(История нескольких жизней)
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2003
Владимир Павленко — родился в 1937 г. Трудовую деятельность начал в двадцать лет на заводе им. Калинина. Публицист, журналист, один из первых рекламистов Екатеринбурга. В конце 80-х активно участвовал в общественно-политической жизни, один из организаторов Городской дискуссионной трибуны. Живет в Екатеринбурге.
Мы — не прах
И когда мы, три человека, похожих на тени, взяли в свои трясущиеся руки урну с прахом четвертого, я (то есть одна из трех теней) понял, что все мы смертны. И даже очень…
Четвертый — Лека Меллер, повесившийся в своей квартире на шнурке, привязанном к дверной ручке туалета, был уже пеплом в урне. А урна была в наших руках.
— Мне снятся мертвецы, — с горькой улыбкой сказал Толя Красовский, — и Лека снится тоже.
— Еще бы не сниться, коли коса уже поднята над нашим поколением, — сказал Павлин, то есть я, — но держаться нужно.
— Да кому мы нужны, пенсионеры, — сказал Валера Волошин, — на наши пенсии жить нельзя и умереть толком невозможно.
— Зато возможно другое, — решительно произнес Толя Красовский, — мы с Володей Воробьевым об этом говорили (Владимир Павлович Воробьев — еще одна тень, возлежащая в своей квартире после инсульта, поразившего левую половину тела).
— Пока мы еще не превратились в прах, как Лека Меллер, нужно написать историю капеллы. Нам есть что сказать. И поэтому мы не просто прах, а история нескольких жизней.
— Ладно, — сказал Павлин, — давайте создадим историю капеллы. Это имеет смысл хотя бы потому, что как я однажды написал Игорю Правдину (тень, ныне существующая в полчеловека после ампутации ног, живет в Самаре, поэт, гитарист, певец и бунтарь, член капеллы, ныне уверовавший в Бога и опубликовавший сборник философской и религиозной лирики “До самой последней свечки”), это может сделать добрее хотя бы одного человека пусть и на короткое время.
И три человека — тени, держа урну с прахом Леки Меллера, спортсмена-стрелка, философа и художника, повесившегося от нищеты и одиночества, стариковски ссутулясь, пошли от крематория с твердо принятым решением: рассказать о времени и о себе. Итак, мы не прах! Тогда кто же мы?
Как родилась капелла
Все началось в школе № 99 на Эльмаше. Эльмаш, или бывший Куйбышевский район Свердловска, так называется потому, что здесь делают электрические машины: трансформаторы, масляные выключатели, подстанции. Делают все это на заводе “Уралэлектроаппарат”, сейчас он называется “Уралэлектротяжмаш”.
Вообще на Эльмаше много заводов: “Турбомоторный”, “Электровозоремонтный”, “Железобетонных изделий”. И все мы, глядя на ежедневные реки людей, утром поглощаемые заводскими проходными, а вечером выбрасываемые в тесноту улиц, приходили в бешенство от одной только мысли стать частицей этих толп.
А наш поэт, невероятно любимый женщинами Игорь Правдин, издевательски писал о такой перспективе:
И пойдешь дорогой торной
На завод Турбомоторный!
Мы считали, что растворяться в массе не наш удел, потому что мы наделены умом, каждый талантлив — в одной или нескольких сферах.
Остальных мы называли плебеями, как именовался народ в Римской империи, а позднее, став так называемыми стилягами, окружающую массу начали именовать, согласно стиляжьему сленгу, — крестьянами.
На одной из перемен мой одноклассник Володя Маркман сказал, что хочет познакомить меня с десятиклассником Володей Воробьевым.
— Да, нужно собрать самых оригинальных и ярких людей, чтобы можно было общаться и противостоять массе, — сказал я.
Мы с Володей Маркманом подошли к чернокудрому юноше с ослепительной белозубой улыбкой и черными пронизывающими глазами. Он был в окружении своих одноклассников, внимавших каждому его слову. До нас донеслось:
— Мне очень жаль, что твоя гнедая сломала ногу. Боливару не снести двоих.
Это был Володя Воробьев, один из самых оригинальных и ярких умов, блестящий оратор, помнящий наизусть почти всего О’Генри, боготворящий его героев и подражавший в стиле поведения этим талантливым проходимцам. Общим решением мы позднее дали Володе Воробьеву новое имя, Энди, одного из самых ярких авантюристов, рожденных пером американского писателя. Что же касается культовых романов Ильи Ильфа и Евгения Петрова “Двенадцать стульев” и “Золотой теленок”, то многие их страницы мы знали наизусть. Очень любили и могли процитировать на память эпизоды из “Похождений бравого солдата Швейка” Ярослава Гашека, знаменитого “Квартала Тортилья-Флет” Джона Стейнбека с вечно пьяной компанией Денни и его друзей, восхищались “Одесскими рассказами” Исаака Бабеля, особенно знаменитыми монологами Бени Крика.
— Воробьев, — позвал Маркман чернокудрого оратора, чем-то неуловимо похожего на юного Пушкина, — познакомься с Павлином.
— Владимир Павленко, — сказал я, — интеллигент в третьем поколении. Одаренные люди должны быть вместе.
— На каких условиях? — мгновенно отреагировал чернокудрый и ослепительно белозубый рассказчик “Ограбления почтового выгона”.
— На условиях полной индивидуальной свободы, — сказал Володя Маркман, проведя мизинцем по тонкой полоске умопомрачительных усиков, как у Раджа Капура из шедшего тогда индийского фильма “Бродяга”.
— Да, индивидуальная свобода, уважение и невмешательство в духовный мир каждого, кого мы примем в свой круг. Пока нам интересно — мы вместе. Перестанем быть интересными друг другу — мы разошлись, — как нечто уже решенное констатировал Володя Воробьев.
И три руки соединились в пожатии. Так создалась первая ячейка будущей капеллы, цвета интеллектуалов из нескольких школ заводского микрорайона Эльмаш. С тех пор мы вместе более пятидесяти лет. Хотя уже многих нет с нами: схоронили Игоря Попова, Толю Горелова, умер Миха Поднос, сегодня вот идем с урной, где лежит пепел Леки Меллера. А Володя Маркман уже давно в Канаде. И тем не менее мы помним всех, и все присутствуют в наших воспоминаниях о золотой и бесшабашной юности. Если мы вместе более 50 лет, значит, это чего-то стоит и даже может быть поучительным, хотя порой кажется, что нас воспринимают в этом враждебном мире как старых клоунов, снисходительно слушая наши речи.
Мы не допустим такого снисходительного к нам отношения: и это еще одна из причин, побудившая взяться за перо, чтобы написать повесть “Капелла” о молодежном коллективе 50—60 годов, гремевшем не только на Эльмаше, но и в уважаемом в самой образованной среде миллионном Свердловске.
Школьные учителя
Нам очень повезло с учителями. Многие из них были талантливые люди. Прежде всего это был Валентин Андреевич Энер, латыш по национальности, он преподавал немецкий язык. Но главный талант у Валентина Андреевича был музыкальный. Он играл на всех струнных и клавишных инструментах, руководил школьной самодеятельностью. И только благодаря Валентину Андреевичу мы полюбили песню, а когановская “Бригантина”, положенная на музыку Игорем Правдиным, стала гимном Капеллы.
Каждое слово звучало яростным протестом против того мира, который нас душил, комкал и давил. Мы рвались из этого душного мира, в котором разрешалось танцевать только бальные танцы (польки, падекатры, пади-патинеры и прочую салонную дребедень). Танго и фокстроты были под запретом. Джаз считался недопустимым.
Мы рвались из этого мира, в котором о Есенине в учебниках по литературе было всего несколько фраз, а об Александре Блоке, Валерии Брюсове, Константине Бальмонте, Саше Черном, Осипе Мандельштаме, Игоре Северянине, Велимире Хлебникове и других гениях вообще ничего.
Да, мы рвались к песне и книгам. В последние школьные годы мы не выходили из библиотек. В песнях и книгах, а позднее в джазе мы искали и находили воздух свободы, возможность развития личности. Валентин Андреевич Энер и был в наших глазах многогранной личностью, ко всему прочему он знал массу карточных фокусов.
Таким образом, карты, как явление, вошли в нашу жизнь. Играли в покер, преферанс и, само собой, в очко. А один из нас стал большим мастером преферанса. Я говорю о Шехтере, блестящем знатоке Сергея Есенина, читавшем самые вызывающие его стихи на школьных вечерах перед затихшей от ужаса и изумления школьной братией и опешившими учителями. Да, Саня Шехтер, которому все пророчили славу артиста, в которого были влюблены многие школьницы, не стал артистом. Он хороший инженер-турбинист, который любит говорить: “Зачем мне Лейбниц и Декарт, мир для меня — колода карт”. И судьба Сани Шехтера — это его своеобразный вызов общественному мнению.
Вспоминается физик Афанасий Григорьевич Янкин. Добрейшей души человек. Он показывал физические опыты и говорил с нами о жизни. Однажды, когда опыт у него не получился, в тишине класса прозвучал шепот Михи Подноса: “Факир был пьян, и фокус не удался”. У добрейшего Афанасия Григорьевича, взрослого человека, учителя, на глазах выступили слезы. Шепот Михи Подноса слышал весь класс, но не засмеялся никто. Всем было жалко физика, поэтому шутка Михи Подноса показалась нам злой и неуместной.
Говоря об учителях, нельзя не вспомнить о том, как мы учились петь. Отец мой, Иван Куприянович, обладал прекрасным баритоном, по силе и окраске очень похожим на голос великого Собинова. Он работал врачом скорой
помощи, но настоящее его призвание была оперная сцена. Помню его рассказ, как в Кисловодске, где прошла его юность, он познакомился с певицей Большого театра. Она звала его в Москву. Но он решил стать врачом и уехал в Свердловск, где и встретил голубоглазую сокурсницу мединститута, мою мать.
Я вижу моего красавца отца с роскошной шевелюрой, распевающего репертуар великих певцов под сопровождение пластинок.
Так вот, по нашей просьбе отец преподавал нам пение, обучал искусству “бельканто”. Игорь Правдин научился сносно петь из “Демона” Рахманинова, а Миха Поднос старательно выводил знаменитый романс “Меня не греет шаль”.
Мать моя Ираида Федоровна была хорошим врачом — гинекологом, заведующей женской консультацией. Для того, чтобы легализовать школьные прогулы, я наловчился похищать у матери медицинские справки с печатями. Хохотала вся школа, когда на освобождении от занятий Толи Красовского кто-то из дотошных учителей разглядел печать женской консультации.
Стиляги
Осенью 1954 года во Дворце культуры завода “Уралэлектроаппарат” появился первый в Свердловске джаз. Это была сенсация. Это было началом оттепели. И мы сразу стали стилягами. Атрибутами стиля были: тонкий, длинный и яркий галстук, которые мы шили из соответствующих тканей, поскольку устраивающих нас галстуков в продаже не было. Узкие брюки, которые мы беспощадно зауживали. Широкий и пестрый, желательно из буклированной ткани, пиджак. Ботинки на толстой подошве. И обязательно на голове набриолиненный кок. Осенью — зеленая шляпа.
Так и стоит в моих глазах Володя Маркман, имевший капелланское имя Бэби, со взбитым коком, удерживаемым перетягивающим голову полотенцем, с куриной ногой в руке. Я приходил к нему к вечеру, собирались остальные капелланы, и вместе шли на танцы во Дворец культуры. Денег у нас на билеты не было, тратили мы их на водку.
По второму этажу дворца, над паркетным залом, проходила галерея. С этой галереи второго этажа мы и прыгали в зал. Никто ни разу не был пойман контролером. Здесь мы и познакомились со студентками торгового техникума — красивыми и казавшимися нам доступными. Самая красивая была Тома, симпатичной казалась Зоя, совершенно роскошной была Вера — избранница Володи Маркмана.
Сколько было выпито вина и спето песен! Как самозабвенно мы танцевали, сжимая в объятиях податливые тела наших студенток. Какими значительными мы себе казались. И, заключительным вызывающим аккордом, было мое явление на выпускной школьный вечер в полном стиляжьем снаряжении, главным в котором являлся серый отцовский буклированный пиджак с ватным плечами и полами, доходившими до колен. В этом пиджаке я вел под руку, через весь школьный зал, вызывающе раскрашенную Тому с немыслимыми разрезами узкой стильной юбки. Это был шок. Изумленные учителя и совершенно обалдевшие десятиклассники, большинство из которых и к девушкам-то боявшиеся подходить, смотрели на мое дефиле с дамой через весь зал, как на явление, выходящее из ряда вон. Это была сознательная акция, которой мы говорили о себе всем — мы стиляги и живем по своим законам.
Ахона
Денег катастрофически не хватало. Нужно было что-то предпринимать. Кому первому пришла в голову мысль, мне или Толе Красовскому, сейчас уже не вспомнить. В то время многое было в дефиците, в том числе и бронзовая краска для ремонта квартир, которой через трафарет наносились различное орнаментные рисунки на стены. И решили мы заняться производством и продажей бронзовой краски. Порошок придумали делать из бронзы, натирая его с помощью напильника. Разумеется, это был адский и непроизводительный труд с ничтожным результатом в виде полученных опилок. Бросили мы это дело и занялись промывкой золотоносного песка. Таскали мы этот песок из ближайшего леса с Калиновских разрезов, где раньше была, по преданьям, добыча золота, а потом затопленные водой разрезы стали местом отдыха всех эльмашевцев. Так и назывались они: первая, вторая, третья, четвертая и пятая Калиновки. Самой глубокой была пятая Калиновка.
Таскали мы песок с этой пятой Калиновкии, промывали в тазиках дома и, конечно, ничего не намыли. А деньги были нужны позарез. И тут появился Ахона.
С Ахоной познакомил Володю Воробьева Толя Горелов, так как его старший брат Костя, работавший в милиции, был личным другом Ахоны. Ахона — это одна из кличек, была и другая: Леша Кокинаки.
Ахона считался серьезным бизнесменом. В своей жизни он никогда не работал в общепринятом значении этого слова, обладал железными нервами, наглостью и бесстрашием. Перед каждой своей психической атакой на конкретного человека или группу людей он закатывал глаза и, начиная с шепота, постепенно переходил на пронзительный крик, совершенно психологически подавляя противную сторону.
Как-то на танцах в известном Дворце культуры “Уралэлектроаппарата” с первым и лучшим джазом города на Ахону решил наступить блатной мир. Конфликт случился из-за дамы.
Это была напряженная сцена, блестяще сыгранная Ахоной. Во главе местных урок-подпевал напротив Ахоны стоит весь в наколках уголовник, в известной позе атаки с поднятой растопыренной пятерней в виде вилки и вытянутой в сторону Ахоны шеей.
Ахона, с закатившимися белыми глазами и побагровевшим продольным шрамом во все лицо, тихо начинает бросать в пространство слова:
— Иван хочет любить? Ивану хочется нежности? Ивану захотелось женской ласки?
Голос Ахоны начинает усиливаться и звенеть в полном безмолвии оцепеневшего зала:
— А не хочет ли Иван пойти вон?! Пусть Иван пойдет вон! Пусть он идет пить водку, любить голых женщин, а не этих девочек, пусть он идет валяться в канаве!!!
В мертвой тишине зала, где даже джаз перестал играть, фигура вожака-уголовника начала трансформироваться из позы угрозы в позу оробевшего человека. И все урки превратились из грозной и беспощадной силы в растерянную группу малообразованных и тупых ребят, подавленных психической атакой Ахоны
Таков был Ахона — великий мастер психических атак. Он был настоящим теневым бизнесменом советского периода. Через него в сеть бизнеса попали Володя Воробьев, Толя Красовский и Игорь Правдин.
Ахона умер от голода в 1998 году. Ворочая тысячами в советские времена, он был больше артист, чем делец, среди молодых волков ему не нашлось места.
Лурики и кошки-мышки
Бизнес назывался: “крутить лурики”. “Лурик” — это увеличенный фотопортрет. Процесс технологически состоял из сбора заказов по деревням, их выполнения в подпольных мастерских и сбора денег за выполненную работу.
Сбор заказов и получение денег за них считались очень высоким искусством. Действительно, чтобы расшевелить прижимистого деревенского жителя на 70 рублей, а это были большие деньги, которые приходилось изыскивать у соседей и родственников, нужно быть психологом. Обычно главным было попасть в дом, допустим, под предлогом попить воды или спросить дорогу. В доме сборщик, словно случайно, бросал свой взгляд на деревенские фотографии, обычно вставленные в пазы зеркала или прикрепленные к стене, и восхищенно говорил:
— Боже мой, какая красавица (или красавец — в зависимости от изображения), и кто это?
Польщенная хозяйка или хозяин с гордостью начинает излагать родословную фото. На это сборщик делает такое замечание:
— Вот бы с этой фотографии сделать большой портрет.
На что слышит робкий вопрос:
— А можно?
— Можно и даже нужно!
Под рукой обычно имеется у сборщика готовый портрет, так называемая “показуха”, который и демонстрирует заказчику. Остальное уже дело техники. Заказчик начинает прикидывать, сколько заказать портретов, чтобы хватило всем родственникам, начинает размышлять, где достать деньги. Заказчику вручается липовая квитанция с поддельной печатью и оговаривается время исполнения заказа.
Обычно пара сборщиков привозила по 50—100 заказов с нескольких деревень, а это 7—10 тысяч рублей, громадные деньги. Далее фото поступало на пересъемку, на увеличение и в работу ретушеру. Через несколько дней “лурик” готов для вручения.
Вручить заказ нужно было точно в оговоренное время. Помнится, чтобы доставить заказ и собрать деньги, Толя Красовский и Игорь Правдин переправлялись через реку в начавшийся ледоход. Большой риск заключался и в самом провозе таких денег. Иногда экспедицию по сбору денег возглавлял Ахона лично.
Однажды Володя Воробьев и Ахона были в большой деревне на сборе денег. Опытный Ахона заметил слежку за собой. Каким-то чудом им удалось оторваться от группы местных амбалов. И какой же был ужас на лице Володи Воробьева, начинающего сборщика, когда он и Ахона зашли в станционную чайную с непреодолимым желанием выпить водки и закусить, а за соседним столиком увидели тех самых амбалов, от которых час-два назад с трудом удалось оторваться. Не подвела, как обычно, железная выдержка Ахоны, который громко на всю чайную объявил эффектный заказ:
— По одной каше без масла и по одному куску черного хлеба. Не больше…
Амбалы переглянулись и поняли, что денег у них, видимо, нет. А везли в тот раз 10 тысяч рублей, новая “Волга”, для сравнения, стоила 9600 рублей.
Второй отраслью бизнеса были “кошки-мышки”. Это гипсовые отливки клодтовских коней, копилки в виде кошек, русалок и прочего живописного мира, окрашенные через пульверизатор или с помощью аэрографа. “Кошки-мышки” хорошо шли в базарные дни и в женских общежитиях. Особым успехом пользовались вздыбленный конь под чугун с Аничкова моста и голая женщина на львице под бронзу.
Когда наступило перепроизводство “кошек-мышек”, в ход пошел давленый картон, на который наносились прессом различные объемные фигуры с последующей раскраской. Клиентура была та же — рынок и женские общежития.
Занятие бизнесом под крылом Ахоны обеспечило достаточный доход, который позволил стильно одеваться и посещать рестораны. Многому научились капелланы у Ахоны, главное — умению сдерживать нервную дрожь в острых и конфликтных ситуациях, проявлять выдержку и известный цинизм, когда это было необходимо.
Бесстрашный Толя Горелов
Толя Горелов был бесстрашен от природы. Среднего роста, черноволосый, с точеным мужественным профилем, с красивыми усиками — он был признанным красавцем Эльмаша. Всегда безукоризненно одетый, обожаемый мамой, Толя Горелов был галантен с дамами, прекрасно танцевал вальс-бостон. В него влюблялись отчаянно, но Толя не любил никого. Он мог быть жестоким и даже резким с любившими его девушками, но те от этого любили его еще сильнее, чувствуя твердую мужскую натуру.
Толя Горелов стал первым среди капелланов руководителем: в 18 лет его назначили начальником отдела снабжения крупного предприятия. Это дало ему власть и высокую зарплату. Он был, как и все мы, хорошо образован, читал наизусть Лермонтова. Но самое главное его качество было настоящее бесстрашие и хладнокровность в драках. Он мог пойти один против толпы хулиганов, как это случилось в центре Екатеринбурга в конфликте с центральной группировкой, властвующей в районе плотинки, центральном Бродвее, как его называли стиляги, расположенном на отрезке улицы Ленина между Главпочтамптом и плотиной городского пруда. До сих пор Борис Гринберг (капелланская кличка Боб) восхищенно вспоминает об этом эпизоде.
Однажды кто-то из нашего окружения принес новость, что в Среднеуральске, городке при Среднеуральской ГРЭС, очень красивые девушки. Без лишних размышлений были куплены билеты на автобус Свердловск — Среднеуральск, и наша стильная компания двинулась на покорение загадочных и неведомых красоток.
Действительно, во Дворце культуры Среднеуральска красавицы были. Наша компания развернулась во всем своем блеске. Толя Горелов красиво и медленно скользил со своей дамой в вальсе-бостоне, остальные тоже показывали высокий класс обольщения и ухаживания. На наши остроты партнерши отвечали воркующим и ласковым смехом, глаза ласкали взглядом глаза, а наши руки обнимали талии недавних незнакомок.
Но тут Толя Горелов, проплывая в танце мимо Володи Воробьева, показал ему взглядом на подозрительную концентрацию местного мужского населения в углу зала. В углу стояла группа ребят, косящихся в нашу сторону с явным недружелюбием и перекидывающихся между собой репликами. Наши дамы тоже заметили нарастание угрозы и зашептали нам: “Местные не любят приезжих, уходите, могут убить”.
Мы ждали, какое решение примет Толя Горелов, непререкаемый авторитет и командир в таких делах.
— Быстро в раздевалку. Идти за мной, след в след.
Когда мы были у раздевалки, оказалось, что опоздали. Нас уже ждали на улице, держа руки в карманах коротких полушубков, видимо, местного модного пошива.
— Идти за мной! Не отставать, но и не торопиться! След в след, — последовала команда Толи Горелова. И вот мы колонной из пяти человек вслед за нашим предводителем двинулись на ждущую толпу. Они пропустили нас, сомкнувшись за нашими спинами. От Дворца культуры было две дороги: одна к автобусной остановке, вторая к лесу. Толя Горелов выбрал вторую дорогу, что, как мы поняли, удивило противную сторону. Но они все равно шли за нами. Так мы вошли в лес. Толя остановился и сказал:
— По моей команде все сумки на землю, чтобы не мешали в драке, и вперед. Но еще рано, я скажу когда.
Наша группа пошла в глубину леса. Эскорт замешкался, двое из толпы повернули назад. А мы шли и шли в глубину леса. Минут через десять ходьбы Толя вдруг развернулся и скомандовал:
— Сумки на землю!
Затем, схватив какую-то корягу, он дико и пронзительно заорал на весь лес, даже мы оторопели
— Го-бо-бо! Берегите яйца! Го-бо-бо! — и понесся как вихрь через лес.
— Го-бо-бо! — взвыли мы в пять глоток. — Берегите яйца, отрежем! Го-бо-бо! — и понеслись за нашим вожаком.
Толпа местных самцов бежала от нас с позором, падая, прорываясь сквозь сучья кустарников. Точно выбранная Толей Гореловым тактика обеспечила нашу победу и целостность наших лиц, рук и ног. А клич “Го-бо-бо” — был изобретением Толи Горелова, он его придумал как клич опасности, на который был обязан откликнуться каждый капеллан, где бы он его ни услышал, и бежать на помощь. И, бывало, в разных местах Свердловска звучало это знаменитое гореловское сочетание непонятных, грозных и таинственных слов: “Го-бо-бо!”
Толя Горелов слыл неким эталоном стиля жизни для эльмашевской молодежи. Во-первых, начальник отдела в 18 лет, с зарплатой 3000 рублей. Во-вторых, почти всегда за рулем легкового автомобиля: мама безумно любила своего красавца сына, все время подыскивала ему богатых невест, среди них бывали и владелицы собственных авто. Да и сам Толя имел “Волгу”, взятую в прокат. Водил он машину, как Бог, и мог водить в любом состоянии. Уже в те годы он пил по-черному. Мы пили все, но Толя Горелов начал спиваться стремительно. Но машину он вел безукоризненно даже пьяным в доску: глаз и рука были тверды и верны.
В итоге своего беспробудного пьянства он был посажен за неуплату алиментов. Но и в местах заключения Толя Горелов отличился своим неуемным и бесстрашным характером — дал в зубы охраннику. Как его не растерзала лагерная охрана — загадка. Но слух о дерзком поступке зека Толи Горелова быстро разнесла лагерная почта: его зауважали авторитеты лагерного мира. Зауважали настолько, что после отсидки он вернулся с собственным портретом, написанным маслом талантливым тюремным художником.
Дальнейшая жизнь Толи Горелова была жизнью алкоголика. Бесстрашный красавец, мечта многих женщин и эталон для многих мужчин, он быстро опустился. Ничто его не могло остановить: беседы друзей-капелланов, помощь в работе. От прежнего красавца не осталось ничего. Ни одного зуба во рту, годами без пищи — только водка. Когда Толя Горелов остался после смерти матери один в громадной, когда-то шикарно обставленной и увешанной коврами квартире — он начал пропивать все вокруг. Через какое-то время в квартире не осталось никакой мебели и ни одной вещи вообще. Последнее, что хотел пропить Толя Горелов, была газовая плита. Но, видимо, ему что-то не понравилось в словах жившего с ним бомжа Миши, и газовую плиту Толя пропить не успел.
Бомж Миша получил точный удар гореловского кулака в глаз. Это была последняя драка и последний удар Толи Горелова: он скончался мгновенно, после нанесенного Мише удара. Бесстрашный Толя Горелов умер в бою.
Лека Меллер
Что было главным талантом Леонида Викторовича Меллера, не могу утверждать, он был талантлив в нескольких проявлениях своей натуры. Внешне Лека (как мы его звали между собой) был зауряден. Но пока не брал в руки карандаш или кисть! Талант художника был очевиден, причем с ярко выраженной рекламной фантазией. Лека был, прежде всего, блистательный шрифтист, он глубоко знал происхождение, смысл и очертание графических символов и шрифтов всех известных марок фирменных товаров, от автомобилей до колготок. Лека сам мог придумывать фирменные графические символы
товарных знаков и стильное шрифтовое написание названий фирм и товаров. Лека обладал и даром живописца. Так он написал большой портрет с натуры одной из дам сердца. Талант Леки соединялся с огромной волей и терпением.
Это качество он продемонстрировал, когда в одиночку покрасил весь фасад пятиэтажного дома. За это он получил однокомнатную квартиру в этом самом доме.
Квартира Леки на Электриков была эпицентром событий жизни капеллы в течение нескольких лет. Сюда приводили мы наших юных дам, здесь мы провели многие и многие вечера и ночи под музыку джаза Глена Миллера, льющуюся из самого лучшего в то время мощного и роскошного по внешнему виду приемника “Фестиваль”.
Лека знал и любил джазовую музыку. Иногда эта любовь била через край, и тогда включенный во всю мощь “Фестиваль” сотрясал дом от фундамента до крыши к большому неудовольствию соседей.
Лека не учился в институте, но его знания были обширны и энциклопедичны. Ум его был устроен так, что стремился проникнуть в глубь явлений до самой сути. Так, в вопросах медицины он мог общаться с врачом, в вопросах астрологии с профессиональным астрологом, в вопросах религии (в конце жизни Лека стал верующим человеком) он проникал до истоков и сути заповедей Христа.
Лека Меллер обладал творческим воображением и исследовательской жилкой. Так, будучи великолепным художником-шрифтистом, он выстроил целую научную теорию происхождения латинского шрифта и скрытого смысла, таящегося в очертаниях латинских букв. Его теория выглядела стройно, и она убежденно доказывала зашифрованное имя Бога в начертаниях латинских букв, а также в значениях основных латинских названий предметов, вещей и явлений, окружающих человека.
Беседы с Лекой Меллером могли длиться часами, касаясь различных тем философии, рекламы, религии, медицины, музыки и политики. Просто поразительно, как мог Лека овладеть самостоятельно таким объемом знаний. Еще Лека был стрелком, спортсменом-перворазрядником. С пистолетом и винтовкой он выступал за спортобщество “Динамо”. Помню, как он учил нас стрелять.
…Капелла во главе с Лекой движется к просеке по краю леса, прилегающего к поселку со стороны стрельбища завода им. Калинина, на котором испытывались пушки его же производства. Дело происходит зимой. Холодно. Выпить всем хочется уже давно. Но Лека строг — пить будем только после учебных стрельб. Еще не дойдя до огневого рубежа, Толя Горелов и Вовка Вовк поднимают бунт: если мы их немедленно не отправим за водкой, они больше не сделают ни шагу. Лека, и сам томимый сегодняшний жаждой, которая, как всегда, является результатом жажды вчерашней, принимает решение:
— Коли все равно пить будем, лучше позаботиться пораньше, — говорит наш тренер и отсчитывает свой пай. Складываем все рубли в общую кучу, и Толя Горелов вместе с Вовкой Вовком, могучего телосложения парнем, состоящим при патроне в качестве помощника, скрываются в направлении ближайшего магазина. А мы продолжаем движение.
Наконец Лека принимает решение о месте огневого рубежа, развешивает мишени, выдает патроны к спортивной винтовке и объясняет технику поражения целей. Начинаются стрельбы.
В самом разгаре этих стрельб со стороны, куда мы стреляем, вдруг неожиданно из-за сугробов выскакивают две фигуры с дикими криками. Все оцепенели, — думали, что попали в кого-нибудь из них. Фигуры с криком и матом неслись к нам, и мы различили, что они кричали:
— Разобьешь! Прекратите стрелять! Бутылки разобьете! — так могли кричать только наши люди.
Как Толю Горелова и Вовку Вовка занесло под пули — неизвестно, видимо, с дороги сбились, но то, что их не беспокоила своя жизнь, а волновало возможное случайное попадание пуль в бутылки, все мы оценили по достоинству. Под общий мат и хохот капеллы закончились учебные стрельбы под предводительством Леки Меллера.
Вообще Лека Меллер много доброго сделал для капелланов. Для Владимира Воробьева он вычертил больше двадцати таблиц в размер ватманского листа к защите дипломного проекта. Когда загулявший Толя Красовский останавливался на квартире у Меллера, приезжая из города Богдановича, где работал в подразделении электросетей Свердловэнерго, то и ему создавались все условия. Порой это выливалось в неожиданные эффекты.
Однажды пивший несколько дней Толя Красовский пришел в такое расположение духа, что ничего, кроме общения с Лекой Меллером и другими капелланами, ему в жизни казалось не нужным. Громадная фигура Толи Красовского, потрясая руками, металась по комнате, разбрасывая листы диплома, который он писал на квартире у Мелерра, топтала их и кричала:
— К черту! Да здравствует свобода! Да здравствует свобода!
Несколько дней потом собирались эти помятые, истерзанные, испачканные и разбросанные по всей квартире листы (включая кухню, туалет и балкон), чтобы воссоздать нечто, бывшее еще недавно дипломом Анатолия Красовского.
В жизни Леки Меллера был еще один очень значительный факт: он пил по-черному, как Толя Горелов. Но однажды, к изумлению всей капеллы, он заявил, что бросает пить. В это никто не поверил. Но воля Леки Меллера оказалась тверже стали. Более 30 лет он не брал в рот ни грамма спиртного. Это для всех было просто потрясением, потому что казалось совершенно невозможным. Воля Леки сказалась еще в одном: однажды он неудачно выпрыгнул из движущегося кузова грузовика и сломал позвоночник. Только желание вернуться к нормальной жизни и воля позволили ему снова стать вполне физически полноценным человеком.
У Леки была определенная склонность к артистическому эпатажу. В своем творческом воображении он видел себя как бы со стороны. Его система телефонных разговоров была примером такой игры. В воображении Леки это был некий штаб капеллы, которая должна была вести зашифрованные переговоры в целях конспирации. Поэтому он разработал и внедрил целый кодовый арсенал терминов: Лекина квартира и капелланы, признанные лидерами, именовались ЦК (Центральный Комитет). В телефонных переговорах не допускалось употребления имен, а только инициалы. Здесь же родился термин “второй участок”, означавший совсем не производство, а длящуюся уже не один десяток лет любовную связь одного из капелланов, ставшую по сути второй семьей и породившую двух теперь уже взрослых детей.
Вспоминается такой эпизод эпатажной Лекиной фантазии. В подведомственной энергопредприятию школе прорвало канализацию. Толя Красовский, будучи заместителем директора этого энергопредприятия, бросил на тот прорыв Леку Меллера, работавшего тогда под его покровительственным началом. По каким-то капеллановским делам мне нужно было увидеть Леку, и я поехал в терпящую бедствие школу. То, что я увидел, было смесью пафоса и комизма высшей пробы.
Леку я заметил издалека. Он сидел, как Наполеон на поле боя в известном фильме, только под Лекой был не большой походный барабан и в руках его была не подзорная труба. Лека сидел на стуле, установленном на возвышении из кучи смерзшейся грязи и глины, вынутой ковшом экскаватора из траншеи. Перед ним стоял канцелярский стол с телефонным аппаратом, а в руках у стратега находилась телефонная трубка. Шнур от телефона змеей тянулся к зданию школы. Вокруг стояло жуткое зловоние. Под ковшом экскаватора
хлюпали школьные фекалии, в траншее под возвышением, на котором восседал Лека, копошились фигуры с лопатами.
— Алле! — кричал Лека в трубку. — Докладывает Леонид Меллер. Место прорыва обнаружено! Нужны канализационные трубы! Высылайте канализационные трубы, Анатолий Петрович!
Лека Меллер был в артистическом ударе. Он не чувствовал ни сшибающего с ног зловония, ни общего комизма ситуации. Его лицо дышало вдохновением, глаза горели — он руководил операцией. Весь антураж с кучей окаменевшего дерьма, на котором возвышался стол с выносным телефоном и стул, на котором сидел командующий, были частями этой игры.
Последние пять лет жизни Леки были ужасны. Пенсия была ничтожно мала. Он плохо питался и ходил в сапогах и ватнике. От одиночества завел кошек, которые неизвестно как жили без еды, и подобрал грязного бродячего пса, которого везде водил за собой на толстенной веревке. Пса он звал Швондер. Стыдясь своего бомжеватого вида, он не ходил ни к кому. Но зато писал письма. Письма Леки Меллера были шедеврами эпистолярного жанра. Он вкладывал в них столько разнообразных знаний, идей, наблюдений и рекомендаций для капелланов, что не могло не восхищать на фоне его собственной нищей и тяжелой жизни. Что сломило жизненную волю Леки Меллера, нам неизвестно, но он снял с шеи крест и надел на нее петлю.
Хочется отсалютовать Леке Меллеру из его знаменитого охотничьего ружья фирмы “Зауэр три кольца”. Но нет уже ни Леки, ни его любимого ружья. Осталась только память.
Великий Красовский
— Толя, скоро выпускной вечер, — сказала Ольга Петровна, — вот деньги, съезди в центр и купи хороший костюм.
Толя Красовский и Володя Воробьев, стоявший на пороге квартиры известного всей капелле дома напротив ресторана “Отдых” по улице Краснофлотцев, переглянулись.
— Вот и Володя тебе поможет! — продолжала Ольга Петровна. — У него хороший вкус.
— Конечно, помогу, — радостно ответил Энди.
Ольга Петровна, мама Толи Красовского, закрыла за друзьями дверь квартиры на втором этаже этого гостеприимного дома, перила которого над лестничным маршем второго этажа были несколько дней назад оторваны от полноты чувств одним из пьяных капелланов и зачем-то унесены в неизвестном направлении.
Пути и поступки пьяных капелланов, полных юношеских сил, жаждущих приложения, как и пути Бога, неисповедимы. Если бы Ольга Петровна могла предположить, какие пути в этот день ожидают ее сына и его друга, она бы немедленно взяла деньги назад. Но впереди был выпускной вечер 10 класса, и костюм нужен был позарез.
И вот друзья трясутся в дребезжащем трамвае с деревянными ручками, какие бегали по Свердловску в 50-е годы. И думают они, конечно, не о выпускном вечере. За окном ослепительное майское солнце, девчонки уже ходят без пальто, сверкая юными коленками, и молодые мысли капелланов заняты только грехом: на субботу назначена вечеринка, а значит, возможны приключения, состав дам уже укомплектован. Хорошо быть молодым, когда вся жизнь впереди! Эта прекрасная, полная соблазнов жизнь!
Трамвай, звеня и дребезжа, остановился через 40 минут пути на нужной остановке: “Площадь 1905 года”. Это самый центр города. Друзья выскочили из вагона, взглянули на памятник Ленину с вознесенной вверх рукой, словно взвешивающей на ладони все грехи человечества, включая зреющее грехопадение двух опьяненных юностью капелланов.
В Центральный универмаг, через сквер от площади, друзья вступили, не чуя ног, отягощенные серьезной суммой в 1000 рублей. Сумма жгла карман Толи и будила жутких демонов, очень далеких от костюмных житейских целей. Хотелось парить в весеннем воздухе и совершать невероятные поступки. Перед глазами капелланов пошли ровные ряды костюмов, которые они бегло окидывали взглядом, проходя мимо. Они смотрели только на цены, так как план у них родился одновременно с получением 1000-рублевой суммы. Они ничего на этот счет не сказали друг другу, но оба знали, что пойдут неизбежно по этому пути.
— А что, если этот? — спросил Володя Воробьев, указывая на двубортный костюм со сверкающими металлическими пуговицами. — 800 рублей, а смотрится на всю тысячу.
— Нет, нужен рублей за 600, но чтоб смотрелся на тысячу, — решительно заявил Толя.
Остановились у светло-серого однобортного.
— Вообще-то лето впереди, — резонно и задумчиво продолжил тему Воробьев, — можно и посветлее.
В конце концов, исходив вдоль и поперек ряды костюмов, они решили примерить кремовый костюм без подкладки польского производства из буклированной ткани за 500 рублей. Костюм сидел на Анатолии как влитой. Они оба обалдели, когда увидели хорошо сложенного Красу в зеркале (в то время он не был таким грузным и толстым, как через пару лет после жизни в Богдановиче). На них из зеркала глядел, точно сошедший с модного западного журнала, уверенный в себе юноша со светлыми волосами, благородным и спокойным лицом, на котором светились красивые серые глаза.
— Ты смотришься на тысячу долларов, а не на тысячу рублей! — восторженно воскликнул Воробьев. — Оставайся в этом костюме — на улице солнце, старый в урну.
Быстро расплатившись, сунув старый костюм в урну, счастливая пара прохиндеев, только что надувших мать одного из них аж на 500 рублей, быстро вышла из Пассажа, причем Воробьеву с его амбициями лидера капеллы даже на секунду показалось, что на фоне роскошного Толи лидерство становится более чем сомнительным.
Напротив Пассажа находился известный своей кухней ресторан “Ялта”, и друзья направились туда. А через пару часов, громко разговаривая и блестя глазами, они уже шли через сквер, к трамваю. Все бы кончилось относительно благополучно, если бы не встреча с компанией Земляниченко-сына. Папа Земляниченко был в то время председателем Свердловского горисполкома.
— А, капелла, пожаловали в город! Как там эльмашевшкий джаз? Еще лабает? — Земляниченко-сын по кличке Земляника улыбался во весь рот и источал полное радушие. Его друзья по центральной группировке стиляг тоже были настроены дружественно: капеллу в городе знали, чтили и уважали не только за ум, таланты и щедрость, но и, после встреч с Толей Гореловым, за смелость.
— Приглашаю выкурить трубку мира и поднять тост за дружбу! — продолжал Земляника.
— Как, как не поддать!
— Отчего бы не поддать! — пропел Воробьев, перефразируя ротную походную песню из “Похождений бравого солдата Швейка”, где эти слова звучали несколько в другом контексте.
Хохочущая компания стиляг Эльмаша и стиляг центра, оценив юмор друг друга и оставшись довольной продемонстрированным уровнем, уселась в сквере на скамейке. Земляника послал своих гонцов за спиртным, Толя из оставшихся 200 рублей после ресторана выделил сотню.
Через час компании разделились: центровики ушли в пединститут на вечер, а капелланы, заметно пошатываясь, побрели к трамваю. Почти часовая тряска в вагоне сделала свое дело. Толя в своем ослепительно кремовом
костюме качался, как большое дерево под напором ветра. Воробьев держался, как мог, только на силе воли.
— Надо взбодриться! — неожиданно сказал Толя, завидев пивной киоск.
— Вари-вари, выпьем в баре! — запел с опереточным завыванием Воробьев.
От киоска они отклеились с трудом. До дома Красовского оставался один квартал. И они его почти прошли. Но у самого дома нужно было пройти по доске, перекинутой через канаву. Для трезвого человека это не составило бы никакого труда.
Падение Толи Красовского в канаву было оглушительным. Утонуть он не мог, но погрузился в лужу целиком, вода залилась даже в нагрудные карманы, хотя упал он на спину.
Воробьев понял, что ему, как советнику покупок, лучше на глаза Ольге Петровне не показываться. А Толя, выбравшись из лужи, качаясь и разбрасывая брызги и потоки стекавшей с него воды, вошел в подъезд.
Остолбеневшая от произведенного Толей эффекта Ольга Петровна только и могла спросить потерянным голосом:
— Откуда ты?
— Из библиотеки, — ответил Толя, упал в дверях и мгновенно уснул.
Костюм тот пришлось выкинуть, так как легкая летняя ткань не только преобразилась из роскошного кремового цвета в ядовито лимонно-грязный, но и была порвана в двух местах, не поддаваясь при этом ни чистке, ни утюжке.
Доброта Толи не знала границ. Петр Семенович, его отец, был заядлым садоводом. В этом саду на Эльмаше, после тяжелой и нервной работы главного энергетика Турбомоторного завода, он, как говорится, отдыхал душой и телом. Для лечения хронической болезни он постоянно на различных плодах и ягодах делал настойки, которые потреблял малыми дозами. Толя ничего не жалел для своих друзей, и мы проникали в этот сад, быстро переименовав его в ранчо, через заборы — предводимые разбойником сыном.
Как тати в ночи скользили мы в заветный домик на участке и как суховей проносились над заветными сосудами, в которых после наших визитов заметно убавлялось отцовских настоек. Толя доливал их водой, чтобы замести следы. Сколько скандалов он выдержал от отца, известно только ему, но нам он никогда не отказывал в желании наведаться на ранчо.
Позднее, занимая пост заместителя директора энергопредприятия, он устраивал на работу под свое крыло всех, кто в этом нуждался. В Толиной конторе знали, что он по существу содержит за счет предприятия этих людей. Но ему никто за это не пенял, потому что сам он работал как вол, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем. Вот и последние годы, почти не принося домой зарплату, он построил одноэтажный дом-усадьбу, с паркетом, со всеми удобствами. И строил он этот уголок в поселке Горный Щит, как странноприимный дом, где могут жить капелланы, потерявшие свое жилье, работу и средства к существованию. Один человек там и живет. Страшно подумать, что было бы с этим сошедшим с пути другом юности, если бы не доброе сердце Красовского. За все, что он делает для друзей сейчас, после перенесенной тяжелейшей операции, и за прошлые добрые дела я называю Толю так, как озаглавил эту главу об одном из самых лучших капелланов: великий Красовский.
Борис Гринберг
Несмотря на свой ясный аналитический ум, Гринберг (кличка Боб) был лириком, причем, при всей своей откровенно еврейской внешности, лириком цыганским. Сейчас это седой, низенького роста, щуплый со сломанным и повернутым на сторону носом человечек с притушенным взглядом черных глаз, которые иногда зажигаются отблеском адского огня. Боб — пенсионер, но продолжает возглавлять исследовательскую испытательную лабораторию завода. Хватка рук Боба совсем не старческая, если он пожмет своей узкой рукой длань любого дюжего мужика по-настоящему, то этот любой, как бы здоров не был, взвоет от боли. Боб гимнаст, и хватка у него железная от брусьев, кстати, как и сломанный нос после падения с них. А еще Боб самбист. В 45 лет он решил заняться этим спортом, к изумлению тренера, овладел всеми боевыми приемами в совершенстве, укладывая на ковер более молодых соперников. Так что Боба лучше не злить, он за себя постоит даже сейчас, в 60 с лишним лет.
А в расцвет капеллы, когда Бобу было, как и нам, 18—20 лет, это был черный, как жук, кудрявый юноша с горячими черными глазами. Язык у него был острый как бритва, не дай Бог было попасть под обстрел его беспощадных острот и саркастических характеристик.
Конечно, он тоже ходил брать уроки пения у моего отца, Ивана Куприяновича, доктора и природного оперного певца, как и другие капелланы. И сейчас Борис Ильич Гринберг вспоминает: “В этом доме чувствовалась что-то родное”.
В самом деле, друзей сына врачи Павленко принимали как родных. Сколько раз Ираида Федоровна помогала по женским медицинским делам подругам моих друзей! Все делалось в рамках медицинской этики, но ее роль как врача была существенна потому, что сохранялась абсолютная тайна отношений между друзьями и их подругами, что в условиях небольшого Эльмаша, где все про всех знают, имело огромное значение, да еще в режиме общественной морали 50-х годов. Чтили капелланы также мою бабушку Анну Андреевну Гребневу, прожившую почти 102 года. Она, старая учительница начала века, обладала таким ясным умом, что общение с ней было просто интеллектуальным удовольствием. На своем 101-м дне рождения она сказала такую глубокую и ясную, литературно безукоризненно оформленную речь, что застолье было поражено.
Так вот, беря уроки пения у моего отца, Борис Гринберг достаточно быстро пришел к выводу, что его репертуар не может исполняться в стиле оперного бельканто, которому обучал Иван Куприянович. Поэтому, продолжая бывать у меня дома и наблюдая, как Миха Поднос, весь красный от натуги, со вздувшейся шеей, выстраивает воздушный столб внутри себя, на который должен опираться голос оперного певца, саркастически улыбался. Ядовитых реплик в адрес Михи было пущено Бобом немало. Игорь Правдин был Бобом пощажен, так как у него действительно “Демон” Рахманинова получался.
Помню, как, бывая у Боба дома, сидя за круглым столом большой гостиной (надо сказать, что его отец Илья Лазаревич работал коммерческим директором завода и, естественно, квартира была соответствующая), мы наблюдали с удовольствием, как Борис брал гитару с цыганским бантом на грифе и тихим голосом начинал исполнять классическую цыганскую лирику. Это было настолько проникновенно, что капелланы не подпевали, чтобы не испортить эффекта. Очень талантливо исполнял Боб песни Галича, он знал их все. Поэтому я считаю, что Боб Гринберг, язвительный и наблюдательный острослов, по натуре был настоящим лириком.
Его лирическая душа сказалась также в том, что, женившись, Боб достаточно быстро отошел от бурной и пьяной жизни капеллы. А когда родилась дочь, то появление Боба среди нас и вовсе стало лишь эпизодическим.
Помню, как-то лет пять назад я собрал всю капеллу на вечер памяти Глена Миллера в кафе Дома работников культуры. Боб явился не с женой, а со своей взрослой дочерью, настоящей красавицей. Видимо, он считал ее самым лучшим и самым большим достижением в своей жизни. Может быть, он был прав. Таков наш капеллан Боб Гринберг, глубокий лирик с беспощадным саркастическим умом и железным тренированным телом гимнаста и самбиста.
Владимир Маркман
Капелланскую кличку Бэби дал Владимиру Маркману не кто иной, как Воробьев. Кличка была очень точной, ибо что-то мечтательно-детское было в облике юного Маркмана. Правда, это был Маркман-школьник, а из армии вернулся очень мужественный и сильный человек.
А в школьные годы в больших, красивых, с ласково-черным блеском глазах под почти сросшимися бровями вразлет, над которыми возвышался благородный лоб интеллектуала, светились мечтательность и нега. Мама, Полина Владимировна, всячески старалась угодить своему сыну. Когда для вечеринок с девочками нужно было что-то делать с закусками, то Полина Владимировна готовила целый эмалированный таз винегрета. Бэби с тазиком винегрета в руках был просто спасителем капеллы, потому что наши родители не позволяли нам иметь на карманные расходы какие-либо суммы, кроме самых минимальных.
Юный Маркман был мечтателем, а Воробьев жестким прагматиком. И когда Бэби, сверкая глазами, развивал идею уйти в свободную западную жизнь через нейтральные черноморские воды, Энди жестоко и аргументировано развенчивал этот план.
Мягкий, лирический характер Владимира Маркмана в школьные годы очень характеризует его безнадежная школьная влюбленность в одну из самых красивых девочек Эльмаша — Н.Б. Томность Маркмана просто обволакивала все вокруг, особенно когда он начинал петь великие вещи Петра Лещенко, например танго “Голубые глаза”, которое, в исполнении Владимира, явно адресовалось прекрасным голубым глазам Н.Б. и потому звучало особенно щемяще.
Помню, как мы провожали Володю Маркмана в армию. Когда за ним закрылась дверь вагона, то вся капелла сгрудилась в тамбуре, за дверью которого стоял наверняка плачущий Маркман, и пропела самый любимый им репертуар Петра Лещенко: это была “Татьяна”, конечно, “Голубые глаза”, “Тоска по родине”, “Журавли” и другие вещи.
А еще Володя Маркман имел склонность в период школьной юности к экстремальным хохмам.
Денег у нас было очень мало. Их порой не хватало на сигареты (в тот период все мы курили). Так вот, Маркман придумал покупать махорку, что было намного дешевле. Но ведь нет чтобы свернуть интеллигентную “козью ножку”, как делал Воробьев и другие, Бэби сворачивал себе из газеты такую сверхсигарету, которая была похожа на сигару или трубу парохода. Когда мы выходили на улицу, то впереди шел Маркман со своей жутко мерцающей, как вулкан под пеплом, огромной гиперсамокруткой.
— Дайте прикурить, ребята, — обращался к нам прохожий.
Маркман реагировал мгновенно и подносил к лицу отшатнувшегося прохожего целый горячо мерцающий в ночной тьме факел в виде чудовищных размеров сигары, сделанной из газеты, с падающими на землю горящими волокнами махры. Пораженный неожиданным фейерверком, сунутым ему в лицо, прохожий, забывая о своей просьбе, скрывался за ближайшим углом.
Еще одна экстремальная хохма Маркмана разыгралась на квартире Левы Монтау. Он был нашим с Маркманом одноклассником.
Учился Лева неважно, но обладал даром рассказчика. Лучше всего у него звучали еврейские и армянские (“армянское радио отвечает…”) анекдоты. Одним из увлечений Льва Монтау были лошади. Он ходил работать в конюшни бывшего в тот период в Свердловске ипподрома. О лошадях Лев говорил с пафосом и восхищением. Зоологическая стезя завела Леву Монтау в Свердловский зоопарк. Ухаживая за животными, Лева не устоял и похитил волчонка. Переполошившееся начальство зоопарка учинило розыск, в результате которого подозрения пали на молодого натуралиста-юнната. Всем двором ловили мы тогда этого будущего волка, перебегавшего из сарая в сарай, которые использовались как дровяники и, конечно, сообщались между собой. Потом увлечением Льва стало фехтование. Видимо, кровь далеких предков-французов вложила в руку Левы Монтау рапиру. В итоге, увлечения Льва Монтау привели его в театр, он окончил Ленинградский театральный институт, заведовал в последующем постановочной частью нескольких свердловских театров. Но самым сильным школьным его увлечением была смуглая и стройная школьница Р. Как-то вечером капелла выпивала на квартире Левы Монтау. Один Лева не принимал в этом участия, что вызвало у нас подозрения. Начинаем выяснять, что это за причина такого невиданного воздержания. Наконец выясняется, что у Левы сегодня свидание со смуглой и стройной, невысокой, как и Лева, девочкой Р. Школьные влюбленности всегда очень сильны и эмоциональны. Именно так и был влюблен Лева Монтау, тем более что наконец Р. согласилась пойти с ним в кино.
Придя в состояние творческого подъема после достаточной дозы вина, экстремал-хохмач Володя Маркман задумал драматичную хохму. Мы пьем, говорим на разные темы, а Лева начинает нервничать. В конце концов он говорит, что нам пора уходить, так как он должен ехать на свидание с девочкой Р.
Маркман успокаивает Леву, кипящего во внутреннем огне, ведомом одним влюбленным:
— Успеешь! Что тебе Р., когда друзья в твоем доме?
В конце концов Лев вскакивает и летит к дверям, до свидания остается десять минут, ждать больше невозможно. Но на пути объятого нервным и любовным возбуждением Левы Монтау встают хохочущие капелланы во главе с Маркманом, уже уговорившим нас довести эту хохму до конца.
Лев, налетев на стенку из хохочущих капелланов, взбеленившись, пытается ее прорвать, врезаясь в нее с разбега несколько раз. Но мы стоим прочно и держим оборону.
Лев, потрясенный нашей наглостью, так как дело происходит в его квартире, взвинченный любовью к Р., ошеломленный любовной катастрофой, которая немедленно разразится, если он не явится на с трудом выпрошенное им свидание, уже не помнит себя от вихря бушующих в нем чувств. После очередной безуспешной попытки прорыва нашей стенки Лев разворачивается и пулей летит в кухню. Мгновение, и он исчезает в открытом кухонном окне второго этажа собственной квартиры.
С влюбленностью в Р. у Льва Монтау связан еще один невероятно драматический и комический одновременно случай. Мама у Левы работала в тот период заведующей районной баней. Лева, согласно графику, в качестве дежурного слесаря-сантехника подрабатывал в бане у мамы. Естественно, если случается какая-то авария, то слесарь входит в любое помещение для выполнения необходимых работ.
В женском отделении вырвало прокладку в кране и вода хлещет во все стороны. Лев, одетый в комбинезон слесаря, с огромным разводным ключом входит в женское отделение, направляется к вышедшему из повиновения крану и вдруг обалдело останавливается и роняет разводной ключ из разжатого кулака.
На пути влюбленного по уши Левы Монтау стоит совершенно голая девочка Р. с тазиком в руке. Как вылетел из женского отделения Лев Монтау, он не помнит. Но больше в бане в качестве дежурного слесаря он не появился никогда. А романтическую влюбленность этот шоковый эпизод прикончил. Вот такая драматическая история случилась в районной эльмашевской бане.
Из армии Маркман вернулся другим. Во-первых, он стал очень крепким физически человеком. Занятия штангой сделали свое дело. Во-вторых,
экстремальные хохмы и лирическая мечтательность исчезли начисто. Это был волевой, целеустремленный и гордый человек.
Постепенно он отдалялся от капеллы, у него появился другой круг общения. Не зная подробностей, в которые Володя Маркман никого из капелланов не посвящал, скажу только то, что известно мне. Он добивался разрешения на выезд в Израиль. Насколько помню, в городской газете была опубликована статья о Володе Маркмане, а затем организован судебный процесс. Все кончилось приговором и лагерем, в котором ему помогли выжить воинская закалка и большая физическая сила.
Из лагеря Владимир Маркман был освобожден досрочно под давлением международных правозащитных организаций. Вскоре после освобождения он эмигрировал в Израиль, а затем в Канаду.
Так что путь на Запад у Володи Маркмана прошел не через нейтральные воды Черного моря, как он мечтал в школьной юности, а через лагерь и осознанный выбор зрелого человека. Мы до сих пор не можем понять, что заставило его сделать такой выбор — у нас была интернациональная капелла, и вопрос национальной принадлежности никогда не вставал как проблема между нами.
Но духовная свобода и невмешательство в личную жизнь капелланов были для всех нас святым делом и не подвергались сомнению никогда.
Маркман иногда звонит из Канады своей юношеской влюбленности Ф., интересуется жизнью капелланов, ему сообщено о смерти Леки Меллера, об инсульте Володи Воробьева, который обрек его на неподвижность, с чем мы помогаем ему бороться, добившись размещения его в реабилитационный центр. Знает он и о том, что пишется история капеллы, в которой ему принадлежит роль одного из лидеров нашей золотой и навсегда ушедшей юности.
Игорь Правдин
Игорь Правдин был нашей капеллановской поэтической ипостасью, в аккордах его неистово звеневшей гитары трепетали струны, как бы сделанные из душ капелланов. Гитарист он был пламенный, ему был чужд нежно-лирический цыганский стиль игры Бориса Гринберга. В руках Игоря Правдина гитара гремела в неистовстве, вибрировала, как обнаженное сердце, да она, собственно, на самом деле являлась обнаженным сердцем поэта — бунтаря Игоря Правдина! Только бунтарь от природы, не признающий ничего святого, кроме святого поэтического вдохновения, мог в одном из своих стихов назвать Россию “дурой в красном сарафане”. В условиях духовного гнета тоталитарной системы определение далеким от истины не казалось, хотя, конечно, было поэтической гиперболой. На такую гиперболу мог решиться только человек без внутренних тормозов страха. Уж как попали эти строчки к оперативникам КГБ, до сих пор нам неизвестно, но объясняться Игорю в этом суровом ведомстве пришлось.
Пламенная натура Игоря эмоционально воздействовала на всех, а на женщин она влияла просто гипнотически. Когда он, охваченный поэтическим экстазом, бил по струнам гитары, вызывая их рев, звон, гудение, которое чувствовалось как объемная звуковая масса, подавляющая все вокруг, становилось просто не по себе.
Через всю жизнь Игоря Правдина прошли женщины. Если Толя Горелов был холоден к ним, хотя они-то любили его безумно, то Игорь заливал женский мир своим поэтическим и артистическим темпераментом. У Игоря не было данных красавца, хотя высокий рост, гордо посаженая голова и мерцающие внутренним поэтическим огнем глаза производили впечатление явно незаурядного человека. Женщин к нему тянуло как магнитом. Особенно долго длилась его любовь-страсть, любовь-дружба, любовь-вражда с очень нежной и красивой, умной девочкой Г., пережившей с ним месяцы и годы полуголодного существования, в котором какой-то период единственным источником материального обеспечения была эта самая Г., пристроенная Толей Красовским на энергопредприятие художницей. Потом Игорь, став актером-чтецом филармонии, зарабатывал концертами-лекциями о русских писателях и поэтах. Но пока этого не было, голодали он и его любимая и верная Г. Видимо, в такие вот тяжелые дни он сочинил эти строки:
Лежали мы чинно
В позе покойников…
Только в руках у нас
Были не свечи, а книги.
Г. родила ему дочь. Но они расстались после серии разлук и конфликтов, встреч и примирений. Вторая его любовь была совершенно нераспустившимся цветком, последовавшим за ним на его родину в Самару и родившим ему там двух сыновей. А в промежутке между Г. и С. пламя страсти Игоря опалило не одну женскую судьбу. О таких он писал:
Не играй со мною, девка,
Проиграешь, видит Бог.
Поцелуй мой шибко крепок,
До беды один лишь вздох.
Обнимаю не в забаву,
Легкий флирт не для меня…
Если кружку поднимаю, —
Напиваюсь допьяна.
Если в квартире Леки Меллера капелла собиралась, как правило, для плотских утех, то комнатка Игоря Правдина на трамвайном кольце Эльмаша была эпицентром духовных страстей и исканий, ибо это была комната, где жил поэт. Игорь позволял пользоваться его гостеприимством далеко не всем. Только наиболее близкие его душе капелланы могли приводить сюда своих избранниц, чтобы с Игорем и его любимой устраивать праздники души и тела. Но Игорь разрешал такие вечеринки очень редко. Творец должен быть один — в этом его суть.
В один из особо тяжелых периодов нищеты он принял решение, которое поэтически сформулировал так:
Потом захотелось
Спросить глухарей:
Как они поживают…
Можно услышать бы
Было ответ,
Но дело в том, что
Находились мы в городе,
В самом что ни на есть
Его центре.
Через несколько дней Игорь уехал к глухарям, устроившись в геологическую партию, и прошел с ней почти через всю сибирскую тайгу.
Духовно Игорь Правдин был мне очень близок. Ведь я сам писал стихи, боготворил Александра Блока и Владимира Маяковского. Мы могли часами, попивая водку и закусывая жареным мясом с горячей сковородки, которое я приносил из своего дома в комнату голодающего Игоря, говорить о поэзии, читать стихи гениев и мечтать о будущем.
Поэтом я не стал, поэтом был Игорь Правдин. Как писал О’Генри: важно не то, какие дороги мы выбираем, а то, что внутри нас заставляет выбрать эту дорогу. О моих дорогах речь еще впереди.
А сейчас я держу перед собой сборник его стихов “До самой последней свечки”, вышедший в Самаре в 1999 году в издательстве “Парус” и открывающийся предисловием губернатора Самарской области, который пишет: “Перед Вами книга стихов Игоря Правдина, лауреата региональной премии имени Василия Шукшина… Познакомившись с творчеством Игоря Правдина, читатель вряд ли догадается сам, что автор долгие годы прикован к коляске страшным недугом. Столько силы в его стихах, идущих от сердца, что нет и намека на претензии к жизни или обиду на нее: физическая травма не одолела его духа, не поколебала личность…”
Владимир Воробьев
Я благодарен судьбе, что она свела меня с этим человеком. Прекрасное владение всеми богатствами языка, потрясающая эрудиция и великолепная память, ораторские способности и уникальный юмор, порой достигающий высот сарказма, сразу сделали Владимира Воробьева признанным лидером капеллы.
Если в душе Энди закипал праведный гнев, участь противника была предрешена, он умел так безукоризненно выстроить ошеломляюще точную, унизанную литературными, философскими, религиозными и нравственными сравнениями аргументацию, снабдить ее такими юмористическими и саркастическими эпитетами в адрес оппонента, что тот буквально на глазах превращался в нечто жалкое и смешное.
Помнится судебный процесс по делу братьев Ивановых, интересы которых в качестве общественного защитника он отстаивал по просьбе одного из братьев — Толи, некоторое время входившего в ближнее окружение капеллы. На стороне противников было все: положение в обществе, расположение органов власти, уверенность в успехе. Признаться, когда я увидел в зале суда растерянного Толика Иванова, обвиняемого в избиении ответственного лица “приемами бокса”, то казалось, что защитить его невозможно. Уверенные речи обвинения, явная демонстрация судьями расположения к “потерпевшим”, настроенность зала в их пользу, плюс к этому подавленная, сбивчивая речь обвиняемых, явно не привыкших к словесным сражениям, ибо Толик был “мастером кулака” и гитары, но отнюдь не словесных дуэлей.
Жалко было видеть этого плечистого, по-мужски красивого парня согнутым, подавленным и робким: власть умела сшибать с ног внешней атрибутикой, и не только в залах судебных заседаний.
Я вижу согнутую фигуру Толика Иванова и его брата, сидящих на скамье подсудимых и ждущих неминуемого сурового приговора. Все клонится к этому. Бросаю вопрошающий взгляд на Володю Воробьева и вижу, как его пронзительные черные глаза темнеют и начинают светиться внутренним, глубоким гневом.
Это нужно было видеть. Только по литературным источникам известно впечатление, производимое на присяжных заседателей, судей и публику речами великих судебных ораторов — Плевако и Кони. Но отблеск их гениальности я увидел в защитительной речи Владимира Воробьева, этого черноволосого юноши с ослепительно белозубой улыбкой и мечущим молнии взглядом. На моих глазах фигуры Толика Иванова и его брата начинали распрямляться, головы подниматься вверх, осанка приобретать уверенность. Они уже не походили на безвольно ожидающих неминуемого обвинительного приговора суда, не чувствовали себя песчинками в этом враждебном мире.
А Володя Воробьев блистательно разбивал один аргумент обвинения за другим. Толик Иванов и его брат были судом оправданы и на всю жизнь остались благодарны своему товарищу-капеллану.
Воробьеву было всегда присуще чувство справедливости и, я бы сказал, знание истины на генетическом уровне. Помню, когда я пластался на всех трибунах города за опального и гонимого тогда Бориса Ельцина, Владимир Воробьев наотрез отказался примкнуть к Свердловской городской дискуссионной трибуне, руководимой Геннадием Бурбулисом.
А Энди занимал в это время не только высокое служебное положение в НПО “Уралсистем”, ведущем разработчике автоматизированных систем управления предприятиями в СССР, но и был председателем совета трудового коллектива. В то время трудовой коллектив — это была очень большая сила, тем более такой элитный, состоящий из интеллектуалов высшего уровня. Воробьев категорически отказался что-либо делать в поддержку Ельцина и участвовать в общественно-политической деятельности под руководством Бурбулиса. Более того, он старался убедить меня и многих своих сослуживцев, участвовавших в демократическом движении, что личности и Бурбулиса, и Ельцина не соответствуют высокому предназначению демократии. Владимир Воробьев, по убеждениям социал-демократ, знающий досконально историю политической жизни России и проводящий аналитические параллели мыслей великих русских демократов с практикой разворачивающихся на его глазах процессов, говорил, что эти люди погубят страну. Никто ему не верил, ибо дух реформ был опьяняющим.
Талант Владимира Воробьева как теоретика и разработчика автоматизированных систем управления, руководителя отделения, в подчинении которого работали около 300 программистов, математиков, экономистов и других специалистов, развернулся во всю мощь в советское время. В СССР активно внедрялись новые методы руководства и управления, заводы процветали и могли финансово обеспечить внедрение дорогостоящих систем управления. В.П. Воробьев был известен во всех регионах Советского Союза, разработанные и внедренные силами руководимого им коллектив системы управления производством успешно работали в Прибалтике, Средней Азии, на Украине, в Сибири и Поволжье. Директоров десятков прославленных на всю страну предприятий он знал лично. Мало того, он читал для директорского корпуса страны лекции в Московском институте повышения квалификации. Лекции эти были, как всегда, блестящи, конкретны и чрезвычайно полезны.
Но Володя Воробьев не был бы капелланом, если бы ему не сопутствовали уникальные события, порой комического характера. Его рассказы об этих событиях в красках и подробностях — это просто невероятно увлекательно, а рассказчик он непревзойденный.
…Украинская ночь. Громадное поле чернозема после обильных многодневных дождей. Небо усыпано звездами, светит луна. В поле, увязая почти по пояс в знаменитых украинских черноземах, две фигуры. Это Владимир Воробьев и Валерий Приходько, закончившие свои внедренческие дела на ведущем Львовском заводе и оказавшиеся в степи на пути к свадьбе. На свадьбу их ждут как почетных гостей с Урала. Только благодаря трактористу, оказавшемуся в эту ночь в поле и также спешившему на свадьбу, им удалось оказаться не проглоченными черноземами в эту тихую украинскую ночь.
Украинская свадьба на селе — это целая красочная картина, состоящая из эпизодов обильной жратвы, обильного питья с гопаками и потрясающими по мелодичности украинскими песнями. На таких свадьбах гуляет вся деревня и по нескольку недель: самогон поглощается ведрами, а холодец тазиками, не говоря о сале, курицах, гусях, утках, поросятах под хреном и прочем не поддающемся описанию изобилии. Поздравительная речь Воробьева к невесте и жениху была так усыпана бриллиантами ослепительных эпитетов, экскурсов в историю Украины, России и Польши, гимнов женской красоте и мужской доблести, что совершенно ошеломила всю родню жениха и невесты, не говоря уже об ошалевших от эрудиции гостя с Урала односельчанах.
Его несло, как Остапа Бендера в клубе шахматистов, а закончил Володя Воробьев свою речь словами о том, что невесту и жениха он поздравляет от всей науки Урала, которую ему поручено представлять на этой свадьбе. Родня и односельчане глухого, затерянного в бескрайних черноземных степях Украины села были покорены окончательно и бесповоротно. Они смотрели на Воробьева почти как на посланца небес. Это был полный триумф.
Надо сказать, что в основе высочайшей вспышки ораторского исскуства Энди, как и у Остапа Бендера, лежало то же простое человеческое чувство. Это было чувство голода, так как они с Валерой Приходько не ели уже несколько дней, поскольку вся наличность была полностью истрачена на любимые обоими напитки. Ошеломленные украинским изобилием и слегка оглушенные первыми дозами самогона, оба воспарили к вершинам своего творческого духа.
А за Володей Воробьевым в это время наблюдали божественные глаза под сенью необыкновенно длинных ресниц. Я не знаю, как выглядела Ирэн, про которую пел Вертинский, утверждая, что в ее жилах течет кровь голубых польских королей, но Ядзя была верхом совершенства. Даже сейчас, десятки лет спустя, у Воробьева, описывающего внешний облик Ядзи, перехватывает голос от восхищения. Когда мой друг заметил взгляд Ядзи, он моментально протрезвел и влюбился, как пораженный ударом молнии. Но гости на свадьбе тянулись к оратору с бокалами, рюмками, стаканами и даже ковшами. Скоро все завертелось и закружилось в многодневной карусели тостов, плясок, речей, снов, протрезвления, похмелья и продолжающегося с новой силой свадебного пьянства.
В один из моментов этой кутерьмы Володя обнаружил себя сидящим в тазике украинского холодца, который цепко прихватил его за ткань брюк. Потом он помнит себя в жутко измятом после застирки костюме, провожающее их в дорогу село, печальные глаза Ядзи, которую так даже не удалось и поцеловать. Кто его знает, как бы сложилась жизнь Володи Воробьева, если бы украинские свадьбы были не так изобильны, а сам Энди не был подвержен большему влиянию Бахуса, нежели Венеры.
Сердце сжимается, когда я сейчас смотрю на перекошенное инсультом лицо моего друга, беспомощность его парализованного тела, седые волосы и померкнувшие глаза. Но я вижу его таким, каким он был в те далекие юные годы; таким, каким он блистал как один из лучших управленцев СССР; таким, каким он был всего лишь два года назад, когда мы с ним занимались разработкой программы общественно-политического движения “Возрождение страны” и политическим будущим одного из ведущих предпринимателей города Владимира Дмитриева. Но это уже область лично моей деятельности, многие годы связанная с политикой, об этом я и расскажу в следующей главе. И не только об этом.
“Важно не то, какие дороги мы выбирали…”
Жизнь столкнула меня со многими людьми, среди них были политики, писатели, журналисты, поэты, бизнесмены, ученые. С одними в большей мере, с другими в меньшей приходилось общаться, поэтому, говоря о своих жизненных дорогах, придется рассказывать об этих людях, какими они мне казались. Разумеется, эти впечатления субъективны, иными они и быть не могут, так как это моя жизнь, мои взгляды и моя оценка.
Первые сознательные шаги после школы сопровождалось комическим эпизодом. Проведя все лето в безудержном веселье: танцах, вечеринках, спорах и песнях, капелланы вдруг поняли, что они остаются не у дел. Воробьев в то время учился в пединституте, а мы, младше его на один школьный год, вдруг оказались, при всех своих амбициях и стиляжьем блеске, без социального статуса. Перед нами лежали, как перед витязем на распутье, три дороги. Об одной едко писал Правдин — “и пойдешь дорогой торной на завод Турбомоторный”, вторая, в институт, была закрыта, так как буйное загульное лето не оставило времени на подготовку к экзаменам, а третья дорога означала продолжать крутить “лурики” и торговать кошками-мышками под предводительством Ахоны.
И тогда я просто нашел учебное заведение, куда прием заявлений еще продолжался. Это был машиностроительный техникум при Уралмашзаводе. Экзамены там были чисто символические, а отделение я выбрал самое высокооплачиваемое — литейное. Стипендия в 420 рублей была в то время не шуточным подспорьем.
И вот четверо эльмашевских стиляг-капелланов: Павленко, Маркман, Попов и Поднос оказались студентами неведомой специальности — литейщик.
Учились мы легко. Сопромат, высшая математика и другие дисциплины для нас труда не составляли. Но процесс лекций — это была достойная описи картинка! Обычно наша четверка занимала последние столы. Начиналась лекция, и тут с наших мест начинал доноситься ритм и завывания. Стиляги не могут без джаза, и мы, еще полные впечатлений о летних вечерах и ночах, начинали изображать джаз. Ритм, вой саксофонов, синкопы труб нарастали, и в конце концов ошарашенный лектор прекращал учебный процесс, — а мы стихали. Определить, откуда несутся эти звуки, он точно не мог. Но как только он начинал лекцию, начинали и мы. А о себе мы придумали такую фразу:
Павленко, Маркман, Попов, Поднос
Объединились в один колхоз.
И пели в стиле “Сан-Луи блюз”.
Когда мы попали на первую практику в ад литейного цеха Уралмашзавода, мы поняли, что нужно “рвать когти” из этого дыма, горелой земли, силикатной пыли и раскаленного металла. А еще мы поняли, почему литейщики имели такие высокие стипендии. В этот кромешный ад можно заманивать только деньгами. В течение некоторого времени под разными предлогами все мы бросили этот техникум.
Уже через пару недель после бегства из техникума Миха Поднос летал по Эльмашу на своем легком мотоцикле, восхищая изяществом посадки местное женское население. Надо сказать, что Миха Поднос занимался фигурным катанием на коньках, участвовал во всесоюзных сборах и соревнованиях, поэтому координация движений, манеры и изящество, вырабатываемые фигурным катанием, делали его посадку на мотоцикле и манеру ездить очень эффектными.
Игорь Попов осваивал более серьезный тяжелый мотоцикл, на котором обучал меня и Маркмана вождению. Короче говоря, впереди был год веселой жизни до нового рывка в какую-то иную реальность.
Для меня эта реальность началась с завода имени Калинина, крупнейшего оборонного предприятия города.
Очень быстро, написав ряд заметок в заводскую многотиражку, я был приглашен на штатную должность литературного сотрудника. Это была суровая школа. Все журналисты, прошедшие школу многотиражек, знают, какая это адская нагрузка: 400 строк через день должен выдать каждый сотрудник. Уже позднее, работая в региональном выпуске “Российской газеты на Урале”, мы обменивались воспоминаниями о многотиражном прошлом с редактором региональной вкладки, собкором по Уралу Алексеем Владыкиным, начинавшим свой путь в большую журналистику через многотиражку Уралмашзавода. Так вот уралмашевские многотиражники называли свой печатный орган между собой “крематорий”, так как он сжигал интеллект и нервы этой самой нормой обязательных строк самым безжалостным образом. И тем не менее заводская газета “Калининец” научила меня держать в руках перо, то есть писать быстро и во всех жанрах.
В творческом плане я рос стремительно. В 22 года был назначен редактором родной многотиражки, так как редактор Вера Дорина ушла ответственным секретарем в создаваемую в тот период межрайонную газету. Как редактор я выпустил всего несколько номеров. В.Г. Дорина снова вернулась на завод, а я был командирован райкомом КПСС в органы внутренних дел.
С работой в пропагандистском аппарате Областного управления внутренних дел связанно много интересных событий. Он назывался организационно-методическим отделом, и возглавлял его тогда Вячеслав Каменщик.
Местные острословы быстро переименовали этот “методотдел” в “не тот отдел”. И в этом “не том отделе” судьба свела меня с Львом Чумичевым, с которым наладились очень дружеские отношения, продолжавшиеся десятки лет, до самой его смерти, которая пришла к нему ночью, во сне, с сердечным приступом. На моих глазах Лев Чумичев превратился из журналиста многотиражки, пришедшего в УВД из газеты с почти анекдотичным названием “Резинщик”, выходившей на заводе резинотехнических изделий, в писателя и киносценариста.
Явление Льва Чумичева в наш “не тот отдел” было грубым и зримым, перефразируя слова Маяковского о римском водопроводе. В дверь вошел громадного роста парень в мятых брюках, бежевых огромных замшевых туфлях с развязавшимся шнурком на одном из них. В руках он особым образом держал дымящую сигарету в длинном мундштуке, этак на отлете, что мне всегда давало повод острить: “Ты, Лев, куришь, как классик”.
Вообще Льва звали не Лев. Его настоящее имя Левиан, папа учитель постарался, в 30-е годы было принятом среди интеллигенции придумывать имена своим отпрыскам, составляя их из слогов великих людей, чаще революционеров. Левиан означало: Ленин Владимир Ильич плюс окончание “ан”. Но особенно отец постарался с именем другого сына. Лев и, естественно, мы звали его Саша, но это был не Саша, а Гамбэл, то есть — Гамбета (комиссар Парижской коммуны), Маркс, Бебель, Энгельс плюс Ленин. Отец Льва Чумичева очень гордился старшим сыном, добившимся всесоюзного литературного признания. Фильм, поставленный по его сценарию, выигравшему первую премию на всесоюзном конкурсе фильм “От зари до зари”, гордый отец мог смотреть бесконечно. По слухам, фильм этот пришелся по душе Л.И. Брежневу.
Многое проходит перед мысленным взором из тогдашнего времени близкого общения с Львом Чумичевым. На моих глазах в течение трех десятков лет из-за постоянного курения и нервных нагрузок он получил болезнь сосудов кровообращения, грозящую ампутацией ног. Боли у него были страшные до слез. Чтобы заглушить боль, он неумеренно пил, в конце концов уже не мог без этого обходиться. О достатке говорить не приходилось, жене его Наталье было очень тяжело. Образ жизни он вел неподвижный, без палки передвигаться не мог. А ведь когда-то, перворазрядник по волейболу, на моих глазах он выигрывал один против целой команды.
Как сейчас вижу Льва Чумичева последних лет жизни. Высокий и толстый, как водонапорная башня, с костылем, неповоротливый и грузный. На оплывшем после бессонных творческих ночей лице, среди тяжелых, словно налитых чем-то желтым, неподвижных век, остро взблескивают маленькие и пронзительные глаза.
Самая главная черта характера у Льва Чумичева была бескомпромиссность, он органически не мог уступать в чем-то, что было для него основополагающим. Он походил на глыбу, которую, как ни клади в фундамент, она все равно смотрится неотесанной и неудобной, торчащей из фундамента назло всем. Сколько с ним бился Геннадий Бокарев, его близкий друг, спасая от острых углов, сглаживая в литературных кругах его справедливые до абсурда суждения, его эпатажные, порой граничащие с оскорблениями, выпады против очень высоких должностных лиц. Помнится случай, стоивший ему работы на телевидении. На обсуждении сценария документального фильма об известном всей стране передовике он заявил безапелляционно, что фильм этот — ложь и такого передовика, который в нем изображен, в жизни нет. А в жизни есть другой человек, он и не думает таких дум, да и наверняка не говорит таких слов, что звучат в фильме. Почему нельзя просто работать честно, а нужно стоять на вахте и так далее.
Резкое выступление Льва кончилось тем, что председатель комитета по телевидению и радиовещанию предложил ему не смущать молодежь речами, в которых никакого уважения к должностям, и благословил его на все четыре стороны. А в заявлении Лев написал только два слова: “Увольте меня”. Через пять лет после этого факта вся страна увидела на широком экране цветной фильм о простом человеке села, для которого нет ничего противнее громких слов и нет ничего истиннее хлеба да еще фронтовых друзей.
Незадолго до последнего дня Льва Чумичева по телевидению была показана серия очерков о нем. Помню, когда я смотрел этот цикл очерков, в котором Лев как бы подводил итоги своей жизни на берегу любимого озера Таватуй, в доме, купленном на гонорар от фильма, в моей душе что-то екнуло. Словно чувствовал Лев оказавшийся не столь далеким печальный день.
Говоря об этой личности, с которой нас связывала работа в милиции, не могу не сказать о такой крупной во всех смыслах слова фигуре, как Геннадий Бокарев. Появлялся он обычно шумно, после очередного прилета из столицы, где триумфально в Малом художественном театре шла поставленная Олегом Ефремовым его пьеса “Сталевары”, ворвавшаяся в элитный, засахаренный столичный бомонд как бомба. Когда приходил Геннадий Бокарев, то казалось, он заполнял всю прихожую: высокий, широкоплечий, уверенный и веселый.
— Отцы, — говорил он, — как живете?! — И вынимал всегда несколько бутылок коньяка, гору лимонов, банки шпротов. Все это он проделывал своими огромными ручищами, доставая из-за пазухи и карманов дубленки. Портфелей и сумок он не признавал, и только одному ему ведомыми путями он мог приносить в руках, карманах, за пазухой такую гору снеди и выпивки.
Взлет Геннадия Бокарева к вершине славы был стремительным, но, достигнув ее, он держался там устойчиво и прочно. После повести “Мы”, опубликованной в журнале “Юность”, последовали “Сталевары”, а за ними с постоянством хорошо отлаженной интеллектуальной творческой машины он выдавал новые сценарии, повести и рассказы — регулярно, одну вещь за другой, и все добротного художественного уровня. Талант и потрясающая работоспособность, которую мне просто ни у кого видеть не приходилось. Спал он, как сам признавался, не более четырех часов. Думаю, что это была работоспособность рабочего человека, знавшего о горячем металле непонаслышке, а работая в начале трудовой биографии кузнецом на Уралмашзаводе.
Рассказы Геннадия Бокарева о столице были захватывающе интересны. А еще он прекрасно играл на гитаре и пел городские романсы. Жизнь, видимо, распоряжается нами с глубоким смыслом, сведя этих двух уральских литераторов, глубоко своеобразных по сути своих дарований и взглядам, но объединенных многолетней дружбой.
А в моей личной судьбе произошел резкий поворот, круто изменивший все ее течение. Юношеское увлечение поэзией и филологическое университетское образование в конце концов дали себя знать, и после нескольких лет работы в областном управлении внутренних дел, где было отснято по моим сценариям несколько передач о расхитителях урожая, персонажах вытрезвителей,
напечатаны многочисленные плакаты с лучшими участковыми и опубликованы фельетоны и очерки в газете “Революционный страж”, редактируемой Эдиком Шишовым, я решил заняться литературной критикой с дальней целью попасть в журнал “Урал”.
Путь в литературную критику оказался роковым. Чтобы о чем-то писать, нужно сначала это читать, причем раньше всех. А всю местную литературу можно было, да еще за заработную плату, прочитать в Обллите, то есть в цензуре, без штампа которой не печаталась, не издавалась ни одна газета, ни один журнал, ни одна книга. И я пошел работать в Обллит. Вскоре я стал ведущим сотрудником, а затем и возглавил группу контроля книжно-журнальной продукции. Так ко мне попадали на контроль еще не опубликованные стихи, повести и рассказы всех уральских писателей и поэтов. Цензор я был хороший, на меня ни у кого из пишущей братии и редакторов журнала “Урал” и “Уральский следопыт”, Средне-Уральского издательства обид не быдло. И я стратегически начал осуществлять свой план, то есть готовить и публиковать критические обзоры уральской поэзии. До сих пор бережно храню сборник стихов “Солнце и снег” Льва Сорокина, выпущенный Средне-Уральским книжным издательством в 1969 году с его дарственной надписью: “Владимиру Ивановичу Павленко, чуткому человеку и чуткому критику от автора”. Но путь в критики оборвался новой перспективой, имевшей самый неожиданный исход.
В то время, в конце 70-х, бурно развивалась социология. Как-то для сотрудников Обллита молодым и талантливым социологом Мордковичем была прочитана лекция. Тема меня захватила, я задавал много вопросов лектору и даже вступил в полемику, философская подготовка давала такую возможность.
В итоге последующих личных контактов мне предложили должность младшего научного сотрудника и определили тему диссертации. Как на крыльях я влетел в кабинет начальника Обллита с заявлением об увольнении с переводом в Уральский филиал Академии Наук СССР.
Прочитав мое заявление, начальник (не буду его называть) резко сказал “нет”: незадолго до этого он назначил меня на самую ответственную должность и, конечно, не ожидал такого поступка в ответ. Мои доводы ни к чему не привели. Я оставил заявление у него на столе. А в спину мне прозвучало:
— Просто так вы отсюда не уйдете.
То, что произошло после этого, не поддается объяснению. Тоталитарная система, винтиком которой я являлся, меня просто раздавила, были собраны все мои высказывания о выдающемся таланте и смелости А.И. Солженицына, находившегося тогда в заграничной высылке, все мои мнения о партийном аппарате, о сверхжестком контроле над идеологией и недопущении никаких мнений, кроме мнений вождей, — и все это было предъявлено мне на ближайшем партийном собрании. В одно мгновение я получил строгий выговор с занесением в учетную карточку с формулировкой “за политическую незрелость, выразившуюся в…”, далее следовал перечень моих вольнодумств и запись в трудовой книжке по 33-й статье. Дорога с такой политической формулировкой в идеологию была закрыта.
Не могу не передать атмосферу бюро районного комитета партии, где утверждали выговор. Придя на бюро, которое проходило в кабинете первого секретаря райкома, я уселся в конце длинного стола и выложил блокнот для записей, надеясь убедить районных партначальников в праве на свободу мысли и слова.
Стояла звенящая тишина. Для них тоже было что-то абсолютно невероятное в том, что перед ними сидит человек, занимавший руководящий пост в идеологическом органе и снятый с формулировкой “за политическую незрелость”. Все ждали, что я буду каяться, а я вместо этого делал записи выступающих членов бюро, предполагая разбивать их аргументацию. И тут встал секретарь РК КПСС по идеологии. Такого накала политической ненависти мне больше слышать не приходилось никогда. Он потребовал, чтобы я немедленно убрал свои записи со священного стола этого кабинета, немедленно прекратил делать какие-либо пометки, я должен только слушать и испытывать позор.
Конечно, мои попытки разбить аргументацию против меня были пресечены. Провожаемый десятком ненавистных взглядов, я ушел с волчьим идеологическим клеймом. По существу, спас меня тогда Руслан Лапиков, редактор многотиражки “Авиатор Урала”. В газету он взять меня не мог. Ни одна газета не рискнула бы сделать этого. Но Руслан предложил мне заняться рекламой, нужен был старший инженер по рекламе в Агентство Аэрофлота. До сих пор благодарен Руслану Лапикову (увы, нет его уже в живых) и Ефиму Слуцкому, заместителю начальника управления по перевозкам, которых не смутили ни моя запятнанная статьей трудовая книжка, ни политическая формулировка партийного взыскания.
Так началась моя рекламная карьера, которой я посвятил более 30 лет. Вскоре я стал заместителем начальника Центрального агентства воздушных сообщений. Я развернулся в полную силу: стюардессы на авиалиниях ходили с моими элегантными значками из мельхиора в сочетании с яшмой, с цепочками, потрясающе смотревшимися на синей форме. Мужчины носили на форменных кителях, на мельхиоровой фирменной птичке, барельефы Ленина с цифрой 100 на медальном пятачке из яшмы. В салонах шла торговля сувенирами из похожего на янтарь камня, привезенными мной из курганских мастерских. Каждый месяц выходило по две рекламные листовки. Я выступал по обмену опытом рекламной работы с трибуны Министерства гражданской авиации СССР.
В рекламе я нашел еще одно свое призвание. Потом я руководил рекламой Уралмашзавода, а в итоге создал целый рекламный комбинат областного значения и стал его директором. Были еще совершенно уникальные достижения: я организовал группу из двух высококлассных фотографов-слайдистов Валентина Коротаева и Толи Ренева, и за короткое время мы обеспечили выпуск рекламных проспектов по крупным предприятиям Урала, а также смонтировали слайды большого формата с подсветкой во многих торговых центрах, в том числе в других областях и республиках.
Надо ли говорить, что кроме профессиональной известности это дало очень большие деньги. Я был на вершине профессиональной рекламной работы и абсолютного финансового благополучия.
Но и это была не последняя ступень в шагах по лестнице жизни. В мою судьбу ворвалась большая политика. Вот где сомкнулись интерес к социологии и способности публициста, журналиста и рекламиста. Став активным членом Городской дискуссионной трибуны, я принял участие в предвыборной борьбе. Узнав, что в Киеве на киностудии появился новый материал, называемый фототкань, я улетел за ним и привез в Свердловск три рулона. Благодаря этой новинке избирательные кампании Геннадия Бурбулиса и, по его просьбе, еще Владимира Исакова были обеспечены большими плакатами на фототкани, изготовленными моими фотографами. Так появились в городе люди-плакаты, то есть ходячие рекламные установки — крупноформатные, легкие и эффектные — с портретами кандидатов в Верховный Совет СССР.
Отношения с Г.Э. Бурбулисом были довольно близкие. Я был, естественно, членом его штаба, вел памятное собрание избирателей по Свердловскому одномандатному округу, которое проголосовало за опального Б.Н. Ельцина, а не за угодного партаппарату академика Г. Месяца.
Обстановка тех дней была потрясающая. Дискуссионная трибуна собирала битком набитые залы дворцов и домов культуры. Во время собрания по выдвижению Б.Н. Ельцина депутатом Верховного Совета все подступы ко Дворцу культуры им. Свердлова были забиты людьми, а в самом помещении, как в зале, так и в фойе, яблоку было негде упасть. Трансляция собрания шла в фойе и через динамики на улицу, чтобы все могли слышать происходящее.
В дальнейшем, когда в Верховном Совете по установке М.С. Горбачева была устроена блокада Б.Н. Ельцину, я вышел из партии в знак протеста.
Как я оцениваю все, что потом произошло со страной и с самим Ельциным? Я оцениваю последнее десятилетие как катастрофу демократии и как свою личную катастрофу. Мы, демократы, хотели видеть совсем другое, за это другое и боролись со всей силой своих способностей и талантов. Никогда не смогу простить профанацию самой идеи демократии, людей, которые превратили ее в “дерьмократию”, расхищение национальных богатств.
Видел ли я опасность замены демократии новой бюрократией? Видел. Поэтому, когда Городская дискуссионная трибуна прекратила свое существование и превратилась в личный избирательный штаб Бурбулиса, я категорически выступил против этого, в том числе в печати, опубликовав статью “Почему молчит трибуна?”. С тех пор мои дороги с бывшими соратниками по борьбе за политические реформы разошлись.
И вот, в последние годы, я снова вернулся в политику. Работая в “Российской газете на Урале”, я встретился с владельцем двух торговых центров, генеральным директором производственно-строительного предприятия “Тэктон” Владимиром Дмитриевым. Наш разговор от коммерческой рекламы перешел к политической тематике, и мысли моего собеседника мне понравились.
А через месяц я создал и возглавил аналитическую группу, куда привлек талантливую сотрудницу Оксану Ткачук и хорошего аналитика прессы, бывшего полковника ГРУ (учитывая специфику организации, не буду называть его фамилию), а также Владимира Воробьева — экономиста, политика и социал-демократа по убеждениям, друга юности и капеллана.
За короткое время мы многое сделали. Было создано общественно-политическое движение “Возрождение страны”, мы нашли союзников среди патриотических сил на Урале, добились, чтобы был создан Союз патриотических сил, а В.А. Дмитриев стал лидером этого союза; был налажен контакт с ученым миром, студенчеством, установлены связи с Сергеем Бабуриным и его “Российским общенародным Союзом”. Я и В.П. Воробьев написали программу движения.
По ряду причин с В.А. Дмитриевым мы разошлись, но я по-прежнему считаю, что он может сделать политическую карьеру.
А теперешние мои дни протекают, как у пенсионера. Видимо, время политических боев для меня ушло навсегда. Правда, порох иногда вырывается из старых пороховниц: я направил для представителя Президента в Уральском федеральном округе П.М. Латышева разработанную мной концепцию “Высокоорганизованного демократического социальноустойчивого общества” как от участника прошедшей 11 октября 2000 года в университете научно-практической конференции: “Политическая реформа в России: первые итоги и перспективы”.
…Но, видимо, сделать что-либо значительное уже не удастся. Капелла и ее люди уже в прошлом. Будущее принадлежит новому поколению. Хочется этому поколению сказать несколько слов в заключение этой повести.
Лучшие люди
На Эльмаше есть улица Краснофлотцев, которая считается центральной. Ее отрезок между улицей Старых Большевиков и улицей Стачек мы считали своим районным Бродвеем. В сквере, где заканчивался Бродвей, была районная Доска почета под общим заголовком “Лучшие люди”. Это было наше излюбленное место. Здесь почти каждый вечер можно было видеть капеллу в полном составе на скамейках под табличкой “Лучшие люди”, здесь также всегда были местные знаменитости — Ахона, Володя Нос и другие.
Конечно, мы не считали себя, да и не были лучшими людьми, но все-таки мы не были и худшими. У нас были мечты, были цели, мы не хотели жить в тоталитарной системе; мы больше всего на свете ценили свободу личности.
Но сейчас, с высоты прожитых лет, подводя итоги жизни, мы хотим сказать молодежи, своим детям: больше всего опасайтесь потери духовных ценностей. Ведь катастрофа, которая произошла со страной, в огромной мере случилась потому, что у ее лидеров настоящих духовных ценностей не было. Великий дух не допускает возможности разрушения. Пусть это будет завещанием капеллы молодому поколению. Ставлю точку. Все. Кончилась жизнь.
Раздается звонок телефона. Снимаю трубку.
— Привет, старик, — говорит Валера Волошин, — в среду вместе с Толей Красовским собираемся навестить Володю Воробьева.
— Ладно, я тоже поеду. Кстати, сообщаю, что только что закончил повесть об истории капеллы. В среду почитаем, потом понесу ее в журнал “Урал”, и переправим в Канаду Маркману.
— Думаешь, напечатают? Кому интересна какая-то дворовая история?
— Во-первых, жизнь даже одного человека представляет интерес. Во-вторых, это история целого поколения шестидесятников. В-третьих…
— В-третьих, — перебивает меня Валера Волошин, — мы просто прах, который мешает жить.
После телефонного разговора с Валерой Волошиным, личным другом Владимира Воробьева еще с детского сада, но не входившим в капеллу, мысленно принимаю его в ее состав. Он очень много сделал для своего друга, добился направления его в госпиталь, один из лучших в стране, изыскивает возможности международной гуманитарной помощи. А сам за триста рублей в месяц работает ночным сторожем в магазине какой-то новорусской предпринимательши.
Когда я вижу лица этих потерявших счет деньгам людей и сопоставляю их с жизнью голодающих и замерзающих граждан нашей страны, со стариками, роющимися в помойках, все в моей душе цепенеет, и поднимается гнев. Хочется крикнуть в их бессовестные лица:
— Мы не прах! И никому не позволим считать нас прахом!
Каким наивным оказался бизнесмен нашей юности Ахона с его “луриками” и “кошками-мышками”, умерший от голода несколько лет назад. Какими наивными были мы, демократы, обманутые в своих лучших, искренних чувствах и мечтах.
И поэтому у нас есть моральное право быть услышанными. Мы — тени тех, полных сил, молодых капелланов. Мы, уходящие в небытие, не хотим уйти молча, как прах, брезгливо стряхиваемый волчьей стаей, решившей, что они, волки, — главное достояние страны.
И все-таки придет день, когда, говоря словами Александра Пушкина:
Кому из нас в последний день лицея
Торжествовать придется одному.
А сейчас провозгласим тост, пока мы еще вместе, за нашу жизнь. И четыре тени — Владимир Воробьев, Толя Красовский, Валерий Волошин и я, в среду у постели друга сдвинули свои стаканы.