Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2003
“УРАЛУ” — 45
В этом номере мы завершаем начатую в предыдущем номере публикацию ответов на вопросы юбилейной анкеты, и благодарим всех откликнувшихся писателей, критиков, литературоведов.
1. Был ли, на ваш взгляд, в истории “Урала” такой период, когда журнал занимал особенно важное место в развитии литературы региона?
2. Возможно ли выделить в “Урале” (с его основания и до наших дней) такие конкретные публикации, которые оказались принципиально значимыми для истории всей отечественной словесности, критики, публицистики последних десятилетий?
3. Насколько важен для вас лично опыт сотрудничества с “Уралом”? Связаны ли ваши ближайшие творческие планы с журналом?
4. Как вы думаете, продолжится ли в России век толстых литературных журналов или в ближайшем будущем их роль и значение будут и дальше ослабевать?
Феликс Вибе,
прозаик
1. Особо важное место в развитии региональной литературы журнал “Урал” занимал на протяжении всей своей истории.
2. Затрудняюсь с ответом. Слава Богу, хоть старались сохранить достоинство отечественной словесности, а назвать что-то принципиально значимое для всей России не могу.
3. В отделе юмора и сатиры журнала “Урал” я незаметно просмеялся целых 20 лет своей жизни. О чем не жалею, ибо этот смех очень неплохо звучал в тишине и аллилуйе застойных времен. “Урал” первым печатал лучшее, что я написал, в том числе “Повесть о трудолюбивом Груме”, переиздание которой в 2000 году было удостоено Губернаторской премии. Сейчас работаю над “Грумом—2”. Это повествование о преемниках великого металлурга из созданного им института “Стальпроект”, которые проектировали Кузнецкий и Магнитогорский металлургические комбинаты и большинство пламенных печей нашей страны. Настанет срок — как миленький принесу рукопись на суд в журнал “Урал”.
4. Поскольку явно происходит смена читающей цивилизации на слушающую и смотрящую (если не слепо-глухую), то перспективы толстых журналов, как и вообще литературы, неутешительны. Но надо держаться, ибо “особо важное место” “Урал” продолжает занимать… На худой конец если вдруг обстоятельства (рыночная экономика или чиновники) начнут совсем съедать журнал, предлагаю предусмотреть вариант альманаха. В этом нет ничего зазорного. Артур Миллер как-то выразил мысль, что американское телевидение и пресса изо дня в день вещают и печатают многостраничные газеты вовсе не потому, что им есть что сообщить, а просто потому, что запущено производство. Может быть, и обязательная ежемесячность журнала зря съедает уйму сил? Может быть, альманах по мере своего естественного формирования позволит служить музам без суеты? Таким образом, и в худе без добра всегда может отыскаться, как учила Екатерина Великая, добро. В этом — самые радужные перспективы литературного журнала в эпоху конца литературы в ее нынешнем понимании.
Николай Никонов,
прозаик
1. Пожалуй, да. Это был период превращения альманаха “Уральский современник” в журнал “Урал”. В то время “Урал” стал центром литературного движения. Печатал всех интересных писателей нашей области. И было любовное отношение к толстому журналу как внутри редакции, так и среди читателей. Существовал некий пиетет у населения к литературе и литераторам. Само слово “писатель” было престижным.
2. К сожалению, не могу выделить таких произведений. Были очень хорошие публикации. А. Новиков, В. Климушкин, А. Власов, ваш покорный слуга… В разделах критики и публицистики не компетентен, сказать нечего. Были неплохие материалы, особенно публицистические, но ничего конкретного отметить не могу.
3. Как писатель я начинал в “Урале” и за это очень ему благодарен. Публиковал много своих повестей и рассказов. Здесь были напечатаны и три моих романа: “Весталка”, “Чаша Афродиты”, “Стальные солдаты”. А вот с поэмой в прозе “След рыси” связана интересная история. Видимо, надо сказать спасибо тогдашнему главному редактору В. Очеретину за то, что не сложились у журнала отношения с поэмой. Она была опубликована в Москве, в журналах “Современник”, “Крестьянка” и в “Роман-газете”, и даже получила премию года.
В журнале “Урал” я всегда печатался с удовольствием, печатаюсь и сейчас (в № 11 за 2002 год вышла подборка моих стихов). Думаю, наше сотрудничество продлится и впредь. Заканчиваю черновой вариант романа “Железный век” и, может быть, принесу этот роман в “Урал”.
4. Прогнозы мои довольно пессимистичны. Серьезная литература в сегодняшней России девальвирована, трудно говорить о движении вверх. Ждать возрождения толстых журналов, превращения макулатуры, заполонившей все книжные прилавки, в настоящую литературу… Сомнительно это. Думаю, процесс гибели толстых журналов будет продолжаться. В России не стало имен. Умер мой друг, замечательный писатель Виктор Астафьев, умер поэт Алексей Решетов… К сожалению, сейчас я не знаю, кто бы мог возместить такие потери. Все потонуло в дамской прозе, детективах нечитаемых “писателей”. Не жду ничего хорошего, так как нет государственной программы поддержки национального искусства.
Наум Лейдерман,
критик, литературовед
1. Да, был. Этот середина 60-х годов, когда в центре “оттепель” уже сворачивали, а у нас, на периферии, она еще была в разгаре — по меньшей мере, в культурной и литературной жизни. Журнал тогда был едва ли не единственным местом, куда стягивались литературные силы всего Большого Урала. Сюда везли свои произведения отовсюду: Борис Ручьев — из Магнитогорска, Людмила Татьяничева — из Челябинска, Лев Давыдычев из Перми, Борис Бурлак из Оренбурга, Юван Шесталов — с Северного Урала, Олег Поскребышев — из Ижевска, Анвер Бикчентаев — из Уфы, Константин Лагунов — из Тюмени. На совещания или “Круглые столы”, которые тогда проводила редакция, критики и писатели буквально сбегались — душу отвести, поговорить о том, что накипело, просто хоть немного побыть в своей среде. Да посмотрите, ведь целое новое поколение писателей прошло первую литературную школу и получило добро в редакционных каморках “Урала” — Николай Никонов, Иван Акулов, Борис Путилов, Майя Никулина, Александр Филиппович, Рустам Валеев, Виктор Потанин, Борис Марьев, Станислав Мелешин, Владимир Дагуров… По возрасту все они — “шестидесятники”, хотя далеко не все из них “шестидесятники” по своим убеждениям… Это всё было при Георгии Краснове, человеке в высшей степени порядочном и деликатном, он-то и поддерживал в журнале дух терпимости к разномыслию. Потом такую атмосферу внутри редакции восстановил Валентин Лукьянин, но вокруг уже были другие времена.
2. Если смотреть на публикации “Урала” глазами историка литературы, то можно назвать несколько несомненно значимых произведений — тех, которые выразили существенные художественные тенденции своего времени. И выразили сильно, талантливо. Если обратиться к первому десятилетию в работе “Урала”, то надо, конечно же, назвать Виктора Астафьева. В сущности, весь уральский период его творчества (с 53-го по 67-й год) связан именно с нашим журналом. Отсюда пошли в люди и повести “Перевал”, “Стародуб”, и рассказы, которые потом составили основной корпус “Последнего поклона”. А если брать последнее десятилетие, то тут надо назвать драматургию Николая Коляды, прозу Ольги Славниковой и поэзию Бориса Рыжего. Они вышли на всероссийскую орбиту.
А вот явление иного порядка — целый журнальный номер как историко-литературный феномен. Мы помним тот резонанс, который имели “Тарусские страницы” в начале 60-х или альманах “МетрОполь” в конце 70-х. А ведь экспериментальный выпуск журнала “Урал” (1988, № 1) явление из того же ряда: он стал одной из вех, с которой начался отсчет современного литературного процесса, в нем в концентрированном виде предстала только набирающая силу новая художественная траектория — русский постмодернизм. И там что ни вещь, то событие: повесть Александра Иванченко, два замечательных рассказа Александра Верникова, афганский рассказ Олега Хандуся, сихи Виталия Кальпиди и Аркадия Застырца…
В истории русской литературы заняли прочное место рассказ Константина Воробьева “Немец в валенках” и два рассказа Владимира Маканина (“Антилидер” и “Гражданин убегающий”). Оба автора — не “нашенские”, но именно “Урал” дал им место на своих страницах в то время, когда им жилось очень несладко.
Но я полагаю, что вопрос, который поставлен в анкете, надо бы, по меньшей мере, дополнить: а какие произведения и имена, увидевшие свет на страницах “Урала”, НЕ ПОЛУЧИЛИ ДО СИХ ПОР ДОСТОЙНОГО ПРИЗНАНИЯ?
Назову три имени — Николай Никонов, Иван Акулов, Андрей Ромашов. На мой взгляд, каждый из них — очень крупное литературное явление всероссийского масштаба. Но их произведения известны хуже, чем книги куда менее значительные по силе таланта. Например, Никонов с его телескопической внимательностью к подробностям “малого мира” и умением создать особую стилевую атмосферу, где мягкая лирика сочетается с едкой экспрессией, где чуткий психологизм соседствует с публицистическим пафосом, явление уникальное в русской словесности, по меньшей мере — второй половины ХХ века. А его “Глагол несовершенного вида”, “След рыси” и “Старикова гора”, по-моему, должны изучаться в школе. Возьмите и прочитайте “Пожар” Распутина рядом со “Стариковой горой” — они близки по проблематике и опубликованы были в одно время (в 83—84-м годах), насколько повесть Никонова ярче и богаче характерами, коллизиями, интонационно. Но — Распутин уже прочно стоял в “обойме”, да и напечатан был в столичном журнале.
Иван Акулов — единственный на Урале настоящий р о м а н и с т (после Мамина-Сибиряка). Он постепенно шел к своему жанру — сначала был тривиальный соцреалистический роман “В вечном долгу”, потом — мучительная робота над “Крещением”, тут просто физически ощущаешь, как от части к части растет мастерство Акулова-эпика. К сожалению, роман “Касьян остудный” не смог пробиться на страницы “Урала” (его вообще не пропустили ни в один журнал), но ведь это же замечательная вещь. А возьмите критические книги или новые учебники и пособия по русской литературе 70—80-х годов. Там как только заводят речь о современных романах, посвященных “великому перелому”, сразу упираются в “Кануны” Белова, “Мужики и бабы” Можаева, ну еще помянут алексеевских “Драчунов”… Но ведь “Касьян остудный” композиционно куда крепче скроен, а какая там пластика — словно густой луг, где каждая травинка, каждый лютик выписаны. А собственно историческая концепция акуловского романа куда многомернее, сложнее, чем в других романах на сходную тему.
Что же до Андрея Ромашова, то его можно бы назвать так, как назвали другого русского писателя ХХ века — “прозёванный гений”. Во-первых, умница, настоящий мыслитель, который, по существу, первым из советских писателей задумался о в и н е самого народа за то исторической зло, которое во все времена творилось его руками якобы во имя его же блага. А как свободно Ромашов менял стилевые регистры — соответственно материалу, персонажам, исторической среде. Сравните: “Одолень-трава” — матерый эпический сказ, “Диофантовы уравнения” — мучительный поток сознания, почти “сюр”, “Осташа-скоморох” — карнавальное игровое слово… Когда-нибудь поймут, что Андрей Ромашов был великим мастером исторической прозы. И его место — среди классиков ХХ века.
О поэзии не берусь судить уверенно. Не следил за нею постоянно. Просто у меня есть несколько “своих” стихов, которые ставлю очень высоко. Это “Ищите без вести пропавших… Ищите их в самих себе” Алексея Решетова — потому что они очень порядочные. Это стихотворение Майи Никулиной, которое начинается так : “Высокое небо по кругу сойдет / от смертного пота до первого крика, / и я поклонюсь колыбели великой / и встану звездой возле белых ворот …” — потому что здесь звучит та самая “кристаллическая нота”, которая есть знак высокой поэзии. Это миниатюра Виталия Кальпиди “Мне не понять войны меж вечностью и годом”, которая завершается такими строчками: “Два миллиона лет я пробивал плотину/ небытия. И что? Уже пришли за мной..” — потому что в них мудрая печаль.
3. Для меня это вопрос почти интимный. Да я, можно сказать, из-за “Урала” сменил солнечную Одессу, где прошли мои школьные и студенческие годы, на заснеженные Рифейские горы, серый город и низкое небо. Дело было так. Критиком я хотел стать еще с седьмого класса — не поэтом или прозаиком, а именно критиком. Иной профессии не мыслил. В конце учебы на филфаке написал дипломную работу “Человек на войне” — о только-только напечатанных фронтовых повестях Юрия Бондарева и Григория Бакланова. И решил попробовать сунуться с нею в какой-нибудь толстый журнал. Выбрал “Урал” — потому что в Свердловске еще с 30-х годов жили мои родственники и они могли передать рукопись в редакцию. Конечно, получил отлуп — мне вежливо сообщили, что критические произведения такого жанра и объема (а мой шедевр существенно превышал сто страниц) никогда в журналах не печатаются. Но автор ответа — а это была Ганна Бушманова — добавила приписку, что вообще-то сам по себе текст моего труда понравился и не хотел ли бы я сотрудничать с журналом. Я — хотел! Я хотел сотрудничать с толстым журналом, писать статьи, рецензии, обзоры — все, что угодно! В Одессе таких возможностей не было, и я томился тем, что занимаюсь не своим делом. Я враз поднялся, подхватил свою юную жену и прибыл в Свердловск. Это было в июле 62-го года.
В первый же день пришел в журнал, познакомился с Ниной Андреевной Полозковой, зав. отделом критики, она вывела меня на моего внутреннего рецензента — Нину Витальевну Кузнецову, что работала в Белинке, та связала меня с Горой Владимировой, зав. отделом культуры газеты “На смену!”. И я получил первое задание — написать обзор о современной молодежной прозе. Я написал — статью в два подвала, она называлась “Им надо верить”. Потом на мое счастье в Свердловске гастролировал знаменитый украинский театр имени Леси Украинки из Харькова (бывший “Березiль”), ну а поскольку я знаю украинский язык, то получил еще заказы на театральные рецензии. А в “Урал” какой-то письменник прислал верстку своего романа из журнала “Днiпро”, тоже на украинском — и Краснов дал его мне на внутреннюю рецензию. Как я понимаю, это была в некотором роде проверка. Видимо, испытание я выдержал, и мне дали на рецензию роман Дмитрия Нагишкина “Созвездие Стрельца”. Я знал его по повести “Сердце Бонивура”. Завелся, вместо рецензии получилась большая статья. Она была напечатана в декабрьской книжке “Урала” за 1962 год. Эти строки я пишу в декабре 2002 года, так что ровно сорок лет назад.
Словом, процесс пошел. Жить стало интересно. А потом в июле 64-го года, Краснов предложил мне стать внештатным литсотрудником “Урала” — читать прозу, которая поступает “самотеком” и отвечать авторам. За это мне платили аж 74 рубля. Но если учесть, что в пединституте, куда меня только что приняли на должность ассистента, я получал чистыми 92 рубля (а у меня ровно за месяц до того родился будущий критик Марк Липовецкий, да к тому же надо было возвращать долги за кооперативную малометражку), то любой нормальный человек поймет, почему я, не задумываясь, принял предложение Георгия Константиновича.
А главное, честное слово, было в другом — я попал прямо на литературную “кухню”. Не абстрактно, а предметно увидел, как делается литература. Я учился ремеслу критика в возне с рукописями, из которых 99% были графоманией — а отказывать надо было аргументированно. Вот на этих “шедеврах” и учился. А что — неплохая школа! Правда, было несколько счастливых случаев — когда в потоке попадалась приличная рукопись. С нею работы было еще больше: хочешь помочь автору довести вещь до кондиции. Но зато и удовольствие получаешь.
Режим работы был мне установлен божеский. Главное — чтобы ответы авторам были написаны и отправлены в срок, положенный по правилам работы с письмами трудящихся. А когда и где ты их ваяешь — твое сугубо личное дело. Один день в неделю я был обязан присутствовать — на случай, если автор пожелает пообщаться со своим рецензентом, получить разъяснения, пополемизировать с ним. А вообще-то я предпочитал работать с рукописями в редакции, по воскресеньям — во всем четырехэтажном здании пусто, тихо, один вахтер, никто не мешает.
Но все же особенно я любил присутственный день. Сколько людей приходило! Шумные, заводные, кто со стихами — своими или чужими, которые понравились, кто с рукописью — вокруг которой начинался разговор,
уводивший далеко-далеко от “первоисточника”. И ведь люди-то сами по себе интересные, прошедшие через огонь, воду и медные трубы. Может, писатели они были не сильные, но натуры впечатлительные, как губки, вобравшие в себя и тридцатые годы, и пятилетки, и войну, и деревню сороковых, и реакцию на двадцатый съезд. И они хотели выговориться, им нужна была аудитория. А я был частью аудитории — и слушал. Как Давыдычев читает стихи Алексея Решетова. Как Борис Бурлак, служивший в кремлевской дивизии, рассказывает: идут по кремлевской брусчатке в обнимку Сталин и Сванидзе, а наутро в газетах сообщение — Сванидзе арестован как враг народа. Как заявившийся с тюменского Севера Евгений Ананьев сотрясает фанерные перегородки редакторских каморок сагой о том, как он нырял в сорокаградусный мороз за ухнувшим под лед трактором…
Господи, когда это было? Мне кажется, что вчера…
И вы еще спрашиваете, собираюсь ли и далее сотрудничать с “Уралом”? Да куда я от него денусь? Это уже Судьба.
4. А у вас есть основания для сомнений? Вроде наоборот. Девяностые годы были жесточайшим испытанием для толстых журналов на выживаемость. И что же? В ы ж и л и. Конечно, тиражи не миллионные и не стотысячные, как было в 70-е. А какой был тираж у пушкинского “Современника”, у “Отечественных записок” Некрасова и Салтыкова-Щедрина? Но никто не сомневается в их влиянии на литературный процесс и культурную атмосферу
Кстати, сокращение тиражей современных толстых журналов вовсе не означает, что их аудитория стала меньше. Это еще надо проверить. Ведь теперь любой пользователь Интернета может войти в “Журнальный зал” и скачать самую свежую публикацию. И не надо ему ни подписку оформлять, ни в библиотеку бежать.
Когда у нас хоронили толстые журналы, то ссылались на опыт Запада. Там нет традиции толстых журналов. Ну и что же? Это что — хорошо, что ли? Кстати, русские эту традицию, похоже, начали прививать на Западе. Там стали выходить “Новый журнал”, журнал “22”. Это только то, что мне попадалось в руки.
Толстый журнал — хорошее дело. Особенно в провинции — он здесь становится и центром культурной жизни, и школой молодых литераторов, и каналом связи с большой всероссийской литературой.