Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2003
Эдуард Веркин родился в 1975 г. Преподаватель истории. Публиковался в республиканских литературных альманахах. Участник республиканских семинаров прозаиков и драматургов, Всероссийского совещания молодых писателей в Ишиме (2003). Живет в Воркуте.
— Ну вот, Ройка, почти и пришли, лови конфету, — бабушка разворачивает карамельку и кидает ее горбатому спаниелю-полукровке. — Больше сегодня не дам.
Рой хватает конфету на лету, увязает зубами в карамельной резине и, пытаясь высвободиться, смешно трясет мордой, отчего уши его порхают, как у мультяшного слоненка. Рой уже тоже совсем старый, ему почти десять лет, он седой и на редкость блохастый. Бабушка его не любит, но отдать никому не может, она считает, что посторонние будут плохо за псом ухаживать, а “он ведь тоже животное”. Рой просительно смотрит снизу вверх, но бабушка показывает ему язык.
— И так слишком толстый, — говорит она. Затем для порядка вздыхает, собирает слюну и аккуратно, получая от этого удовольствие, плюет на асфальт.
Шоссе неширокое, но бабушка все равно прикрывает глаза ладонью и смотрит сначала направо, потом налево, совсем так, как учили ее в школе, и совсем так, как она учит теперь приезжающих на лето внуков. Машин вроде не видно, и бабушка, весьма остерегавшаяся молодых придурков на мотоциклетках, приноровившихся, по слухам, сбивать пожилых людей только ради ухарства, быстро пересекает шоссе и ныряет в лес. Она спешит, солнце уже поднялось часов на одиннадцать, а домой бабушка рассчитывает вернуться к вечернему выпуску новостей, больше она ничего не смотрит. Рой бежит чуть впереди, нюхает воздух и то и дело оглядывается.
Когда между рядами лесопосадок начинает блестеть серебро и алая эмаль, бабушка сбавляет скорость, заворачивает книзу сапожки, мелко крестится и пытается придать себе приличный, подобающий кладбищенской атмосфере вид печали светлой и смиренных мыслей о грядущем. Она хочет придать приличный вид и Рою, прицепить его на ремешок от сумки, но Рой противится и отбегает на безопасное расстояние.
— Нечистенок криволапый! — ругает его за это бабушка. — Я те щас ногу-то позадираю!
Бабушка подбирает шишку, собирается кинуть в Роя, но вдруг передумывает. Она стоит, долго смотрит на врастающие в лес памятники и, не вдумываясь в слова, шепчет:
— Звездный городок, звездный городок…
Эта часть кладбища смотрит в сторону города, это старая часть, заполнявшаяся в основном в послевоенные годы, здесь лежит много коммунистов и погибших от ран, на надгробиях у них звезды, потому и звездный городок. Цинично, но прижилось.
— Звездный городок… — бабушка сильно трясет головой, стараясь выйти из накатившего ступора. — Ну вот, хорошо уже.
На кладбище надо входить с мирной душой, от этого и покойник радуется, и самому легче намного. Именно так говорил на Пасху батюшка, и бабушка батюшке верила, и никогда на кладбище не плакала, и грусти черной не предавалась, на самом деле, чего грустить, если здесь сплошь и рядом лежат свои, знакомые и, можно сказать, родные люди?
Вот сразу у входа маленькая, чуть побольше детской, могилка с пышным гранитным надгробием и тонко высеченным на полированной поверхности портретом. Это встречает бабушку давняя ее соседка по улице Шура, с ней они работали во время войны на патронном заводе и заработали там опоясывающий лишай и прибавку к пенсии. Правда, Шура прибавкой воспользоваться так и не успела, умерла.
— Здравствуй, Шура, вот мы к тебе с Ройкой и пришли, — бабушка останавливается возле оградки и смотрит на памятник. — Стоит еще, чучело.
Памятник дорогой, из черного камня, редкий для этих мест, его привез сын Шуры из Ленинграда, купив, видимо, его там за большие деньги. Памятник никак не соответствует самой Шуре, он большой и важный, а Шура была маленькой и незаметной, бабушке кажется, что Шуре вовсе не нравится лежать под этим камнем, очень тяжело и мрачно, Шуре надо было бы поставить что-нибудь легкое и ажурное, что-нибудь из витого железа. Бабушка предлагала тогда попросту посадить в голове рябину, но ее, конечно, не послушались.
— Вот, Ройка, памятник-то дорогой, а могилка вся сорняками заросла и воронами засрана. Ленинградцы раз в два года всего приезжают, а в остальное время никакого ухода ведь нет.
Бабушка вздыхает, откидывает щеколду, входит в оградку и принимается выщипывать сорную траву и освобождать пространство для травы красивой и правильной. В освободившуюся землю бабушка втыкает мелкие семена голубых цветочков из жестяной коробки с изображением сестрицы Аленушки и превратившегося в козленка братца Иванушки. Рой бродит по оградке, нюхает землю. Ногу он задирать опасается.
— Жалко Шурку, ничего хорошего в жизни не видела, как и я совсем. Девкой в няньках, потом война, на заводе этом работали, все легкие кислотой потравили. И ногти, ногтей у нас совсем не осталось. Одного мужика у ней сразу убили, другой бродяга какой-то, дите сделал и на Север удрал, вернулся через пять лет только, да в придачу инвалидом колченогим. А Шурка, как лошадь, — и в столовой работает мойкой, и в детском саду, утром в коровник бежит. Точно как лошадь. А муженек ее сторожем пристроился в лесхозе, а там работа простая: наливай да пей. Ну и сгорело все совсем. А этот остался, ничегошеньки ему не делается, отсидел два года, вернулся и живет себе припеваючи, ест, пьет, песни под гитару орет. Днем грузчиком в магазине работает, вечером в пивбаре. А как домой возвращается — так и за Шурку принимается. С топором за ней по всему дому бегает, она ко мне спасается, милицию вызовем, я ружье в окно выставлю, так всю ночь и сидим, трясемся. Так и убил. Шурка рыбу купила, на базу нам привезли к празднику, то ли семга, то ли осетр, она ее жарить хотела. А этот вечером пришел да и говорит, рыбу, давай, готовь. А она его по матушке. Он эту рыбу схватил и по спине ее и отходил. Баню на следующий день истопили, пошли вместе, как родные. Ну а потом и все, рак. Меньше года промучилась. Я вот тебе, блохастик, опять ссишь!
Бабушка пытается кинуть в Роя комком земли, но в спину ей стреляет, так что она лишь охает. Некоторое время сидит на коленях, закрыв глаза и прислушиваясь к внутренним ощущениям, затем, убедившись, что серьезной опасности нет, бабушка вновь нагибается и принимается за работу, продолжая нараспев бормотать:
— Но Шурка сама виновата — распустила своего кобеля, а его в строгости надо было держать. А она квашня квашней. А после войны сразу валенки у меня утянула. Нам как раз тогда на заводе валенки выдали, калоши, ватники. Я валенки в прихожей оставила, потом по воду вечером пошла, гляжу, а валенок-то нет, украли! А Шурка ко мне как раз перед этим заходила. Стянула и на базар снесла, яиц себе купила! Вот так-то! Подружка!
Бабушка выпрямляется и вытирает со лба пот, пачкая лицо могильным черноземом.
— Вот так, Ройка. А забор-то?! Забор-то как она мне передвинула! Потихонечку, по вершку, целый год по ночам сдвигали со своим пьяницей! Полтора метра у меня от огорода оттяпали, а я огород только что компостом удобрила! Вишню мою, пока я с ногой в больнице лежала, извела, кипятком, я думаю, поливала. Выхожу из больницы, а вишня засохла напрочь! А я тем летом с нее ведро вишни сняла!
Бабушка начинает ворошить землю на холмике и выковыривать пальцами посаженные семена, вырывая заодно и уже принявшиеся зеленые клубеньки и отбрасывая их далеко за ограду.
— Вот! Вот так всегда и вредила мне! Даже перед смертью мне подгадила! Клубнику пропалываю, усы обрываю, вдруг гляжу — картошка на земле. Поднимаю, а в картошке то иголочка! Да!
Бабушка поднимается с колен и обтирает руки о сиреневую юбку. Ей очень хочется плюнуть на могилу, но она помнит, что это грех, причем большой, батюшка не велел, и просто пинает холмик ногой, после чего раскидывает прополотую траву по всей ограде и втаптывает ее в землю. Калитку она не закрывает.
— Ройка, пойдем, пойдем-ка отсюда!
Сегодня пятница и жара, на кладбище пусто, кроме жирных ворон, и не видно никого, все к своим придут в субботу. Бабушка шагает по центральной аллее, потом сворачивает направо, Рой трусит за ней, высунув язык и тяжело дыша. Он черный, ему жарко.
Кладбище заполнялось хаотически и безо всякого плана, поэтому имеется лишь одна центральная улица, от которой в разные стороны отходят лабиринты узких межмогильных проходов, кладбищенская навигация требует опыта и терпения.
Бабушка пробирается меж оградами не спеша, с интересом вглядываясь в надгробные фотографии, хотя и знает всех здешних постояльцев на память, но все равно интересно, почти как перелистывать старые альбомы. Возле некоторых оградок бабушка останавливается и, не заходя внутрь, перекидывается с хозяевами парой слов. Но останавливается ненадолго, не больше чем на минуту — надо экономить время, надо успеть до трех часов.
Оградка на двоих. Между холмиками разрослись акация и сирень. Надгробия скромные — все тот же ромб с серебрянкой, правда, на одном звезда, а на другом ничего. Но могилки ухоженные, ни сорняков, ни грязи, бабушка приходит сюда регулярно, цветочки растут хорошо. Акация уже желтая, сирень и вообще отцвела. Рой вбегает в оградку и выгоняет из-за надгробий двух жирных серых ворон.
Бабушка осторожно присаживается на сгнившую скамейку и вынимает из карманов горсть карамелек, несколько печений, кулек с пшеном. Карамельки раскладываются у надгробий, печенье крошится на холмики, вслед за ним рассыпается пшено. Прилетят птички, будут пировать, петь песенки, будут веселить покойных. Так батюшка говорил. Батюшка хоть молодой, но правильный.
— А ты не нюхай, не нюхай! — прикрикивает бабушка на покусившегося на конфету Роя. — Не для тебя это, тебе вот эти, старые.
Здесь лежат ее сестра Лиза и сестрин муж Володя, коммунист, кстати, видно по звезде. Бабушка плачет, утирает глаза рукавом.
— Хорошо вам, вдвоем лежите. Как жили душа в душу, так и лежите. Лиза такая красивая была, умная. Самая умная у нас была. В школе хорошо училась, я то и не успела почти, потом на швейной фабрике еще она работала, потом в область отправили, в техникум учиться. Там она с Володей и познакомилась, вернулись уже вместе. Лиза в кофточке новой, в туфельках лакированных, красивая такая. Лизу сразу в гостиницу взяли коридорной, Володя на молокозавод устроился, зажили хорошо. Хорошо-хорошо. Да.
Коробка с Аленушкой и Иванушкой снова в корявых пальцах, бабушка сеет голубые цветочки, неприхотливые и приятные глазу. С окрестных сосен слетаются вороны, виснут черными гроздьями и с интересом наблюдают за ее манипуляциями, вращают черным глазом. Рой рычит на ворон и неуклюже подпрыгивает, пытается достать их с дерева, но воронам на него наплевать, размером они не меньше самого пса, а клювом запросто пробьют ему череп. Когда бабушка уйдет, они спустятся с деревьев, сожрут карамели, соберут печенья и выклюют семена цветов.
— Ишь разошелся-то! Прямо борзый! Роя, тише, тише! Да. А Володя какой ведь был? Работящий, все в дом тащит, все в дом. Идет по дороге, видит — шифер лежит, подберет — и домой! Всю крышу дома покрыл и сарай даже. Воду пробурил, каму сделал, забор поставил. А с завода-то! То сыра принесет, то творожку, а молоко-то ведрами тащил, поросенка молоком кормили. Лизка-то поправилась в два раза, полная стала, красивая. А Володя тоже пить чего-то стал. Каждую субботу на ногах не стоит, но домой идет, во какой мужик! А Лизка его по голове чем под руку попадется, сковородкой, веником, тряпками. Из дому выгоняет, он к свиньям спать идет, в сарай. А если холодно в сарае, ко мне идет, а по щеке кровь течет, и плачет все. Роя, хватит! Тихо! Тогда мужики наши соседские отправили Володю колодец прочищать, это в сентябре-то, чуть ли не зимой! Сапог долгих ему пожалели, гвозди, мол, там, изорвет, он в коротеньких и полез. А там внизу лед один! Он все себе и застудил. Пришел домой, а Лизка его гонит снова, он ко мне, а у него кровь в штанах! Дай мне, говорит, водочки немножко. Я ему налила, он выпил и плачет сидит. Через три дня и помер. Часы так в три ночи на руке и остановились.
Бабушка извлекает маленькую пластиковую бутылочку и граненый стаканчик, наливает до краев и ставит на могилу со звездой, прикрывая прямоугольным печеньем, затем достает такую же пластиковую бутылочку и кювету из-под масла.
— Вона, язык-то по земле стелешь, попей-ка тоже, — старуха наливает в кювету воды и подставляет ее собаке. — Да не спеши ты! Тьфу, колченогий, ничего не слышит. Ройка! Я как раз на работе была, как узнала — домой побежала, а Лизка мне и говорит: чего, мол, волнуешься, напился небось и под деревом валяется или на водокачке. Гадина она, гадина. Жила как у Христа за пазухой, а я все одна да одна, а мне никогда и рубля не даст в долг, все нету да нету! Томка моя в кино пошла с девчонками, а у меня дома и десяти копеек нету, пошла к Лизке, а она мне и говорит, нету, мол, денег, совсем нету, пришлось к Клавке бежать через дорогу, она мне двадцать копеек дала. Мотоцикл себе купили, за грибами, за ягодами едут, сено кроликам возят, а меня хоть бы разик-то куда-нибудь взяли! Шиш! Крышу себе перекрыли уже железом, Володя с завода принес, а вода-то на меня и потекла! Говорю Володе, перестели железо-то, будь человеком, а он лыбится и пальчиками щелкает, деньги, мол, давай, говорит. Морда жидовская! Пока другие там в окопах подыхали, он бронь себе выхлопотал! Косоглазие у него! От воровства-то глаза и окосели! Я всю войну на снарядном заводе брюхо надрывала, а он молоко в сметану переделывал! Мишу моего убили под Сталинградом, а он тут в тылу женихался! Сука! Сука!
Бабушка хватает стаканчик с водкой и выплескивает его под акацию. Пытается сломать у акации ветку, но не хватает сил, и тогда бабушка не выдерживает и плюет сначала на одну, а потом и на вторую могилу. Рой, чтобы не попасть под горячую руку, отходит подальше.
— Чего пятишься?! — рявкает на него бабушка. — Пошли давай! Нечего тут околачиваться, дуролесина!
Следующие полчаса бабушка блуждает по северо-восточному концу кладбища. Она расстроена и поэтому заблудилась. К тому же ей очень стыдно, она вспоминает, как Володя подарил ей на день рождения купленную у цыган шаль, расстраивается и от этого путается еще сильнее.
— Вона как водит-то, — бормочет она, — и люди-то все незнакомые, даже не пойму.
Где-то тут должна быть могила ее брата, бабушка это знает наверняка, но каждый раз забывает, где именно эта могила находится, помнит только, что надо искать под лиственницей. От Роя помощи нет, он ведь брата-то не знал, потому он плетется поодаль, старается не попадать на глаза.
Лиственница не находится долго, и в конце концов оказывается, что она совсем засохла, хотя буквально два месяца назад лиственница была еще нормальной и зеленой, видимо, на самом деле повсеместно происходило смещение пластов подземных вод — лес-то вокруг весь повырубили. Лишенная же подземных соков лиственница сбросила всю свою странную листву прямо в ограду могилы брата, сделав похожей ее на маленький стог. Работы часа на полтора.
Бабушка шепотом ругается. Обычно лиственница поступала так поздней осенью и хвою бабушке приходилось убирать уже по весне, после схода снега, на этот случай под лиственницей была спрятана саперная лопатка и вилы с обрезанным черенком. Бабушка оглядывается в поисках скамейки, но скамейку украли, впрочем, украли и столик. Тогда бабушка садится прямо на могилу. Она открывает рюкзак и вынимает бумажный пакет и бутылку, в пакете хлеб, печенье и огурец, в бутылке сладкий чай. Достает из кармана спичечный коробок с солью, макает в него огурец и посыпает солью хлеб, на кладбище у нее всегда разыгрывается аппетит. Рою же кидает печенье, ведь кушать на виду у собаки в одиночку очень нехорошо, “животное ведь тоже все понимает”. Вороны караулят на соснах.
— Да, Ройка, — говорит бабушка хрустя огурцом. — Хороший Ваня был, красивый. Когда на Енисее жили, пескарей ловил вот таких вот! Потом отец его шить выучил, вместе ходили по деревням, шили всем. Домой всего приносили, и сало, и яйца. Хорошо тогда жили, в коммуне работали. А когда сюда переехали, уж и не знаю, зачем переехали, Иван на фабрику пошел работать, хорошо тогда получал. Потом счетоводом стал, его даже в область посылали с отчетами, свиней стал держать. Встретил Нону. Она, эта сучка, его к себе на майские затащила, ребеночка прижила, кровь взяли, группа, как у Вани, пришлось Ване жениться. Ну, как околдовала парня! А потаскушка-то какая! Иван на работу, а она офицеров у себя с базы принимает! Прямо при детях. Ну, Иван-то как узнал, так сразу и заболел. По лесу стал ходить ночью, какашки собачьи на улице подбирал и варил, песни какие-то пел непонятные. Что делать, отправили его в Никольское лечиться. Два года там лечился, Нона письма ему писала, добрый день — веселый час. Он как получит, так сразу ему плохо делается, кричит, спать не может.
Бабушка отбрасывает в сторону огрызок огурца, и его сразу хватает подлетевшая ворона. Рукавом очищает от хвои фотографию на памятнике и рассказывает дальше:
— Да, красивый он такой тут. Голову всегда брил, как Мао, одеколоном мазался. Как из дурдома-то вышел, слава Богу, снова на фабрику устроился, а Нону выгнал. На фабрике с Аней познакомился, поженились. Аня хорошая была, песни пела, танцевала. Домик получили от фабрики, а тут и война закончилась. Хорошо зажили, свиней завели. Как свинью заколют, так мясо продают. Мне тоже продавали. Приносит Иван мне кусок, деньги берет, а я на следующий день посмотрела…
Бабушка внезапно замолкает. Она вспоминает про тухлое мясо, про день рождения, который Томка устроила ей в семьдесят третьем, про припасенный ящик водки, выпитый братом с друзьями накануне, про материю, украденную братом с фабрики и так и сгнившую у нее за баней, много чего еще вспоминает. И чтобы перестать вспоминать, начинает говорить:
— Хороший Ваня был, Ройка. Что попросишь, сразу сделает. Хоть картошку посадить, хоть валенки… А в лес как любил ходить! Тогда целый пестер груздей набрали, засолили… Огурцы тоже любил солить… Собака у него тоже была, Жулик, раз в лес пошли, а она за нами как прибежит…
Бабушка вновь замолкает. Вспоминает, как Жулик задавил трех несушек, а брат в тот же вечер его застрелил.
— И шапку сделал, — продолжает бабушка вслух. — А тогда… Ага… В френче военном все время ходил, как Сталин совсем, 9 мая наденет френч и идет как путный! А сам и на войне-то не был! В дурдоме прятался, говно собачье варил, дураком представлялся. А Мишу-то убили! Тамара моя тогда орех у него попросила, а он ей щелбан по лбу! Сволочь!
Бабушка засовывает несколько кусков хлеба в теплую глубину хвойной кучи, как можно дальше, после чего уходит. Оградку за собой она не закрывает.
— Пойдем, Ройка, пойдем. Тут собачки возле конторы живут, они придут. Придут, придут, повеселят покойничка, как надо!
Метров через двадцать бабушка останавливается, достает бутылочку с водкой, отпивает большой глоток, а остатки выливает на землю. Она все еще расстроена и даже чуть плачет и снова трет глаза и из-за этого долго не может отыскать нужную могилу, плутает между бесконечными серебристыми и черными оградками, слепо вглядывается в надписи. Бабушка устала и решает начать все сначала. Она, щурясь, смотрит на солнце, ориентируется по нему и выходит на центральную аллею возле квадратного бака с водой. Это удача — от бака всего метров триста пути.
Возле бака штабель пустых пластиковых бутылок, бабушка набирает желтой, с личинками комаров, воды. Конечно, нехорошо поливать цветы такой грязью, но другой воды поблизости нет, бабушка не виновата.
Бабушка начинает отсчитывать могилы по правую руку, на четырнадцатой она сворачивает в неширокий извилистый проход. Теперь надо идти до могилы начальника заготконторы, а потом опять направо и тут уж совсем рядом, под двумя соснами с веревкой.
— Ну, вот, Ройка, мы и пришли, заходи давай, — бабушка останавливается возле чугунной ограды.
Калитка закрыта на замок. Замок примитивнейший, стоил раньше рубль сорок, его можно открыть ногтем или просто как следует дернуть, но бабушка все равно упрямо вешает и замыкает его каждый раз, это ее как-то успокаивает. На шее у нее ключик на связанных шнурках от ботинок, бабушка долго возится с ним и с замком — ключик слишком маленький и не попадает в скважину. Наконец замок щелкает и она входит внутрь.
Ограда еще неокрашена, бабушка никак не может купить подходящей краски, старой не найти, а новая ей не нравится, быстро облазит. Зато круглые шишечки по углам она уже сделала.
Бабушка снимает рюкзак и ставит на землю, вынимает из него холщовый мешочек, а из мешочка четыре посеребренных шарика. Обходит вокруг ограды, отпинывает нападавшие ветки и привинчивает шарики по углам. Эта процедура совершается каждый раз, когда она здесь, уходя домой, она обязательно шарики скрутит, если этого не сделать, то шарики скрутит сторож, один раз так уже было. А каждый шарик — это полпенсии.
Бабушка придирчиво оглядывает ограду. Ну вот, теперь все в порядке. Шарики блестят на солнце как белые солнечные зайчики, вороны ругаются по деревьям. Да, теперь все в порядке.
Внутри два сварных железных каркаса, удлиненные четырехгранные пирамидки памятников и похожие на ящики надгробия. Ни надписей, ни фотографий нет. Над одним памятником красная звезда. Бабушке говорили тогда, на Пасху, что звезда — это не по-божески, но крест бабушка все равно не поставила, решив, что звезда будет правильней. И пустые могилы — это тоже ведь не по-божески, но где же ей взять хозяев? Она еще жива, Миша где-то за Волгой, неизвестно где. Но с землей каждый год все хуже и хуже, земля дорожает, если сейчас не занять, то потом может не хватить. Кладбище расползается, хоронят почти друг на друга, а здесь хорошо, сосенки и от дороги далеко.
Холмики в синих цветах. Цветов много, настоящий синий плед, хотя и видно, что они периодически прореживаются, видимо, сторож регулярно обходит свои владения, продает потом на площади да на танцах. Бабушка стирает пыль со звезды и вставляет фотографии в рамки на памятниках. Теперь под звездой выцветший старомодный снимок, парень лет двадцати в клетчатой кепке, улыбается. На другом памятнике она сама, только вот старая.
Бабушка садится между холмиками.
— Здравствуй, — говорит она. — Вот мы с Ройкой и пришли.
Рой косится на хозяйку, принюхивается к траве. Нет, ничего интересного. Рой ложиться на землю.