Опыт “инвентаризации” уральского книгознания
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2003
Виталий Алексеевич Павлов — родился в 1930 г. Журналист, историк, краевед. В 1954 г. окончил историко-филологический факультет УрГУ. Автор десяти книг, изданных в Екатеринбурге. В журнале “Урал” печатается с 1958 г. Живет в Екатеринбурге.
В 1980 г. в Свердловске вышли в свет “Рассказы об уральских книгах”. Появились они в благоприятное время, время всеобщего увлечения книгой, бурной деятельности республиканских, областных и всяких других обществ любителей книги, бесчисленного количества клубов книголюбов. Их не было разве только в аптеках да в детских садах. За книгами гонялись и стар, и млад, усердно собирали личные и семейные библиотеки. Радовались каждой покупке, да и покупка была доступна каждому. Книги выходили тысячными, даже миллионными тиражами и стоили дешево. Не так, как нынче: цены в рублях со многими нулями отпугивают, подобно глазам очковых змей.
А книжка “Рассказов…” стоила всего 50 коп. Тираж в 15 тысяч экземпляров разошелся мгновенно. Через полторы недели на прилавках свердловских книжных магазинов “Рассказов…” уже не было.
Свою роль здесь сыграла не только цена. Изданную в “подарочном” варианте книжку, изящно и со вкусом оформленную под старину — с колофоном, с форзацем — гравюрой древнего Тобольска, с рисунками-заставками над главами, с вынесенными на поля примечаниями, с иллюстрациями старых изданий — было приятно взять в руки. Но главная составляющая популярности “Рассказов…” заключалась в том, что она несла тогда новое слово в истории книговедения и культуры края.
В аннотации, напечатанной прямо на верхней крышке переплета, сказано: “…о рождении первых книг на Урале и в Сибири, о родоначальниках местного книгопечатания — предках Д.И. Менделеева, об авторах первых в крае справочников и энциклопедий Иване Петерсене, Михайле Гамалее и Николае Шукшине, о первом пособии по типографскому делу и о многих других неизвестных страницах из истории печати расскажет эта книга”. Две трети объема книги посвящены первым типографиям, книгам-первенцам, людям, которые создавали их в конце XVIII — первой половине „VI„V века в Тобольске, в Перми, в Екатеринбурге, Оренбурге и Уфе. Для подавляющего большинства читателей “Рассказы…” явились открытием, окном в неведомую, почти фантастическую страну местной книги.
“Рассказы…” получили, как говорят актеры, “хорошую прессу”, около полутора десятков аннотаций, рецензий и статей опубликовано во всесоюзных, уральских областных, городских, молодежных, районных и даже многотиражных периодических изданиях. Авторов “Рассказов…” В.А. Павлова и А.В. Блюма обласкали, наградили почетным званием лауреата литературной премии имени В.П. Бирюкова.
Ласковое слово и кошке приятно. Читать о своем труде похвальные слова, получить лауреатскую медаль было приятно. Но настоящая значимость выступления нашего дуэта обнаружилась не в момент выхода книги, а спустя десятилетия.
“Рассказы…” стали рубежом, толчком, побудившим историков, краеведов, книговедов активнее продолжить начатый нами поиск. За минувшие годы следопыты отыскали такие факты, сведения, которые заставили меня, например, от каких-то позиций отказаться, исправить невольные ошибки, что-то существенно уточнить, дополнить, на что-то взглянуть новыми глазами. Проще сказать, книгу надо бы переиздать. Но сделать это сегодня — маниловская мечта: исчезло прежнее государство, нет города Свердловска, ликвидирована государственная издательская система, а с нею вместе — Средне-Уральское книжное издательство, его отдел краеведческой литературы с очаровательной Лолой Георгиевной Золотаревой, редактировавшей книжку, чудесной заведующей отделом Ириной Вениаминовной Давыдовой — “крестной матерью” “Рассказов…”. Это ей принадлежит заслуга наречения книги именно так, как она называется. Препятствия к переизданию не только во всем перечисленном. Нынешний издатель с порога заявляет: “Ты мне заплати, тогда я тебя напечатаю”. Все повернуто с ног на голову. Труд литератора теперь ничего не стоит. Пишущая братия и прежде не ходила упитанной, а ныне, при всеобщем обнищании, отощала совсем.
Время летит. У каждого свой предел. И сознаешь, что сейчас, вот в эти дни, кроме тебя, кажется, некому рассказать, что же нового в книгознании Урала принесли прошедшие годы. Так родился настоящий очерк.
В Оренбурге
Соответствующий раздел в “Рассказах…” послужил поводом для статьи профессора Оренбургского пединститута Павла Евменовича Матвиевского.
Я познакомился с ним случайно, будучи в командировке в Уфе лет около 40 назад. Уже тогда он был в летах и ко мне, молодому, относился по-отечески доброжелательно. Ладно скроенный, обаятельный, улыбчивый крепыш интересовался моими научными занятиями, внимательно слушал, что-то советовал. С той поры мы не встречались. Его интересы и знания приоткрылись для меня много позднее, в 1978 году, когда в журнале “Советская библиография” появилась глубокая и благожелательная рецензия профессора на первый выпуск библиографического указателя “Периодика Урала” (составленного Г.М. Савиных), научным редактором, консультантом и одним из авторов которого мне довелось стать. А в июле 1980 г. в ответ на мой книжный презент Павел Евменович прислал на память свою небольшую, но весьма емкую по содержанию работу “Крестьянская война под водительством Е.И. Пугачева (1773—1775 гг.)”. Талант Матвиевского повернулся для меня новой гранью, причем оказалось, что наши научные занятия перекликались: за три года до его подарка вышла из печати моя брошюра “Народная публицистика на Урале периода Крестьянской войны 1773—1775 гг.”.
Пересекались и книжные интересы. В 1983 г. Павел Евменович напечатал в оренбургской областной газете и прислал мне прекрасную статью о первопечатных книгах Оренбурга1 .
Как и мы с А.В. Блюмом, Матвиевский считал первой книгой, изданной в этом городе, “Краткое обозрение достопамятных событий Оренбургского края, расположенных хронологически с 1246 по 1832 год”, написанной чиновником канцелярии военного губернатора титулярным советником Н.В. Жуковским. Павел Евменович счел нужным полнее, чем мы, раскрыть содержание произведения, математически точно определил его, так сказать, социальный статус — необходимость именно такого сочинения в связи с международным положением России и, стало быть, Оренбуржья в начале
30-х годов XIX в. Книга служила учебным пособием для воспитания будущих офицеров в Неплюевском военном училище, на что и уповал автор, и вместе с тем — ценным справочником для чиновников “по служебным делам”.
Матвиевский внес любопытный “штрих” в историю возникновения книги: “Издавалась она, как писал командир отдельного Оренбургского корпуса и военный губернатор П.П. Сухтелен, “с высочайшего одобрения (т.е. одобрения Николая I. — В.П.) и под моим руководством…”. Надо полагать, именно поэтому в один и тот же 1832 год она вышла из типографии Отдельного корпуса и в Петербурге — из частной типографии Николая Греча. Тогда же в столичной газете “Северная пчела” кропотливый труд Жуковского получил одобрительные отзывы ученых.
Имя Сухтелена, деятельного участника издания, достойно доброй памяти. Напомню, что благодаря ему в военной типографии штаба корпуса в январе 1832 г. была открыта так называемая Восточная типография (с арабским шрифтом) для печатания материалов народам тюркской языковой группы. По его настоянию казенные крепостные крестьяне были переведены в разряд вольных — “таможенных казаков”, не связанных с военной службой. Казачьи унтер-офицеры, башкирские и казахские старшины, успешно сдавшие общеобразовательный экзамен, становились казачьими дворянами. Сухтелен открыл школы совместного обучения всех национальностей края, школы для женщин башкирок, калмычек и казашек. Ему, участнику войн с войсками Наполеона и русско-турецкой войны, принадлежит идея увековечить победы русского оружия в названиях казачьих крепостей, постов и станиц. Так на карте Оренбургской губернии появились Париж, Берлин, Варна, Браилов, Адрианополь и другие. Популярность многих мер Сухтелена была так велика, что после его скоропостижной смерти в 1833 г. оренбургское казачество вопреки противодействию Святейшего Синода похоронило прах лютеранина в главном православном соборе Оренбурга2 .
Профессор Матвиевский предполагает, что книга Жуковского печаталась на его средства, что он, как уроженец Челябинской станицы, из патриотических чувств “пожелал с благотворительной целью “помогать неимущим” и пожертвовать 500 экземпляров ее в пользу устраиваемой в Челябе богадельни”.
Если иметь в виду, что канцелярия корпуса продавала книгу по 5 рублей за экземпляр, пожертвование Жуковского — 2500 рублей — весьма щедрое. Книгу высылали городским, уездным, земским исправникам, комендантам всех крепостей и трем управлениям казачьих войск: Оренбургского, Уральского и Ставропольского калмыцкого.
Но, пожалуй, самое замечательное то, что Сухтелен отправил 10 экземпляров книги в библиотеку Неплюевского училища с наказом его директору, “дабы оная книга была переведена на татарский язык”. Перевод предполагали печатать в Восточной типографии.
Но дело почему-то затянули. Рукопись перевода, осуществленного выпускниками Азиатского отделения училища под руководством учителя татарского языка Мартемьяна Иванова (командированного в свое время Сухтеленом в Казань для обучения типографскому делу), лишь в октябре 1835 г. представили новому правителю края В.А. Перовскому. Сочинение Жуковского, напечатанное на татарском языке, неизвестно. По-видимому, его и не было. “Где же он теперь, тот первейший уникальный перевод (…) куда девал его Перовский”, — спрашивает Павел Евменович. Его “находка явилась бы феноменальным открытием для нас потому, что не у каждого города той поры были свои первопечатные книги, и не только в русской, но и в арабской, как думалось, транскрипции. И не каждый генерал решался в тот жестокий век “молвить” печатное слово “азиатцам” на родном их языке”. Перовский, видимо, не решился?
В конце статьи профессор буквально “огорошил” еще одной новостью: сочинение Жуковского было переиздано в Уфе на рубеже ХХ века. Жаль, что Павел Евменович не назвал точных выходных данных переиздания.
…Готовясь отметить 200-летие русской прессы, члены Оренбургской ученой архивной комиссии попытались ко дню юбилейного заседания найти книгу, которую они считали первой — “Адрес-Календарь Оренбургского Отдельного Корпуса, Оренбургской губернии и Управления Оренбургским краем по части Пограничной с присовокуплением кратких статистических сведений. 1833 г., г. Оренбург, в типографии Штаба Отд. Оренб. Корпуса”. Однако книжки не нашли, о чем с горечью сообщили в своих “трудах” в 1903 г.
В “Рассказах…” мы писали: “Для нас это издание тоже пока осталось за семью печатями”. Но уж очень хотелось “сломать печати” и найти пропажу. Книжка с таким заголовком обнаружилась в фондах тогда еще ленинградской библиотеки им. Салтыкова-Щедрина. С одной лишь разницей: издана не в 1833-м, а в 1836 году. О своей находке я впервые рассказал 26 сентября 1981 г. на заседании екатеринбургского городского клуба “Уральский библиофил”. А спустя несколько лет — на страницах журнала “Уральский следопыт”3.
Маленькая, “карманного” формата книжечка очень богато начинена самой разнообразной информацией. В ней, например, представлено все начальство ветвистого древа местного военного, гражданского и церковного управлений — вся чиновная рать, начиная от губернского Олимпа, кончая уездной и станичной мелкотой. “Часть военная” открывается сведениями об Оренбургском отдельном корпусе. Он объединял регулярные и иррегулярные войска. Поименно зафиксирован весь командный состав дивизий, полков, бригад, эскадронов, батальонов, батарей, а также начальство округов, арсенала, всех крепостей, инвалидных команд, военного госпиталя, бригады военных кантонистов… Указана даже дислокация частей и подразделений.
Иррегулярные соединения составляли Оренбургское, Уральское, Ставропольское калмыцкое, “Башкирское и мещеряцкое” казачьи войска. И здесь весь командный состав налицо (командующие, их канцелярии, суды, полиция, чиновный штат всех станиц, 12 башкирских и 5 мещеряцких кантонов и т.д.).
В разделе “Часть пограничная” поименованы все чиновники Оренбургской пограничной комиссии во главе с председателем, “Внутренняя киргизская орда”, “Внешняя киргизская орда” с ее западной, средней и восточной частями, правители “орд” (казахских жузов) и их частей. Далее опять-таки поименно названы начальники всех 22 “дистанций Оренбургских киргизов”, расположенных вдоль Нижнеуральской линии.
В разделе “Часть гражданская” тоже найдем имена всех чиновников, начиная от гражданского губернатора с его канцелярией и всеми столоначальниками, остальной губернской властью и кончая чиновной братией всех уездов.
Несколько неожиданным выглядит раздел “Места и лица, не подведомственные Оренбургскому начальству”. В нем показаны в лицах епархиальное управление во главе с епископом, консистория, уездные духовные правления православной церкви. Однако, представляя “Оренбургское духовное магометанского закона собрание” с его муфтием (в Уфе), составители “Адрес-Календаря…” специально подчеркнули что “все магометанское духовенство края по делам светским состоит в зависимости от Оренбургского губернского начальства”.
Здесь же поименованы большие и малые чиновники губернских удельной, почтовой, межевой контор, все уездные почтмейстеры. Представлен Златоустовский горный округ во главе со знаменитым инженером-металлургом П.П. Аносовым. Не обойдены вниманием исправники частных горных заводов, начальники Оренбургской и Троицкой пограничных таможен и др.
Об уровне развития образования в крае дают представление учебные заведения: Неплюевское военное училище, Оренбургская гимназия, “девичье училище”, шесть уездных училищ. Были учебные заведения и духовного ведомства: Оренбургская семинария, три уездных и четыре приходских училища. Стало быть, всего 17 на гигантской территории с населением в 1 438 122 человека (цифра эта неверна, так как не учтено женское казачье, башкирское и мещеряцкое население). Учились преимущественно русские. Не находим в крае школ “магометанского закона”, ни одного театра, библиотеки, медицинского учреждения не только, скажем, в крупных селах или слободах, но даже в уездных центрах. На весь край — 3 врача губернской управы.
Книжечка ценна и пятью статистическими ведомостями, графиком работы почты, метеорологическими наблюдениями. В таблице народонаселения представлена вся чрезвычайно пестрая сословная и национальная картина края. Очень интересны ведомости о посеве и урожае хлеба в губернии, о заграничной торговле на Оренбургской линии. Оказывается, в 1835 г. вся привозная и меновая торговля составила более 4 миллионов 406 тысяч рублей, и только Оренбургская таможня “получила доходов в казну 417 933 руб.”.
“Адрес-Календарь…” — незаменимый документ-первоисточник для краеведов и историков, изучающих Оренбуржье 30-х годов.
Кто явился инициатором такого типа издания, неведомо. Возможно, сам генерал-губернатор Василий Алексеевич Перовский — умный, образованнейший человек своего времени4. Ведь именно ему принадлежит инициатива написания профессором Казанского университета и перевода рукописи с немецкого на русский язык В.И. Далем капитального сочинения “Естественная история Оренбургского края” (1840 г.). Не без подсказки военного губернатора тогда же в Оренбурге появилась архиуникальная полемическая книга Даля (на немецком) “Замечания на Циммерманов опыт театра войны России против Хивы”. Именно Перовский был организатором научно-краеведческой библиотеки. Выпуск адрес-календарей стал в Оренбурге традиционным как в те годы, когда Василия Алексеевича здесь не было (выпуски в 1849 и 1850 гг.), так и особенно в период вторичного (с 1851 г.) правления Перовского этим краем (1852, 1853, 1854 гг.).
Уфа
Типография в Уфе появилась в марте 1801 г., однако в течение всей первой половины XIX в. не стала базой книгопроизводства. Она была лишь придатком Оренбургского губернского правления и обслуживала канцелярское и административно-хозяйственное делопроизводство.
Роль типографии существенно изменилась лишь с января 1838 г., когда ей вменили в обязанность выпуск официальной, а с апреля 1843 г. — неофициальной части “Оренбургских губернских ведомостей”. Чиновники правления — журналисты поневоле — неопытные в газетном деле, формировали номера газеты “как бог на душу положит”. Но год от года, не выходя за рамки определенной правительством очень куцей программы, редакция неофициальной части приобрела опыт, привлекла авторов-энтузиастов. В газете начали складываться отделы, рубрики. Появилось немало заметок, статей, очерков по истории, географии, этнографии, экономике края, многие из которых не утратили ценности до сего дня.
Разговор о ведомостях не случаен. Дело в том, что именно они стали той купелью, из которой возникли в Уфе первые книги. Как это случилось?
Но вначале небольшое библиографически-лирическое отступление.
В марте 1964 г. газета “Советская Башкирия” опубликовала статью А.В. Блюма, в которой первой книгой уфимского производства названо “Описание Оренбургской губернии в хозяйственно-статистическом, этнографическом и промышленном отношениях”, принадлежащее перу В.М. Черемшанского и напечатанное в местной типографии в 1859 г. Эту информацию мы повторили и в “Рассказах об уральских книгах”.
Но в том же 1964 г. в московском издании “400 лет русского книгопечатания”, т. 1, сообщалось, что в Уфе в 1833 г. вышла книга Завьялова “Заруцкий в Австрии и на Урале”.
Такое разноречие заинтересовало местного краеведа Н.Н. Барсова, и в середине 70-х гг. он провел собственное исследование. В Башкирской книжной палате нашел сборник “Выбор статей из Оренбургских губернских ведомостей”, изданный в Уфе в 1853 г., а в нем — статью В.В. Завьялова “Заруцкий в Астрахани и на Урале”, годом ранее напечатанную в “Оренбургских губернских ведомостях”. В Питере довелось обнаружить книжку Завьялова с идентичным названием, вышедшую в Уфе в 1853 г. “Австрия” и “1833 год” — нелепые и досадные опечатки в московском сборнике.
“Итак, — писал Н.Н. Барсов, — датой начала книгопечатания в Уфе надо считать 1853-й год. В этом году газетные статьи В.В. Завьялова сверстаны автором в брошюру. Кроме того, в том же году в Уфе напечатана первая часть I тома труда известного ориенталиста, впоследствии академика, В.В. Вельяминова-Зернова “Исторические известия о киргиз-кайсаках и о сношениях России с Среднею Азией” (закончено печатанье в Уфе в 1855 году)”5.
Летом 1980 г. я побывал в Уфе, заглянул в Башкирскую книжную палату и сразу же понял, что мы с А.В. Блюмом допустили ошибку. Николая Николаевича Барсова я знал лишь по его выступлениям в печати. И давно хотелось лично познакомиться с этим интересным, много повидавшим человеком. В ту пору ему перевалило уже за 80 лет…
Дверь квартиры открыл сам хозяин, и когда я представился ему, из-под кустистых с проседью бровей в меня уперся пронзительно-лукавый взгляд. Стало ясно: Николай Николаевич уже прочел только что вышедшие в свет “Рассказы об уральских книгах” и красноречивый взгляд старого уфимца — прямой укор одному из авторов “Рассказов…”.
— Сдаюсь, виноват. — Я покорно поднял руки.
— То-то же! — довольно улыбнулся хозяин и пригласил в небольшую комнату, которая служила ему кабинетом.
В те несколько часов нашей встречи-беседы я не переставал удивляться энергии, остроте суждений и особенно поразительной памяти Барсова. Не прибегая ни к каким записям, он буквально сыпал датами, цифрами, названиями различных изданий, фамилиями давно и недавно живших людей и наших современников. Таким он и запомнился: резковато-прямым, пытливым, умным человеком, хранителем и пропагандистом истории нашей культуры. В тот день Николай Николаевич подарил мне напечатанные в ноябре 1976 г. на множительном аппарате “материалы для лекций” с фиолетовым штампом Башкирского отделения общества любителей книги РСФСР, озаглавленные “У истоков книжного дела в Уфе”.
В верхнем углу первой странички автор написал: “Глубокоуважаемому В.А. Павлову от Н. Барсова. 6-7-80 г.”. Я бережно храню это единственное у меня сочинение краеведа с его автографом. Та встреча оказалась первой и последней. Вскоре из Уфы пришла весть: Николай Николаевич скончался. Урал лишился своего верного сына из племени прекрасных “чудаков”.
…Итак, по мнению Н.Н. Барсова, в 1853 г. в Уфе произошел “прорыв”: миру явились сразу три книги, и первой из них стало сочинение В.В. Завьялова.
Почему и как это произошло?6 К началу 50-х гг. вокруг “Части неофициальной” губернских ведомостей сложился небольшой, но активный кружок авторов-специалистов. Их материалы во многом определяли “лицо” этой части газеты. В ней прижились постоянные рубрики, такие, как “Местные известия”, “Смесь”, “Происшествия”, в том числе научно-краеведческие, например, “История”, “География и статистика”… После выхода очередного номера газеты гранки (типографский набор) определенных материалов не рассыпали, как обычно, а откладывали впрок в том виде, в каком они были заверстаны в газете: с рубриками, с “концовками” (“Продолжение впредь”, “Окончание в след. номере”). Когда публикация материалов завершалась (как правило, через полгода), редакция подбирала гранки, т.е. набор этих материалов, в строго хронологическом порядке и формировала сборник.
Так возник “Выбор статей из Оренбургских губернских ведомостей за 1853 г. Том I”. В него включены материалы, напечатанные в газете в первой
половине года, в номерах с 1 по 27. В томе 331 страница. Во второй том “Выбора статей…” вошли публикации, взятые из номеров газеты от 27 до 52. Учитывая это обстоятельство, а также и то, что в томе 394 страницы, в свет он не мог появиться раньше начала 1854 г. Оба тома снабжены оглавлениями, идентичными титульными листами, и оба заключены в картонные обложки, на которых напечатано название сборника.
“Лицо” сборника, основное содержание его определяют исследовательские сочинения. В первом томе напечатаны “Географические очерки Оренбургского края” Я.В. Ханыкова, его же статья “Материалы для статистики народонаселения Оренбургской губернии”, шесть произведений В.В. Завьялова, в том числе — часть библиографического указателя, во втором томе — перевод с французского большой работы “О значении последних событий в Афганистане для развития географических сведений”. В обоих томах много страниц заняло “Историческое исследование о киргиз-кайсаках…” В.В. Вельяминова-Зернова.
Составители сборника, видимо, придавали большое значение отделу “Местных известий”, главное место в котором отведено четырем “Обзорам событий в губернии…” с декабря 1852 по май 1853 г. Что же в них отражено? Вот красноречивые заголовки: “Пожары”, “Умершие от обжогов”, “Скоропостижно умершие”, далее сообщается о замерзших, утонувших, о “нечаянных смертных случаях” и о “найденных мертвых”. Иначе говоря, представлен полицейский хроникальный мартиролог. Но под этой рубрикой есть и не столь печальные известия. Например, информация “О движении торговли на Мензелинской ярмарке”, нечто вроде путевого очерка “Мензелинск (1 мая)”, под названием “Благородный театр” — своеобразное обозрение спектаклей, поставленных любительским театром в Уфе, во втором томе сообщение “Об открытии метеорологической обсерватории в Уфе” и т.д.
Книжки уфимцы делали и несколько иначе. Наиболее значительный из материалов по окончании его публикации в газете и в сборнике выпускали отдельным изданием. Для этого требовалось определить формат книги по высоте, убрать уже не нужные рубрики и концовки, чуть переверстать текст, пронумеровать страницы, напечатать титульный лист да сделать обложку. Именно так возникла книжечка В. Завьялова “Заруцкий в Астрахани и на Урале”. Сначала под этим заголовком появилась большая статья в газете, затем — в первом томе “Выбора статей… за 1853 г.” и наконец отдельное издание.
Таким образом, первой уфимской книгой следует считать не завьяловское сочинение, а первый том “Выбора статей… за 1853 г.”. Лишь после того, как тираж его был отпечатан, гранки статьи Завьялова извлекли, обе половины ее, помещенные в сборнике, соединили, удалили уже не нужную рубрику “История”, вторично повторенные на странице 54 заголовок работы, фамилию автора и посвящение. Вторая половина подверглась переверстке, нумерация страниц продолжила нумерацию первой половины, т.е. страницы с 19-й по
36-ю. Затем появился набор титульного листа и обложки. Новую книжку можно было печатать. И она вышла следом за первым томом “Выбора статей…”.
Путь, подобный работе Завьялова, проделало и сочинение В.В. Вельяминова-Зернова “Исторические известия о киргиз-кайсаках и сношениях России с Среднею Азиею со времени кончины Абдул-Хайр хана (1748—1765 гг.)”. Том I, 1853 г.
Томик получился довольно внушительный по объему — в нем 231 страница с гравюрой карты и планами. К нему на 48 отдельно пронумерованных страницах, даны “Приложения”. “Том 2, тетрадь 1-я” того же труда вышел в 1855 г. Текст и этого тома предварительно напечатан в ведомостях в 1854 г. В нем, однако, всего 64 страницы. По-видимому, предполагалась к изданию и вторая “тетрадь”, но появилась ли она, неизвестно. Н.Н. Барсов допустил неточность, утверждая, что сочинение было “закончено печатанием”.
Формат всех книжек, сделанных в типографии в 1853 — 1855 гг., одинаков. Идентично и художественно-полиграфическое оформление обложек: использована фигурная рамка одного и того же рисунка. Тиражи первых уфимских книг неведомы. Очевидно, они были очень малы, ибо дошли до нас в считанных экземплярах. Единственный известный сегодня экземпляр книжечки В.В. Завьялова сохранился лишь в Российской национальной библиотеке. На обороте титульного листа — дарственная надпись: “С.П.У. на память зимы 1854 года”. И росчерк фамилии дарителя, начинающийся с буквы “З”. Вполне вероятно, что автограф принадлежит автору книги.
Историческое исследование уфимского учителя Василия Васильевича Завьялова посвящено одному из трагических эпизодов “смутного времени” — разгрому мятежа казацкого атамана Заруцкого, поимке его вместе с Мариной Мнишек и ее маленьким сыном (от Лжедмитрия II).
Фигура махрового авантюриста Ивана Мартыновича Заруцкого в истории России начала XVII в. хорошо известна. Н.Н. Барсов метко назвал его “рекордсменом по перебежкам из одного лагеря в другой”7. Не касаясь прошлой жизни атамана, Завьялов показал последние месяцы его авантюристической, предательской деятельности. В самом главном и существенном верно представил облик Заруцкого как орудия в руках польской интервенции, картину ликвидации мятежа шайки искателей приключений и легкой наживы. Бежав из-под Москвы, тушинец Заруцкий вместе с другой известной авантюристкой Мариной, ставшей его любовницей, начал кровавый путь убийств, грабежей, разорения и опустошения русских сел и городов. В бою с правительственными войсками под Воронежем он был разбит и бежал со своей бандой в Астрахань. Здесь, чиня казни и расправы над сторонниками московского правительства и неугодными, Заруцкий вступил в переговоры с персидским шахом, который обещал содействие персидской интервенции.
Но астраханцы подняли восстание и с помощью отряда терских казаков разбили шайку Заруцкого. Ища спасения, атаман бросился вниз по Волге, к морю, затем вверх по Яику (реке Урал). В июне 1614 г. после боя на Медвежьем острове (между бывшими крепостями Сахарной и Калмыковской) он был выдан своими сообщниками стрелецким головам Г.А. Пальчикову и С.Т. Онучину. В руки стрельцов здесь же попала Марина и трехлетний “Иоанн Дмитриевич”. Под крепкой охраной всех их отправили в Москву. Расправа была жестокой. Заруцкого посадили на кол, “Иоанна Дмитриевича”, как потенциального претендента на российский престол, повесили, а Марину уморили в тюрьме.
Исследование В.В. Завьялова стало первой монографией о мятеже Заруцкого в русской исторической литературе. Советский историк В.Н. Бернадский, опубликовавший в 1939 г. большую статью “Конец Заруцкого”, сурово осудил работу Завьялова, назвав ее “типичным образчиком научных изысканий николаевских столоначальников”, в котором “анализ событий подменен казенной риторикой”8. Оценка явно пристрастна и несправедлива. Правомерно ли было “предъявлять счет” автору, написавшему работу за 80 лет до Бернадского, в том, что тот подошел к делу как сторонник идеи монархии?
В.В. Завьялов верно проанализировал внутреннюю обстановку и международное положение русского государства в 1614 году, показал тайные побудительные мотивы Заруцкого — предателя интересов России, ее врага. Патриотическая позиция Завьялова заслуживает уважения.
В течение трех лет (1856—1858 гг.) в уфимском книгоиздании наступил перерыв. Следующая книга вышла здесь уже в 1859 г. Ею стало “Описание Оренбургской губернии в хозяйственно-статистическом, этнографическом и промышленном отношениях. Сочинение В.М. Черемшанского, удостоенное от Ученого Комитета министерства государственных имуществ золотой медали. Изданное иждивением Ученого Комитета Министерства Государственных имуществ”.
Этот солидный монографический труд, включивший громадный фактический материал, множество статистических таблиц, потребовал от уфимских печатников немало усилий и умения. Издание получилось аккуратным и по-своему изящным. Отдельные части сочинения Черемшанского ранее были напечатаны в “Оренбургских губернских ведомостях”. Например, “Хозяйственно-статистические описание Воскресенского медеплавильного завода” появилось в 1, 2—6 номерах газеты еще в 1855 г. Книгу же набирали с рукописи, которая прошла сквозь цензурные рогатки многих министерств и ведомств…
Опыт первых лет книгоиздания уфимцы не забыли и выпустили “Выбор статей из Оренбургских губернских ведомостей за 1859 год”. Принцип его формирования остался прежний. Но в содержании книги, как и газеты, отразилось новое время — период подготовки крестьянской реформы, активизация общественных сил, капиталистических отношений. Не случайно в ней даны “Таблица, показывающая числительность (так в тексте.— В.П.) помещичьих крестьян и дворовых людей в Оренбургской губернии…” с 5-й по 10-ю ревизиям, “Ведомость о числе крепостных людей при некоторых горных заводах Верхотурского и Кунгурского уездов Пермской губернии в 1752 году”, большая статья П. Чоглокова “Историческая заметка о крепостном населении Оренбургского края”, перепечатанное из “Православного собеседника” “Слово об освобождении крестьян”. Безымянный автор “Слова…” призывал крепостной люд возлюбить своих помещиков, которые добровольно, “по зову царя своего”, освободят его. Редакция дворянско-монархической газеты была верна своему идейно-политическому направлению.
В сборнике значительное количество материалов, обращенных к прошлому Южного Урала. Например, статья Л.С. Суходольского “Распространение христианства в пределах Оренбургского края в XVIII столетии”, анонимное “Письмо о земледельстве в Казанской и Оренбургской губерниях”, взятое из академического журнала “Ежемесячные сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие” за 1758 г., “Записка Дмитрия Волкова об Оренбургской губернии 1763 года”9. Интересен перевод с английского отрывка из книги Т. Аткинсона “Восточная и Западная Сибирь”, посвященного Златоустовскому заводу и русскому металлургу П.П. Аносову. Есть материалы на медицинские темы. Однако основное внимание составитель сборника обратил на рубрику “Местные известия”, на вопросы экономического характера, современную тематику.
Тема капитализации края заняла весьма значительное место. В “Заметке об Инзерской даче” А. Любомудрова рассказывается об учреждении “русской горнозаводской промышленной компании” с целью “развития горнозаводского производства (…) и для распространения торговли металлами на правильных коммерческих основаниях (…)”. В сборнике сообщается о начале пароходного движения по реке Белой, “имеющего целью сблизить наш богатый край с местами сбыта…”, ибо горные заводы губернии “повезут свои произведения на пароходах… потому что подобный транспорт гораздо выгоднее, удобнее и быстрее (…)”.
Об успешной торговле в Троицке в 1859 г. опубликовано две заметки, причем автор второй — “Троицкая торговля чаем” — ратовал за “освобождение этой торговли от формальностей и стеснения”, за “поощрение торговой предприимчивости”. Защита капиталистических интересов в период общественного подъема, как видим, не обошла и официальное издание.
На последней, 352 странице сборника есть “концовка”: “Прод. Буд [ет]”. Либо это недосмотр редакции, либо она намеревалась выпустить и следующую подобную книжку. Но появилась ли она, неизвестно. Сборник, если учесть его объем и то, что некоторые материалы опубликованы в последних, декабрьских номерах газеты, мог выйти не раньше 1860 г.
Кто же стоял у колыбели уфимского книгопроизводства? Прежде всего, это Иван Прокопьевич Сосфенов — смотритель (т.е. заведующий) Уфимского уездного училища, владелец частной библиотеки и редактор неофициальной части газеты. Заслуга его в том, что он привлек к газете коллегу — смотрителя Оренбургского уездного училища Сунгурова10, старшего учителя истории Уфимской гимназии В.В. Завьялова. Среди авторов газеты — гражданский губернатор Я.В. Ханыков, молодой чиновник Оренбургской пограничной комиссии В.В. Вельяминов-Зернов и другие. Оба тома “Выбора статей… за 1853 год” не могли выйти без участия И.П. Сосфенова. Возможно, он сам и составлял их. Не имея опыта в книгоиздании, Иван Прокопьевич подошел к новому делу, как говорится, не долго думая: избрав хронологический принцип составления сборника, последовательно брал материалы вышедших номеров со всеми газетными атрибутами и ставил друг за другом…
В 1854 г. Сосфенов покинул Уфу, передав редактирование неофициальной части газеты самому активному из ее авторов — В.В. Завьялову. Василий Васильевич опубликовал информацию о древних памятниках письменности в крае11, напечатал свои переводы статей с французского языка, рецензии на книги, периодические издания, на отдельные статьи, имеющие отношение к Южному Уралу и Средней Азии и т.д. Особое значение для науки и культуры края имеет его большая трудоемкая работа, напечатанная в 1852 —1854 гг. в 29 номерах ведомостей, “Об источниках и пособиях для изучения Оренбургского края и соседственных земель Средней Азии”. Автор этого указателя литературы стал одним из первых на Урале библиографов.
Заметим, что серьезный библиографический труд уфимского учителя послужил толчком и практическим пособием для организации в Оренбурге по инициативе В.А. Перовского научно-краеведческой библиотеки. Библиотека создавалась в 1853 г. для служебных целей, и руководил ее комплектованием председатель Оренбургской пограничной комиссии востоковед В.В. Григорьев12.
Свое исследование о разгроме мятежа Заруцкого Завьялов посвятил “Его превосходительству Якову Владимировичу Ханыкову”. Думается, это посвящение — не обычная дань чинопочитанию, а скорее знак уважения не только камергеру, действительному статскому советнику и гражданскому губернатору, но и крупному ученому, географу, геологу и картографу. Ханыков, кстати, тоже стоял у истоков местного книгопечатания. В соответствии с порядками того времени ни газета, ни сборник, ни книга не могли миновать Я.В. Ханыкова. Цензурование газеты, наблюдение за печатью в губернии было одной из обязанностей гражданского губернатора.
Задолго до появления первых уфимских книг Я.В. Ханыков опубликовал ряд научных работ. В первом номере неофициальной части “Оренбургских губернских ведомостей” за 1853 год Яков Владимирович напечатал “Географические очерки Оренбургского края” и “Материалы для статистики народонаселения Оренбургской губернии”, вошедшие затем в первый том “Выбора статей… за 1853 год”.
Автору одной из первых уфимских книг Владимиру Владимировичу Вельяминову-Зернову в 1853 г. было 23 года. Он рано проявил свой интерес к лингвистике, к истории народов Востока. Питомец Александровского лицея, он в 14-летнем возрасте по доброй воле стал брать уроки еврейского языка. Затем, очевидно под влиянием двоюродных братьев Якова и Николая Ханыковых, овладел персидским и арабским (Яков в ту пору — в конце 40-х — начале 50-х гг. — был секретарем совета и профессором лицея, а Николай — уже видным специалистом по Востоку, дипломатом в Главном управлении Закавказского края).
Знание персидского и современных западноевропейских языков Вельяминов-Зернов использовал еще в лицее, написав диссертацию “О вступлении на престол Дария-Гистаспа по Геродоту и Фирдоуси”, опубликованную в “Памятной книжке императорского Александровского лицея на 1850—1851 год” (СПб, 1850.). В этой работе молодой исследователь проявил самостоятельность суждений, острый критический ум. Спустя годы, эта работа откроет список научных публикаций академика Вельяминова-Зернова…13 По окончании лицея Владимира Владимировича определили на службу в Азиатский департамент министерства иностранных дел, а в следующем году — в Оренбургскую пограничную комиссию. До 1854 года он почти в непрерывных командировках в землях Малого, Среднего и Большого казахских жузов, упорно изучает казахский, татарский, башкирский языки, до него совершенно не исследованные, знакомится с бытом, нравами, обычаями, историей тюркских народов. Тогда же он много работает в богатом Оренбургском архиве и в перерывах между командировками пишет свои “Исторические известия о киргиз-кайсаках…”.
Используя множество подлинных, ранее не известных науке документов, автор впервые раскрыл административные, торговые перипетии, дипломатические хитросплетения во взаимоотношениях России с государствами и народами Средней Азии. Сегодня сочинение ценно прежде всего фактическим материалом. Современные исследователи нередко ссылаются на этот и другие труды ученого.
Пятилетнее пребывание Владимира Владимировича в Оренбургском крае предопределило научные интересы его как востоковеда-историка, лингвиста, археолога, этнографа и нумизмата, работы которого удостоивались высокой оценки ученых-специалистов.
“Описание Оренбургской губернии…” В.М. Черемшанского и “Выбор статей из Оренбургских ведомостей за 1859 год” вышли в свет в то время, когда ни Сосфенова с Завьяловым, ни Ханыкова с Вельминовым-Зерновым в Уфе уже не было. Издатели труда Черемшанского и нового сборника известны: Ученый Комитет министерства государственных имуществ и губернское правление. Кто явился инициатором и составителем сборника, мы не знаем. Но без одобрения и разрешения нового гражданского губернатора Егора Ивановича Барановского появиться он не мог. Барановский же известен как человек передовых взглядов, как друг поэта-петрашевца А.Н. Плещеева, который в конце 50-х годов служил в канцелярии губернатора.
Как видно, на Южном Урале в 50-е гг. XIX в. издательская деятельность активизируется. Верх берет краеведческая литература. Но, в отличие от Оренбурга, где в ту пору выходят справочники (адрес-календари), и в отличие от европейской провинции России, где уже с 40-х гг. в практику вошел губернский вариант литературного альманаха, Уфа предложила свой тип издания — губернский сборник краеведческо-публицистического характера. Он отражал неопытность издателей, все достоинства, но и все изъяны и атрибуты официальной губернской газеты.
Перефразируя Лермонтова, отправимся теперь с милого юга в сторону северную, в
Тобольск
У современного читателя может возникнуть вопрос, почему в разряд уральских книг автор очерка включает тобольские. Глухой спор на тему “включать или не включать” — давний. Еще в 1965 г. в заметке “Кого считать первым?”14 я назвал первой в нашем крае “вольную” типографию тобольского купца и фабриканта В.Я. Корнильева (1789 г.), а первой книгой, напечатанной в ней, — “англинскую” повесть “Училище любви”, переведенную с французского Панкратием Сумароковым, ссыльным дворянином, записанным в сословие туринских мещан. Первое издание “Училища…” вышло в 1789 г., а второе — в 1791 г. Эта мысль повторена и в “Рассказах…”.
Патриот Прикамья, исследователь так называемой “пермской книги” Н.Ф. Аверина с этим утверждением, естественно, не согласна, признав корнильевскую печатню лишь “первой в азиатской части страны”15.
В очерке “Судьбы первенцев” писатель-краевед Ю.М. Курочкин писал: “история первых типографий в крае и их продукция обстоятельно исследована в публикациях А.В. Блюма и В.А. Павлова, занимающихся этой темой много лет. Пользуясь их данными и другими материалами, попробуем проследить судьбы первенцев типографского станка на Урале”. И далее: “Первая книга на Урале (если не считать Тобольска) появилась в 1792 году”16. (Речь идет о сочинении М.Л. Гамалея “О сибирской язве…” — В.П.). В очерке “Под знаком Золотого ключа”, вновь опираясь на факты, почерпнутые из “Рассказов…”, Ю.М. Курочкин размышлял по поводу возможного влияния деятельности Н.И. Новикова на формирование местных типографий в Тобольске и в Перми. Он предупреждал, что это “отнюдь не утверждения, а только лишь вопросы…”. И далее: “1789 год. В Тобольске открывается первая в Урало-Сибирском крае типография”17.
Как видим, Юрий Михайлович “осторожничал”: “первая в Урало-Сибирском крае”, “если не считать Тобольска…”. Значит, краткая аргументация, приведенная в предисловии к “Рассказам…”, по поводу включения тобольского книгопроизводства в разряд уральского для Авериной оказалась неприемлемой, а для Курочкина, так сказать, полуприемлемой. Стало быть, потребны более веские доказательства? Извольте.
В конце XVIII в. к западным границам громадного Тобольского наместничества примыкало образованное по указу 1781 г. Пермское наместничество. Тогда же они составили единый, 13-й в России, округ во главе с генерал-губернатором, резиденция которого находилась в Перми. Это объединение не было пустой формальностью. Власть генерал-губернатора на обеих территориях была в сущности безмерной. Именно он устанавливал, например, административные границы между наместничествами и уездами внутри их. К Пермскому велел присоединить Верхотурский, Ирбитский и Камышловский уезды, ранее принадлежавшие Тобольскому наместничеству18. В феврале 1789 г. генерал-поручик и кавалер Алексей Андреевич Волков распорядился составить топографическое описание городов, уездов и всего Тобольского наместничества в целом19.
Выполняя указание Екатерины II о насаждении в империи школ, Волков в равной мере заботился об организации их на обеих территориях. Прежде всего — о кадрах учителей. Так, перед открытием в Перми Главного народного училища в 1786 г. по его воле из Петербурга прибыли четыре преподавателя, в том числе — Никита Саввич Попов. Накануне открытия такого же училища в Тобольске Волков отправил туда учителей, учебники и пособия. Более того, 3 июля 1789 г., всего через три месяца после начала занятий, в этом училище на первых открытых испытаниях учеников в присутствии всего чиновного Олимпа — наместника А.В. Алябьева (бывшего пермского вице-губернатора), епископа Варлаама и местного beau monde — Алексей Андреевич произнес речь. Он отметил успехи училища и “благоволил удостоить изъявление особенного своего удовольствия”.20
Когда считал нужным, Волков вмешивался в формирование книжного репертуара тобольской типографии. В ноябре 1791 г. он прислал директору домоводства Тобольской казенной палаты И.П. Розингу (будущему пермскому вице-губернатору) экземпляр изданной в Северной Пальмире книги, обозначив ее в своем письме как “Економическое и физическое описание всех наиболее полезных российских растений”. Он предписывал стараться “всеми образы доставить обитающим в том большом наместничестве пользу, какой только можно ожидать и какая предполагается при издании сей книги в свет”.
И.П. Розинг не мог ослушаться генерал-поручика. Но среди продукции, напечатанной в Тобольске, книги с таким заголовком нет. Думается, что в своем предписании Волков дал не название книги, а краткую характеристику-аннотацию I части сочинения П.С. Палласа, переведенного с латинского на русский язык профессором В. Зуевым, — “Описание растений Российского государства” (1786 г.). Под этим заголовком в конце 1792 г. Д.В. Корнильев и напечатал книгу тиражом в 240 экземпляров. В следующем году, разосланная по всем волостям, она была продана, и вся выручка поступила Корнильеву. Отсюда следует, что издание было осуществлено на его средства.
Единство генерал-губернаторского округа обеспечивалось в ту пору не только светской, но и церковной властью. Все духовенство, храмы и приходы подчинялись тобольскому епископу и его консиситории на пространстве не только двух смежных наместничеств, но и южнее их — до Челябинской станицы и даже Троицка.
Имея в виду теснейшие административно-политические, экономические, культурные, церковно-религиозные связи наместничеств (затем — губерний) конца XVIII в., естественно отнести культурные начинания в Тобольске к уральским, как, впрочем, и екатеринбургские — к разряду “сибирских”. Известно, что вплоть до 40-х гг. XIX в. земли Западного и Среднего Урала называли “Сибирью”. Даже спустя столетие, в 1881 г., деятели печати Екатеринбурга Савицкие писали в столицу империи: “Горнозаводские уезды Пермской губернии и западные уезды Тобольской губернии несомненно тяготеют к Екатеринбургу гораздо более, нежели к своим губернским городам не только по причинам экономическим и географическим, но и по многим другим бытовым данным, заставляющим зауральского жителя Пермской губернии считать себя уже сибиряком, и, наоборот, не считать себя еще сибиряком жителя Тобольской губернии”21.
…Анализируя “Училище любви”, я не переставал задаваться вопросом: кто же автор повести, когда, где и на каком языке она появилась. Но обнаружить ответ, даже близко подойти к нему не удавалось.
В 1981 г. я работал в небольшом зальчике отдела редкой книги библиотеки Академии наук. Читал журналы и книжки второй половины XVIII в., в том числе “Собрание некоторых сочинений, подражаний и переводов” Панкратия Сумарокова (1799 г.). Неожиданно в проходе у моего стола остановился высокий стройный мужчина:
— Простите, пожалуйста, не могу не спросить, почему вас заинтересовали эти журналы, Панкратий Сумароков?
— Хочу разобраться в типах русской периодики для юношества.
— Любопытно. А для чего?
— Чтобы сравнить с журналом Главного народного училища, выходившим в Тобольске в конце XVIII века.
— Очень интересно! А вы откуда? С Урала? Давайте знакомиться…
Чтобы никому не мешать, мы вышли в длинный коридор и говорили долго-долго.
Так началось наше знакомство, а затем и дружба с интереснейшим человеком — Вадимом Дмитриевичем Раком. Он прекрасно знал европейские языки, французскую и немецкую периодику и литературу XVIII в., был ученым-источниковедом, исследователем международных связей отечественной литературы с западноевропейскими. Сблизили нас общие интересы. С тобольскими журналами конца XVIII столетия, которыми я тогда занимался, с творчеством Панкратия Сумарокова Вадим Дмитриевич был знаком не понаслышке. Еще в 70-е гг. он опубликовал глубокие источниковедческие работы, которые позднее помогли мне точнее разобраться в мешанине переводов, столь характерных для этих изданий.
Вадим Дмитриевич вскоре познакомил меня со своими друзьями-коллегами по Пушкинскому Дому — отличными знатоками английской и французской литературы минувших веков — П.Р. Заборовым, Ю.Д. Левиным и Н.Д. Кочетковой. Их подарки — источниковедческие сочинения — хранятся в моей библиотеке. Эти труды, как и работы В.Д. Рака, использованы мною в монографии “Очерки истории журналистики Урала” (Екатеринбург, 1992. Т.1) при анализе публикаций в первых провинциальных журналах России. С “подачи” Вадима Дмитриевича я был представлен доктору наук, историку древнерусской литературы, ныне академику А.Н. Панченко и в его отделе сделал доклад о Н.С. Смирнове — крепостном поэте, сосланном в Сибирь за попытку вырваться из неволи.
Рак прочел тогда мою повесть “За кованой дверью”, опубликованную в летних номерах журнала “Уральский следопыт” за 1970 г. и посвященную жизни и творчеству Панкратия Сумарокова и его окружению. Я подарил ученому другу “Рассказы об уральских книгах”. Конечно, был разговор об этой книжке, о Сумарокове, и я, помнится, упомянул, что не могу найти источник перевода “Училища любви”.
После моего отъезда из Питера началась активная творчески-деловая переписка. В 1983 г. по выходе моей книжки “Николай Смирнов — сотрудник журнала “Иртыш, превращающийся в Ипокрену”, она отправилась к Раку. За сутолокой дней и забот я забыл о давнем разговоре по поводу “Училища любви”. Но, как выяснилось, его хорошо помнил Вадим Дмитриевич.
В начале февраля 1984 г. Рак прислал оттиск своей статьи из только что появившегося сборника “Взаимосвязи русской и зарубежных литератур” (Л., 1983 г.). Статья называется “Русские переводы из “Опыта нравоучительных повестей Пфейля”. На бумажной обложке оттиска четким красивым почерком написано: “Многоуважаемому Виталию Алексеевичу — для справки (примеч. 90). 30/I — 84. Что-то давно от Вас нет весточки”.
Из статьи и пространного примечания “вытекало” удивительное сообщение. Немецкий писатель И.Г.Б. Пфейль (1732—1800), постигавший в молодости в Лейпциге премудрости юриспруденции, был весьма приятным сотрапезником И.В. Гете. Между 1754 и 1757 гг. он сочинил романы, пьесу в жанре трагедии, двенадцать повестей и рассказов, объединенных в анонимном сборнике “Опыт нравоучительных повестей”, изданном в 1757 и 1760 гг. (с.75). Роль Пфейля в истории литературы очень скромна. Произведения его восторга у современников не вызывали, тем не менее были популярны: “на родине они переиздавались, почти все были переведены на французский язык, а шесть — на русский (…) Напечатанные отдельными книжками и рассыпанные по журналам и сборникам, анонимные и под именем Мерсье (европейски знаменитый французский писатель-просветитель, философ и сатирик. 1740—1814 гг. — В.П.), они переводились с немецкого и французского языков; в отдельных случаях, — пишет В.Д. Рак, — язык оригинала не указывался, или же вообще читателя не извещали о том, что он держит в руках перевод” (с.74). Добавлю: практика изданий под криптонимами либо анонимно была развита в XVIII веке очень широко.
Одним из вольных переводчиков и пересказчиков многих сочинений немецкого писателя на французский был Мерсье. “По всей видимости, ему же принадлежал перевод повести Пфейля “Der Triumph der Tugendhafte Liebe” (“Торжество добродетельной любви”. — В.П.) … под заглавием “L’ecole des amants” (“Училище любовников”.). С французского языка это произведение было переведено в Сибири П.П.Сумароковым и напечатано отдельной книжкой: “Училище любви. Англинская повесть. Тобольск. 1791 (от более раннего издания не сохранилось ни одного экземпляра). Об этом я писал в “Рассказах…” Источником Сумарокову служила, возможно, какая-то другая публикация французского текста, в которой отличались имена некоторых персонажей” (с. 96, примеч. 90).
Вот такой получился фортель! Повесть “англинская”, перевод с французского, автор — немец.
Вероятно, из того же источника либо подобного ему был сделан перевод с французского языка повести “Емилия”, напечатанной в типографии Корнильевых в 1791 г. Ко времени издания “Рассказов…” я о ней даже не подозревал, хотя заголовок книги с начала XX в. мелькал в сочинениях историка литературы профессора В.В. Сиповского, библиографа В.В. Семенникова, писателя В.Г. Уткова. При этом лишь Утков точно назвал девичью фамилию переводчицы — Софья Казабе— молодая немка, гувернантка, приехавшая в Тобольск с семейством сосланного туда дворянина. Софья была женщиной образованной, хорошо знала кроме родного русский и французский языки. В 1789 г. она по любви вышла замуж за бывшего корнета конной гвардии, сосланного в “полунощные” края на 20 лет, сменила фамилию, став Софьей Андреевной Сумароковой. Молодые супруги частным образом учительствовали, открыли школу для детей тоболяков, жили насыщенной духовной жизнью.
Свой перевод “Емилии” Софья Андреевна как невестка и “покорная услужница” посвятила свекрови Марье Ивановне Сумароковой — помещице сельца Кунеева в Тульской губернии.
Судьба этой книги сродни судьбам многих провинциальных изданий. Едва появившись на книжном рынке, она исчезла, словно вода в песке, не замеченная ни критикой, ни библиографами вплоть до начала XX в. Но и в этом веке содержание ее оставалось неизвестным, ибо сохранился от всего тиража лишь один-единственный экземпляр. Мне впервые довелось рассказать о ней на страницах журнала “Уральский следопыт” в 1996 г.22
Мы не знаем ни автора повести, ни французского источника перевода, однако можем с достаточной уверенностью сказать, что “Емилия” — произведение “третьестепенного” европейского писателя. Оно относится к разряду прозы страстей и нравов и продолжает линию, открытую Прево д’Экзилем (аббатом Прево. 1697—1763), особенно ярко выраженную в его романе “Манон Леско”. Описана экстравагантная ситуация внезапно вспыхнувшей любви между “благородным” дворянином и парижской проституткой, завершившейся мезальянсом. Стилю повести присущи галантная фразеология, жеманная чрезмерность страстей. В России XVIII века нравоучительные, галантно-экзальтированные романы и повести были модными, едва ли не самыми популярными. Как и в случае с “Училищем любви”, главную роль при выборе материала для перевода сыграла именно мода, вкусы публики.
Повести, перевод которой был подготовлен “в Сибири”, а напечатан в Тамбове, повезло более других местных изданий. Выход книги аккуратно записал “отец русской библиографии” В.С. Сопиков уже в 1814 г. Через полтора столетия в “Сводном каталоге русской книги гражданской печати XVIII века” появилась вот такая справочка: “Варбек. Англинская повесть, основанная на исторической истине, переведенная с французского. Из источников г. … Арнода. В Сибири. Тамбов. Вольная тип. [А.Нилова]. 1793”.
Переводчик, скрывшийся за криптонимом “П.С.”, посвятил свою работу некой “Екатерине Васильевне ея высокородию Алябьевой”. Книжка, о которой в отечественной литературе не содержится каких-либо иных сообщений, поставила шеренгу вопросов: кто такой “П.С.”, это где — “в Сибири”, кто такая Алябьева, как и почему перевод попал в Тамбов, каково содержание повести, кто такой “г. Арнод”, впервые названный автор сочинения? Потребовалось немало усилий и времени, чтобы ответить на все эти вопросы. И что же обнаружилось?
“П.С.” — это знакомый нам Панкратий Платонович Сумароков. А поскольку жил он в ту пору в Тобольске, значит, именно здесь, “в Сибири”, и подготовил перевод повести. Е.В. Алябьева — родная сестра тобольского наместника Александра Васильевича, тетка маленького Саши — будущего “российского соловья” — композитора А.А. Альябьева, покровительница и защитница тобольской печати.
“Г. Арнод” — это французский писатель Ф.Т.-М. де Бакюляр д’Арно (1718—1805), друг Вольтера, автор многочисленных повестей, романов и пьес. В России Арно был очень популярен. Достаточно сказать, что с 1769 г. по конец века на русский язык переведено более трех десятков его произведений. Кроме того, в 1789 г. Н.И. Новиков издал двухтомник избранных повестей и анекдотов Арно. По меньшей мере один из анекдотов (т.е. былей) — “Иаков. Анекдот исторический, писанный к одной знатной госпоже” напечатан в журнале “Иртыш, превращающийся в Ипокрену” (1791, июнь). Непрекращающийся интерес к произведениям преромантика, наполненным чувствительностью на манер Ж.-Ж. Руссо и страданиями в духе Э. Юнга, и подтолкнул Сумарокова к тому, чтобы перевести его повесть.
Подзаголовок повести гласит, что она “основана на исторической истине”. Анализ показал, что это верно. Главные герои сочинения не выдуманы. Все они — короли, принцы, герцоги — были реальными участниками кровавой войны между Белой и Алой розами — Йоркской и Ланкастерской династиями, одинаково жадно тянувшимися к английскому трону. Главный герой — сын торговца Варбек Перкин — тоже не выдуман. Это самозванец, претендовавший на трон под именем Ричарда IV. Его выдвинули и поддерживали йоркисты во главе с герцогиней Маргаритой Бургундской. Дни свои Варбек кончил под топором палача. Трагедия произошла в конце XV в. Повесть насыщена антианглийскими настроениями. Французский писатель настойчиво подчеркивает отрицательные, низменные черты характера и поведения основателя династии Тюдоров Генриха VII.
Резко обличительный антитюдоровский пафос повести, впервые опубликованной в Париже в 1774 г., объясним не только стремлением восстановить, так сказать, историческую справедливость, но и антианглийскими чувствами, характерными для Франции Людовиков XV и XVI. В недавней Семилетней войне Франция потерпела сокрушительное поражение на суше и на море. Потеряла значительную часть своих владений в Индии, уступила Англии всю Канаду, земли на левом берегу Миссисипи… Новый взрыв антианглийских настроений как раз пришелся на год выхода “Варбека” из печати. Франция помогала восставшим колониям в Америке морально, материально и волонтерами, стремясь взять реванш у Англии за свои поражения в прошлых войнах.
Почему же перевод “Варбека” был напечатан не в Тобольске, как прежние переводы Сумароковых, а в Тамбове? Здесь начинается область догадок и предположений.
На руках Сумарокова жена, сестра Наталья, двое дворовых, приехавших вместе с ним в ссылку, да три семьи крепостных, присланных маменькой своему сыну и невестке в качестве свадебного подарка. Панкратий Платонович, конечно, нуждался в деньгах. Однако купить у него рукопись повести Дмитрий Васильевич Корнильев по каким-то причинам отказался. Это первое предположение.
Вторая догадка: типография Корнильева была настолько загружена заказами (в том числе печатала сумароковский журнал “Библиотека ученая, економическая, нравоучительная историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей”. 1793 —1794), что Корнильев не видел возможности справиться с новым заказом: рукопись-то была пухлая.
Маловероятен, но все же допустим такой вариант: между Корнильевым и переводчиком пробежала “черная кошка”. И еще одна догадка: местная предварительная цензура в лице епископа Варлаама и ректора духовной семинарии архимандрита Геннадия не разрешила печатать повесть.
Главное действующее лицо, Варбек, — самозванец, дерзнувший покуситься на королевский трон. Правда, английский “Ричард IV” слабенький, хлипкий, не чета отечественному “Петру III”, намеревавшемуся под корень извести весь род дворянский. В Тобольске еще живы были воспоминания о кровавых
событиях Крестьянской войны, живы и участники борьбы с пугачевцами, в том числе и прежде всего — цензор Варлаам, один из активных организаторов расправы над восставшими. Спаси, господи, от напоминаний о любых самозванцах! И запретили.
Наконец, возможна и другая версия, другой путь рукописи. В 1791 г. в Тамбове из вольной типографии бригадира А.М. Нилова вышла книга С.Ф. де Жанлис “Аделия и Теодор…”. Перевел ее с французского Павел Иванович Сумароков — двоюродный дядя Панкратия Платоновича. Зная о нуждах несчастного племянника, Павел Иванович, вероятно, посоветовал ему продать рукопись перевода “Варбека” Нилову. Так что в Тобольскую типографию и, стало быть, в здешнюю цензуру Панкратий Сумароков мог и не обращаться23.
После сказанного обратимся в город
Пермь
Почти 30 лет назад на страницах всесоюзного журнала “В мире книг” в очерке “Пермские первопечатники” мне довелось впервые рассказать о первой в Перми типографии и установить дату ее открытия — июль 1792 г.24 Этот очерк с существенными дополнениями затем вошел в “Рассказы…”.
…С идеей организации типографии выступили чиновники Пермского наместнического правления, активно поддержанные генерал-губернатором А.А. Волковым. Но практически создал казенную печатню Петр Егорович Филипов. В год основания ее в ней была напечатана и первая книжечка — “О сибирской язве и о ея народном лечении (…) Сочинил штаб-лекарь Михайло Гамалея”. (Заметим, кстати, что Михайло Леонтьевич Гамалея — предок по прямой линии выдающегося советского микробиолога Николая Федоровича Гамалея.)
Вторая книга в Перми появилась в 1796 г. Называется она так: “Подробное описание типографских должностей, с приложением о правописании объяснения, каким образом чрез короткое время оному научиться можно. Сочинил Пермского Верхняго Земскаго Суда Заседатель, Титулярный Советник Петр Филипов”. Книжечка замечательна не только тем, что она памятник местного книгопроизводства и библиографический раритет (сохранилась в единственном экземпляре), но и тем, что она первая в России книга по отечественной полиграфии и первый справочник по русскому языку, предназначенный для работников печати.
Об авторе сочинения было известно лишь то, что этот судейский чиновник 9 класса табели о рангах уже имел за плечами более 40 лет беспорочной службы, заведовал типографией со дня ее открытия, затем ушел на прежнюю должность в земский суд и далее — асессором, т.е. младшим членом палаты уголовного суда и расправы.
Но не удивительно ли, что судейский служащий по требованию наместнического правления составил список необходимого оснащения, затем подробную смету, чтобы определить, сколько денег понадобится для приобретения типографского оборудования, потом все закупил в Москве, привез, блестяще отчитался перед Волковым и своими руками наладил и пустил в ход полиграфическое предприятие?
Чтобы как-то объяснить появление на свет книги Филипова, мне представлялось, что именно за годы руководства типографией “он вникал… в тонкости полиграфического производства, размышлял над ними и понемногу записывал свои наблюдения. Через год-два они составили сочинение…” (“Рассказы…” С. 63-64).
Писатель-краевед Ю.М. Курочкин, располагая сведениями, почерпнутыми из “Рассказов…”, представил “картину” по-своему: в Москву “направляется совсем не знакомый с этим делом (с полиграфией. — В.П.) Петр Филипов (…) и без особых задержек (…) достает необходимое…”25. Спустя время, повторив то же самое, добавил новую краску: “автор книги (…) всего лишь за несколько месяцев до открытия типографии выучившийся в Москве полиграфическому искусству, за четыре последующие года так преуспел в своем деле, что создал пособие, служившее многим поколениям полиграфистов”.26
Все было совсем не так, как нам думалось! Оказывается, типографию создавал опытнейший полиграфист! В Российском государственном историческом архиве найден документ, положивший конец всяким предположениям и выдумкам. В послужном формуляре, составленном в 1798 г., обозначены основные вехи биографии Филипова.
Петр Егорович родился в семье гвардии сержанта примерно в 1742 г. В девятилетнем возрасте его определили в санкт-петербургскую гимназию при Академии наук. Наряду с преподаванием разных наук здесь обучали и ремеслам. Закончив гимназию в 1755 г., тринадцати лет от роду Петр встал за наборную кассу в академической типографии. Так начался его трудовой путь.
Ежедневно с раннего утра Петр бежал на работу. Лучшая в России типография находилась в бывшем дворце царицы Прасковьи Федоровны, жены царя Ивана Алексеевича, брата Петра I. На втором этаже помещались производственные палаты, где стояли ряды касс-реалов. В 1766 г. их было 158 с литерами русскими, латинскими, немецкими, польскими, греческими, грузинскими и даже турецкими27. Чтобы работать с ними, надо было знать языки. Основный язык науки в том столетии был латинский. Петр, конечно, изучал его еще в гимназии. Следы знания латыни он оставил в своем сочинении. Оно открывается девизом: “Лабор омния винцит”, то есть “труд все преодолевает”, и еще: “Корректор есть слово латинское, значущее на латинском языке справщика”.
Рабочий день наборщика длился по 13 часов зимой и 15 — летом при напряжении всех физических и умственных сил. Поздним вечером вымотанный, обессиленный Петр плелся в свою квартиру — в казарму неподалеку от Кунсткамеры, где жили тогда почти все работники типографии. И так из года в год десятки лет.
Работа на износ. Но было в ней и немало хорошего. Наблюдая за прохождением своих сочинений, ученые и писатели нередко бывали в типографии. Общение наборщиков и корректоров с умными и знающими людьми обогащало их. Подготавливая к печати тексты из разных областей науки — физики, математики, химии, географии, истории и т.д., труды таких ученых, как великий Михайло Ломоносов, великий Леонард Эйлер или С.П. Крашенинников, П.И. Рычков, П.С. Паллас, И.И. Лепехин, С.Г. Гмелин, таких писателей, как А.Д. Кантемир, Д.И. Фонвизин, И.П. Елагин, В.И. Лукин, А.П. Сумароков, переводы сочинений французских просветителей, работники типографии — наборщики, печатники, корректоры — исподволь проходили свои университеты, становились виртуозами своего дела, высокообразованными людьми. Они гордились своим званием, по праву считались хранителями норм русского языка, устанавливали его правила и закрепляли их на практике. Так что не приходится удивляться, что Филипов — бывший наборщик, а затем корректор академической типографии — рискнул написать и напечатать раздел о правописании русского языка28.
Сколько лет Филипов трудился корректором, из формуляра не видно. Обязанности корректора он описал подробно. Эта работа всегда была “опасна и трудна”, в том числе и в те годы. Не дай бог пропустить “прошибку”! За случайно пропущенную ошибку или опечатку строго наказывали, штрафовали, невзирая ни на что. Известен случай, когда в объявлении о продаже лошадей с каретой в доме графа Чернышева, напечатанном в одном из номеров “Санкт-Петербургских ведомостей” за 1760 г., вельможа-граф был назван не “действительным камергером”, а “действительным камердинером”. Опытнейшего корректора А.С. Барсова посадили под арест, разжаловали в копиисты да еще и оштрафовали на месячное жалованье29.
Кстати, Барсов был не только хорошим корректором, но и переводчиком. Филипов писал в своей книге о корректоре: “В сию должность принимают из ученых, для того чтобы случающиеся в Российских книгах на иностранных языках речи исправлять мог”. Коль скоро в академической типографии поступали именно так, значит, Филипов-корректор, кроме латыни владел еще каким-то иностранным языком.
Длинный трудовой день, работа по ночам при плохом свечном освещении в душных, наполненных свинцовой и бумажной пылью помещениях, постоянное напряжение внимания и зрения, страх пропустить ошибку и навлечь на себя гнев начальства — все это приводило к тому, что служители типографии нередко теряли зрение, здоровье и быстро чахли. По Регламенту Академии, принятому еще в 1747 г. (╖ 21), служащие ее, “каких бы чинов они ни были, имеют право за 35-летнюю службу требовать половины жалованья в пенсион”30. Но добиться пенсиона даже на законном основании было почти невозможно.
В 1790 г. Филипов как раз выработал положенный 35-летний трудовой стаж и покинул академическое учреждение. О причине ухода формуляр молчит. Может, нездоровье, безнадежность получения пенсии. А может, подвернулось материально более выгодное место? Скорее всего, причиной послужило все, вместе взятое.
…С начала 80-х гг., со времени образования Пермского наместничества, для обустройства его потребовалось множество людей всякого чина и звания. И хотя в маленькой деревянной Перми в ту пору уже треть населения составляли приезжие, людей хронически не хватало, особенно на вакантные чиновничьи должности в государственные учреждения. Чиновников вербовали в обеих столицах и в других городах империи. В 1790 г. в чине титулярного советника 48-летнего Петра Егоровича перевели в Пермь заседателем земского суда.
Он попал в очень интересную среду. Его коллеги — заседатели Иван Ванслов, Лев Черкасов, Ашитков, судья Петр Бейльвиц — были людьми просвещенными, в прошлом — членами масонской ложи Золотого ключа. Основал ложу и руководил в Перми сын туринского воеводы Иван Иванович Панаев, с юных лет обласканный сибирским губернатором Денисом Чичериным. Получив в его доме хорошее образование, молодой Панаев в чине подпоручика отправился в столицу, снабженный рекомендательными письмами к влиятельным придворным персонам. В столице, как рассказывает Ю.М. Курочкин, он “довольно быстро вошел в круг высшего общества — стал адъютантом у генерала Румянцева (сына знаменитого фельдмаршала), а затем — у генерал-губернатора обеих столиц генерал-аншефа графа Брюса, в доме которого бывал весь цвет общества. Иван Панаев сделался своим человеком в этом доме, сдружился с интересными людьми — поэтом Г.Р. Державиным, драматургом Я.Б. Княжниным, актером И.А. Дмитриевским; просвещенными барами И.В. Лопухиным, И.П. Тургеневым, О.А. Поздеевым (в “Войне и мире” он выведен Баздеевым), поэтом И.И. Дмитриевым, университетским профессором-философом А.М. Брянцевым, географом Х.А. Чеботаревым, химиком П.И. Страховым и Николаем Ивановичем Новиковым […] Примечательно, что большинство из этих знакомых Панаева вскоре составили основные кадры русского масонства. В эти годы и сам Панаев стал масоном, членом петербургской ложи Горуса”31.
В список столичных знакомых, друзей и приятелей Панаева следует включить также Григория Максимовича Походяшина — сына верхотурского купца и заводчика. Панаев и Походяшин были членами ложи Горуса. Среди учредителей ложи Золотого ключа на собрании 27 октября 1781 г. значится и Григорий Максимович32. К тому времени секунд-майор Панаев, вышедший в отставку, занимал должность пермского прокурора. В год появления в Перми Петра Егоровича Филипова Иван Иванович принимал в своем доме еще
одного столичного приятеля — государственного преступника Александра Николаевича Радищева, сосланного в Илимский острог.
В послужном формуляре Филипова отмечено, что “сверх настоящей должности (заседателя. — В.П.) в 1792 году заводил наместнического правления типографию и с того времени имеет над оной смотрение”. Запись не совсем точна. Под “смотрением” надо понимать не заведование типографией, а курирование над ней опытного полиграфиста. Со слов самого Петра Егоровича, мы знаем, что типографией он руководил до 1796 г. В этом году, получив чин коллежского асессора, ушел в земский суд, а в следующем году был “переведен в палату [уголовного суда и расправы] асессором”. Дальнейшая судьба 56-летнего создателя пермской типографии и автора уникального сочинения пока неизвестна.
Такова новая, но не единственная страничка истории уральского книгопечатания.
В “Рассказах об уральских книгах”, говоря о следующих изданиях пермской типографии, в частности об “Историческо-географическом описании Пермской губернии, сочиненном для атласа 1800 года” (1801), мы, опираясь на разыскания историка Ю. Власова33, так сказать, восстановили “авторское право” на это произведение школьного учителя Никиты Саввича Попова. В течение многих десятков лет авторство “описания” приписывали генерал-губернатору Карлу Федоровичу Модераху. К сожалению, отголосок прежней приписки докатился и до наших дней34.
Труд Н.С. Попова не случайно связывали с именем Модераха. В 90-е годы XVIII в. по указанию Географического департамента во всех губерниях началось составление карт для общего атласа России. В Перми карту делали “под смотрением”, т.е. руководством, Модераха, а к ней решили приложить подробное описание губернии. Материалы с мест доставлялись по приказу Карла Федоровича. Обрабатывал же их Н.С. Попов. В итоге получилась монография о губернии. Она должна была служить не широкому читателю, а подспорьем в деятельности местной администрации. В связи с этим о полиграфической аккуратности и красоте издания не очень-то заботились.
Более тщательно был подготовлен другой труд Попова — “Хозяйственное описание Пермской губернии сообразно начертанию Вольного Экономического Общества, сочиненное в 1802 и 1803 годах в г. Перми”. Книга вышла в свет в 1804 г. в двух томах внушительного объема35. В “Предуведомлении” автор отметил, что сочинена она и напечатана “по приказанию Пермского гражданского губернатора господина тайного советника и разных орденов Кавалера Карла Федоровича Модераха”. Много позднее библиограф и краевед Д.Д. Смышляев высоко оценил качество книги. Он писал: “Попов выполнил возложенный на него труд с редкой добросовестностью и знанием дела”36.
Важно подчеркнуть и то, что пермская полиграфия сделала шаг вперед: в книгу вошла заводская графика, акцидентный набор. Чертежи и карта губернии, конечно, были сделаны граверами по требованию Модераха. Он же просматривал и рукопись книги… Так что одним из тех, кто стоял у начала книжного дела на Урале, следует назвать и К.Ф. Модераха, который, кстати, немало сделал для развития губернии и его центра. Много лет спустя “пермский Нестор” В.Н. Шишонко запишет: 22 марта 1811 г. — “Высочайший указ об увольнении Карла Федоровича Модераха, согласно его прошению, от должности генерал-губернаторской и о пожаловании его в сенаторы, — за долговременную и полезную службу. Страна наша (Пермская губерния. — В.П.) в нем потеряла многое!”37
“Хозяйственное описание Пермской губернии…” впервые в истории уральской книги удостоилось чести быть переизданным в столице империи. Случилось это в 1811—1813 гг. Переиздание было подготовлено и осуществлено Вольным экономическим обществом как образец и в назидание другим губерниям России. В предисловии к трем частям книги столичные издатели писали: “Описание сие первоначально составлено в 1802—1803 гг. трудами Пермской гимназии и училищ Директора Попова (при помощи К.Ф. Модераха)”.
Организаторская роль Модераха неоспорима. Однако основная заслуга в написании этого “классического труда” (Д.Н. Мамин-Сибиряк), конечно, принадлежит Никите Саввичу Попову. Об этом человеке мы знали до обидного мало: автор не найденной до сих пор оды на день коронования на престол Александра I, учитель естественной истории и географии Главного народного училища, затем — директор гимназии и народных училищ губернии. И все! Однако благодаря известному краеведу И. Непеину, нашедшему в Центральном архиве Татарстана послужные списки Никиты Попова, отдельные факты его биографии нам приоткрылись38.
Человек универсальных знаний был выходцем из среды духовенства. В 1783 г. закончил Вятскую духовную семинарию, но в попы не пошел. В ноябре того же года уехал в Петербург и поступил в учительскую гимназию, преобразованную затем в педагогический институт. В августе 1786 г. был направлен на должность учителя естественной истории и географии открывающегося в Перми Главного народного училища. Лишь спустя 8 лет получил 12-й чин табели о рангах — губернский секретарь. “За особливое усердие и труды в сочинении исторического и географического описания к Атласу Пермской губернии в 1801 году награжден чином 8 класса” (коллежский асессор. — В.П.).
Два последующих года были заполнены изнурительной работой над “Хозяйственным описанием….”. По выходе двух частей книги к автору пришла известность, даже слава. В служебном формуляре появилась новая запись: “Общество любителей Отечественной словесности в Казани, получив сочиненное им “Описание Пермской губернии”, имело о нем рассуждение и, найдя оное общеполезным и достохвальным, показывающим трудолюбие господина сочинителя, положило мнение свое о сем засвидетельствовать ему письменно”.
После выхода второго издания в столице в формуляре появилось мнение Вольного экономического общества: “…препроводив к пермскому гражданскому губернатору значительное число экземпляров оного для продажи, уведомляет при том его превосходительство, что оно (общество. — В.П.) не преминет представить книгу сию Августейшему покровителю своему по возвращению Его Величества в Санкпетербург и исходатайствовать о награждении Попова”.
Модерах сам представил Попова к следующему чину. В формуляре говорится: “По имянному Указу 1812 года января в 12 день за собственноручным Его Величества подписанием пожалован в надворные советники — в армии подполковник”.
Считалось, что, завершив работу над “Хозяйственным описанием…”, Попов ничего более не написал. Суждение это оказалось неверным. Следуя предписанию Главного правления училищ, Никита Саввич представил в Казанский учебный округ “Исторические записки об училищах Пермской губернии с самого их открытия”. Рукопись произвела впечатление, и в апреле 1807 г. попечитель округа присвоил Попову звание аъюнкта39 Казанского университета. Осенью того же года он был назначен директором училищ губернии, а в следующем году, после преобразования Главного народного училища в гимназию, — директором и этого учебного заведения.
С появлением в 1811 году газеты “Казанские известия” Попов становится ее активным сотрудником. И 18 марта 1812 г. училищный комитет Казанского университета объявил ему благодарность. В том же году Никита Саввич был “приглашен в число членов Общества любителей Отечественной словесности” при университете. И в последующие годы Попов нередко печатал в казанской газете итоги своих краеведческих изысканий. Послужной список его внешне кажется весьма благополучным: дослужился до чина статского советника, стал кавалером орденов… Но вот что поведал о нем В.Н. Шишонко: “Его
продолжительное, 41-летнее служебное поприще исполнено было превратностей. Достигнув значительного поста и чина, получив несколько похвал и наград от Монарха, университета и ученых обществ, он в 1828 г. уволен был от службы без пенсии и испытывал в старости такую нужду, что Пермский губернатор Суровцов40 из сострадания к его положению хотел доставить ему место заседателя в Совестном суде, с годовым окладом в 300 рублей серебра.
“Можно было опасаться, доносил Губернатор, что Попов умрет в нищете, не имея насущного хлеба. Может быть, лета и треволнения житейские, причиняемые постоянными ссорами с сотрудниками его в деле воспитания — отозвались так неблагоприятно на характере этого ученого мужа; только нельзя сказать, что пострадал он без вины: его обвиняли, что он имел обыкновение при выдаче жалования учителям брать себе без достаточного законного основания, 100 р.с. ежемесячно; его отчеты о расходовании казенных сумм были до такой степени запутаны, что он должен был уплатить из своих денег 113 р.с. по казенному взысканию”.
Дело образования в Пермской гимназии во время директорства Н.С. Попова, до 1829 г. шло не особенно успешно”, — заключил инспектор начальных народных училищ В.Н. Шишонко41.
Оставшись без пенсии, старый ученый был вынужден искать средства к существованию. В 1828 г. еженедельное “Прибавление к журналу “Казанский вестник”42 перешло в частные руки. Сюда в надежде на гонорар и отправил Никита Саввич свою работу, выполненную еще в 1807 г. И не ошибся: в том же 1828 г. в двух номерах “Прибавления” (№ 36 и 38) она впервые увидела свет под заголовком “Историческое обозрение начала учебных заведений в Пермской губернии”. Это, пожалуй, последний крупный краеведческий труд Попова.
Опираясь на известные нам факты, мы считали в “Рассказах…”, что с 1804 г. “книгопроизводство в Перми прекратилось (…) до начала 40-х годов XIX века” (с. 84). Находки историков печати и краеведов в последующие годы показали, что это утверждение следует отбросить. С перерывами, иногда весьма длительными, губернская типография продолжала печатать новые брошюры и книги местных авторов. Кстати, издание оригинальных произведений местных деятелей культуры — традиция, начало которой в Перми положили Михайло Гамалея и Петр Филипов. Она сохраняется и по сей день.
Обнаружено, например, “Собрание шестисот пятидесяти одного избраннейшего примера в пользу юношества, учащегося арифметике, под смотрением преосвященнейшего Иустина, епископа Пермского и Екатеринбургского, взятых несколько из книг, но по большей части новоизобретенных посильными трудами Алексея Вишневского, учителя математики, в новоучрежденной Пермской семинарии”. Этот оригинальный задачник напечатан в 1806 г. в Москве, но составлен в Перми племянником Иустина (Вишневского или Вишневецкого). По мнению исследователей В.И. Рябухина и Н.Ф. Авериной, это учебное пособие “доныне невиданное” и “одно из первых в России учебных пособий такого рода”43. Добавлю: единственное на Урале вплоть до второй половины XIX столетия.
Следующая брошюрка также связана с именем ректора семинарии и епископа Иустина. Она была найдена в библиотеке Пермского госархива Л.В. Куколевым и называется “К возлюбленным Пермской епархии жителям и о Христе братиям. Искренное и вседушное увещание”. В конце текста на стр. 6 поставлена дата: “1809 года сентября 28 дня”. В этом году она и напечатана. Ничего религиозного в ней нет. Иустин “увещевал” население губернии не противиться… оспопрививанию, ибо оно спасает здоровье и жизнь людей44. Необходимость сочинения Иустина, очевидно, была подсказана опытом начальника Екатеринбургского горного ведомства И.Ф. Германа, впервые на Урале в 1803 г. организовавшего оспопрививание населению казенных заводов.
Издание анонимной брошюры “Последования благодарственного и молебного пения 1825 г.”45, думается, также не обошлось без епископа Иустина. В книжный репертуар края начинает робко пробиваться религиозная литература. А начало ей положило издание типографии Д.В. Корнильева в 1804—1805 гг. — “Истинна благочестия христианского, доказанная воскресением Иисуса Христа, с математическою точностию. В трех частях. Сочинение знаменитого математика Англинского Гумфреда Диттона”. Этот “богословско-математический” трактат перевел на русский язык тобольский архиепископ Антоний.
В последующие годы пермская типография была занята изданием сугубо деловой литературы: “Штаты и положения для пермских горных заводов” (1826 г.), “Правила и руководство комитета, Высочайше утвержденного в 18-й день августа 1814 года для пособия раненым и семействам убитых на сражении и умерших от ран” (1830 г.)46. Тиражировать этот документ, по-видимому, было крайне необходимо.
В 1833 г. появилась брошюра чиновника губернского правления Епифана Никольского “Краткое статистическое обозрение Пермской губернии 1832 года”, найденная мною в недрах бывшей “Салтыковки”, ныне Российской национальной библиотеки. О существовании этого сочинения не было известно. Впервые я рассказал о нем в 1986 г.47 Книговед Н.Ф. Аверина на основе находок в 80-е гг. сделала вывод: “В Перми систематически, может быть, даже ежегодно, издавались статистические, военно-статистические и иные описания губернии”.48
Этот вывод в какой-то мере подтверждает обнаруженное в фонде научной библиотеки Томского университета “Краткое статистическое обозрение Пермской губернии 1837 г.”. В отличие от очень скромно оформленного сочинения Никольского, экземпляр этой 48-страничной (с четырьмя таблицами) книжечки прямо-таки роскошный: переплет обтянут дорогим шелком, позолоченный обрез, на корешке кожаный ярлычок с тисненым титулом. Сегодня мы назвали бы его “подарочным”. Как и брошюра Никольского, книжка не была известна ни библиографам, ни историкам, ни коллекционерам. Впервые о ней рассказал Ю.М. Курочкин на страницах журнала “Урал” в 1979 г. (№ 4) — “Альби корви. Заметки старого книжника”. Позднее статья нашла место в сборниках Курочкина “Книжные встречи” (М., 1981, 1988).
Чем же вызвано особое внимание к изданию и роскошь его оформления? Дело в том, что цесаревич Александр Николаевич, будущий император Александр II, по велению августейшего родителя весной 1837 г. путешествовал по России, “дабы дать себя видеть будущим подданным”, и побывал в Перми. Задолго до приезда наследника престола на местах готовились к торжественному приему, готовили подношения. Подарком высокой персоне и членам его свиты явилось издание “обозрения”. В числе сопровождавших цесаревича был Василий Андреевич Жуковский, в библиотеке которого сохранилась эта книжица. А личную библиотеку знаменитого поэта его сын уступил “на зубок” новорожденному Томскому университету — первенцу высшей школы в Сибири…
О существовании книги, изданной в Перми в 1841 г., мы знали, но в “Рассказах…” о ней — ни слова, так как в глаза ее не видели. Книгу предстояло еще найти, что оказалось совсем непросто. Единственный экземпляр ее нашелся лишь в бывшей “Салтыковке”.
Сочинение Льва Константиновича Ибаева “Анатомический нож, или Взгляд на внутреннего человека” в репертуаре уральской дореволюционной книги стоит особняком: единственное философско-мистическое произведение. Современники встретили его злобной иронией. Анонимный рецензент “Отечественных записок” (1842. Т.XX, отд. VI) назвал автора “доморощенным философом”, обвинив его в невежестве, в том, что он-де “не слыхал и не видал даже во сне” сочинений мыслителей далекого и недавнего прошлого. В своей короткой и в целом поверхностной рецензии аноним саркастически восклицал: “Чудный город Пермь — какие в нем совы и философы!” А один из классиков уральской библиографии и краеведения Д.Д. Смышляев (1828 —1893) отозвался о книге без какого-либо анализа еще беспощадней: “Содержание ее (…) могло свидетельствовать лишь о ненормальном состоянии умственных способностей автора”.
С этим приговором земляка полностью согласилась книговед Н.Ф. Аверина и с удовольствием процитировала его49. Говорят, устами младенца глаголет истина. Только всегда ли? 54-летний почтенный Дмитрий Дмитриевич воспроизвел впечатления совсем еще юного гимназиста Димы Смышляева. Впечатления 40-летней давности. Но память — инструмент ненадежный. Судя по всему, мемуарист уже много лет не видел книгу, а перед публикацией своих “материалов к истории города”50 не счел нужным подвергнуть их проверке. И, конечно, ошибся. Неверно указал дату выхода ибаевского творения (“1840, а может быть (…) 1839”), не точно назвал заголовок (“Анатомический нож, или Рассмотрение внутреннего человека”), неправильно указан и журнал со “злой” рецензией (“Библиотека для чтения” Сенковского”).
Но мы должны сказать спасибо Смышляеву и за эти сведения, так как после него никто не упоминал об “Анатомическом ноже…”. В библиотеках края его нет. Единственный известный мне экземпляр хранится в бывшей “Салтыковке”. Там я и читал книжку, а подробно рассказал о ней в журнале “Урал” в 1987 г.51
Понять и раскрыть содержание ибаевского сочинения, развернутого на 104 страницах, — задача не из легких. Первоначально складывалось впечатление, что все написанное — странно наивный и удивительный философско-религиозно-мистический винегрет. Однако приготовлен с какой-то определенной практической целью. Какой?
Обнаружилось, что автор хоть и дилетант в философии, но не такой уж невежа, как представил его рецензент-аноним. В сочинении заметно влияние мыслителей древности, названы имена Гегеля, Фихте и других писателей. Чтобы разобраться в “винегрете”, понять, как и с чем его едят, нужен был специальный инструмент, анализ профессионала, историка философской мысли. Когда я обратился на кафедру истории философии Уральского госуниверситета, выяснилось, что нашим специалистам имя Ибаева неизвестно, о книге его они и не слыхали. С тем большим интересом прокомментировать основные положения сочинения взялась Татьяна Никитична Синельникова. Не желая утомлять читателя подробностями, цитатами многопланового творения Ибаева, сообщу лишь главные выводы Т.Н. Синельниковой и наиболее существенные собственные наблюдения.
Комментируя первый раздел “Класс философа”, Синельникова считает, что определение Ибаевым предмета философии, ее задач, целей и функций решается в духе неоплатонизма с большой примесью религиозного мистицизма: в мистическом духе в большей мере, чем у Платона, определено назначение как философии, так и философа. Он мудрец, пророк, которому свыше дано познать великую премудрость, ему одному доступен Свет Солнца (Истина), он один знает, что такое Добро и Зло, и способен различать их. Он загадка для всех (мистификация, усугубление субъективизма). “В целом же представления о задачах, функциях и предмете философии — на уровне древних греков”. Попутно замечу: заимствованы не только представления древнегреческих философов, но и литературная форма, в которую они облекали свои теории. В ряде мест книги использованы мнимые диалоги, форма вопросов и ответов.
“Далее, — продолжает Татьяна Никитична, — ставится проблема человека (гносеологический аспект — взаимосвязь человека с Бытием посредством соотношения мышления и Бытия в плане познания Бытия)”. Для выяснения мыслительных способностей человека Ибаеву понадобился так называемый “анатомический нож”, ибо, считал он, единственное, что в философии осталось “непроанатомированным”, — это ум. Он хочет “познать, что есть ум”. И решает “анатомировать его действия”. “Анатомируя” способность мышления, автор делит ее на ряд ступеней от низшей к высшей: “понятие”, “мысль”, “рассудок”, “умозрение”, “здравый смысл”, “чистый смысл”. И натыкается на необходимость объяснить, что такое, например, инстинкт. Но идеалисту и мистику этого не дано. Поскольку же объяснения свои он стремится строить на “легких” примерах, т.е. всеми известным и доступным из обыденной жизни людей, общества, отечественной истории, из мира природы, выглядело это весьма курьезно и давало прекрасный повод для иронии и злословия.
Рассуждая о ступенях познания, Ибаев по-своему толкует Гегеля, порой не соглашается с ним, критикует Фихте, отказывая ему в “здравом смысле”, не говоря уже о “чистом”. Ибо “чистый смысл” “получается от Духа Святого и суть Дух”. Дух же предназначен “по предусмотрению Промысла, для возвещения чего-либо человечеству”.
Чем дальше в лес, тем больше дров. На сцену выскакивают три “духа” — “Тьмы, или Ночи”, “Мрака, или Утра и Вечера”, “Света, или Дня”. “Дух Тьмы” делится на семь элементов. Появляются все новые мистические “духи”, вроде “духа благодати и щедрот”, “премудрости и разума”, “ведения и благодати” и т.п. А вместе с ними — таинственно-магические цифры 3, 7, 12. Следуя троичной схеме, Ибаев поделил все народы в истории человечества на три сменяющие друг друга группы. Сперва — до всемирного потопа — они “дети Тьмы, или зелени всемирного Колоса; потом Евреи, дети сумрака, изображающие цветок колоса; потом дети Света — христиане, плод колоса”. К “Духу Света”, конечно же, относится “вся масса христиан, как просвещеннейших из всех народов”. На христианах история человечества завершилась, ибо достигла высшей точки совершенства. Дальше идти и некуда, и незачем.
Вся эта умозрительная религиозно-мистическая галиматья, очевидно, понадобилась ради оправдания реакционной идеи расового превосходства одних народов над другими, ради того, чтобы внушить читателю, что истину, добро и зло, суть бытия можно распознать лишь через обретение благочестия и только “через священное писание”.
Анализируя гносеологический аспект рассуждений, Т.Н. Синельникова пришла к выводу: “В теории познания Ибаев тяготеет к рационализму (абсолютизация роли разума в познании). Он очень подробно рассматривает познавательные способности субъекта познания. Основные категории здесь “ум”, “понятие”, “мысль”, “рассудок”, “здравый смысл”, “чистый смысл”. Каково содержание этих категорий?
Ум — абсолютный дух, идея — в гегелевском истолковании. Это исходный путь познания. Ум разворачивается в познании самого себя посредством мышления познающего субъекта через категорию “понятие”, “мысль”, “рассудок”, “здравый смысл” и приходит к самому себе (к познанию самого себя) в мышлении субъекта — “чистый смысл”. Отсюда “ум” и “чистый смысл” по содержанию совпадают. Этот гегелевская схема познания.
Но здесь есть примесь субъективного идеализма, весьма отягощенного религиозной мистикой. Этот Ум, Чистый смысл, Абсолютный дух, очень густо замешан на идеях “благодати и щедрот”, на “высшей премудрости”, “ведения и благодати” и прочей религиозно-мистической дребедени”.
Гегель плюс Беркли и Юм плюс религия — вот формула этого мировоззрения”.
К именам, названным Т.Н. Синельниковой, надо добавить еще имя Карла Эккартсгаузена — немецкого писателя-мистика второй половины XVIII в., идеями которого одурманивались как в Западной Европе, так и у нас на Руси. В романе “На горах” П.И. Мельников-Печерский показал, что, прежде чем принять образованного новичка в подпольную секту хлыстов, сектанты напичкивали его сочинениями Эккартсгаузена, Штиллинга и других мистиков.
“Книга Ибаева, — заканчивает свой комментарий Татьяна Никитична, — представляет несомненный интерес. И вот почему. В литературе широко и глубоко дано истолкование и понимание Гегеля русскими социал-демократами. В советской историко-философской литературе интерпретация Гегеля с позиций идеализма раскрыта недостаточно. А Лев Ибаев истолковывает Гегеля именно с этих позиций”.
Из всего сказанного вытекает, что ни в невежестве, ни тем более в “ненормальном состоянии умственных способностей” подозревать Льва Константиновича нет никаких оснований. И все же, все же… есть причина, почему современники Ибаева сурово, даже жестоко осудили его. Один из них — А.И. Герцен. Он был знаком с сочинением товарища по несчастью и высказался так: “Ибаев умер по-своему: он сделался мистиком”52. Герцен — материалист и атеист — писал не о физической, а о духовной смерти человека, к политическому делу которого вместе с другими его случайно “пристегнули” в июльские дни 1834 г.
8 июля небольшая компания приятелей веселилась на пирушке, устроенной провокатором, и распевала “злоумышленные” песни против царской фамилии и песни фривольные. В тот же день певцы-вольнодумцы — отставной поручик Лев Ибаев, “вольный художник”, чиновник 14 класса Алексей Уткин и Михаил Сорокин были арестованы. Затем в каталажке очутился автор “злоумышленных” сатирических песен Владимир Соколовский, потом — Николай Огарев, а 21 июля добрались до Александра Герцена. Ни он, ни Огарев в пирушке не участвовали и, естественно, никаких песен не пели. В марте 1835 г. Ибаева, Соколовского и Уткина “за оскорбление величества” заточили в Шлиссельбург на “бессрочное время”. Как известно, Герцена отправили в ссылку в Пермь, затем — в Вятку.
Уткин умер в каземате через два года. Тяжело больного Соколовского выпустили в декабре 1836 г. и сослали в Вологду. Скончался он в Ставрополе в октябре 1839 г., выехав туда на лечение с разрешения III отделения императорской канцелярии.
Надо быть благодарными писателю В.А. Чивилихину. В романе-эссе “Память” он впервые в нашей литературе представил подлинную биографию талантливого русского поэта и прозаика Владимира Игнатьевича Соколовского. Извлек его из забвения и определил место в истории отечественной словесности как предшественника Козьмы Пруткова, а в компании с Александром Полежаевым как звено “между декабристами и следующим поколением русских революционеров”.
Отставной офицер Ибаев, говоря языком Герцена, не был “политическим человеком”. Как государственному преступнику, заточенному в сырой и холодный склеп на бессрочное содержание, ему разрешалось общаться лишь с одним человеком — с тюремным священником и читать лишь одну книгу — Библию. Представьте себе, как невыносимо трудно физически и морально “человеку не политическому”, совсем не сильному, брошенному в каменный мешок на неизвестное время! В этих условиях вполне могли прийти только чувства, настроения и мысли, уповающие на Божий промысел и потусторонние силы…
Из каменного узилища его выпустили только в мае 1838 г. и тогда же в сопровождении жандарма отправили в ссылку в Пермь под гласный надзор самого губернатора. Здесь его определили в губернскую канцелярию, затем — смотрителем типографии.
Одинокий, духовно сломленный человек, философ-дилетант лелеял надежду вырваться из ссылки, из-под постоянного надзора. В своей книжке он писал: “Когда мы в состоянии различать правду и истину (…) тогда мы ведаем Истинного, Того, от Которого происходит свет Истины (…) и стараемся всеми силами загладить прошедшее заблуждение”. Ибаев стремился “загладить”
минувшие грехи и робко, в завуалированной форме умолял простить его. Вот в чем, мне кажется, заключалась скрытая практическая цель сочинения. Но до власти, до оскорбленного Величества мольба не дошла. Политический ссыльный Л.К. Ибаев скончался в Перми 19 января 1852 г., не дожив до своего 52-го дня рождения всего 23 дня.
Выходила ли в Пермской губернской типографии какая-либо непериодическая литература в 40-е гг. после ибаевского сочинения, неизвестно. Возможно и печатали что-то, но сведений на этот счет у меня нет. Зато, начиная с 1850 г. по 1860 г. включительно в Перми почти ежегодно выходили брошюры и книги объемом от 5—8 до 130 страниц. Информация о них принадлежит книговеду Н.Ф. Авериной. Как трудолюбивая пчелка, в течение десятилетий она неутомимо, буквально по капельке, собирала нектар сведений о книгах и сами книжки, изданные на территории бывшей Пермской губернии. В итоге появился “Опыт репертуара пермской книги. 1792—1990 гг.”, исследовательские статьи в сборниках и книги, например, “История пермской книги. Очерк” (Пермь, 1989), мини-книжечка “Старейшая на Урале” (Пермь, 1992) — краткий рассказ о государственной типографии, посвященный 200-летию книгопечатания в Перми с приложением — кратким библиографическим указателем “Основных изданий, отпечатанных в типографии Пермского губернского правления в 1792—1917 гг.”.
Тысячи книг и брошюр были напечатаны в губернии до революции. Репертуарная копилка из года в год пополнялась. Жаль, что “Опыт репертуара”, на составление которого потрачено столько сил и времени, не опубликован. Как много он дал бы для осмысления и написания истории уральского книгопроизводства! Ведь только из него известно теперь, что в 50-е гг. XIX в., накануне крестьянской реформы, в период “либеральной гласности”, в Перми напечатано 17 брошюр и книг, чего прежде не бывало! Произведения анонимные и с именами авторов — преимущественно краеведческие: статистические обозрения губернии и города Кунгура, описания заводов, уездов, исторических памятников, лесов, полезных ископаемых…
Интересен эпизод, связанный с появлением на свет книги учителя коми-пермяка Н. Рогова “Материалы для описания быта пермяков”.
Статья под таким заголовком и того же автора была напечатана во втором выпуске “Пермского сборника”, вышедшего в одной из московских типографий в начале 1860 г. В том же году в № 5 журнала “Русское слово” в обстоятельной рецензии, подписанной криптонимом “М.Л.”, “Сборник” получил высокую оценку. Между прочим, рецензент указывал, что “Материалы для описания быта пермяков”… есть лишь вторая половина сочинения, напечатанного в “Журнале Министерства Внутренних дел на 1858 год”, где сообщены исторические сведения о пермяках и количестве их в настоящее время, о физическом и нравственном характере народа, о домашнем быте и некоторых чертах быта общественного, о домоустройстве и языке пермяков, и представлен список рек и речек, носящих пермяцкие названия. Очень жаль, что эта часть статьи не перепечатана в “Сборнике”. “Вторая, ныне являющаяся половина статьи г. Рогова заключает в себе чрезвычайно подробное описание одежды и обуви пермяков, их пищи и питья, праздников и замечательных простых дней со связанными с ними обычаями и поверьями, плясок и игр, обрядов при свадьбе, при родинах и крестинах, похоронах и поминках, воспитания детей. Из этого исчисления видно, что автор не пренебрег ни одною стороною местного быта, как бы незначительна она ни казалась…” (с. 43—44).
Мнение авторитетного журнала, высказанное в рецензии революционных демократов поэта М.Л. Михайлова и Н.В. Шелгунова, их сожаление о том, что первая половина статьи не нашла места в “Сборнике”, его издатель Д.Д. Смышляев воспринял как прямой призыв объединить обе части культурно-исторического этнографического сочинения. И тогда же, очень оперативно, думаю, на собственные средства издал книгу Н. Рогова объемом в 124 страницы.
И много лет спустя Дмитрий Дмитриевич не оставлял без опеки-внимания своего давнего автора. Брошюрку Н. Рогова “О доходе с земли и о наемных ценах на землю в северо-западной части Соликамского уезда”, опубликованную в Перми в 1855 г., он, редактор “Сборника Пермского земства”, перепечатал под тем же названием в сентябрьско-октябрьском номере “Сборника” за 1873 г.
“Описание мужского Далматовского Успенского монастыря и бывшего приписным к нему женского Введенского монастыря”, изданное в Перми в 1858 г., в репертуаре Авериной значится анонимной книгой именно в такой записи.
Дело в том, что в редакцию неофициальной части “Пермских губернских ведомостей” большая рукопись поступила из губернского статистического комитета без имени автора. Редакция газеты не поскупилась и напечатала это объемное сочинение в 10 номерах (1858, № 3 —12) под заголовком “Описание мужескаго Далматовскаго Успенского монастыря бывшего приписанным к нему Женского Введенского монастыря”. Статья с трудом пробилась к читателю. И здесь таится необъяснимая странность. Цензор ведомостей директор гимназии И.Ф. Грацинский запретил статью. Но во всех номерах газеты после публикации каждой части “Описания” написано: “Печатать позволяется. Ценсор, Статский советник и кавалер В. Флеров”53.
Значит, во-первых, была причина скрыть имя автора, во-вторых, — нешуточные внутри цензурные раздоры. Думается, она кроется в подробных описаниях двух сражений у стен монастыря: первого — “дубинщины” — вооруженного восстания крестьян в 1763—1764 гг., жестоко подавленного военной силой. Только один каратель, подполковник Аборин, “предал казни 167 человек главных крамольников”, и второго — неудачная для пугачевских атаманов Пестерева и Тараканова вооруженная осада монастыря с 11 февраля по 1 марта 1774 г. Один цензор в этих описаниях увидел крамолу, другой не нашел ничего предосудительного и слиберальничал.
Тогда же, возможно по инициативе статистического комитета и на его средства статья обрела форму книги.
Анонимность этих публикаций недолго оставалась загадкой. Изучая “Пермские епархиальные ведомости”, я обнаружил большую статью протоиерея Григория Плотникова “Очерки бедствий Далматовского монастыря с 1644 по 1742 год”, напечатанные в шести номерах газеты за 1868 —1869 гг. Это была часть статьи (и книги), изданной еще 10 лет назад. Здесь, повествуя о бедствиях Далматовского монастыря, чья история тесно связана с историей Урала и Сибири, автор рассказал не только легенду об удивительных отношениях богатого татарина Илигея с основателем обители Далматом (Дмитрием Мокринским), но, опираясь на архивные документы, — и о набеге калмыков (1651 г.), башкирских восстаниях (1662—1664, 1707—1708, 1733—1736 гг.), причинах их возникновения и способах усмирения восставших. Книга Г. Плотникова, не утратившая своего интереса и научной ценности, впоследствии переиздавалась неоднократно.
Опыт уфимских издателей, превращавших газетные материалы в книги, с середины 50-х гг. взяли на вооружение в Перми. Этим путем здесь прошли многие сочинения: инженер-капитана К.И. Кокшарова об основании Сысертских горных заводов (1855), С.П. Буевского, посвященные Кунгуру и его заводам (1857), экономиста А.Д. Белова “Два-три слова о Чердынском уезде в промышленном отношении” (1860) и др.
Такие преобразования, в том числе в форме оттисков, стали традиционными в течение многих десятилетий.
Новинками книгоиздания в Перми и губернии стали анонимные “бытовые очерки” “Жизнь крепостных гр. Строгановых в Оханском уезде Пермской губернии (1850. — 28 с.), брошюра краеведа И. Рябова “Несколько слов
о древностях, находящихся Верхотурского уезда в округе Нижне-Тагильских заводов”, вышедшая из литографии правления Тагильских заводов Демидова в 1855 г. (13 с.). Одновременно в Пермской типографии была напечатана брошюрка этого же автора “О судоходстве вверх по реке Чусовой от впадения ее в Каму до Усть-Уткинской пристани” (5 с.) и “Невьянский поэт” (1860. — 17 с.). Перечисленные произведения зафиксированы в “репертуаре” Н.Ф. Авериной и мне не известны. Обращают на себя внимание факт издания книжки в тагильской типографии, до сей поры обслуживавшей только канцелярско-заводские потребности, и появление тематически необычных очерков о крепостных. Кто их автор, что они собой представляют? На эти вопросы можно будет ответить, если удастся найти само сочинение.
Что касается брошюры “Невьянский поэт”, с известной степенью вероятности можно назвать ее героя. Это крепостной П.П. Демидова Федор Топорков.
В редакцию Пермских ведомостей пришел конверт со стихами Топоркова и его письмом, наполненным безудержным самовосхвалением (“самобытный гений” и т.п.). В литературном обозрении “Невьянский поэт”, напечатанном в газете, № 11 за 1860 г., Д. Островский подверг резкой критике новоявленного Нарцисса. Категоричный саркастический тон обозрения автор его объяснил сам: “Мы признаемся, что, прочитав заголовок его письма к нам (очевидно, “Невьянский поэт”. — В.П.), подумали было: “авось, найдем в произведениях крепостного человека нечто похожее на здоровое чувство, на какое-нибудь искреннее требование; может быть, новое время, которое без сомнения коснулось своим благодетельным влиянием огромного класса крепостных, отразилось и в стихах этих; беда еще небольшая, если, может быть, лишены изящества и не имеют литературной отделки”. Ожидания не сбылись. “…Нежные чувства, которые воспевает в очень плохих стихах г. Топорков, приторны, фальшивы, взяты напрокат из каких-нибудь пошлых романов и романсов”.
Топорков превозносил “буквально до небес, до чинов ангельских своего помещика, который только что достиг совершеннолетия и, стало быть, не имел случая до того времени обнаружить ангельских своих добродетелей…”. В обозрении приведено длинное стихотворение Топоркова “Поздравление с совершеннолетием “П.П.Д.”54 как яркий образец рабского подобострастия и пошлости. Стремясь нейтрализовать влияние Топоркова, которым он, видимо, пользовался в определенной среде, его националистические настроения и лакейские чувства, редакция сочла нужным высказаться жестко и определенно: “Нет, г. Топорков, самое лучшее, что вы сделаете, так… это то, если вы бросите писать стихи. (…) Вы жестоко заблуждаетесь, подозревая в себе поэтический талант”.
Однако, судя по всему, жесткая критика газеты, ее совет отскочили от “самобытного гения”, как горох от стенки. В итоге появился сборник виршей “Невьянский поэт”, ибо заплатить за его производство было кому…
1 Матвиевский П. Первопечатные книги Оренбурга // Южный Урал. 1983. 11 марта.
2 Похлебкин В. Военная история России на карте одной области // Наука и жизнь. 1979. № 1. С. 60—61.
3 Павлов В. В Оренбурге пушкинской поры // Уральский следопыт. 1995. № 9. С. 10—11.
4 О В.А.Перовском см.: Оренбургский губернатор Василий Алексеевич Перовский. Документы. Письма. Воспоминания. Оренбург, 1999; Павлов В. Тень императора [очерк о жизни и деятельности В.А. Перовского]// Уральский следопыт. 2001. № 1. С. 5-10.
5 Барсов Н.Н. На заре книжного и библиотечного дела в Уфе // По тропам былого. Краевед. сб. Уфа, 1980. С. 84.
6 Подробнее см.: Павлов В. Начало книгопечатания в Уфе // Уральский библиофил. Челябинск. 1989. С. 104—114.
7 По тропам былого. С. 83
8 См. Ученые записки Ленинградского педагогического ин-та им. А.И. Герцена. 1939. Т. XIX. С. 86
9 Дмитрий Волков — негласный секретарь убитого в 1762 г. императора Петра III. Тогда же был отправлен в Оренбург.
10 Журнал министерства народного просвещения. 1855. Ч. 85. Отд. III. С. 28.
11 Оренбургские губернские ведомости, ч. неоф. 1853. № 3.
12 Уткин Б.Т. Василий Васильевич Завьялов — первый уральский библиограф-краевед // Пятые уральские Бирюковские чтения. Краткие тезисы докладов и сообщений. Челябинск, 1980. С. 64.
13 Материалы для биографического словаря действительных членов императорской Академии наук. Петроград, 1915. Ч. I, С. 144—146.
14 См. Уральский следопыт. 1965. № 2. С. 64.
15 Аверина Н.Ф. История пермской книги. Пермь, 1898. С. 16.
16 Курочкин Ю. Книжные встречи. М., 1981. С. 24; М., 1988. С. 31.
17 Курочкин Ю. Уральские находки. Свердловск. 1982. С. 46.
18 Описание Тобольского наместничества. Новосибирск, 1982. С. 11.
19 Там же. С. 12, 30.
20 Замахаев С.Н., Цветаев Г.А. Тобольская губернская гимназия. Ист. зап. о Тобол. гимн. за 100 лет ее существования. 1789—1889. Тобольск, 1889. С. 5, 12.
21 Российский государственный исторический архив. Ф. 776. Оп. 2. Д. 76. Л. 1.
22 Павлов В. Тобольская “Емилия” (Софья Сумарокова — переводчица одной из первых на Урале книг) // Уральский следопыт. 1996. № 8— 9. С. 7—8.
23 Подробнее о “Варбеке” см.: Павлов В. Под инициалами “П.С.” // Уральский следопыт. 1986. № 8. С. 67—69.
24 Павлов В. Пермские первопечатники // В мире книг. 1974. № 3. С. 83—85.
25 Курочкин Ю. Уральские находки. Свердловск. 1982. С. 46.
26 Курочкин Ю. Книжные встречи. М., 1988. С. 32.
27 Петров А.Н., Царт И.Д. Первая академическая. Л., 1977. С. 23.
28 Павлов В. “Точка употребляется для отдохновения” // Уральский следопыт. 1974. № 7. С. 69.
29 Петров А.Н., Царт И.Д. Первая академическая. С. 26—27.
30 Петров А.Н., Царт И.Д. Первая академическая. С. 42
31 Курочкин Ю. Уральские находки. С. 38.
32 Там же. С. 31—32.
33 Власов Ю. Две тайны одной книги // Звезда (Пермь). 1964. 23 янв.
34 Козлов А.Г. Творцы науки и техники на Урале. XVII — начало XX века. Биогр. справочник. Свердловск. 1981. С. 81. Здесь допущена неточность и в названии сочинения.
35 В “Летописи города Перми…” В.Н. Шишонко записал: “В 1810 г. вышел III и последний том “Хозяйственного описания Пермской губернии…” (см. ГАПО. Ф. 321. Оп. 1. Д. 16. Л. 19). Однако этого тома до сих пор никто не видел, и существование его вызывает сильные сомнения.
36 Смышляев Д.Д. источники и пособия для изучения Пермского края. Пермь. 1876. С. 132.
37 ПОГА. Ф. 321. Оп. 1. Д. 16. Л. 20.
38 Непеин И. Энциклопедист из народного училища // Уральский следопыт. 1985. № 11.
39 Адъюнкт — младшая научная должность в высших учебных заведениях дореволюционной России (помощник профессора).
40 В эту пору (1824—1831 гг.) губернатором был К.Я.Тюфяев. Кем был Суровцов, мне неизвестно.
41 ГАПО. Ф.321. Оп.1. Д.16. Л.14-15.
42 Газета “Казанские известия” (1811—1820) была преобразована в ежемесячный журнал “Казанский вестник, издаваемый при императорском Казанском университете” (1821—1833).
43 Аверина Н.Ф. История пермской книги. С. 37.
44 Аверина Н.Ф. История пермской книги. С. 37.
45 Этот факт взят из неопубликованного “Опыта репертуара пермской книги” Н.Ф. Авериной.
46 Аверина Н.Ф. История пермской книги. С. 39.
47 Подробнее см.: Павлов В. “Обозрение…” Епифана Никольского // Уральский библиофил. Челябинск. 1986. С. 172—181.
48 Аверина Н.Ф. История пермской книги. С. 39.
49 Аверина Н.Ф. История пермской книги. С. 43.
50 Смышляев Д.Д. Типографии в городе Перми (из материалов к истории города Перми) // Пермские губернские ведомости. Ч. неоф. 1882. 24 марта.
51 Павлов В. “Анатомический нож, или Взгляд на внутреннего человека” // Урал. 1987. № 12. С. 159—164. Поправку ошибки редакции см.: Урал. 1988. № 3. С. 173.
52 Герцен А.И. Полн. собр. соч. и писем. Под ред. М.К. Лемке. Т. XII. Петербург, 1919. С. 235.
53 Павлов В.А. Очерки истории журналистики Урала. Екатеринбург. 1992. Т. I. С. 199.
54 Владельца Тагильских заводов Павла Павловича Демидова (1839-1885).