Пьеса
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2003
К 85-летию расстрела в Ипатьевском доме
Персонажи:
Лев Шварцман, лет 30, художественный руководитель актерского курса в Свердловске. Он же — человек лет 70, житель Иерусалима.
Оля Медведева, юная студентка актерского курса, впоследствии — Оля Шварцман, около 60 лет, жительница Иерусалима.
Петр Ермаков, цареубийца.
Майя Вотякова, лет 30, инструктор Свердловского обкома КПСС.
Юный палестинец.
Гриша, лет 60.
Иерусалим в наши дни. Район Гило. Квартира Шварцманов с видом на южные окрестности Иерусалима. Комната, кухня. Черная дверь в смежную комнату. Проем двери, ведущей на балкон, завешен покрывалом с кровати. Жалюзи на окнах опущены.
Лев Шварцман, старик, сидит в кресле-качалке. По правую руку от него на письменном столе — книги, бумаги. В углу комнаты — широкая софа с неприбранной постелью. На Шварцмане только старые шорты и шлепанцы. Он читает газету.
Оля копошится на кухне. Она в трусах и застиранной майке. У нее морщинистое лицо, зато фигура сохранилась неплохо.
ОЛЯ. Восемь утра, а в квартире уже такая духота. Лева, ты слышишь, что я говорю? Ты слышишь или не слышишь?!
ЛЕВ. Ты думаешь, если тебе душно, то мне — нет? Если так, то ты думаешь неправильно. Послушай, о чем здесь пишет “Русский израильтянин”! Оказывается, главное событие 2002 года — создание общества евреев-отказников. Они не хотят воевать на территориях палестинской автономии! Это начало конца Израиля! Кто же защитит наш район Гило от террористов?! Стоит подумать, зачем мне эта земля обетованная?!
ОЛЯ. Я хочу, чтобы утром и вечером мы открывали балкон. При открытом балконе сразу становится легче. Мне не хватает кислорода.
ЛЕВ. Наш кондиционер совсем не фурычит. Вот в чем все дело. Установить бы новый — можно было бы дышать при закрытом балконе. Плевать бы тогда я хотел на этих снайперов со всеми их винтовками.
ОЛЯ. Вот и установи.
ЛЕВ. Какой дурак сегодня за это возьмется? Таких самоубийц в Иерусалиме не сыщешь ни за какие бабки.
ОЛЯ. А я вот позвоню в фирму, они явятся и установят. Я лучше откажу себе в чем-то другом, но буду жить с кондиционером. Ты ничего не хочешь сделать ради меня! (Плачет, роняет сковородку, крутится волчком на одной ноге.) Я обожгла ногу кипящим жиром! Как мне больно!!
Лев бежит на кухню, помогает Оле пройти в комнату, усаживает ее на софу.
Оля (рыдает). Я же говорила, я просила… Немедленно открой балкон! Убери это паршивое покрывало! Из-за тебя я могу стать калекой! Я сейчас пойду и выброшусь с этого балкона!
Лев (приносит с кухни бутылку). Вот растительное масло. Смажь им ожоги. Хорошо, мы уберем с балкона эту занавеску… (Сдергивает покрывало.)
Открывается панорама утреннего Иерусалима.
Лев (стоит спиной к нам в проеме дверей). Тьфу на тебя, понял ты, террорист, понял ты, поганый снайпер-фанатик?! Я, Лева Шварцман, театральный педагог с Урала, а ныне инсталлятор высокой квалификации, я сейчас плюю на тебя! У нас в Свердловске жили террористы и почище! Сейчас я лично установлю новый кондиционер. Из принципа я лично сниму старый и установлю новый… Оля, ну, как? Лихо я ему выдал? Ты слышала?
ОЛЯ. Лева, немедленно покинь балкон! Лева, войди в комнату! Что ты там выставился? Войди и посмотри, что твоя Оля наделала со своей ногой…
Свист пули. Удар. Пуля, вероятно, попадает в ограждение балкона и рикошетом ударяет в оконное стекло. Шварцман падает на пол, быстро вползает в комнату, разворачивается, крадётся к двери, подбирает покрывало, прикидывает, как снова завесить проем.
ЛЕВ. Оля, как ты думаешь, в наш подъезд еще можно свободно пройти?
ОЛЯ. Из-за этого ожога я уже не могу ни о чем думать. У евреев сегодня суббота. Сегодня суббота, и они не могут…
Оля и Лев (вместе). …Они не могут пошевелить рукой, и с этим уже ничего нельзя сделать. Еврею нельзя заводить мотор, нельзя прикасаться к технике. По субботам не дозволяется готовить пищу. И пусть хранят сыны Израилевы субботу, празднуя субботу в роды свои…
Их слова перекрывает мощный гул вертолета, зависшего над домом. Свист и пламя ракеты, выпущенной с вертолета. Ракета разрывается в той стороне, откуда прилетела пуля снайпера. В этом грохоте еле различим звонок в квартиру. Лев ползет со скомканным покрывалом в руках к входным дверям и впускает пришедшего. Это палестинец. Лицо его замотано тканью так, что видны только рот и глаза. Он что-то говорит Шварцману, но слова его заглушает вертолет. Палестинец уходит. Дверь захлопывается. Вертолет улетает.
ЛЕВ. Он говорит, люди нашего дома теперь не могут свободно передвигаться. В ответ на снос палестинского квартала наш дом объявлен заложником. Вот такие дела. Дожили, товарищи евреи…
Оля (в оцепенении, смотрит в одну точку). Они в субботу подняли вертолет… Видно, летчик какой-нибудь из русских или украинцев… Лева, с кем ты говорил по телефону?
ЛЕВ. Он говорит, наш дом объявили заложником, ты понимаешь? Какой-то их шейх, видите ли, принял решение нас заложить…
ОЛЯ. Позвони же в аптеку.
ЛЕВ. Ну, да, сейчас я позвоню… (Берет мобильный телефон, набирает номер, слушает, опускает телефон, идет к Оле, осматривает ее ногу, качает головой.)
ОЛЯ. На сковородке закипел жир, и я уже хотела наливать тесто для оладий… Это все из-за тебя, из-за того, что ты вечно ворчишь по утрам… Не трогай, мне больно!!
ЛЕВ. Не кричи на меня. У меня тоже есть свои нервы. Твоя нога мне совсем не нравится, но что я могу сделать?!
ОЛЯ. Сейчас ты отправишься в свою черную комнату к своему компьютеру и бросишь меня здесь, и этот террорист станет высматривать меня, как коршун высматривает…
ЛЕВ. Я должен пойти поработать над этой книгой, раз уж я получил грант на ее издание. Это будет самый полный справочник о евреях — участниках Великой Октябрьской революции в России, большевиках, эсерах и троцкистах. Почти все они потом пострадали. Они провели великий исторический эксперимент. Я создам о них книгу скорби.
ОЛЯ. Ты сумасшедший. Кому нужен такой справочник? Говорят, уж если еврей бывает дураком, то очень большим…
ЛЕВ. …Отдельным приложением я решил дать более развернутые статьи на евреев, организовавших убийство царской семьи в Ипатьевском особняке. Кстати, ты в курсе, что русская православная церковь объявила Николая и Александру святыми мучениками? Безобразие, правда? Ленина на них не хватает. И Сталина.
ОЛЯ. Почему тебя это волнует? Ты покинул Россию ради Израиля. И теперь я, чистокровная русская, стала здесь заложницей каких-то мусульман! Вот что должно тебя волновать! Когда-то в Советском Союзе тебя заботила судьба евреев и диссидентов. Теперь ты бредишь большевиками и православными святыми… Ой, только не говори мне, что ты творческий человек!
ЛЕВ. Всю жизнь я занимаюсь только тем, что мне интересно…
ОЛЯ. А я вынуждена все это терпеть. И знаешь, кто в этом виноват? Федерико Гарсиа Лорка…
Любовь глубинная, как смерть, как весны,
Напрасно жду я писем и решений,
Лев (подхватывает).
Цветок увял, и больше нет сомнений:
Жить, потеряв себя в тебе, несносно.
Боже, как это было давно! Сорок лет назад… Лорка, Ипатьевский особняк в Свердловске, наши репетиции и наша любовь… Свердловск — теперь Екатеринбург, мы — не уральцы, а израильтяне, Николай Второй — уже не Кровавый, а святой мученик… От всего этого голова кружится, словно глядишь в глубокий-глубокий колодец…
ОЛЯ. Сейчас ты напомнил мне прежнего Шварцмана, смелого и романтического человека. Прошу тебя: оставь эти большевистские бредни.
ЛЕВ. Евреи здесь, в Израиле, не смогли как следует решить национальный вопрос. Они останутся в дураках. Ленин и Сталин успешно его решали. Нашим евреям-министрам недурно было бы почитать их труды…
ОЛЯ. Не желаю тебя слушать…
2
Большая комната с чисто побеленными стенами, с очертаниями трех некогда заложенных окон на высоте человеческого роста. По длинной стене комнаты справа от входа в нее — контуры двух окон, арочного и прямоугольного. По короткой стене справа от входа когда-то было одно арочное окно.
В комнате ничего нет, кроме двух стульев и нескольких кожаных матов, сложенных стопкой в дальнем углу. Комната освещена дешевой электрической люстрой.
Оля, рыжеволосая, с короткой мальчишеской стрижкой, ослепительно молодая, в облегающем фигуру синем спортивном трико, обутая в гимнастические тапочки, репетирует сцену из спектакля.
ОЛЯ. Я больше не могу дышать спертым воздухом этого дома после того, как узнала вкус его губ. Я буду всем, чем он хочет. Пускай все село указывает на меня пальцами, острыми, как ножи, и смотрит мне вслед глазами, которые жгут, как огонь, пускай те, кто считает себя приличными людьми… оценка, Оля Медведева, оценка! Находи внутренний жест, не наигрывай…
Она не замечает, что дверь за ее спиной тихо отворилась и в комнату входит высокий краснолицый старик. Он одет в черный помятый костюм. Под пиджаком у него — рубашка старинного покроя с расшитым узорами стоячим воротом. Старик нагловато ухмыляется, разглядывая фигуру девушки, потом, когда она оборачивается, отводит глаза и с любопытством озирается.
ОЛЯ. Ой, вы меня напугали! Когда я пришла, здесь никого не было. (Берет со стула ручные часики.) Уже двенадцать ночи…
ЕРМАКОВ. Ага, уже полночь, а тебе, небось, еще топать до общежития… (Он говорит “полнощь”, “шесть” вместо “честь” и т.п.)
ОЛЯ. Я вообще-то хотела сегодня репетировать до утра… то есть сколько выдержу. А входную дверь на этаж я не закрыла, потому что сюда может прийти… художественный руководитель нашего актерского курса, если только ему не помешает… если ему не поручат… он… а вы?
ЕРМАКОВ. А я тут свой, в этом домишке. Петр Захарович я, Петр Захарович Ермаков, слыхала.
ОЛЯ. Нет. Вы — сторож этого здания института культуры? Только там тетя Валя уже сторожит…
ЕРМАКОВ. Ага, я тут сторожил в восемнадцатом году, в июле месяце. Толкую тебе: Ермаков я! Тот самый, исторический. Бывший комиссар Верх-Исетского завода. Комсомолка?
ОЛЯ. Я комсорг группы.
ЕРМАКОВ. Комсорг, значит. Какое сегодня число?
ОЛЯ. Шестнадцатое июля. Уже семнадцатое наступило.
ЕРМАКОВ. То-то. Та самая ночь и есть, историческая. Дошло?
ОЛЯ. Нет. Знаете, сегодня я подошла к этому зданию, а вот тут, за этой стеной, на асфальте, кто-то цветы положил, красные гвоздики, представляете? Всего две, правда… Я и подумала: сегодня какой-то особенный день, а какой? После про это забыла, стала свои реплики учить. Мы на нашем курсе ставим пьесу Лорки “Дом Бернарды Альбы”…
ЕРМАКОВ. Цветы мне принесли. Это завсегда так. Что за Лорка такая, почему не слышал?
ОЛЯ. Живым не дарят по два… Федерико Гарсиа Лорка — испанский поэт. Его фашисты убили.
ЕРМАКОВ. Плохо, значит, он оборонялся. Меня вот никакая смерть не взяла… Сам-то я многих отправил туда… В одной этой вот комнатушке — одиннадцать душ зараз укокошил. Такое на меня выпало большое счастье.
ОЛЯ. Вы убили… О, Господи… Так вы?
ЕРМАКОВ. Как там у вас, у студентов, поется? Ей-богу нет, а бога — нет! Так наливай студент студентке! Так наливай, брат, наливай-наливай! Выпьешь со мной? (Достает из кармана пиджака бутылку водки, скусывает облатку с горлышка.) Меня сегодня на районном партактиве чествовали, а я у них со стола еще вот полбанку спер да и решил сюда податься. Я в эту ночь каждый год сюда прихожу. Хорошо мне здесь, сладко… Зайду, посижу, бутылку приговорю… (Отхлебывает водки, протягивает Оле. Она пятится, отрицательно трясет головой.) Ладно. Мне больше перепадет. А стульев-то и в ту ночь в наличии было только два. Саму усадили да этого инвалида, сынка ее. Прочие стояли. А сама-то под задницу еще подушку подсунула. Стулья-то, может, те самые и остались. Те самые, ипатьевские…
ОЛЯ. Вы говорите непонятно. Саму. Какую саму?
ЕРМАКОВ. Саму царицу эту, Шурку Романову, будь она неладна. Все она хныкала, все у нее голова болела. Да каждые два часа в уборную шастала, и чтобы дверь за собой в уборную запирать обязательно. А такое было им не положено.
ОЛЯ. Чтоб в уборной дверь не запирать?! Что вы такое говорите?
ЕРМАКОВ. Говорю — по инструкции товарища Свердлова. Эта сама царица была ничего себе, в теле, видная, не то что дочки ее — ни кожи, ни рожи. Я бы ее оприходовал за милую душу, так и задумал сразу, как увидел ее… на глазах бы у него, у Николашки-царя… А че — Гришке Распутину можно, а мне — почему нельзя?
ОЛЯ. Боже мой! Пропустите меня, мне нужно идти!
ЕРМАКОВ. Не торопись, успеешь. Комсомолки-то настоящие со мной за честь почитают, с самим Петром Ермаковым! У меня маузер сдаден, в музее под стеклом! Ты слушай да на ус мотай! Скоро я уж забуду все, память последнюю пропью, а вы, комсомол, помните. (Прихлебывает водки, обходит Олю кругом, игриво тычет пальцем, подмигивает и т.п. во время следующего монолога.) На гражданской войне ведь не чикались. Воевали без перчаток. Когда женский пол казни подлежал, его перед расстрелом обязательно употребляли по назначению. Так что я и пообещал ребятам своим заводчанам из красной дружины предоставить этих четырех прынцесс и царицу саму для коллективного того… Ох, они мне потом и попеняли, что не вышло! А в тот день, когда вышло постановление о казни, получка у нас была. Ну, я и выпил для куражу, засадил поллитровочку и сюда. Да вышло-то по-еврейски, по Юровскому, значит, вышло. Гляжу, тут уже не до забавы: товарищи из охраны сговорились истребить их вот тут, в подвале, а под окном поставить заведенный грузовик, чтобы мотором крики заглушить… Вошли, помню. Зачитали приговор. Всем нашим раздали наганы, их требуется взводить перед стрельбой. У меня у одного — маузер, он так — сразу палит. Юровский кончил читать, наган выхватывает, а я поперед его в царя — бабах! (Лапает Олю.) Ну, давай, давай, пока я в настроении. У меня теперь это редко устаивается, а в ночь расстрела всегда, как у молодого… (Расстегивает брюки.) На всю жизнь запомнишь, внукам расскажешь…
Оля (выходит из оцепенения и наносит Ермакову мощный удар). Убери грязные лапы, старый козел! Как тебе не стыдно перед партией и комсомолом?!
Ермаков (он оглушен, сгибается пополам, пятится от Оли к матам. Брюки сваливаются с него. Он выпрямляется, стонет, хватается за сердце и падает навзничь на маты). Где… научилась… так бить?
ОЛЯ. Специальную подготовку проходила.
Ермаков (нащупывает нагрудный карман пиджака). Здесь. Лекарство под язык… помоги.
Она находит бутылочку, дает ему красные таблетки.
Кому ты съездила по морде? Старому чекисту съездила, дура… Ты вся с потрохами одного волоса моего не стоишь.
ОЛЯ. Вы бы помолчали, Петр Захарович. У вас нитроглицерин во рту.
ЕРМАКОВ. Раньше я бы тебя… в два счета… в камеру упек. Ты бы мне сапоги лизала, не то что…
ОЛЯ. А если бы я вас так? У меня, между прочим, дед был известный уральский чекист. Его расстреляли белые в девятнадцатом году.
ЕРМАКОВ. Тебя как звать-величать?
ОЛЯ. Оля. Я Оля Медведева. Деда моего звали Павлом Медведевым.
ЕРМАКОВ. Пашка Медведев… как же… Его тут в восемнадцатом приставили начальником охраны дома особого назначения, ипатьевского то есть. Живодер был еще тот твой дедун. Он отсюдова царское мясо на простынях до грузовика таскал.
ОЛЯ. Сами-то вы — не живодер?! Беззащитных женщин и детей…
Ермаков. Они не женщины, не дети. Они могли стать знаменем реакционных сил всего мира… Нагнись к лицу, чего скажу-то… (Хрипит.)
Входит Лев Шварцман, молодой педагог института культуры.
ЛЕВ. Вечер добрый… Ох! Оля, с кем ты репетируешь? В нашей пьесе нет мужских ролей… Что такое?
ОЛЯ. Этот человек — бывший чекист. В восемнадцатом году в эту ночь на семнадцатое июля он расстреливал здесь семью бывшего царя Николая Кровавого.
ЛЕВ. Фу, как несет водкой! Я слыхал про вас. Вы — Ермаков, бывший рабочий. (Оле.) Вы что здесь, вдвоем пили водку? Рабы вспоминали, как убили своего хозяина?
Ермаков (садится). Вроде того, что отпустило. Жжение вот тут поменьше… Помоги-ка, дочка, застегнуться, а то у меня пальцы…
ЛЕВ. Что вы, черт возьми, тут валяетесь с расстегнутыми штанами?! Здесь аудитория актерского тренинга. Оля, не прикасайся к нему! Чем вы тут занимались?
ОЛЯ. У него у самого не получится. Придется застегнуть.
ЛЕВ. Выходит, ты их и расстегивала?
ОЛЯ. Нет, он… как ты мог подумать?
ЛЕВ. А что еще я должен думать?!
ЕРМАКОВ. Любят они меня, эти комсомолки, им, вишь, лестно со мной. Со мной греха нету…
ЛЕВ. Старый хрен, я тебя сейчас задушу! По пивнушкам убийством похваляешься!
ЕРМАКОВ. Жиденок, ты — меня? Исторического командира? Легендарного большевика?! (Снова валится, хрипит.)
ОЛЯ. Лев Михалыч, бегите наверх к телефону, вызывайте “Скорую”.
ЛЕВ. А он не придуривается? С него станется. Он актер от природы. Я тебя с ним не оставлю. Иди ты.
Голос из коридора: “Лев Михалыч, вас к телефону!”
ЛЕВ. Кто это в такой час?
Голос: Из самого обкома партии! Вас ищут в обкоме. Что-то срочное!
Лев (Оле). Черт бы их побрал. Я к телефону, заодно вызову врачей… Ты тут…
ОЛЯ. Это она? Она уже и по ночам без тебя не может?!
ЛЕВ. Не знаю. Возможно, она. Или нет.
ОЛЯ. Зато я знаю. Попробуй только пойти!
Лев (устало). Как мне ей отказать? Они там к отказам не привыкли. Язык не повернется.
ОЛЯ. Трус несчастный!
Лев выходит.
Оля (смотрит на Ермакова, лежащего навзничь на матах. Он что-то бормочет). Петр Захарович, вы меня слышите? Вы в сознании? (Ермаков хрипит.) Ну, ну, Петр Захарович, вы только не умирайте. Вы же большевик ленинской закалки, прошли огонь, воду и медные трубы.
ЕРМАКОВ. Водки! Наливай наркомовскую! За родину! За Сталина! Убью!
Оля (укладывает его). Тише, тише. Вы свое выпили. Машина сейчас придет. Отубивали вы свое, отнасиловали. Теперь этим займутся другие…
ЕРМАКОВ. Нет! Не трогайте меня! Это не я, не я. Христом-богом молю, отпустите! Это все Яшка Юровский да Шая Голощекин натворили. Как мне больно! Отпустите. Душу больно… душу режет, рвет… там… прошу… простите… не помню… память всю пропил…. Не хочу… вы все придумали. Это было не в жизни, в театре в каком-то… (Переходит на шепот, заглушаемый сиреной “Скорой помощи”. Затемнение.)
3
Та же июльская ночь. Кабинет в обкоме КПСС. Обычные конторские столы. Книжный шкаф с Полными собраниями сочинений Ленина, Маяковского.
Майя Вотякова, инструктор обкома, одиноко восседает на своем рабочем месте. Телефоны молчат. Тикают стенные часы, бьют два часа ночи.
Вотякова вздыхает, снимает круглые очки в стальной оправе, закуривает папиросу. Не докурив, тычет в забитую пепельницу. Невидящим взглядом смотрит в окно. Вынимает из сейфа бутылку водки, рюмку, наливает, выпивает. Снова закуривает, подходит к книжному шкафу, берет томик Маяковского, листает.
Входит Шварцман.
ЛЕВ. Что это ты? Впервые вижу тебя читающей стихи.
ВОТЯКОВА. Ты сказал по телефону, что к вам в институт культуры зашел пьяный Петр Захарович Ермаков, я и вспомнила Маяковского. Он приезжал сюда в двадцать восьмом году, и его возили на место расстрела царя…
ЛЕВ. Поэт-барин соблаговолил полюбопытствовать… Только там не император похоронен, а целое семейство невинных людей, в том числе — больной ребенок.
ВОТЯКОВА. Какая разница. Да и кто это знает точно? Все знавшие поумирали. Один этот пьяница Ермаков остался. Я на истфаке училась. На кафедре говорили, что россказни Ермакова — вранье.
ЛЕВ. Мразь он, этот Ермаков. Герой романа Достоевского.
ВОТЯКОВА. Когда пригласишь на премьеру Лорки?
ЛЕВ. Сама знаешь, сейчас каникулы, все студентки разъехались. Остался я да еще комсорг курса. Так что все — осенью.
ВОТЯКОВА. Почему ты выбрал именно эту пьесу?
ЛЕВ. На курсе — одни девушки. Парни как-то не рвутся в наш кулек. В этой пьесе Лорки полтора десятка женских ролей и ни одной мужской. Ты чего так поздно на работе?
ВОТЯКОВА. Моя очередь дежурить по обкому. В любой момент могут позвонить, проверить мое присутствие на рабочем месте.
ЛЕВ. Ну, и к чему это все?
ВОТЯКОВА. Дежурный по обкому отвечает за область. Может, доведется принять телефонограмму из ЦК КПСС. Я имею право принимать оперативные решения, даже разбудить самого.
ЛЕВ. Скукотища. Курить, пить водку и наливаться сознанием собственной важности…
ВОТЯКОВА. Лева, а что еще делать? Это реальная карьера, реальная полезная деятельность. Мы правим этой страной и еще половиной мира. Мы отвечаем за все.
ЛЕВ. Я решил подать заявление на отъезд в Израиль.
ВОТЯКОВА. Только не это. Только не это, прошу тебя!
ЛЕВ. Здесь я подохну. Все эти партсобрания, постоянное давление на мозги… Хватит.
ВОТЯКОВА. Тебя признают невменяемым, отправят в психушку, искалечат.
ЛЕВ. Пусть. Не я один такой. Буду стоять на своем — максимум через год меня выдворят из страны, что и требуется доказать. Я не хочу тебя подводить. Рви дружбу со мной, сигнализируй куда следует про мой аморальный облик. Я же на самом деле аморальный тип, ты присмотрись.
ВОТЯКОВА. Ты любишь свою работу. Где еще ты получишь такую творческую свободу? Ты не знаешь…
ЛЕВ. Ты там не была и тоже не знаешь.
ВОТЯКОВА. Свердловск — такой замечательный город…
ЛЕВ. В Израиле тоже есть замечательные места. Например, Хайфа, Иерусалим.
ВОТЯКОВА. Левушка, ты разбиваешь мою жизнь. Ты ведь уже согласился соединить наши судьбы. Мы поженимся. Я обеспечу твою карьеру режиссера. Твой талант плюс моя верность… (Становится на колени, обнимает его ноги.) Ты стал моим первым мужчиной, ты не можешь так со мной! Я тебе не собака…
ЛЕВ. Ну, Майка, встань… Мне стыдно… Не мучай меня. Я живу со студенткой. Я не в ладах с коммунистической моралью. К тому же я официально не разведен с первой женой.
Вотякова плачет, снимает очки, хочет протереть стекла. Она не находит платок, пытается протереть стекла подолом юбки. Стекло падает на пол, разбивается. Она ищет его на полу, не видит, в сердцах бросает очки и рыдает в голос.
Ну, поверь, мне самому так стыдно… Сам не знаю, как получилось, что я соблазнил эту Олю Медведеву. Или она меня соблазнила?
ВОТЯКОВА. Ты слабый. Ты хотел как лучше. Да ты просто глупый. Ты работал с этой Олей как режиссер, хотел глубже понять ее, что вполне естественно для такой профессии. Говорят, режиссеры всегда вожделеют к актрисам, с которыми долго и плотно работают. Они в них умирают.
ЛЕВ. Ты старая, мудрая очковая змея.
ВОТЯКОВА. Я прощаю тебе эту Олю или как ее там. Но пора тебе перебеситься, взяться за ум. Ой, у тебя седой волосок… (Обнимает его, жадно целует.) Представь, Левушка, пройдет пять лет, и весь мир, все прогрессивное человечество будет отмечать пятидесятилетие Октября. Об этом следует задуматься уже сегодня. Самая грандиозная годовщина двадцатого века — и ты выпускаешь патетический спектакль на сцене нового Дворца Молодежи, сегодня еще не существующего, но мы его достроим, можешь не сомневаться…
ЛЕВ. Я поставлю “Один день Ивана Денисовича”. Эту повесть написал один школьный учитель, Солженицын.
ВОТЯКОВА. О чем она?
ЛЕВ. О сталинских лагерях, о зэках-коммунистах.
ВОТЯКОВА. Ну, какой ты все же дурачок. Ты опять не понял…
ЛЕВ. Говорят, скоро Солженицын получит Ленинскую премию. Он полностью разоблачит эпоху кровавого террора Сталина.
ВОТЯКОВА. Лева! Пожалей меня! Всему есть предел! Никакого террора не было.
ЛЕВ. Ты сама близорукая.
ВОТЯКОВА. Ничего. Я куплю новые очки. (На столе звонит один из телефонов. Вотякова неловко берет трубку, роняет ее, нашаривает и подносит к уху.) Да. Оперативный дежурный у телефона. (Опускает трубку.) Лева, это с вахты. Там стоит твоя Медведева. Говорит, пришла ко мне по неотложному делу.
Лев (отворачивается к окну). Решай сама.
ВОТЯКОВА. Лучше объясниться сейчас! (В трубку.) Да, оформите ей пропуск! Нет документа с фотографией? Ничего. Здесь особый случай. Да. (Кладет трубку.) Где-то в столе у меня завалялись старые очки… (Ищет в столе, находит очки с одним треснутым стеклом, водружает на нос. Входит Оля.)
Оля (озирается). Ой, как у вас тут…
ВОТЯКОВА. Вы думали…
ОЛЯ. Здравствуйте, товарищ Вотякова. С товарищем Шварцманом мы уже виделись. Лева, скажи, ты ее побил? Я вижу, ты надавал ей по шарам. Так ей и надо!
ВОТЯКОВА. Что ты себе позволяешь, ты… юная потаскушка! Да, вот ты кто: Огневушка-потаскушка! Ха-ха! Ты из тех, кто валится на спину и задирает ноги перед всяким, кто носит штаны!
ОЛЯ. На себя посмотрите, товарищ. Вы используете служебный кабинет в обкоме КПСС, чтобы по ночам завлекать мужчин! Об этом должны узнать ваши руководящие товарищи!
Звонит красный телефон без наборного диска. Сигнал идет непрерывно. Майя в панике хватает трубку, держит ее, как готовую взорваться гранату.
Вотякова (почти естественным тоном). Областной комитет партии. Оперативный дежурный Вотякова. Да. Да. Нет. Так точно, товарищ третий. Все строго по инструкции. Вся оперативная информация стекается… (В трубке гудки. Она растерянно слушает, осторожно кладет трубку на базу, снова поднимает, слушает и кладет.)
Оля (заливисто смеется). Представляю вас, товарищ инструктор, вместе с товарищем Шварцманом… представляете, если бы я не пришла и этот звонок товарища третьего прервал бы ваши страстные обьятия… Умора! Правда, Лев Михалыч? Вот это была бы комедия!
ВОТЯКОВА. Лева! Лева! Она опасна! Эта змея ядовита! Скажи ей…
ЛЕВ. Бежать. Бежать отсюда, задрав штаны, в землю обетованную! На историческую родину. Или куда угодно. К черту на кулички!
ВОТЯКОВА. Лев Михалыч, не шутите так при этой. Она может понять вас буквально и поднять шум.
ОЛЯ. А я догадываюсь о подлинных настроениях товарища Шварцмана уже не первый месяц. Он плохой конспиратор. Ему придется пережить непростые испытания, но мне почему-то верится, что его сокровенное желание поселиться на исторической родине евреев будет удовлетворено. В этом нет антисоветской подоплеки. Мы, советские граждане, имеем большие свободы, чем жители стран капиталистического лагеря. Лев Михалыч, я согласна разделить с вами все тяготы вашей предстоящей жизни в государстве Израиль!
Лев (он в шоке). Я н-н-не знаю… Ты с-с-серьезно?
ВОТЯКОВА. Глядите, люди добрые! Да она на ходу подметки режет! Только ведь зря все это! Не пустят тебя в Израиль! Ты не жена ему. Ты русская, внучка известного чекиста. Кому ты там нужна?!
Оля (Шварцману). Я все продумала. Нам необходимо срочно добиться развода с вашей первой супругой и оформить наше вступление в брак. С вашей супругой я уже нашла общий язык…
ЛЕВ. Оля, как ты права! Ты — мой добрый гений! И — никаких юбилеев советской власти ни в каких дворцах молодежи! Заметано железно?
ОЛЯ. Железобетонно!
ЛЕВ. Честное комсомольское?
ОЛЯ. Честное ленинское!
ЛЕВ. Бежим отсюда!
ОЛЯ. Бежим без оглядки! (Принимает позу.) Я больше не могу дышать спертым воздухом этого дома после того, как узнала вкус его губ. Я буду всем…
ЛЕВ. Неплохо, неплохо…
Слова Олиного монолога затихают в коридоре. Вотякова снимает очки, машинально протирает стекло полой юбки. Стекло падает на пол и разбивается. Она одевает на нос оправу без стекла, берет телефонный аппарат, подносит к лицу и с трудом накручивает номер.
ВОТЯКОВА. Это оперативный дежурный? Обком партии беспокоит, Вотякова. Случилось? Да. Нет. У меня срочный запрос по поручению третьего. Запишите фамилию: Медведева Ольга. Отчество он не сообщил. Студентка Свердловского филиала Челябинского института культуры, факультет актерский. Сообщите все, что по ней имеется. Я у аппарата. Жду. (Кладет трубку, опускается на пол, прижав телефон к груди. Замирает. Резкий звонок.) Да! Да! Оперативный дежурный по обкому КПСС слушает! Спецбольница? Ну, что там стряслось? Я слушаю. Я принимаю вашу телефонограмму. Только что умер Ермаков. И что? Не могли подождать до девяти утра? Я понимаю, что Ермаков Петр Захарович. Нет, он не член бюро обкома. Хорошо, хорошо… То есть плохо, конечно… Я доложу на утренней оперативке. Все. Отбой. (Кладет трубку.) Умер последний из могикан. Выпил свое. Туда ему и дорога, прости, господи… (Снова звонок.) Да. Оперативный дежурный. Да. Записываю. Ольга Николаевна Медведева, да. Все правильно. Сотрудник органов. И с какого времени? Понятно. Благодарю вас. Да. Все. Отбой. Удачного дежурства. (Кладет трубку.) Стукач. Она уже два года стучит. Бедный, бедный Лева…
4
Иерусалим. Квартира Шварцманов. Вечер субботы.
Из-за черной двери доносится голос Льва. Он говорит по телефону. Оля накрыла стол для празднования субботы. На столе — белая скатерть, две свечи в серебряных подсвечниках, два бокала, наполненных вином, графин с вином, толстая книга, блюдо, накрытое салфеткой. Оля покрыла голову белым платком, одела платье. Нога ее забинтована от лодыжки до колена.
Дверь балкона отворена, жалюзи подняты. Слышен по субботнему сдержанный шум большого города.
Звонок в дверь. Оля не реагирует. Руки ее опущены, на лице слабая улыбка, выражение умиротворения.
Лев выглядывает из комнаты, прижимая к уху телефон.
ЛЕВ. Оля, никому не открывай!
ОЛЯ. Там не заперто.
ЛЕВ. Сейчас передам! Передам непременно! Оля будет рада. Это отвлечет ее от маленьких несчастий. Евреи говорят, в субботу нельзя готовить пищу, так она решила жарить оладьи и уронила сковородку прямо себе на ногу. Она усвоила урок и теперь празднует субботу, как правоверная еврейка… (Он уходит в кабинет, закрывает черную дверь и продолжает говорить, но слов уже не слышно.)
Входная дверь открывается, входит человек в камуфляже, с автоматом. Он пожилой, светловолосый, с брюшком.
Человек в камуфляже (застенчиво). Извиняюсь за вторжение. У вас все в порядке?
Оля кивает.
Мы уже очистили квартал от террористов. Вы можете вздохнуть свободнее. Мы делаем что можем.
ОЛЯ. Спасибо. Храни вас Бог. Вы русский?
Человек. Я с Кемерово. Если бывают евреи с Кемерово, так я еврей с Кемерово. Гриша. Женился тоже на еврейке, а она надо мной подхохмила: ушла из жизни.
ОЛЯ. А мы из Свердловска.
ГРИША. Хороший город, не то что Кемерово. Извините, я на службе. Приятной субботы. (Уходит.)
Лев (выходит из кабинета, проходит к балкону, в задумчивости смотрит на город). Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы. Тьма накрыла Ершалаим… Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана… Я сейчас, между делом, перелистывал “Мастера и Маргариту”. Когда-то я любил Булгакова больше родного отца. Теперь нашел у него много мелочного злопыхания. Это неприятно. Только главы об Иешуа и Пилате по-настоящему увлекают. За что он так возненавидел Москву, Союз писателей и вообще все наше? Работал не где-нибудь, а во МХАТе, сам Сталин приходил смотреть его пьесу…
ОЛЯ. Я тоже почитала. Нашла пьесу Лорки, которую ты когда-то поставил в Ипатьевском доме. С нее все начиналось, с темы проклятого дома. Я играла Аделу, девушку, которая не могла жить без любви и покончила с собой, оставшись в одиночестве.
ЛЕВ. Помнишь, какой был успех? Приходил сам начальник управления культуры области. Как его… Николаев?
ОЛЯ. Я не интересовалась, кто приходил. Я тогда полюбила Лорку и перепутала тебя с ним.
ЛЕВ. Потому что мы с ним были тогда одно.
ОЛЯ. Ненадолго. Теперь он остался самим собой, а ты заделался сантехником и работаешь на богатого дядю. Садись к столу, выпей вина. Ну, сделай сегодня исключение.
ЛЕВ. Ты пьешь слишком часто. Ты алкоголичка. Знаешь, кто мне только что звонил? Ты упадешь со стула, приготовься. Помнишь Майю Вотякову из обкома? Она сейчас председатель правления какого-то московского банка, долларовый миллионер, имеет особняк в Майами, шутит, что Майами назвали в честь ее, Майи Вотяковой. В душе она осталась большевичкой, как и я. У нее ампутированы ноги. Сосуды… Она так много курила. Представляешь? Говорит: одна радость — покурить…
ОЛЯ. Михалыч, а что это у вас бегают глаза? Вы что-то от нас скрываете, товарищ пролетарий. А ну, смотреть в глаза! Это же не первый ее звонок сюда, в Израиль?
ЛЕВ. Не первый. Дело прошлое… я скажу тебе все. У нее тогда родилась дочка, а у дочки… тоже, в общем, я уже давно стал дедом… Ну, ты только… Ничего?
ОЛЯ. Ничего. Рано или поздно ты бы рассказал и это, и то, чего еще не рассказал. Я тоже сделаю тебе признание. (Пьет вино.) Когда я выходила за тебя и ты добивался выезда в Израиль, я работала в госбезопасности. Я стучала. Я писала донесения, в том числе о тебе. Если угодно, меня направили сюда с определенным заданием, иначе тебя бы не выпустили. Тогда я находила в этом массу героики и романтики. Я не жалею.
ЛЕВ. Ты… ты последняя дрянь после этого! Майя намекала мне. Я-то думал — из ревности, из желания отомстить тебе. Дрянь… мерзость… (Хватается за грудь, заламывает руки, всхлипывает.)
ОЛЯ. Холоднокровней, Лева. Сегодня я хочу договорить, а там поступай как знаешь. Я не уверена, что выскажу то, что чувствую. С детства я жила в состоянии отчаяния. Из отчаяния пошла я в КГБ. Из отчаяния вышла за тебя. Каждый мой шаг был попыткой бегства от отчаяния. Все не то. Тебе не понять. Ты во всем и всегда внутренне доволен собой. У меня не так. Мне всегда бывало жалко тех, о ком я думала. Я боялась повторить их жалкую участь. Я думала о царе, о его семье. Мне было стыдно и страшно. Сейчас я вижу их иными, близкими себе. При виде Ермакова я почувствовала жалость, стыд и ужас. В кабинете твоей Вотяковой я чуть не завыла от тоски. Я пыталась своей любовью спасти тебя от пустого финала и в глубине души догадывалась, что не получится. Не получилось. Меня везде преследует глупость, хвастовство, насилие. Сейчас мне безумно стыдно за этих арабских шахидов. Им завязали глаза и повели во тьму, как ослов. Сегодня, когда ты ушел к себе в кабинет и оставил меня одну, я решила выброситься с балкона. Только сейчас мне стало легче. Я хочу остаться одна… я всех боюсь и за всех стыжусь… я поверю в Бога и стану молиться, чтобы на земле никогда не было террора.
ЛЕВ. Ах, вот что! Ты хочешь меня бросить! Так получи же! Я давно задумал вернуться в Россию, к Майе. А ты… ты… шпионка, подыхай здесь к чертовой матери!! Ты можешь броситься с балкона и разбить себе голову!! Мне плевать на тебя, стукачка!
Звонок в дверь. Лев умолкает. Момент тишины. Дверь отворяется, входит палестинец с лицом, замотанным тканью. Он что-то выкрикивает, раздается оглушительный выстрел от лифта. Пораженный в спину, палестинец делает два-три шага в квартиру и падает лицом вниз.
ОЛЯ. Господи, за что?!
ЛЕВ. Террорист. Мертвый террорист в квартире Левы Шварцмана… Лева, спроси себя, что общего у тебя с этой женщиной и почему ты еще здесь, а не там? Сделай всем “с приветом”! (Убегает в кабинет, вскоре выставляет старый чемодан и выходит.)
С лестничной клетки доносятся еще два выстрела, шум борьбы. Шварцман мечется по квартире с чемоданом в руке. В открытую входную дверь входит Гриша с автоматом. Он ранен в руку, с которой стекает кровь. Он садится на пол у стены, вынимает бинт, шприц.
ЛЕВ. На улице — стреляют, в квартире — стреляют. Настоящий кошмар! Скажите, куда же можно уйти?
Оля (склоняется над палестинцем). Бедняга, под ним лужа крови.
ГРИША. Не прикасайтесь к нему. Это шахид, то есть, по-нашему, террорист-камикадзе. Спорю на сто зеленых, у него на животе взрывное устройство! Парню не повезло. Он не успел взорваться, и его родители не получат компенсацию.
ЛЕВ. Он может взорваться?! Так я могу пройти к лифту? Там нет еще одного шахида?
ГРИША. Проходите. Там все о,кей.
Шварцман уходит не оглядываясь.
ОЛЯ. Вы поцарапали руку. Позвольте мне помочь…
ГРИША. Сделайте мне укол, а то я боюсь. Это не царапина, это настоящее пулевое ранение. Романтика, черт бы ее побрал!
ОЛЯ. Вам должно быть очень больно, Гриша…
ГРИША. А вы…
ОЛЯ. Я Оля, Оля Шварцман, бывшая Медведева.
Гриша (наблюдая за ее действиями). Да вы прямо профессиональная медсестра!
ОЛЯ. Я училась этому в молодости. Я по образованию актриса театра и кино. Так получилось. Вам срочно нужно в госпиталь.
ГРИША. Я вызвал машину. Они уже подъезжают. (У него сигналит телефон, он слушает, отвечает и отключает связь.) Мне пора. А этот человек…
ОЛЯ. Мой муж. Он захотел вернуться в Россию.
ГРИША. Позвольте мне навестить вас.
ОЛЯ. Прошу вас, не стоит. Я только что дала себе слово оставаться одинокой до конца.
ГРИША. Я зарекался тем же, только пораньше вас. Давайте будем одиноки вместе! У меня что-то потемнело в глазах…
ОЛЯ. Идите же! Вам необходимо показаться хирургу!
ГРИША. Уже ушел. А вы сидите как мышь, и ждите спецбригаду. Эти ребята сделают осмотр трупа и обезвредят его. На время осмотра вам нужно будет уйти куда подальше. Так я не прощаюсь. (Уходит.)
Оля (смотрит ему вслед, опускается на колени перед палестинцем, развязывает узел на его затылке, открывает лицо). Он совсем мальчик. И какой красивый! Ты мог бы родиться моим внуком! Я постаралась бы уберечь тебя от этих глупостей. Наверное, ты безработный. Ты не читал ничего, кроме пары молитв. Ты родился и умер слепым. Террор проехал на тебе, как на осле. Боже правый!! У тебя дрогнуло веко! Ты еще жив, бедный мальчик! Я попробую перевернуть тебя на спину… я зайду вот отсюда… у-у-у, какой ты тяжелый… Я расстегну твою рубашку и попробую остановить кровотечение…. Я выхожу тебя и расскажу тебе правду о твоей жалкой участи. Я потребую доставить тебя в госпиталь. Я буду рядом с тобой как твоя вторая мать…. Пуля пробила тебя насквозь и вышла вот здесь, я вижу дырочку от нее… Это хорошо, хорошо…А здесь, пониже, какая-то большая опухоль… Что это? Из-за слез я ничего не вижу. Это то, о чем говорил Гриша. Этого нельзя касаться. Я не прикоснулась к этому. Нет!
Она падает подле палестинца.
Вспыхивает ослепительный свет.
Слышен тонкий, высокий звук, словно нечто невидимое пролетает, удаляется и возвращается.
Оля встает и обращается в зал.
ОЛЯ. Ну, вот и вся история. Этот мальчик оказался последним из тех, кого я пожалела. В тот момент я увидела нечто похожее на огромный букет алых цветов. Все бутоны разом расцвели в моих глазах, и сама я превратилась в алый букет роз и полетела сначала по кругу, потом выше, выше и увидела с необыкновенной ясностью всю свою жизнь, все места, где я жила. Я увидела Лицо, одно Лицо, оно оказалось лицом моего дедушки и моей бабушки, моих папы и мамы, и Левы, и Гриши, и палестинского мальчика-шахида. Оно оказалось моим собственным лицом, и я узнала себя, и поздоровалась с собой. Оля! — закричала я. — Оля! Здравствуй! Я тебя знаю. И она ласково кивнула мне в ответ. Мы помирились, понимаете?