Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2003
Борис Николаевич Телков — родился в 1961 г. в Нижнем Тагиле, окончил горно-металлургический техникум им. Черепановых. Служил в армии на Крайнем Севере. Работает начальником отдела при строительной организации. Автор сборника рассказов “Время ночного чая” (1998). Член Союза писателей России. Живет в Нижнем Тагиле.
Красивый, сорокалетний…
А как все хорошо начиналось!..
В течение дня Чебурин несколько раз попадал под “золотой дождь”. Можно даже смело сказать, что на него опрокинулась двухмесячная норма осадков.
Небо хмурилось с самого утра — по отделу, где служил Чебурин, прополз слух о том, что сегодня должны выплатить зарплату. Народ на эту престарелую утку, конечно, не попался, держался стойко: не выпуская из рук чашечки с горячим “Капучино”, продолжал базлать по телефонам. И лишь Кло, недавно купившая великолепной стервозности рыжие испанские босоножки, сорвалась со стула и дробно зацокала вниз на первый этаж к замызганному, как мышиная норка, окошечку кассы.
Раскрасневшаяся, глубоко и страстно дышащая Кло возникла в дверях лишь через полчаса, нервно передернула плечами, как бы освобождаясь от тесного лифчика, и вдруг возопила на весь кабинет: “Че сидите-то, придурки?! Там деньги дают!!!”
После обеда Чебурин еще раз спускался в кассу — в середине мая неожиданно выдали новогоднюю премию. Это был уже “золотой дождь” со снегом. Потом Чебурина сбрызгивали дожди-перемочки: один за другим подходили должники и с небрежной щедростью клали ему на стол поверх бумаг солдатские гербовые пуговки рублей и скомканные десятки.
Удача, как одеколон вокруг свежеостриженной головы, еще некоторое время витала над Чебуриным. В супермаркет вдруг завезли апельсиновый ликер “Кюрасо”, который давно хотела попробовать Нина. Жена Чебурина по-пчелиному обожала эти сладкие тягучие напитки.
Дома тоже складывалось все как нельзя лучше. Позвонила из-за тридевять земель дочь и сквозь шелестящий прибой помех прокричала, что остается на всю ночь у подружки делать курсовой. Голос ее под конец сообщения предательски счастливо взвизгнул, как будто кто-то подхватил ее подмышки. После того, как Маня первый раз не ночевала дома, в квартире Чебуриных несколько дней пахло больницей, а кот Леха, обнюхавшийся пузырьком из-под валерьянки, сверзился с кухонного шкафа и едва не сломал переднюю лапу. История с ночевкой у подружки, не-смотря на следующий за нею скандал, повторялась несколько раз, и Чебурины-старшие отступили от трудолюбивой дочери, более того, вскоре они стали находить удовольствие в ее отсутствии. Оставшись вдвоем на весь вечер и ночь, они вырывали телефонный шнур из сети, как матросы обрубают канат, связывающий корабль с причалом, и не торопясь, с наслаждением предавались всевозможным утехам.
Когда Нина пришла с работы домой, Чебурин в халате, похожем на римскую тогу, призывно возлежал на диване перед роскошно сервированным
столиком. “О-ля-ля!” — только и выдохнула Нина и, не сказав более ни слова, отправилась прямо в ванную.
Прислушиваясь к плеску воды и нарезая на ладони сизо-красное яблоко, Чебурин чувствовал себя большим, сильным и изощренным. Нина вернулась в полосатой мужской рубахе, надетой поверх голого тела. Кожа ее была тугой, прохладной, пахла цветочным мылом и чуть поскрипывала от чистоты под рукой.
До девяти вечера они дважды увлажняли потом и сбивали в угол дивана простынь. На дне пузатой бутылки оставался лишь глоток тропической страсти. Ослиными ушами валялись на столе среди тарелок банановые шкурки.
Нина пристроила пушистую голову на животе у Чебурина и смотрела телевизор. Платиновый блондин скакал по сцене, держа перед собой микрофон, как леденец на палочке. Приглядевшись, Чебурин узнал в певце бывшего жгучего брюнета.
Еще несколько минут длилась семейная идиллия, когда нагие супруги вповалку лежали на диване, сладко утомленные всякого рода излишествами. И вот тогда Чебурин совершенно бездумно задал этот дурацкий вопрос — все мучительные, затяжные болезни, столетние войны начинаются именно так, с пустяка, из ничего.
— Нин, а ты хотела бы, чтобы я как-то изменил свою внешность?
— Не-а… — сонно промычала жена.
— Представь себе: приходишь с работы, а я — рыжий!
— Убила бы…
Чебурин, наклонив голову, посмотрел вдоль своего тела. Оно оканчивалось огромными, лопатообразными ступнями с чуть оттопыренными в сторону набалдашниками больших пальцев.
— Значит, тебе все во мне нравится, и ты ничего не стала бы изменять?
Нина, вздохнув, недовольно подняла всклокоченную голову и укоризненно посмотрела на мужа чуть косоватыми глазами.
— Ну почему же… Пол, например.
И тут же ойкнула, потому что широкая и плоская ладонь Чебурина звонко накрыла округлый холмик ягодицы. Потом погладила шероховатую, в пупырышках озноба вершинку.
— Шурик, ты меня пугаешь. И откуда у тебя эти дамские заморочки… У нас что-нибудь в бутылке осталось?
Чебурин налил в бокал остатки “Кюрасо”. Нина допила ликер до последней капли, блаженно причмокнула и сказала:
— Ты бы, Шурик, лучше зуб с левой стороны вставил, — Чебурин ощутил укол острого ноготка в щеку. — Вот здесь. Погоди, не кусайся! А то, когда смеешься, на Вовку-второгодника становишься похож…
— А в остальном я — идеален? — допытывался он, сам не зная, зачем это делает. Возможно, ему нравилось наблюдать, как пьяненькая расслабленная Нина пытается отмахнуться от его вопросов. Так, порой тыча наслюнявленной ниткой в розовые ноздри спящего кота Лехи, он вынуждал его к чиху.
Нина ничего не ответила. Отыскав среди смятого белья черный брусочек пульта-лентяйки, она молча и, как показалось Чебурину, нервно принялась нажимать кнопку за кнопкой. Не найдя ничего интересного ни на одном из каналов, она выключила телевизор и медленно повернулась к мужу. Одна бровь взлетела птичкой.
— Начнем с того, Шурик, что ты не Аполлон…
— Без базара, — миролюбиво согласился Чебурин и цвиркнул дыркой на месте отсутствующего зуба.
Нина отползла от мужа к стенке и, обхватив руками согнутые колени, пристально оглядела лежащего голым Чебурина. У нее был взгляд покупательницы, рассматривающей предложенный кусок говядины.
Чебурину стало неуютно, он едва подавил в себе желание натянуть простынь до самых глаз. Именно тогда у него возникло первое предчувствие о напрасности затеянного разговора о внешности.
— Вообще-то, Шурик, ты мне и такой нравишься, иначе фиг бы я за тебя замуж вышла… Но если непременно хочется знать мнение пьяной женщины о своей особе, то не обижайся… — Нина опустила глаза и глухо сказала: — Шурик, у тебя короткие ноги. Вот.
Чебурин от всей души расхохотался. Деликатность, даже робость жены вызвала у него умиление, он хотел поймать ее за руку и притянуть к себе, но Нина ящеркой переметнулась в дальний угол дивана.
— Погоди, это еще не все…
И она очень серьезно, чуть заплетающимся языком взялась перечислять все недостатки своего мужа: редеющие волосы, сутулость, намечающееся брюшко…
Чебурин слушал дефектную ведомость на себя со снисходительной улыбкой взрослого человека. Своей внешностью и сорокалетним возрастом он был вполне доволен, считал, что бывает и хуже. То, о чем говорила жена, Чебурин знал сам, одно время даже пытался следить за своим весом и осанкой, но вскоре потерял к этому занятию интерес.
Теперь ему хотелось перевести разговор на другую, более интересную тему, например, на что они потратят полученные сегодня деньги, как вдруг Нина сказала нечто такое, что v Чебурина вызвало удивление.
— Нос у тебя хоть и крупный, но какой-то бесформенный, без характера…
— Не понял, — он даже приподнялся на локте. — Как хобот, что ли?
— Да нет. Просто нос ни о чем. А для мужского лица он — все!
“Как же так!” — возмутился он про себя. Ведь двадцать лет назад не кто иной, как сама Нина, утверждала, что он, Чебурин, смурным взглядом близко посаженных глаз, большим мясистым носом и мощной, как у бульдозера, челюстью похож на Маяковского. Особенно в профиль. Ему было лестно тогда подобное сравнение, тем более из уст своей подружки, он даже остриг кудри и выучил несколько стихотворений Владимира Владимировича. На студенческих пирушках, возникнув над столом, он декламировал деланным басом: “ У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний”.
“Боже мой! Как время изменяет людей…” — засопел Чебурин. Ему стало обидно за свой нос. Он хотел возмутиться, но сдержался, решив выслушать все, что еще скажет жена.
Между тем Нина продолжала называть все новые и новые части тела Чебурина, тут же легко доказывала их несовершенство и, переведя взгляд в угол комнаты, где, возможно, грезился ей идеальный образ мужчины, рассказывала мужу, как он должен выглядеть на самом деле.
Нина вела себя подобно самому безжалостному грабителю — она отняла у мужа весь его внешний облик, не оставив даже “тещиной дорожки” — места, где чахлая поросль на груди Чебурина встречалась с волосами на его животе. Жена была твердо убеждена, что тело настоящего мужчины должен густо покрывать золотистый волос. “И вспыхивать на солнце, как пламя!” — неожиданно страстно добавила она.
Чебурин чувствовал себя подорвавшимся на мине. Он пытался собрать себя вновь, слепить из ошметков прежнее такое родное и уютное тело, но это никак не удавалось. Получался другой человек, высокий хлюст с распушенными усами и мурлыкающим взглядом.
Нина продолжала в мельчайших подробностях живописать идеальный образ мужа-усача, и вскоре сама она, обнаженная, сидящая с поджатыми под себя ногами, стала походить на скульптурку девушки с разбитым кувшином, которой часто украшают источники с минеральной водой или набережные прудов.
Чебурин уже готов был поверить в то, что происходящее не более, чем кошмарный сон после распития тропического зелья, если б вдруг его не озарило, хотя точнее было бы сказать старинным штилем: свет померк в его очах. Он разом понял, что его прекрасный двойник вовсе не мечта жены и эфемерный образ, а реально живущий и недурно преуспевающий человек по фамилии Медляков.
Сейчас он не мог вспомнить, кто привел этого человека в их компанию, но Медляков с первого же дня стал предметом споров между мужчинами и женщинами.
Первым он не нравился, потому что приходил на вечеринки всегда без жены, вольным стрелком, а когда ближе к полуночи пускали шапку по кругу, чтобы послать гонца в ларек, Медляков отдавал деньги последним и такую купюру, что все остальные оторванные с кровью вложения казались мокрой медью, собранной на паперти. При этом не забывал напоминать: “Только берите хорошую водку…” Звучало это очень обидно, как будто до Медлякова они употребляли лишь денатурат и тройной одеколон.
Дамы грудью защищали Медлякова от своих мужей. Они в голос уверяли, что этот человек на вечеринках просто необходим, как та щука в озере, чтоб карась не жирел. Им якобы давно не нравилось, что их компания за долгие годы знакомства стала какой-то бесполой, и только Медляков своими пышными усами и гусарскими замашками дал им возможность вновь почувствовать себя женщинами.
Мужчины ворчали и огрызались, как львы, загоняемые в клетку, но крыть им было нечем — ловкий усач за вечер умудрялся перетанцевать со всеми их женами, приобняв не за талию, а за нежную мякоть чуть выше, каждой что-то шепнуть на ушко, отчего та еще долго бродила меж гостей разрумянившаяся или сидела за столом, купая блестящие загадочные глаза в бокале с вином и покачивая ножкой с висящей на пальце туфелькой. Медляков всякой женщине, даже дурнушке и тихоне, старался, как добрый хозяин гарема, угодить вниманием и самому при этом получить удовольствие.
Могло показаться, что он никому из дам не оказывает особого предпочтения, но Чебурин с некоторых пор не верил в это. Однажды он, проводив кого-то из дальних гостей, вновь вернулся в комнату, где звучал сладкоголосый Иглесиас, пахло копченой курицей, было душно от запаха духов и водочных испарений, а в полумраке топталось несколько полуобнявшихся пар.
Чебурин не был ревнивцем, позволял жене да и себе тоже в пределах поводка небольшие вольности, но эти двое ему не понравились, они чем-то отличались от других пар. Они не танцевали, а стояли, оплетя друг друга, как деревья ветвями. Чебурин видел лишь широкую джинсовую спину Медлякова, а что в это время делали ненасытные руки дамского угодника, муж-бедняга мог только догадываться.
В тот вечер Чебурин погасил в себе ревность, как, поплевав, вдавливают в пепельницу чадящий окурок. Он ничего не сказал жене и вообще постарался забыть об этом неприятном для него эпизоде, тем более что Медляков стал реже появляться в их компании. Поговаривали, будто на окраине города в частном доме он открыл мастерскую по ремонту автомобилей.
Теперь, когда жена сама больно напомнила ему о Медлякове, Чебурин решил тоже нанести ей ответный удар. Уже отчужденно закутанный в простынь, он лежал и с мазохистской терпеливостью ожидал, когда Нина закончит перечислять все достоинства Медлякова. Оглаживая себя по голым плечам и по-прежнему вожделенно глядя в угол комнаты, она рассказывала о том, какая у Чебурина должна быть кожа, какого цвета загар, подробно описала форму ягодиц и ширину бедер, выпуклость икр и мосластость коленей…
Чебурин начал подозревать, что вскоре она перейдет к внутренним органам, и тогда ему уже никогда, зловеще ухмыляясь, не прошипеть: “К чему этот длинный перечень… Скажи проще: я люблю Медлякова”. Он уже раскрыл рот, чтобы произнести эту убийственную фразу, как Нина неожиданно вздохнула: “А ногти на руках должны быть крепкие, как панцирь, продолговатой формы и, безусловно, чистые и аккуратно подстриженные… В этом я согласна с Александром Сергеичем”.
И Чебурин расхохотался, щелкая зубами и встряхивая головой, как собака: Нина настолько увлеклась усовершенствованием мужа, что не заметила, как перешла границу и посягнула на свой идеал: у механика Медлякова вместо ногтей были сбитые оглодыши с черными месяцами грязи по краям.
Укус
В коммерческом отделе, где работал Чебурин, все сплошь сорокалетние. Другие возраста как-то не приживались, и если случалось, что попадали ненадолго в их компанию, то смотрелись в ней так же нелепо, как попугай в воробьиной стае. Сравнение с ватагой задиристых и пронырливых птах неслучайно: несмотря на частые перепалки меж собой, снабженцы мгновенно объединялись в стаю, когда дело касалось чести отдела или кому-то угрожала опасность со стороны.
За многие годы совместной работы сотрудники знали друг о друге почти все: привычки, вкусы, болезни, дни рождения детей и клички домашних животных. При желании их коллектив можно было бы назвать семьей: в обеденный перерыв, закрыв от назойливых просителей — от чужих — кабинет, мужики, по-домашнему скинув пиджаки, играли в шахматы на подоконнике под раскрытой форточкой — здесь разрешалось выкурить по одной сигарете, а женщины тем временем примеряли новую юбку или кофточку в другом конце комнаты.
Одна из них, чаще всего многодетная мать Галюня, сняв со стены круглое зеркало, прижимала его, как щит, к своему щедрому животу и грудям. Остальные, возбужденно галдя, срывали с треском с себя будничную одежду и облачались в обнову. Галюня при этом стояла, широко расставив ноги, со своим зеркальным щитом и напряженным выражением лица, как Персей перед Медузой Горгоной. Игроки, передвигая фигуры по клетчатой доске, с ленивым любопытством косились на вскидываемые над головами голые руки с желтоватыми, будто в подпалинах, подмышками, мелькали округлые сметанные плечи, колени, обтянутые колготками, и крутые бедра.
Этот обеденный стриптиз мужики наблюдали уже на протяжении более чем десятка лет, поэтому оценивали дам скупо и со знанием дела:
— За Верандой в конце смены Колька заедет…
— С чего ты взял?
— Она на свидание всегда зеленый лифчик одевает.
— Точно.
Женщины, конечно же, замечали на себе касательные взгляды мужчин, деланно сердились, махали на них тряпками, но при этом никогда не прятали свои тела за приоткрытой дверцей шкафа, радостно розовели от пикантной ситуации, а порой и вовсе дурачились, как расшалившиеся девчонки. Несмотря на совместное — по восемь часов в день — проживание четырех мужчин и пяти женщин, между ними никогда не возникало серьезных романов. Весь рабочий день девять человек строчили накладные, транспортные, носили на подпись счета, заключали договоры и разрывали сделки. Ругались по телефону и без него. Любовные чувства не приживались на бумажной почве, удобренной чернилами. Засыхали на корню.
Как-то на одной из междусобойчиковых пирушек Чебурин поинтересовался у отделовского мачо Котикова, почему бы тому не приударить за кем-нибудь из снабженок, тем более что половина из них были незамужними или разведенными, Серега едва не выронил из рук скользкий пластиковый стакан:
— С-старик, думай, что говоришь! Ты еще про маму и сестру вспомни!
* * *
Как в семье не без урода, так и в коммерческом отделе был свой человек со странностями, не такой, как все.
Никому из снабженцев не приходило в голову называть экономиста Трошкину Людмилой — именем дородным и радостным, как хохляцкая тыква.
Для всех она была бедняжка Люси — писк беленькой декоративной мышки, никогда не видевшей зеленого луга и золотого пшеничного поля.
Она боялась всего: неумолимо надвигающегося конца месяца, вдруг вынырнувших из бумажного моря неоплаченных счетов, резких телефонных звонков, таракана, шустро, как под обстрелом, пробегавшего по столу и хлопнувшей от порыва ветра форточки.
Но воплощением всех этих страхов, единым кошмаром был для неё их начальник отдела Селиванов, а между снабженцами — просто Сильвер. Этот лысый и квадратный, похожий на водочный штоф, человек имел обыкновение неожиданно возникать в дверях отдела и, опершись рукой о косяк, тем самым как бы закрывая выход из кабинета, хмуро наблюдать за работой своих сотрудников. У него был безжалостно оценивающий взгляд хозяина, заглянувшего с ножом в руке в курятник в предпраздничный вечер.
Первой вздрагивала бедняжка Люси. Её бледное треугольное личико покрывали розовые лепестки, тонкая шея сгибалась, как стебель увядающего цветка. Очками она почти касалась. заполняемого ею документа.
Чуть позже начинали ерзать на своих стульях остальные чиновники. Оживленный галдеж стремительно угасал, и вскоре стерильная, кладбищенская тишина заполняла комнату. За окном умолкали дети в песочнице и воробьи в кроне тополя. Перед надвигающейся грозой воздух сбивался в комки, как манная каша, и застревал в глотке. Мать Галюня привычно доставала из тумбочки коробку с лекарствами и ставила перед собой — она не имела права оставлять своих чад сиротами.
— Что, р-работнички?.. — первое, ещё далекое грохотание грома, по которому сотрудники определяли, какой будет гроза: достанется всем без разбору или шефу хватит одной жертвы, бедняжки Люси, вечно перепуганной и оттого немножко бестолковой. Одним словом, она была идеальная девочка для битья.
И Сильвер с ней не церемонился. Напрягшись так, что вены, как реки на глобусе, густой сеткой покрывали его бритую голову, шеф рычал на весь коридор: “Трошкина! А ну, зайди с отчетом ко мне. Расскажешь, о чем ты на работе думаешь!” Мелко, почти припадочно потрясывая головой: “Сейчас, Николай Иванович, мигом…”, несчастная Люси начинала руками шарить по столу в поисках нужной бумажки. Опрокидывался стакан с чаем. Коричневая жидкость, причудливо растекаясь по поверхности стола, сама находила требуемый отчет.
После того как Люси, зажав двумя пальчиками подмоченный в прямом и переносном смысле документ, обреченно и каждый раз навсегда покидала кабинет, снабженцы оживали. Мужчины молча поднимались и шли гуськом курить на крыльцо, а женщины принимались наперебой жалеть бедняжку Люси. Их жалость к ней в этот момент была изрядно преувеличена и вызвана не столько состраданием, сколько чувством вины за то, что Люси служит у них в отделе громоотводом и в очередной раз спасла их от грозного Сильвера.
Жалели бедняжку в два этапа: в ее отсутствие и после возвращения растерзанной Люси от Селиванова. Первый этап напоминал дружное завывание заказных плакальщиц и обрывался резким выпадом грубоватой Кло:
— Ну, все, хватит выть! В конце концов, не съест же он ее там. А в свои тридцать восемь с половиной пора бы уже научиться давать хамам отпор!
Второй приступ жалости был более сдержанным, но искренним. Шаткой походкой кое-как добредя до своего стола, Люси снимала очки с толстыми, будто льдинки, стеклами. Прижимала крохотный, с почтовую марку, платочек к мокрым глазам.
— Вот зверюга, что творит! Да разве можно так над живым человеком измываться… — бормотала Галюня, поднося бедняжке стакан с настойкой пустырника.
Экспедитор Бронников молча клал на край стола измызганную, в крошках табака конфетку.
Веранда, прыгая перед зеркалом, взбивая массажкой волосы и одновременно всаживая ноги в туфли, щебетала:
— Усвой, девочка моя: он — мужик. Значит, бесчувственный чурбан. Тут ничего не поделаешь. Смирись. А ты блажишь, как раненая. Подумай о чем-нибудь приятном, э-ро-тичном, о мистере Иксе своем, а?..
Дело в том, что кроме отделовских сострадателей существовал еще некто, после звонка которого слезы на лице Люси высыхали мгновенно, как мокрая крыша под лучами солнца. Она даже начинала робко курлыкать себе под нос какой-то мотивчик, а в накладных нанизывать, словно бусинки, одну ошибку за другой.
Дамочек остро интересовала личность неизвестного мужчины, а отсутствие какой-либо информации о нем лишь сильнее разжигало любопытство. Люси молчала, как радистка Кэт на допросе, лишь однажды вскользь обронила, что он женатый человек, и она не хочет, чтобы у него были неприятности в семье. Многоопытные дамы дружно фыркнули: “Ишь ты, заботливая!..”, а отделовский Казанова Серега Котиков, не раз битый женой и рогоносными мужьями, молча пожал ей тонкую руку с коротко стриженными ногтями и простеньким серебряным колечком на среднем пальце.
Возможно, снабженцы вскоре забыли бы о тайном мужчине своей сотрудницы — не школьники ведь, мало ли кто и у кого есть на стороне, — если б незнакомец не звонил ежедневно и за несколько минут разговора не творил с бедняжкой Люси чудеса. На месте не старой, но уже не первой молодости женщины с жидкими пепельными волосами и с испуганно-обиженным взглядом ребенка, у которого взрослые отняли любимую игрушку, появлялась совсем другая особа.
Сняв очки, она прятала глаза под ладошкой, словно боялась быть разоблаченной в воровстве чужого счастья — впрочем, и оставшейся неприкрытой части лица вполне хватало, чтобы почувствовать радость Люси от встречи с любимым человеком.
В основном говорил мужчина. Это был стремительный поток, который подхватывал и уносил из кабинета прочь обомлевшую бедняжку Люси. Он не оставлял ей ни секунды на размышления или сомнения и лишь изредка давал мгновение, чтобы успеть прошептать: “Да, о… да!..”
Женщины, благо их Люси не видела, сидели напряженно, как кошки перед мышиной норкой, наблюдая за движением её рта — она то покусывала, облизывала, а то поцелуйно округляла губы. Казалось, они понимали, что говорит мужчина на том конце провода. Возможно, до них даже долетали брызги того словесного потока, который любвеобильный незнакомец опрокидывал на бедняжку Люси. Они оценили силу его чувств и прозвали меж собой чужого любовника иронично-уважительно — мистер Икс.
* * *
…После ссоры с Ниной Чебурин провел маетную одинокую ночь на душистом диване в комнате дочери, благо её не было дома. На работу вышел
помятый и блеклый, как мелкая денежная купюра, с единственным желанием вымолить у Сильвера отгул на сегодня. Чем займет он это время, Чебурин пока ещё не придумал, во всяком случае, оно ему было нужно не для сна.
Хорошо посидеть в уличной пивной кафешке, которых множество появилось в городе с приходом лета. Яркий полотняный шатер, как паруса, будет хлопать на ветру, навевая в хмельную голову мысли о свободе и приключениях. Развалясь в белом пластиковом кресле с бумажным литровым стаканом пива в руке, он будет щурить глаза и нагло-небрежно разглядывать всех сидящих за столиками и проходящих мимо женщин и девиц, радоваться тому, что нынешним летом разрезы на юбках и платьях стали еще глубже и откровенней. Их мужчины будут, конечно, злиться на такую дерзость, пучить на скулах шары желваков, поигрывать плечами, но Чебурина этим не напугать — он не пропустит мимо не одно декольте, чтобы по-утиному не нырнуть туда взглядом. Он боец и охотник. Ему сорок лет, ему изменяет жена с механиком Медляковым, поэтому пусть и они потерпят, ничего с ними не сделается. Се ля ви.
Но этим сладко-мстительным планам Чебурина не суждено было сбыться.
Накануне вечером их грозного шефа выстегали в управлении, поэтому утром следующего дня Сильвер устроил своим подчиненным торжественную раздачу черных меток. Чиновники пытались защищаться, трясли оправдательными бумажонками, но лишь ещё сильнее разозлили начальника. Он начал топать ногами, рискуя провалиться на первый этаж.
О том, что он хотел сегодня пойти в отгул, Чебурин вспомнил лишь к концу смены, когда весь взмыленный вернулся из соседнего города. По снабженческим меркам он совершил подвиг: взял на заводе под честное слово машину цемента и привез сидевшим без дела строителям.
В отделе никого не было, кроме Люси. В отличие от остальных, у неё не хватило смелости даже на то, чтобы покинуть кабинет и переждать неистовство Сильвера на безопасном расстоянии. Когда Чебурин неожиданно распахнул дверь, она поглядела на него взглядом согласного на все кролика. Вернее, крольчихи.
— Ничего, сиди, сиди… — движением руки шутливо задержал её в кресле Чебурин. — Ага, все сдриснули! — он оглядел пустые столы с брошенными в паническом бегстве калькуляторами и авторучками. — А где папенька Сильвер?
Чебурин был уверен, что отгул на завтра он честно отработал. Бедняжка Люси указала пальчиком на стенку. И глазами изобразила детский ужас. Только она это сделала, как селектор закашлял хрипло, будто собирался сплюнуть, и на всю комнату раздался рыкающий бас:
— Трошкину — ко мне… Быстра!..
Руки Люси заплясали по бумагам.
— Что же я опять не так сделала…
— А давай я скажу, что в кабинете никого нет, а ты пока спрячься у плановиков, хорошо? — великодушно предложил свою помощь Чебурин.
— Нет-нет: узнает, ещё хуже будет!
Вернулась она минут через пятнадцать с красными глазами и крупными пятнами влаги от слез на кофточке, как будто кто-то стеганул её по лицу мокрой веткой.
— Да-а, куда уж лучше…
Чебурин, как мог, пытался её успокоить, даже пообещал когда-нибудь вместе с мужиками набить шефу морду за хамство, но Люси была безутешна. Он уже не знал, что сказать этому хрупкому и нелепому созданию, если б не телефонный звонок. Люси дрожащими пальцами ухватилась за трубку, и по тому, как тут же закрыла ладошкой глаза, Чебурин с облегчением понял: мистер Икс оказался как нельзя вовремя.
Чебурин плеснул себе в стакан холодного чая, стащил у Кло со стола сливовую карамельку. Плюхнувшись в кресло, вытянул ноги в припудренных цементной пылью башмаках. Уф, блаженство! Накатила дрёма. Разом сказались бессонная ночь и волнения дня. Отвлекало от сна лишь счастливое мычание Люси.
Чебурину вспомнилось, что когда-то, в совсем еще юные годы, он по нескольку раз в день звонил Нине домой по телефону из студенческого общежития. Церберы в сатиновых халатах при виде его грудью падали на аппарат. О чем они говорили? Ни о чем… Мембранный роман, где любой звук, вздох — уже полновесное слово, а слово — страстный монолог.
Интересно, а Нине звонит на работу её механик? И они так же дышат? Воспоминание о Медлякове вывело Чебурина из дремотного состояния. Неужели у ней с этим Самоделкиным всё так серьёзно? “Ч-чёрт возьми, хватит уже — завтра в отгул, и отрываюсь в полный рост!” — хлопнув себя по коленям, Чебурин вскочил с кресла и отправился в логово к Сильверу подписывать увольнительную записку, а за спиной — как издевка: “Да-а… Да-а… В шесть часов…”
Сильвера, конечно, на месте не оказалось. Чебурин с досады пнул ногой дверь, но профланировавшая мимо девчонка-секретарша подсказала: “Николай Иванович на улице машину ждет”. Чебурин кубарем скатился по лестнице вниз.
Командирская “Волга” находилась возле самого крыльца, но шефа в ней не было. Чебурин огляделся по сторонам и обнаружил Сильвера на другой стороне улицы в телефонной будке. “Ага! Теперь ты не уйдешь!” — подумал он и перебежал дорогу. Чем ближе подходил Чебурин к шефу, тем настороженней становился его шаг. Ему показались странными внешний вид и поведение шефа. Он даже засомневался: не пьян ли Сильвер.
Николай Иванович стоял спиной, с трубкой в руке, почти полностью заполняя своими телесами пространство железного ящика. Широкие плечи его, обычно по-бойцовски высоко поднятые, теперь расслабленно обвисли, благодаря чему он уже не напоминал водочный штоф, а скорее бутыль со сладким десертным вином. Толстым пальцем он рассеянно, как школьник, выводил вензеля на грязном стекле.
— Ты, Людочка, у меня великая актриса, — донесся до Чебурина голос плюшевого льва. — Не забудь про шесть часов! Целую…
Повесив трубку, Сильвер обернулся и встретился глазами со своим подчиненным. Оба оказались не готовы к такому лобовому столкновению. Николай Иванович ещё по инерции глядел нежно и мечтательно, а Чебурин — тупо и напряженно, с застрявшей, как кость в горле, догадкой во взгляде.
Впрочем, они быстро взяли себя в руки.
— Ты хочешь что-то сказать? — с привычной угрюмостью пророкотал Сильвер.
— Да. Цемент я вывез, восемь тонн, — доложил Чебурин и подобострастно склонил голову. На самом деле он пытался скрыть ухмылку.
— Хорошо. Молодцом, — расщедрился на похвалу шеф и враскачку пошел к машине.
Чебурин возвращался в отдел, подъедаемый единственным желанием — посмотреть на плачущую Люси. Но профессиональная бедняжка уже упорхнула. Возможно, готовилась к предстоящему свиданию. Чебурин побродил по пустому кабинету меж одиноких столов, и ему стало неожиданно тошно. Мир вокруг него оказался более вертким и лживым. Всюду шла игра, в которой ему была отведена роль жертвенной пешки. И об этом он узнал только во второй половине жизни…
Чебурин хотел заглянуть за шкаф, где предусмотрительный экспедитор Бронников всегда хранил полчекушки на опохмелку, но в этот момент в
кабинет стремительно влетела Кло. Лицо её было красным, ноздри раздулись так, что в них легко вошли бы большие пальцы. Подскочив к зеркалу, она изогнула, почти свернула себе шею набок, пытаясь что-то разглядеть у себя за ухом.
— Я… я… я его заставлю деньги платить мне до самой смерти… — злобно бормотала она, оттягивая мочку левого уха.
— Кто-то покусился на твою честь, Кло? — вяло пошутил Чебурин.
— Умный, да?! А я уже пять часов, как с пулей в голове хожу…
— Ладно, не обижайся. Что случилось-то?
— Сильвер, сам знаешь, с утра орал, как за одно место подвешенный. Всех разогнал, а меня отправил с бочкой краски на базу отдыха. Я его по-людски попросила: “Николай Иванович, ну пошлите кого-нибудь другого, я ужас, как клещей боюсь”. А они, там в лесу, на каждой ветке висят и по траве ползают! А этот придурок отмороженный только рявкнул на меня: “Они тебя не укусят — сама поедешь!” И вот, пожалуйста: я скоро умру или полной идиоткой стану… Да не стой ты на месте, лучше посмотри, что у меня там за ухом! — чуть не плача, закричала на Чебурина Кло.
Он нерешительно подошел к ней, подпрыгивающей на месте от возбуждения. Кло откинула рукой на затылок волосы и склонила голову. До Чебурина донесся еле уловимый запах её жаркого тела, смешанный с ароматом духов. Он осторожно взял Кло за вздрагивающие плечи и развернул в сторону окна. За ухом у неё был маленький, зато хорошо расчесанный красный прыщик от комариного укуса. Ничего страшного. Но Чебурин не спешил успокаивать Кло. Эта по-детски доверчиво склоненная шея с тремя бугорками позвонков тронула его своей беззащитностью. Пытаясь скрыть волнение и делая вид, что он сосредоточенно ищет клеща, Чебурин осторожно запустил пальцы в паутину тонких белесых волос, ощутил тепло кожи, погладил брызги мелких родинок на плече, медленно спустил ниже кружевной край блузки, обнажая бледную ложбинку предплечья. Ещё ниже… Показалась ярко белая атласная бретелька.
— Эй, ну что там? — Кло капризно застучала каблучками.
— Всё хорошо. Будешь жить, — сказал Чебурин, тяжело вздохнул и, не удержавшись, поцеловал её в чуть влажноватую шею.
Кло обернулась так резко, что волосы взметнувшись, мягко хлестнули его по лицу. Глаза ее были широко распахнуты, не то от удивления, не то от любопытства.
— Ты зачем это, Чебурин? Ненормальный, да?
— Не знаю, — честно признался он и вновь вдруг затосковал.
Посмотрел на часы. Ровно пять. Можно идти домой.
— До свидания, Кло…
Цветы из Эквадора
Поводом для семейного скандала послужил опять же кот Леха. Он сидел на кухонном подоконнике и, по-балетному задрав ногу, с демонстративным упреком облизывал то место, где когда-то красовалось нечто, похожее на два спаренных кактусовых шарика.
Трагедия с котом случилась нынешней весной, когда к Чебуриным приехала погостить Нинина мама Зинаида Ивановна. Ей с первого же дня не глянулся Леха, бродивший по квартире с угрюмым видом и время от времени громко высказывавший свое недовольство запретом хозяев на сексуальные удовольствия. Зинаиде Ивановне он напомнил покойного мужа, который при жизни был изряднейшим гусаром. К тому же по несчастливой для кота случайности оба имели одинаково рыжий окрас волос.
То, что в доме готовится какой-то женский заговор, Чебурин догадался по тому, как все трое — теща, жена и дочь — о чем-то долго и возбужденно шушукались по вечерам, как дети, задумавшие пакость. 23 февраля женщины позволили коту встретить во всеоружии, а вот уже на 8 марта ему пришлось раскошелиться на полную катушку…
В день ссоры Нина пришла с работы чуть позже, уже сильно не в духе, за ужином отламывала от хлеба кусочки, но забывала подносить ко рту, скатывала в пальцах серые клейкие мякиши. Взгляд ее блуждал по комнате, а, наткнувшись на мужа, отскакивал в сторону, как бильярдный шар. Так в поле ее зрения попал кот Леха, выставивший на всеобщее обозрение рубец меж лап, как нищий на паперти свои увечья.
— А ну слазь с подоконника! — строго сказала Нина и даже пристукнула ладонью по столу. Кот медленно повернул в ее сторону голову и с укоризной посмотрел на хозяйку.
— Не трогай Леху. У него и так по вашей милости серьезная проблема,-встал на защиту кота Чебурин.
— Конечно, у мужиков может быть только одна проблема, — не скрывая раздражения, ответила Нина.
— Можно подумать, что у вас их больше, — он тоже не удержался от иронии.
Некоторое время они, грозно сопя, хлебали ложками суп. Молчали. Дуэльные перчатки не первой свежести были уже брошены. Можно было еще подумать и не принимать вызов.
Но этого не случилось. Накал страстей на кухне уже через несколько минут ссоры стал так велик, что Леха, быстренько собрав с подоконника свою шерсть, свалил в другую комнату — его собственная беда выглядела все более ничтожной на фоне разыгрывающейся драмы меж его хозяевами.
Оба щедро упрекали друг друга в нелюбви, и у каждого был свой козырь: у нее отсутствие ласки, внимания, нежелание мужа зарабатывать более-менее приличные деньги, у него — предполагаемая измена жены. Впервые им была произнесена вслух фамилия Медляков, и по тому, как Нина хмыкнула с переигранно-равнодушным видом, Чебурин понял, что роман между ними существует на самом деле. Далее — он уже не сдерживался ни в обидах, ни в выражениях, Нина тоже не отставала от него в меру сил и, что более всего бесило Чебурина, кажется, совсем не чувствовала себя виноватой.
Одним словом, через два часа выяснения отношений на месте семьи остались одни лишь дымящиеся руины. Супруги, а теперь можно сказать уже бывшие, с надменностью дуэлянтов разошлись по разным комнатам. Вскоре кот осторожно вернулся на кухне: Леха вспомнил, что в тарелке остался недоеденный рыбий хвост.
* * *
Незаметно, как-то мимо прошло лето. Супруги Чебурины не помирились меж собой, как, впрочем, и не подали на развод. Они законсервировали свою ссору и поставили на видное место, чтобы не забыть о ней. Это было мучительно, но не смертельно, можно жить. Домашние — их дочь и кот — по-разному относились к неблагополучию в семье. Маня стала неожиданно ласковой и хищной, как хорек. Она понимала, что каждому из родителей хочется переманить ее на свою сторону, поэтому старалась не продешевить. На деньги, выдаваемые обоими предками на карманные расходы, она купила себе устрашающей малиновой окраски парик и сапоги-ботфорты. Зато коту Лехе семейный разлад обошелся боком: как выяснилось, в новой жизни он никому не нужен, более того, надеясь друг на друга, хозяева забывали его кормить. Так Леха из честного кота превратился в воришку. А что делать?
С приходом холодных дождей Нина не выдержала, затосковала. Стала часто сидеть у окна в кресле-качалке, где порой задремывала до утра. Однажды Чебурин, отправляясь спать на свой диван, набросил на нее плед. Нина неожиданно открыла глаза и тихо спросила:
— Скажи мне, сколько еще эта тягомотина будет продолжаться?
— Ты о чем? — он не был готов к серьезному разговору, поэтому тянул время, прикидываясь непонимающим.
— Брось, не дури… Надо на что-то решаться. Лето мы с тобой прожили, а осень не может быть вечной, верно? Меня эти дожди скоро с ума сведут — пусть уж лучше снег! Знаешь, как в детстве: проснешься утром, а в комнате светло как-то по-особенному. Грустно и радостно…
— Хочешь весну с Медляковым встретить? — уже совсем беззлобно, скорее по привычке цапнул ее Чебурин.
— Это мое дело. Не отвлекайся, — Нина нахмурила брови и стала строгой. Взглянув на нее, Чебурин, до этого почесывавший себя под мышкой, смутился и быстро опустил руку.
— С любовью мы с тобой благополучно покончили… Да, да! И хватит об этом говорить. Все в прошлом. Давай относиться к этому как к свершившемуся факту. Оба хороши, — Нина, кажется, давно обдумывала этот разговор, поэтому говорила с Чебуриным по-прокурорски бесстрастно, короткими, не подлежащими оспариванию фразами. — Теперь нам осталось сделать последний шаг — подать на развод. Но, как я поняла, ты заявление писать не собираешься?
— А че я-то? — буркнул Чебурин и посмотрел в потолок.
— Так я и думала, — Нина успела поймать бледными губами готовую выскользнуть улыбку. — А знаешь, почему ни ты, ни я не решаемся подать на развод?
— Ну? — спросил недоверчиво Чебурин с видом человека, которому предлагают подозрительно дешевый товар.
— Чтобы тебе сразу все стало ясно, объясню на примере. Вот ты просыпаешься утром и что делаешь дальше?
— Это… иду в туалет. Сама знаешь, — Чебурин внутренне напрягся, не зная, с какой стороны ожидать подвоха.
— Да-а, трудный ты мужик, Чебурин… — Нина уже не смогла сдержать улыбки. — Ну а после туалета? Только не говори, что моешь руки, чистишь зубы, бреешься… Дальше!
— Завтракаю и иду на работу! Ты это хотела услышать?
— Не заводись. Задержись на завтраке. Как ты его готовишь?
— Нина, скажи честно: ты не издеваешься? — чуть не взмолился Чебурин, замученный непонятными вопросами. — Нет? Ну ладно. А про какой завтрак рассказывать: про бутерброд с маслом, с сыром, с колбасой или про яичницу?
— Боже мой! Да про любой. Короче: ты только для себя готовишь?
— Н-нет… И для тебя тоже.
— Так. Уже кое-чего добилась. А вот полчаса назад ты шел на свой диван и по пути что сделал?
— Да вроде ничего такого…
— Нет, ты вспомни хорошенько!
— M-м… да! — накрыл тебя пледом, — Чебурин смутно стал догадываться, что хочет сказать ему жена.
— Вот! Теперь, я думаю, тебе все ясно, — с печальной торжественностью произнесла Нина. — Мы продолжаем вести себя так, как будто ничего не произошло. Мы по-прежнему проявляем заботу друг о друге. По привычке,
машинально… Когда ты уходишь на работу, я, как и раньше, смотрю тебе вслед. И ты это знаешь, даже когда спешишь и не оборачиваешься. Так?
Чебурин согласно промычал.
— Вот видишь! И таких примеров сотни… За двадцать лет совместной жизни мы проросли друг в друга своими привычками, пустили корни, поэтому и не можем расстаться. Ты согласен со мной?
— И что теперь? — осторожно спросил Чебурин.
По тому, как Нина впервые долго посмотрела мужу в глаза, он догадался, что сейчас жена скажет то, ради чего и был затеян весь этот разговор.Чебурин вдруг с удивлением отметил про себя, что взволнован, даже в горле пересохло, будто протерли его колючей дерюгой. Странно, в его положении рассчитывать на что-то хорошее или бояться худшего вряд ли стоило…
— Нам надо избавиться от этих привычек, — после некоторого молчания предложила Нина. — Постепенно изжить, и мы расстанемся легко, цивилизованно.
Вновь возникла пауза в разговоре, еще более долгая, чем первая. Нина, разгладив на коленях когда-то мохнатый плед, теперь щепотью, как курица клювом, собирала свалявшиеся в катышки ворсинки. Чебурин стоял спиной к запотелому окну, за которым в темноте мерно лил дождь, брякал тяжелыми струями по карнизу.
— Я не права? — тихий Нинин голос постороннему слушателю мог показаться равнодушным, но Чебурин почувствовал в нем скрытую неуверенность и даже тревогу, но теперь его это не трогало: сочетание слов “расстанемся цивилизованно”, как будто взятое из какого-то западного фильма и примененное к их отношениям, показалось ему столь же издевательским и нелепым, как болт, выловленный ложкой из борща. Хотелось съязвить: “Цивилизованно — это как? Совсем без мордобоя, что ли?!”
— Все верно, — пробурчал он, гася в себе досаду. — Только как ты предлагаешь избавиться от этих… — и не сдержался от легкого укола, — вредных привычек?
Нина пропустила мимо ушей блошиную месть мужа.
— Очень просто: ты готовишь лишь один бутерброд, а я не смотрю в окно. И так далее… Во всем. Надо просто решиться на это, а иначе — не знаю, как ты — а я сойду с ума. И давай начнем это как можно быстрее, прямо с завтрашнего дня! Договорились?
Чебурин пожал плечами, мол, как знаешь.
— Вот и хорошо, — и Нина поднялась с кресла.
* * *
В последних числах августа к дому, где проживали супруги Чебурины, подошли трое молодых, но уже ржавых сантехника. Следом за ними притащился, истекая маслом, разлапистый экскаватор. В течение часа возле дома была вырыта глубокая траншея. Сантехники глубокомысленно осмотрели лежащую на дне трубу, поцокали языками, и с тех пор жители дома их не видели. В квартире второй месяц от батарей не исходило тепло, а из крана с клекотом вырывалась вода прямо из Ледовитого океана. Нина любила комфорт, и отсутствие в доме осенью или зимой горячей воды превращало ее в сомнамбулу. Чебурину порой казалось, что еще немного, и она, как медведь, впадет в спячку до лета. Чтобы хоть как-то приободрить жену, он в каждой комнате пристраивал по обогревателю, а по утрам, пока Нина еще нежилась в постели, ставил на газ ведерную кастрюлю воды для омовений.
В то утро, с которого супруги решили объявить войну семейным привычкам, Чебурин, слушая радио об очередном угоне самолета, машинально поставил греть воду на плиту, а после принялся готовить завтрак на двоих. Лишь только когда под Ниной скрипнула кровать и раздался липкий звук
шлепающих по линолеумному полу босых ног, он понял свою оплошность. Чебурин спешно подхватил кастрюлю за ручки, чтобы опрокинуть воду в раковину, но было уже поздно — жена в длинной до пят белой сорочке стояла в дверях кухни и сонно щурилась. На щеке отпечаталась роза рубца от складок на подушке. Они несколько секунд смотрели друг на друга: Чебурин, держащий в руках кастрюлю с водой, — смущенно и досадливо, как пойманный за мелким воровством, Нина — хмуро и даже с легким упреком.
— Вот… хотел бельишко кое-какое замочить… — не очень ловко попытался схитрить Чебурин.
— Да ладно уж… — Нина криво усмехнулась. — Вечером постираешься.
И, приняв из его рук кастрюлю, пошла в ванную.
— Блин! Это черт знает что…” — ругнулся про себя Чебурин и с ненавистью посмотрел на два приготовленных бутерброда с сыром. Хорошо, хоть их Нина не заметила!
Пока жена плескалась в ванной, Чебурин спешно, как компромат, запихал себе в рот оба завтрака. Когда Нина вернулась на кухню, обернутая поверх голого тела в широкое банное полотенце, он, слегка посоловевший от обжорства, уже спокойно прихлебывал чай.
— Ну ладно, мне пора, — сказал он, глядя на крупные капли воды, стекающие с розовых распаренных плеч жены.
Потом он медленно шел наискосок через весь двор, мимо песочниц и качелей, у него немела спина от единственного желания обернуться назад и посмотреть, маячит ли в окне Нинин силуэт. Прежде чем завернуть за угол соседнего дома, он не выдержал и, присев на корточки, будто затем, чтобы зашнуровать ботинок, из-под локтя быстро глянул в знакомое окно. Оно было плотно задернуто шторами.
— Все правильно, умница…— пробормотал Чебурин, засунул руки глубоко в карманы куртки и хотел уже выйти на широкий тротуар, чтобы влиться в толпу спешащих на работу людей, но не смог побороть искушения взглянуть на окно еще раз, с другого угла дома — может быть, Нина наблюдает за ним в щелку между шторами. Ему долго пришлось красться по прилизанному осенью газону, смотря под ноги, чтобы не наступить на высохшие собачьи катышки, похожие на пробки из-под шампанского. Серая щербатая стена дома казалась бесконечной, и последние метры до угла Чебурин преодолел уже бегом. Когда он выглянул из-за дома, сердце его колотилось так, как будто он пробежал километра три.
Окно в их спальню уже было свободно от штор, и Чебурин увидел в нем Нину, причесывающую волосы. Она смотрела в просвет меж домами, через который он обычно ходил на работу.
* * *
Дальнейшая жизнь супругов Чебуриных превратилась в борьбу с привычками семейных людей. Она напоминала изнурительную прополку грядки: как порой трудно отличить сорняк от полезного растения, так же сложно оказалось определить истинную причину того или иного поступка, совершенного кем-либо из супругов.
Вот уж три месяца они не появлялись на улице вдвоем, разделив всех друзей на “моих” и “твоих”, спали, конечно же, в разных комнатах: Чебурин по-рыцарски уступил Нине их бывшее супружеское ложе в зале, а сам, изогнувшись, как морской конек, пристроился на старом кухонном диване. И только исключительно сбережения ради они продолжали питаться из общей кастрюли, но в разное время. Просматривая программу передач, Нина галочкой отмечала фильмы, которые хотела бы посмотреть, Чебурин на время их показа по телевизору заваливался на диван с книжкой в руке или принимался лепить из куска серой глины забавных человечков.
Однажды Нина не пришла вовремя с работы. Чебурин этому не удивился — за последние месяцы их супружества, а вернее сожительства, жена всячески демонстрировала свою независимость во всех ее проявлениях. Плотно и одиноко поужинав, Чебурин вытянулся перед телевизором и вскоре незаметно, совсем по-стариковски задремал. Разбудила его дочь:
— А где мама?
Морщась и лохматя пятерней волосы, Чебурин кое-как сложился в сидячее положение и прохрипел:
— Что, уже утро?
— Нет, вечер. Полдесятого, — с легким раздражением ответила дочь. — Может, ты скажешь, где мама?
Прищурив зашедшийся в нервном тике глаз, Чебурин снизу вверх посмотрел на свое чадо. Она стояла перед ним, опершись кулачком о бок. Другой рукой, сжав вязаный берет, стучала им по оголенному острому колену. Кончик носа красный от холода, губы синие, без помады— значит, с полчаса целовалась с кем-то в подъезде.
— А сама-то где была?— мстя за бесцеремонность, задал Чебурин вопрос, который больше всего не любила дочь — в их доме она была ветераном борьбы за независимость, следом — по стажу— числился кот Леха. Они с женой занимали третье, почетное место. Дом борцов за свободу. Друг от друга.
Дочь оскорбленно фыркнула: “Конспект переписывала!” и ушла в свою комнату. Чебурин еще некоторое время таращился на телевизор, пытаясь осмыслить происшедшее, но ничего путнего так и не придумал. Он не знал, где сейчас Нина и что ему сейчас делать. Надо бы, как в старые мирные времена, позвонить на работу, подружкам, а вдруг она у Медлякова? Чебурину не хотелось выглядеть жалким… Он почувствовал себя загнанным в угол и от этого начал беситься. Черт возьми! Ну нет любви, то хотя бы уважение должно остаться, все-таки двадцать лет вместе прожили — неужели трудно позвонить?! Решили вы сегодня вечером с Медляковым покувыркаться — флаг вам в руки! — оповести хотя бы дочь, что ты сегодня придешь заполночь. Или утром. Да вали ты хоть на неделю! Подавитесь друг другом — только не надо ему нервы мотать, может, и он себе когда жизнь устроит!
Чебурин выпрыгнул из кресла, как катапультированный, и забегал по комнате, желая только одного: увидеть Нину, чтобы выплеснуть на нее весь словесный кипяток по поводу того, что он думает о ней, ее свободе и дурацкой методе по искоренению привычек. Ишь ты, учительница! Своего Медлякова перевоспитывай…
Ему стало тесно и душно в комнате. Чебурин рванул на себя балконную дверь, забыв, что сам закрыл ее на верхнюю “зимнюю” щеколду. Дверь изогнулась пропеллером, “трекс!” — и по стеклу сверкнула изломом извилистая трещина.
— Ты что, совсем уже?! — закричала на Чебурина, прибежавшая на шум дочь.
Он резко обернулся. Злость и обида клокотали в нем, Чебурин готов был сорваться на дочери, но, увидев ее повлажневшие испуганные глаза, беспомощно висящие вдоль тела тонкие руки, не снятые с одной ноги, змеящиеся по полу черные колготки, как разом сник, обессилел.
— Ладно… все нормально. Иди уроки делай… — махнул он рукой и некоторое время тупо рассматривал трещину на стекле. Потом Чебурин заметил, что на улице уже по ночному темно и, кажется, моросит дождь: свет в окнах дома напротив напоминал цветные акварельные мазки. Уличные фонари во дворе не горели — днем рогатые столбы смотрелись как железные деревья.
Возможно, где-то сейчас, ломая каблучки на перекопанных тротуарах и шарахаясь от каждого силуэта, спешит домой Нина. Вообще-то она у него трусиха… Или уже не у него, а у Медлякова? Неважно, Нина смелая и даже дерзкая лишь с ним, Чебуриным, а так…
Кромсая темноту, как ножницами, светом фар, во двор влетела машина и взвизгнула тормозами возле их подъезда. Вот он, Медляков! Прорываясь на балкон, Чебурин разрезал себе ладонь руки и едва не выдавил треснувшее стекло из рамы. Он обознался. Приехали какие-то вояки на “уазике”, долго братались возле машины, с маху бухали друг друга по саженным плечам, прежде чем один из них с мешком за плечами скрылся в подъезде.
— Пап, ну куда ушла мама? — вновь в дверях комнаты возникла дочь, уже переодетая в домашний халат. Своими щенячьими бровками и встревоженно-напряженным взглядом она неуловимо напоминала Нину.
— Я бы тоже хотел знать куда…— пробормотал он и, не сдержав досады, упрекнул: — Странные вы, бабы, люди…
Еще через полчаса пребывание в доме стало невыносимым, и Чебурин, одев куртку, решил прогуляться до трамвайной остановки. В подъезде не горело ни одной лампочки. Осторожно выставляя ногу вперед и заведомо содрогаясь от омерзения наступить на что-нибудь липкое и скользкое, он прошел два этажа и услышал шаги тяжело поднимающегося наверх человека. Чебурин остановился и прижался к стене, чтобы не столкнуться с незнакомцем. Неизвестный, сделав два шага, тоже замер. Чебурин, решив, что ему уступают дорогу, вновь начал спускаться вниз. Незнакомца он не видел, но, проходя мимо, уловил прерывистое затаенное дыхание смертельно перепуганного человека, легкий аромат знакомых духов и запах щедрого застолья.
— Нина?
— Ой, это ты?! Фу, дурак, напугал!..— она была на грани истерики. — Когда ты коснулся меня рукавом, я думала, умру. Зачем ты шляешься по ночам?!.. —неожиданно взвизгнула на весь подъезд Нина.
— Что?! Это я шатаюсь? — Чебурин ухватился за перила, чтобы устоять на ногах. — Я?!
— Да — ты!!!
Оба кричали в темноту, не видя друг друга.
— А какого же черта я, по-твоему, пошел на улицу?! Где ты пропадаешь?
— Не твое дело!!! Что, я к подружке на день рождения не имею права сходить? Я — свободная женщина!..
— Плевать я хотел на твою свободу! Теперь ты будешь сидеть дома одна…— и Чебурин, размахивая руками, кинулся в мрак лестничного пролета.
Он вернулся домой часа через три, весь продрогший и промокший до резинки трусов. У порога его встретил лишь кот Леха. Его великолепный львиный воротник был всклокочен и походил на бакенбарды заспанного денщика, встречающего заполночь проигравшегося в дым офицера. Кот хмуро и даже брезгливо посмотрел на лужицу под башмаками хозяина и, недовольно подрагивая вздернутым хвостом, ушел на кухню.
В доме было тихо, лишь у соседей через стенку бубнил телевизор. Никто из домашних не вышел взглянуть на него. Жена и дочь спрятались в своих комнатах за дверями, как за щитами. Неужели на самом деле спят и ничуть не тревожились? Да-а, оказывается, Нину он совсем не знает… Чебурину захотелось вновь на улицу. Переодеться во все сухое и бежать прочь из этого дома! Он у порога скинул куртку, свитер, дернул ремень брюк, и тут его взгляд упал на журнальный столик у зеркала. Рядом с телефоном белел бумажный клочок. Чебурин склонился над бумажкой. Аккуратный и ровный, как машинный шов, почерк дочери: “Больница… вытрезвитель… милиция…” Напротив — номера телефонов. А наискосок — стремительно и нервно, как резолюция или приговор: “Морг…” Это уже Нина. Значит, все-таки переживали… И на том спасибо.
И Чебурин отправился на кухню. Стакан горячего чая, аспирин и — спать.
* * *
В тот вечер супруги Чебурины сделали широкий шаг на пути к разводу — они перестали разговаривать меж собой. Он и она стали похожи на мрачные тени из какой-нибудь средневековой драмы. Их даже нельзя было сравнить с глухонемыми — лишенные двух органов чувств, те бойко изъясняются жестикуляцией рук. Чебурины теперь подолгу задерживались на работе, дочь пропадала у своего друга, и лишь кот Леха оставался верным разваливающемуся дому. Он целые дни напролет сидел на подоконнике среди горшков с пыльными, засыхающими на корню растениями и вприщур, как киллер сквозь прицел, смотрел вниз на снующие туда-сюда фигурки людей. Может быть, он выглядывал среди толпы своих хозяев или же искал глазами прогуливающихся кошечек, хотя зачем ему это, скопцу.
Так, живя в одиночку вдвоем, супруги Чебурины вошли в зиму. Их молчание естественно сочеталось с порхающим лохмотьями, как разорванные в клочья письма, снегом и ранними сумерками. Они старались не попадаться друг другу на глаза, а если случалось нечаянно встретиться при переходе из одной комнаты в другую, оба хмурились, будто увидели нечто неприятное, вроде сбитой машиной собаки. Получку они по-прежнему складывали в разбитую вазу, но брали из нее деньги только в пределах той суммы, которую принесли, и ни копейкой больше.
Дни шли за днями, и вот уже во дворах начали оглушительно взрываться китайские петарды. Перед Новым годом их продавали всюду, даже в продуктовых лавках, и школьники не жалели на взрывчатку обеденную мелочь. Вечерняя канонада в сумеречных дворах напоминала Чикаго 30-х годов.
Чебурин любил этот праздник елки и мандарина и, как в детстве, надеялся на чудо. Возможно, это будет выглядеть так: в новогоднюю ночь Нина в белой до пят сорочке, похожая на Снегурочку, тихо пройдет на кухню, сядет на край дивана и, положив руку на плечо свернувшегося калачиком Чебурина, сознается, что никогда не изменяла ему с механиком Медляковым. Он сразу же поверит ей на слово, и в их доме вновь наступит мир. Или пусть даже так: она покается перед мужем в своем грехе с этим Самоделкиным, и Чебурин легко и светло простит ее. Большего новогоднего чуда он не мог себе представить, потому что за полгода ссоры он многое понял. Во-первых, ему не хочется расставаться с Ниной, во-вторых, измена — это еще не повод для развода, так же как и ревность — не признак любви, а лишь попранная гордыня. Чебурин знал множество семей, где мужья и жены живут десятилетиями в стерильной верности и глухой ненависти друг к другу. Эта “голубиная” добродетель — их главный и единственный козырь в давно проигранной партии.
Утром 31 декабря Чебурин дольше обычного собирался на работу. Вертясь перед зеркалом в прихожей, он набрасывал на шею то один галстук, то другой. Впрочем, их было всего два, и хранились они в доме едва ли не со студенческих времен. Но дело не в галстуках, а в том, что Чебурину хотелось привлечь к себе внимание Нины. Ему не терпелось встретиться с ней глазами, чтобы понять ее душевный настрой на новогоднюю ночь. Хорошо, если взгляд будет рассеян, подавлен, как скомканная конфетная обертка. Не так страшна хмурость и насупленность бровей. Чебурин боялся наткнуться лишь на равнодушие или презрительную усмешку.
Увы! Несмотря на все шумы, производимые Чебуриным, Нина так и не вышла полюбопытствовать из своей комнаты. Раздосадованный неудачей, он не выдержал и на цыпочках прокрался к двери в комнату Нины: жена, мурлыкая “В лесу родилась елочка”, цокала каблучками по полу, щелкала резинками по голому телу и густо пшикала не то дезиком, не то антистатиком. Чебурин понял, что новогоднего чуда не будет — Нина, кажется, собиралась в загул. “Ну уж нет! Дважды на грабли только слепые наступают. Даже не надейся, милая, что я буду ждать тебя дома всю ночь!” — и Чебурин, скинув с шеи галстук, как собака поводок, выскочил на улицу.
С восьми часов утра в строительном управлении, где работал Чебурин, по этажам уже витал аромат солений и копченостей. Тяжелыми грозовыми тучами плыли по воздуху алкогольные выхлопы. Никто не думал садиться за бумаги, все жили предощущением двух застолий — на работе и дома. Мужчины, как тараканы, кучковались в темных местах и неустанно молотили жвачку. Женщины, блестя шалыми глазами и снежинками из шоколадной фольги в волосах, бегали из отдела в отдел, обмениваясь домашними заготовками. Начальники служб собрались на рапорт в кабинете директора и каждые полчаса, раскрасневшиеся, выходили в коридор посмотреть, как ведут себя подчиненные. Они всплескивали руками и вертели всклокоченными головами, как курицы-наседки.
Чебурин плюхнулся в праздник, как соленый рыжик в плошку со сметаной. К двенадцати дня он был уже пьянее всех, два раза спускался на первый этаж в бухгалтерию, пил с одичавшими от одиночества дамами на брудершафт, чем вызвал брюзжание хозяина этого гарема — главбуха, плешивого, долговязого, согнутого пополам радикулитом, как канцелярская скрепка, мужика. Чебурин составил для себя план праздничных мероприятий и подвигов и с успехом его перевыполнял. Апогеем его новогоднего веселья, звездочкой на вершине разукрашенной елки должна была стать добрая — не по злобе! — драка с кем-нибудь из сослуживцев или постельная схватка с самой одинокой в мире бухгалтершей. Впрочем, в данном случае профессия дамы не имела значения. По большому счету эти удовольствия можно совместить, если прелестница окажется замужней.
К вечеру в кармане его пиджака уже валялись две скомканные записки с домашними адресами и телефонами, где Чебурину были обещаны неземные удовольствия. Но он не спешил просто так покидать застолье. Чебурин шел в разнос, попал в резонанс, мог развалиться на части, как самолет. Требовалось срочное кровопускание. Но именно с этим и возникла неувязочка. Мужики не только из их отдела, но и со всего управления в этот праздничный вечер оказались непоколебимыми пацифистами и в ответ на дерзости с улыбкой протягивали Чебурину рюмку водки и вилку с загарпуненным огурчиком. И тогда он решил пойти ва-банк.
Постучав ножом по графину с клюквенным морсом, он заплетающимся языком объявил во всеуслышанье, что сейчас пойдет к начальнику, грозному Сильверу, и спросит, почему он на квартальную премию отдела купил холодильник и поставил его в свой кабинет. Пьяный галдеж утих мгновенно, как будто Чебурин достал наган и выстрелил в потолок. Пойти и пободаться с Сильвером — это был поступок, на который в отделе никто не решался. Даже в пьяном виде. Все с удивлением и даже ужасом посмотрели на самоубийцу. Насладившись эффектом и с трудом оторвав ладони от стола, Чебурин направился к двери.
В это время раздался телефонный звонок.
— Эй, герой, это тебя!
Чебурин надменно обернулся. Мысленно он уже хлестался с Сильвером.
— Кто там еще?
— Не знаю, кажется, жена. Да бери, бери!
— Нина?
Он медленно поднес трубку к уху.
— Да?..
— Это я.
Слышимость в трубке была такая, словно бы Нина звонила из соседнего телефона. Грусть… легкая хрипотца… вот, не то вздохнула, не то проглотила слюну. Может быть, потягивает свой любимый ликер.
— Ты где?
— Дома.
— А-а, пришла…
— Разве я говорила, что не приду?
— Да нет, мне так показалось… Мы же не разговариваем.
— Ты… вернешься?
Чебурину хотелось тут же выкрикнуть: “Да!” — и одновременно мстительно буркнуть: “Нет. Не сегодня…” Он даже взмок от волнения, но так и не смог сказать ничего вразумительно, а только выдавил из себя какое-то мычание.
— Хорошо. Я буду ждать тебя до утра… — за двадцать лет она изучила мужа. — А на всякий случай с Новым годом тебя, с новым счастьем!
И положила трубку.
Те из сослуживцев, кто в течение всего телефонного разговора наблюдал за Чебуриным, поняли, что на Сильвера он уже не пойдет: это был уже совсем другой человек. Шоу отменялось. Пьяный задира сидел теперь отрешенно за столом, стиснув руками кудлатую бедовую голову. Тяжело вздыхал. Время от времени грузно откидывался на спинку стула и недоуменно обводил глазами жующих и чокающихся.
— Чебурин, тебе плохо? Выйди-ка на улицу, подыши свежим воздухом, — предложила сидящая напротив Кло.
— Ага, точно… Пойду проветрюсь, — неожиданно легко и обрадованно согласился Чебурин.
— Ты, смотри там, Рембо хренов, не задирайся! — Кло показалась подозрительной его прыть.
— Будь спок, подруга!..
* * *
Только оказавшись один в темноте, среди густого липкого снегопада, Чебурин понял, насколько он пьян. Он едва не придушил себя, наматывая вокруг шеи длинный, связанный тещей шарф. Пуговицы пальто никак не хотели проскальзывать в петельки, перчатки, наоборот, вываливались из карманов, но во всех этих бедах, возможно, был виноват не только алкоголь, но и желание, как можно быстрее оказаться дома.
Кое-как одевшись, он побежал по тротуару к остановке. Тропа оказалась настолько узкой, что Чебурин несколько раз заваливался на сторону, в глубокий снег, как утопающий, прощально взмахивал руками. Его эквилибристические опыты веселили встречных прохожих, уже тяжело груженных позвякивающими сумками со снедью: “Держи канат, дядя! Возьмем на буксир…” В оледенелом трамвае ему тут же уступили несколько мест. Контролерша в телогрейке и с серебристым серпантином на шее посмотрела на глупо улыбающегося Чебурина и, вздохнув, прошла мимо.
Почти выпав из трамвая на нужной остановке, он хотел тут же устремиться к дому, как вдруг увидел свое отражение в витрине цветочного киоска: косо стоящий мужчина в заснеженном пальто и висящей на одном ухе ондатровой шапке. Н-да уж, красавец… Зачем такой ухабака Нине?.. Что же делать-то? Чебурин поправил на голове шапку, постучал перчатками об пальто — вид от этого не стал краше. Ч-черт возьми! Зря утром не нацепил галстук…
Постой, а если, с цветами?.. Да на все деньги — сегодня им вместо новогоднего подарка Дед Мороз в галстуке выдал в конверте двухмесячную зарплату за октябрь и ноябрь. А вот и букеты за стеклом: “Цветы из Эквадора, из Голландии и из Израиля!” Вот так — плохих не держим… Только сейчас, окунувшись в это красочное изобилие, Чебурин понял, как давно не покупал жене цветы. Пожалуй, с тех времен, когда на колхозных рынках продавались лишь розы для влюбленных, гвоздики для ветеранов и каллы для покойников (правда, Нина утверждала, что это — невестин цветок). Еще немного потоптавшись перед витриной, Чебурин решил купить букет лилий. Они немного похожи на каллы: пусть Нина почувствует сегодня себя невестой, а он женихом, и у них начнется новая жизнь.
Чебурин уже достал из кармана пальто конверт, долго отсчитывал нужную сумму и только протянул деньги в окошко, как кто-то опустил руку на его плечо.
— Гражданин, отойдемте в сторонку!
Чебурин обернулся и увидел перед собой двух молоденьких милиционеров в серой форме. Они были зеркальным отражением друг друга: оба наполеоновского роста, с белыми палочками чупа-чупсов изо рта. Правда, погоны одного из них пересекали золотистые сержантские лычки, а в руке бурчала и недовольно трещала, как пойманный маленький робот, рация.
— В чем дело? — спросил Чебурин, все еще держа деньги в руке.
— Вы пьяны.
— Так ведь Новый год! Вы, может быть, не знаете об этом?
— Предъявите ваши документы! — сержант с хрустом разгрыз леденец и выплюнул палочку под ноги.
— Зачем? — удивился он, хотя уже дурное предчувствие посетило его.
— Здесь вопросы задаем мы! — вставил свое грозное слово и младший.
— Где здесь? Возле цветочного ларька? — тихонько начал злиться Чебурин. Стражи порядка переглянулись меж собой, и сержант взялся за рацию.
— Тополь, тополь, у нас клиент. Присылайте машину на улицу…
* * *
Через два часа раздетый до трусов Чебурин лежал пластом на узкой солдатской кровати в вытрезвителе. Он был похож на рыбу, выброшенную волной на берег: то же недоумение и отчаяние в глазах. За что?!
Патруль запихал его упирающегося руками и ногами в железный коробок на колесах, где в темноте бились о стены и матерились еще несколько несчастных. Чье-то никакое тело лежало прямо на полу. “Как мешок с сахаром”, — мелькнуло в голове у Чебурина: неделю назад у них на работе выдавали под зарплату сахар.
Машина еще долго кружила по праздничному городу в поисках легкой добычи. Сквозь зарешеченное окошко доносились женские и детские счастливые взвизги, улюлюканье и треск разрывающихся в воздухе ракет. Для сидящих в клетке — это была уже прошлая жизнь.
Их привезли на самую окраину города. К тому времени Чебурин окончательно — так ему во всяком случае казалось — протрезвел и очень надеялся, что, оформив штраф, его отпустят домой. Его прожигала изнутри одна мысль — что сейчас думает о нем Нина. Как же все глупо получилось!.. Надо во что бы то ни стало вырваться из этого кошмара и — на такси домой! К Нине! Уткнуться головой в ее теплые колени и все забыть…
— Нет. Мы сейчас не можем вас отпустить, до утра поспите в камере, — бесстрастно сказал старлей, заполнявший на Чебурина документы.
— Мне нельзя здесь оставаться. Как-нибудь в другой раз… Меня жена ждет. Новый год все-таки… Люди вы или нет?!
— Пьяный на улице оскорбляет достоинство прохожих, — не поднимая головы от бумаг, монотонно пробубнил чиновник в погонах.
— А как вы определяете степень опьянения? — неожиданно даже для себя выдал умную фразу Чебурин.
— Эй, Плющев, позови сюда врача! Клиент не понимает, — офицер концом авторучки поковырял в ухе и вновь продолжил свою писанину.
Как чертик — ниоткуда — возник один из тех милиционеров, что привезли сюда Чебурина, и, давясь смехом, сообщил нечто на ухо офицеру. Тот поморщился: “Ск-котина… Пусть хоть покажется”. Чебурин понял, что с врачом у них проблемы.
— Я хочу, чтобы меня осмотрел врач! — нагло заявил он и даже пристукнул ладонью по деревянной перегородке.
— Даже так? — старлей впервые посмотрел на Чебурина: глаза его были такие же, как и голос — прозрачней дистиллированной воды.
Прошло не менее десяти минут, прежде чем, держась за стенку, появился врач. Халат на его животе был замызган: кажется, им накрывали стол вместо скатерти. Несколько секунд врач и Чебурин недоуменно таращились друг на друга.
— Лев Иванович, вот товарищ утверждает, что он трезв, — помешал их взаимному любованию офицер.
— Более того, сейчас я в этом уверен, как никогда, — рассмеялся Чебурин.
Пьяный, плохо понимающий, что происходит вокруг, доктор показался ему даже симпатичен, как товарищ по несчастью.
Лев Иванович глубоко, с чувством вздохнул, как будто собирался запеть, но ничего не выдал, а лишь обречено махнул рукой, — а-а, разбирайтесь сами!.. — и ушел, почти уполз , как уж, в темноту по коридору.
Обрадованный Чебурин был уверен, что теперь-то его с миром отпустят домой, но вышло все наоборот. Веселье клиента офицер воспринял как издевку над доблестной службой вытрезвления граждан и приказал Плющеву запереть насмешника в самый мрачный каземат, а так как Чебурин при задержании возле цветочного ларька оказывал сопротивление, обзывал стражей порядка всякими неприличными словами, пригрозил оставить его на пятнадцатисуточное перевоспитание.
* * *
О том, что во всем свободном мире наступил Новый год, Чебурин догадался лишь по доносившемуся до его слуха дружному гарканью милицейских глоток: “Ур-ра!!!” — и пальбе в потолок отнюдь не из пистолетов Макарова. “Ура…” — грустно поддержал их заключенный и закутался в колючее чернильное одеяло. Он старался не думать ни о чем, уйти в сон, как в спасение. И это ему на какое-то время удалось: хмель и пережитые волнения позволили ему на некоторое время забыться.
Когда он проснулся, первым его желанием было вновь зажмурить глаза: окружавшее показалось ему более ужасным, чем самый кошмарный сон. Жертвы “ночного дозора” начали разом трезветь в холодном застенке и теперь голые шарахались по всей камере, как выползшие из ведра раки. Новички, переступая с ноги на ногу, топтались перед железной дверью и через окошечко пытались призвать к великодушию дежурного. Они рвались домой, чтобы поспеть хотя бы к концу новогоднего застолья. Ветераны вытрезвителя кучковались в другом конце камеры и, пряча в грязном кулаке, заныканный бычок, пускали его по кругу.
“Как встретишь праздник, так и пройдет у тебя год, — вспомнилась Чебурину народная примета. — Неужели посадят в тюрьму? За что? В припадке ревности убьет механика Медлякова? Нину? Проворуется на работе? Тьфу, какая чепуха лезет в голову! Что он здесь делает? Домой, домой!” Чебурин почти физически почувствовал, как утекает его время, его счастье. Навсегда уходит Нина. Боже мой, как все глупо получилось!..
Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем, передернув щеколду на двери, появился на пороге дежурный и выкрикнул первую фамилию на освобождение. Затем начали вызывать по одному через каждые десять минут. В ожидании своей очереди Чебурин, обернувшись в одеяло, сидел на кровати и, раскачиваясь из стороны в сторону, как мусульманин во время молитвы, твердил одно и то же: “Нина дождись… дождись…”
Чебурина освободили одним из последних, да и то потому, что неутомимый розыскник Плющев завез полный короб новеньких жертв Бахуса образца уже нынешнего года. Перед тем, как выдать задержанному одежду, его, раздетого до трусов, офицер приказал снять на видеокамеру. Это вновь взбесило Чебурина, и он не удержался от дерзостей:
— Я и не знал, что вам так понравился. А если в обнимку с Плющевым? Нет? А с вами? Правда, сегодня я не в лучшем виде…
— Заткнись. Смотри в камеру и говори, что претензий к милиции не имеешь.
— Пардон, какие претензии! Я даже благодарен, так надоело, знаете ли, встречать каждый Новый год в кругу семьи. А тут такое изысканное общество! Все в портупеях, скрипят…
— Плющев! В камеру его…
— Все-все! Куда смотреть? Что говорить? Я готов.
Наконец-то выскочив на улицу, Чебурин на всякий случай отбежал подальше от здания медвытрезвителя, а потом остановился, соображая, как быстрее ему добраться до дома. Хорошо бы поймать такси или частника, но в шесть часов утра Нового года улицы города пустынны — самое время отката первой волны веселья. Послепраздничная сиеста. Наконец ему посчастливилось : дедок на “Запорожце” ехал на дачу кормить кроликов. Чебурин пообещал ему столько денег, что тот сразу согласился на некоторое время забыть о своем ушастом зверье. Уже через полчаса “броневичок” пыхтел и постреливал возле родного подъезда. Чебурин сунул руку в карман за пакетом с деньгами и… тут понял, зачем его снимали на видеокамеру.
— Слышь, отец, я кое-что не учел… Ты извини меня, но это все, что я могу тебе дать, — Чебурин снял с руки часы и, положив их на сиденье, выскочил из машины. Было очень стыдно перед дедком, но эта неловкость мгновенно забылась, едва он вбежал в подъезд.
Лифт в праздничные дни специалисты предусмотрительно отключали, так как загулявший народ имел обыкновение набиваться в кабинку, как в трамвай в часы пик, а зависнув между этажами, горланить песни революционного содержания. Чебурин долетел до заветной двери за несколько прыжков. Длинно позвонил. Тут же кинулся приводить себя в порядок, приглаживать волосы. Черт возьми! Опять без цветов…
К двери никто не подходил. “Наверное, уснула…” — стараясь не думать о плохом, решил Чебурин и дрожащими руками кое-как просунул ключ в замочную скважину. “А вот и я”, — боясь тишины, негромко сказал он на пороге и, не сняв ботинок, прошел в зал. Включив свет он увидел журнальный столик с ужином на двоих. Над хрустальными вазочками со снедью возвышалась полупустая бутылка шампанского в разорванной серебристой шали, свадебные богемские бокалы и две зеленых свечи: одна из них целая, а другая прогоревшая почти до бронзовой чашечки подсвечника. Опоздал…
“Мр-р-ры!” — донесся откуда-то из глубины квартиры обиженный голос кота Лехи. Оказывается, как и хозяин, он провел часть новогодней ночи взаперти — Нина, уходя, закрыла его в ванной комнате, чтобы тот не стащил ничего из праздничных деликатесов.