Отдельная жизнь Букеровского жюри
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2003
Он управлял теченьем мыслей и только потому — страной.
Б. Пастернак
Ужасно. Борман приказал Островскому выколоть себе на пенисе строчку Высоцкого (разумеется, не поперек) “Я не люблю, когда наполовину” и ходил целую неделю с распухшим членом и показывал его всем, как герой войны. Он называл свой член фаллоимитатором. Что он имел в виду? Недостаточную эрекцию? Тогда зачем эта терминологическая путаница и почему не выражаться яснее? Высоцкого он обожает и знает всего наизусть, как другие Гоголя. Вся рота заразилась его примером и принялась колоться, как наркотиками. Идиоты! А если начнется гангрена? Даже отец Матвей не удержался от общего поветрия и выколол на своем пергаментном уде “Не убий!” — славянской вязью. И тут же устыдился, увидев меня в уборной. Остаточные христианские явления, впрочем. Конечно, он вспомнил мои буддистские лекции и, разумеется, сравнивал. И члены, и религии.
Так звучит самая короткая, LXII, глава моего романа “SWEDENBORG”, опубликованного в журнале “УРАЛ” (№ 1— 4, 2003 г.) и выдвинутого редакцией журнала на премию Букер. Эта главка, повествующая о жизни героя в доме скорби, правда, написана позднее, но очень подходит к рассматриваемому здесь сюжету. Что и с чем сравнивает букеровское жюри, мы сейчас выясним.
Журнал выдвинул роман на премию напрасно. Я говорил Николаю Коляде, редактору журнала, что при вкусах тех, кто определяет сегодня премиальную политику, я не дойду даже до финала, так что делать этого не стоит. Но поскольку роман был все-таки выдвинут и не вошел даже в лонг-лист, вопрос становится принципиальным. Никаких формальных поводов для не включения романа в рассмотрение не было. Если жюри уже на этапе приема публикаций (а принимается все, отвечающее признакам жанра и срокам выхода из печати) избавляется от конкурентов, то что это за жюри и что это за литература? Наверняка к моменту опубликования длинного списка конкурсные тексты еще не читались всеми вошедшими в жюри премии и интрига исходит только от одного или двух его членов или даже кого-то стоящего вне.
Странные явления сопровождали публикацию романа уже в Интернете. Все четыре номера, выложенные в Русском Журнале, выходили без ссылок на этот текст, или ссылки давались ложные, на других авторов и тексты. Один линк даже отсылал к номеру двухлетней давности. После напоминаний Русскому Журналу на форуме со стороны доброжелательных читателей ссылки восстанавливались, но со следующими номерами все повторялось снова. Я не первый год в сети и знаю, что такого случайно не бывает. Налицо явное применение цензуры со стороны тех, кто размещает публикации в Интернете. Кто она, эта NETochka Nezvanova? Быть может, она стоит на панели у “Нового мира” или у какого-нибудь другого столичного журнала? У журналов хорошие, прибыльные панели. По слухам, валютные.
Я ожидал этого. Этот сложно идеологически и стилистически организованный текст и мог появиться только в “Урале”, издавна печатающем мои сочинения, как правило, трудно и со скандалом. То же и с этим романом. Ни знаменосцам, ни дивномирцам, конечно, он не по зубам. Прежде всего потому, что криминальные нравы московской литературной и политической тусовки описаны в моем антибукеровском памфлете “Купание красного коня”, а этого она не прощает. Не тот уровень понимания: христианский.
Главное же, в самом тексте романа, написанного от первого лица героя, капитана Ковалева. Книга — о безумии вожделения, охватившем мир, о служении идолу похоти и соблазна. О подчинении себя, всего человека Homo sapiens, отдельной физиологической функции и о тотальном подавлении этой функцией. Что и выражено в ироническом подзаголовке романа — “Отдельная жизнь гениталий”, который может показаться вызывающим или даже шокирующим. Но герой лишь последовательно осуществляет свое эротическое призвание, приведшее его в конце концов в сумасшедший дом. Выучившийся читать по “Носу” Гоголя, он воображает себя в конце мировым Лингамом (космическим половым органом), ответственным за “солнцестояние”. Это крах, конец личности. Для преодоления зависимости от телесного “низа” необходима глубокая внутренняя работа, которой часто пренебрегает современный человек, высшая духовная практика по сублимации половой энергии, в противном случае он становится простым объектом порнопродукции, жертвой теле— и кинорекламы, избравшей своим единственным предметом тело. Никакая рубка пальцев (“Отец Сергий”) здесь не поможет. (Наш герой, разумеется, не преминул бы истолковать эту рубку в терминах психоанализа.)
Повествование о жизни героя сопряжено с детальным иронико-психоаналитическим исследованием повести Гоголя, в которой наш Ковалев черпает немалую сексуальную силу. Автоэротизм Ковалева безмерен, всякая его реакция в мире — моральная, эстетическая, религиозная — неизбежно окрашена эросом, и только им. Нравственно и филологически одаренный, капитан Ковалев, двойник гоголевского майора, утрачивает свою духовную природу и превращается в финале романа в НОС, надевающий на голову кондом, о чем мы и сообщаем заинтересованному читателю. Ковалев, таким образом, становится тем, чему всю жизнь служил. “А вы знаете, что у кремлевского гея под самым носом шишка?” — спрашивает в конце истории герой.
В романе, помимо гоголевских текстов, иронически психоанализируются пословицы, поговорки, оговорки, песни и романсы, стихи современных и классических стихотворцев. Есть очень выразительные. “Ты мне снишься под утро, Как ты, милая, снишься!.. Почему-то под дулами, Наведенными снизу” (Вознесенский); песня советских подводников: “В час ночной, тебе известный лишь одной, Когда усталая подлодка из глубины идет домой… Испытать глубиной погруженья глубину твоей чистой любви”. Это же звучит анекдотически! Ни у Чехова, ни у Бунина, ни у Толстого такого не встретишь, а ведь Бунин куда как более чувственный художник, чем некоторые. И дело здесь не просто в стилистической взыскательности классиков, сами их чувства более деликатны и взыскательны. Не то у наших авторов. Вот более изысканное, Мандельштама: “Видно, даром не проходит Шевеленье этих губ, И вершина колобродит, Обреченная на сруб”. Пастернак: “Недотрога, тихоня в быту, ты сейчас вся огонь, вся горенье. Дай запру я твою красоту в темном тереме стихотворенья!” Нет, мне так не сказать, господа. На меня наставлен сумрак ночи. Я такого не хочу даже вставить в книжку. “Живей, рубанок, Шибче шаркай, Шушукай, пой за верстаком, Чеши тесину сталью жаркой, Стальным и жарким гребешком!” А в массовой культуре, господа, как пишет главный редактор “Знамени”, по определению, мин нет. Да я согласен! Один минет.
Итак, наметилось несколько внелитературных причин, по которым бы букеровское жюри могло обидеться и отклонить мой текст. Во-первых, Гоголь. Ну, нельзя так обращаться с классикой, как автор, неприлично. В опровержение этой причины специально привожу гоголевскую фразу, только пусть букеровское жюри не упадет в обморок: “Я, признаюсь, не понимаю, для чего это так устроено, что женщины хватают нас за нос так же ловко, как будто за ручку чайника? Или руки их так созданы, или носы наши ни на что более не годятся. И несмотря, что нос Ивана Никифоровича был несколько похож на сливу, однако ж она схватила его за этот нос и водила за собою, как собачку”. Во-вторых, задеты поэты — в особенности современные, близкие классики: Пастернак, Мандельштам, Багрицкий и другие. Но также и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев и т.д. В-третьих, непозволительно серьезно затронута эротическая тема, не оставляющая никаких сомнений о природе человеческого страха, ненависти, невежества, спеси, гордыни, вероломства: это бескрайняя плоть, безграничное служение эросу, которые, в последнем основании, и формируют все общественные и личностные коллизии и конфликты. В подтексте любого эгоистического желания, любого стремления и даже религиозной мысли (в особенности современной) лежит, по мнению моего Ковалева, хищный и хитрый первозданный эрос, и я во многом согласен с моим героем. В самом онтологическом основании сансарической (феноменальной) личности и ее воли лежит вожделение. В-четвертых и главных, герой романа ведет нелицеприятную полемику с христианами и христианством, что в сложении с третьей причиной дает метафизическую обиду лично обиженных граждан. С учетом того, что в жюри премии входят некоторые православные фундаменталисты, я и прихожу к выводу, что в отношении моего романа была задействована политическая и моральная цензура, других формальных поводов для невключения романа в конкурс не вижу. Председатель жюри Я. Гордин, например, в своей публикации в “Независимой газете” упаковал отказ в такую изворотливую фразу: “Мы отклонили несколько произведений по сущностным причинам” (передаю смысл). Никаких объяснений более не последовало. Звучит весьма транспарентно и толерантно, как в 1946 году. По-видимому, журнал “Звезда”, соредактором которого Яков Гордин является, все еще переживает травму известного постановления. Координатор премии, госпожа из букеровской референтной группы, чьей фамилии я не разобрал, наотрез отказалась называть мне причины отказа и сказала, что никаких комментариев комитет не дает. Либеральная во всех отношениях дама, как и ее работодатели. За это и боролись. После того, как состоялась приватизация российских природных и властных ресурсов, а также эстрады, парламента и нового номенклатурного патриотизма, ваучерная приватизация литературного процесса не удивляет. Ваучерами, по-видимому, являются членские билеты Союза писателей и ПЕН-клуба, а коллективным Чубайсом — жюри различных премий и Академия критиков имени Аполлона Григорьева. Итоги приватизации окончательны и пересмотру не подлежат.
Мне в ненастье мерещится книга о земле и ее красоте. Я рисую лесную шишигу для тебя на заглавном листе. Дышал он грустный, углубленный, в тени ресниц ее густой, как наслажденье, утомленный, и, как страданье, роковой. Так, окроплен росой отрадной, в тот час, когда горит восток, вновь воскресает ночью хладной полузавялый василек. Так-то. Но гамбургский ежик в тумане, о котором терзаются некоторые члены Букеровского жюри (подумаешь, какая разнузданная сексуальная фантазия), заслуживает, конечно, специального исследования. Не колко?
Ну, что вам еще о мужчине и женщине, господа? Что она — коня на скаку остановит, а он — в горящую избу войдет, так вы это и без меня теперь, я думаю, понимаете. Семь футов вам под вашим килем.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.
Разрешите мне пожелать вам на прощание: если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой. Потому что, как ни крути, это тоже ваша, советская, эротическая песня.
Засим приглашаю вас всех, вслед за Ноздревым, на псарню, поглядеть на крымскую суку. Но все-таки, если кому очень совестно, лучше сразу зажмурьтесь и не смущайтесь, если хозяин, демонстрирующий гостям (и читателям) свои мужские достоинства, скажет: “Вот волчонок. Я его нарочно кормлю сырым мясом. Я хочу, чтобы он был совершенный зверь”.
P.S. Эта статья была отвергнута по цензурным соображениям рядом либеральных московских изданий.
P.P.S. Литературных щипачей и коммерсантов просят не беспокоиться: названия “Крайняя плоть” и “Бескрайняя плоть” автор резервирует для своих новых антибукеровских сочинений.
На правах антирекламы: ПЕРЕДОВИКИ ТЕНЕВОГО ЛИТЕРАТУРНОГО БИЗНЕСА, ПОРА ВЫЙТИ ИЗ ТЕНИ!