семейно, по-домашнему. Дверь к выходу книги открыли настежь.
Выбор сочинения определил сам Максим Михайлович после встречи его с Иваном Зубаревым на Ирбитской ярмарке. “О сей встрече начальник ирбитской полиции сразу же донес в Тайную экспедицию. Донос находится в Центральном госархиве Октябрьской революции”, — пишет Ю. Клюшников. И далее: “Тайная экспедиция […] через своих осведомителей следила за поведением Зубарева в Сибири […]. Ко времени встречи на ярмарке у Зубарева, видимо, уже была готова рукопись, продажей которой автор ее “нуждаясь в деньгах […], хотел поправить финансовые дела […]”, а “Максим Походяшин оценил приключенческую занимательность рукописи […] способную заинтересовать читателя, и рассчитывал на большую денежную выгоду от (реализации. — В.П.) издания”. В 1778 г. 170 экземпляров “Приключений посадского Ивана Зубарева” были готовы отправиться к читателям. Но все сгорели…
Что же определило столь трагическую судьбу первого опыта книгоиздания в Туринске? Ни Ю.И. Клюшников, ни кто другой в наши дни и прежде книжку не видели. Что в ней написано, вроде бы неведомо. Но поскольку автор сочинения и его главный герой — конкретный человек, живший в XVIII в., достаточно хорошо известен, содержание книги можно реконструировать. О его жизни и приключениях найден значительный корпус архивных документов и написан ряд исследований серьезных историков, начиная с 1870-х гг. по настоящее время. Суждения историков об отдельных эпизодах биографии Зубарева неоднозначны, тем более что действительное в ней причудливо переплетается с “художественным” вымыслом. Но все единодушны в одном: жизнь этого, “может быть, одного из величайших авантюристов прошлого” (М.М. Громыко)15 похожа на круто замешанный детективно-приключенческий роман.
Иван Васильевич Зубарев — сын тюменского (позднее — тобольского) купца первой гильдии, породнившегося с торговым домом Корнильевых. На реке Пышме в Тюменском уезде Василий купил деревеньку с 28 крепостными душами. Но поскольку купцы не могли владеть населенными землями, Василий, дабы обойти закон, заключил фиктивную торговую сделку с тобольским дворянином А.А. Карамышевым: официально деревня с крепостными принадлежала Карамышеву, а фактически — Зубареву. Чтобы закрепить дело, Иван женился на одной из дочерей Карамышева. Спустя время, в 1750 г., боязнь утратить деревню подвигла Зубаревых уговорить Карамышева заключить новую фиктивную сделку — “продать” деревню с ее душами племяннику Василия — Алексею Яковлевичу Корнильеву. Как хозяин стекольной фабрики Алексей — родной брат Василия Яковлевича, будущего владельца бумажной фабрики и типографии, — имел право владеть крепостными.
Молодого Ивана охватила “одной лишь думы власть” — закрепить за собой отцовское наследство, во что бы то ни стало пробиться в дворяне. Для достижения этих целей он видел два пути. Первый: выслужиться перед властями. Второй: приобрести права на добычу руды и построить завод. В 40 — 50-е гг. он действует сразу в обоих направлениях. Он бойко и неустанно строчит доносы о взяточниках и злоупотреблениях купечества и чиновников — в Сибирский приказ и в Сенат. Однако доносы признавали клеветническими, и в 1750 г. Иван впервые две недели сидел под караулом.
Неудача настигла Ивана и в другом направлении. За год до ареста, прослышав от своего крестного отца о якобы имеющемся месторождении золота на речке Уй в Башкирии, он тайком от крестного бросился в Москву, в Сенатскую контору, и объявил об этом мнимом месторождении. С разрешения конторы Иван организовал небольшую экспедицию, в составе которой не было никого, кто бы хоть что-то смыслил в рудном деле. Однако он привез образцы руд, которые сочли серебряными. Их анализ в Тобольске с помощью знатока из Колывано-Воскресенских заводов Т. Леврина положительного эффекта не дал. Тогда Иван вместе с Левриным снова кинулся на Южный Урал, в район Чебаркульской крепости, и привез оттуда новые образцы руд.
Все это была только прелюдия.
С 26 декабря 1751 г. начался настоящий детектив. В этот зимний день у подъезда Зимнего дворца Зубарев кинулся в ноги императрице Елизавете Петровне и подал доношение о якобы найденных им месторождениях золота и серебра. В январе императрица распорядилась опробовать руды.
Образцы их отправили в Монетную канцелярию, в Берг-Коллегию и в академическую лабораторию М.В. Ломоносова. Результаты анализа оказались странными. В двух первых учреждениях единодушно нашли, что никаких признаков серебра в рудах нет. Иное заключение дал Ломоносов: в них “не токмо знатной серебряной признак показан, но некоторые из них […] и в плавку удостоены быть стали”. Однако, узнав об итогах анализов других лабораторий, Михайло Васильевич взволновался: на карту поставлен его престиж ученого.
В мае 1752 г., в период разбирательства всех обстоятельств проведения проб, Леврин неожиданно признался в подлоге: еще в Тобольске он расплавил сломанный серебряный крест и подсыпал в руду, чтобы показать, “якобы то серебро вышло из оных руд”. Странно, но явный обман Левриным Зубарева следствие игнорировало, и в подлоге обвинили Ивана, который-де сам мог проделать нечто подобное, так как не раз появлялся в лаборатории Ломоносова в отсутствие ученого.
Зубарева посадили в крепость. Здесь 11 июля 1752 г. он объявил “слово и дело” и оказался в Петербургской Тайной канцелярии. Показания Ивана канцелярия сочла ложными, и он был бит плетьми.
Два года Зубарев кочевал из одной тюрьмы в другую, пока в апреле 1754 г. не очутился в Московском Сыскном приказе. Сидя здесь, он встречался с двоюродным братом купцом Федором Корнильевым, бывшем в Москве с товарами, и занял у него денег. А в июне того же года бежал из тюрьмы в дом десятника Абрама в слободе бумажной фабрики Короткова, которая находилась близ села Преображенского. Пока скрывался здесь в течение двух месяцев, Иван успел побывать в подмосковной деревне графа Ивана Гендрикова — родного племянника Екатерины I, помощника графа А.А. Разумовского, фаворита императрицы Елизаветы Петровны, сбросившей с российского престола Брауншвейгскую семью с императором-младенцем Иоанном VI.
Какие дела связывали беглого арестанта с графом Гендриковым? Виделся ли он с ним в поместье, неизвестно. Сам Зубарев позднее заявлял, что “не посмел” обратиться к графу. Однако именно подчиненный Гендрикову сержант Глуховского гарнизона Роман Замараев привез Зубарева из деревни в Москву, в свою квартиру, скрывал его две недели, затем тайно, под видом солдата его гарнизона, вывез в Малороссию, в Глухов, из которого проводил в путь-дорогу на раскольничьи слободы, снабдив беглеца адресом знакомого раскольника в слободе Млинке. Отсюда Иван Васильевич начал свои вылазки по слободам под Стародубом, “потом раскольники провели его через границу на территорию Польши, где Зубарев обосновался в знаменитой Ветке”. Затем в числе сопровождавших обоз с купеческими товарами Иван оказывается в прусском городе Королевице. Здесь он бросил обоз, заявив, что хочет поступить в прусскую армию волонтером и встретиться с самим королем, ибо “мне де до него, короля, есть нужда”.
Открывается новая страница приключений, почти фантастическая.
Что побудило тобольского купца, переходя по цепочке из рук одних прусских офицеров в другие, добираться до Христофора-Германа Манштейна? До того Манштейн, начиная с 1736 г., служил в русской армии, участвовал в войнах против татар, турок и шведов, хорошо знал не только русский язык, но и русские закулисные дела. В России он был полковником, правой рукой фельдмаршала Б.К. Миниха. Это он арестовал Бирона. Уехав в отпуск на родину, очутился в Берлине в окружении Фридриха II. За отказ вернуться в Россию, в свой полк, военный суд приговорил его к смерти. Тогда Манштейн еще в 1745 г. поступил на прусскую службу, получил чин генерал-адъютанта и стал весьма ценным экспертом по русским делам в королевской свите.
Этот эксперт и повез Ивана Васильевича в Потсдам. Где-то в пути он представил его брату Антона-Ульриха принцу Фердинанду Брауншвейгскому (родному дяде свергнутого Ивана VI). Зубарев выдавал себя за беглого гренадера лейб-кампании, проигравшегося в карты.
По его показаниям, Манштейн с помощью угроз в присутствии Фердинанда сагитировал “гренадера” стать тайным агентом прусского короля. Он должен был выполнить две задачи. Во-первых, в раскольничьих слободах склонить раскольников как силу, враждебную режиму дочери царя-антихриста, на сторону Ивана Антоновича, который “старую веру любит”. Тем временем пруссаки планировали с помощью константинопольского патриарха дать русским старообрядцам епископа, который разошлет своих попов по всем местам, где есть раскольники, чтобы они в определенный срок учинили бунт, дабы возвести на престол опального императора. В тот же срок прусские войска подойдут к российской границе.
Вторая задача сводилась к тому, чтобы, добравшись до Холмогор, где содержалось Брауншвейгское семейство, известить Ивана Антоновича и его отца Антона-Ульриха о приходе за ними в Архангельск весной 1756 г. якобы купеческого корабля. А чтобы семейство не усумнилось в том, что Зубарев действительно королевский посланец, ему вместо письма вручили две золотые медали с портретом принца Фердинанда. Затем показали капитана корабля, на котором будет совершен побег арестованной семьи.
Зубарев согласился выполнить задания. Тогда его представили во дворце Сан-Суси Фридриху II. Король пожаловал ему чин регимент-полковника и вручил на дорогу и подкуп стражи в Холмогорах тысячу червонцев.
Мнимого гренадера облачили в блестящий полковничий мундир, еще раз показали королю и увезли в дом Манштейна. Здесь он предстал перед братом короля и фельдмаршалом Кейтом — крупным военачальником, командовавшим русскими войсками в период русско-шведской войны 1741—1743 гг. Кейт покинул Россию после окончания войны.
Напомним, что все это происходило на пороге Семилетней войны.
Из Потсдама Зубарева уже не в полковничьем мундире, а нагольной шубе адъютант Манштейна проводил до польской границы. В Варшаве тоболяк, как было условлено, побывал у прусского посланника, получил его напутствие и двинулся к русской границе.
Но в пути случилось непредвиденное: грабители-поляки вытрясли из агента все королевские червонцы. Однако медали, спрятанные под подошвой сапога, сохранились. Зубарев добрался-таки до Ветки и вел с раскольниками речи о необходимости реставрации Ивана Антоновича, о получении старообрядцами с помощью пруссаков собственного епископа и т.д. Словом, выполнял первую задачу поручения.
Собирался ли королевский агент решать вторую — неведомо: ведь денег для проезда в Холмогоры и для подкупа охраны царственных узников не было… Однако вместе с ватагой конокрадов в 1755 г. агент пересек польско-русскую границу. В местечке Лушки Зубарева арестовали и препроводили в Петербург, в Канцелярию тайных розыскных дел. Здесь в январе 1756 г. его допрашивал сам начальник Тайной канцелярии граф А.И. Шувалов. Такую “честь” генерал-аншеф оказывал далеко не всякому арестанту. Шувалова особо интересовала “прусская” эпопея тоболяка, который красочно расписал ему все, что мы знаем о его пребывании за границей.
22 января Иван Васильевич рассказал о прусском плане похищения свергнутого императора, а уже на следующий день, без бюрократических проволочек, в Холмогоры отправили гонца с указом, написанным самим Шуваловым и подписанным Елизаветой Петровной. Начальнику караула повелевалось тайно перевести Ивана Антоновича в Шлиссельбургскую крепость, сохраняя при этом видимость содержания его в Холмогорах. Тогда же под диктовку, возможно, самого Шувалова Зубарев написал письмо в Пруссию, сообщая “об успешном выполнении задания и о том, что он ждет прибытия в Россию группы для освобождения узников”16.
Приключения Зубарева на этом не кончились. Еще почти два года под вывеской “некоторого колодника”, “колодника Ивана Васильева” он находился в тюрьмах Тайной канцелярии в условиях строжайшей секретности и под бдительным контролем графа Шувалова. По рапортам Тайной канцелярии, в начале ноября 1757 г. “колодник Иван Васильев” заболел и 22 ноября после чистосердечной исповеди преставился…. Лишь при опознании тела регистратором канцелярии умерший был назван “колодником Зубаревым”.
Захлопнулась еще одна страница необычной биографии, чтобы открыть другую.
В начале 60-х гг. в Ялуторовском уезде обосновался отставной поручик Иван Васильевич Зубарев, владелец крепостных, имевший деловые связи с купеческими домами в Тюмени и Тобольске. Оказывается, жив курилка! Умер купец, шпион и колодник, чтобы воскреснуть отставным офицером. Сбылась многолетняя мечта, что “будет награжден […] записан в службу […] чтоб собственная отца его […] деревня […] была ему […] возвращена”.
Ясно, что таланты авантюриста оценили по достоинству, что побег его из московской каталажки, затем — за границу был хорошо организован. Ясно, что в Пруссии он выполнял роль лазутчика, чтобы выведать намерения Фридриха II относительно России, по возможности спровоцировать его правительство на определенные действия, в частности, в отношении к брауншвейгским узникам. Ведь миссия Зубарева в Берлине проходила накануне вступления русских войск в Восточную Пруссию согласно обязательствам России в “коалиции Кауница”. Лишь после того, как в 1757 г. русская армия разбила пруссаков под Гросс-Егерсдорфом, держать “прусского шпиона”, выполнившего задание правительства императрицы, по-прежнему в секрете не имело смысла. Смерть его инсценировали, и в дальней дали объявился отставной поручик.
Дальнейшая жизнь Ивана Васильевича представлена реденьким пунктиром. Ю.И. Клюшников сообщает, что Зубарев “впал в нужду”, залез в долги и “решил продать прусские медали, которые в свое время запрятал в каблуки сапог”. Но те медали были с портретом принца Фердинанда Брауншвейгского, а эти — одна с изображением Фридриха II, а вторая — курфюрста Бранденбургского Фридриха-Вильгельма (?)17. (Выходит были у Зубарева и такие медали? Откуда они взялись?) Попытка реализовать золотые знаки на туринской ярмарке в 1775 г. оказалась неудачной. Продавца схватили стражники и доставили к воеводе Суздальцеву. Выслушав задержанного, воевода отпустил его с миром. Но продать медали так и не удалось.
Далее — новая пунктирная черточка: представление Максиму Походяшину рукописи книги, которое Клюшников связывает с очередной попыткой “поправить свои финансовые дела”…
Теперь, когда нам известны авантюрные броски, вольные и невольные переломы бурной биографии героя, нетрудно представить, что содержала мемуарная “повесть”. В центре ее, конечно, яркий рассказ о заграничном вояже лазутчика Елизаветы Петровны, встречи его с прусскими верхами, выяснение планов Фридриха II относительно Ивана Антоновича и всего остального, что сопутствовало секретной миссии.
Это и послужило причиной уничтожения книги. Операции Тайной канцелярии, внутридворцовые интриги, закулисные дела и замыслы должны были оставаться тайной. А здесь, возможно, открыто говорилось словами Манштейна, что-де “государыня престол приняла силою”, спихнув с него законного страдальца-императора, и держит его в узилище, замышляя новые козни. Надобно-де и нам поставить его на царство. Елизавета Петровна, чувствуя шаткость своего положения, хотела знать, что замышляют в Пруссии против нее и относительно брауншвейгского семейства. Она ненавидела это семейство, тем не менее не решилась на физическую расправу с ним.
При Екатерине II, совершившей дворцовый переворот в июле 1762 г., уже спустя два года Иван Антонович при попытке отряда В.Я. Мировича освободить его из Шлиссельбурга был убит офицерами охраны. Этот факт никакая “тайность” скрыть не могла. Екатерина очутилась в положении еще более щекотливом, чем Елизавета, ибо убила одного за другим двух законных императоров, заняв их место на троне. И хотя речь в повести шла о делах и временах давно почившей Елизаветы, императрица не могла позволить распространить книгу: слишком очевидны были ассоциации, приводившие к мысли о незаконности власти самой Екатерины. Кроме того, как пишет Ю.И. Клюшников, разоблачения “посадского” “могли осложнить отношения России с Пруссией”, ведь Фридрих II был еще жив (он скончался в 1786 г.). Потому-то и появилось предписание Екатерины II уничтожить тираж издания, “ибо содержащиеся в книге разоблачения составляют тайну государственную навечно и преданы гласности быть не могут”.
Повеление царицы, повторенное предписанием Тайной экспедиции в Туринске, выполнили очень усердно. Экземпляр книги, полученный Екатериной, она “после прочтения, скорее всего, сожгла”18 .
А если все-таки не сожгла? Хорошо бы “порыться” в личной библиотеке императрицы. Неровен час?..
Такова судьба первопечатной и как бы “социально не бывшей” уральской книги.
О дальнейшей судьбе ее автора Ю.И. Клюшников пишет так: “Отставной поручик скончался в Тобольске. Тихо и незаметно. Похоронен на Тобольском городском кладбище (когда? — В.П.). Золотые прусские медали, переплавленные в золото, пошли в уплату за поминки и организацию похорон”19. На чем основаны эти сведения, автор статьи не сообщает. Зато какие красочные и правдоподобные детали! Особенно “штрих” о непотопляемых иноземных медалях. Их нигде не отобрали. На всех виражах путей-дорог Зубарева они, как два клеща, неотступно сопровождали его до самой смерти. И погибли вместе с ним. Конфискация и уничтожение перворожденной книги напрочь отбила у Максима Походяшина охоту заниматься издательским делом. Уж очень ненадежным и хлопотно-опасным обернулось оно.
Печатный станок в Туринске умолк.
Навсегда?
Безжалостный и беспощадный заводчик Максим Походяшин, по мнению Ю.М. Курочкина, умер в декабре 1780 г., а по сведениям Н.К. Чупина и Уральской исторической энциклопедии — в 1781 г.20 Все его громадное состояние унаследовали сыновья — Николай и Григорий, — служившие в том время в гвардии. Ни опыта, ни умения, а главное — желания владеть и управлять огромным разнохарактерным хозяйством у молодых столичных офицеров (Григорию шел 21 год) не было. 26 марта 1789 г. братья продали бумажную фабрику Ивану Ивановичу Панаеву, прокурору и директору училищ Пермской губернии. В рапорте из Туринской нижней расправы в Тобольское наместническое правление, найденное мною лет 35 назад, сказано, что Панаев приобрел “у господ Походяшиных бумажную фабрику с принадлежащими к ней крепостными людьми, всяким строением, землями и сенными угодиями, и с имеющеюся при ней пильной и мушною мельницами, и старым бывшего кожевенного завода строением […] в вечное и потомственное владение”21.
Видимо, тогда же вместе со “всяким строением” Панаеву перешла и типография.
Ю.М. Курочкин упоминал, что “Иван Иванович был не чужд и литературных занятий, его сочинения пользовались успехом, за ними даже охотились. Впрочем, это понятно — они… не печатались, а ходили лишь в списках. Поэтому можно предполагать, что Иван Иванович писал не романы, а религиозно-нравственные сочинения масонского толка”22.
Теперь свои произведения, утверждает Ю.И. Клюшников, Панаев “издает на туринской фабрике […]. Но самодержавное гонение на масонов заставило Панаева прекратить потаенное книгопечатание. “Крамольные” панаевские книги не дошли до нас, были уничтожены”23. Это еще одна историческая сенсация. Однако она нуждается в документальном подтверждении, которого, к сожалению, нет.
Вслед за этой сенсацией Юрий Иванович, опираясь на известные ему, но неведомые нам источники, сообщает не менее (если не более) поразительную новость: И.И. Панаев, принимавший в своем пермском доме государственного преступника А.Н. Радищева на пути в Илимский острог, предлагал ему издать в своей туринской типографии “задуманную (!) поэму “Бова”, оду “Вольность”, “Слово о Ермаке” и другие, еще неведомые самому Радищеву сочинения. “Но Радищев, — пишет краевед, — будучи под постоянным надзором, осторожен, избегает согласия на издание. Правда, согласие автора, в конце концов, получено, на сей раз для панаевской типографии в Перми, работающей на туринской бумаге”24.
До сих пор я не интересовался, какую привозную бумагу использовали пермские чиновники, но точно знаю, что никакой “панаевской” типографии в Перми не было. Считать “панаевской” типографию пермского наместнического правления нельзя. К ее организации и деятельности Панаев никакого отношения не имел. Бумагу же он мог поставлять по договору с губернатором, как было тогда принято.
Попытки официально открыть в Туринске “вольную” типографию оказались для Панаева тщетными. Ю. Клюшников объясняет этот факт тем, что якобы “к известному указу от 15 января 1783 г. о дозволении заводить типографии было дополнительное разъяснение: туринской типографии статуса не давать, поскольку-де она “благонамеренных книг” не печатает. Разъяснение это покоится среди бумаг Тайной экспедиции в ЦГАОР”25.
Столь поразительную, сенсационную для истории полиграфии и книгоиздания Урала информацию оставить без внимания я, естественно, не мог и обратился к Юрию Ивановичу Клюшникову с многочисленными как, откуда, почему, каким образом, где и т.д.
В письме ко мне, отправленном из Туринска 24 декабря 1999 г., Клюшников писал искренно и без утайки.
“Отвечая Вам на предыдущее письмо, я предвидел, что Вас заинтересуют первоисточники, — писал Юрий Иванович, — Вынужден Вас огорчить. Научным справочным аппаратом не располагаю. Если бы имел его — сообщил бы Вам обязательно и без всяких условий. Все, чем я располагаю, я собирал просто как любопытствующий журналист в расчете лишь на газетные публикации, которые научного аппарата не требуют. И посему не описывал для себя первоисточники, которыми пользовался, и не записал единицы хранения, номера фондов, листы и страницы дела. Сейчас, на склоне пенсионных лет, я понимаю, какую делал непростительную глупость! Но ведь я был молод тогда, неопытен и не думал тогда, что под старость займусь серьезно краеведением. Сделанного не вернешь! А сейчас я — нищий пенсионер с подорванным здоровьем, — как и Вы, не могу повторить свои изыскания в архивах. Да и велик ли шанс отыскать повторно однажды найденное? Такого “подарка” наука чаще всего не делает”.
И далее Юрий Иванович перечислил архивохранилища, где он в свое время видел и читал тот или иной материал и что в нем сказано. В том числе об истории с туринской типографией и книжкой Зубарева.
“В архиве И.И. Панаева Пермского госархива, — продолжал Клюшников, — есть черновик письма И.И. Панаева тобольскому земскому исправнику Петру Алексеевичу Бабановскому, соратнику Панаева по масонской ложе “Золотого ключа”. Бабановский провожал Радищева по пути в ссылку в Илимский острог от Тобольска до Иркутска в 1791 г. и встречал и провожал Радищева в 1797 г. на возвратном пути из ссылки. В этом письме Панаев сообщает Бабановскому о намерении издать при Туринской бумфабрике неизданные сочинения Радищева, с которым был знаком еще с 1770-х годов, когда Панаев служил в Петербурге флигель-адъютантом штаба генерал-аншефа, сенатора и кавалера, графа Я.А. Брюса, а Радищев состоял обер-аудитором в штабе Финляндской дивизии Я.А. Брюса (см.: А.Татаринцев. Радищев и Сибирь). В том же письме Панаев пишет, что договорился с отцом И.А. Панаевым — туринским воеводой, чтобы он поддержал идею издания произведений Радищева перед тобольским губернатором А.В. Альябьевым, гостившим у отца. Вдобавок Иван Иванович, как видно из данного письма, и сам заручился поддержкой Алябьева, с которым […] близко сошелся с 1783 г., когда Алябьев был правителем (он был вице-губернатором. — В.П.) Пермского наместничества. Затевалось это дело в Перми в период с 20 по 27 ноября 1790 г., когда Радищев на пути в сибирскую ссылку, находясь в Перми, бывал в доме у Панаева (ул. Набережная, д. 207). Что отмечено в письме Панаева Бабановскому и уточнено мною по радищевским “Запискам путешествия в Сибирь”. Что помешало осуществить дело на базе туринского печатного станка? Как видно из письма И.И. Панаева, помеченного декабрем 1790 г., учителю Кунгурского народного училища Ивану Калачникову, которого неоднократно аттестовал бывший в Кунгуре и проверявший здешнее училище Панаев, будучи с 1786 г. первым директором народных училищ Пермской губернии (см. кунгурский архив Пермского госархива), Панаев рассчитывал, что российское правительство удовлетворит его ходатайство предоставить туринской типографии официальный статус, но разрешения не последовало: памятна императрице была “выходка Походяшина” с последующей конфискацией книги Зубарева. Имея печатный станок, но не получив монаршего дозволения иметь официально свою типографию в Туринске, Иван Иванович не мог, естественно, печатать в этой типографии сочинения Радищева, не “рискуя головой”.
“По указу от 15 января 1783 г., Панаев мог не ходатайствовать (перед правительством. — В.П.) и печатать книги в Туринске, но, зная от Г. Походяшина, сына М. Походяшина, о печальной участи книги Зубарева и понимая, что с Радищевым опальным рискует, Иван Иванович хотел “подстраховаться” (см. дневниковые записи И.И. Панаева в Пермском Госархиве). В начале августа 1791 г. тобольский губернатор А.В. Алябьев извещает И.И. Панаева, […] что их общий знакомый А.И. Радищев, находившийся с 20 декабря 1790 г. по 30 июля 1791 г. в Тобольске, в беседе с Алябьевым сообщил, что после своих раздумий, связанных с полицейским надзором за ним, согласился на издание своих сочинений в пермской панаевской (? — В.П.) типографии, в туринской же типографии, не имевшей официального статуса, […] печататься поостерегся. И это решение свое, не имея возможности передать лично Панаеву, просит передать ему через Алябьева. Таким образом, получается, что первоначальные попытки Панаева издать “сочинения бунтаря” наталкивались на уклончивый ответ автора, Радищев тогда обещал “подумать”. И лишь повторное предложение, переданное через Алябьева, принял. Почему не получилось? 23 сентября 1796 г. И.И. Панаев умер после того, как прибыл в Туринск на похороны отца и там простудился. Ирбит на обратном пути стал его усыпальницей. Смерть остановила все. Правда, тут невыясненным остается вопрос, почему не появились радищевские издания в течение пяти лет, что отделяют договоренность от даты смерти И.И. Панаева. На сей счет сказать ничего не могу.
У меня все. Информация эта совершенно новая, нигде не опубликованная. Передаю ее в полное ваше распоряжение. Ю. Клюшников”.
Столь доверительный жест дорогого стоит. Я благодарен Юрию Ивановичу. Но злоупотребить его доверием не могу.
Очень жаль, что по молодости и неопытности он не записывал точные адреса первоисточников. “Его пример другим наука”. Тем, кто пойдет по нашим следам. А идти надо, чтобы до конца прояснить, скажем, что стало с туринской типографией, куда она исчезла.
Клюшников, однако, утверждает, что все недвижимое имущество И.И. Панаева в Туринске (фабрика, земли, леса и т.д.) унаследовали его сыновья Иван и Владимир. Владимир Иванович, выпускник Казанского университета, поэт, прозаик, автор сборника “Идиллии”, награжденный за него золотой медалью Российской академии (1820), будущий чиновник и академик, отказался от своей части наследства в пользу брата Ивана. От него имущество перешло внукам пермского прокурора Владимиру Ивановичу и Ивану Ивановичу. Владимир по примеру родного дяди и тезки передал фабрику в полное владение брату. Иван Иванович Панаев (1812—1862), поэт, прозаик, журналист, мемуарист, оставил очень заметный след в отечественной культуре. Прежде всего, как соиздатель и соредактор Н.А. Некрасова по журналу “Современник”. Авдотья Яковлевна, жена И.И. Панаева, вспоминала, что “деньги на журнал муж выручил от продажи леса, который был у него при бумагоделательной фабрике […] в Туринском уезде”26. Эти деньги — 25 тыс. рублей он уплатил прежнему издателю — владельцу “Современника” академику П.А. Плетневу в октябре 1846 г. Начиная с 1847 г. журнал печатали в Санкт-Петербурге на туринской бумаге. В 1866 г. журнал запретили. Но с этого же времени на той же бумаге печатали издание А.А. Краевского и Некрасова (затем М.Е. Салтыкова-Щедрина) “Отечественные записки”27.
Для “Современника”, его редакции и авторов фабрика служила серьезным финансовым подспорьем. В 1850 г., когда денежный ручеек из нее изрядно обмелел, Некрасов как опытный коммерсант побывал в Туринске и наладил хозяйственные дела предприятия. Кстати, этот факт впервые обнародовал Ю.И. Клюшников28.
И.И. Панаев скончался 17 февраля 1862 г. В чьи руки попала фабрика после него, неизвестно.
Типография где-то “затерялась” Когда и при каких обстоятельствах? Может, с нею расстался еще сам пермский прокурор? Его печатне реальную
конкуренцию составляли тогда корнильевская в Тобольске (с 1789 г.) и открытая в 1792 г. в Перми типография наместнического правления. Приватных заказов в них — кот наплакал. Рассчитывать на них, а тем более — на казенные заказы не приходилось. Кроме того, не видя возможности получить официальное признание типографии управой благочиния, Иван Иванович вынужден был отказаться от идеи печатать как собственные, так и радищевские произведения. Ведь издавать их — значило совершать беззаконие. При всем желании и смелости пойти на это прокурор не мог. В сложившихся условиях печатный станок был обречен на съедение ржавчиной. Так не лучше ли?..
Впрочем, все это лишь предположения.
Типографией могли распорядиться и сыновья прокурора, продать ее, скажем, в Вятку, где типография губернского правления появилась в апреле 1797 г., либо в Уфу — в 1801 г. Случайно ли, что с 90-х гг. XVIII в. о ней ни слуху, ни духу. Но и это — из области вероятного. Так что нужны конкретные доказательства “за” или “против”.
* * *
Вот, пожалуй, и все, что в дополнение и уточнение к написанному в “Рассказах…” накопилось за 20 лет в истории уральской полиграфии и книгопроизводства с 1778 г. по 1860 г. Этот период (правда, только в жизни “прикамской книги) Н. Аверина назвала “предысторией”, “годами рождения” книг29. Она права лишь в одном: мы многого не знаем и, очевидно, даже не подозреваем, что еще может таить в своих потайных кладовых история Урала.
Рецензия Нины Федоровны о “Рассказах…”, напечатанная в 1982 г., называется “Приглашение к открытиям”30 . Свою статью, опубликованную в “Уральском рабочем”, Ю.А. Горбунов озаглавил “Книга приглашает к поиску”31. Как видно, приглашение нашло отклик. И ныне я вновь зову к открытиям и к поиску.
Но теперь мы, по крайней мере, знаем, что искать.
Начнем с Тобольска. Кажется, весь репертуар произведений корнильевской типографии известен. Да вот закавыка. В донесении бывшего тобольского вице-губернатора И.О. Селифонтова министерству народного просвещения от 12 января 1804 г. есть указание о выходе здесь двух неведомых произведений: “англинской” повести “Фанни” и комедии “Благодействие и благодарность”. Дотошный библиограф В.П. Семянников, обнаруживший донесение, не смог найти этих сочинений30. Мои попытки отыскать их тоже оказались тщетными. В крупнейших библиотеках страны хранятся похожие по названию книги, например, “Фанни, или Щастливое раскаяние. Англинская повесть”, “Фания, англинская повесть”. Оказалось, это два издания одного и того же произведения. Оно принадлежит перу знакомого нам писателя Арно. Первый перевод сделан Пафнутием Мосаловым, второй — князем П.Д. Цициановым. Соответственно один вышел в Санкт-Петербурге в 1774 г., другой — в Москве в 1775-м…
Среди многочисленных сочинений, указанных в старом французском словаре, есть “Фанни, или Новая Памела” — повесть, изданная в Амстердаме и Париже (год не назван)33. Но переводилась ли она когда-либо на русский язык — неведомо. Может, в Тобольске она и была переведена? А может, все гораздо проще: список книг в донесении Селифонтова составлялся по памяти, и “англинская повесть” “Училище любви”, вышедшая двумя изданиями, получила в списке название “Фанни” — по имени главной героини повести? Выяснить так ли это или нет, будет трудновато. Не легче и с комедией “Благодействие и благодарность”. Комедии с таким заголовком нет ни в каких библиографических справочниках и указателях. И поле для догадок — широкое. Версия первая: возможно, это оригинальное русское произведение. Вторая: сочинение переводное, но другого жанра? Среди произведений Арно, занесенных в словарь Ж.М. Керарда, есть английская повесть, впервые изданная в 1766 г., “Сидней и Силли, или Благодеяние и Благодарность”34. Вторая половина названия очень близка заголовку “тобольского” произведения. Почему бы не допустить, что переводчик снял первую половину наименования? Да вот “беда”: еще в 1769 г. повесть вышла в Москве в переводе Дениса Ивановича Фонвизина, и он не счел нужным отсекать какую-то часть заголовка! Версия третья: что, если сочинение Арно подверглось переделке и стало комедией с чуть измененным названием? Такое случается и в наше время, бывало и прежде. К тому же, если переводчик знал, что Арно — автор многих пьес. Вроде логично. Но против такого варианта восстает вся драматургия Арно. Вот что пишет о нем его соотечественник, современный литературовед Г. Сиврейс в “Словаре французской литературы XVIII века”, изданном под руководством кардинала Жоржа Гранта (Париж. 1960. С. 110): “Бакюлару (часть фамилии Арно. — В.П.) принадлежит несколько своеобразная слава изобретателя “мрачного” жанра “ужасов”, теорию которого он изложил в предисловии к “Comte de comminge”, а модели коего присутствовали в его романах и драмах”. И далее Г. Сиврейс пишет, что в его рассказах “ужасов” […] персонажи, знакомые с Ночами Юнга, проносят в мрачном окружении страдающие сердца […] Уже там (в драмах. — В.П.) присутствуют фатальные души, похожие на тех, которые будут вскоре умирать от зла века. Но без сомнения именно в театре д? Арно удалось взволновать чувствительные сердца описанием ужасов”.
Ну, а где ужасы и мрачные фатальные души, — не место юмору и пародии. Словом, вопрос о “Благодействии и благодарности” остается открытым, как, впрочем, и еще об одной книжке.
Исследователь истории церкви в Сибири протоиерей А.И. Сулоцкий в примечаниях к своей большой статье о возникновении тобольской семинарии мимоходом упомянул типографию “купца и заводчика Дм. Корнильева”. В ряду немногих названных Сулоцким изданий, напечатанных в этой типографии и хорошо нам известных, он назвал также “стихи и речи, говоренные тобольскими семинаристами” пред преосвящ. Варлаамом I…”35
Этот сборник до Сулоцкого и после него не упоминал никто. “А был ли мальчик-то?” По аналогии, к которой нередко прибегают реставраторы, вполне допустимо, что “был”. В одной из первых провинциальных типографий России, основанной группой ярославских чиновников в 1784 г., издано “Собрание прозаических и стихотворных сочинений учеников и преподавателей Ярославской семинарии”. Прецедент налицо. Почему бы и тоболякам не выпустить подобное издание? Тем более что у церковного владыки Варлаама “своя рука — владыка”. Довольно было пальцем шевельнуть, чтобы на свет божий появился сборник речей и виршей юных кутейников пред “его преосвященством”.
Для полноты знаний о производстве книг в типографии Корнильева хорошо бы найти этот сборник. Не откроет ли он новые, неведомые еще страницы истории? Ведь учителем математики, красноречия, а затем философии в семинарии с октября 1792 г. по февраль 1794 г. был Петр Андреевич Словцов — наш земляк, уралец. Он родился в 1767 г. в поселке Нижне-Сусанского завода, близ Алапаевска, на берегу речушки Сусанки у впадения ее в Нейву. Этого завода уже давно нет. Но есть память о Словцове — вольнодумце, поэте, публицисте, историке и просветителе Сибири. Да, хорошо бы отыскать книжку. Но где она “прячется” и сохранилась ли до наших дней?
И еще одно архиуникальное издание должно заинтересовать историков и краеведов. Есть сведения, что в 1802 г. в типографии Санкт-Петербургской Академии наук был напечатан “Букварь татарского и арабского письма с приложением слов со знаками, показывающими их выговор, сочиненный в
Тобольском Главном народном училище бухарцем Ният-Бакой Анатометевым под руководством учителя татарского языка соборного священника Иосифа Гиганова”. Гиганов — выпускник Тобольской духовной семинарии — работал в училище с 1792 г. до года смерти — 1800-го. И это все, что сегодня известно о создателях поразительной книжки. Почему поразительной? Да потому, что за всю историю книгоиздания в нашем крае, по крайней мере до 1860 г., “Букварь…” — единственный двуязычный учебник. И вообще единственная книга на татарском и арабском36. Вспомните: перевод на татарский, в арабской транскрипции, книги Н.В. Жуковского в 30-х гг. XIX века так и не был издан в Оренбурге. А куда девалась рукопись перевода?
Поскольку мы коснулись Южного Урала, тамошним следопытам хорошо бы поискать упомянутое П.Е. Матвиевским уфимское переиздание книги Жуковского “на рубеже XX в.”. Есть сведения, что уфимский учитель и библиограф В.В. Завьялов в 1853 г. “приготовил к изданию сочинение П. Рычкова “Об истории Оренбургского края”37. Удалось ли ему напечатать его? Это тем более интересно выяснить потому, что произведения под таким заголовком у первого члена-корреспондента Петербургской академии наук (1759) и начальника Главного уральских заводов правления (1777), скончавшегося на этом посту в Екатеринбурге, при его жизни опубликовано не было. Что, если Завьялову попала в руки ранее не печатавшаяся рукопись Петра Ивановича? Где подготовленное Заьяловым сочинение Рычкова?
Молодым историкам и краеведам следует попытать счастья в личных библиотеках императрицы Екатерины II и ее внука Александра I. В библиотеке первой, может, и сохранился экземпляр “приключений посадского Ивана Зубарева”, а в книжном собрании Александра Павловича — “Екатеринбургские золотосодержащие рудники”, подаренные И.Ф. Германом.
Где-то в бумагах пермского прокурора и директора губернских училищ И.И. Панаева, хранящихся в Государственном архиве Пермской области, должны быть сведения о Туринской типографии. А если повезет, — его масонские сочинения, тихонько напечатанные в ней. Впрочем, все это можно поискать в личных архивах и потомков Ивана Ивановича — сыновей и внуков…
“Ищите и обрящете”!
1 Государственный архив Свердловской области (ГАСО). Ф. 24. Оп. 12. Д. 144. Л. 3,4.
2 РГАДА. Ф. 271. Оп. 1. Ч. 6. Д. 3049. Л. 1, 4—29.
3 Мамин-Сибиряк Д. Город Екатеринбург. Исторический очерк // Город Екатеринбург. Сб. ист.-стат. сведений… Екатеринбург, 1889. С. 28, 29.
4Описание заводов, под ведомством… С. 41.
5Пензин Э.А. И.Ф.Герман — ученый и горный деятель // Промышленность Урала в период зарождения и развития капитализма. Свердловск, 1989. С. 64.
6За сто лет. Биогр. словарь профессоров и преподавателей имп. Казан. ун-та (1804—1904). В 2-х ч. Ч. I. Казань, 1904. С. 65—66.
7Павлов В., Блюм А. Первокнижия горного царства // Вечерний Свердловск. 1968. 11 сент.
8 ГАСО. Ф.24. Оп. 13. Д. 638. Л. 1.
9Клюшников Ю. Шпион короля, агент императрицы //Уральский следопыт. 1999. № 1. С. 25.
10Клюшников Ю. Первопечатная книга на Урале // Известия-тур. 2000. 23, 25 мая.
11Цит. по: Курочкин Ю. Уральские находки. С. 39—40.
12Курочкин Ю. Уральские находки. С.40.
13Клюшников Ю. Первопечатная книга на Урале // Известия-тур. 2000. 23 мая.
14Чупин Н.К.О Богословских заводах и о заводчиках Походяшиных // Сб. статей, касающихся Пермской губернии и помещенных в неофициальной части Губернских ведомостей в период 1842—1881 гг. Пермь, 1882. Вып. 1. С.113.
15Далее рассказ о приключениях Зубарева воспроизведен в основном по работе М.М. Громыко “Тобольский купец Иван Зубарев // Мат-лы науч. конф., посв. 100-летию Тобольского историко-архитектурного музея-заповедника. Свердловск, 1975.
16 Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века. Борьба за наследие Петра. М., 1986. С. 148.
17Клюшников Ю. Шпион короля, агент императрицы // Уральский следопыт. 1999. № 1. С. 23.
18Клюшников Ю. Первопечатная книга на Урале // Известия-тур. 2000. 25 мая.
19Уральский следопыт. 1999. № 1. С. 26.
20Курочкин Ю.М. Уральские находки. С. 40; Сборник статей, касающихся Пермской губернии. Пермь, 1882. Вып. 1. С. 135; Уральская историческая энциклопедия. Екатеринбург, 1998. С. 424. Отчество Максима Походяшина здесь названо неверно: не Максимович, а Михайлович.
21Тобольский филиал Тюмен. гос. обл. архива. Ф. 341. Оп. 1.8.153. Л. 1.
22Курочкин Ю. Уральские находки. С.38-39.
23Клюшников Ю. “Друзей неведомых и нежных хранимый богом посланец” // Известия — тур. 1999. 17 авг.
24Там же.
25Клюшников Ю. Первопечатная книга на Урале // Известия тур. 2000. 25 мая.
26Цит. по: Клюшников Ю. “Друзей неведомых и нежных хранимый богом посланец” // Известия — тур. 1999. 19 авг.
27Там же. 1999. 24 авг.
28Там же. 1999. 17 авг.
29Аверина Н.Ф. История пермской книги. С. 45.
30 См.: В мире книг. 1981. № 9.
31См.: Уральский рабочий. 1980. 28 авг.
32Русский библиофил. 1913. № 7. С. 69.
33Керард (Que’rard) Ж.М. Литературная Франция или Библиографический словарь ученых, историков, литераторов Франции…” (на франц. яз.). Париж, 1827. Ч. I, С. 93.
34Керард (Qe’rard) Ж.М. Литературная Франция или Библиографический словарь ученых, историков, литераторов Франции…” (на франц. яз.). Париж, 1827. Ч. I, С. 93.
35Сулоцкий А.И. Тобольская архиерейская школа — предшественница тобольской семинарии // Тобольские губ.ведомости. 1872. № 36. С. 241.
36 Есть сведения, что И. Гиганов составил.
37Журнал Министерства народного просвещения. 1853. Ч. 8 (№ 1). Отд. III. С. 24.