Опыт трактата
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2003
От редакции. Публикуя “Закон милосердия”, считаем необходимым обратить внимание читателя на то, что над этим своим опытом трактата писатель, прежде чем вынести его на суд читателей, хотел бы еще основательно поработать, но, к сожалению, сделать этого не успел.
P ALIGN=»JUSTIFY»>В моем детстве о милосердии не говорил никто. Слово это считалось как будто вымершим. Его никогда не употребляли ни мой отец, ни моя мать, ни окружающие меня люди. Оно было словно за пределом прошлого и особенно того прошлого, которое лежало за красной чертой революции. Считалось, что от этой черты сюда — всё благо, свет и радость, правда и правота, даже словно какое-то торжествующее, расширяющееся счастье, веселье. И до сих пор во мне этот прыгающий мотив псевдопионерскими голосами из утренней “Зорьки”: “Нам пес-ня стро-ить и жить помо-га-а-ет! Она, как друг, нас зо-вет и ве-де-ет! И тот, кто с пес-ней по жиз-ни ша-га-а-ет!..” А дальше все это перекрывалась как бы еще более мощным быханьем первомайского барабана: “Ки-пу-ча-я! мо-гу-чая!” И, вовсе уж не оставляя сомнений ни в чем (какое там милосердие, кому оно?), было: “Всюду жи-и-изнь и вольно, и ши-роко, словно Во-о-олга полная, течет!”
А там, по другую сторону красной черты, в уходящей, будто в ямную темь и мрак, оставались все эти: Бог, царь, крепостное право, помещики-буржуи пузатые, черной краской, как иллюстрации Лебедева к Маяковскому, летящие вверх тормашками Юденичи-Врангели, а с ними вместе и все эти заповеди, “попы”, весь этот “царский гнет”. Белогвардейцы. БЕЛЫЕ. Вспомните, вспомните кадры из “Чапаева”!! Какой был восторг! (В самом деле!) Шли белые цепи, и это: “Ать-два! ать-два!” И целящийся пулеметчик Петька. И эта Анка! И как пулемет задергался, загрохотал, втягивая бьющуюся ленту. Какой восторг! (В самом деле!) Как падали, валились эти “белые”. Мчался Чапаев в своей черно-парусной бурке… Всё осталось там, за чертой. Жизни. Судьбы. Заповеди. “Не убий”. “Не укради”. “Не пожелай…”
МИЛОСЕРДИЕ
Я жил без него. Оно, изредка только и без названия, без обозначения, проглядывало в деяниях моей бабушки. Когда торопливо.. Крестясь.. Она хватала со стола кусок-другой хлеба, а то и полбуханки, сбегала по лестнице вниз (мы жили в двухэтажном доме) и под лай собак, унимая их, бежала к воротам подать хлеба нищим. А я застал ещё тех старинных нищих, каких писали передвижники. Нищих, вроде деда Архипа и Леньки. С мешочной сумкой, в лаптях, вытиравших кулаком старческую мутную слезу, терявшуюся в мочале бороды. Это были крестьяне с лицами тех самых “ходоков у Ленина”. Шло раскрестьянивание России, ликвидация кулачества как класса. Никто в городе толком не знал, как это было, никто вроде и не сочувствовал. Они ведь звери, убили Павлика Морозова!
И почти всегда со стариком, старухой, просившими подаяние, были мальчик, девчонка, дети несчастной русской земли, глядящие сумрачно, зверковато, иногда и трущие глаза кулаком. Дети-нищие, если они не завзятые обученные “профессионалы”, не умеют просить, и их нормальное бытие все-таки проглядывало и тут. Иногда бабушка отдавала и свой последний скромный грош. Копейки. И учила меня: “Просят если, всегда подай. Человеку поможешь. Грехи снимутся. На душе легче станет”. (Какие мои грехи?) А я их и не чувствовал тогда, но подавать был приучен, всегда подавал. И даже радостно. Просил, бывало, у матери. И мать, в общем не слишком-то расположенная к благотворительности, давала мне какую-нибудь мелочь. Я никогда не проходил мимо просящего, но подавал, не зная слова “милосердие”. Не было его. И боюсь, боюсь, если б где-нибудь тогда употребил его, надо мной бы, покатываясь, ржали, хохотали мои сверстники. Показывали бы пальцем: “Ми-ло-серд-ный нашелся! Х-ха-а!” И наверняка даже родители задумались бы над сыном, произнесшим такое слово. (Задумайтесь, задумайтесь, сегодняшние родители, так ли часто у вас в семье звучит это слово?)
Милосердия не было. Вместе с гражданской войной, с белыми-красными, церковью, с которой сдергивали кресты, “попами”, “буржуями” его съела, сожгла без остатка та красная черта.
Закон был другой. Он утверждался в лозунгах: “Никакой пощады врагам народа!”, “К суровому ответу!” К о т в е т у всех этих “меньшевиков”, “троцкистов-бухаринцев”, “зиновьевцев-рыковцев”, этих вредителей, которых было-оказалось тьма. Этих “агентов мирового империализма”. Какое там милосердие, если САМ Максим Горький, будто и действительно испивший до дна горькую чашу нищенской жизни (и все из-за этого “царизма”), изрек: “ЕСЛИ ВРАГ НЕ СДАЕТСЯ, ЕГО УНИЧТОЖАЮТ”. И расстрелов, расстрелов, расстрелов, как чего-то само собой разумеющегося, очень нужного, требовали все: “партийцы-большевики”, суровые рабочие, счастливые колхозники (“Загудели-заиграли провода!”), и совслужащие, и комсомольцы, и пионеры, и даже словно бы ясельные младенцы. К расстрелу! К суровому ответу! А над всем, утверждая эту высшую меру (пожалуй, она даже и не считалась высшей, а просто нормальной, вроде как выговор), над всем этим великий вождь, добрейший человек с ласковой улыбкой в усах. Часто ещё с девочкой на руках! Часто в море цветов, многопортретно плывущий над морем голов и рук. И сам ответно машущий с трибуны деревянной, а позднее — каменной пирамиды. Это он, один он обладал столь нужным качеством, о котором не помнили все, только он мог быть милосердным. Он всех понимал, всех грел, всем давал надежду, всем обещал это лучшее СЧАСТЛИВОЕ БУДУЩЕЕ, в которое вел всех твердой рукой.
Он знал всё. С ним не нужно было никакое милосердие. Зачем оно? Если “сталинской улыбкою согрета… р-ра-ду-ет-ся наша дет-во-ра-а”. Зачем оно было в этой “юной прекрасной стране”, где “мож-но быть о-чень важ-ным у-че-е-ным и иг-рать с пио-не-ром в лап-ту-у!” Я не зря привожу эти песни, лившиеся на головы из всех репродукторов на всех площадях, в парках, в квартирах и даже в бараках. И представлялось даже вот: академик такой, Иван Павлов, и, значит, в парусиновом, конечно, костюме, в шляпе соломенной с лентой. И пионерчик тоже классический, в каких-нибудь там круглых очках, возможно. И — в лапту! Московская такая игра какая-то. Никто не знал. Но, оказывается, по песне, можно в нее играть. Играют. Какое вам еще милосердие, если все счастливы, живут с песней, изнемогают от счастья?
Всюду были портреты “вождей”. Дело в том, что сначала они были во множественном числе и так и назывались: “вожди”. Вождями были, помимо Сталина, Молотов, Ворошилов, Каганович, Калинин, Буденный, как бы всегда прикованный к своей конной (“К о н н а я Б у д е н н о г о”). Микоян тоже был “вождем”, чуточку поменьше. И замыкали шеренгу вождей Жданов, Шверник и Андреев, похожие друг на друга, ибо все носили под носом квадратные кавказские усики — “наркомовские” и на трибуну выходили в особых, пирожком, каракулевых шапках. Они, быть может, и олицетворяли в то время исчезнувшее милосердие, каждый в своей отрасли? А закреплял его маленький чернявый человечек, похожий на Геббельса (палачи часто похожи, вот Берия, к примеру, Гиммлер. Подберете ещё подобных? А они были), — нарком Ежов. “С нами Сталин родной, Тимошенко — ге-рой, нас к по-бе-де ве-дет Во-ро-ши-лов!”
И пели ведь, и верили — целый народ фанатиков. А милосердие отступало. Оно уходило в почву, как в засуху уходит всё глубже и глубже живительная (здесь это не штамп!) влага, без которой невозможна жизнь и без которой растения, животные, люди в конце концов гибнут.
Позвольте мне сделать здесь далёкое отступление. Известно, что в Африке, сохнущем континенте (если только не иссушается ныне вся Земля от непомерного хозяйствования и варварски преступной вырубки лесов!), пустыни наступают с двух концов, леса обращаются в саванны, а засушливые степи — в пески, и если б в этой Африке (нет, не у нас, а далеко) вспомнили о милосердии к живому миру, стабилизировали без меры чудовищное размножение, прекратили истреблять леса, восстановили их там, где ныне пески, извлекли ушедшую воду из подземных озер, — а под Сахарой как будто есть целые пресные моря! — Африка ожила бы, превращаясь из желтого в зеленый континент, и не подобием ли рая для животных и человека стала бы она уже через столетие?
Но милосердия нет. Прагматизм жизни давит его. И потому, используя пусть утрированный, пусть огрубленный образ, можно сказать: общество, лишенное милосердия, обречено. Вспомните, что перед гибелью лишился милосердия античный Рим. Милосердия был лишен фараонский Египет (”фараонитския жестокости огребайся”). Милосердия были лишены древняя Спарта и древняя Македония. Не знал милосердия фашизм. И потому вырисовывается простая истина: лишь с возрождением, восстановлением, возвышением милосердия общество способно двинуться к своему расцвету. Ибо милосердие — закон нормальной жизни. Ибо без него жизнь абсурдна.
И тотчас мне могут возразить маститые и остепененные: “Но как же развивается, допустим, природа!? В природе же нет милосердия. Х-хо-ха-а! Нет его в природе! Она же вся стоит на б о р ь б е за с у щ е с т в о в а н и е. В ней прав сильнейший. И в человеческом обществе, где правит классовая борьба!.. О, эта “классовая борьба”! “Борьба классов”. “История есть борьба классов”. Семьдесят лет и даже больше мы трубили о ней, раздували её. Приносили Молоху кровавые жертвы. Во имя её мы сажали в тюрьмы миллионы ни в чем не повинных. Гнали в лагеря и на Соловки. Во имя уничтожения классового врага расстреливали даже беременных женщин! Истребив едва ли не семьдесят миллионов только в своей стране (какая там еще другая борьба дала бы такие реки крови? Ну, синяков бы друг другу наставили, ну, убили кого-то в припадке злобы, разгромили чьё-то жилье-быльё, только-то бы и всего!). Но мы молились на классовую борьбу, прославляли её и создали общество озлобленных, не верующих ни во что индивидуалистов (а предполагалось-то — коллективистов), крохотных собственников (моя квартира, мой сад), не желающих ничего видеть-знать дальше своей обитой железом двери с тремя замками.
Исчезла классовая борьба? Нет, не исчезла, лишь обрела уродливые лозунги из лексикона люмпенов, лодырей и подонков. “Отобрать надо, всем поровну!” И пышным цветом на безмилосердии, на вырубке от милосердия расцвели ханжество, ложь, жестокость, пьянство, разврат, воровство, с каким уж не чаем справиться. Родилась безмилосердная молодежь, способная к бесцельному убийству (да нет, не все, не все, успокойтесь, не все, упаси господи от такого!). Но как это явилось в мир “без классовой борьбы” столько выродков с жаждой зла в безмилосердных глазах? Нет “классовой борьбы”, а живем много хуже тех народов, что были “за чертой бедности”. Как получилось, что там, где идет классовая борьба (идет она, идет), не было таких уму непостижимых, — нормальному уму! — репрессий, крови, зла и насилия, люди живут и здравствуют. Живут лучше, свободнее, с правами и благами, которые мы все обещали достичь и все еще обещаем? Что же лучше, терпение и милосердие или “классовая борьба, господа ученые?
А насчет отсутствия милосердия в природе давайте помолчим и вглядимся. Может быть, вы читали, как слоны, крупнейшие дети суши, поднимают и, бережно поддерживая, буквально подпирая боками и хоботами, уводят подстреленного собрата. Как слониха несет больного слоненка на бивнях? Как дельфины и киты поднимают на спинах ослабевшего товарища? Вы знаете, как, сбившись в стаю, маленькие птички дают отпор даже крупному хищнику? Как мать-глухарка, припадая на одно крыло, притворяясь подстреленной, уводит лисицу или волка от птенцов? Кстати, о хищниках. Они, когтистые и клыкастые, могли бы, казалось, передушить весь прочий животный мир. Но такого никогда не было. До вмешательства человека живой мир планеты процветал. Он буквально цвёл жизнью, и те же львы, способные убивать и убивать тысячи антилоп, не были повинны в исчезновении миллионов этих и других копытных. Всем известно, что лев убивает добычу, чтоб прокормиться, и берет лишь больных, старых и даже уродливых животных (милосердие ПРИРОДЫ своеобразно, и его не надо отождествлять с заповедями Христа). Тот же лев, леопард, гепард, рысь или медведь никогда не нападают, будучи сытыми. Я сам видел, как антилопы пасутся почти рядом с мирно спящими хищниками. Всегда сытый кот никогда не трогает птиц, живущих в моей квартире. Милосердие природы подчинено биологическим законам жизни, однако и здесь оно легко обнаруживается. Разве дождь в засуху или грозу в переполненный духотой день не отождествляем мы с милостью божией, то бишь милосердием?
И разве не милосердие — снег, укрывающий землю и растения от морозов, и ветер, разгоняющий духоту? И лунный свет в черную ночь? И тень дерева над нежными всходами? А как насчет заботы бесчисленных матерей о своём потомстве (рыбы, лягушки, крокодилы, черепахи, птицы, млекопитающие)? Разве не милосердна кошка, когда играет со своими котятами? Собака-мать — со щенками? Всё это формы милосердия природы. Не пытайтесь только его очеловечивать, социологизировать. Но без этих форм милосердия жизнь давно прекратилась бы, как иссохший родник.
МИЛОСЕРДИЕ. О, если б человек оправдывал полностью своё видовое название “разумный”! Хомо сапиенс! Систематики рода Хомо явно поторопились с определением. И получилось парадоксальное. Все люди — люди, все — человеки. Но откуда тогда бесчеловечность?! И поневоле приходит вывод: далеко не все люди и не всегда относятся к виду “сапиенс”. Вероятно, к “сапиенс” относятся самые лучшие, немногие, а большая часть должна бы относиться к виду Хомо вульгарис, то бишь человек обыкновенный, и часть, пусть меньшая, к виду Хомо преступный (как там “преступный” по-латыни?). Такая, отчасти вздорная, классификация — я не настаиваю на ней — всё же точнее отражает истину, чем всеблагие, кажущиеся кому-то, защищенному сверх меры, очень гуманными утверждения: все люди хорошие, плохих нет. Все, мол, родятся одинаковыми, только с добрыми задатками и т. д. и т. п. Как же, спросишь тогда, насчет убийц, насильников, отпетого жулья и хулиганья? А это — “недостатки воспитания”, ведь человек “продукт воспитания!” Нет плохих учеников — есть плохие учителя! И как икону тотчас: Макаренко! Макаренко! Ушинский! Сухомлинский! Они-де всех перевоспитывали! Ах ты, благостная подлая ложь! Ликующее ханжество! Та же самая, что в лагерях, то бишь колониях всякого режима, перевоспитывают трудом и выходят оттуда только ангелы с крыльями, честнейшие, порядочнейшие, которые не то что дальше грешить, улицы всегда на зеленый свет переходят. Такая замена тяжких истин жизни постоянным ликующим ханжеством шла в течение десятилетий, и мы пришли именно к тому, к чему и могут привести одни лживые постулаты: к милосердию наизнанку, к злу, которое объявлялось добром.
Донести на своего отца — добро. Подслушивать и подсматривать — добро. Лезть в дела чужой страны — добро. Искажать правду — добро. Замалчивать истину — добро. Лгать с высоких трибун и обязывать лгать — добро. Объявлять жизнь скудную самой обильной, счастливой и праведной, вопреки фактам и разуму, — тоже добро.
Да, и я склонен думать, что милосердие бывает подчас присуще и закоренелому злодею. Но для злодея оно — редкий проблеск на фоне нормального и постоянного для него погружения в зло. Я уверен, что всякий вор считает, что воровство — дело чести. И самое ужасное, что еще есть всякого рода деятели искусств, способные в о с п е в а т ь “воров в законе”, элементарных проституток, всякого рода “панков”, “металлистов”, “хиппи” и прочую человеческую шелуху и гниль, доказывать, что вот де недовоспитали мальчиков и девочек и потому, мол, они воруют и продаются. Столь отвратительных постулатов не внедрялось ни в одно общественное сознание.
Вот почему я берусь утверждать, что милосердие есть постоянное состояние души нормального обыкновенного человека, которое лишь изредка может разрушаться, омрачаться на короткое время черными молниями зла. И я никогда не поверю, что закоренелого генетического злодея можно перевоспитать в милосердного человека, равно как обыкновенного и милосердного нормального представителя рода человеческого сделать законченным рецидивным вором и грабителем.
Где-то в своих книгах, преодолевая сопротивление редакторов и цензоров, я все-таки написал, что не верю: жил-был порядочный, хороший человек, учился, трудился, никогда матом никого не крыл, а обратился вдруг в стригущего глазами, жестикулирующего и пришепетывающего “вора в законе”. И еще не верю: жил-был мальчик, с яслей воровал уже соски-пустышки, потом в школьной раздевалке шарил в чужих карманах пятаки, дальше и в колонии несовершеннолетних побывал, и еще дальше и дальше, пока до “вышки” не докатился, но тут помиловали его (вот оно, “милосердие”), и вышел он на свободу исправленным, стал честнейшим, порядочнейшим человеком. Можете не соглашаться, можете опять привести в пример Макаренко. Не верю я и в систему Макаренко. “Беспризорники”, которых он перевоспитывал, были на самом деле всего лишь несчастные, лишенные семьи и крова нормальные дети (и лишили их этого революция, гражданская война и её “рыцарь”, “железный” Феликс, преступления которого ещё ждут раскрытия. Недаром, и опять ханжески, колония была названа ЕГО ИМЕНЕМ!). Не было милосердия во всех деяниях “отца народов”, не было милосердия ни в годы мира, ни в годы войны. В том-то и беда общества “развитого” социализма, что развивалось оно без милосердия, хотя всюду старалось подчеркнуть наличие его.
Так жили. Так шли, следуя перстам “гениальных продолжателей”. Пока, спохватившись, не схватились за головы. Почему ни во что не верует молодёжь? Почему то, что считалось стыдом: наглая спекуляция, проституция, блат, воровство, пошлейшая “эротика”, — сделалось вдруг “престижем”? Почему лень вошла в самую плоть народа, а безразличие стало законом? Почему “урвать побольше — сделать поменьше” стало едва ли не лозунгом? Не принципом?!
И вспомнили о милосердии. С опаской вернули слово МИЛОСЕРДИЕ. Стали вспоминать, что оно обозначало, обозначает. Милосердие? Это когда кто-нибудь почему-нибудь что-то ДАСТ? ДА? Или что-то пожертвует? Или это когда за тяжкое преступление не сажают в тюрьму, а дают отсрочку? Или когда не работать можно, а есть — пожалуйста? Мне рассказывали о великовозрастных дубинах из ПТУ, которые учить ничего не учили и на занятия не ходили, а вот на завтрак, обед и ужин никогда не опаздывали, если же их упрекали, отвечали внаглую: “А вы о б я з а н ы кормить!”
Что же оно такое — МИЛОСЕРДИЕ?
ИСТОРИЧЕСКИЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ КОРНИ МИЛОСЕРДИЯ
Я бы лучше назвал: биологические, а значит, и г е н е т и ч е с к и е, уходящие в животный мир. Но раз уж мы так любим слово “социальные” (общественные), пусть они будут и социальные. Кстати, милосердие росло из биологической социальности человека. А значит, из первобытного “социализма”, когда человек, подчиняясь законам стаи, “стада”, если хотите, видового сообщества, если хотите, “коллектива”, получая от него защиту и пищу, вынужден был, я повторю: в ы н у ж д е н заботиться о ближних. “Упавшего — подними”, “замерзшего — отогрей”, “голодного — накорми”, “слабого — защити”, “сильному — помоги”. Вот простые законы сообщества и МИЛОСЕРДИЯ. В совсем недалеком человеческом прошлом превыше всего, очевидно, ценились житейский опыт, сила, отвага, умелость, выносливость. От болезней исцелял знающий — ЗНАХАРЬ, от напасти — ГЕРОЙ, СИЛАЧ, ХРАБРЕЦ, БАТЫР, вперед вел самый умный, смелый, хитрый и опытный — ВОЖДЬ. Опыт жизни, полной опасностей и труда.
Опыт.. Опыт.. Опыт.. Он ценился превыше всего, и люди, носители его, ценились так же. За ними ухаживали, им даже поклонялись, а когда они слабели физически, им оказывали милосердие, кормили, поили, лечили, старались продлить, сохранить умную жизнь. В основе милосердия лежала помощь, а значит, и взаимопомощь. Еще точнее можно сказать: в основе милосердия была семья. Выходит, росло оно чуть ли не на корысти? Возможно, и так. Но племя (семья, род), где развита была помощь-взаимопомощь, всегда было сильнее того и тех (семей, родов), где царили раздоры, оно чаще одерживало победы в схватках, имело больше пищи, занимало лучшие охотничьи угодья, старательнее обрабатывало землю. Оно было сильнее нравственно. ОНО БЫЛО СИЛЬНЕЕ.
Можно предположить, что первыми и главными носителями милосердия были женщины. Их роль всегда была многозначно велика: поиски пищи, ее приготовление, устройство жилища, рождение детей и уход за ранеными и слабыми. Женщина поневоле несла изначально груз милосердия. Подобное милосердие не потухло и до сих пор, обретя черты женских профессий: медсестра, воспитательница в детском саду, учительница, сиделка, горничная, если угодно, и продавщица, и парикмахер… возможны и другие варианты. Мне возразят, что это профессии, за них платят. Я возражу, что это трансформированное, обращенное в профессии милосердие — как главный закон жизни.
В периоды становления государств, в пору рабовладения особенно, милосердие как социально-биологическое качество вытаптывалось. Торговля людьми, само рабство с его собственностью на жизнь человека (раба), превращение его в вещь, говорящее орудие, принадлежавшее владельцу, приводили к исчезновению и растаптываю самого понятия, почти полному его забвению. Миром начинали править сила и жестокость. Жестокости фараонов, восточных деспотов, безжалостных спартанцев и македонян, персов и гуннов, массовые казни и распинание на крестах (Древний Рим), произвол цезарей и императоров — это был период воплощенного бесчеловечия. В этом смысле эпоха сталинизма и застоя как бы копировала и воссоздавала условия рабства и рабовладения, ибо кем иным, как не рабами, были все эти “зеки”, миллионы ссыльных, колхозные крестьяне без паспортов и рабочие, служащие, которым за десятиминутное опоздание грозила тюрьма? Правда, роль “владельцев” —
служебной бюрократии и новоявленной элиты — была зыбка и аморфна, но отношения меж людьми были те же самые — безмилосердие: “право” на почти рабский, нищенский по оплате труд с обязанностью еще славословить, кричать “ура”, считать себя предельно счастливыми, всем обеспеченными. Именно такую роль определили “великие вожди” не только правящему классу (пролетариату), не только крестьянству, которое вымирало и разбегалось, но особенно наиболее мыслящей части общества — интеллигенции. Ее, интеллигенцию, унижали, как могли, вырезали с особой свирепостью. Отвели ей роль какой-то, стыдно писать, “прослойки” и со всех сторон обставили колючей проволокой сталинско-сусловской идеологии.
Милосердие в этих условиях вполне закономерно вышло из обихода. Там, где оно требовалось больше всего, в среде рабов, распятых в прямом или переносном смысле, оно получило свое новое оформление в лике и культе Иисуса Христа, вошло в основание веры и надежды на избавление и воздаяние, и религия стала новым и уже законодательно как бы оформленным стремлением человека к изначальному возвышению над собой, а значит, милосердию. Если мы возьмем главную суть учения Христа и главную заповедь: “Возлюби Господа твоего, как самого себя” и “Возлюби ближнего своего, как самого себя”, то получится, что в основе основ — вечная неисчерпаемая чаша любви и духовного возвышения, что святее всего и выше всего и прежде всего есть МИЛОСЕРДИЕ. Так оформляются в виде христианского учения законы МИЛОСЕРДИЯ, законы-заповеди: “Не убий!”, “Не укради!”, “Не пожелай жены ближнего своего”, “Не прелюбодействуй!”, “Не лги!”, “Не лжесвидетельствуй!” (Сколь современна!), “Не сотвори себе кумира!”
Что же после этого можно сказать об эпохе, отрицавшей милосердие как “пошлую ненужность”, “слюнтяйство”, “интеллигентское хныканье”, отрицавшей милосердие вместе с церковью. 300000 убитых священнослужителей! Религия — “опиум для народа”? Так последовательно разрушались скрижали милосердия.
“Не убий!” И вроде бы вначале тоже ратовали за то, чтобы прекратить войну. “Декрет о мире”. Но вместо прекращенной империалистической развернули куда более страшную, несравнимо более кровавую, братоубийственную ГРАЖДАНСКУЮ войну. Войну на истребление цвета русского народа, цвета российских наций. Это было организованное и раздуваемое безумие — самогеноцид. И какая она была гражданская, если граждане России после революции 1905—1907 годов имели все права, такие же, как на Западе?
Разрушение заповеди “Не убий!” продолжалось с еще большей лютостью “ликвидацией кулачества (а точнее, русского крестьянства) как класса)” и
в 34-м, 37-м, 40-м, 49-м, и невесть сколько погибло в Отечественной Победоносной, когда на одного убитого врага потрачено было едва ли не пять-семь соплеменников. Заповедь “Не убий!” разрушалась и до недавних дней в постыдной афганской войне. И мало ли где еще! Убить ведь можно не только, поставив к стене, распяв на кресте. Можно убить духовно, заставив замолчать. Никакие оправдания, что революция вершилась для народа, в пользу народа, за эту самую мнимую свободу и демократию, не оправдываются десятками миллионов трупов и реками пролитой крови, так часто к тому же невинной. А невинно пролитая кровь, даже одного человека, всегда оборачивается для убийц и их потомков страшной карой — КАРМОЙ. Отрицательная эта карма, как воздаяние убийцам, ложится и на весь народ. Таковы последствия нарушения одной из главных заповедей ЗАКОНА МИЛОСЕРДИЯ.
Заповедь “Не кради” часто воспринимается как лишь отрицание столь распространенного на Руси карманничества, домушничества. Если б хоть только так! Но ведь есть же, сам видел я, страны, где ты можешь поставить свой велосипед на улице, и он будет стоять так неделями. Есть страны, сам видел, где бутылки с молоком и булочки в целлофане стоят у порога и прямо на улице. Где садовая клубника растет у железнодорожного полотна, без ограды и никто ее не рвет.
Но заповедь “Не кради” содержит и более высокий смысл. Не кради прежде всего человеческую жизнь, свободу, право на труд и творчество, на волеизъявление и на собственное “я”. Не кради, ибо таким путем ты вводишь в соблазн еще кого-то. Украсть — значит добиться успеха за чей-то счет, обобрать слабого, обидеть убогого, оставить без средств к существованию, иногда без тех тяжких копеек-рублей, которые были скоплены на нужную вещь: пальто, шапку, платье. Вы не видели рыдающих женщин, у кого вот только что чуть не на глазах сперли, украли, вытащили деньги, кошелек, а вместе с этим и надежду, и здоровье, а иногда, страшно сказать, и жизнь. Воровство — воплощенное безмилосердие. Никакой вор, никакой Челкаш не достойны ни сожаления, ни тем более — любования. Никакие сказки о перераспределении благ, о якобы справедливом лозунге “грабь награбленное”, столь ходовом в годы революции, никакие “экспроприации экспроприаторов” не принесли никому ничего долговечно благостного.
У моего неродного дядюшки Василия Андреевича, служившего в ГПУ-НКВД был друг, некто Иван Егин, причастный, как видно, к “экспроприациям”. По свидетельству тех, кто бывал у этого Егина, Ягина ли, вся обстановка, мебель, вещи — все было “заграничное”, тогда, в 37-м, не говорили “импорт” или “фирма”. Конец же Егина или Ягина был таков. Сам он внезапно умер от “разрыва сердца” — тогда не говорили “инфаркт”, за ним вскоре умерла жена, и, проходя по пруду зимой, утонула единственная дочь. Об этом страшно писать. Но вспомните судьбы палачей и тех, кто пытал и мучил? Награбленное и краденое никому никогда не шло впрок. Оно могло дать лишь временную корысть, а дальше исчезало, как золото, данное дьяволом. Уходило в песок — проматывалось, пропивалось, проигрывалось, отбиралось при арестах.
Даже если считать, что все крупные состояния — результат “воровства у народа”, то они и возвращаются народу в виде фондов, даров, премий, оставшихся строений. Все Версали, Лувры, Петергофы и Зимние даже и без революций становились со временем музеями. Надо ли писать, что “кулацкие” полушубки и добротные, сберегаемые “кулацкими” дочерьми юбки бабушек, надетые радостными и пьяными “бедняками”, никого не грели долго. Раскулачивание, как выяснилось, не подняло, а разорило нашу деревню, живую и жилую до этого безумного акта, как и живые и жилые дворянские усадьбы там, где они не были сожжены вандалами, не пощадившими даже усадьбу Пушкина.
“НЕ ПОЖЕЛАЙ ЖЕНЫ БЛИЖНЕГО СВОЕГО”.
Вероятно, имеется в виду хорошая, умная, красивая, добрая жена, жена — высшее сокровище. И нет соблазна больше, говорю здесь от лица мужчин и, наверное, грешников, как увести, обольстить, украсть, соблазнить такую жену. Вспомните, что античному Парису за присуждение золотого яблока с надписью “самой прекрасной” спорившие богини обещали высшие блага и почести, но он предпочел получить самую красивую женщину на земле. Герой не устоял от соблазна. Из-за того, что он пожелал чужую жену, как известно, началась Троянская война.
Даже война 1812 года, возможно, в подоснове своей имела похожую причину: Александр I не отдал замуж Наполеону свою сестру против ее воли. И мстительный корсиканец двинулся на Россию, думается, не без тщеславной мысли доказать Александру, как тот ошибся. “Не пожелай жены” — это то же, что и “не кради”. И высшее немилосердие к ближнему — домогаться его супруги. Да кстати уж, как все ворованное, и чужая жена не бывает впрок. Цена этому — чаще всего три разрушенных жизни, а если есть дети, разрушенных судеб eще добавляется. В тот совсем недавно минувший период российской жизни, когда милосердие вытаптывалось везде, мы были частыми свидетелями банальной даже истории, когда немилосердный злодей сосед или сослуживец, зная, что за стеной живет красавица, недолго думая, писал на ее мужа донос. И было так, когда, утешая плачущую красавицу или даже вдову, он завладевал объектом соблазна с помощью подобной клеветы. О, Шекспир, почему ты не жил в России!?
“НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА И ВСЯКОГО ПОДОБИЯ ЕГО”.
Возьму еще и эту, уж как будто не имеющую к милосердию никакого отношения заповедь. Пожалуй, она — одно из самых страшных предупреждений! Нагляднее всего ее могли продемонстрировать два народа: немецкий и русский. Может быть, еще и китайский, или — не продолжать? Именно в России и в Германии более всего была нарушена эта заповедь. Здесь не только творили, лепили, вздымали кумиров — им поклонялись, как обезумевшие фанатики, им приносили многомиллионные жертвы. Обрели же — одни уничтожительную войну, другие — войну и разорение. Милосердие полностью отрицается этой заповедью. Сотворивший кумира ищет милосердие у него самого и находит (и то не всегда), лишь отдав себя с головой в безраздельное духовное и физическое рабство.
Надо ли продолжать?
Да. Закон милосердия в виде десяти заповедей оформили первые христиане. И они первые пострадали за милосердие, олицетворенное в образе-имени Бога-Человека Христа, ибо христианство изгонялось всюду, где господствовало тотальное насилие. В пору же своего воздвижения оно само прошло через разрушение собственных законов.
Где и когда были гонения на христиан? Древний Рим? Но какой Рим сравнится с периодом экспериментов, пережитых Россией за минувшее семидесятилетие? А как оценить миллионы жизней, положенных в его подножие? Оправданием зыбких целей, всегда связанных с каким-то якобы сверхсчастливым будущим? Оно было обещано не один раз “гениальными творцами” человеческого счастья, “верными ленинцами”, иными-прочими “вождями”, вплоть до сгоревших в воззженном пламени “троцкистов-зиновьевцев-бухаринцев”. Религия, не обязательно христианская, как оформленный закон нравственности — вера внутри — снова возвращает себя себе. Взорвав храмы, отправив “попов” на Соловки, расстреляв высших иерархов и монахинь, разграбив снесенное народом в храмы серебро и злато, холодным злодейством отлучив людей от “поповщины” и от милосердия, взамен дали вульгарный мелкотравчатый вещизм, ведущее в никуда оголтелое стяжательство (очереди за золотом! За зо-ло-том, ребята?!), разрушение морали, утерю благородства и неверие уже ни во что. Ни во что? Нет. Здоровая основа народной жизни все-таки выстояла. И она сохранила, пусть обкраденное, обрезанное со всех сторон, трепещущее милосердие. Уничтожить милосердие можно было, только уничтожив весь народ. А к тому дело шло: декреты “о поголовном уничтожении казачества”, уничтожении “кулачества” как класса. Уничтожение, уничтожение, уничтожение! Жалкие безмозглые теории! Да разве можно уничтожить ВЕРУ, НАДЕЖДУ и МИЛОСЕРДИЕ? Ведь если на Земле останутся только ДВА ЧЕЛОВЕКА, они будут держаться друг за друга, как за спасение!
Когда-то давно я написал повесть о выпускном одиннадцатом классе. Я закончил ее словами: “Люди должны быть близкими. Когда-нибудь все это хорошо поймут”. “Когда-нибудь” оказалось ближе, чем я предполагал.
Нет, не обрел счастья и Максим Горький, — скольким стоила жизни знаменитая фраза: “Если враг не сдается, его уничтожают” . Враги и сдавались, но их уничтожали без милосердия. И сегодня мы убедились: даже Горький заблуждался.
“Корни религии в невежестве!” — внушали нам. “Человек — это звучит гордо!” “Не унижать его жалостью!” Ах, Алексей Максимович! Алексей Максимович! Стоило ли продавать душу дьяволу? “Гибнуть за металл?” При всем желании я не могу поверить, что вы не знали, не видели, что творилось с Россией. Как можно было благословлять этот страшный парадный и садистский глум! Как можно было принимать в нем участие?
Религия, как основа нравственности и основа милосердия, претерпевала и сама, претерпевает и теперь значительные метаморфозы. От периода революционности и жертвенности в недрах императорского Рима к периоду чудовищного полновластия, к периоду мирного сосуществования со светской властью и, наконец, к периоду превращения в ту морально-нравственную законооснову, к какой привело ее осознание, что Бог, если он есть, в любых своих проявлениях: Иегова, Христос, Магомет, Кришна, Будда, — в сущности един. И деяния его лишь в ускорении или замедлении одного для всего сущего закона КАРМЫ — суть воздаяния по делам. Карма же, если оперировать индийскими или китайскими (“янь” и “инь”) терминами-обозначениями, есть единая энергия (сила) со знаком плюс или минус (не ее ли ищут современные физики-теоретики в попытках обоснования единого закона “суперсилы”?). Иногда мне кажется, будь я способным математиком или физиком, я смог бы, наверное, выстроить математическую формулу милосердия.
Однажды, не столь уж давно, мне довелось жить в небольшой гостинице столицы Литвы. Случай свел меня в одном номере с любопытным человеком. Это был еврей по национальности, лысоватый, похожий отчасти на доктора Айболита, доброжелательный, хорошо воспитанный человек, и мы умудрились целую неделю прожить, абсолютно не мешая друг другу. Он вставал раньше меня, тихо одевался, тихо пил кофе и тихонько уходил. Я приходил, когда он уже спал, тихо притворял дверь, тихо раздевался и, не зажигая свет, ложился спать.
Так мы прожили дня три, пока я не обратил внимание на образ жизни моего соседа. Он жил в гостинице, как дома. У него была совсем домашняя пижама, туфли-шлепанцы, складной будильник в виде коробочки, кофемолка, стакан-кофеварка, словом, все, что скрашивает жизнь командировочного или завзятого холостяка. Я подивился его экипировке, и мы разговорились. Оказалось, он математик, программист или наладчик какой-то сложной вычислительной техники, в общем, ФИЗИК, я же смею и сейчас относить себя к ЛИРИКАМ. С математикой у меня были вечные нелады, уходящие, видимо, в генетику, мне и сейчас надо морщить лоб, чтобы сосчитать, сколько стоит бутылка молока плюс булка хлеба. Все это я потихоньку высказал соседу, попутно сомневаясь, можно ли все-таки любить математику, так ли уж важна она в нравственном совершенствовании человека? А еще я спросил, можно ли на этих его “Э-ВЕ-ЭМ” прикинуть вероятный выигрыш в “спортлото”, все эти комбинации, чтоб определить сочетания цифр, наиболее “везучие”. Нy, и так далее.
Я, конечно, трунил над математикой и ее тихим жрецом. И я получил, если уж говорить самокритично, блестящий и математически обоснованный отпор. Математик вдохновился, заблестел очками и, размахивая пижамными рукавами, делавшими его еще более похожим на Айболита, убежденно стал доказывать мне, что без математики нет вообще ничего на свете. Нет истины, нет культуры, нет физики, нет химии, нет никаких законов генетики, законов природы (они не истинны, если не прошли через горнило просчета и расчета). Он, считая меня подготовленным, уже говорил о теории случайных чисел, уравнениях Максвелла, теории относительности, квантовой механике, искривлении пространства, то есть обо всем том, что я, относительно опять же, знал, но знал как бы со знаком минус. Но в тирадах математика (он был бы, наверное, очень хорошим учителем) я как-то предметнее понимал все эти архисложности и абракадабры. В его торжественном изложении присутствовала убеждающая убежденность жреца. В конце концов он уже вещал, что математике подвластны и законы нравственности, и законы морали — все можно взвесить, вычислить, рассчитать, втиснуть в точную формулу, где “а + б” будут давать новорожденное “с”, равное им обоим и содержащее к тому же собственное “х”-количество особых генетических конструкций, отличных от породивших “о” величин. Можно считать, что я был убежден доказательствами и в самом деле почувствовал красоту и всесилие богини математики. Но. Но, поспорив так и сяк, мы в конце концов дружно пошли в холл гостиницы смотреть международную встречу по футболу, где мой сосед так болел за “Спартак” или “Динамо”, — сейчас не помню, — что когда кто-то там бил пенальти, он с растопыренными руками бросался к экрану, как бы в попытке взять мяч.
И вот я уверен, что если бы этому математику, — был он действительно вечно мотающийся по командировкам инженер-москвич — предложили в четкой числовой или буквенной формуле выразить такие абстрактные понятия, как счастье, успех, милосердие, он блестяще справился бы с ними. Так думаю. Пифагор ведь не зря боготворил числа! Мы расстались друзьями. Я уезжал — он оставался. К сожалению, я не записал его имя, отчество, фамилию. А память уже зыбка.
Так вот, раздумывая сейчас о законе милосердия, я полагаю, он состоит в попытке как бы некоего экстрасенса своей энергией восполнить чей-то ущерб или вылечить чью-то болезнь. Любители таинственного (таинственное и непознанное я отнюдь не отрицаю) говорят, что любая болезнь — это потеря энергии праны на клеточном уровне либо накопление отрицательной энергии в какой-то части тела (и души). Экстрасенс своим могучим полем либо дополняет энергию, либо убирает, сбрасывает энергию отрицательную. Просто? Просто. К тому же надо запомнить, что каждый в большей или меньшей степени экстрасенс, когда, утешая, гладит кого-то по голове, по плечу, говорит утешающие слова, а слова — это концентрат энергии! И формула милосердия будет проста: прибавь энергии и силы немощному словом, делом, опорой, советом (деньгами, как реальным эквивалентом, “металл” здесь отнюдь не презренен!). Либо сними отрицательную энергию: страх, слабость, боль, прояви заботу, утешь, успокой, дай надежду. Пусть математики, читающие эти строки, задумаются над системой такого уравнения.
В ту весну, когда я был в Вильнюсе, жуткий взрыв Чернобыля, кажется, доносил свое дыхание и туда. И помню: все дни в Вильнюсе у меня сильно болела, особенно к вечеру, голова. Я обратил внимание, что американский клен перед входом в здание гостиницы сбросил, как осенью, множество желтой листвы, — дело было в мае! Закон природного милосердия еще не вступил в права на той, охваченной ужасом земле. И математики вместе с ядерщиками еще не подсчитали, во что обошлась России и миру выходка дьявола. Я и сейчас убежден: атомная энергия — энергия ада, а извлечение ее похоже на союз с сатаной, сулящим на первых порах и блага, и злато. Сколь часто (вспомним сказки!) одурманенные посулами платились за алчность?
Я не всуе и не зря употребил это сравнение, ибо забвение милосердия, на мой взгляд, равно сатанизму, и голые, сквозящие обрешеткой купола еще оставшихся кой-где по Руси разрушающихся храмов — словно свидетельства такого союза. Вспомним тех, кто взрывал, стаскивал с церквей под вой и плач, под глумливый хохот дебилов кресты и колокола. Где они? Даже те, кто подписывал указы? Все сгорели в воззженном пламени. Закон милосердия к рушащим его особо беспощаден. Годы с сочетанием цифр наподобие 37-го есть не более чем математическое (опять математическое!) обозначение этого нарушения. Для примера: в первом 37-м к власти в Риме пришел ужасный тиран Калигула, в предпоследнем 37-м был убит Пушкин.
Когда с молчаливого согласия народа, а того хуже, радостного подпевания и кликов “Да здравствует” пытали, расстреливали, вели в лагеря невинных, разгневанный ЗАКОН МИЛОСЕРДИЯ (и он же воздаяния!) уже заносил над ликующими свой беспощадный меч.
“ПОМНИ СУДЬ,ЧАИ ОТВЕТА И ВОЗДАЯНИЯ ПО ДЕЛОМЪ”.
О, если б знали эту заповедь все эти Дзержинские, Ягоды, Ежовы, Берии, большие и малые, если б не думали, что минет их чаша. Не минула. Закон милосердия никто не смог преступить. Его не избежал ни Сталин в “самозаключении”, как узник, трясясь перед объявленным смертным приговором, проживший долгие годы, ни Гитлер, ни Троцкий, ни… — ставьте сюда имя любого злодея.
Разрушив соборы и церкви, взорвав Храм ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ и расстреляв десятки тысяч “попов” (по неточным данным, свыше 300000 только за годы революции и гражданской войны!), отделив таким образом церковь, нарушив все заповеди, изгнав изучение Слова Божия из школ, изъяв Библии, забыли, что невозможно изъять Слово, а в книгах тех, неуничтожимых, сказано все то, чего не сказано в сочинениях “великих и мудрых”.
А сказано было:
“Горе вам, фарисеи, что любите председания в синагогах и приветствия в народных собраниях!”
“Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы — как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того”.
“На это некто из законников сказал Ему: “Учитель! — говоря это, Ты и нас унижаешь”.
“Но он сказал: и вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимыя, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них”.
“Горе вам, что строите гробницы пророкам, которых избили отцы ваши”.
“Сим свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними: ибо они избили пророков, а вы строите им гробницы”.
“Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали”.
От Луки, гл. II. (43, 44, 45. 46, 47, 48, 52).
Я нашел эти вещие строки, можно считать, случайно. Книга с названием “Новый завет” была запрятана под грудой разного журнального хлама в амбаре. Я нашел ее, но тогда, отроком, не понял в ней ничего. На титуле значилось, что дана ученику Екатеринбургского Гоголевского училища Никонову Григорию (моему отцу) по окончаний курса в 1914 г. “в напутственное благословение”. Каждому кончавшему в те годы народное училище давалась при выпуске такая книга. Сказать, что ее особенно изучали в нашей семье в то самое время, когда избивали пророков, а мытари и фарисеи усердно лили кровь, не могу. Но я пришел к этой книге тайным путем, тайно открыл, тайно касался ее, тайком читал, откладывая и опять возвращаясь к ней, спустя годы, если не десятилетия. Не будучи, в общем, человеком набожным, я всякий раз, читая ее, убеждался в ее всесилии, в ее великой, воистину сверхчеловеческой правоте.
Я стал выписывать из нее многое понравившееся и вещее или казавшееся мне таким. Вот для примера:
“Небо и Земля прейдут, но слова МОИ не прейдут”.
Рискну здесь привести 21 главу ЕВАНГЕЛИЯ ОТ ЛУКИ.
1. Взглянув же, Онъ увиделъ богатых, клавших дары свои в сокровищницу;
2. Увидел также и бедную вдову, положившую туда две лепты;
3. И сказал: истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила;
4. Ибо все те от избытка своего положили в дар Богу, а она от скудости своей положила все пропитание свое, какое имела.
5. И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал:
6. Придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено.
7. И спросили Его: Учитель! когда же это будет? и какой знак, когда это должно произойти?
8. Он сказал: берегитесь, чтобы вас не ввели в заблуждение, ибо многие придут под именем Моим, говоря, что это Я; и что время близко. Не ходите вслед их.
9. Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь. Ибо этому надлежит быть прежде; но не тотчас конец.
10. Тогда сказал им: возстанет народ на народ и царство на царство;
11. Будут большие землетрясения по местам и глады, и моры, и ужасные явления и великие знамения с неба.
12. Прежде всего того возложат на вас руки, и будут гнать вас, предавая, в синагоги и в темницы и поведут пред царей и правителей за имя Мое.
В близкой по смыслу главе 13 от Марка сказано так:
12. Предаст же брат брата на смерть, и отец детей! и возстанут дети на родителей, и умертвят их.
13. И будете ненавидимы за имя Мое; претерпевший же до конца спасется.
Здесь я не пересказываю Евангелие, а нахожу лишь то, что наводит на мысль о великом прозрении за тысячи лет до нашего времени. Разве не на глазах наших “восстал народ на народ”? И не случилось ли землетрясения, такого как в Армении? И не было ли перед тем, уже в наше время, массовых гонений на христиан, запрета религиозных праздников? И разве не восставал “брат на брата? И сын не предавал отца?
“Смотрите же за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объядением и пьянством и заботами житейскими и чтобы день тот не постиг вас внезапно”.
“Блаженны плачущие, ибо они утешатся”. “Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю”. “Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся”. “Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут”. “Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят”. “Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими”. “Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное”.
К месту вспомнить бы здесь Александра Солженицына, академика Сахарова, иных менее известных. Судьба или Закон? И, скорее, — закон. Солженицын не стал эмигрантом, а Сахаров “отказником” или “невозвращенцем”, и оба достигли величия, ибо проповедовали, исповедали правду. И, если мы поглядим на последствия почти всех изгнаний от античных времен до времени недавнего, сможем без натяжки ощутить: изгнанные за правду блаженны. Их имена пережили столетия, их слово живет, книги не преходят. И не это ли царствие правды имелось в виду в иносказаниях Нового Завета?
А где же гонители Солженицына и Сахарова? Их каменные изваяния ещё стоят рядком в карауле у кремлёвской стены. И с удивлением смотрит на них народ, с удивлением читает: Суслов, Брежнев, Андропов, Черненко. Жаль, народ теперь редко пускают к стене, и потому чаще стоят они в охраняемом милицией одиночестве. Картина, в общем, запоминающаяся, особенно к ночи. “Ночной дозор”. “Почетный караул”. Где ты, новый Рембрандт? И где Илья Глазунов? Дарю ему тему.
Мне как-то сказали, что я слишком жестко отношусь к проступкам. Немилосердно, де. Но я не согласился. К поступкам или п р о с т у п к а м? Сознательным или невольным? Что должно прежде всего прощать милосердие? И разве оно должно быть в с е п р о щ а ю щ и м? Простить можно и должно заблудшего и глупого, малолетнего и убогого, не ведающего, что творит. Но надо ли прощать всевластного злодея? Садиста охранника и следователя, выбивавшего зубы своим жертвам? Наверное, я ещё не дорос до такого милосердия.
Когда из Союза писателей изгоняли Пастернака, я не голосовал. Я молча смотрел на эту игру без правил и не поднял руки за исключение. Я не читал тогда “Доктора Живаго” (не в восторге от него и сейчас), но думал и думаю: любой писатель вряд ли заслуживает остракизма за свое честное произведение. Но вот что характерно: за исключение Пастернака голосовали и его соплеменники. И когда я спросил напрямую одну писательницу, почему она голосует так, она, вероятно, вполне честно сказала: “Знаете… Ну… Я не борец…” Я понял ее. Быть борцом тогда было трудно. Лучше сказать невозможно. Борьба ведь, какая ни на есть, идет по правилам, а тут правил не было никаких. Мои друзья и враги даже не рискнут отрицать, что я не принимал участия ни в гонениях на “литературного власовца”, ни на “клеветника”, как чаще тогда именовали Сахарова. Я положил себе за правило не примыкать к компаниям и кампаниям и, если уж говорить о милосердии, думаю, что и те, кто поддерживал кампании, чаще был просто “не борец”.
Кстати, вот еще цитата из той же главы:
“Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете царство небесное человекам; ибо сами не хотите, а хотящих войти не допускаете”. (гл. 23 от Матфея)
44. “А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас”.
45. “Да будете Сынами Отца вашего небеснаго, ибо он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.
46. “Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?”
47. “И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?”
(от Матфея, гл. 5)
Слова о врагах были настолько непонятны мне, что я отказывался воспринимать даже бабушкины наставления. Как это? Прощать врага? Как я мог простить Генку Пашкова, который попал мне камнем в голову? Ни за что. Как мог простить неких Баклаевых, грязно-черное племя братьев-разбойников, с криком: “Бей его!” набрасывавшихся на меня, едва я пытался пройти мимо их двора. Как мог простить третьегодника Паршукова, не раз садившего мне синяки и тоже ни за что? И я не прощал, копил злобу, терпел до поры, на камень отвечал камнем.
Но то в детстве, когда всё проще. А дальше как? Дуэлей нет. Как отплатить клеветнику, сделавшему целью жизни лгать о моей работе, о моей личности? И тогда я стал прощать. Я простил человека, поднявшего на меня руку, простил клеветников, организовавших разнузданную кампанию против моей книги. Прощаю заранее всякого, кто готовит мне зло.
И вот что обнаружил я в результате. Чем больше я прощал, тем легче становилось мне на душе, тем спокойнее я себя чувствовал, тем больше защищала меня уверенность в моей правоте. Закон милосердия. Еще и еще раз вдумайтесь в его обозначения.
Я выписывал и выписывал из этой книги, которой фактически был лишен, как лишены были все народы России и все поколения от красной черты семнадцатого года. Сейчас я думаю: было ли преступление большее, чем этот “декрет об отделении” (а точнее, вырубании церкви), чем отделение народа от нравственного закона? И что пожали те, кто сеял это черное семя?
Когда сегодня мы в голос вопим: люди стали злы, завистливы, мелочны, дети невоспитанны и грубы, как раковая опухоль, растут пьянство, воровство, лень и разврат, поражающие в первую очередь молодежь, мы должны ясно осознать, что воспитание догматическое и “свободное” от религии с треском провалилось. Мало что воспитали пионерия, комсомол.А были еще октябрята”. И я был “октябренок”. Господи! — тут уж воскликнешь невольно.
“Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах”.
“Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш небесный”.
“Не судите, да не судимы будете”.
“Ибо каким судом судите, таким будете судимы и какою мерою мерите, такою и вас будут мерить”.
“И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь”.
(Гл. 7 от Матфея)
Но “Не судите” не есть отрицание суда. Суд высший и праведный признает все священное писание. Речь идет, несомненно, о тех “судах”, какие свирепствовали в годы революции, сталинщины и застоя. И о тех “следователях”, “свидетелях”, “прокурорах”, членах “осо” и “троек”. Они не читали Великой книги. А если и знали, думали: “Ничего не будет!” Они хладнокровно, а то и с радостью творили зло, не ведая о расплате. Но что думали-чувствовали все эти Ягоды и Ежовы, эти следователи и прокуроры, сами оказавшись в руках новых “следователей” и “прокуроров”?
ЗАКОН МИЛОСЕРДИЯ МОЖЕТ НЕ ЗНАТЬ ПОЩАДЫ К ТЕМ, КТО ЗВЕРСКИ НАРУШАЛ ЕГО.
6. “Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб оне не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас”.
7. “Просите, и дано будет вам, ищите, и найдете, стучите, и отворят вам”.
8. “Ибо всякий просящий получает, а ищущий находит и стучащему отворят”.
9. “Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?”
12. “И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки”.
19. “Всякое древо, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь”.
24. И так всякого, кто слушает слова МОИ сам и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне”.
25. “И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне”.
26. “А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобляется человеку безразсудному, который построил свой дом на песке”.
27. “И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот, и он упал, и было падение его великое”.
(гл. 7 от Матфея)
Это можно бы и эпиграфом взять к самой великой и еще никем не написанной исторической книге.
Не стану далее обращаться к Новому завету. Чаю, книга снова и скоро станет учебником нравственности, морали и милосердия для ищущих. Думаю, скоро и новые дети склонят головы свои над ней, ища и постигая истины жизни не с помощью лукавого фарисея, а истинного Учителя.
“Ибо много званных, но мало избранных”.
“Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится”.
Итак, в “Новом завете” отражены, если можно так сказать, корни милосердия, его первоосновы, так или иначе связанные и переплетенные с законами морали и нравственности, с десятью заповедями, как их реальным воплощением.. Может быть, народы, издревне (хотелось бы сказать “издревле”) творившие свои нравственные законы и сливающие их ныне в один всечеловеческий “нравственный закон внутри нас”, как называл его, дивясь ему, Кант, разными путями шли от единичного к единому. “ТЫ — одно с ТЕМ”, — гласит индийское понимание “атмана” как всеобщей основы Мира и Вселенной. “Я — это ты, а ты — это я, и поэтому твоя боль должна быть моей болью”. О если б все живущими сознавали это?
В поисках истин жизни, праведного пути или п р а в и л ь н о г о пути я (и я ли только?) метался с детства, искал, может быть, неосознанно, руководимо. Но кем? Кем? Этого я не знаю, но мне казалось, я был ведом руководителем. Кто этот руководитель? Его знают все, и никто не может ясно обозначить. Интуиция? Совесть? Стыд? Все это лишь приблизительные обозначения чего-то более великого, и милосердие — главная составная часть его.
Многие годы ушли на поиск письменных свидетельств. Свидетельств, которые я искал у древних, древнейших, средневековых и новых философов (тех, что были доступны!). Сравнивая учения древних индийцев, китайцев, египтян и греков, римлян и вавилонян, я находил удивительные повторяющиеся сходства в заповедях философов, святых, мудрецов и праведников.
О милосердии же как основном законе жизни везде говорилось одинаково.
Вот древнейшая китайская мудрость. Я привожу из нее лишь немногое, что так или иначе подтверждает, пусть с разных сторон, законы милосердия.
“Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует”.
“Несколько хуже те правители, которые требуют от народа его (их) любить и возвышать”.
“Еще хуже те правители, которых народ боится. И хуже всех те правители, которых народ презирает”.
К первому примеру я отнес бы русского царя Александра Третьего Миротворца, под второй тип подошли бы Хрущев и Брежнев, к третьему относятся, скорей всего, Сталин и Андропов, к четвертому такие правители, как Черненко.
“Кто поднялся на цыпочки, не может долго стоять. Кто делает большие шаги, не может долго идти, кто сам себя выставляет на свет, тот не блестит. Кто сам себя восхваляет, не достигнет славы. Кто нападает, не достигает успеха. Кто сам себя возвышает, не может стать старшим среди других. Если исходить из ДАО (основной закон поведения и правильного пути ), все это называется лишним желанием и бесполезным поведением”.
“Человек следует (законам) Земли. Земля следует (законам) Неба. Небо следует законам ДАО, а ДАО следует самому себе”.
“Совершенномудрый постоянно умело спасает людей и не покидает их”.
“Кто, зная свою славу, сохраняет для себя безвестность, тот становится главным в стране”.
“Если кто-нибудь силой пытается овладеть страной, то вижу я, он не достигнет своей цели”.
“Совершенномудрый отказывается от излишеств, устраняет роскошь и расточительство”.
“Искусный (полководец) побеждает и на этом останавливается, и он не осмеливается осуществлять насилие. Он побеждает и себя не прославляет. Он побеждает и не нападает. Он побеждает и не гордится. Он побеждает потому, что к этому его вынудили. Он побеждает, но он не воинственен”.
А далее древние китайцы учили, что “войско не орудие счастья, что стремятся использовать его лишь неблагородные”, что “прославлять себя победой значит радоваться убийству людей”.
Китайское мироосознание вообще настолько необычно, как и китайские правила, вроде правила измерять рост солдат (без учета головы) или называть расстояние до какого-нибудь города в удвоенном числе (туда и обратно).
Я с наслаждением вчитывался в эти древние парадоксальные афоризмы:
“Знающий людей благоразумен. Знающий себя — просвещен. Побеждающий людей — силен. Побеждающий себя — могуществен. Знающий достаток — богат. Кто действует с упорством, обладает волей. Кто не теряет свою природу, долговечен. Кто умер, но не забыт, тот бессмертен”.
“Ритуал — это признак отсутствия доверия и преданности. Начало смуты”.
И действительно так. Вспомните, вспомните не так давно бывший 26-й съезд партии, густобрового владыку, едва шевелящего губами, читающего по бумажке. Крики “Слава! Слава! Слава!” — солдатскими голосами. Приветствия пионеров и комсомольцев, солдат и моряков под барабанную дробь.. И эти “Призывы” за месяц до праздника — клише для лозунгов, что б кто-то не вздумал писать их сам. О, эти лозунги!
“Если знать и государи не являются примером благородства, они будут свергнуты”.
“Кто знает меру, у того не будет неудачи. Кто знает предел, тот не будет подвергаться опасности. Он может быть долговечен” .
“Не выходя со двора, можно познать мир”.
“Когда в стране много запретительных законов, народ становится бедным”.
Вспомним, что, начиная с победы революции, друг на друга громоздились, наслаивались в стране запреты. Нельзя говорить правду. Нельзя выражать сомнение. Нельзя иметь землю. Нельзя иметь мастерскую. Нельзя купить то-то и то-то. Нельзя читать это и то. Нельзя думать, что Маркс, Ленин или Сталин заблуждались. Нельзя иметь лошадь (она ведь, оказывается, средство производства). Нельзя молиться Господу Богу, нельзя разводиться, нельзя ездить за границу, нельзя иметь дом больше четырех комнат, нельзя иметь большой огород и так далее, без конца… А результат зафиксирован в афоризме древнекитайском: “На ненависть надо отвечать добром”. Испытывал, действует, но трудно, и не всегда.
“Когда народ не боится могущественных, тогда приходит могущество. Не тесните его жилищ, не презирайте его жизни. Кто не презирает, тот не будет презрен. Поэтому свершенномудрый, зная себя, себя не выставляет. Он любит себя и себя не возвышает. Он отказывается от самолюбия и предпочитает невозвышение”.
“Кто храбр и воинственен — погибает, кто храбр и не воинственен — будет жить”.
“Нет беды тяжелее, чем недооценка противника”.
Я взял лишь некоторые заповеди из многоукладного учения, называемого “Даосизм”. Поскольку оно было создано раньше христианства (по-видимому, в 4—3 веках до н. э.), его заповеди как бы предваряют законы христианского милосердия.
И если бы я брал эпиграфы к главам этого повествования, я мог бы воспользоваться вот этим, которым завершаю главу.
“Но существует еще великое пробуждение, после которого сознают, что это был великий сон”. Чжуан-цзы. 2 век до н. э.!
Учение Конфуция как одна из форм обоснования милосердия
Я не один год разбирал учение Кун фу-цзы (Конфуция), одного из тех мудрецов, которые украшали землю в период, предшествующий явлению Христа.
Многократно возвращался к нему, к новым переводам его афористики, новым ее толкованиям. Я и сам видел этого УЧИТЕЛЯ по-иному, ибо одно дело, когда ты читаешь философа тридцатилетним, другое, когда делаешь то же самое спустя двадцать или тридцать лет. И все-таки надо признать, что многие высказывания его звучат и сегодня как откровения, несмотря на явное и ощутимое несовершенство перевода.
Милосердие — так показалось мне — вопреки традиционным толкованиям, наполняет всё содержание учения Конфуция, и если б было можно изучать его не только на факультетах востоковедения, я включал бы его в программы всех вузов.
“Не радостно ли учиться и постоянно совершенствоваться?” — вопрошает Конфуций.
“И не приятно ли видеть друга, идущего издалека?”
“Не тот ли благородный муж, кто не досадует, что неизвестен людям?”
Учитель сказал: “Кто постигает новое, лелея старое, тот может быть учителем”.
Мне всегда казалось, что “величайшие творцы человеческого счастья” никогда не обращались к китайскому мудрецу. Старое в России не лелеял никто. Старое было принято зачеркивать, осуждать, проклинать, вытаптывать, вырезывать, заключать в “спецхран”. Дело доходило до абсурда, когда отрицались уже и Пушкин, и Лев Толстой, запрещался Есенин. Список можно продолжить множеством дореволюционных писателей, художников, философов (упаси бог, за одно упоминание эмигрантов, не только чтение, можно было загреметь на Воркуту или в Магадан). Утверждая новое, старое жгли каленым железом, и результат не замедлил сказаться. Нарушая закон биологии: старое нужно для “удобрения”, для питающей почвы нового — подорвали духовные связи между прошлым и настоящим.
Учитель сказал: “Учиться и не размышлять — напрасно терять время. Размышлять и не учиться губительно”.
А нас учили именно “не размышлять”. Догму клали на язык и требовали: глотай! Отрыжка (прошу прощения) должна была быть только той же догмой. “Не размышлять! Не рассуждать! Не думать!” Размышлять, не учась, все-таки было можно. Такие размышления, не учась, выдавали “вожди” вроде Калинина, Хрущева, Черненко. Размышлял “не учась” Леонид Ильич — там, где не читал по написанной для него шпаргалке. Не учась, размышляли, не учась, вели народ, не учась, уходили, передавая власть подобным и еще более худшим неучам. Кажется, классическим примером здесь мог быть Константин Устинович Черненко, не умевший как будто даже читать по печатному. Размышлять и не учиться действительно было губительно для России. НЕМИЛОСЕРДНО.
Правитель Айгун спросил:
“Как привести народ к покорности?”
Конфуций ответил:
“Если выдвигать справедливых людей и устранять несправедливых, народ будет подчиняться. Если же выдвигать несправедливых и устранять справедливых, народ не будет подчиняться”.
При всей очевидной правоте Конфуция ему можно возразить, что он не жил, к счастью, в России сталинской, где только и делали, что устраняли справедливых, а народ продолжал кричать “ура”.
Учитель сказал:
“Милосердный находит в милосердии покой, а мудрый в милосердии находит пользу”.
Учитель сказал:
“Благородный обладает милосердием даже во время еды. Он должен следовать милосердию, даже будучи очень занятым”.
“Он должен следовать милосердию, даже терпя неудачи”.
“Никогда еще не бывало, чтобы война продолжалась долго и это было бы выгодно государству”.
Не о десятилетней ли афганской войне это сказано? И не обо всех ли тех войнах, какие вели мы явно или тайно? Сейчас мы разводим руками: как это мы, богатейшая страна, так бедны и, производя чудовищные ракеты, покупаем за валюту одноразовые шприцы, изготовить которые дешевле и проще, чем сделать автоматный, винтовочный ли патрон? Милосердна ли была афганская война? И кто автор этого “милосердия”? Почему не проклят он на семи соборах?
Учитель сказал:
“Благородный знает только долг. Низкий знает только выгоду”.
Учитель сказал:
“В древности учились для себя. Ныне учатся для окружающих”.
Учитель сказал:
“Народу милосердие важнее, чем вода с огнем. Я видел погибавших от воды с огнем, но никогда не видел, чтобы кто-нибудь погиб от милосердия”.
Учитель сказал:
“Кто полон милосердия, тот непременно храбр”. “Кто храбр, не обязательно полон милосердия”.
Комментировать Конфуция при всей простоте его афоризмов нелегко. Суть их лежит отнюдь не на поверхности, она в глубине, и вот напрягаешь ум для того, чтобы выявить это ядро. Оно же ускользает. Говоря о так называемых великих людях, подтвердить хотя бы последний афоризм.можно с конца. Известно, что, например, Буденный, Ворошилов, Жуков, Хрущев обладали большой личной храбростью, но были ли они милосердными? Кто же был полон милосердия и к тому же храбр?
Цзы-чун спросил об управлении государством.
Учитель ответил:
“Должно быть достаточно еды, достаточно солдат. И есть доверие народа”.
Цзы-чун спросил:
“Чем прежде всего можно из этого пожертвовать, если возникнет крайняя необходимость?”
Учитель ответил:
“Можно исключить солдат”.
Цзы-Чун спросил:
“А если бы была необходимость, то что бы прежде всего исключил из оставшегося?”
“Исключил бы пищу. Смерти издревне никто не мог избежать. Когда же народ не верит, то не устоять”.
Циский Цзин-Чун спросил учителя об управлении.
Конфуций ответил:
“Государь должен быть государем, сановник — сановником, отец — отцом и сын — сыном”.
Конфуций также говорил:
“Правление есть исправление”.
Цзы-Чжан спросил:
“Что называется пятью прекрасными качествами?”
Учитель ответил:
“Благородный в доброте не расточителен; принуждая к труду, не вызывает гнева; в желаниях не алчен; в величии не горд; вызывая почтение, не жесток”.
Я думаю, что никогда не имел желания славословить, подпевать вождям, слагать о них оды и пламенные вирши, но не могу не сказать, что нынешний руководитель нашего государства во многом соответствует приведенному изречению.
Идея милосердия как идея всеобщей помощи людям как будто должна была пронизать все здание, в первую очередь, социализма. Но не так случилось уже с первых дней революции. Насилие, “белый террор”, кстати, скорее, это было обычное в таких случаях кровавое соперничество борющихся за власть группировок. Эсеры, меньшевики, левые эсеры, анархисты и т.п. стреляли друг в друга и в большевиков, но “красный террор” был организован в первую очередь не столько против них, сколько против народа, его социальных слоев, которые назывались зажиточными, “помещиками” и “буржуями”. Далее этот страшный террор обернулся геноцидом по отношению к русской интеллигенции, крестьянству, более-менее свободомыслящим людям — “врагам народа”, “троцкистам-бухаринцам”, зиновьевцам-рыковцам”, обернулся “кировским потоком” (чего?), “тридцать седьмым”, уничтожением военных, “чистками партии”, расправой с “изменниками”, то бишь бывшими пленными, и я не знаю, до какой степени самоуничтожения дошла бы Россия, ведомая великим вождем и учителем и другими его приспешниками.
Ныне, когда народ и мировое сообщество в ужасе отшатнулись от сталинской модели социализма и, думается, по этой модели уже никогда и никто не станет строить его, идеи социализма отнюдь не потухли. Мир неумолимо идет к социализации, а значит, и к социализму. Наверное, подобное утверждение не требует доказательств. Многие страны уже создали основы и предпосылки для социализма, однако совсем не такого и не так созидаемого, как учили и предсказывали непререкаемые и “гениальные вожди и продолжатели”. Швеция, Швейцария, Голландия, Бельгия, Норвегия, Финляндия, даже ФРГ, США и Франция во многих своих достижениях близки к осуществлению правового равенства, свободы, гласности, распределения по количеству и качеству труда, правовой защищенности.
Во имя идей, хоть самых светлых, там никто не лил кровь десятков миллионов, и это, пожалуй, самый главный аргумент. Ни одна система не имеет права отнимать жизнь и свободу даже у одного человека во имя умозрительных построений какого-нибудь “величайшего” философа. В этом суть милосердия и права на милосердие. Подчиняясь разумным законам общежития и равенства, я вовсе не хочу, чтобы меня принуждали верить, “перевоспитывали” в каком-то “духе”, заставляли кого-то осуждать, ибо все это есть тоталитаризм, противоположный и противопоставленный демократии, разуму и милосердию.
Милосердие как нормальная форма общественного сознания при догматическом тоталитарном “социализме” исчезло само собой, как исчезли право, правовая защищенность и все заповеди Христа. Их неумно и неумело пытались заменить “нравственным кодексом строителя коммунизма”. “Человек человеку друг, товарищ и брат”. Формула неплохая, но за версту несет от нее фанерным плакатом, праздничной инструкцией и призывом из тех, что за месяц до праздника печатались как обязательные во всех газетах, чтоб заводские-учрежденческие живописцы не внесли отсебятины в проштампованные и утвержденные свыше лозунги. “Утвержденная” жизнь, расписанная по декретам, исключала милосердие. Вспомните-ка вот эту песню, что разливалась из всех радиорупоров в 37—39-м годах: “По зас-лу-гам каж-дый наг-раж-деен! Ззо-ло-тым-ми бук-ва-ми мы пи-шем все-на-род-ный СТАЛИНСКИЙ закон!” За этот закон, который славили Исаковские, Долматовские, Бровки, Танки, Глебки, Покрассы, народы заплатили едва ли не 70-миллионную дань, а страна шаг за шагом превращалась в безобразный Гулаг.
Но кто позволил? Кто дал такое право? Кто все это благословил? Кто обосновал и опять же по какому ПРАВУ? Почему такое право оказалось у Ленина, Троцкого, Свердлова, Калинина, Ворошилова и у всех этих “Ягод”? Лишение жизни даже одного невинного человека группой или в одиночку по всем законам мира подлежит уголовному наказанию — и по высшей мере? Итак, кто позволил? И чье “милосердие” сегодня мешает назвать всех преступников преступниками? Почему лишь на Сталине и ближайших к нему палачах сосредоточился огонь осуждения? Высший закон Милосердия требует не только прощения.
На моем пятидесятилетии, самом трудном (для меня) юбилее, средь обычных в таких случаях похвал, грамот, адресов и подарков была подарена небольшая книжечка, переплетенная как бы в тисненую кожу, имевшая вид очень старой и долго хранившейся где-то под спудом. На заскорузлом титуле следы времени, коричневая желтизна, фиолетовые пятна. Страница первая и вовсе с чьими-то подписями вылинявшими чернилами. Такие чернила когда-то делали из “чернильных орешков”, и назывались они “ализариновые”. Страницы книги были из той толстой бумаги, какую делали когда-то в помещичьих “черпальных”. Пока я не стану называть книгу. Я лишь перечислю, что на первых ее листах шли изображения славянских букв — “азбука”. Далее цифровой и буквенный (как было в старославянском) счет. Обучение к чтению по слогам. Еще далее, однако, оказалось: “Нравоучение отъ священнаго писания по алфавиту избранная”.
“Слыши сыне и вразумлялся” — вещала набранная иным шрифтом подпись-разъяснение. Решив “вразумляться”, я прочитал все эти наставления и нашел большинство из них настолько полезными, что тотчас не тотчас, но выписал иные из них в свои рабочие тетради. Другого способа, чем переписка и перечтение (перепрочтение) мудрости, я не знаю, пусть это будет чужая мудрость. Но не древние ли еще внушали, что чужой мудрости нет, и, если ты приемлешь ее, она твоя. Твое достояние.
Здесь в размышлении о милосердии я и рискну воспроизвести свою запись, снабдив ее некоторыми комментариями.
А
“Аще хощеши работати господеви, уготови душу твою во смирение”.
“Аще роемудръ будеши себе премудрь будеши, и искренным твоим. Аще ли золъ будеши, един почерпнеши зла”.
Тогда, десять лет назад, я лишь выписывал эти поучения, теперь же рискну их переводить и комментировать. Если хочешь трудиться во славу Господню, приведи сперва к смирению свою душу. Зачем? Не лучше ли начать под фанфары и барабаны? И так начинали, и так заканчивали. “Досрочно! В три года!” И вспомним, что все это наносило не только материальный ущерб (досрочное ломалось, взрывалось, загрязняло среду, оказывалось непродуманным и непрочным). Досрочное было безмилосердным. Я живу, например, в доме, где уже десятки раз за десять лет выходила из строя система водоснабжения. Почему? Потому что досрочные вводы и пуски чего бы то ни было приучали народ халтурить, дурить начальство, сдавать с недоделками и привели к тому, что целая страна стала отставать от хорошо и производительно работающего мира.
Было правило у древних иконописцев. Прежде чем взяться за икону, художник молился и постился, приводил душу в ясность и смирение и лишь тогда, благословясь, начинал. Лучшие живописцы так начинали свои полотна. Лучшие писатели работали затворниками. Они понимали: не уготовив душу во смирение, не поймешь и не отобразишь воистину божественной красоты и гармонии реального мира. Так понимаю я первый постулат, начатый с буквы “Аз”.
Второй на первый взгляд яснее. Коль будешь мудр, вознаградишь мудростью себя и ближних своих, а коли будешь зол (зло и мудрость, очевидно, несовместимы!), один почерпнешь зла. О, как мы забываем эту заповедь,
вольно или невольно творя зло, не ведая, что зло обязательно возвращается к сотворившему его. Неотвратимость возмездия заключена в глубинном смысле афоризма. Я знал человека, всю жизнь неустанно творившего зло, человек этот лгал, лжесвидетельствовал, поднимал руку на ближнего, воровал, хитрил, был способен радоваться чужой беде, был к тому же нагл и заносчив, себя считал гением. Он умер внезапно, не вызвав и тени сожаления, его забыли еще при жизни, он был писателем, и на него было отвратительно и жалко смотреть, когда он совался на собраниях к товарищам, а они, сказав с ним два-три слова, старались побыстрей расстаться.
И еще одна заповедь значилась под той же буквой “Аз”: “Аще узриши разумиева, утренюи къ нему и степени стезъ его да треть нога твоя”.
Как сожалею, что современный, обкатанный, как морская галька, язык не способен передавать в тонкости, тем паче в переводе, высокой торжественности старославянской речи. Ну, что это? “Если увидишь разумного, устремляйся к нему, иди по стопам его”. Так? Так! Но как велеречиво и важно звучит это: “И степени стезь его да трет нога твоя!”
Б
“БОЙСЯ БОГА И ЦАРЯ И НИЕДИНОМУ ЖЕ ИХЬ ПРОТИВИСЯ”.
С этой заповедью можно было бы и поспорить “в свете решений”. Бог всегда был без греха, и наказание его могло быть неотвратимо. А вот “цари”? Цари на Руси сотворили немало зла, но сверх того и в миллионы раз более творили зла цари некоронованные. И к тем, кто их не боялся, вполне применимы слова утверждения. Противившихся царям приносили в жертву.
“БЕЗЪ СОВЕТА НИЧТОЖЕ ТВОРИ”.
Тут, наверное, все ясно, а вот следующая заповедь требует объяснения.
“БУИ В СМЕХУ ВОЗНЕСЕТЪ ГЛАСЪ СВОИ, МУЖЬ ЖЕ ПРЕМУДРЪ ЕДВА МАЛО ОСКЛАБИТСЯ”.
“Буем” в старину называли сумасшедшего, сумасброда, “буйного”, притом еще активного и злобного. “Там, где глупый гогочет во весь голос, мудрый едва усмехнется”. Перевод не дается мне, ибо опять упускаю я философскую глубину речения.
В
Начинался раздел с главной заповеди христиан:
“ВОЗЛЮБИ ГОСПОДА БОГА ТВОЕГО ВСЕМЪ СЕРДЦЕМ ТВОИМЪ И ВСЕЮ ДУШОЮ ТВОЕЮ И ВСЕЙ МЫСЛИЮ ТВОЕЮ”.
Заповедь считается первой, за ней идет “Возлюби ближнего…” Она ясна и неверующему.
“В вине не мужаися. Въ пире не обличаи исренняго”.
Да. Повинную голову не сечет меч. И милосердие всегда принимало во внимание раскаяние. Раскаявшегося ждало прощение и отпущение грехов. Любой суд учитывал раскаянье в вине, любой, кроме известных “троек”, “осо” (особое совещание) и судов, где главенствовали варвары, изверги, палачи и просто подлецы. К ним, однако, утвердительно взывала и еще одна строка:
“Все творение приведет богъ на судъ”.
Может быть, вольно или невольно вспоминали эту заповедь перед расстрелом и Ягода, и чернявый малорослый упырь Ежов, и тошнотворный в своем обрюзглом мясе Берия, и все другие, похожие на названных палачей. Палачи всегда омерзительны даже по обличью, вспомните Гиммлера, Геббельса.
“ПОМНИ СУДЬ, ЧАИ ОТВЕТА И ВОЗДАЯНИЯ ПО ДЕЛОМЪ” —
так процитирую я еще одну запись из той же книжечки, лишь перенесенную сюда с буквы “П” — “покой”, как она называлась по-славянски.
Во время моих выступлений перед читателями и встреч с избирателеми несколько заскорузлых “дам” из того слоя, который придерживается предписанного “партийного атеизма”, с неудовольствием возразили мне, когда я говорил о непременном воздаянии и наказании за зло. Примеры Ягоды и Берии их не удовлетворили. “А Сталин? — вопросила одна из дам. — Он дожил до старости”. Я ответил, что “судъ”, как воздаяние, может распространяться и на детей, и на внуков. А Сталин при жизни был самозаключенным, жил за колючей проволокой, болел манией преследования. “Вот моя мама, — возразила еще одна молодая дама, — тоже заболела под старость манией преследования. А она никому ничего плохого не сделала, она работала в архиве КГБ. Почему она заболела?” — “Потому, что работала в архиве КГБ!” — пришлось ответить мне.
Г
“ГОСПОДА ЧТИ ОТЬ ПРАВЕДНЫХЪ ТРУДОВЬ ТВОИХЪ”.
Что бы вроде в прописи сей? А очень много! От праведных трудов и, значит, праведной трудовой рукой благодари хоть всевышнего, хоть кого бы то ни было.
Не нужна ворованная милость, ворованная, неправедная копейка. Не нужно и ворованное милосердие. Это когда, загребая миллионы, жертвуют какую-нибудь тысчонку на “одноразовые шприцы”. Помнится мне во всех таких случаях простая поговорка монгольских кочевников: “Где мало скота, там мало ума”.
“ГОРТАНЬ СЛАДОКЪ — УМНОЖИТ ДРУГИ СВОЯ”. И “ГОРЕ ГЛАГОЛЮЩИМ СВЪТЪ ТМУ И ТМУ СВЕТЪ” — стояло далее. Что верно, то верно: сладкий язык никому не мешал. Иных кормил, иным открывал дороги и двери, давал и чины, и звезды. И то истина, кто же любит “злоязыких?” При этом тотчас вспоминается мне некая бойкая, в общем, наверное, неглупая, но уж слишком невоздержанная на злое слово женщина. С языком кобры. От нее отшатывались все: и друзья, и приятели, и знакомые. Она же жаловалась на невнимание к ней. А что касается глаголющих “белое — это черное, а черное — есть белое”, таких расплодили мы несть числа и пожинаем сейчас плоды столь неправедного процесса. Если вспомнить все эти периоды “застоя”, “волюнтаризма”, “сталинщины”, “гражданской войны”, сколько раз нарушалась приведенная заповедь и что дало это тем, кто ее особенно усердно нарушал. В самом крохотном смысле грешат нарушением этой заповеди вот такие милые люди, которые всегда говорят: “А завтра, знаете, минус пятьдесят! Обещали. А в Москве-то? Слыхали? На улицы вечером не выходи. Убивают. Грабят. А знаете, самолет-то недавно упал? Он не один упал, а два! И все погибли”. Не встречались с такими?
Д
“ДО СМЕРТИ ПОДВИЗАЙСЯ ПО ИСТИНЕ И ГОСПОДЬ ПОМОЖЕТ ТИ”.
Что ж.. Исполнивших эту заповедь было много, особенно в двадцатые, тридцатые годы. Всем ли помог им Господь? Верующим — помог. Неверующие верили, что их спасет товарищ Сталин. Но вспомните еще и то, что горели в самовоззженных кострах и отвернувшиеся от Бога. Либо шли в святые.
“ДУША ЛУКАВА ПОГУБИТЬ СТЯЖАВ ТАГОЮ”.
В жизни мне приходилось немало видеть юрких, лукавых, пронырливых людей. Как правило, все они были не только плуты, но и стяжатели. Примеры даже не хочется приводить, но вот закономерность: все они довольно быстро уходили под вечны своды, накопленные же лукавством и стяжанием деньжонки тотчас развеивали невесть откуда налетавшие наследники.
“ДРУГА ЗАСТУПАТИ НЕ СРАМЛЯИСЯ”.
Эту заповедь я было решил даже отставить. Ну, что тут глубокого? Однако задумаемся. Когда особенно ценно слово защиты? Да чаще всего, когда уже занесен меч карающий, когда кругом тебя кипит злоба, нетерпеливое желание распинать, дорваться до крови. О, сколько было в годы, уже упомянутые, любителей подкладывать дровишки в костер. Здесь были такие “друзья”, что готовы были откупиться головой друга и “страха иудейска” ради молчали, “не заступили”, хоть и могли. Чаще всего они не спасли и собственные головы. Свойство истинных друзей ради друга идти на Голгофу, может быть, самое редкое человеческое свойство.
Е
Кто-то в шутку, всерьез ли говорил мне, что фамилии-имена людей, начинающихся с буквы Е — фамилии-имена честолюбцев, и я подумал, что заповедь:
“ЕЛИКО ВЫСОК ЕСИ, ТОЛИКО СМИРЯЙ СЕБЕ” —
одна из самых выполнимых, но лишь при постоянном контроле, жестком, повсечастном контроле за собой. Как легко поддаться кружащему голову фимиаму, как сладко почувствовать себя непогрешимым, непререкаемым, единственно правым, а далее еще великим, мудрым, гениальным! Все было. И “великие и гениальные” любили поиграть в смирение, в простоту-доступность. Ходили в кепчонках, в солдатских шинелях (именно в солдатских, без ясных пуговиц). Ради ложного смирения ехали на завод, потолковать “с рабочим классом”, подержаться за бревно на субботнике, за лопату. Ясно, что все это была поза, “унижение паче гордости”.
Истинно смиренного и смиряющего себя ВЕЛИКОГО я что-то не видел. Лев Толстой? Максим Горький? Антон Павлович? Но первый, щеголяя в холстинных рубахах, жил все-таки графом в роскошном доме, где домочадцы были воспитаны в благоговейном преклонении, второй, не выдержав искуса, вернулся в парадные двери, позволил наречь своим именем древний русский город, поселился в доме-дворце, отобранном у “буржуя”, и я не верю, что, не ведая, что творит, помогал тирану вершить уничтожение лучшей и мыслящей части русского народа. Я далек от мысли упрекать великих в многокомнатном жилье, получаемых доходах, наличии в обслуге кухарок и горничных — все это они заслужили, ибо трудом своим, еще при жизни, дали народу же громадные средства, сотворили духовные ценности, не измеряемые рублем.
Великий государственный деятель, великий ученый и особенно великий деятель искусств, писатель, художник, композитор — алмазный фонд нации. Он неповторим, заботиться о нем есть проявление народного уважения и милосердия (надо прощать его недостатки, терпеть иногда “нелепые” прихоти и т.п.), его нельзя мерить рядовым аршином, сладостно копаться в его личной жизни. Но.. Сам истинно великий вчетверо велик, если умеет жить скромной жизнью, не выставляя себя напоказ и не кичась перед благоговеющим народом. Это также есть милосердие.
“ЕДИНЪ ЕСТЬ ВХОДЪ ВСЕМЪ ВЪ ЖИТИЕ, ПОДОБЕНЬ ЖЕ И ИСХОДЬ”.
Как бы завершая предыдущее размышление, эта заповедь слишком очевидна, чтобы добавить к ней что-то.
“ЕСТЬ МОЛЧАИ, НЕ ИМЕТЪ БО СОВЕТА, И ЕСТЬ МОЛЧАИ ВЕДЫИ ВРЕМЯ”.
Торжественность слога здесь потрясает. Да, есть молчание и молчащие, ибо не слушают ничьего совета. Не внемлющие голосу рассудка и народной молве. И есть молчащие до времени. Во время и к месту молвленное слово может ломать камни. И в жизни всегда почти так: есть порхающее невнимание глупца, и есть молчание мудрого.
Ж
“ЖЕСТОКО СЛОВО ВОЗДВИЗАЕТ БРАНЬ”.
“ЖИТИЕ НАШЕ, ЯКО СЕНЬ ПРЕХОДИТЬ”.
Два этих речения, не объединяя логически, я мог бы объединить общим сверхсмыслом. Да, жизнь проходит: не успел оглянуться — уже у черты. Жизнь долга, бесконечной кажется в детстве, необозрима в юности, и, только вняв ее стремительному ускорению в дни, когда близится старость, часто начинаешь думать, сколько сделал глупости, пошлости, невольного зла, пустой жадности, ненужного злословия допустил, простительной или непростительной лени, нерешительности, пустопорожности. Как отягчил, следовательно, эту быстробегущую СЕНЪ. Жестокое слово мало того, что “воздвизает” брань. Оно сокращает жизнь. Я не видел еще ни одного долгожителя, позволявшего себе постоянно браниться, жить в зле. От жестокого, бранного слова трудно удержать язык. Но если удержишь, всегда после радуешься. Слово и жизнь почти синонимы при условии, что это не бранное слово. Есть ли в сказанном закон милосердия?
Заповедь проста. Но как часто именно её и забывают в жизни. Живут, как бессмертные, совершенно не отягчая голову мыслью, что выше этого житья-бытья, выше благ, крупного, мелкого ли благополучия, выше всего этого, привитого с яслей, хватательного дурненького материализма, есть еще понятие ЖИЗНЬ ВЕЧНАЯ! В чем же она? Её не даёт ни один доктор, ни одна лечебница, ни один секрет питания и голодания — она в той непрерывающейся, вечной жизни души, которая живет во всех нас и неисходна и лишь подвержена страданию несоответсвующей телесной оболочки. “Нет мертвых, У БОГА ВСЕ ЖИВЫ!” — сказал как-то один из больших русских епископов, и я с наслаждением повторяю: “У БОГА ВСЕ ЖИВЫ!”
А вам доводилось встречаться со своими близкими, но ушедшими в ваших снах, доводилось беседовать с ними, радоваться встречам, просто слушать их? Нет, это не тени, не объясняйте их с позиций учения какого-нибудь очередного и великого физиолога, замучившего сотни невинных собак, чтоб доказать какой-нибудь механистический абсурд. Нет, это те же люди, их бессмертные души, которые все еще у БОГА и которые обязательно придут в мир, даже в близком телесном качестве, когда грядет их час. Не будь этого, абсурдно было бы и семо понятие: ЖИЗНЬ!
А помимо жизни вечной, есть ещё память свершенного именно этим человеком, она долговечна, иногда почти равна бессмертию. И память бывает разная. “От дурного человека остается зловоние не десять тысяч лет”, — говорит китайская пословица. Резко. Страшно. Но, памятуя о сказанном, мы вспоминаем другую истину. “ТЛЕННО ВСЕ, КРОМЕ ДОБРЫХ ДЕЛ”. Может быть, не совсем и не всегда так. О сотворенном добре лучше помалкивать, но творить его надо всегда, воспитывая и обуздывая себя всегда, всегда, всегда. И не жалейте, что не получили адекватной благодарности. Благодарность в самом сотворенном добре. Как его творить? А всё просто: помогай советом, словом, делом, умением, деньгами, делись хлебом насущным, не сожалей об отданном. “БРОСЬ КУСОК ХЛЕБА НАЗАД, ОН ВПЕРЕДИ ТЕБЯ ОКАЖЕТСЯ”.
З
“ЗЛОСЛОВЯИ ОТЦА ИЛИ МАТЕРЬ, СМЕРТИЮ ДА УМЕРЕТЪ”, — эта заповедь страшна. Но я верю ей абсолютно. Я не видел за всю жизнь счастливого человека, кто мог бы ее опровергнуть. Я знал случай, когда преступные дети убивали своих родителей, знал таких, кто сбывал престарелую мать в дом старчества, ужасный дом, какие, к несчастью, еще есть на Руси и отнюдь не напоминают те уютные пансионы на Западе, монастыри-”бегинажи”, где убеленные сединами дамы и господа ведут тихую и, может быть, даже счастливую жизнь или жизнь, кажущуюся таковой. Знал и “злословящих”. Но чаще всего приходилось о них говорить в прошедшем времени либо с отвращением. Нет отвратительнее ребенка, замахивающегося на свою мать, нет противнее сына, обливающего бранью родителей, нет тошнотворнее забывших свой сыновний долг. Если это люди с чуткой душой (такое вряд ли бывает), они пожнут раскаяние и долгую душевную боль после родительского исхода, если же люди тупые и безумные, возмездие неотвратимо. О том страшно писать, но и нельзя умолчать.
“ЗАВИСТЬ НЕ ВЕСТЬ ПОЧИТАТИ ПОЛЕЗНАГО”.
“ЗАВИСТИЮ ДИАВОЛЕЮ СМЕРТЬ ВНИДЕ ВЪ МИРЪ”.
Заповедь необычайной важности. Зависть — сестра ненависти. Одно из самых распространенных качеств невоспитанного человека. Это я подчеркиваю: НЕВОСПИТАННОГО. В этом смысле работу над воспитанием надо начинать с пеленочного возраста. Я видел (и вы тоже!) отвратительных детенышей, которые катались в истерике, если мать не покупала им такую же игрушку, как некому счастливчику. Я видел даже плюющих от этой ненависти на отца и мать. Кто вырастет из таких? Неблагодарный пресыщенный негодяй или хуже того — преступник. Зависти подвержены все. Я не верю, что есть люди независтливые абсолютно. Однако как бы кто ни завидовал чему угодно: чужой славе, богатству, почестям, квартирам, дому, красивой жене, — хорошо воспитанный человек только посмеется над “дьяволовой” страстью, может подтрунить над собой в душе, заставить себя расхохотаться. Привычка подавлять зависть всегда оплачивается благородством, внутренним возвышением человека над собой. Умеющий поступать так не дает разрастись этой черной бурьянной поросли в душе. Как черная плесень, она выедает и калечит душу. Я знал человека, который буквально чернел, багровел, когда слышал о чужих успехах, он менялся в лице, становился задирист, злобен, язвителен (бывало даже, лез с кулаками!).
Всю жизнь наблюдая страсти человеческие, я, как экспериментатор, никогда не давал пощады и себе. Я поражался, сколь въедлива и погана эта самая банальная страстишка человеческая — и человеческая ли? Да полно! Она биологична в своей основе. В мире животных бойкие, сильные и красивые сражаются за лучшую. Более могучие и смелые занимают лучший участок. Менее сильные, однако, все время зорко следят, когда можно будет занять место удачливого. Справедливо? С точки зрения движения жизни — да! Человек же добавил лишь к биологической активности изощренность подчас самого подлого ума. Я уже не помню, кто сказал известные слова: “Шерше ля фам!” (“Ищите женщину!”) во всех проступках и поступках. Перефразируя это изречение, я углубил бы его так: “Ищите зависть!”
Благородство души каждого зиждется всегда на отречении, на самоограничении, на пожертвовании. На нем же стоит милосердие, ибо благородство и милосердие — синонимы. Благородные отрекались от денег, власти, престолов, наследств, незаслуженных (и даже заслуженных) почестей. Низкие же чаще к всему этому рвались. Вспомним, кто увешивал себя звездами, присуждал себе премии, лучился в славословиях и самой подлой лести. И по сей день я наизусть помню стихи Вадима Шефнера о самоотречении:
Умей отказываться начисто,
Не убоясь и одиночества,
От неподсудного ловкачества,
От сахарина легких почестей,
От чьей-то равнодушной помощи,
От чьей-то выморочной сущности.
Отказывайся, даже тонущий,
От недруга руки тянущейся!
И, дополняя эту истину, я постоянно твердил себе: “Не завидуй! Не пускай слюни на чужое добро, чужую жизнь”. Зависть может приводить и к ужасающим последствиям, достаточно ее вооружить и дать ей лозунги и направление. Такое было. И только сейчас, как бы очнувшись, мы с ужасом оцениваем содеянное.
Английская пословица говорит, что “в каждом плаче есть своя улыбка”. Есть она и в зависти. Часто для нормального человека она является толчком для усиления его деятельности. Недаром есть словосочетание “белая зависть”.
“Белая зависть” заставляет брать призы и устанавливать рекорды, строить дворцы, украшать Землю, заниматься самообразованием и самовоспитанием, творить, искать, находить. И, коль уж никак не можете сладить с собой, коль нельзя освободиться от преследующего этого чувства, переплавляйте черную зависть (чаще всего зависть лодыря, люмпена, подлеца и бездельника) в трудовую, активную, от трудов лишь ваших зависящую “белую зависть”. А лучше — не завидуйте совсем. Вы почувствуете взлетную легкость души, обрывая всякую завистливую мысль. Взлетную легкость благородства.
Кстати, тот, о ком я упоминал, человек, помешавшийся от зависти, кончил именно так, как гласит заповедь. Он попросту истлел от ненависти, ушел из жизни сравнительно рано. Надо помнить: зависть — самоотравляющая страсть. Так подтверждаются библейские истины.
“ЗНАИ СЕБЕ” — короткая пропись. Но сколько философов присваивали ее, переиначивая, перелицовывая так и сяк… “Познай себя”. Заповедь неисчерпаема. Ибо знать себя — погружаться в бездну, и уверен я: никто из повторявших себя не познал. Может быть, лучше чуть изменить смысл поучения, сказав: постоянно учи и воспитывай себя, руби свои слабости, корчуй недостатки (как тяжело обуздывать гневливость, язык, себялюбие, ложную гордость и только что названную зависть!)
“ЗАСТУПИ ВЪ СТАРОСТИ ОТЦА ТВОЕГО И НЕ ОПЕЧАЛИ ЕГО”. Думаю, такую заповедь не надо бы вроде пропагандировать — все явно, все ясно. Однако согласитесь — все были детьми, — так ли часто радовали мы своего отца? Или мать? Так ли часто? Так ли часто были к ним добры, не скаредны, приветливы, не досадливы, не отмахивались от их просьб, не сердились на их недостатки, немощи, старались исполнить особенно последнюю часть заповеди: НЕ ОПЕЧАЛИ ЕГО? Саднящая досада долит сердце, особенно когда уж все поздно и ничего не поправишь, уже не придешь к отцу, к матери со словом привета, раскаяния или даже со слезами. Родители часто кажутся детям вечными. “Что им сделается!” Кажутся такими. И вот, не прося, не уговаривая кого-то пересмотреть свое отношение к старшим, говорю: опомнитесь, пока не поздно. Радуйтесь, пока не поздно. Давите в себе жадность, пока не поздно. Венки на могилах и пролитые там слезы сушит лишь ветер, а не отцова, не материнская рука. Торопитесь быть добрыми, и коль не можете еще быть ко всем, то хотя бы дети к родителям, а и родители к детям. Доброта возвышает, доброта равна милосердию.
“ЗЛАТУ ГЛАГОЛЮЩУ, МОЛЧИТЪ ВСЯКО СЛОВО”.
“Когда звенят деньги, молчит совесть”, — так можно перевести укоризненную эту истину. При всем утвердительном характере ее, она обращена к чувствам воспринимающего “от противного”. Не давай деньгам заглушать голос совести. Правда не должна быть продажной. И, дополняя сказанное, приведу из той же книги еще одну истину:
“МЗДА И ДАРОВЕ ОСЛЕПЛЯЮТ ОЧИ ПРЕМУДРЫХ”.
Заповедь констатирует этот горький факт. Человечество не меняется нравственно. Всегда существует часть его, не поддающаяся исправлению. Взяточники — получают, даятели — дают. И все не без корысти. Но по тому, насколько способен человек воспротивиться “дару данайцев”, можно ясно судить о его нравственной высоте. Точно так же можно судить и по обратной причине. Большинство же людей нормальной нравственности просто не могут давать, обычно они же и не любят “дары”.
Многие жалуются на то, что их ни за что ненавидят, от них отворачиваются, они теряют друзей и прочая. Причину они понять не могут, ибо они “хорошие люди”. Таким хотелось бы привести следующий афоризм:
И
“ИЖЕ ХРАНИТ СВОЯ УСТА, СОБЛЮДАЕТЪ ОТЪ ПЕЧАЛИ СВОЮ ДУШУ”.
Могу сказать, что слово многим стоило жизни. Смешно: СЛОВО! “Слово сильнее меча, острее шила”, “раны телесные забываются, раны, нанесенные языком, никогда”. Так гласит расхожая мудрость. Всюду и во всех писаниях, поучениях: “Держи язык за зубами, распустишь язык — он предаст тебя”. Среди жертв эпохи “сталинизма” едва ли не три четверти жертвы языка, того “слова”, которое подчас так и зудит сказать, “брякнуть”. В похвальбе, хвастне, угрозе, простой болтовне, неосмотрительном зазнайстве, в разглашении тайны — везде слово и везде так или иначе наказание, расплата за слово. “Удержишь язык, он спасет тебя, развяжешь — предаст”.
“ИЖЕ ОТВЕЩАЕГЬ ПРЕЗДЕ СЛЫШАНИЯ СТУДЬ ЕМУ ЕСТЬ”.
Отвечать и отвещать — почти синонимы. Более древнее “отвещания” родило более позднее “отвечать”. За свою жизнь я встречал и видел множество болтунов, хвастунов, патологических трепачей, записных лгунов, часто совмещавших порок лживости и болтливости. Можно даже сказать: болтун — всегда лгун, а лгун, как правило, и болтун. Знал я людей совершенно невыносимой болтливости, они из тех, что в любой компании никому не дают говорить, заставляя слушать себя. Они не дают вставить слово, они, как показывает жизненный опыт, ничего путного и никогда не добивались, над ними трунили, их, бывало, осаживали и воспитывали, — все бесполезно, изменить свою натуру они не могли. Ничьих советов они никогда не слушали. И потому логично было бы завершить приведенный абзац еще одним речением из той же книжечки:
“ИМЖЕ НЕСТЬ СОВЕТА, ПАДУТЪ АКИ ЛИСТВИЕ”.
“ИЕРЕИ ПОЧИТАЙ, СТАРШИХЪ БЛАГОГОВЕИ. ИКОНАМ ПОКЛАНЯЯСЯ, НЕ БОГОТВОРИ, НО МЫСЛЬ КЬ ПЕРВООБРАЗНОМУ ВОЗВОДИ”.
“ИДОЛУ ПОДОБНО СРЕБРОЛЮБИЯ НЕСЫТСТВО”.
Иные слова этой книги запоминались с первого чтения. “Сребролюбие”, сиречь, жажда денег, богатств и т.п., сгубило очень многих. Ради серебра-злата совершаются и поныне почти все преступления. “Сребролюбия несытство” неостановимо, если человек не хозяин своей души. И опять довелось мне видеть вопиющих скопидомов, скупцов и жмотов, изводивших себя и домашних этими счетами-пересчетами. Возведя над собой идола жадности, ему кланяются обычно до конца дней. Конец же всегда одинаков: накопленное транжирят-мотают наследники, и любое богатство развеивается, словно пущенное по ветру. Обычно в таких случаях еще добавляют: “Мало оставил!”, “Не мог больше насколдырить!” Помните, что скупца никто не вспоминает добрым словом, как, впрочем, не вспоминают им и мота.
Разумный человек, а тем более в стране с ненадежной денежной системой, не станет копить деньги ради денег. Их нужно, на мой взгляд, иметь ровно столько, чтобы прожить без долгов, ибо долг — худший вид бедности. Когда меня донимала нужда, я сводил свои потребности до хлеба и воды, но никогда не занимал денег, не брал никаких благ в долг. Так легче душе, и свой опыт я передаю любому, желающему следовать этому примеру. “Лучше, чем деньги, иметь скот. Лучше скота иметь землю”, — таковы приблизительно старые и старинные представления о богатстве.
Высшим же богатством является для мужчины жена, в том случае, если она красивая, добрая и работящая. Прочтите объявления бюро “Надежда”: мужчина тоже всегда “требуется” добрый, благородный, трудолюбивый, порядочный, умеющий ценить заботу и ласку, на которого можно опереться, который может защитить, еще обязательно высокий, сильный, с умелыми руками, “не жадный!” — и такое доводилось читать, и уж, конечно, “без вредных привычек!”. Женщины, судя по объявлениям, народ куда какой разборчивый!
К, Л
На эти буквы стояло в той книге по три изречения. Вот они:
“КРОТКО СТУПАНИЕ, КРОТКО СЕДАНИЕ, КРОТОКЪ ВЗОРЪ, КРОТКО СЛОВО ТЕБЕ ДА БУДЕТ”.
“КОНЬ УГОТОВЛЯЕТСЯ ВЪ ДЕНЬ БРАНИ. А ОТЪ ГОСПОДА ПОМОЩЬ”.
“КОНЬ НЕ УЧЕНЪ СВИРЕПЬ, И СЫНЪ САМОВОЛЕНЬ БЛУДНИКЬ БУДЕТЪ”.
“ЛЮБЯИ СВОЕГО СЫНА, УЧАСТИТ ЕМУ РАНЫ”.
“ЛЕВЬ ЛОВИТЬ ЛОВЪ, А ГРЕСИ ДЕЛАЩИХЪ НЕПРАВДУ”.
“ЛУЧШЕ ХЛЕБЬ СО СЛАСТИЮ ВЪ МИРЕ, НЕЖЕЛИ ДОМЬ ИСПОЛНЕНЪ БЛАГА СО СВАРОМЬ”.
Истолковывать эти вещие строки вроде бы нет нужды. Разве не ясно, что кротость — покоряет, что трудный день уповают на чью-то высшую помощь. “Спаси, Господи!” Кто не повторял? Лютые “атеисты” вдруг становились верующими, попав в застенок, под бомбы или обстрел, в иных каких-то случаях становились “верующими”. И ясно, что творящего грех ожидает кара, и хлеб со сластию лучше есть в мире. Но как насчет воспитания сыновей? “Учащать раны”? Ужас да и только! Обязательно ли неученый самовольный сын будет блудником? К сожалению, чаще права книга! Все премудрые воспитательные учения Песталоцци и Сухомлинских отрицали наказание как воспитательное средство. “Страх не мера наказания” и т.п. То же преподносила и ханжеская педагогика Макаренко. Я не боюсь назвать эту педагогику такой, ибо все “Педагогические поэмы” и “Флаги на башнях” — это не более чем сладенькая, восторженная “липа” в духе и стиле времени, о котором писалось и которое лишь сейчас и сегодня приоткрывается во всей своей ужасающей сущности с миллионами расстрелянных, ликвидацией кулачества, 37-м и т.п. В духе и стиле времени. “Дедушка Ленин”, “родной отец и учитель”, “друг” и т.п. “товарищ Сталин”, “рыцарь революции Дзержинский”. Макаренко не писал лишь, ОТКУДА и ПОЧЕМУ взялись эти беспризорники. Кто виноват в их появлении в столь огромных масштабах, в беспризорничестве как социальном явлении? Кто виноват? Не человек ли, возглавлявший организацию, в названии которой слышим мы щелканье взводимого курка? Винтовочного затвора? ЧК. ЧК. ЧК! Кто создал ее и кто возглавлял-благословлял? Ханжеская и насквозь лживая мораль: человек — продукт воспитания — отрицающая генетику. (Но не там, где надо было перевоспитывать инакомыслящих, — там предпочиталось щелканье курка!) Зато в отношении к генетическим преступникам мы докатились до отрицания наказания. (Да нет, не плетью, не ремнем, хотя иным отрокам и плети бы мало!)
Мы дошли уже до того в отрицании наказания, что готовы и сейчас изверга, садиста, убийцу и насильника “брать на поруки”, давать отсрочку (чтобы он побольше натворил!). И, как результат, ужасающий взрыв преступности, жестокости, домушничества, сексуальной извращенности. Кто они,э ти “казанские сироты”, отроки и юнцы с глазницами, из которых глядит бессмысленная, хуже звериной, жуть и смерть? Кто эти стриженые “гориллы” (не надо, не надо обижать мирных, добрых вымирающих животных!), даже из-за решетки готовые вас разорвать, изувечить, кто все эти панки, “хиппи”,
“рокеры”, “металлисты”, “наркоты”, “воры в законе”? Кто они как не плесень, которую сами мы развели с помощью попустительства, лжи, безнаказанности и омерзительного, сюсюкающего ханжества. Развели, закабалив матерей, главных воспитателей в семье, у станков и в конторах, и, наводнив общество миллионами самодовольных, “самовыросших”, с пеленок меж двор шатающихся, “ясельно-садиковых”, не приученных ни к какому труду, не пригодных ни к какому делу.
Сколько я знаю детей, выросших без материнского догляда, “во дворах” — все они становились сначала малолетними, а дальше совершеннолетними ПРЕСТУПНИКАМИ. Система Макаренко почему-то так до сих пор и не дала никаких ощутимых результатов ни в колониях, ни “на воле”. Так-то!
“…Сын самоволен блудникъ будетъ”. Весь опыт жизни говорит: дети, выросшие в строгости, под неусыпным присмотром хорошей матери, непрестанным надзором отца, не разбалованные (совсем не обязательно “поротые ремнем”. Как автор, я отрицаю “ремни и розги”). Но, повторяю, не разбалованные, знающие родительское “нет” и “нельзя”. С детских лет без лишних благ, знающие цену копейке, одежде, обуви, книгам, игрушкам — лучшие дети, лучшие люди.
Тратя на деток всякий грош, одевая с младенчества в драпы, шелка, снабжая с яслей золотыми серьгами, со школьной скамейки — золотыми часами, не приучая ни помогать без просьб и приказов, ни шить, ни варить, ни стирать, ни убирать, а пуще всего давая возможность гулять и “бегать”, “ночевать у друзей”, “у подруг”, получаем, как результат, холодных оболтусов, наглых ворюг, садистов и юных проституток.
Слава богу, можно теперь все называть своими именами. Закончу же еще одной заповедью той же книги, взятой, однако, из раздела с другой буквой
С
“СТУДЪ ОТЦУ НЕНАКАЗАНЪ СЫНЪ”.
Вдумайтесь, сторонники макаренковского “воспитания”. Даже в колониях оно, как известно, не действует. У Макаренко ведь “колония” все-таки была. О том как-то забывают. Колония была! И даже, помнится, НАГАН был, пусть он его демонстративно не применял, но был НАГАН, главный аргумент всех революционных преобразований общества в эпоху страшной памяти гражданской войны и далее, далее, дальше Отечественной. “Отец народов”, видимо, знал (недаром учился в семинарии) эту заповедь, но выполнял ее слишком буквально, наказывая наганом своих “сыновей”.
М
“МУЖЬ ДВОЯЗЫЧЕНЬ ОТКРЫВАЕТЬ СОВЕТЫ ВЬ СОМНИЩИ” “МУЖЬ ЯРЪ ПРИТВОРЯЕТ СВАРЫ”.
И опять же: знал я удивительно ласкового с виду, всегда улыбающегося, доброго человека. Человек этот улыбался всегда и всем. Кажется, он мог улыбаться затылком, но тогда не было видно выражения его лица, а когда он улыбался “лицевой стороной”, не понять было, что выражает его затылок. Поначалу его можно было даже любить: какой добрый, обходительный, ласковый человек! И лишь спустя время хватались за головы: добрый, улыбающийся подкладывал такую свинью, что было долго не расхлебать. Тайна, которую вы поверяли доброму, улыбающемуся, в тот же день становилась известна всему свету. Он любил жаловаться, любил поскулить о своем здоровье (здоровый, как бык, все хватался за сердце, просил валидол, жаловался на давление, на погоду, на “перепады”). Особенно любил он, отведя кого-то в сторону: “Только тебе!” — выкладывать о ком-нибудь какую-нибудь пакость, разносить сплетни, тревожные слухи. “Только тебе” становилось достоянием “сонмища”. Вы не знали таких?
“Муж яръ”. Ярым древние славяне именовали умного, смелого, храброго, добродетельного, в отличие от “буя”. “Муж буй” — хорошо, если просто злобный дурак.
Может быть, самое большое и воистину человеческое качество (нет, все-таки и животным доступное, ибо, сам видел, как медведица шлепком унимала не в меру раздурившегося медвежонка, как вожак обезьян-павианов наводил порядок в сообществе, как вожак собак учил какую-нибудь вздорную собачину!) притворять ссоры, дрязги, разного рода пустопорожние кипения страстей. Миротворцем быть нелегко. Это самое большое искусство, особенно когда в дело вступает национальная или имущественная рознь. Натравить один народ на другой, детей на отцов, братьев на братьев, жену на мужа, “бедняков” на “богачей” — самая легкая и самая большая подлость. Из раздутой “классовой борьбы” рождались только лишь неисчислимые бедствия, кровь, насилие, горе и гибель миллионов. Не выигрывал и тот, кто раздувал. Так показывает исторический опыт. Ссора и свары народов, кончающиеся войнами, также не приносили ничего, кроме горя. Ближайший пример — бессмысленная война Ирана с Ираком и, об этом тяжело писать, афганская война. Когда на сделавшейся вдруг столь маленькой и столь перенаселенной Земле уже стало как будто совершенно ясно, что золотую мечту люмпенов “всем поровну!” не решает никакая революция, когда совершенно ясно, что теперь не до войны и “классовой” раздуваемой вражды. “Муж яръ” особенно нужен всюду и везде, нужен всем, ищите его и помогайте ему в этом самом человечном деле — притворять с с о р ы . Это есть еще одна заповедь милосердия.
Н
“НЕ ОПРАВДЫВАЙ СЕБЯ ПЕРЕДЪ БОГОМЪ И ПАЧЕ ЦАРЯ НЕ МУДРИСЯ”.
Раз уж нет у нас ныне “царей” (а ведь только что были!), беру лишь первую часть утверждения.
Мы все и всегда оправдываемся, находя для своих поступков и проступков (и преступлений даже — слыхали классическую такую вот фразу: “Он ведь, Вовка-то (Витька, Валера, Сережа, Генка), ни за чо сидит, из-за товарищей! Оне его под суд подвели!”) оправдание. Для него всегда находится подходящая аргументация. И все-таки высшая правда, как некий “глас божий”, говорит нам ясно, когда мы не правы. Этот голос именуется совестью, криком души, богом внутри нас, нравственным законом, императивом и даже самокритикой — новейшее изобретение! Христиане же не мудрили, ибо считали, что “Бог видит все” и оправдываться перед ним — только лгать, нарушая одну из заповедей.
Что касается второй части заповеди, она при всей своей архаике также верна. Все “мудрившиеся паче царя” становились невольными его противниками и хорошо, если только эмигрантами: Курбский, Герцен, Огарев и т.д. Другие становились либо уж “юродами”, либо Бухариными, Кировыми, Орджоникидзе (все они были любимцами партии). Были…
Может быть, следующий афоризм под этой же буквой объясняет и то, что уже сказано, и дополняет сказанное необходимостью иного отношения к себе и к людям.
Не буди скорь языком твоим и ленив и слабъ вь делехъ твоихь”.
О
На эту букву я нашел в книге следующее:
“ОЧИ ГОСПОДНИ ТМАМИ СВЕТЛЕИШИ СОЛНЦА, ПРОЗИРАЮЩИ ВСЯ ПУТИ ЧЕЛОВЕЧИ”.
“ОГНЬ ПАЛЯЩЪ УГАСИТ ВОДА, И МИЛОСТЫНЯ ОЧИСТИТЪ ГРЕХИ”.
“ОБЫКЛО ПОКАРЯТИ НЕ ХОТЯЩИХЪ НАСИЛСТВО, ДАВИДЪ БО СИЕ И ИСПОЛНИИ МНОГИ”.
Если первый афоризм перевести на современный русский, получится приблизительно, что “Очи Господни и во тьме ярче солнца видят все пути человечьи”. Сказанное лишь дополняет то, что говорилось выше, но на втором утверждении хочу задержаться. Всеобщий закон воздаяния по грехам и праведности несомненно существует. Мы отрицали его, объявляли “мракобесием и поповщиной”. На самом деле затмевали народное сознание как раз те, кто отлучал народ от церкви: любая вера всегда лучше неверия. Освободив же человека от понятия “грех”, “кара”, “карма”, мы с неизбежностью толкали к падению нравственности, а значит, к преступности.
Но что это за “милостыня очиститъ грехи?” Мой оппонент, язвительно улыбаясь, тотчас изречет: “Ну, видите, от вашего Бога, оказывается, можно откупиться. Своруй миллион, подай рубль — и грехи снимутся?” Здесь милосердие вдруг явилось нам словно бы в обидной торговой форме. Подай милостыню и греши дальше. Можно толковать и так, но это будет упрощенное, вульгарнейшее толкование закона милосердия. Расширяя его вглубь, постепенно можно понять, что с даянием (подаяние, милость, милосердие) и душа дающего непременно преобразовывается, незаметно для самого владельца (души) происходит поворот его к истине, к свету, к добру. Осуществляя акт милосердия, обязательно очищаешься и совершенствуешься. Выпусти на волю птичку, подай просящему сколько сможешь, подними упавшего, поддержи пошатнувшегося — милосердие станет опорой и тебе.
“ОТ ЗРАКА ПОЗНАНЪ БУДЕТЪ МУЖЬ, И СРЕТЕНИЕМЬ ЛИЦА ПОЗНАНЬ БУДЕТЪ УМНЫЙ”.
Сколько угодно можно отрицать теорию Аристотеля или Лафатера, согласно которой по чертам лица, взгляду и еще многим качествам можно судить о признаках той или иной личности, свойствах ее характера и даже пути, которым личность идет, уделе, какой ждет ее. Я не слишком верю в хиромантию, ладонь человеческая, а хотелось бы изречь — “длань”, конечно, может мне что-то сообщить о владельце: ну, допустим, трудолюбив ли он или ленив и каковы труд его и, может быть, прилежание, физическая сила и т.п. Но лицо и глаза скажут неизмеримо больше, вместе с внешним обликом, манерой держаться — и даже до того, как человек раскроет рот, произнесет первое слово. В глазах человека — все! Весь он. От взгляда никуда не скроешься. Нет ханжи со взглядом правдолюбца, нет преступника со взглядом достойного человека, нет плута, что мог бы во взгляде скрыть свое нутро, нет лодыря, прелюбодея, развратницы, глупца, выдающих себя за нечто противоположное. Лицо несет “печать”. Печать может быть и Каиновой, и Авелевой, какой угодно, однако всегда это оттиск души. И только будучи человеком совсем уж неинтуитивным, можно не улавливать этой сущности.
Кстати, я не верю, что человек, некрасивый внешне, может оказаться красивым внутренне. Красивый внутренне всегда красив и наружно — при самой, быть может, заурядной внешности. (Мелочи отбросим, святых нет, а если есть, то — СВЯТЫЕ.) Но обличье — это самый точный документ ЛИЧНОСТИ. Личность — личина — лик — обличение. Все тут.
А далее приведу из книжечки лишь самые главные наставления и речения:
“ПРЕМУДРОСТЬ СМИРЕННОГО ВОЗНЕСЕТ ГЛАВУ ЕГО, И ПОСЕРЕДЪ ВЕЛМОЖЪ ПОСАДИТЪ ЕГО”.
“ПОМНИ СУДЪ, ЧАИ ОТВЕТА И ВОЗДАЯНИЯ ПО ДЕЛОМЪ”.
“РВЕНИЕ И ЯРОСТЬ УМАЛЯЮТЪ ДНИ”.
Много раз убеждался, что наглость, нахрапистость, всякого рода самовоздвижение, самореклама если и приносит, то очень ненадежные и недолгие плоды. И хотя кто-то из коллег-писателей возгласил: “Скромность — прямой путь к неизвестности”, а “Нахальство — второе счастье”, не видал я уж очень чтимых нахалов и горланов. Временная удача, временное возвышение, временное владение, а затем — падение, падение, забвение, презрение при жизни.
Знал и людей, словно бы рожденных для зла, замешанных на зле. Они творили зло как-то целенаправленно, мастеровито, они не считались даже с мелкой моралью, лезли в глаза, клеветали, лгали, писали анонимки, использовали и групповщину, и оговор. Все было. Когда их накрывали и обличали, они так же лживо открещивались, так же подло, по-клопиному разбегались. Они тряслись от страха, когда над ними нависала кара. Замечу, что подлецы всегда трусливы, когда дело доходит до их шкуры. В нашем ханжеском общественном сознании с такими людьми чаще всего носятся: их вразумляют, перевоспитывают, прощают с той самой добротой, какая хуже воровства. Но им мало что помогает. И, странным образом, когда уже не кажется, что возможно их исправление, когда люди отступаются, вдруг свершается Божий суд — человек, замешанный на зле, вдруг сдыхает от собственного яда, и чем ядовитее был, тем скорее. Мне и сейчас хочется напомнить таковым: “Рвение и ярость умаляют дни”. И назвать к тому еще одну заповедь:
“СОГРЕШИЛ ЕСИ, НЕ ПРИЛОЖИ КЪ ТОМУ, И О ПРЕЖНИХЪ ТИ ПОМОЛИСЯ”.
Почему-то я запомнил, что люди, упорствующие в своем грехе и продолжающие сеять зло, не бывают долговечны. Милосердие же и забота о ближних всегда продлевает срок жизни, наполняет ее счастьем сознательно исполненного долга.
“ТЕРПЕЛИВЪ МУЖЪ ЛУЧШЕ ИЩУЩЕГО НАУКИ”
Терпение, терпеливость никогда не считались в числе мужских добродетелей. “Терпеть — рабство! Восстань!” “Устрой революцию!” “Обостряй классовую борьбу!” “Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!” Какое счастье, что этот призыв-куплет не осуществился, сама идея “мировой революции” — мечта Троцких — не сбылась и, надо полагать, в предсказанных формах не сбудется. Более терпеливая и разумная часть человечества шла эволюционным путем. Прошлое показало: революции, как всякое нетерпение, не приносили ощутимой пользы, если творились большой кровью и вовремя не останавливались здоровыми нравственными силами. Как совместить “Декрет о мире”, призывавший к гуманнейшей цели — прекращению войны, и развязанную вслед за декретом гражданскую, в пламени которой сгорело едва ли не 18 миллионов жизней?! Что дало следование лозунгу: “По мере продвижения к социализму классовая борьба будет обостряться”?
Нет точных цифр, но тут и расстрелянные священнослужители, и раскрестьяненное крестьянство, и промпартия, и вредители, и кировский поток, и тридцать седьмой, и ликвидация командного состава, и.. Так нетерпение обернулось трагедией, пренебрежение истинами экономических законов — экономической (и экологической) трагедией для России. Такой страшной, кровавой ценой пришли наконец к гуманистическому и милосердному выводу: общечеловеческие ценности выше классовых. Можно даже представить, что революция (любая) есть взрыв, болезнь, лихорадка в народном организме, и чем быстрее приходит выздоровление, тем лучше для самого общества.
Разрушительные силы революции подобны извержениям вулканов. Излив лаву, извергнув пепел, вулкан замирает, и жизнь должна заново возродиться на выгорелой и залитой потоками лавы земле. Люди, живущие вблизи вулканов, боятся их и вовсе не жаждут их пробуждения. Революции лишь условно “локомотивы истории”. Слишком много невинных жертв гибнет под их колесами.
Терпеливо творили свою историю лишь самые богатые страны мира. Они чурались как войн, так и революций. Они не ставили “к стенке” классовых врагов и даже не отбирали у них сословий и титулов, земель и замков. Они просто терпеливо трудились и разумно избегали горения страстей. И пришли к основам социальной справедливости и богатства куда более милосердным путем.
Задумайтесь об этом милосердии к себе, стране, земле, народу и народам. Милосердие, терпение, снисходительность — это почти синонимы.
В этой же книге нашел я и точное определение философии:
“ФИЛОСОФИЯ ИСТИННАЯ ЕСТЬ ЕЖЕ ПОМНИТИ СМЕРТЪ”.
О, как часто люди забывают о скоротечности жизни! Как часто во имя этого забвения творятся зло и несправедливость.
И вопрошание к себе затмевают мздоимство, скупость, жадность, всякого рода захваты и “покорения”.
“ФАРИСЕИСКАГО ТЩЕСЛАВИЯ ОГРЕБАИСЯ”.
“ФАРАОНИТСКИЯ ЖЕСТОКОСТИ ОТБЕГИ”.
“ХРАНИСЯ БУЯГО, ДА НЕ ПРИМЕШИ ТРУДА”.
“ХРАНИ СЕБЕ, ПАДЕНИЮ ЖЕ БРАТНИЮ НЕ СМЕИСЯ”.
Комментируя кратко, могу лишь заметить, что тщеславие, “фараонитския” жестокости, разглашение поверенной тайны и смех над упавшим — одни из самых отвратительных сторон той “дьявольской” сущности, которая владеет подчас человеком. Дьявол с рогами, с хвостом и черной шерстью, с лицом Мефистофеля — не более как обобщенная символика зла и порока, а “сатанизм” в нас есть все то, что обозначено словами вышеприведенными. Вот и помни всегда, не служишь ли ты “сатане”, если жестоко наказуешь ближнего, если задираешь свой нос, глядишь с превосходством, сеешь раздоры, клевещешь, а паче того, лжесвидетельствуешь. О чем, кстати, есть и отдельные заповеди Христа: “Не лги”, “Не лжесвидетельствуй”.
Помнится, еще учась в первом классе, шел я в школу и возле осеннего слякотного крыльца поскользнулся и упал, больно ударившись к тому же рукой и локтем, в холодную лужу. Кривясь и только что не плача (упал ведь в грязь, и мой портфель и мое пусть не дорогое пальтишко оказались замоченными в грязи), я услышал раскатистый наглый хохот. Увидел двух дураков: мордастого и тем не менее с огуречной головой, второгодника Хохрина и третьегодника (были тогда такие!) Шамшурина, скуластого, черноглазого, оба из бараков где-то “на мельнице” — так назывался край, поставлявший в нашу школу самое запущенное племя абсолютно не воспитуемых и не обучаемых дебилов. Все они рано или поздно, просидев во втором, третьем (до четвертого не добирались) кто по два, кто по три года, пополняли резерв малолетних преступников, ибо и в школе занимались мелкими кражами и по-школьному крупным хулиганством. Дураки хохотали.
Я же едва встал, кое-как собрал рассыпанные мокрые тетрадки, учебники (тоже в грязи), поднял мокрую шапку — надо же было так поскользнуться! — и, не глядя ни на кого, всхлипывая, поплелся домой, благо было недалеко. Я плакал не столько от досады, сколько от предожидания.. Теперь достанется от матери, от бабушки. Пальто испорчено, книжки, тетради, бог с ними, цена им копейка.. Я ждал ругани, крика, попреков. Но бабушка, христианка-бабушка даже не подумала упрекать. Лишь помогла раздеться, замаранную одежду положила на печь. “Не плачь, батюшко! Высохнет — отомнем. Грязь не сало, высохло — отстало”.
Помню и сегодня, будто спасенный от кораблекрушения, я пил чай на кухне, одетый во все сухое. Весело топилась, светила пламенем на всю кухню русская печь. Шипел, греясь в ее бликах, самовар, довольные теплом и уютом, улыбались кухонные окна, большой фикус в угловом простенке, старые часы, неслышно творящие время своим маятником. Вещи на кухне все будто любили бабушку, были довольны ею. А я как будто впервые познавал вместе с горячим чаем самый вкус тепла и милосердия. Милосердия — и тепла. Грязь с одежды, и верно, высохла, отчистилась, не слишком пострадали и книжки. И даже матери бабушка ничего не донесла. Сам я потом как-то рассказал. Да помнился мне еще дальний, недоброй, наверное, памяти, наглый тот хохот.
Бабушку помню, помню все ее заповеди (не ее, Христа), помню, что в меру сил и глупости нарушал их, нарушал. Помню и казню себя, что был груб, был и непослушен, не всегда милосерден. Все было. И думаю, что она меня простила. “Прощать людям надо, батюшко”. Ах, это нелегкое, нелегкое — прощать! Сколь сладостнее, наверное, мстить, око за око и так далее… Но верьте или не верьте, я почему-то никому не мстил. Я словно боялся, стыдился мести, даже имея возможность, как говорят, “отыграться”. Почему я не мстил и не мщу? Милосерден ли я? Такие вопросы задаешь себе к пятидесяти-шестидесяти, они не укладываются в сорокалетний, тем более в тридцатилетний возраст.
А что до тех второгодников-переростков, я никогда не встречал их и даже почти забыл. Прошло полстолетия. И вдруг я встретил как-то неожиданно одного из них. Был он в грязном сером халате, катил на шумящих подшипниках короб с мусором, бумагой, упаковкой в тесноте-толчее универмага. Был все так же мордаст, и та же голова огурцом — пожалуй, теперь уж — дыней, и те же прозрачные, без окраски почти, глаза. Глаза эти как будто не узнали меня, а впрочем, может быть, и узнали. Нет, верьте мне, я не смеялся и даже не осклабился. Чувства мести и злорадства я тоже стараюсь избегать. “Фарисейского тщеславия огребайся”. Но судьба есть судьба, и ее путей никто еще не смог изменить.
Чтоб завершить рассказ о странной книжечке, приведу напечатанные в ней заповеди, не требующие разъяснений.
“ЧТЫИ ОТЦА, ВОЗВЕСЕЛИТСЯ О ЧАДЕХЪ”.
“ШИРОК ПУТЪ ВВОДЯИ ВЪ ПАГУБУ, И МНОЗИ СУТЪ ВХОДЯЩИХЪ ВЪ НЕГО”.
“ШУМ МОРСКИЯ, БЕЗУМНАГО СЛОВО”.
“ЩЕДРЪ И МИЛОСТИВЪ ГОСПОДЪ, НО И ПРАВОСУДЕНЪ”.
“ЩЕДРАГО РУКА НЕ ОСКУДЕЕТЪ”.
“ЩАДИТСЯ ПРАВЕДНЫМ БОГАТСТВО НЕЧЕСТИВЫХ”.
Истину эту можно понять двояко. Праведный не гонится за богатством, наживаемым нечестным путем. Так? Должно быть, так. Но есть и еще, на мой взгляд, более тайный смысл. Когда радостная беднота надевала на себя тулупы и юбки свезенных на Соловки, когда радостный трудовой народ растаскивал усадьбы “нечестивых”, он грабил себя. Праведный не должен был этого делать. Вот ведь какая парадоксальная заповедь! А пока мы свидетели как забвения ее, так и осуществления.
“ЮЗНИКИ В ТЕМНИЦЕ ПОСЕЩАТИ ТЩИСЯ”.
“ЮРОДОМЪ БЛИЖНЯГО НАРИЦАТИ БЛЮДИСЯ”.
“ЮДОЛИТЪ И КАМНЯ, ЧАСТО КАПЛЮЩАЯ КАПЛЯ”.
“ЮРОДА ЖЕ НЕ НАУЧАТ И ВСЯ МУДРЫХЪ КНИГИ”.
Когда вводили всеобщее обязательное среднее образование (слава богу, не додумались вводить всеобщее высшее!), забыли (или не знали) сию заповедь. Или следовали заповеди вышестоящей. И боялись нарицать дурака дураком, а старались дать ему и среднее, и высшее, и многим дали — не образование, нет, а аттестат и диплом. И потому отстали ныне в технике, и в промышленности, ибо юрод с дипломом так проектировал, так изобретал, так руководил, что, кроме убытков и ужаса за содеянное, ничего невозможно было подсчитать. О, сколько и ныне со степенями, дипломами в отличных институтах и при кафедрах приделывают к телеге пятое колесо, изобретают вечный двигатель, элексир жизни, философский камень. Важна степень, ведь за нее платят, за нее, а не за пользу, не за изобретение. Не продолжаю, хотя все это имеет отношение и к милосердию.
“О КОЛЬ ЛЖИВ МИР, КОЛЬ СЛЕПЬ ЧЕЛОВЕКЬ, КОЛЬ КРАТКО ВРЕМЯ, КОЛЬ ДОЛГА ВЕЧНОСТЬ”.
“ЯКО ЖЕ СТРЕМЛЕНИЕ ВОДНОЕ ТАКО И СЕРДЦЕ ЦАРЕВО ВЪ РУЦЕ БОЖИЕИ” — предостерегает одно из последних изречений.
“ЯЖДЪ ЯКО ЧЕЛОВЕК, И НЕ РАЗГРЕБАИ, ДА НЕ ВОЗНЕНАВИДЕНЪ БУДЕШИ” — учит заповедь последняя.
И завершает уже мелким шрифтом утверждение:
“Кто сохранитъ сия, и спасется”.
“Конец и Богу слава”.
Может быть, все это длинно, но счел я все-таки возможным воспроизвести упомянутые заповеди. Все-таки на многое наводят, многое объясняют. Много и душе дают. Заучи, как азбуку, — станешь совершенен.
Осталось выяснить, кто автор сборника. И вот наконец, перелистнув еще страницы, где дано: число церковное и арифметическое, дохожу до титула книги.
ЮНОСТИ ЧЕСТНОЕ ЗЕРЦАЛО ИЛИ показание к житейскому обхождению, собранное от разных авторовъ.
Напечатано повелением ЦАРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА в Санктъ Питербурхе лъта Господня 1717 февраля 4 дня.
ЦАРСКОЕ же ВЕЛИЧЕСТВО — не кто иной, как Петр I, государь, император всероссийский. Он же и составитель, редактор и автор многих далее следующих поучений и норм. Многое сейчас изменилось, многое, если читать это “Зерцало”, вызывает yлыбку, язык груб, слова подчас потешными кажутся. Но так ли? Не до сих ли пор этот нравственный закон приложим к жизни сей и нарушен этой же жизнью (жизнию, сказать хочется, тяготея к слову и стилю “Зерцала”).
Я осмелюсь еще привести тексты, теперь уже не библейские, а из этого “Показания к житейскому обхождению” — так значится в разъяснительном подзаголовке к “Зерцалу”. Книга редкая, и напечатана она была не в 1717, а в 1976 г. как факсимильное, то есть воспроизводящее даже и кляксы, и вековую изгрязненность оригинала, но передающую и суть его подлинную. Тираж же книги предельно мал, а стоимость велика. Вот какой дар был мне сделан.
Привожу эти подлинные строки с соблюдением орфографии и стиля, видимо, стиля Петра.
“Въ первых наипаче всего должны дети отца и матерь въ великой чести содержать. И когда отъ родителей что имъ приказано бывает, всегда шляпу въ рукахь держать, а перед ними не вздевать, и возле их не садитися и прежде оных не заседать, при нихъ во окно всемъ теломъ не выглядовать, то должны они к нимь, когда родители, или кто другии ихъ спросять /позовут/, тотчас отозватца и отвещать тотчасъ, как голос послышать. И потомь сказать: что изволите государь батюшко, или государоня матушка, или что мне прикажете государь; а не такъ, что, чего, што, как ты говоришь, чего хочешь. И не дерзостно отвещать: да, так, и ниже вдруг наотказь молвить, нетъ; но сказать: так мои государи, слышу государь, учиню такъ, как вы, государь, приказали. А не смехомъ делать яко бы ихъ презирая, и не слушая ихъ повеления и словь”.
Далее заповедуется в “Зерцале”, что говорить с людьми надо учтиво, кротко, речи не перебивая, а мнение свое затем “достойно изъявлять”. В печали надлежит печальным быть, в радости — радостным, поверенную тайну не разглашать, с духовными лицами быть особенно “благочинным”, себя много не хвалить и не унижать, без нужды не указывать на чины, звания, должности, со своими служителями много не общаться и не впадать в панибратство.
А вот так сказано об общении с врагами:
“Всегда недруговъ заочно, когда они не слышать, хвали, а въ присутствии ихъ почитай, и в нужде ихъ, имь служи, также и о умершихъ никакого зла не говори”.
“Всегда время пробавляи в делахь благочестныхъ, а празденъ и без дела отнюдь не бываи, ибо оть того случается, что некоторые живутъ лениво, не бодро, а разумь ихъ затмится и иступится, потомъ из того добра ннкакова ожидать можно, кроме дряхлова тела и червоточины, которое съ лености тучно бываетъ”.
“Младый отрок” должен быть бодр, трудолюбив, прилежен, как “в часах маятник”, от “блуда, играния и пиянства воздержан, ибо отъ того ничто ино вырастает, кроме великой беды и напасти телесныя и душевныя, отъ тогожъ рождается и погибель дому его, и разорение пожиткам”.
В “Зерцале” далее даны правила придворного обхождения, которые, впрочем, не лишне было бы знать и нынешнему поколению, ибо ничего дурного там не заповедано, а лишь сказано, если повторить это словами великого нашего поэта: “Служи верно, кому присягнешь, на службу не напрашивайся, от службы не отговаривайся и помни пословицу: “Береги платье снову, а честь смолоду”.
Сказано в “Зерцале”: с дурными людьми не водись, не льсти, лишних почестей остерегайся, свою честь оберегай, лишнего не говори. Не насмешничай над людьми, не будь гневлив, без приглашения никуда не ходи, не будь скуп и скареден, лишней роскоши избегай. “Также излишняя роскошь и прихотливые протари, зело не похваляются, а например: когда кто в годь 1000 рублевь приходу имеетъ, хощеть сь темь равенъ быть, которому по 6000 приходить, для того и говорится: надобно держать по приходу расход”.
“Слово свое держи, обещанное дай, плату служившим тебе никогда не задерживай, в церкви молись и к богу устремляйся, а не на женской полъ, ибо дом Божий, дом молитвы, а на вертепь блудничеи”.
“На людей косо и злобно не гляди, слугамь своимъ и челядинцамь злого прикладу не должно давать”. “Не надлежит отъ слуги терпеть, чтобь онъ переговаривалъ или какъ песь огрызался, ибо слуги всегда хотять больше права иметь, нежели господин: для того не надо имъ того попущать”.
“К онымъ, которыя исправно служать, должно быть склонну и верну, и въ делахъ ихь спомогать, защищать, и ихъ любить, предъ другими повышать, и договорную мзду исправно въ прямыи срокъ оплатить”.
Правило, может быть, покажется кому-то устарелым. Какие ныне слуги, челядинцы? Все большие, все умные, у всех “равные права”. “Мы все равны”. Равенство это, понимаемое чаще всего как всеобщая уравниловка, противоречит всем истинам жизни, даже просто биологической. Если угодно, то природа нигде и ни в чем не терпит этого убогого и выдуманного равенства. Доказывать не надо. Даже в однообразном лесу все деревья на поверку окажутся разными, даже в стадах и стаях есть вожаки и подчиненные с разными степенями подчиненности. В табели о рангах, на мой взгляд, незаслуженно забытой, все это довольно четко отражалось. В чинах воинских, в семье, в общине, всюду и везде: равенство лишь символ и не может рассматриваться, кроме как равное право на жизнь, на возможность трудиться, иметь семью и простейшие необходимые блага. Основной и главный принцип социализма (кстати, сплошь и рядом забываемый и искажаемый, а оттого и почти все наши беды): ОТ КАЖДОГО ПО СПОСОБНОСТИ И КАЖДОМУ ПО ЕГО ТРУДУ есть четко определенное и нужное обществу неравенство.
Что же касается умозрительных лозунгов “по потребности” и т. п, они, по-видимому, вряд ли осуществимы на деле, хотя бы потому, что потребности человека давно и ясно определены народом в “Сказке о рыбаке и рыбке”, переложенной на стихи нашим великим поэтом.
В правилах “Зерцала” имеются и чисто этические наставления, изложенные столь образно, что не мешало бы их воспроизвести, как ни экономлю я место для собственных размышлений. В правиле 58 сказано, например: “И сия есть не малая гнусность когда кто часто сморкаеть, яко бы въ трубу трубить, или громко чхаетъ, будто кричит, и темь вь прибытии другихъ людеи, или въ церкве детеи малыхъ пужаеть, и устращаетъ”.
В 59-м: “Еще ж зело непристойно когда кто платкомъ или перстомъ въ носу чистить, яко бы мазь какую мазалъ, а особливо при другихъ честныхъ людехъ”.
В 60-м: “Когда тебя о чемъ спросятъ, то надлежитъ тебе отозватца, и дать ответ, как пристоино, а не маши рукою, и не киваи головою, или инымъ какимъ непристойным образом, наподобие немыхъ, которыя признаками говорятъ, или весма ни какой отповеди не даютъ”.
В 61-м: “Должно, когда будешь в церкве, или на улице людемъ никогда в глаза не смотреть, яко бы изъ ихъ на сквозь кого хотелъ провидеть, и ниже везде заглядоватся, или ротъ разиня ходить яко ленивый оселъ, но должно итти благочинно, постоянно, и смирно, и съ такими вниманиемь молитца, яко бы предъ вышшимъ сего света монархомь стоять довлело”.
Одна же главка “Зерцала” так выразительна, что, рискуя вызвать досаду читателя, воспроизведу ее целиком: “Како младыи отрокъ должень поступать, когда оныи въ беседе с другими сидить”.
“Когда прилучится тебе съ другими за столомь сидеть, то содержи себя въ порядке по сему правилу: въ первыхъ обрежь свои ногти да не явится яко бы оныя бархатомъ обшиты, умои руки и сиди благочинно, сиди прямо и не хватаи первои въ блюдо, не жри какъ свиния, и не дуи въ ушное чтобъ везде брызгало, не сопи егда яси, первои не пии, будь воздврженъ, и бегаи пиянства, пии и яждь сколко тебе потребно, въ блюде будь последнии когда часто тебе предложатъ, то возми часть изъ того, протчее отдай другому, и возблагодари ему, руки твои да не лежать долго на талерке, ногами везде не мотаи, когда тебе пить не утирай (рта) губъ рукою, но полотенцомъ, и не пии пока еще пищи не проглотилъ, не облизываи перстовъ, и не грызи костеи, но обрежь ножемъ, зубовъ ножемь не чисти, но зубочисткою, и одною рукою прикрои ротъ когда зубы чистишь, хлеба приложа къ грудямь не режъ, ежь что предъ тобою лежитъ, а инде не хватаи. Ежели передъ кого положить хощешь, не примаи перстами какъ некоторыя народы ныне обыкли, надъ ествою не чавкай, какъ свиния, и головы не чеши, не проглотя куска не говори, ибо такъ делаютъ крестьяне, часто чихать, сморкать, и кашлять не пригожо. Когда яси яицо отрежь на передъ хлеба, и смотри чтобъ при томъ не вытекло и яждь скоро, яишнои скорлупы не разбиваи, и пока яси яицо, не пии, между темь не замараи скатерти, и не облизываи перстовъ, около своеи талерки не делаи забора изъ костеи, корок хлеба и протчаго. Когда перестанетъ ясти, возблагодари бога, умои руки и лице, и выполощи ротъ”.
Как говорится, все на месте. И хоть времена прошли с тех пор не малые, сколько я видел таких не умеющих “ясти”, причем не обязательно уж “высокий штиль”, то есть вилка — в левой, а нож — в правой, но и палец в носу, и “персты” облизываемые, и корки вокруг “талерки” часто еще видишь. Что же касается Бога, то его теперь редко кто благодарит, а бывает, что и хозяину (хозяйке) “спасибо” не скажут. И все это, как ни задумайся, милосердие: пожалеть того, кто готовил тебе, кто трудился для тебя, кто добывал этот хлеб “в поте лица своего”, кто испек, привез, нарезал, подал на стол. Не ценить самые простые блага жизни и есть элементарная невоспитанность. Прививаемая? Нет, сама прививающаяся, иначе не окажешь, нам с яслей.
Ах, ясли-“ясельки”, сады-“садики”! Вот уверен, и никто не переубедит: вся невоспитанность, изначальное зло — отсюда. Да! Да! Дети, выращенные так, когда полусонного, плачущего, раздраженного уже с утра такая же невыспавшаяся, раздраженная женщина тащит-волочит за руки в морозной мгле (иногда тащит и двоих!), когда такого же, уставшего за день от многолюдной суеты, в набитом трамвае везут, волокут домой. Так каждый день, за годом год… Что это за детство? Что за материнство? Что за достижение, за “равенство” и кому нужно? И немилосердный, разболтанный, беззакликный, без твердой отцовой руки, без материнской мягкой ласки, без возможности тихо посидеть в своем уголке, тихо задуматься, растет этот ребенок, привыкая и к тому, кстати, что кто-то обязан ему накрыть на стол, поставить еду, вымыть за ним посуду, постелить ему чистую постель. Кто-то обязан, а он — ничем, он — маленький. Он и “спасибо” сказать не обязан. Не научен. А если говорит, то без должного чувства, без понимания смысла слова “Спаси тебя Бог!” Спаси Бог! Говорит без любви, без уважения, без МИЛОСЕРДИЯ.
“Из маленького ослика всегда вырастает большой осел”, — гласит восточная мудрость. И большой, большерослый и сильный “осел”, учась где-нибудь в ПТУ, уже накрепко уверен, что его кто-то обязан кормить, поить, обувать-одевать.
Воспитатели и учителя этой, на мой взгляд, во многом порочной системы “профтехобразования” часто жаловались мне в разговорах, что вот де какой-нибудь Сережа или Валера хулиганить, сбегать с занятий, ничего не учить горазд, но еще ни разу не опоздал к обеду, завтраку, ужину — тут он первый и наглый, тут он и у слабого отберет — он такой.
Воспитанием лодырей и моральных уродов мы занимаемся уже добрых полвека и наплодили их яслями-садиками, интернатами (бредовый путь, начатый верным ленинцем Никитой Хрущевым и оставленный за непригодностью) великое множество.. Наплодили их системой трудовых лагерей и исправительно-трудовых. Я уже писал, что лагерь никого еще не воспитал “в труде”. Никому не дал “путевку в жизнь” и не открыл “светлый путь”. “Верным путем идете, товарищи!” — висел в брежневское времечко вдохновляющий лозунг.
Милосердие, милосердие! Да ты ведь исконно вложено в человека, и, лишь создавая немилосердные условия, мы на корню рвем, глушим, давим его.
Вот какую сценку наблюдал я, прошу лишь прощения за натурализм, однажды на летней городской набережной. Две матери с маленькими, год-полтора, детишками гуляли тут. Маленькая девочка в простоте душевной присела на асфальт, и из штанишек у нее вытекла светлая лужица. Улыбающийся же мальчик подбежал и, счастливо улыбаясь, стал растирать лужицу. За что и получил основательный шлепок. Кто же здесь нарушил закон?
Закон милосердия. Нарушаем, нарушаем, нарушаем при детях. Говорим одно, делаем другое, учим скупости, чванству, презрению к старым и слабым, увечным и нищим. А было, глумились над церковью, “попами”, “врагами народа”, был героем Павлик Морозов, совершивший тягчайший грех отцепредательства. Учили: бди, доноси, подслушивай, выявляй “врага”. О сладкая мечта найти врага народа и “обезвредить”. “Судьба барабанщика”, судьба барабанщика, судьба барабанщика — судьба Аркадия Гайдара.
Но завершим все-таки рассмотрение “Честного зерцала юности”.
Как часто я (а может, и не один я) нарушал вот эти заповеди: “Буде что наидешь хотябъ что нибыло, отдай оное назадь, платья своего и книгъ береги прилежно а по угламъ оныхъ не разбрасываи, будь услуженъ, и об одном деле дважды себе приказывать недаваи: и такимъ образомъ получишь милость. Охотно ходи въ церквы, и въ школы, а не мимо ихъ, инако бо поидетъ путемъ, которой ведетъ в погибель. Не пересмехаи, не осуждаи,и ни прокого нечего зла не говори, да не постигнетъ и тебя зло”.
Все эти заповеди, поучения, примеры и притчи не были мне известны, когда я учился в школе. Никто даже и не заикался о них. Я, правда, был “октябренком”. А потом и пионером. Учил какое-то странное “торжественное обещание”. Что я обещал? Да, может быть, и нечто, подобное выше сказанному. Но разве сознательно? Разве понимал казенную лозунговую скуку этого “обещания”? “Будь готов!” “Всегда готов!” К чему? “К борьбе за дело Ленина—Сталина”. Какое это дело? Как за него бороться? Как Павлик Морозов, донести на отца или мать? На отца, что тайком принес из лесу елочку и тайком ее нарядили на торжество? (Елки тогда запрещались). Или на бабушку за то, что она молится, красит яйца на Пасху, ходит в церковь, еще не взорванную и не превращенную в кинотеатр “Рот-фронт”.
И глубоко, глубоко под запретом Евангелие. И все эти десять заповедей из него, и вот эта книжечка в телячьем, шагреневом переплете, глубоко, дальше некуда, упрятанная в “фонд” редких книг. Ax, “фонды”! Сколько правды, добра, разума сгнило там за семью замками, в подвалах хранилищ! И по сей день гниет!
“Никакое неполезное слово, или непотребная речъ да не изыдетъ из устенъ твоихъ, всякои гневъ, ярость, вражда, ссоры, и злоба да отдалится отъ тебя. И не делаи, ни приуготовляи ни какихъ ссоръ: все, что делаимъ, делаи съ прилъжаниемь, и съ разсуждениемъ, то и похваленъ будешь. Когда ты върно обходисся, то и Богу благоприятно, и такъ благополучно тебъ будетъ. А ежели ты не върно поступаешь, то наказания божие не минуешъ, ибо онъ видитъ всъ твои дъла. Не учись какъ бы тебъ людей обманывать, ибо сие зъло Богу противно, и тяжкои имаши за то дати ответь: непрезираи старыхъ или увечных людей, буди правдивъ во всъхъ дълъхъ. Ибо нътъ злъя порока въ отрокъ, яко ложь, отъ лжи раждается кража, а отъ кражы приходить веревка на шъю”.
“Невыходи изъ дому твоего безъ ведома и воли родителей твоихъ, ежели ты посланъ будешь, то возвратись паки вскоръ. Не оболги ни кого ложно, ни изъ двора ни во дворъ въстеи не переноси. Не смотри на друихъ людеи что они дълаютъ, или какъ живутъ, ежели за къмъ какои порокъ усмотришъ берегись самъ того, а буде что у кого доброе усмотришъ, то не постыдись самъ тому следовать”.
Завершают “Юности честное зерцало” заповеди девичьей чести и добродетели. Их перечислено “два на десять”, то есть два десятка, а помимо того еще и целая глава “ДЕВИЧЕСКОЕ ЦЪЛОМУДРИЕ”.
В отличие от прочих глав написаны они словно бы и не Петровой рукой, но если добрую половину их посчитать написанной кем-то из отцов церкви и содержащих для молодой девы и женщины заповеди любви к Богу, к церковной службе, благодарению и исповеданию веры, остальные никак не потеряли значения и для нынешней девочки, девушки, женщины, если только с помощью “рока”, “видиков”, “бурдамоды”, “химии”, “косметики”, купленной у цыганок и подружек, уже привыкших ходить по летним улицам в трусах и в других “прелестных одеяниях”, не столько скрывающих, сколь обнажающих “прелести”; не потеряла она признаки девочки, девушки, женщины.
Вот они, эти добродетели: почитание родителей (не “мамань”, не “паханов”, не “предков”) — родителей”! Трудолюбие (хорошо, приятно, когда у девочки трудовые, знающие работу руки, пусть не так уж красивые, но знающие, что такое мыть полы, шить, варить-готовить, стирать, вязать, копать грядки, полоть сорняк, да и корову бы доить неплохо), благочиние (это когда девочка-женщина одета пристойно, не сверх моды, не в юбчонке будто из помойного ведра, не с синяками зелеными над глазами, когда она воспитанна), приветливость (это когда на приглашение к танцу не говорят: “Не хочу!”, а находят и для отказа необидное слово, когда улыбка красит лицо, когда глаза смотрят ясно, а доброта видна во всем), милосердие (кому оно больше всех к лицу? Женщине, девушке, девочке — в первую очередь!), чистота телесная (надо ли разъяснять?), стыдливость, воздержание, целомудрие, бережливость, щедрость. Как же это понять-совместить? Бережливость — не скупость ли? А щедрость не близка ль к расточительству?
Цитирую “Зерцало”.
“Седмая надесять добродетель есть бережливость и довольство, когда человъкъ въ настоящемъ времени тъмъ, что ему Богъ опредълилъ, довольствуется, помогаетъ убогимъ, и ближняго носитъ тяготу и свое имъние которое онъ от Бога честно получилъ осторожно и бережно хранигъ, и изъ оного столко росточаетъ, какъ потребность позоветъ”.
“Осмая на десять добродетель дъвическая, есть благотворение, благодъяние и щедрота, когда человъкъ изъ собственного своего нищимъ удъляетъ, и онымъ служить изъ природнои (или натуралнои) должности, когда гдъ потребно явится, такъ, чтобъ въ томь не было скупости или проторжливости имению”. Далее следуют добродетели женские: правосердие (верность, правдивость), скромность и молчаливость! Вот ведь какая добродетель подчеркнута — “женская”!
Из наставлений к девическому целомудрию приведу пример, как говорится, от противного:
“Не порядочная девица (ах, как нравится мне даже такое написание и произношение этого слова — дъвица) со всяким смеётся и разговаривает, бегает по причинным местам, и по улицам розиня пазухи, садится къ другимъ молодцамь и мущинамъ, толкаетъ локтями, а смирно не сидитъ, но поеть блудная песни, веселитца и напивается пьяна, скачеть по столамъ, и скамьямь, даётъ себя по всем угламъ таскать, и волочить, яко стерва, ибогде нетъ стыда, тамъ и смирение неявляется. О семь вопрошая говорить избранная Люкрециа по правде: ежели которая девица потеряеть стыдь, и честь, то что у неи остатца можеть”.
И ещё два-три отрывочных клочочка в завершение главы этой (а хотелось бы уже сказать: сей) приведу из “Зерцала”:
“По поступкам, словам и нраву познаётся девический стыдъ и благочинство”.
“Благочинная девица досадует, когда оную кто искушать похочетъ”.
“Нетъ приятнее, девицы благочинного нрава. Съ богобоязливою, и благочинною девицею приходить щастие, и благословение въ домъ. И такое целомудренное чистое и верное сердце, можетъ молитвою своею у Бога многую получить милость”.
“Кто смиренную жену имеет, оный приобрел сокровище выше всякого богатства”.
На этом и закончу я размышление, связанное с милосердным даром мне десятилетие назад. Хочу, чтоб дар этот не пропал напрасно.
ВИДЫ МИЛОСЕРДИЯ. КАК СЛЕДУЕТ ЕГО ПОНИМАТЬ
Иногда милосердие понимается только лишь как забота о стариках, слабых, убогих, как забота о детях, женщинах, близких. Слишком узкое, чтоб не сказать, утилитарное представление о милосердии, хотя и оно ценно без меры. Если б у нас был Орден милосердия (а до революции такой орден был!), его можно было бы расценивать как высшую награду. Но не до-ду-ма-лись. Как часто у нас человека, пожертвовавшего обществу, детям громадные суммы, стеснительно как бы упомянут в печати — и делу конец. Мы скупы и здесь на милосердное слово, милосердное деяние, милосердную похвалу.
Мой сосед подобрал бездомную маленькую собачку на улице, привел домой, поселил у себя. Другой не расстался со своей болонкой, когда врачи (ах, эти врачи! Иногда кажется, уж не враги ли?) посоветовали ее.. в общем, не пишет у меня перо, потому что ненавижу я этих добреньких, которые носят “усыпить” свою кошку, собаку. “А мы ее (его), знаете, усыпили!” Видали таких? “Чтоб не мучилась!” Слыхали таких? Я, кстати, категорически против всех этих опытов на животных, собаках, кошках. Всю жизнь я ненавидел “великого” физиолога Павлова, создававшего вздорные теории с точки зрения самого вульгарного материализма. Это его вклад (и вклад таких, как он) в безмилосердие нашей науки, медицины и сталинского “социализма”. Опыты на животных никому еще не дали бессмертия. Люди, способные на такие опыты, кажутся мне слугами дьявола, какой бы благой целью-теорией они ни руководствовались. Экспериментируйте на покойниках, в крайнем случае, на себе, но не выясняйте, даже на лягушке, тем паче на собаке, что будет, если у нее “удалить” то-то или то-то. Высший закон милосердия: не твори вольно или невольно зло, боль, насилие.
Сегодня милосердие может быть понимаемо гораздо шире. Шире — и КАК ОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ ВСЕОБЩИЙ ЗАКОН ЖИЗНИ КАЖДОГО. Воспитание милосердия должно начинаться с первого шага ребенка по земле. Должно быть строгим, четким, поставленным на ясную основу с двумя координатами: “можно!” и, что главнее всего, “нельзя!”. Позднее, не боясь загрузить малыша трудом, следует добавить понятие “нужно!”. Все, без исключения, кто вырос в этих трех ипостасях, как правило, нормальные воспитанные люди. И почти всегда, как показывает наблюдение над жизнью, люди милосердные. Лишенный хотя бы одной из названных категорий побуждения или знающий только одну и более желанную: “можно!”, вырастает нравственным уродом и даже преступником.
Вот пример. Я летел рейсовым самолетом из Москвы в Свердловск. На месте, рядом с проходом, сидела красивенькая (именно такая, не кра-си-ва-я, а красивенькая) молодая женщина в норковой шапке и со всеми признаками хорошей косметики на личике, рядом с ней сидела бабушка или свекровь, и с рук на руки у них переходил примерно полуторагодовалый и тоже хорошо, сказал бы даже, изысканно одетый мальчик. То, что был он без меры избалован, не подлежало сомнению. Был непоседлив, крутился, ерзал, что в общем-то простительно для малыша, да еще в непривычной обстановке, но здесь было и нечто особенное.
Мальчик не просто вертелся — на все утешения мамы и бабушки он орал, совал под нос женщинам кулак, со злобой (именно злобой!) махал на них, ударил мать по лицу, пинал бабушку. И все это сопровождалось ласковым женским воркованием! В конце концов он угомонился и заснул, причем мама укачивала сыночка довольно странным способом, гладя его по промежности, что едва ли рекомендуется в руководствах по воспитанию младенцев. А я подумал, какой же балованной бестией может вырасти этот крохотный еще человечек! И можно ли ждать от него какого-нибудь милосердия?
Я абсолютно убежден, что человек, человечек ли, воспитанный без координат “нельзя!” и “нужно!” (“я обязан”, “ты обязан”, “он, она, они — обязаны”), лишен самого главного личностного качества — милосердия. Наказание же за безмилосердную жизнь неотвратимо. Причем я не стал бы и пугать этими жупелами: спид, сифилис, гонорея, бесплодие, в конце концов заболеть может каждый, никто не застрахован от случайностей, разве что Робинзон Крузо. Воздаяние за невоспитанность в самой невоспитанности, в неразвитости чувств, в жалкой жизни, в разрушении ее основы — семьи, в безотцовщине, в алкоголизме, воровстве и в детях, которые растут, подражая родителям и наследуя их пороки.
А дальше премудрый Творец придумал еще и понятие “вырождение” и, значит, исчезновение, причем за муки его платят и родители, и дети, и внуки. Такова на простейшем примере основа безмилосердия. Если вы не доверяете моим суждениям, возьмем жизни разного рода великих вождей, наподобие “отца народов”, и посмотрите на их исход.
В великолепное и простое понятие “нельзя!” входит весь кодекс интеллигентности, благородства, нравственного совершенствования, духовного обогащения и, если угодно, САМОУВАЖЕНИЯ как прочной, здоровой основы ЛИЧНОСТИ, именно л и ч н о с т и, а не просто человека. Человек, простите за нарушение прописей, звучит не всегда “гордо”, ибо может оказаться хуже скотины, — кто такие убийцы, насильники, садисты и т.п.? Прекраснодушие здесь вовсе не равно милосердию. И когда кто-то еще сомневается, надо ли расстреливать насильника, надругавшегося над чьей-то невинной юной жизнью, а то и лишившего этой жизни, мне становится не по себе от ханжества. С детства чтя слово “нельзя”, ты всегда воспитываешь себя. Отказаться от чего бы то ни было: сладкого куска, привилегии, выгоды, пропустить кого-то вперед ух как трудно! Зато как обогащается душа твоя, когда одолел корысть, это жадное “мне, мне-мне!”. Милосердие часто растет на закваске отказа. Здесь я выскажу парадоксальную мысль, что милосердие к себе — это уже ступень, пусть малая, но все-таки тоже ступень милосердия.
Вот примеры. Откажитесь от совершенно дурной, полностью вредной, ничем не оправданной страсти к курению. Это ведь разновидность наркомании, ничем не лучше курения опиума, анаши, марихуаны, гашиша. Ничем не лучше. Иногда, видя где-нибудь в трамвае, на вокзале, на улице, существо пропитое-прокуренное и высохшее от этих увлечений до пергаментно-восковой твердости, с постоянно одинаковой и на расстоянии обоняемой водочно-ваксовой, табачно-махорочной атмосферой, от которой нормального тошнит, понимаешь, что человек этот уже погиб, уже двигается только остов его, живет какой-то странной, ошибочной жизнью, и думаешь, что же заставило его быть таким. И ответ получается — НЕМИЛОСЕРДИЕ. Немилосердие к себе — это немилосердие к ближним, так или иначе, к окружающим тебя.
Как-то один мой знакомый с птичьего рынка, торгующий кормами и попугайчиками, посетовал, что вот, мол, потерял друга. Ушел человек из жизни рано. “Сколько ему было?” — “Тридцать два”. — “Что-то действительно рано. Болел, что ли?” — “Нет”. — “Не пойму тогда!” — “Ну, дак ведь он и пил, и курил, и чифирил”.
Откажитесь от курения. Сразу, бесповоротно, одним приемом, и сразу не сразу, но вы почувствуете, что поднялись на ступеньку выше в своем самоуважении. Вы совершите милосердный поступок, ибо не станете отравлять не только себя, но и своих близких: ни в чем не повинных родителей, жену, которая, наверное, все-таки не курит, и даже своих домашних животных. Заметьте, домашние животные очень не любят табачный дым, избегают курящих и, если можно так сказать, смотрят на них с недоуменным презрением. Кажется, человек обучил этому пороку лишь шимпанзе.
Автор не хотел бы выглядеть здесь ханжой из воскресных проповеднических передач, когда, бывает, видишь благоустроенного розового старичка в модной французской рубашке, который, сидя в удобном креслице в хорошо обставленной квартире, вещает с экрана: “Не ропщите, дети мои, одумайтесь, жизнь прекрасна!”
Автор тоже грешен. Курил с одиннадцати лет (баловался куреньем с шести!). Папиросы таскал у отца, позднее, в тяжкое время войны, курил махру-самосадку, листовой табак, от которого — одна затяжка, а глаза на лоб, курил трубку, коробочные папиросы, “Беломор”, не подозревая даже о том, что когда-то творилось на этом Беломоре. Курил до тридцати двух без перерыва. Бывало, и ночью просыпался курить, и утром, едва разлепив глаза, тянулся к пачке, и засыпал, бывало, с папиросой во рту. Помнит этот автор, как ворочался в кроватке, постанывал во сне его сын, едва закуривалась папироса, помнит, как морщилась терпеливая жена, как жаловалась мать, страдавшая тяжелой сердечной болезнью. Отец у меня тоже курил — и притом до шестидесяти лет. И хотя, снисходя к больной, уходили мы курить в кухню, закрывали двери, я и сейчас казню себя за пагубную забаву, за наше немилосердие.
Милосердие начинается с себя. Я не стану много писать о поразившей Россию язве пьянства. Бороться с ним глупыми мерами (вырубали виноградники) оказалось невозможным. Россия пьет.
И немилосердие этой пагубы особенно тяжко. Оно погубило истинную духовную жизнь, растлило не одно поколение, стало причиной рождения множества ограниченных, в лучшем случае, людей. Стало позором. Куда еще?
В недавней нашей истории мы не додумались даже до того, чтоб заимствовать опыт таких “непьющих” стран, как Бельгия, как Китай. У нас не хватило ума понять, что, увеличив до потребности производство обыкновенного пива, можно снизить уровень водочной наркомании и вернуть человеку человеческое. Вместо этого издавали “указы”, вырубили виноградники, а пиво перестали, кажется, производить совсем и ввозили его из Польши, из Чехословакии! Мы подняли цены на водку и на золото, создав самые дикие в мире очереди: за водкой и за ЗОЛОТОМ! В стране, которая могла быть самой богатой и процветающей, опустились до уровня усредненной, чтоб не сказать всеобщей, бедности, где очереди бьются за бутылкой и золотой цепкой! Не бред ли?
Нет, я не буду описывать немилосердной пагубы пьянства. Я как будто не болен этим пороком, к которому легко привыкнуть и даже почти незаметно. Дам совет чающим милосердия и привыкшим. Водка, пиво, вообще спиртное есть как бы стимулятор, возбудитель аппетита. Но возбудитель этот и вредоносный. Пища, с выпивкой перемешанная, усваивается не лучше, а много хуже. Попробуйте удержаться от первой рюмки перед едой, поев, вы убедитесь, что никакой нужды в выпивке не было. Вы возблагодарите за устойчивость самого себя, поймете, что совершили подвиг, вы подниметесь в глазах собственных и в глазах семьи вашей, жены, детей, всегда со скрытой неприязнью наблюдающих, как папа пьет! Сделайте так хоть раз! Это начало милосердия к себе и ближним.
Другой совет: не держите на глазах никакую выпивку, никакие рюмки, фужеры и т.п. Уберите и не вспоминайте о них, по крайней мере, до праздников. Можно действовать и методом ОТ ПРОТИВНОГО. Поставьте на стол бутылку водки, только обязательно запечатанную. Но это хуже. Соблазн выдерживают не всякие и только волевые. И последнее: убедите себя в том, что НЕЛЬЗЯ, ни за что нельзя пить больше трех рюмок крепкого спиртного или пяти — слабого. НЕЛЬЗЯ — больше двух бутылок пива. Запретив себе раз и навсегда нарушать эту норму, нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах, вы проявите милосердие к себе, к своим близким, своему карману, милосердие к своему сердцу, печени, почкам, мозгу. К чему еще? К самому ценному, что у вас есть, — к ЖИЗНИ.
У древних народов и у народов, живущих в диких джунглях, есть закон табу. Табу — абсолютный запрет на что бы то ни было под страхом абсолютной и неизбежной божьей кары. Кара такая (закон Кармы), смею утверждать еще раз, есть. Подумайте о тех, кого вы знаете и кто вел жизнь, что называется, беспутную, то есть, как выше сказано, “пил, курил и чифирил”. Они не знали запрета и не хотели знать. Но чаще всего о них приходится говорить в прошедшем времени. Воспользуйтесь в собственных интересах законом запрета, налагайте табу на все, что требует силы большей, чем ваша воля. Табу оградит вас. Табу спасет. Если вы его не нарушите. Не играйте с табу. Не вздумайте налагать его шутя! Только продумав все, взвесив все свои возможности, налагайте этот незыблемый запрет. Не оступайтесь, поднимаясь по лестнице нравственного самосовершенствования. Это и есть первичная форма милосердия.
Первичное милосердие — забота о себе, преодоление своих пороков. Их много, они всем известны, но главнейшие повторю.
ЖЕСТОКОСТЬ.
Фараоны были жестоки, но не делайте себя фараоном в отношениях ни с кем, не будьте фараоном в семье. (Здесь не говорю о разумном единоначалии, на котором стоит мир.) Жестоко обращающийся с людьми, с домашними, с животными отвратителен и, как правило, копит на себя отрицательную КАРМУ! Не забывайте об этом! Не забывайте!
ЖАДНОСТЬ.
Самая обычная и чуть ли не на каждом шагу встречающаяся форма порока. Чуть уйди от контроля совести — и одолеет. Ее стыдятся, ее скрывают, а между тем она никого еще не обогатила, никому ничего не дала, кроме нравственного оскудения. В пословицах, концентрирующих людскую мудрость
тысячелетиями, заложена и просеяна, отвеяна от плевел главная суть жизни. Пословицы выше поучений мудрецов. Хотите умно жить, постоянно советуйтесь с пословицей. Что же они говорят о жадности? Вот, пожалуйста: “Скупой платит дважды”, “Жадный хуже нищего”, “У мешка жадности нет дна”, “Кто сел в лодку жадности, приедет в страну бедности”, “Хочешь быть молодым, не будь скупым”.
Не жалейте подать милостыню убогому. Не жалейте медяка, а то и рубля. Он вас не спасет, намного богаче не станете. Но человеку поможете. И все бред, все сказки, что нищие живут богато, что “у старушки-побирушки миллион нашли в подушке”, — все это распространяется безмилосердными . Запомните: лучше ошибиться в милосердии, чем не оказать его. Не подавайте лишь пьяницам на бутылку (и такое бывает), не подав им, вы будете милосердны.
Я мог бы и дальше перечислять обыкновенные людские пороки, как пороки безмилосердия. Это и тщеславие, и ханжество, и неряшливость, и грубость — отвратительный порок, чаще всего присущий подросткам, да, к сожалению, еще, бывает, и ветеранам. Я не боюсь сказать, что часть наших награжденных, именно часть, а отнюдь не все, почему-то считает, что почести, им оказанные, дают право хамить, писать бесконечные “жалобы” по делу и без дела, лезть всюду без очереди, рвать кусок изо рта ближнего. Вы не встречали таких? Вы не встречали, когда за уступленное место вам не говорят “спасибо”, за услугу ленятся сказать “благодарю”, за почесть, считают, надо платить поклонением? Кстати, встать в очередь там, где стоят все, даже увенчанному золотыми звездами и привилегиями почетно, гораздо более почетно, чем, презирая всех и вся, лезть вперед. И я видел таких, стоящих в очередях, и это также милосердие.
Одолевая собственные пороки, одолевая и анализируя собственные проступки, становишься сильнее. Но сильный всегда должен быть милосердным. Обязан быть милосердным.
ЗАБОТА друг о друге
Давнюю повесть о школе “Мой рабочий одиннадцатый” я завершил как будто случайной концовкой: “Люди должны быть близкими. Когда-нибудь все это хорошо поймут”. Я поставил точку, перечитал строки и, честно говоря, поразился простоте найденного. “Когда-нибудь все это хорошо поймут”. Когда? Мир, созданный нами за семьдесят лет с благой целью коллективности, “коллегиальности”, сплочения, общения и общности в противовес личному и частному, эгоистичному и стяжательскому, задрожал, как дом во время девятибалльного землетрясения. Ибо утверждая этот принудительный коллективизм, мы все более отвращали людей от него. Я думаю иногда, что если б мы насильственно и с тем же упрямством, а точнее, жестокостью, развивали в людях индивидуализм, мы получили бы в знак протеста как раз то, что хотели строить в вышеупомянутом варианте.
Коллективизм же принудительный обернулся возрастающим разобщением людей, отвращением их от всего коллективного, ведь даже коллективный сад есть сообщество отчаянных, всеми средствами пытающихся ну хоть зеленой стенкой малины отделиться от соседа. Именно по той же причине человек отверг все эти “фабрики-кухни”, развалил продолжающие разваливаться колхозы, забился, истерически уже презирая воспетые только в кино и якобы очень веселые “коммуналки”, в отдельные квартиры с английскими замками, в квартиры-пещеры со смотровой дырочкой-глазком.
Великие философы, просиживавшие штаны по публичным библиотекам, не могли понять простейшей истины: человек вечно уходил от стада и коллектива, свидетельства своей немощи, к индивидуальному, оснащенному
энергией и техникой бытию. Люди закономерно становятся все более изолированными, закрытыми, уединенными, не нуждающимися в соседях. И процесс этот идет вне зависимости от высказанных теорий, гипотез и якобы догм. Мир катится к индивидуализации, и пока не видно ей конца. “Не видно?” — хочу задать вопрос сам себе. Вряд ли. Пройдя через искус одиночества один на один с телевизором, пройдя через испытание квартирным бытием, человек, и в этом я тоже убежден, соскучится по ближнему, по сообществу себе подобных. И начатки этого — вот парадокс! — гораздо сильнее видны в странах, отнюдь не проповедующих коллективизм. Бывая на Западе, путешествуя по Провансу, Бенилюксу, Скандинавии, я видел множество клубов, объединений, сообществ, собраний, в которые, правда, никто никого не вовлекал. Клубы такие, конечно, могут быть и вызывающими, как, например, клубы лесбиянок или “клубы” свободной любви, точнее уж, “свального греха”, но они, конечно, не преобладают числом над объединениями нормальных, здоровых людей. Это и бойскауты, и школьные оркестры, и спортивные команды, и хоры, и объединения коллекционеров, ветеранов, пенсионеров.
У нас такое также рождается, но на Западе оно органичнее, шире, свободнее и как-то привлекательнее. Я видел коллективы, например, путешествующих пенсионеров-прихожан церковной общины во главе с пастором. Они весело обедали в недорогой харчевне под Копенгагеном. Кончив трапезу, старики пели псалом благодарения, а пастор дирижировал. Это выглядело умилительно. В Брюгге, городе трогательной и почти сказочной андерсеновской старины, с древним камнем мостовых, площадей и средневековьем упертых в тихое небо соборов, кажется, даже и с воздухом, напоенным дыханием старины, я видел пенсионеров, бодро поднимающих кружки с фламандским пивом и распевающих какие-то как будто фривольные песенки. В старом провансальском граде Авиньоне под густо-синим к ночи мавританским небом я наблюдал, как вечером центральная площадь покрывается столами и за ними волъготно рассаживаются, собираются отнюдь не для пьянки, а просто посидеть-поговорить самые разные люди, правда, более всего молодежь, но и старшие не изолированы. Зайдите в немецкую добротную таверну, ресторанчик, пивную, вы увидите отплясывающих там людей разных возрастов. И содружество, пусть не слишком бескорыстное с обеих сторон, молодого шестидесятилетнего и юной девицы отнюдь не шокирует никого. Люди должны быть близкими. Почему-то я думаю, что истинное будущее за таким индивидуализированным безнациональным коллективизмом.
И если поставить задачу взаимного сближения — слава Господу, она уже есть, — она не решится без пропаганды взаимного милосердия. Вот главная заповедь: “Возлюби ближнего твоего, как самого себя”. Как самого себя! Как самого себя!! Как самого себя?! КАК САМОГО СЕБЯ!!! Это нелегко. Каждый считает себя совершенным. Каждый ждет, что и ближний будет таким же. А люди разные. Разные-разные. Возлюби ближнего.. А если он посылает тебя с твоей добротой куда-нибудь подальше? И тут, как нигде, нужно воспитание и милосердие, прощение.
Я не ведаю, как абсолютно точно отлить в бронзе его законы, но, может быть, хоть не в бронзе, хоть просто так, лозунгово.. Ищи в человеке добро. Обращайся к нему с добром. Старайся во всем ему помочь. Помогай без корысти. Без этого: “А ты мне что?” Вежлив будь со всеми. Прописи. Прописи. Прописи. Но.. Будь я имеющим власть, я организовывал бы, как в старой Германии, “общий суп”. Я объявлял бы месячники всеобщей вежливости, как в Сингапуре. Я объявлял бы недели всеобщих знакомств, когда любой мужчина и любая женщина могли бы подойти друг к другу. Это так нужно при растущей разобщенности и отчужденности. Так нужно.
ЗАБОТА О ЗЕМЛЕ
Во времена моего детства и юности, полстолетия назад, никому (по крайней мере, из тех, кого я знал) не приходило в голову заботиться о Земле. О Земле? Заботиться? О природе? Милосердие? Да полно! Природу надо осваивать! Покорять! “Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник!” Покорять! “Мы пок-ко-ря-ем про-стран-ство и врее-мяя!” Тарра-та-там, тра-та-та-та-та-та-там! Покорять! Помните: “По полюсу гордо шагает, меняет течения рек, высокие горы сдвигает советский простой человек!” Декламировать это учили с выражением. И на псевдокартинах лесорубы радостно рубили лес. Экскаваторы черпали в карьерах руду. Электровозы мчались по стальным магистралям. Домны-мартены — плавили, отравляя реки и атмосферу. Зубастые “Днепрогэсы”, введенные, разумеется, досрочно, губили реки. Досрочные пятилетки, когда никто не думал о природе, а только “рапортовал”, отравляли все и вся.
И отравили. Бесхозные колхозы и совхозы довели землю до бесплодия. Целина обратила степи в пустыни. Леса изредили лагерным “лесоповалом”. Артерии рек заткнули тромбами плотин. Так хозяйничали самые мудрые из мудрых при самом передовом общественном строе. Так было. И лишь через полстолетия стало ясно: природе нанесен, коль не смертельный, то вполне надломивший ее удар. Сук, на котором сидели и который усердно рубили со всех сторон, качнулся.
Даже древние “язычники”, считавшие Землю (и совершенно правильно!) живым существом, понимали, что с нею плохо шутить. Терпеливая до времени, она может стать без пощады карающей. К тому же еще все виды человека “доразумного” боялись сил природы. Она была властной и могучей богиней. Ей приносили дары и жертвы. Ее олицетворяли в женщине. Ей поклонялись. И остатки их верований усвоили христиане и ввели Духов день, когда “земля именинница”, когда “птица гнезда не вьет, а девица косы не плетет”. Это был день милосердия к Земле, день благодарения ей, день любовного обращения к матушке, кормилице.
Как хорошо я помню эти дни, хотя в сознании моем они уже соединялись в один Духов день. Обычно он был теплый, пасмурный, тихий и какой-то затаенно-таинственный. Он был в начале июня. С утра бабушка молилась. Молилась и крестилась долго, а потом выходила из-за ширмы, где были ее кровать и киот с иконами, вся просветленная, улыбающаяся, гладила меня по стриженой голове и говорила: “Духов день сегодня, батюшко. Праздник великий. Земля — именинница!”
В день этот запрещалось брать лопату, запрещалось копать, полоть. Солнце ходило в небе за тучками осторожно. Ласточки летали тише. Ветер был мягче и ласковее. Воздух пахучее. Иногда из туч кратко капало, именно капало, нежным и легким дождем. Млели, едва лепетали в тот день тополя. Запах преддождья стоял повсюду. И кротко, совсем уж по-божьему, летнему стекала из тополей песенка горихвостки. Люди в тот день казались мне такими же ласковыми, притихшими и просветленными, как все вокруг.
Революция заглушила эти праздники, а война сорвала совсем. Пасху, Троицу, Рождество и Духов день. Не стало бабушки. И все будто потерялось. Исчезло. Земля сделалась лишь пуще бесхозной, вовсе заброшенной. Исчезали, заколачивались деревни. Поля пахали теперь ужасными тяжелыми тракторами. Теперь земля пахла бензином и соляркой, все меньше пело над ней жаворонков, все больше летало над ней ворон. И год от года скуднее, беднее становились прилавки магазинов, витрины, рынки. Морозное дыхание словно вымораживало все. Про Духов день и помнить не помнили. Не помнят и теперь. Одни разве богомольные старухи. Да и они ведь стали горожанами. И все уж считают, что хлеб растет батонами, булками и должен быть только свежий, не черствый.
А праздник сей возвратить бы Земле. Ой как надо его возвратить! Ой, как надо его помнить! И — главное, понять-восстановить вновь: все блага наши от Земли и еще от Хозяина на ней. Без хозяина Земля сирота. Долго не было хозяина на ней, и все еще он не приходит и любовь не приносит. Нет “Духова дня”, но духи Земли не дремлют. Все скуднее родит она без любви. И уж нет в достатке дождей. Жар и сушь год от года напоминают: “Берегитесь гнева моего! Берегитесь, неразумные!” Духи Земли, ее истинные дети, все видят и все доносят ей, и хмурится, хмурится матушка, не видя добра и милосердия. Только с хозяином может прийти оно. Этой истины не хотят понять неразумные. Но придет горький час — поймут: неразумие и немилость к земле — немилосердие к самим.
Уж давным-давно оголтело рубим леса. Раздеваем Землю. Оголтело пьем ее кровь — нефть. Отравляем без нужды ее лимфу — воду, на артериях-реках делаем пробки. Немилосердие. Немилосердие. Чем обернется? К двухтысячному уже! И подумать страшно, если все теми же и возрастающими темпами, с забвением Духова дня идем “вперед”.
Приведу поучительный, может быть, пример. В устье величайшей реки Амазонки, там, где уж совершенно подобна она идущему морю и на триста километров друг от друга отстоят ее берега, лежит остров Маражо. По размерам он равен Дании. Люди давно обжили этот остров. Половина лесов, одевавших его сплошь, уже вырублена. И вот какое четкое наблюдение. Над лесистой частью Маражо постоянно стоят облака. Там идут дожди, и лес, как вечный двигатель, конденсирует их, направляя обратно в облака. Над безлесной половиной Маражо дожди идут куда реже. Там светит яркое, всевыжигающее солнце и часто месяцами стоит сушь.
Задумайся же, задумайся, Хомо немилосердный, что ждет тебя в самом скором будущем с твоим ликующим, да к тому же еще и лагерным “лесоповалом”. А потому берусь утверждать: милосердие к Земле есть главнейшая форма милосердия. Ждет Земля и когда дождется того доброго хозяина, что любовно погладит ее и засеет с любовью и вспашет так же. И он восстановит день ее именин. “Духов день”. Ищите хозяина!
ЗАБОТА О ЖИВОТНЫХ
И то же самое, что было и стало с Землей, было-стало с ее животным миром. За мою шестидесятилетнюю жизнь я сделался свидетелем того, чего не было, наверное, ни за шестьсот прошлых лет, ни, может быть, даже за шесть тысяч лет. Я застал Землю еще такой не перенаселенной, такой богатой живым и животным миром, что в страшном сне, наверное, не увидишь, как изменилась она за эти шесть десятков быстро промелькнувших лет. Я застал Землю с еще чистыми небесами, где едва-едва тарахтел двукрылый самолетик “биплан”, никто не чертил в небесах белых следов ядовитой окиси, а птицы на перелетах еще засевали небо своими несчетными стаями. И такие же чистые текли реки. Стояли великие леса, полные искомой жизни, жизни, казалось, вечной и незыблемой.
Но что сталось с живым миром России, коль сейчас я вижу безжизненные просторы, лес без алых узоров сидящих снегирей, весенние деревни без скворцов, опушки леса без токующих тетеревов, реки без уток, поля без жаворонков? Куда делись эти косяки журавлей и гусей, бывало, по-над городом, над нашей богоспасаемой улицей тянувшие к югу? Где золотые птички-овсянки, кормившиеся по злакам вместе с воробьями? Что овсянки? Обычный домовой воробей уже становится редеющей птицей. Год от году исчезают синички, погибая в бетонных трубах микрорайонов, которые без всякой экологии, без совета с биологом нагородили машущие на все рукавицей строители. Строят, не ведая, не понимая природы. Рубят, за древесиной не видя леса и гибели миллионов живых его детей. Вопиющая экологическая неграмотность “простого советского человека” уже сказалась везде и всюду. Везде и всюду, где строил он завод, энергостанцию, силовую линию, газопровод ли, водопровод ли, исчез и был без раздумий умертвлен живой и животный мир. О животных не думали. Они “меньшие братья”. Какие? Чьи? И почему — меньшие? Считалось: их несть числа, а потому не стоят они никакой заботы. И животные вымирают, забиваются в последние глухие углы. Но что ждет их там? Не то же ли самое вымирание, ибо без достаточной численности индивидов любой вид животных обречен.
Вот и раздумываю. Во имя Милосердия к Земле, Милосердия к животным, зверям, птицам, насекомым, земноводным и рыбам ни один дом, ни один завод не должны бы приниматься к строительству и пуску без решения экологической комиссии. Комиссия не допустила бы, чтоб синички, принимая бетонные трубы за теплые дупла, проваливались в них и гибли в угарном газе. И всего-то сделать на трубах сеточку, да где там! План! План! Давай-давай! То, что уже построено, должно быть максимально безопасным для животных. Но.. Как сделаешь безопасными электролинии? Ночные фонари? Маяки? Как много вас, “объектов”, созданных человеком! И как ежегодно бьются о вас, гибнут, уходят без возврата живые существа, дети Земли! И никакие они не “меньшие”, а многие из них в чем-то совершеннее человека в своей конструкции.
Но не весь животный мир скудеет. Не все исчезает. Странный и не изученный до конца закон первоочередного вымирания самого редкого, ценного, красивого, вкусного, наконец, — ужасен. Назову лишь животных. Соболь. Куница. Бобр. Белый медведь. Леопард. Райские птицы. Соловьи. Прекраснейшие орхидеи анцидиумы. Удивительные рыбы осетры. Бабочки орнитоптеры и морфо — переливы золота и бронзы, бархата и изысканных шелков. Надо ли продолжать?
А что остается? Что радует глаз? Где еще буйно цветет редкость, красота, очарование очей?
Год назад я лежал в зимнее время в больнице. Ее громадные здания стояли за стеной унылого суховерхого сосняка. Картины тоскливей, чем разграфленный на клеточки окон бетон больниц, в сочетании с этими соснами-палками, невозможно представить. Но, дополняя ее, всякий раз к вечеру, когда уже морозно синело, сюда слеталось зимующее воронье. От вороньих стай гнулись вершины. Громогласное карканье лезло в уши. И с тем же карканьем воронье разлеталось утром по окрестностям. Здесь не виделось убыли. С каждым годом ворон прибывает. И, глядя в больничное окно, я не то чтобы “считал ворон”, но ясно понимал, что прав некто, предрекший, что с течением времени человек вытеснит всю живую природу и тогда с ним останутся все-таки крыса, ворона и таракан. А из людей, хочется добавить, одни подлецы.
Немилосердие человека к живому и прекрасному, но беззащитному, редкому — тоже немилосердие к себе.
Я сам видел, как туча ворон наседала на растерянного ястреба.
Сам видел, как такая же ватага, совсем оголтелая, окружила редкую теперь сову — серую неясыть.
Сам видел, как груда (иначе не скажешь) ворон терзала уже мертвую, должно быть, ястребиную сову на обочине тракта из Домодедова в Москву.
Сам видел, как шеренга, буквально шеренга ворон и сорок двигалась по засеянному зеленеющему полю и расклевывала все живое, что попадалось ей под клюв. В тех полях не осталось ни одного жаворонка.
А человеку немилосердному все было некогда взяться за наведение порядка и равновесия в природе. Впрочем, везде ли так? Везде ли немилосердны
к Земле и к детям ее? Во французской Бретани под Парижем, в окрестностях Серж де Понтуаз, нового города-спутника, я слышал десятки поющих жаворонков. В Федеративной Германии все большие дороги огорожены, а для лягушек, ящериц, змей, мышей и зайцев сделаны тоннели— проходы. В Литве я видел сплошь таблички: “Осторожно! Переход животных!” И выскочивший на дорогу лось яснее ясного сказал нам, что это не пустая забава. И только в средней России не увидел я ничего похожего на милосердие к животным. Никто не додумался что-нибудь сделать для охраны мелких животных. Они даже не “меньшие” — они мелкие, и, если погибнут, вымрут и т.п., то о них вроде бы нечего и вспоминать. Страшное заблуждение. Пример тому — очень резкое сокращение количества и видов ночных бабочек. Эти странные, подчас красивые, подчас жутковатого вида насекомые имеют неизученное свойство летать на свет, они бьются в окна, обжигаются о лампы фонарей, сгорают в открытом пламени и все-таки летят. Города с их микрорайонами стали местом гибели всех ночных насекомых в округе, ибо на свет летят и жуки, и прямокрылые, и другие насекомые. Ночными бабочками питаются летучие мыши и ночные птицы, разрушается (пусть невольно) еще одна цепочка жизни природы, и никакие экологи не в состоянии ее восстановить.
Вернусь к мелким животным. Сколько видел я на дорогах, шоссе, автострадах убитых белок, ящериц, лягушек, собак и кошек, даже раздавленных птиц! Они гибнут не всегда с неизбежностью. Один мой знакомый, с которым иногда я ездил на его машине, как-то во время езды по тракту заметил выскочившую кошку. Она сумела все-таки увернуться от бешено летящего “Москвича”. “Эх, не успел!” — с досадой промолвил водитель”. — “Что.. не успел?” — полудогадываясь, удивился я. — “А задавить”, — беспечно ответил он. — “Зачем??” Он посмотрел на меня, как на глупца, и усмехнулся: “Да я их всегда давлю!”
Случай еще.
“Буц! Буц! Буц!” — слышались громкие, резко хлопучие выстрелы с дороги, идущей через поля и перелески, куда я выходил из деревни, чтоб уехать на автобусе в город. Вышел. Вдоль дороги навстречу мне с ружьями наперевес шли двое — вдрызг пьяные, злобные даже по виду парни. То и дело переламывая ружья, выбрасывая стреляные гильзы, они вновь заряжали, палили во все навскидку: по птичкам, столбам, изоляторам. Они и на меня посмотрели, как на возможную живую мишень, и как-то замедлились (от чего иногда может зависеть жизнь человеческая!), но что-то победило все же возникшее, видимо, в них желание, и с бранью прошли они дальше, продолжая стрелять.
Скажу так. Раньше не то чтобы я любил охотников, рыбаков, но был к ним более-менее малопристрастен. Не равнодушен, нет. В годы тридцатые еще полные дичи леса давали возможность “славно поохотиться”, и нередко можно было видеть: шествует с вокзала какой-нибудь мужчина, по виду среднего сословия, в куртке “защитного” цвета, в фуражке-”сталинке”, с ружьем в чехле, в болотных высоких сапогах (резиновых тогда еще не было). И сверх набитого туго рюкзака (и слова “рюкзак” не было, а была сума на ремнях, сумка или даже ягдташ) навешаны на мужчине напоказ вязанки синих и рыжих тетеревов, связки белобрюхих уток, иногда и громадина глухарь свисает с плеча бородатой шеей, мотает клювом по задникам сапог.
Охотник не идет — шествует, вбирая завистливо уважительные взгляды мужчин, заботливо-ласковые женщин. Женщины любят добытчиков. Сказывается древняя пещерная суть! Слышишь ахи и охи: “Вот это о-хот-ник! Ну, мо-ло-деец! Набил! Наколотил…” Таким удачливым был-бывал по возвращении с охоты и мой папа.
Так вот теперь к слову “охота” и “охотник” у меня совершенно стойкое, ничем не сломимое отвращение и даже ненависть. И вот напишу здесь однозначно: “Я ненавижу вас, люди с ружьями, котомками и собаками (собак не презираю, они ни при чем). Я буду делать, пока жив, все, чтобы охота, как благородная страсть, — не пойму, зачем и кто назвал ее так, — исчезла из людского обихода. Ведь добивается, уничтожается последнее. Я не могу понять, особенно теперь, как можно разряжать ружье в нежных, так чудно окрашенных, чудно пиликающих протяжными голосами куличков, волшебно “хоркающих” на ночной заре вальдшнепов, токующих в лесных болотах красавцев глухарей, красавиц уток, красавиц казарок.
Я буду протестовать против охоты в России, во всем мире, пока леса, пашни и пажити снова не закипят прекрасной, наполненной дикой жизнью природы. Вместе с немилосердием к людям, все эти долгие годы чудовищного самовластья никто не додумался хоть что-нибудь делать для реальной охраны животных. Выбито из людей милосердие, выбито оно и из отношения к животным. Охотник-хищник, перевыполняющий план добычи пушнины в государственных, а точнее говоря, никому не принадлежащих лесах, хищничает там и до сих пор. Липа, ханжество и блеф — все эти охотхозяйства, отстрелочные карточки, где указано, сколько можно добыть уток, глухарей, тетеревов в день! Хо-хо! В маленькой Германии ружья охотников хранятся у егеря в сейфе. Егерь выдает их охотникам, егерь и учитывает добычу.
Уже пусты наши российские леса и поля, потому что в пригородных зонах без милосердия вычищают все живое не учтенные толком охотники, а на северах, в зонах лагерного “лесоповала”, как в Сахарах, гуляет на вырубках ветер. Без милосердия истребляются там леса. Не Седым Уралом стал ныне Урал. Горько писать: стал плешивым и лысым. И все тем же немилосердным старанием не ведающих, что творят.
Маленькая Финляндии до сих пор не истощила свои леса. Она продает нам бумагу. Потому что у каждого леса, растущего там в основном на крестьянской земле, есть два хозяина. Крестьянин-собственник, не имеющий даже теоретического права срубить и продать весь свой лес, и государственный закон над собственником, определяющий, сколько можно срубить и сколько нужно вновь посадить леса, ЧТОБЫ ЛЕС БЫЛ ВСЕГДА. “Громадье” наших планов, которое так пел Маяковский, определяло, в основном, сколько надо рубить. А еще ведь надо было и перевыполнить! А лесопосадки пущены были, знать, на волю Господа. Да и правда! Само зарастет. Когда-нибудь. А может, я ошибаюсь? Может, есть хоть “лагеря”, где не пилят, а садят, точнее, “сажают” лес? Да ведь и восстанавливать-то его надо с умом и с любовью.
У нас, чтобы стать лесорубом, быть на лесоповале, часто надо было совершить особо тяжкое преступление, оказаться “в зоне”, где дадут тебе в руки пилу с ханжеским названием “Дружба!” Вот как! В Финляндии на лесоруба надо три года учиться. Учат там, слышно, не только пилить, валить, кряжевать, штабелевать, вывозить, но и сажать, выращивать лес. Определите сами, где милосердие.
Милосердие к природе яснее всего увидел я изображенным в книге Арсеньева “Дерсу Узала”. Я советую решительно всем читать эту книгу. Ее надо, хотя бы отрывками, включить в школьные программы, вместо, допустим, бездарнейшего, на мой взгляд, романа Фадеева “Разгром”, тенденциозно-скучного романа “Мать” или пьесы “На дне” с ходульно добродетельными “образами”. Вот отрывки из “Дерсу”, которые я не постесняюсь здесь привести:
“ — Один люди шибко большой, — тихонько проговорил Дерсу.
Я не понял, про какого “человека” он говорил, и посмотрел на него недоумевающе.
Посредине стада, как большой бугор, выделялась спина огромного кабана…
— Большой люди близко ходи нету, — сказал Дерсу.
И я опять не понял.
Кабан, убитый гольдом, оказался двухгодовалой свиньею.
Я спросил старика, почему он не стрелял секача.
— Его старый люди, — сказал он про кабана с клыками. — Его худо кушай, мясо мало-мало пахнет.
Меня поразило, что Дерсу кабанов называет людьми. Я спросил его об этом.
— Его все равна люди, — подтвердил он, — только рубашка другой. Обмани понимай, сердись понимай, кругом понимай! Все равна люди.
В другом случае уже при встрече с медведем, добывавшим медовые соты.
— Его шибко хитрый люди, — сказал Дерсу. — Надо его гоняй, а то скоро весь мед кушай. — Сказав это, он крикнул: — Тебе какой люди, тебе как чужой мед карабчи!
Медведь оглянулся. Увидев нас, он побежал и быстро исчез за скалою.
— Надо его пугай, — сказал Дерсу и выстрелил в воздух”.
Вот оно — разумное милосердие. Его крайние формы известны. В Индии есть религиозные секты, например, джайны, члены которых боятся убить любое самое крохотное существо. Доходя до высшей степени отрицания убийства, даже невольного, правоверные джайны прикрывают рот платком при ходьбе, чтоб не вдохнуть какую-нибудь мошку, а воду пьют, лишь процеженную через тряпочку.
Я — не джайн, но и у меня есть привычка, идя полевой дорогой, глядеть под ноги, чтоб не раздавить бегущего жука, не растоптать муравьев на их рабочей тропе. Я — не пример. Но и я стараюсь заботиться о животных, как могу. На своем деревенском участке я посадил лес, ягодники, черемухи и рябины. У меня правило: не трогать ни одно живое существо на своей земле. Исключение — комары и то, когда сильно донимают. На участке живут лягушки, ящерицы, жуки и бабочки, птицы, мелкие грызуны и землеройки. Животные так привыкли ко мне и членам моей семьи, что когда я сижу на бревне, греюсь на солнце, рядом со мной выползают погреться ящерицы и сидят на том же бревне. Птицы кормятся на моем верстаке, когда я строгаю доски. Я никогда не гоняю их, кроме сорок, устроил для птиц постоянный водопой и купальню. Зимой и летом даю подкормку. Мне кажется, птицы любят мою семью, потому что подпускают очень близко, подчас, что называется, бегают под ногами. Особенно доверчивы зарянки. Осенью вместе с ними мы копаем картошку, то есть зарянки держатся рядом, и, когда выворачиваешь гнезда картофеля, птички успевают схватить какую-нибудь живность. Животные привыкают к человеку и даже любят его, когда он сам являет им пример дружелюбия, не говорю уж благородства.
Мы часто всуе употребляем слово “благородство”. Говорим, что оно стало де редкостью. Над ним почти всегда смеются. Надо прибавить: смеются подлецы. Вера в благородство, в данное слово, в незыблемость высшей морали многим стоила жизни. Теперь стала доступной историческая правда о всякого рода “белых” и “красных” террорах, стало известно, как, поверив на слово, приходили сдаваться, регистрироваться, сдавать оружие “враги”. Позднее или тотчас их хватали, их расстреливали. В такой крови были выкупаны и Сталин, и Пятаков, и Рыков, и Бухарин, и Зиновьев, и Троцкий, и все руководители ВЧК. Невинная кровь страшна. Ее легко пролить, но пусть знает каждый, что любое насилие отмщается. Нет случая, когда бы оно осталось безнаказанным. Благородство же — сердцевина милосердия. Без милосердия нет благородства. Без благородства нет милосердия. Так можно обозначить аксиому.
Благородные победители отпускали пленных.
Благородные врачи пробовали на себе новые лекарства. Благородные просветители шли учить народ. Благородные кидались спасать там, где благоразумные старались отойти в сторонку. Благородные давали кровь и делились кровом. Благородные следователи (а они были? Впрочем, наверное, все-таки были.) не мучили подследственных.
Благородные присяжные (до 1917-го) выносили оправдательные приговоры даже дамам, стрелявшим в злодея-градоначальника. (Такой случай был, но я и сейчас сомневаюсь в этом чрезмерном благородстве.)
Благородные жертвовали деньги народу. Благородные брали на воспитание чужих детей. Благородные ухаживали за тифозными и холерными больными. Благородные спешили ехать учить и лечить туда, куда не ехал и не спешил никто.
Благородные отдавали и последнюю рубашку (интересно, благодарен ли был тот, кто ее просил? Но неблагородные не то что рубашку, рваный рукав не отдали бы никому. Пригодится на тряпки!).
Благородные прощали врагов. (А враги, бывало, жестоко мстили им.)
Благородные, дав слово, держали его, даже будучи обманутыми, попадая впросак, терпя убытки. Неблагородные тут же “передумывали” и брали слово (свое слово!) назад. И при этом отшучивались: “Да я же хозяин своему слову, хочу дам, хочу — назад возьму”.
Благородные отказывались от ненужных почестей, званий-титулов, чинов-наград (неблагородные лезли в чины, клянчили их и, бывало, покупали награды, увешивали себя звездами.
А теперь посмотрим в обратном порядке.
Неблагородный давал приказ взорвать храм — благородные собирали на храм по копейке!
Неблагородный наживался даже во время бедствий, войны, голода — благородный отдавал последнее.
Неблагородный считал, что воровство отнюдь не грех, лишь бы не поймали — благородный не поднимал даже найденные тысячи.
Так можно продолжать долго. Но главное сказано. Теперь поставьте везде вместо слова “благородный” слово “м и л о с е р д н ы й”. Поставили? Посмотрим, что получилось. Милосердный вроде бы везде проигрывает. И можно с уверенностью сказать: милосердие — слишком тяжелое дело, оно не для меня, оно всегда требует жертв, над ним смеются, без него куда как просто.
Не обольщайтесь. Ибо, в конечном счете, выигрывает всегда благородный и милосердный! Жаль только, что иногда он жертвует при этом здоровьем или жизнью.
Мне могут сказать, что я написал слишком много по т е о р и и милосердия. А как же быть на практике? С чего начинать? Отчасти выше я уже ответил на этот вопрос. Но если спрашивают, когда начинается постижение милосердия, отвечаю однозначно: “С младенчества!”
ПРАКТИЧЕСКОЕ ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ МИЛОСЕРДИЯ СЕГОДНЯ
В моей повести “Старикова гора” один из персонажей ее, мужик-циник Диоген (дядь Гена), говорит:
— Вот, поди-ка, думаешь, прочитают люди твою книжку, враз все умные сделаются, по совесте станут жить да по твоей книжке с картинками.
Циники всегда найдутся. И я их ценю. Циник вещает пересоленную правду, хотя сам по себе он всегда почти жалкая личность. Жалкий, ничтожный человек, по определению Паниковского. Ни на что путное люди такого рода не способны, ибо цинизм и разного рода нигилизмы самобесплодны. Качества эти диаметрально противоположны милосердию. К цинизму приходят через моральное и нравственное убожество. От циника-нищего до циника, главы государства, каким был, допустим, Сталин, нет никакого расстояния, разница лишь в масштабе.
Вот почему первые шаги к всеобщему милосердию, к его воспитанию есть всеобщее наступление на цинизм, равнодушие, жадность, мелочность, властолюбие, зазнайство. И приступать к этому надо с пеленочного возраста.
Многие могут мне возразить, что воспитание всеобщего милосердия начнется тогда, когда будут готовы “кадры”. Но зачем они? Всякий нормальный человек способен стать учителем милосердия, надо ему лишь помочь в этом. В свою очередь, во всех детских садах, школах, гимназиях, во всех техникумах, институтах, академиях и даже на производстве ввести курс ЭТИКИ и МИЛОСЕРДИЯ по разделам: поведение в обществе, отношения меж людьми (только, пожалуйста, не “правила социалистического общежития!), отношение к животным, отношение к земле и природе. Час, посвященный беседе о милосердии, даст гораздо больше, чем час, отведенный любому сверхважному предмету, вроде алгебры. Алгебру и тригонометрию, физику и химию, лжеисторию и лжелитературу (как они существовали совсем недавно) мы не забываем “проходить”, а вот час-два в неделю на милосердие — нет возможности. Воспитывайте милосердие с яслей, с раннего детства, с начальной школы, воспитывайте в средней школе, в техникуме, институте. Внушайте его заповеди всем и в первую очередь женской половине общества, самой природой призванной к осуществлению милосердия. Милосердие должно стать программой радио и темой для телевидения. А как давно я не видел его воплощения в кино. Есть все: боевики, супермены, секс, насилие, война, производственная жизнь, детективщина и любовь — милосердия нет. Есть ли тема такая в лекциях, в различных проспектах? Кто воспитывает в милосердии всех, от малыша до министра? А почему исчезло прекрасное название СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ?
— Но где же взять “методические разработки”? Где учебники? — воскликнет кто-то.
Пока нет “учебников”, возьмите хотя бы эту книгу, обогатите ее собственным опытом, своими примерами. А не хотите книгу, есть десять заповедей Христа. Они основа милосердия. И вы их можете взять, господа атеисты. Ах, вы не хотите? Тогда докажите мне и обществу, что принесли вы, разрушая христианскую мораль, чем, кроме разнузданности и неверия ни во что, оснастили общество? Нравственное оскудение, если не вырождение общества, произошло по вашей вине, и никакой свободы духа вы не принесли, додумавшись до абсурднейшей формулы, что свобода — это, де, “осознанная необходимость”!
“Атеистическое милосердие” наизнанку нашло свое выражение в диком варварстве разрушения храмов, превращения народных святынь в груды кирпича, овощехранилища и конюшни. Таково было на деле “отделение церкви от государства”!
Но вместе с этим деянием произошло и “отделение” человека от основ его совести. Что проповедовала власть, допустим, того же “отца народов” во время его царствования? Все как раз противоположное заповедям милосердия. Поклоняйся тирану, лги, лжесвидетельствуй, ищи “врагов народа” там, где их нет, твори кумиров, доноси на ближнего, желай тебе не принадлежащего, иди брат на брата и сын на отца. Нy где вы, господа атеисты? Что принесли вы стране и народу, какой мерой вас мерить? А впрочем, я не отрицаю ничьего права на атеизм. Не верьте и не веруйте. Надо лишь, чтобы вы никого не подавляли, никого не заставляли быть атеистом. Кстати уж, прививать любое учение, равно как и любовь к чему-то (кому-то), можно лишь самим учением, разъясняя его и открывая его великую красоту. Прививая любовь с помощью насилия или страха, получают как раз обратные результаты. Любая идеология, насильственно внедренная, отвергается здоровым сознанием тем скорее, чем грубее внедряется, наглее проповедуется. Здесь аксиома, которую еще не поколебал никто.
Но продолжу мысль о преподавании Закона милосердия. Более чем где-либо, отражен и запечатлен он не только в Библии, в Новом Завете, как части ее, в фольклорных и литературных творениях, в творениях других видов-форм искусства, которое в основе своей примерно до середины тридцатых годов было гуманистичным, не лгало и не занималось выворачиванием истин наизнанку, за исключением творчества меньшей части художников, чаще всего громко прославленных, от которых и пошла-поехала псевдохудожественная лжелитература. Исключение и альтернатива истинно гуманному, а значит, и милосердному искусству есть и был — оголтелый, иначе не скажешь, модернизм, который разлился по миру как “рок”, “шейк”, “брейк”, как “творчество” “хиппи”, “панков”, “рокеров”, как проявление антимилосердия и сатанизма, распущенности, бездуховности и просто болезнетворной грязи, из какой выросли ныне до пугающих уже размеров преступность, бесстыдство, наркомания, порнография и ее реальное воплощение СПИД, страшное чудище, растекающееся по планете. И не надо убеждать меня в чем-то обратном. В милосердную созидающую силу модерна я не верю, в разлагающуюся и тлетворную — верю абсолютно.
А потому другой формой преподавания милосердия станет и должна стать критика и разоблачение всех тех уродств, которые я только что перечислил. Нет. Не только и не столько запретом. Хотя подчас для бациллоносителей нужен и запрет. Но лучше всего действует сопоставление чистоты и грязи, нормы и уродства, красоты и дикости. Поставьте рядом, пусть хоть на фото, чистую, здоровую, красиво одетую и нормально причесанную девушку с косой и размалеванную всеми цветами косметики, меченную по “венеричкам” и даже по “психушкам”, истасканную по ресторанам и подъездам, пьющую и курящую шлюху. Да знающую “наркоту”, и “секс”, и “колеса”, и противозачаточные драже, одетую ладно если в обрезанные до вида трусов тасканые джинсы! Поставьте их рядом и спросите тысячи тысяч, кто же из них лучше, на ком кто-то из лиц подходящего возраста рискнул бы жениться. Поставьте и спросите, хоть с телеэкрана. Я очень хочу услышать народный ответ! И он будет. Он будет скоро. Если не захотим окончательно превратиться в вымирающую, пораженную пороками и болезнями нацию. Ответьте, мудрые, ответьте, мои критики, где здесь милосердие!
Что воспитывает милосердие в школе? Кроме литературы, сопоставлений и примеров в беседах, в проповедях, малопригодных для школы, но столь нужных в храмах? Школьники Запада, как видел я сам, принимают участие в благотворительных делах, они не стесняются ходить и стоять у храма с церковной кружкой, продавать платки, вручать тексты заповедей, убирать помещения, заботиться о старых и, наконец, о меньших братьях. Помните всегда, что они “люди”, как говорил Дерсу Узала.
Как я бываю счастлив, когда вижу, как собачка, а бывает, и кот, кошка, провожают хозяина в школу, а потом долго сидят на крыльце в ожидании, принимая попутно знаки внимания и ласки от других ребят. Я не верю, что человек, способный оскорбить животное, собаку, кошку, корову, лошадь — пнуть, плюнуть, ударить, даже замахнуться без нужды, — человек, а тем более — милосердный человек. Отношение к детям, животным, растениям, к самой Земле и к людям, тебя окружающим, в конечном счете это отношение к самому себе! Вот такую постановку вопроса о милосердии надо, естественно, находить и подкреплять примерами.
ВСЕГДА НАДО ЗНАТЬ И ПОМНИТЬ: НЕ МЫ КОРМИМ ЖИВОТНЫХ, НО ОНИ НАС. И отношение к ним должно быть как к кормильцам. Помните, что животные более постоянны в своих чувствах, чем человек. Они преданнее любят, они совершенны в своем “зверином” естестве и в своих чувствах, во всем подобных человеческим. Помню, как в отсутствие моих домашних, уехавших на дачу, ко мне зашла знакомая, которая принесла мне книги. Она облобызала моего кота, и, столь довольный ее добрым расположением, я принялся показывать ей свою библиотеку, книги, оживленно разговаривая и смеясь, и вдруг услышал странный, стонущий вопль. Это кричал мой кот. Такого крика он не издавал никогда. Я понял, что он ревновал меня к этой незнакомой ему женщине, он сердился на нее и на меня. Он презирал нас и страдал. Таковы животные, которым мы с помощью “великого физиолога” Павлова, зарезавшего для своих гнусных опытов, может быть, тысячи собак и кошек, отказываем в человеческих чувствах и размышлениях.
Вспомните теперь исконную русскую картину из недалекого прошлого. Дровни или телега, запряженные лошадкой, возчик, в тулупе, в армяке, в простой ли, без изыска, зато без износа, рубашке, портках, и собачка, не породная, обыкновенная, чего там! в чем-то даже со статью лисы, бегущая за телегой. “И по сердцу эта картина всем любящим русский народ”. По сердцу и мне. Мой тесть, исконный крестьянин “от сохи”, с обликом святого великомученика, не был, наверное, святым, но вдоволь натерпелся всех этих жутких, как посмотришь ныне, надругательств над людьми, именовавшимися крестьянами, хлебнул он и первой мировой и, может, потому был человек неразговорчивый, словно бы деревянный. Но вот, несмотря ни на что, самозабвенно любила его рыженькая, прямо сказать, шавка, обыкновенной собачонки не придумать, и с обыкновеннейшей кличкой Шарик. Собака эта жила без привязи и была при хозяине всюду с утра до глухой ночи. Строгал ли он на примитивном верстаке — “ладил грабли” к очередному колхозному, а лучше б “бесхозному” покосу (грабель этих ломалось-терялось тьма), Шарик сидел под верстаком, копал огород — Шарик тоже был тут, ехал в лес — Шарик бежал за телегой, шел на ферму — и Шарик сопровождал его.
“Шарик прибежал, отец, знать, близко”, — говорила теща и начинала собирать на стол. А это значило абсолютно и точно: вот он идет, Александр Калитонович, по-деревенски и по-местному — Олексант, а по-домашнему — тятя. Как же можно быть немилосердным к таким существам, как этот Шарик? Оказывается, можно.
Я знал нелюдей, ловивших и обдиравших собак на шапки. Один из моих бывших соседей, из милосердия только не стану его называть, подманивал собак, с недельку кормил, а потом давил и съедал. Так съел он и приблудившуюся кудлатую собачку, которая, верно, жила у его дома и которую мы из милосердия кормили всю зиму (сосед зимой жил в городе). Мы привозили ей еды на неделю, и она благополучно прожила до весны. Весной она устроила логово в леске и родила щенят. Их съел описанный выше вместе с матерью, шкуру которой, негодную в дело, я нашел в том же леске.
Людей таких воспитывать бесполезно. Но пример воспитующ. Воспитывать можно только примером, иногда страшным, иногда красивым и благородным, но всегда только правдивым. Ложь заранее обречена, так же как разного сорта искусственные движения, вроде “тимуровцев”. Выдумка румяного писателя Гайдара была вроде бы хороша, благородна — помогать семьям погибших, обуздывать хулиганов и воров. Но как там ни крути, Гайдар был правоверным служителем сталинщины, тонко, талантливо лгавшим в угоду власти и времени. Чего стоит одна лишь “Судьба барабанщика”!
И почти то же, что я сказал о “тимуровцах”, об искусственном этом движении, засохшем на корню, я могу сказать, что и народ держится в своем большинстве естественных заповедей. Да, не убивают, ибо далеко не каждый способен убить даже врага, злодея, да, очень многие не крадут, не прелюбодействуют и не желают имущества ближнего, теперь уже, слава Богу, не творят и кумиров. Да и “кумиры”-то были, коль вспомнить! Константина Устиновича Черненко и Леонида Ильича хватит: как они спотыкались, вещая по бумажкам.
Итак, многие не крадут, не лгут, и не лжесвидетельствуют, и ближних своих любят. Но как обстоит дело с ближними чужими? Кто они такие, кто может убить “просто так”, зарезать за копейку? Не вывелись ли у нас “несуны” — те же воры, только “по-маленькому”. А когда я вижу ватажки молодых злобнолицых, злобноглазых отроков с ухватками будущих грабителей и “домушников”, я думаю: как же мы просчитались, так ревностно искореняя Христа, как будто в самом деле можно его искоренить, не пострадав за это заблуждение.
Мы не воспитали даже тех, кто подчас сам претендует на роль воспитателей и указчиков. Мы насоздавали, следуя ханжеской морали, миллионы лжегероев и орденоносцев, не заслуживающих подчас ни званий, ни наград. Впрочем, и здесь нужно милосердие. И я прощаю их, коль все еще не поняли: кичащийся своим ветеранством и наградами смешон и жалок.
Как доказать кому-то, что любая привилегия, любой орден делают человека счастливым, коль преподносит их благодарный народ, а не “от имени и по поручению” якобы этого народа.
Недалеко от моего дома совсем недавно висел на здании киностудии громадный портрет густобрового человека с пятью золотыми звездами на пиджаке. Звезды размещались уже в два ряда: три в первом и две во втором, где зияла как будто ждущая еще шестой звезды пустота. Человек этот что-то озабоченно писал. Вероятно, портрет был сделан с фотографии, и, быть может, человек тот что-то действительно писал, уверенный в своем несокрушимом пятизвездном могуществе.
Но вот что сказал проходивший мимо народ, услышал и я.
— Гляди-ко, че это он там пишет? — сказала-спросила попросту одетая женщина у другой.
— Как че? Талоны на колбасу подписывает, — не полезла за словом в карман другая.
Да, народ может быть и немилосердным. Но сколь более понятен был народу, в данном случае уже французскому, его президент, генерал де Голль, когда в ответ на предложение наградить его высшим орденом, быть может, несколько и позируя, отказался, сказав: “Франция не может награждать Францию”. И был случай, когда российскому императору Александру I в честь победы над Наполеоном сенат в холуйском усердии преподнес титул “Благословенный!”
— Оставьте, пожалуйста, — ответил воспитанный в христианском духе император. — Благословен ведь только Господь.
Это и есть милосердие. Может быть, в его высшей форме, ИБО МИЛОСЕРДИЕ — ЭТО ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ ЕЩЕ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ.
Часто у нас удивленно разводят руками: “Где же взять денег? Деньги на милосердие! Кто будет жертвовать на фонды? Кто даст деньги детям?”. И т. д.
Крик о том, где взять деньги, всегда напоминал мне разговор с одним моим не то чтобы приятелем, но бывшим однокурсником, феноменальным, генетическим, что ли, лодырем. Десятилетиями он нигде не трудился. Жил, “как птица небесная”, но все-таки на шее жены и тещи. Он творил прожекты, писал стишки-четверостишия для подписей к карикатурам в вечерней газете и был горд и счастлив. Получив за творчество пять-десять рублей, он снова жил надеждой когда-нибудь начать писать всерьез, крупномерную прозу, в крайнем случае рассказы, поэмы. (Он был человек не бесталанный, скорее даже наоборот.) Но лень брала свое, и вместо творчества он погружался в заботы о здоровье, носился с новыми модными тогда теориями голодания, сыроедения, дробного питания, режима. Ему достаточно было прочесть какую-нибудь брошюру о пользе бани или самомассажа, как он тотчас принимался все это изучать и даже пропагандировать. Хотя “голодать” он мог, кажется, не более полусуток.
В этот самый период я строил свой деревенский дом от фундамента до крыши собственными руками и с помощью жены и домочадцев. И вот когда я довел дом до крыши, приятель приехал ко мне, он любил отвлекать меня от дела и всякий раз старался разочаровать. “Зачем это надо! А мне бы вот только баньку!” (Когда же я сказал ему, что недорого продается именно “банька”, он тотчас возразил: “Да, у вас будут дачи. А у меня чо?” Говорил, как видите, почти в рифму.)
Услышав от меня о желании построить на крыше мансарду, он сказал:
— Конечно. Неплохо бы мансардочку.. Но.. Как подумаешь.. Сколько тут работы.. А-а.. Лучше помечтать!
Мансарду я построил. Друг-приятель тем временем все “мечтал”. А в конце концов заявил мне, что я — буржуй и еще что-то в том же роде, а он — бедняк и, следовательно, благородный человек. Еще он сказал, что советская власть — самая лучшая власть, потому что никому не дает виллы строить.
Таково антимилосердие, столь развитое в нашем мире, когда за труд тебя начинают презирать. “Кулак”, “буржуй”, “куркуль”, “частник”, “корову держит!” — это обычные расхожие газетные обличения. Но как же согласовались они с теми законами антимилосердия, царившими в годы “волюнтаризма” и “застоя”! И поэтому так глохла всякая милосердная мысль, сохло желание трудиться. Да хоть на то же милосердие “гнуть хрип”, как писал великий донской писатель. Общество без стимулов есть общество без возможностей. А среди стимулов главный — стимул к обогащению. О, УЖАС! К ОБОГАЩЕНИЮ! И мы десятилетиями не давали честным трудом обогащаться. Мы всем доказывали, что труд не должен давать обогащения, то есть не должен обеспечивать благополучие, отдых, комфорт, земные блага, хорошую пищу. Ишь, чего захотели! Обогащаться! Ну уж нет. И мы обставили себя множеством запретов, сплошными “нельзя”. Зато “волынить”, “пинать погоду”, “чесаться”, “синекурить” — этого было вдосталь, это — пожалуйста. С помощью этих нельзя, нельзя, нельзя мы создали общество всеобщего равнодушия, всеобщей усредненности и всеобщей незаинтересованности в результатах труда.
Ну, квартира, — ее чаще всего не зарабатывают, а ее ждут, потому что ее дают. Ну, эти самые “Жи-гу-ли”, на них копят, ну — сад. Что дальше? Дальше бесперспективность. Дальше мелкотравчатая возня в том саду, на крохотном участке. То, что называется ни себе, ни людям. Тот же самый семейный коллектив на 30—40—100 гектарах земли, купив или взяв в аренду технику, мог свернуть горы, обогатиться и ОБОГАТИТЬ ОБЩЕСТВО. Честным трудом. Нигде не воруя, как бывает, к сожалению, довольно часто: мама — из столовой, папа — с завода, Вова-Витя в подъездах у соседей (газеты, журналы).
У нас нет богатых людей. Нет их, кроме “подпольных миллионеров Корейко”. Но подпольный миллионер никогда и никому не пожертвует и гроша. Как стать богатым, если ты живешь на зарплату, высчитанную кем-то давным-давно так, чтобы ты едва мог прокормить себя? Не семью, нет. Должна работать по этой же норме и жена. Обязана работать. И на этой голодной денежной пайке в бетонной ячейке-квартире, с “санитарной” нормой на душу в 6 квадратов, вы можете резвиться, как хотите. Это и есть равенство, это и есть милосердие.
А МЫ ВСЕ РАВНЫ! — желанный лозунг лодыря. Нет, не равны. Многодетный, часто еще и дебил, получает на своих многочисленных чад пособия и подачки за счет того, кто не позволяет себе “роскошь” иметь больше одного-двух детей. Чаще всего такой трудяга живет в двухкомнатной, а дебил — в пятикомнатной. Такова анатомия и психология нашей бедности. Но хотелось бы назвать ее точнее — глупости. Иногда мне говорят: “Почему вы, писатель, не строите дорог, школ, больниц? Вот Чехов, Толстой строили”. Отвечаю: “Во-первых, я не Чехов, не Толстой. Во-вторых, Чехову и Толстому платили за их книги примерно в сто раз больше, чем мне. С них, с Чехова, Толстого, вообще всех деятелей культуры, не взимали никаких налогов. Мне от дохода за мои книги платят приблизительно 1—2 процента, а то и меньше. Когда в 1983 году в “Роман-газете” тиражом в 2540000 экземпляров издали мой “След рыси”, государство по скромным подсчетам получило миллион рублей прибыли. Мне, автору, заплатили 2100 рублей. Все остальное пошло в доход государству, следовательно, — народу. Значит, не только Чехов и Толстой строили больницы и школы. На отобранные у меня деньги их строит государство, но, к сожалению, я не чувствую себя при этом милосердным. Вдруг эти деньги оно израсходовало на “интернациональный долг”?
Нет у нас легально богатых людей. И потому жертвователей — нетути. Ну, заработок там однодневный перечислят, ну, в “фонд мира”. Странный такой фонд! Ну, субботник. Ах, эти субботники. Так, прикрываясь бравыми, мудрыми вроде лозунгами и решениями-постановлениями, пришли мы к самой настоящей разрухе.
Где взять деньги на милосердие? С этого начал главу — этим и заканчиваю. Путь один, ответ прост. Дайте человеку землю, дайте средства производства, уберите эти никому ненужные “Нельзя! Нельзя! Нельзя!” На этой собственной земле человек будет работать, как вол. И заработает, и даст обществу миллиарды! Будет из чего. Все крупные мировые фонды, премии, вспомоществования не созданы бедняками. Бедняки — это те, наподобие моего приятеля, которые предпочитают “помечтать”, а не строить мансарду.
Как-то высказал я носящуюся в воздухе мысль: “Вот мои книги. Издайте лучшую из них десятимиллионным тиражом. Цену поставьте 3 рубля. Это будет.. Это будет.. Да “самошедчие деньги”! Тридцать миллионов! Ну, минус на краски, бумагу, переплеты, труд наборщиков, печатников, издателей. А миллионов двадцать-таки чистой прибыли останется. Во Франции писатель и сейчас получает сорок процентов прибыли, а в Америке — шестьдесят! Это сколько бы я заработал на одной только книге? Кем бы таким сделался? То, что книга разойдется, — гарантия. Да ладно уж, возьмите из 20 миллионов девятнадцать себе, стройте, чего пожелаете. Оставьте мне миллион, миллионером, видите, стать захотел. Хочу остаток дней прожить по-человечески, с комфортом, дом купить, кухарку нанять за хорошую плату, чтоб жена от плиты отдохнула, пенсионерка, двадцать пять лет в школе отработала, да и я уже тридцать пять на общество вкалываю.
Дайте мне мой миллион — себе девятнадцать оставьте. Тут вам на всех хватит. А я, ручаюсь вам, не стану на этом своем миллионе сидеть. В три горла его не съем, золотом не обвешаюсь, у меня и сейчас золота 0,001 сколько-то там тысячных граммов (позолота на часах) — и это все. Оставлю из миллиона на прожитие, что б не гнать строку, не корпеть над новой книгой, а писать себе всласть, не торопясь, потихоньку. Остальное, можете верить, пожертвую: берите, дорогие! И детям отдам, и диким животным, и еще куда потребуется. Мало ли, землетрясение или, не дай Бог, потоп. Пожертвую, верьте. Ведь будет из чего. А книг у меня написано порядочно. Еще издать можно. Разойдутся.
Так обстоит дело с милосердием. Кстати уж, в Америке цены на книгу в три рубля нет. Книги дорогие. И сколько там этот писатель дохода получает — не унести. Вот и жертвует. На том кончаю фельетонный, но все-таки точный стиль, перехожу к реализму, может быть, даже и не обязательно социалистическому.
МИЛОСЕРДИЕ — ЭТО ДЕЙСТВИЕ
Пожалеть человека, посочувствовать, принять участие — это милосердие? Скорей всего, это лишь его самая слабая форма, хотя и не отрицаемая мной. Ободрить, утешить, вселить надежду, а иногда и ИСЦЕЛИТЬ СЛОВОМ способны уже не все. Вырабатывать в себе привычку, лучше сказать, ДОЛГ соучастия — первая ступень к органическому, постоянному христианскому, если хотите, милосердию. Но только первая ступень.
Более высокой будет ступень действенного соучастия. Помочь человеку дельным советом, деловым участием, деньгами (не следует помогать лишь пьяницам “на бутылку” и здоровым лодырям — здесь я категорический противник милосердия). Приведу пример . В нашем городе был какое-то время известен актер с лицом записного клоуна, необычайно честолюбивый и наглый. Как почти все такие люди, он считал себя гением, не беда, что не состоявшимся. “Пушкин все равно был бы Пушкиным, даже если б не написал ни одной строчки” — таково его кредо. Выгнанный отовсюду за пьянство и чванство, но, в главную очередь, конечно, за первое, он сделал своей профессией жить при кафе и ресторанах, где появлялся всякий вечер, обходил столики, останавливаясь особенно там, где оказывались люди творческие, — актеры, писатели, художники, и обращался с речью примерно такого содержания: “Я, конечно, жалок, и вы меня презираете. Но вам не ведомо, какой актер во мне пропал, какие стихи я сжег… Вот почему я думаю, что вы не откажете мне..” и т.д. Ему, конечно, милосердно подносили, отчасти желая просто откупиться от назойливого человека. Он выпивал. И начинал что-то декламировать — свое, не свое, бог весть. Потом он усаживался за стол, и, если кто-нибудь его решительно не прогонял (нахальству нет пределов), он мог уже испортить весь вечер, покровительственно похлопывая ошеломленных, покрикивая на них и даже оскорбляя. “Все, что вы пишете, — дерьмо!” Изгнанный, он спокойно тут же переходил к какому-нибудь другому столу, и все повторялось.
Зная этого актера и “поэта”, я всегда с интересом наблюдал за его тактикой. Плоды она давала всегда. Был он сыт и пьян, остальное время — летом — этот человек проводил на парковых скамейках, все так же кого-нибудь поучая или обличая, особенно если там пили пиво.
Однажды он явился и к моему столу.
— Я знаю все, — высокомерно начал он. — Знаю, вы писатель. Кой-что читал, и даже — неплохо. Неплохо, должен сказать.
Я ждал, но… Но далее последовало:
— Но вот такая несуразица. Мы с другом взяли бутылку вина, и нам немного не хватило на вторую. Вы, конечно, понимаете?.. — лицо его, несколько схожее с лицом, как я уже сказал, циркового “рыжего” и старого лилипута, бесстыже расплылось. — Вы, конечно, в состоянии меня понять?..
— Вы знаете, — ответил я, — если б вы были голодны и не имели денег, я с удовольствием бы вас угостил обедом, но на выпивку, уж простите, я не подаю.
Пусть читатель рассудит, прав ли я. С точки зрения пьяниц, я заслуживал, наверно, осуждения. Но с точки зрения истинного милосердия, повторяю, истинного, я был, наверное, все-таки прав.
Актер же (из милосердия к ушедшему не стану называть его) года через два исчез из кафе. Когда я поинтересовался у знающих, где он, сказали, что замерз в совершенно лютую, сорокасемиградусную новогоднюю ночь 1978 года. Был пьян стараниями милосердных и до дома, где он жил, не ведаю, не добрался. Таков финал ложного милосердия.
Милосердие истинное — действие. Если вы видите даже вдрызг пьяного, сидящего на морозе — не проходите мимо: это человек. Поднимите его. Позвоните, наконец, в службу милиции или скорой помощи. Если видите внезапно упавшего, чем-то раненного — не проходите, не перешагивайте. Окажите посильную помощь всегда и везде. Я бы мог здесь привести пример, когда кто-то спас моего сына, попавшего под трамвай, оказав ему самую первую помощь, но у меня нет сил и слов описывать это. И хотя сын мой все-таки погиб в другой раз и по другой причине, я благодарен и сегодня его неведомым спасителям. Это были милосердные люди.
Милосерден тот, кто идет навестить больного.
Милосерден тот, кто навещает заключенного.
Милосерден тот, кто жертвует деньги, обувь, одежду, книги, чтобы помочь нуждающимся.
Здесь, кстати, наше общество настолько несовершенно, что можно лишь негодовать. У нас нет ни “армии спасения”, ни “ночлежек”, ни “бесплатных столовых для бедных” (длительное время поддерживали мифологию, что бедных у нас и вообще нет). Да, при социализме, с его баснословной дешевизной основных продуктов (дешевизной, впрочем, в убыток обществу, дешевизной ненужной
и искусственной), мы создали великолепную среду для развития лени, тунеядства, бездельничества, развели “бедняков”, которые собирают бутылки не для того даже, чтоб купить кусок хлеба, — что там хлеб! если на одну сданную бутылку можно купить булку белого хлеба! Тунеядцы же собирали бутылки для того, чтобы купить опять же б у т ы л к у той “краснухи”, “чернухи”, “рассыпухи”, “стенолаза”, “солнцедара”, каким благостно травили народ в застойное, я бы лучше назвал, в “запойное” время. И все-таки бедные есть, были, их число не уменьшилось и сейчас.
И для них, а не для пропойц-тунеядцев-профессионалов можно было бы организовать прием бесплатных поношенных или даже новых малонужных— ненужных вещей. Открыть магазины для нуждающихся, где за очень скромную или даже символическую цену (это лучше, на мой взгляд, чем бесплатно) могли бы купить обувь, одежду, книги, мебель (сюда могли бы сдавать колоссальное количество мебели и учреждения, конторы, где все это списывается и часто просто варварски уничтожается, сжигается).
Все вещи, созданные трудом человеческим с затратой времени и материалов, должны жить и служить людям как можно дольше. Ресурсы дерева, металла, кожи уменьшаются пропорционально росту населения. И потому сжигать в топке расхлябанные стулья, столы, выбрасывать на помойку продавленные кресла, дырявые кастрюли, вполне пригодную к носке обувь-одежду есть расточительство и НЕМИЛОСЕРДИЕ.
В Дании, стране респектабельной и богатой, в богатом и респектабельном городе Копенгагене, я как-то наткнулся на магазин, расположенный в полуподвале. В витринах окон, у самой земли, были разложены старые инструменты, послужившие на своем веку, сервизы, медные тазы, чайники, электротовары, словом, все, что надо в обиходе, но все не новое. Я понимаю людей, любящих свежие и новые вещи. Но что делать, если нет возможности их приобрести? И датчане, народ даже не такой уж скупой, —самыми “скупыми” в Скандинавии считаются “финны”, а в Бенилюксе —голландцы (не уверен, так ли это), датчане не брезгуют вещами из таких магазинов. Кроме того, не хотите брать чужие и пользованные кем-то вещи, заведите привычку ЛЮБИТЬ СВОИ и заботиться о них.
Эту милосердную привычку надо воспитывать, воспитывать, воспитывать в себе, в детях, в близких. Ибо это называется бережливостью. Бережливость не скупость. Хотя говорят, что и “скупость — не глупость”. С этим утверждением я бы мог спорить. Истинная скупость — как раз та же глупость. Но бережливость не скупость. Это, коли угодно, милосердие к вещам, служившим вам. Я могу здесь привести курьезные примеры. Кажется, ни домашние, ни друзья, ни знакомые не считают меня скаредным, чем могу — служу. Но вот до страсти люблю свои вещи, свои рубашки, книги, ботинки, не могу их выкидывать. Будь возможность, десятилетия ходил бы в латаной рубашке (и хожу у себя в деревне), носил бы старую шляпу, привычную обувь.
Как-то под скепсис всей семьи я три года зиму и лето проходил в одних полуботинках, купленных к тому же всего за двенадцать рублей. Правда, чинил их, но крепкие попались, армянские, кстати, кожаные полуботинки, и, износив вдрызг, я все-таки не смог их выбросить, а оставил для ходьбы по лесу. Ботинки эти словно тоже любили меня, и все мне в них удавалось, и было легко и спокойно и жить, и ходить. Точно так же лет десять носил вязаный, очень теплый сирийский свитер и тоже оставил, не мог выбросить, когда чинить уже сделалось просто невозможно.
Я работаю, сидя в кресле, “полумягком”, лучше бы назвать его “полужестким”, почти сорок лет, и его я бережно чиню время от времени, а куплено было оно не новым. В моем письменном столе лежат на отдыхе почти все отслужившие мне авторучки. Лежат в нем и две новые, купленная и дареная, с золотыми перьями, но пишу я обыкновенной школьной авторучкой, немножко уже треснувшей, но еще пригодной к работе. Я люблю эту авторучку, другие все пишут не так.
И в заключение еще о бережливости. У моей жены на кухне была вместительная, литров на пять, эмалированная кастрюля. И вдруг она прохудилась, потекла, да еще не где-нибудь снизу (снизу я кастрюли лечил заклепками), а сбоку, ниже “ватерлинии”: там, где была не очень заметная щербина, образовалась дырка. Кастрюля потекла. Жалея ее — в продаже таких нет — жена пожаловалась мне. Не долго думая, я нашел винт с гайкой, из резинки “кастика” вырезал две шайбы и, расположив их по обе стороны дырки, скрепил винтом. Кастрюля не текла и еще исправно варила года три, пока резина не сгорела, не изварилась, а ржавчина не расширила дырку уже до размера двухкопеечной монеты.
— Ну, теперь уж надо выбрасывать, — сказала жена.
— Выбросить?
— Конечно. Дыра — палец проходит.
— А кастрюля нужная?
— Еще как!
И опять, жалея кастрюлю, я нашел две дюралевые шайбы, такие, чтобы они перекрывали отверстие, сделал из тех же резинок прокладки, и все это стянул тем же винтом. Кастрюля опять варит и парит. Парит и варит. Посмейтесь, если хотите. Но это, друзья мои, тоже милосердие. Любите вещи, они того заслуживают, они добрые, в них, верю я, есть душа, обращайтесь с ними, как с живыми существами, бережно и милосердно — они тем же отплатят вам. Отплатят хотя бы экономией ваших денег, которыми можно помочь ближнему. “Вещи — лицо хозяина”, “Без хозяина и дом сирота”. И любая вещь. И Земля, и Россия. И Планета. Мы забыли об этом высшем хозяине. Глумясь над ним, а на самом деле над собой, довели землю свою и Россию почти до разорения. Как тяжело об этом писать, как горько-горестно. И все это от забвения всеобщего и всем необходимого закона милосердия.
Когда сейчас я вижу старые документальные фильмы, где люди в “буденовках”, зацепив веревками, сдергивают с храмов кресты и, уподобленные тараканам и достойные только жалости, торопливо тащат, бросают в кучи иконы, которым молились их предки, я вижу отнюдь не очищение народного духа, а вижу его тягостное затмение, которое, к счастью, как будто кончилось. Святое солнце уже показалось, пусть только краем, но край этот светел, и я верю, что разум вернется, а вместе с ним вернется и милосердие.
МИЛОСЕРДИЕ ЕСТЬ ПРЕОДОЛЕНИЕ
Нет милосердия, где не приходилось бы преодолевать себя. К этому прежде приучали с детства. Не воспитанным с детства в милосердии удивляются родители теперь. Мелкое чванство, пошлое мизерное благополучие, “все удобства” опаскудили облик современного человека, и нередко в этом устройстве-благоустройстве — секрет душевной глухоты. “Мне хорошо, и я закрыт от всех на десять замков”. Иногда это прямо видишь на красивеньких сытых личиках, самодовольных личиках каких-нибудь молодых счастливых супругов, “кооператоров”, торгующих шапками, ресторанных “деятелей”, “деловых” и еще каких-нибудь людей, хочется сказать — “людишек” при власти, причем и власти-то мелкой, дерьмовой: гостиничная администраторша, какой-нибудь жлоб, приемщик сломанной радиоаппаратуры, регистраторша в “военном столе” и т.п. И не власть они даже, а так… Но сколько спеси, сколько немилосердия! И вряд ли родится оно, это милосердие, ибо видишь: не воспитано, не воспитано, не воспитано! И не пережито. Милосерден переживший горе. Милосерден голодавший и холодавший. Милосерден часто (но не всегда) перенесший нужду.
“Мы будим своего ребенка каждый день бодрым маршем!” — лопочет такая молодая мамаша перед экраном телевизора. На заднем плане самодовольный румяный супруг. “Бодрым маршем!” — думаю я, вглядываясь в красивенькое косметическое личико. Ну, этот нынешний стандарт. Норковая шапка-формовка, полосы румян на щеках, узкие губки в перламутре, “дубленка-варенка”. А от “бодрого марша”, наверное, каждый день ворочаются за стеной соседи, стонет какая-нибудь старуха, схваченная давлением. Чертыхается разбуженный, вернувшийся с ночной смены. “Бодрым маршем”! Вот оно, немилосердие, даже в малом.
“Прощать надо людям, батюшко!” Надо. Но вину осознаваемую. А попробуйте объяснить этой стандартной дурехе и ее мужу, без признаков видимой на лице души, что они глупят, что они по своему произволу будят весь дом, что они НЕМИЛОСЕРДНЫ! Вряд ли поймут. А вот если поймут, простите ее (их). Если поймут.. Преодолеть свое: “А мне (нам) так нравится!” — первый шаг к самоусовершенствованию и к милосердию.
Я сказал, что раньше это воспитывали. Да, были в образцовых семьях у деток копилки. И копили в них деточки, копили не на мороженки, не на пироженки, а на раздачу бедным в Рождество, в Пасху, в другие святые дни. Открывалась копилка, вытрясалась или даже разбивалась, и маленький человечек, но будущий ЧЕЛОВЕК творил милосердие, раздавая скопленное. Вот что такое милосердие. Так воспитанный, он уже не отворачивался от руки, протянутой за помощью, не ускорял шаги, не отворачивал лица. Мимо. Мимо. Заведите такие копилки. Учитесь подавать просящим.
От даяния, проявленной доброты и милосердия не ждите поклонения и благодарностей. Благодарный человек, кому вы помогли, всегда это сделает, неблагодарному — Бог судья. Не ждите. Но знайте, что в самом акте доброты и милосердия скрыта награда, к тому же Бог ли, судьба ли, еще ли кто-то всегда словно видит дающего и вскоре помогает ему. В этом сам я убеждался не раз. Помощь приходила ко мне, когда я ее не просил и даже не ждал. Не забывайте только быть милосердными.
ЕСЛИ ТЫ МИЛОСЕРДЕН, КУПИ ПТИЦУ И ВЫПУСТИ ЕЕ НА СВОБОДУ.
ЕСЛИ ТЫ МИЛОСЕРДЕН, НИКОГДА НЕ БЕРИСЬ ЗА РУЖЬЕ, НЕ ОХОТЬСЯ РАДИ ОХОТЫ, ТЕМ ПАЧЕ, РАДИ ЗАБАВЫ.
И РЫБУ РАДИ ЗАБАВЫ НЕ ЛОВИ.
ЦВЕТЫ НЕ РВИ. НЕ ДАВИ ВСТРЕЧНОГО ЖУКА ИЛИ ЛЯГУШКУ.
НЕ ЗАСОРЯЙ ЗЕМЛЮ.
НЕ ОСТАВЛЯЙ ГРЯЗНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ О СЕБЕ.
НЕ ОБИЖАЙ НИКОГО.
Все это трудно. Во всем нужно преодоление. К красивому цветку тянется жадная рука. Рыбу даже, коли сыт, хочется ловить. Уйти с поляны, где ты жег костер, проще всего, плюнув на все оставленное. Мимо нищего проще всего прошагать, отвернувшись. Но зачем-то прошлое общество, вовсе якобы несовершенное, устраивало благотворительные вечера и лотереи. Княгини и дамы высшего света, жены и дочери великих князей становились “сестрами милосердия” в годы войны. Графы и дворяне ехали “вольноопределяющимися” в полки. А это, иначе, — добровольцы. Никто почти не знает, что и последний русский император солдатом прослужил положенный по закону срок, когда был еще наследником престола, и с полной выкладкой, с тяжелым ружьем системы Бердана ходил в строю обычных солдат. Об этом не принято было писать. Но милосердие еще всегда ищет правды и справедливости. Правды и справедливости.
В одном из многих интервью среди многих, заданных мне вопросов был и такой: “Что нужно делать для возрождения милосердия”? Как и тогда, повторю снова и снова. Возрождать естественное человеческое общество. С его естественными законами, потребностями и естественной духовностью, которая живет в каждом нормальном человеке и называется совесть, честь, благородство.
Однажды я видел, как девушка типа стандартной шлюхи, какой встречается очень часто, сидела в присутствии рядом стоящей старухи — дело было в трамвае. “Девушка! У вас совесть-то есть?” — возмущались кругом. “А чо ето? Чо это такое — совесть?” — наглела нахалка. И продолжала сидеть.. Вышла она, сопровождаемая таким же дюжим молодцом.
Еще раз повторю: в становлении духовности велика, на мой взгляд, роль церкви как ее нравственного носителя. И, во-вторых, такого правового государства, где право будет правом, а не блефом и лозунгом. В-третьих, усиленное и всеобщее жесткое и целенаправленное воспитание, с обязательными для всех уроками добра и милосердия.
Сотворив милосердие, воспитаетесь и сами. Жертвуйте и деньги. И копите на такие пожертвования. Не давайте сносить добротные дома. Цените народный грош. Восстанавливайте все, что можете восстановить, дома. На улице, в городе, всюду любите животных. И делайте для них все возможное, чтобы сохранить их, улучшить их жизнь.
В Амстердаме я видел у гостиниц железные ящики “На корм для бездомных животных”. В этом городе, где нет пустой земли, на трех баржах живут бездомные собаки и кошки. Ухаживают за ними добровольцы. В Антверпене на площадях я видел тазики с чистой водой для тех же бездомных собак и голубей.
Любите домашних своих. Всегда помните, как страшны бывают утраты. Никакие венки и цветы не заменят добра, сделанного при жизни, не заменят ласки, участия, щедрости. Добро нужно живущим. Помните об этом, дети, помните, внуки, помните и родители. Коль вы жестоки, скаредны, и дети ваши вырастут такими же.
И, завершая этот трактат о милосердии, я хотел бы привести в качестве примера документ, случайно у меня сохранившейся. Таким документом снабжался каждый ученик, заканчивавший тогдашнюю школу, то есть четырехклассное народное училище. Свидетельство напечатано на плотной бумаге, настолько добротной, что и спустя почти восемьдесят лет, оно не потеряло глянца, лишь пожелтело палевой желтизной времени. Величина его, в разложенном виде, почти в газетную страницу, если взять ее и разложить на столе поперек.
В верхней части листа в трех круглых медальонах — фотографии царя Николая Второго, императрицы Александры Федоровны и наследника Алексея, мальчика в военной форме, с круглыми погончиками на плечах.
Свидетельство гласит: Екатеринбургский Уездный Училищный совет сим удостоверяет, что Никонов Григорий Григорьевич, сынъ мещанина города Екатеринбурга, успешно окончил курсъ учения в Екатеринбургском Гоголевском городском начальном училище.
Выдано 30 числа августа месяца 1912 года.
Председатель Совета:
Инспектор народных училищ Попов.
Члены совета: такие-то,
в том числе Законоучитель
протоиерей такой-то.
Свидетельство как свидетельство. Такие же примерно выдавались иногда похвальные грамоты и в школе, где я учился, с портретами Ленина и Сталина. Но есть и различие. По обе стороны от собственно свидетельства напечатаны двумя столбцами краткие нравоучения, запечатана полностью и оборотная сторона, где изложены основные законы, нравоучение о послушании Богу и Государю, положение о землеустройстве, об исполнении воинской повинности.
Многое из того, что на обороте, устарело, но нравоучения я рискну передать так, как они напечатаны. Вот они.
С нами Богъ.
Краткое нравоучение.
Люби Бога всъмъ сердцемъ и уповай на Него. Помни, что Богъ видитъ и знаетъ не только дела всякого человека, но и самые мысли и намерения. Богъ даровалъ тебе жизнь, Богъ хранить ее и все блага жизни сей ты получаешь отъ Него. А потому всегда благодари Бога за все к тебе милости, повинуйся Ему во всемъ, призывай Его на помощь во всяком добром деле.
Усердень будь ко святой Церкви Божьей, и все ея установление свято почитай и храни.
Государя почитай. Он помазанник Божий, и всемь его законамъ повинуйся.
Пастырей духовныхь, родителей твоихь и начальниковъ чти и следуй полезнымъ наставлениямъ ихъ.
Старших уважай и будь с ними почтителень, с равными обходителенъ, с низшими приветливъ.
Люби не только друзей и благодетелей, но и семыхь враговь твоихъ, служи им во благо и молись за нихь Богу.
Ни съ кемъ не имей ссоры и вражды.
Воздерживайся отъ гнева, прощай согрешившего противъ тебя. Оскорбил ли ты кого, испроси прощение у того и примирись съ нимъ.
Оберегай себя не только отъ худыхъ дел, но и от словъ и мыслей дурныхъ.
Будь кротокъ и терпеливъ, когда кто изъ старшихъ говоритъ, молчи и слушай.
Когда самъ говорить хочешь, прежде подумай, о чем намеренъ говорить.
Не всякому слуху верь. Не всего, что видишь, желай. Не всё делай, что можешь, но только то, что должно и что угодно Богу.
Будь справедливъ.
Никогда не желай, не домогайся и не присваивай себе того, что принадлежитъ другимь, а будь доволенъ темь, что самь имеешь. В чемь имеешь нужду, снискивай трудами. Что взаймы взял, отдай.
Обещай то, что согласно с волей Божией, а тебе по силамь, и обещанное исполняй. Никогда не лги.
Будь мужественным и трудолюбивымь, трудись соразмерно съ твоими силами. Трудолюбие угодно Богу, а тебе полезно. Праздность же есть мать всехъ пороковь и великий грехь передъ Богом.
В несчастии не унывай, уповай на Бога. В счастии не превозносись.
Просящему дай, если имеешь. Бедному помогай, насколько можешь.
Никому не завидуй, доброжелательствуй всемъ.
Не будь самонадеянъ и самолюбивъ. Со всеми будь ласков, но никому не льсти.
Встречающих приветствуй. Приветствующихъ тебя приветствуй взаимно.
Никогда ни передь кемь не гордись.
Сия храни, и будешь благополучень вь жизни твоей.
1990 г.
Публикация А. А. Никоновой