Светлой памяти Николая Григорьевича Никонова
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2003
Николай Григорьевич Кузин — родился в 1941 г. в селе Александровка Куйбышевской области. Окончил УрГУ им. А.М. Горького и Высшие литературные курсы. Член СП России, автор нескольких книг литературно-критических работ и книги “Плещеев” (серия “ЖЗЛ”).
14 июня 2003 года, в канун дня Святой Троицы, писатели Екатеринбурга проводили в последний путь скончавшегося 10 июня Николая Григорьевича Никонова, выдающегося русского писателя, автора десятков книг прозы, получивших признание миллионов читателей России. И не только России — книги нашего земляка переведены на многие языки стран СНГ и на некоторые европейские языки.
Над гробом покойного его коллеги по перу единодушно отмечали огромность дарования Николая Григорьевича, говорили о почетном месте, которое он займет в пантеоне уральских литераторов. Аз грешный, к примеру, отвел место Никонову вслед за Маминым-Сибиряком и Бажовым, а критик В. Лукьянин поставил его даже впереди Бажова, заявив, что Никонов — самая крупная литературная фигура на Урале после Мамина-Сибиряка. Возможно, наши оценки излишне эмоциональны и грешили определенными преувеличениями, но несомненно одно: во второй половине XX века в лице Николая Никонова Урал обрел крупнейшего художника слова.
Бытует мнение, что крупный литературный талант проявляется и реализуется довольно рано, и в подтверждение тому называются имена Артюра Рембо, Перси Биши Шелли, Михаила Лермонтова, Шандора Петефи, Сергея Есенина, которые уже в 20—25 лет сумели создать величайшие шедевры, украшающие мировую словесность. Безусловно, подобная точка зрения не лишена резона, хотя следует иметь в виду, что все названные выше лица принадлежат к племени гениальных поэтов (исключением тут является Лермонтов, создавший двадцатипятилетним и свое великое прозаическое творение — роман “Герой нашего времени), а прозаики, в том числе и гениальные, преимущественно реализуют себя в полной мере в более зрелом возрасте — не случайно же наш универсальный гений А. С. Пушкин обронил свою крылатую фразу (в шестой главе “Онегина”): “Лета к суровой прозе клонят…”, когда уже приближался к тридцатилетнему рубежу. Но это, так сказать, лирическое отступление общего характера…
Вступление на литературную стезю не было ознаменовано у Никонова какими-то бурными всплесками, напротив, начинал он весьма негромко, хотя и плодоносно: во второй половине 50-х годов прошлого века в Свердловске выходят первые его книги “Березовый листок”, “О птицах”, “Мальчики”, “Сказки про лесных жителей”. Книги эти, воспевающие красоту родного края, были адресованы в основном юному читателю. Они отнюдь не претендовали на некое особое слово в литературе, хотя в них уже ощущалось то, что станет потом сильнейшим достоинством никоновской манеры письма: тонкое чувство слова, поэтичность языка, ладный ритм, музыкальность повествовательного слога. Эти качества обретающего свою манеру стилиста (ему еще не исполнилось и тридцати лет) закрепляются в повести “Голубая озимь”, в книге рассказов “Лесные дни”, которую, кстати, высоко оценил известный критик Александр Макаров и горячо рекомендовал переиздать её в столичном издательстве “Советский писатель”.
Затем последовали книги “Три повести”, “Вкус жизни”, “Подснежники”. Чуть раньше произведения, составившие эти книги, публиковались на страницах журналов “Наш современник”, “Урал”, “Уральский следопыт”, и в них уже стали заметны почерк настоящего мастера слова, щедрая изобразительная палитра и своеобычное видение мира.
В 70-е годы на страницах журналов “Урал”, “Уральский следопыт” публикуются никоновские повести “Валя Медведева”, “Глагол несовершенного вида”, “Мой рабочий одиннадцатый…”, “Золотой дождь”, выходят книги “Повести”, “Перед весной” и др., принесшие писателю всероссийскую и всесоюзную известность. На мой взгляд, это было время наивысшего подъема творческого духа писателя — мне довелось наблюдать это взлет, можно сказать, воочию, так как именно в эту пору возникли и закрепились мои дружеские отношения с Николаем Григорьевичем. О многих произведениях Н. Никонова 70-х годов мне в свое время довелось писать: статьи и рецензии мои, посвященные творчеству писателя, были опубликованы на страницах свердловских газет, в журналах “Молодая гвардия”, “Москва”, “Наш современник”. Но мне хочется хотя бы кратко остановиться на некоторых из них и в данных заметках, вовсе не претендующих на подробный анализ никоновского творчества.
Две сквозные темы преимущественно проходят через все названные выше произведения, вернее, два бытийных этапа человеческой жизни: переходная пора из отрочества в юность (и связанная с ней пора пробуждения в человеке великого чувства любви) и процесс формирования, становления личности, обретения своего призвания в жизни.
В повестях “Валя Медведева” и “Глагол несовершенного вида” тайна нежданно-негаданного зарождения в человеческом сердце чувства любви к другому (между прочим, без всяких эротических “картинок”, коими переполнены современные сочинения “о любви”) высвечена, на мой взгляд, с безупречной психологической глубиной и правдивостью.
Для всякого человека переломный период от отрочества к юности характерен сверхобостренным чувством самоанализа, стремлением к максимальной независимости. Проследить все психологические оттенки поры взросления необычайно трудно, и редко кому из художников, обращающихся к столь трепетной теме, удавалось достичь полновесной убедительности (Флобер, Толстой, Бунин, Набоков, возможно, еще Юрий Казаков). В повестях “Валя Медведева” и “Глагол несовершенного вида” Николай Никонов, мне кажется, одинаково убедителен в раскрытии как девичьего поэтического очарования любовью (Валя Медведева), так и юношеского (Толя Смирнов из “Глагола…”), что позволяет нам с полным основанием признать за писателем право быть, вернее, теперь уже остаться в рядах виднейших художников-исследователей этой “вечной темы”.
Другая важнейшая бытийная проблема, тревожившая писателя в этот период (имею в виду 70-е прошлого века), — проблема обретения человеком своего жизненного призвания — находит наиболее яркое воплощение в повестях “Вкус жизни”, “Мой рабочий одиннадцатый…”. Примечательно, что главные герои повестей свое профессиональное призвание обретают на ниве просвещения, и это далеко не случайно: сам Никонов долгие годы проработал после окончания в 1951 году Свердловского педагогического института учителем и директором школы, поэтому великолепно знаком со всей подноготной благороднейшей, но, к сожалению, далеко не всегда по достоинству ценимой профессии “сеятеля знаний”.
Главный герой повести “Мой рабочий одиннадцатый…”, молодой учитель истории Владимир Иванович Рукавицын, от лица которого ведется рассказ, наделен даром учить, воспитывать других, то есть он — педагог по призванию. Он заставляет и нас проникнуться симпатией и огромным уважением к учителю как носителю высоких нравственных и гражданских принципов, он из плеяды тех, кто ищет такую точку приложения своим силам, когда бы результативность его действительно подвижнической деятельности проявилась с максимальной отдачей.
Проблема жизненного призвания неминуемо встает перед думающей личностью, и она, в сущности, неотделима от проблемы самоутверждения. Владимир Рукавицын видит свой первейший долг педагога не только в том, чтобы передавать людям полученные им знания, но и в том, чтобы пробуждать и воспитывать в других отзывчивость, милосердие, веру в победу добра над злом. И удивительное дело: свой недюжинный дар учителя, воспитателя Владимир Рукавицын воспринимает не только как личное достояние, но, в известной мере, и как общественное богатство — как дико, наверное, это может показаться в нынешнее потребительское время, но как созвучно извечным нравственным устремлениям человека, если он не какой-нибудь менеджер или исполнитель— службист, не законченный, в конце концов, сукин сын, а духовная личность, способная тратить свой душевный дар на облагораживание окружающих…
В конце 70-х годов Николай Никонов создает свое, пожалуй, самое страстное, получившее наиболее широкий резонанс в читательских кругах и критике произведение — публицистическую поэму “След рыси”. Опубликованная впервые в 1979 году в “Уральском следопыте” (фрагменты из неё публиковались также на страницах журналов “Наш современник”, “Крестьянка”), поэма затем была переиздана полуторамиллионным тиражом в “Роман-газете” (1983). В этом произведении писатель, начавший свой творческий путь как певец красоты родной природы, выступает непримиримым защитником её от варварского поругания и истребления. Но он не ограничивается только призывами к защите, а с художественно-философских позиций пытается разобраться в том, почему мы, дети природы, умуд рились дойти до состояния потребителей-”природоедов”, напрочь забыв о своем природоведческом долге; где и когда, каким образом в нас вошли миазмы вельможества не только по отношению друг к другу, но и к вскормившей нас матери Земле, миазмы, растлившие и превратившие нас в матерых “двуногих хищников”. И как актуально звучат эти пламенно-тревожные вопросы нынче, в эпоху “рыночного” беспредела, когда истребление природы в нашей стране обретает прямо-таки изуверский характер, когда вряд ли кто из современных “природоедов” в состоянии прислушаться к страстному и одновременно нежно-лирическому голосу писателя.
“А ты проникнись сказкой, пройди былиной в ту самую изначальную древность — и увидишь Русь лесную и полевую, — обращается он к нам, — что строилась и пахала, отбивалась от ворогов мечом и цепом, заслоняла кольчужной грудью, загораживала посконной спиной изнеженные ваши цивилизации, терпела века и восставала, сбрасывала с хребта всякую наглую силу, в себе переносила всяческий страх и горе. По-иному видишь Россию не когда глядишь на неё с улыбочкой, но когда прислонишься к ней, приклонишься и поймешь сердцем: умен, талантлив этот народ…”
Все эти оценки, которые я дал некоторым никоновским произведениям, в принципе мало чем отличаются от тех, что звучали в моих прежних статьях и рецензиях, затрагивавших творчество писателя. Помню, что сам Николай Григорьевич, не очень-то доверявший нашему брату критику, с моими оценками почти всегда соглашался, даже если в них иногда присутствовали и некоторые излишне субъективистские замечания. Должен вообще заметить, что характер у Николая Григорьевича был не из легких, критику в свой адрес он воспринимал болезненно, но еще болезненнее переживал он невнимание к своему творчеству со стороны, так сказать, маститых столичных критиков. Потому-то и был искренне признателен тому самому отзыву А. Макарова, о котором я упоминал выше (отзыв этот был опубликован в посмертном сборнике критика только в 1974 году, хотя написан был двенадцатью годами раньше в качестве внутриредакционной рецензии на книгу “Лесные дни” для издательства “Советский писатель”).
А столичная критика и впрямь не очень-то баловала вниманием Николая Григорьевича (кроме А. Макарова, были еще небольшие, хотя и весьма дельные статьи Е. Сидорова, А. Туркова, А. Коптяевой на страницах “Литературной газеты” и “Литературной России”). Может быть, еще и поэтому имя
Н. Никонова не вошло ни в одну из “обойм” так называемых общепризнанных писателей страны (“деревенщики”, “военная проза”, “городская”, “природоведческая” и т.п.), хотя дарование уральца вряд ли уступает по своему масштабу, скажем, В. Бианки, В. Солоухину, В. Чивилихину и др., если говорить о “природоведческих” мотивах в его творчестве. А как мастера-стилиста его смело можно поставить в ряд выдающихся русских художников слова второй половины XX века от Ю. Казакова до В. Лихоносова. Мне известно, что “сам” В. Астафьев однажды признался, что Никонов как стилист пишет лучше его, Астафьева, — возможно, тут было и определенное лукавство со стороны исключительно самолюбивого Виктора Петровича, но — замечу от себя — прославленный мастер вряд ли здесь очень сильно преувеличивал.
Склоняюсь к мысли, что некоторая “приглушенность” известности Николая Никонова во всесоюзном масштабе повлияла и на так называемые официальные награды и отличия его со стороны властей. Нет, я не хочу утверждать, что творчество нашего земляка никак не было замечено теми, кто, так сказать, руководил литературным процессом страны. К своему 50-летию писатель был награжден орденом Дружбы народов, чуть раньше —медалью “За доблестный труд”, избирался в руководящие органы Союза писателей страны (т.е. СССР и России), удостаивался некоторых литературных премий (журналов “Наш современник”, “Урал”, “Уральский следопыт). А вот с общероссийской Государственной премией, на которую он неоднократно выдвигался, в частности, за ту же публицистическую поэму “След рыси” и роман “Весталка”, крупное эпическое произведение, рассказывающее о судьбе женщины-подвижницы, пожертвовавшей личным счастьем ради добра, света и счастья окружающих её друзей и товарищей, увы, всегда получалась осечка где-то в финальном туре. Обидно было за Николая Григорьевича, ибо “непремированные” его сочинения зачастую на голову превосходили те, что с помпой получали награды по самому высшему разряду.
Вообще-то вопрос с Государственными премиями в “новую эпоху”, т.е. после распада Советского Союза, стал носить исключительно келейный характер, поэтому, наверное, не один только Николай Никонов, но и много других талантливейших писателей России испытывали естественные огорчения от несправедливых решений по раздаче высшей литературной премии страны…
Да что там говорить о Государственной общероссийской премии! Даже всякие региональные литературные премии, которых нынче расплодилось более чем достаточно, и то как-то обходили стороной Николая Григорьевича, и только к своему 70-летию он нако нец-то был удостоен за “совокупное творчество” (формулировку в точности не помню) премии губернатора Свердловской области. А ведь к этому времени многие уральские авторы совершенно посредственных сочинений увенчались теми же губернаторскими премиями, премиями имени Бажова, имени де Геннина и Татищева — словом, кто успевал “клепать” книги, тот и награждался. А у Никонова за последнее десятилетие его жизни (с 1993 по 2003 год) вышло всего две книги, в то время как в доперестроечное время у него за четверть века вышло около 100 книг и в основном массовыми тиражами. Правда, в периодике Н. Никонов продолжал активно публиковаться до самого, как говорится, смертного часа.
Вооруженный мастерством художник-правдолюб, знаток и певец уральской природы, проповедник и защитник красоты жизни, Николай Никонов в 80-е годы пишет повесть “Старикова гора” и упомянутый выше роман “Весталка”, которые встречают самое благожелательное отношение читателей и критики, хотя проблемность их, увы, не всегда устраивала властей предержащих. Во второй половине 80-х годов писатель публикует цикл публицистических произведений, навеянных поездками по странам Западной Европы: “Размышления на пороге”, “В поисках вечных истин”, “Париж стоит мессы” и др., в которых делится философическими раздумьями о культуре и ее месте в истории человечества…
В последующие годы из-под пера писателя выходят объемные произведения — романы “Чаша Афродиты”, “Стальные солдаты”, ряд публицистических произведений и стихов, опубликованных на страницах журнала “Урал” и в уральских газетах. В них писатель по-прежнему яростно отстаивает свои выстраданные жизненные принципы, свою активную позицию художника-гражданина. Вообще, каждое из крупных никоновских произведений последнего десятилетия, в первую очередь, романы “Чаша Афродиты” и “Стальные солдаты”, еще ждут своих критиков и исследователей. Наверное, далеко не все безоговорочно примут последние никоновские вещи, особенно роман “Стальные солдаты” (в книжном варианте он увидел свет под названием “Иосиф Грозный” в московском издательстве “ЭКСМО”). Говорю это потому, что и сам в одной из своих статей резковато полемизировал с Николаем Григорьевичем по поводу его трактовки образа Сталина. Статья эта была предложена к публикации задолго до кончины Николая Григорьевича, и, если бы мне представилась возможность, то эту резковатость я нынче непременно бы убрал. А, впрочем, может, и не стоит делать поправки на непредвиденные обстоятельства? Произведения большого писателя тем и примечательны, что они продолжают вызывать споры и после кончины их автора, т.е. продолжают свою полнокровную жизнь. Без хрестоматийного глянца.