Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2003
Лидия Михайловна Слобожанинова — доцент, кандидат филологических наук. Автор книг о П. Бажове, статей о Н. Никонове, А. Ромашове.
О творчестве Николая Никонова
1. ИЗ ПОКОЛЕНИЯ ШЕСТИДЕСЯТЫХ
Без малого полувековой творческий опыт безвременно ушедшего от нас Николая Никонова — явление историко-литературное. Не только в масштабах отдельно взятой региональной литературы, но и общероссийской, несмотря на то, что столичная критика за весомыми исключениями (Александр Макаров, Евгений Сидоров) не особо жаловала вниманием этого провинциального автора. Между тем несколько десятков книг (около 70), издававшихся в Свердловске—Екатеринбурге и других городах, разошедшихся по всей стране, требуют своего осмысления. По праву памяти или по долгу совести, как сказал поэт.
Принадлежал ли Никонов к шестидесятникам или восьмидесятникам — об этом можно спорить, доказывая то и другое. В разное время он бывал тем и другим, но всего менее нуждался в сопоставлениях с кем-то, даже очень талантливым и известным. Не соглашался, когда его повесть “Солнышко в березах” уподобляли “Последнему поклону” Виктора Астафьева по общему признаку “босоногого детства”. “Солнышко” печатается одновременно со “Страницами детства” Астафьева, вошедшими несколькими годами позже в книгу новелл “Последний поклон”, и все-таки детство у Никонова свое, не заемное и неповторимое. Исходная точка последующих размышлений о творчестве Никонова — это талант художника, таинственное его зарождение и прихотливо-непредсказуемая логика развития.
Двадцатипятилетний Никонов дебютирует достаточно скромно. Трогательная история о березовом листке, который погибал от прожорливых гусениц и был спасен прилетевшей из леса кукушкой, тоненькой книжицей была выпущена Свердловским издательством в 1955-м (первоначально публиковалась в альманахе “Уральский современник”, 1955, № 1). Учитель истории одной из свердловских школ рабочей молодежи Николай Григорьевич Никонов был удивлен и обрадован. Правда, хорошо понимал, что “Березовый листок” еще не поставит его в ряд с общепризнанными певцами растительного и животного мира — Пришвиным, Паустовским, Бианки, и все-таки продолжал работать над познавательно-поучительными сказочками для детей. Появляются сказки “Гриб красивый да гриб некрасивый”, “Острозубик и длинноусик”, “Кто помог дикой яблоне” и другие. Они составят отдельный цикл “Живая вода” в превосходно изданном сборнике “Листья” (1964), украшенном графическими рисунками свердловского художника В. Бибенщикова
В книге “Листья” входят произведения, уже отобранные автором, который в 1958 году принят в Союз писателей. Никонов не включает подростковые повести “Мальчишки” (1958) и “Голубая осень” (1961), написанные на поощряемую в те годы тему “о трудовом воспитании”. Несмотря на то, что сельские подростки у Никонова трудились здорово. Под руководством своего сверстника Женьки Вострикова они успевали за одно лето построить школу и физкультурный зал, при этом непременно влюблялись, дружили и спорили. Очень уж они походили на тех школьников, которые не менее энергично работали в повести Ольги Марковой “Меж крутых бережков” (1956). Эти персонажи уже выполняли работу за взрослых и подавали пример колхозникам слаженной и дружной пионерской работой.
Повесть о “трудовом воспитании” определенно изживала себя, хотя на Урале в свое время была заявлена “Малышком” И. Ликстанова, выходившим в разных издательствах страны ни много ни мало, а пятьдесят (!) раз. А вот повести Евгении Долиновой “Девчонки” (1961, переиздана в 1968) уже совсем не верилось. Не смотря на то, что писательница знала в одном из пригородных колхозов звено девочек, которые создали целую утиную ферму на несколько тысяч цыплят. Виноваты ли тема или метод? Ведь удается же начинающему Астафьеву его “Перевал” (1958) о мальчике по имени Илька, который бежит от взбалмошной мачехи и проходит настоящую трудовую школу в коллективе сплавщиков. До сего дня “Перевал” не теряет ни психологической убедительности, ни новизны и свежести. Но кому что дано: Никонову повесть о трудовом воспитании не удается.
Припоминается, как рассказывала Ольга Ивановна Маркова: ранним утром встретила однажды на улице встрепанного Никонова, в одежде, усыпанной сухими листьями и разным другим сором.
— Откуда ты, Коля? — спросила она.
— Ходил на Шарташ соловьев слушать, — ответил он. И я простила ему, — добавила Ольга Ивановна, — все неровности его колючего характера.
Соловьи и все другие певчие птицы Урала дают истинное направление таланту Николая Никонова. Запас наблюдений над природой, накопленный с детства, был огромен и требовал выхода в слове. В седьмой книжке только что организованного журнала “Урал” (1958) печатается рассказ “Соловьи”. Через десять лет собирается целая книжка “Певчие птицы” (1968), а еще через пять лет она переиздается массовым тиражом и широко расходится по стране, вызывая самые теплые отклики любителей птичьего пения. Авторы писем, очевидно уставшие от однообразия “производственной” и “колхозной” прозы, безотчетно радуются старой русской традиции — бескровной охоте, о которой писали в свое время Аксаков и Тургенев, Чехов, Мамин-Сибиряк, Гаршин, Горький и Пришвин. Письма приходили из Москвы и Подмосковья, из Кишинева и Красноярска, из города Рыбинска Ярославской области. Литературно оформленные и совсем безыскусные, но одинаково искренние и сердечные. Приведу отрывки из одного-двух, переданных мне когда-то писателем для работы над книгой о его творчестве. Не только в доказательство обратной связи писатель—читатель, но как своего рода документы, передающие духовный настрой уже отдаленной эпохи.
“В 1970 г. мне из Свердловска прислали вашу книгу “Певчие птицы” выпуска 1969 г., и с тех пор в Кишиневе живет человек, глубоко и преданно уважающий Вас — Анатолий Александрович Столица, 40 лет, учитель истории в одной из школ города… Можете не сомневаться, что у вас есть много неизвестных Вам друзей, которые не отозовутся и не напишут, а просто знают, что в Свердловске живет Н.Г. Никонов — светлой души человек и отличный писатель. Я бы тоже не написал, да и не писал ведь, но подвернулась оказия — сын летит в ваш город на зимние каникулы. Вот я и не устоял, решил написать. Не грех ведь человеку сказать “спасибо” за ту радость, которую получал годами от книги”. А вот другое, не менее сердечное: “Здравствуйте, уважаемый Николай Григорьевич! Никогда не писал писателям да и книжки подобной не читал. Люблю охоту, природу, птичек. Унаследовал от отца. Два моих сына также все это любят. Старший заканчивает институт “Лесное хозяйство”. Работаю преподавателем физкультуры в школе, птичек держу с детства, но Вам в этом вопросе не гожусь в подметки… У вас прекрасный писательский талант, если бы я мог так писать. Я много видел войны, но бог не наградил талантом, пробовал, получается ерунда. Еще раз выражаю восторг Вами, и, если можете, скажите, где можно приобрести эту книжку, эту я брал почитать.
С большим приветом, Виктор Александрович, 27/II 75 г., г. Боготол Красноярского края”.
“Птичьи портреты” у Никонова действительно убедительны. Точные описания повадок, контура, оперения словно согреты лирическим чувством. Взять “портрет” соловья, которого вблизи увидишь лишь тогда, когда замаскируешься в прибрежной чаще — и добровольно отдашь себя на съедение комарам. “Птичка крупноватая, но поменьше певчего дрозда, луповато-удивленная и очень изящная, как-то благородно-точеная, перебегает по земле, быстро ворошит клювом листья. Иногда она стремительно схватывает что-то. Останавливается, насторожив голову, красиво поворачивает хвост вверх, вбок и вниз. Она поглядывает на тени, точно прикидывает: опасно? Нет? Видимо, решив, что большой беды не случится, принимается за прерванные занятия”. Повадки полевого жаворонка узнаются после долгой охоты за ним: прославленный певец — “не какой-нибудь чиж-простофиля, а птица умная и осмотрительная. Если он заметит подвох, в сеть вы его не загоните. Бывает, не одно утро пройдет, пока покроешь привередливую птицу”. Характер бойкой синицы определяется кратко: “Нет птички, которая так упорно сражалась бы за свою свободу”.
Для каждой группы пернатых певцов у Никонова есть доброе слово. Оказывается, среди певцов первого класса нет ни одной ярко раскрашенной птички. “И соловей, и жаворонок, и певчий дрозд отличаются скромной строгостью пера, подчеркнуто благородной изящностью всех линий контура. Несмотря на отсутствие ярких красок, наши лучшие певцы очень красивы. Это — элита птичьего мира”. Зато очень скромные по качеству пения певцы пятого класса (чечетка, снегирь, вьюрок, дубонос, свиристель) отличаются цветистостью оперения. “Это птички декоративные — украшение наших лесов”. Пуночка поет довольно бедно, но “как дорог один вид кроткой, женственной северянки, такой белой, чистой, принаряженной”.
Певчие птицы “дали мне, видимо, первые уроки эстетики и красоты окружающего мира”, — пишет Никонов в исповедальных заметках “В поисках вечных истин” (1990). Нечто иное дали они читателю: детальное представление о “птичьем царстве” Урала. Будто предвидел писатель то время, когда эти “птичьи портреты” составят самые увлекательные страницы его познавательной книжки. Потому как оскудеет это самое “царство”, а цивилизованные горожанин, все больше отдаляющийся от живой природы, узнает о пернатых обитателях наших лесов, полей, пустошей, лесных опушек, болот, гарей и городских окраин лишь из энциклопедий и специальных справочников. Приходится пожалеть, что никоновская птичья энциклопедия с 1973 года не переиздавалась.
С появлением “певчих птиц” обозначается то направление в творчестве Никонова, которое традиционно именуется научно-художественным. Через несколько лет этот ряд пополнится “размышлением” о коллекциях и коллекционерах “Золотой дождь” (1977), книжкой “Созвездие кактусов” (1978), “героями” которой станут колючие дети пустыни — кактусы, а в 1990 году в трех номерах журнала “Уральский следопыт” печатается повесть под экзотическим названием “Орнитоптера Ротшильда”, рассказывающая о тропических бабочках. Широкий круг внелитературных интересов Никонова — незатронутая еще страничка в его творческой биографии.
Самый живой интерес вызвала в свое время книжка “Лесные дни” (1961), переизданная “Советским писателем” в 1965-м. В цикле небольших рассказов и этюдов о природе уральская критика уловила верные признаки таланта: богатство наблюдений, зоркость взгляда и безупречное чувство слова. Правда, озадачивал повествователь. Этот молодой человек всего менее был озабочен социальными либо производственными проблема. Без видимой цели он бродил по ближним и дальним окрестностям большого уральского города, встречал раннюю весну — где бы вы думали? — на заброшенном пригородном торфянике, где больше всего пригревает солнышко и на торфяных кочках пробуждается жизнь насекомых, земноводных и птиц; забирался в непроходимую глухомань, исследовал жутковатую Лешачью Гриву, в которой, по рассказам местных жителей, водится нечистая сила; плутал по зимнему лесу, если случалось ошибиться в дорожных приметах.
В сыроватом апрельском лесу герой-повествователь не столько охотится, сколько вглядывается и вслушивается в потаенную лесную жизнь. Хочется войти в этот “простой и мудрый мир”, знать, “о чем закричали нарядные белобрюхие гогли, с треском взлетевшие со снеговой мочажины, и что знают синие медуницы, там и сям цветущие над безжизненным дерном”. Жарким летним днем герой познаёт не социальные, а чисто биологические истины: “очень хорошо, очень славно быть живым на этой тихой летней земле. Я не знаю, с чем сравнить простую радость бытия, доступную каждой клетке кожи, каждому волосочку, но я отлично понимал, о чем поют птицы, скрипят кузнечики, плещет рыба, говорят цветы”.
Этому чудаку мила не только воспетая классиками золотая осень, но мокрая, дождливая, почти безжизненна предзимняя пора. В такие дни, блуждая по лесу, он разводит в укромном местечке “теплинку”, чтобы согреть окоченевшие руки, и “от маленького огонька жизнь чудесно хороша своей суровой правдой, пролетающими снежинками, блеклым листом на лесной подстилке, озябшими темными елочками меж светлых берез”.
Совсем неяркие краски, и все-таки они видятся на полотне. Никонов умеет “живописать словом”. Может, оттого, что с детства его притягивали к себе краски и кисти. Мечтал стать художником-живописцем. Помешал, как он не раз признавался, природный недостаток цветоощущения. В живописи словом препятствий не оказалось.
Лирический герой раннего Никонова был симпатичен, привлекал поэтическим чувством природы. Однако его и самого автора хотелось подправить и подучить, внушить ему необходимость более активного отношения к жизни. Почему бы не сделать его сталеваром, шахтером, доменщиком, охотником, на худой конец, работником лесного хозяйства? Он мог бы совмещать “прекрасное с полезным”, находить “прекрасное рядом”, как тогда говорилось. Пресловутая “критическая дубина” в ход уже не пускалась. Критика была деликатна и уважительна, однако настойчива.
Никонов устоял. Не дал своему герою ни одной из рабочих профессий. Это он сделал позднее по велению сердца или по долгу одного из руководителей писательской организации, озабоченной преимущественным развитием рабочей темы “у нас, на Урале, в рабочем краю”. Сделает нестандартно, по-своему, с незаурядным пониманием характеров и судеб молодых рабочих в повести “Мой рабочий одиннадцатый” (1979), о которой пойдет речь впереди.
В середине 60-х Никонов возвращает герою его довоенное детство, передает ему факты из собственной биографии, награждает трепетно-любовным отношением к земле, к деревьям, к жукам и птицам. “Я, сколько помню себя, любил живое болезненно-острой и солнечно-радостной любовью. Может быть этим чувством была согрета и освещена вся моя жизнь” (“Солнышко в березах”).
Повесть о довоенном детстве городского мальчика Коли Никитина пишется с полным доверием к окружающему. Через десять лет в заметке, предпосланной к сборнику “Повести” (1975), Никонов подтвердит свою тогдашнюю приверженность системе. “Мое рождение совпало с рождением титанического Уралмаша, детство — с первыми пятилетками, отрочество — с Отечественной войной. Пусть не осудят меня за высокие сопоставления, но я не могу обойтись без них, ибо вся моя сущность вплавлялась, вплеталась, неразделимо существовала сообщно с этими событиями, и снова не преувеличу, сказав, что перелеты Чкалова и Громова, дрейф челюскинцев, гибель Леваневского, 22 июня, Сталинград, Курская дуга, первые целинные борозды были и моими кровными частицами, пережитыми по-своему, не отторжимыми ничем”.
Тревоги и сомнения придут совсем скоро. Тогда стимулами к творчеству станут неразумное хозяйничанье человека в мире природы (публицистическая поэма “След рыси”, 1977) или нелепая организация колхозного труда, отрывающая труженика-земледельца от самой земли (“Старикова гора”, 1983). Появятся новые эмоциональные краски: горечь, тревога, беспощадная ирония. Безысходна судьба беззащитного рыжего лисенка и всего лисьего семейства, поколениями обитавшего в укромной лесистой мшаре (повесть “Воротник”). Отчаянным криком в защиту последнего лесного кота и занесенной в Красную книгу тундровой краснозобой казарки прозвучит поэма “След рыси”. Даже хищные волки покажутся автору чище, красивее и разумнее высокопоставленных “охотничков” с пьяницей-егерем во главе. Сердечная боль за единственного в деревне настоящего хозяина сделает еще более отвратительным образ социального паразита и демагога, названного “Диогеном”. Но это будет уже другой Никонов, убежденный, что “настоящая тема и подлинный сюжет должны быть замешаны на боли и гневе, на страдании и желании исправить несовершенный мир” (“В поисках вечных истин”).
В “Солнышке” все по-другому. Детство мальчика из семьи “совслужащих” (слово из 30-х годов) течет спокойно и ровно. Его радуют первомайские и октябрьские праздники, колонны веселых демонстрантов, красные флаги на домах. Старое и новое для него вполне определены. Пережитки прошлого — это пьяницы и хулиганы Пашковы, ленивая дворничиха — мать Верки, которая бьет девочку чем попало, жадные собственники-домовладельцы Сычов и Борин; советская новь — гудки Уралмаша, субботники на строительстве завода-гиганта, куда каждое воскресенье отправляются отец и мать, пионерские отряды, шагающие под звуки горна и барабана. Мир полон неразгаданных тайн, как те книжки в комнате родителей, которые еще не разрешается брать. Маленький герой и повзрослевший автор не расходятся в отношении к советскому прошлому. Тому и другому принадлежит лирическое обращение к светлой поре детства. “Солнышко в березах! Оно вставало вместе со мной, вместе с воробьями на облупленной колокольне, вместе с гудками заводов на заречной стороне. Казалось, что и жизнь моя начиналась оттуда, от солнышка да от берез…” Изнанка эпохи 30-х годов приоткроется опять-таки много позднее, когда в кругу людей, знакомых с детства, появится зловещая фигура суетливого “дяди Васи” — любителя редкостных бабочек и гепеушника в повести “Орнитоптера Ротшильда”.
Повесть о детстве в свое время удивила читателей тонким психологизмом и фрагментами “романного содержания”. В кругу персонажей уральской прозы закрепились фигурки мечтательного Коли Никитина и его подружки — рассудительной и смышленой девочки Верки; отца, матери, бабушки, соседей по Мельковке — старой слободке, точнее, однорядной улице вдоль городской речки Мельковки, как раз там будет выстроен кино-концертный дворец “Космос” (в повести слободка и речка названы Основинкой).
По большому счету, жители Екатеринбурга обязаны Никонову живыми картинами из советской истории города, в “Солнышке” — это стремительно меняющийся довоенный Свердловск, в котором многое уцелело от старого Екатеринбурга: немощеные, ухабистые улицы, кварталы деревянных, полукаменных и каменных домов с городскими усадьбами: огородами, садиками, конюшнями, сеновалами, голубятнями; набережные Исети, еще не закованные в гранит, где каждое утро сидели удачливые рыбаки. В обширном саду “Харитоновского дома” можно было поймать чижа или чечетку, если пробраться через забор с громоздкой сетью; возводятся многоэтажные дома и целые “городки” внутри города; проходит первый трамвай, соединяющий Уралмаш с центром.
Никонов памятлив и наблюдателен. Ему хорошо знакомы екатеринбургские типы: частники-кустари (сапожники, портные, столяры, камнерезы). С близкого расстояния увиден ювелир Федор Иванович Насонов, занимающий с женой Лизанькой подвальную часть бабушкиного дома. Он трудится от артели “Русские самоцветы”, хотя самые тонкие работы выполняет на своем домашнем станке. Любовно выписан образ бабушки, за которой автор сохраняет имя родной бабушки по отцу — Ирины Карповны. Эта бабушка с дореволюционной биографией, каких давно уже нет, а до войны и позже они растили своих внуков и делали много разной необходимой работы. С детства приученные к труду, они охотно вспоминали свое прошлое: девятилетней девочкой бабушку привезли в город, и она служила нянькой, кухаркой и горничной у известных екатеринбургских купцов Селивановых, у заводчика Ятеса, у председателя земской управы помещика Клепинина.
На рубеже 80-х Никонов дополнит рассказ бабушки: “У всех было, батюшко, хорошее житье… А уж Клепинин-то был и вовсе человек. Слова грубого никогда никто из прислуги от него не слыхивал, а прислуги-то было у него семь человек. Я, когда уж потом, замужем жила, — дом мы строили и в деньгах зануждались, — надумала, пойти я к барину, к Клепинину-то, попрошу, может, не откажет. Дак он, батюшко, не только денег мне дал без разговору, а и расписки не взял, процентов никаких. “Возьмите, Ира, пожалуйста. Я вас знаю”. А деньги немалые по тому времени были. Вот какой человек-то…” Воспитанный на рассказах и книгах о кровопийцах буржуях и помещиках, я затруднялся — верить ли бабушке?” (“Размышления на пороге”, 1960).
Эту поправку Никонов не внесет в текст. Пропагандистское представление о “каторжном прошлом” в “Солнышке” сохранится. Очевидно, уровень сознания — тот же исторический факт, который нельзя было бы изменить по желанию. Вместе с тем шестидесятник Никонов убежден, что не столько среда сама по себе, сколько приобщение к прекрасному формирует гармоническую личность. Будь это красота глухого, “настоящего” леса (“Маленькая повесть”, 1966), красота юной девушки (“Валя Медведева”, 1970) или ясного звездного неба (“Подснежники”, 1972). Эти психологические повести давно не переиздаются, однако стоят того, чтобы о них вспомнили.
Кажется, чего проще рассказа о том, как бабушка и Костик выезжают летом на дачу. Не на собственной машине, а проездом до станции, где ищут подводу, чтобы довезти узлы и чемоданы. Едут не в собственный особняк, огражденный каменной стеной или чугунной решеткой, а в обыкновенный деревенский дом, где снимается комната и “дачники” живут зачастую одной жизнью с хозяевами. Но здесь-то и переживет девятилетний Костик то душевное потрясение, после которого незаметно для себя повзрослеет и переступит порог отрочества. Произойдет это после встречи с Валей Медведевой, обыкновенной деревенской девушкой. Мальчик ошеломлен ее совершенной красотой и спокойным достоинством. Переживает восторг и детскую влюбленность, мучится от снисходительного непонимания взрослых, решается из противоречия на безрассудный поступок, словом, проходит за лето целую школу “воспитания чувств”. Будущее мальчика не прочерчивается, но читатель убежден, что взрослый Костик не станет человечком мелкой души.
В “Подснежниках” за два дня охоты подросток переживает охотничий азарт, нетерпение, огорчение, радость удачи и горькое сожаление при виде напрасно подстреленного рябчика. Охотничьи трофеи исчисляются не связками дичи, постижением “нежданно-высокого”, ощущением бесконечности жизни, прикосновением к великой тайне бытия. “Какая свежая черно-синяя ночь стояла над этой порубью! Точно серебристая мантия волшебника, светилось по зениту небо, и на этой жемчужной пороше еще ярче, торжественнее висели колдовские знаки созвездий. Небо было так близко, что казалось ощутимым, и сама тьма вокруг, мягкая и холодная, казалась ощутимой. Мальчик смотрел, закинув голову, на бесчисленные звезды Млечного Пути и вдруг с неведомой пробуждающейся ясностью понял, что это живой мир, бесконечно трепетный, полный движения, жизни и какой-то расширяющейся, уходящей в пространство тайны”.
О встречах с прекрасным сегодня не пишут. Предпочитают усложненные бытовые, семейные и сексуальные отношения. Вероятно, в них есть своя правда, но разве от соприкосновения с бытом прекрасное перестало существовать? Оно лишь как-то отодвинулось, отступило, однако же не исчезло, сохранилось и в жизни, и в душах людей. “Искренний идеализм” сам Никонов, по его признанию, пронесет через всю жизнь. Веру в идеал он передает героям своих произведений об Отечественной войне (“Когда начнешь вспоминать”, “Глагол несовершенного вида”, “Весталка”), и она поможет им отстоять себя нравственно в нелегких испытаниях времени. Поклонение красоте сохранится в “Чаше Афродиты” (1993), хотя примет порой несколько неожиданные для писателя натуралистические краски.
Время высветляет в самом тексте подчас скрытый для современников художественный смысл. Сегодня даже в Павке Корчагине распознается не революционный фанатизм, но исконная русская жертвенность, которая, несмотря ни на что, духовно ставит его выше Тони Тумановой. А в фадеевском “Разгроме” — одном из краеугольных столпов соцреализма — неизгладимое впечатление оставляет не условный образ коммуниста Левинсона, а трагедийный финал: какой же ценой было заплачено за мечту о новом, прекрасном и сильном человеке!
Ранний Никонов пояснит такое историческое явление, как шестидесятничество с его прорывами в сферу “вечных истин”. Человек 60-х открывается “изнутри” и оказывается не столь обедненным духовно, каким полагалось быть представителю советской эпохи. В большинстве своем он не был диссидентом, любил свой край, ходил по “владимирским проселкам”, записывал рассказы земляков, открывал красоты старинной иконы; бывал на “вологодских свадьбах” и слушал причеты деревенских плакальщиц; ребенком впитывал в себя силу могучего Енисея, а пройдя через войну, отдавал “последний поклон” взрастившей его бабушке. Это был необходимый по тому времени “глоток свободы”. Никонов 60-х — начала 70-х смотрится в одном ряду с В. Солоухиным, А. Яшиным, В. Астафьевым, хотя и не является собственно “деревенщиком”. Держится достойно и независимо.
21.09.2003
(Продолжение следует)