Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2003
Анна Карманова родилась в 1983 г. Студентка 3-го курса ЕГТИ (факультет “Литературное творчество”). Дипломант конкурсов “Серебряное перышко” (2000), “Алмазные грани” (2000). Участница Всеуральского семинара молодых писателей (Каменск-Уральский, 2002), Всероссийского семинара молодых писателей (Ишим, 2003), 3-го международного фестиваля детских и юношеских театров “Радуга” (Санкт-Петербург, 2003). Работает корректором в Союзе писателей России.
Больно… Мир трясет и внутри, и снаружи или, может, снутри и внаруже… Больно-то как, мама… ветки подняли на дерево, то, с которого она упала в шесть лет, ее туда загнали мальчишки. Они гнали ее с упоением, ее всегда гнали с упоением, ей никогда не избавиться от этого. Дети жестокие, настолько, что, когда маленькое тельце падало с ветвей, никто ничего не делал, они только смеялись, они ненавидели ее. Когда она упала, было не так больно, ногу только порвало, через все бедро, потом ее всем двором зашивали шелковыми черными нитками… Так плохо срослось, но оно к лучшему. Почему без “скорой”? Бабка, толстая, в бежевом, пропахшем потом платье, с вечной палкой, не верила докторам, больше своим рукам и иголке. Так простынь зашивают, плотно-плотно, много-много стежков. Держали ее за талию, хотя какая тогда была талия, ее и сейчас нет, когда маленькой девочке тридцать четыре года. Лучше бы она тогда убилась, падая с дерева, но эти мысли быстро прошли.
— Помогите!!!
— Кладите сюда, на кушетку!
— Господи…
— Что произошло? Молодой человек?
— Нужно вызвать доктора, где Скворцов?
— Что произошло!! Еще раз повторяю, пока вы не скажете, мы… Молодой человек… Нашатырь! Готовьте операционную, анализ крови, быстро. Да освободите же коридор!
— А-а…
— Скворцов…
— Мы почти здесь…
— Пьяный на хер, еще кто есть, где доктора… Молодой человек, что же произошло, скажите нам, не смотрите туда, все будет в порядке, все будет в порядке, только скажите, что произошло?
Бледный молодой человек, нет, почти зеленый, держится за край кушетки, другой, стоящей около стены, а не там, возле дверей. У него глаза больные и руки больные, все в крови, и футболка в крови, только на нем ни царапинки, зеленая кожа рвется плохо, с натягом, особенно когда ее в общем-то никто не хочет рвать, не нужна она никому… Повис молодой человек на кушетке и держится только по привычке, потому что пальцы держат, упрямо вцепились в бордовые подушки. К носу мужчина в белом подносит пузырек, талые иглы обнимают мозг, вдруг прорастают пальчиками, кистями, локотками, чтобы обнимать, несут в покой, а мужчина в белом говорит что-то… Кому говорит — непонятно, что — не слышно.
Но это не важно, главное, она здесь, донес, значит, главное, перед ней, валяющейся на кушетке, три женщины в белом, главное, теперь все. И суки с ножиками далеко отсюда, и руки больше не болят и не трясутся… Суки с ножиками, какие медные на вкус слова. Господи, мужчина в белом, дай ему покой, он ведь никогда не видел такого, никогда, даже когда ломали двери в общаге, даже когда Игорь кричал, а крик его отражался от стен и потолка, он согласен на все это снова, лишь бы никогда не вспоминать эту ночь, потому что он…
Кровь капала с кушетки, оттуда же доносилось ровное “А-а”. Не тонкое, не глубокое, никакое… В ушах становилось невыносимо, уши бы вырвало, потому что они не могли больше, предельно не могли, так иногда сдаются ноги, когда тело устает бежать…
Бедная. Почему жизнь становится такой, почему все еще есть суки с ножиками, ржущие менты, дрожащие руки, и снова суки с ножичками, и менты… Кисель.
— Доктор…
— Молодой человек, пришел доктор, что произошло, скажите нам… У него шок, не говорит…
— Первая отрицательная…
— Готовьте переливание, несите в восьмую…
Почему не в седьмую, счастливое число? В седьмом классе ее сунули головой в унитаз и долго держали, смывая воду, она захлебывалась водой и своими волосами, у нее были длинные волосы, тогда же в туалете их обрезали и утопили, учитель стоял за дверью. Банально. Может, для нее число восемь — счастливое? Для всех — семь, для нее снова — восемь. Так бывает, иногда, как начинаешь жить, и сразу не так, и так не получается. И можно ничего не ждать, потому что ждать нечего.
“Потерпи”, — говорила бабка, когда зашивала ногу. “Потерпи”, — говорит жизнь, когда валяешься на кушетке, и где-то колет, где-то режет, где-то больно, и только небольно нигде, но и к такому можно привыкнуть. Привыкла же, даже это успокаивающее “А-а” как-то медленно пропало, словно она была голодной и незаметно даже для самой себя съела это невкусное, пресное “А-а”. Только тошнило оттого, что там, через решетку ресниц, можно было увидеть в ярком свете коридора больницы свою руку. Некрасивую руку с короткими грубыми пальцами, покрытыми с тыльной стороны ладони темными волосками. На такой руке не растут красивые длинные ногти, они постоянно ломаются. Сейчас рука была за решеткой ресниц и с указательного пальца стекала кровь. Бордовая и густая, она скапливалась на самом кончике и — шлеп — падала на пол, в лужицу, подобную ей самой.
“Опаньки, какие прикольные…”
Уже потом, когда Саша валялся без сознания, гораздо позже того, как его ударили по голове “тяжелым тупым предметом”, приехали менты, машина осветила фарами фигуры, три возле четвертой, стоящей на четвереньках, мотор замолчал, свет исчез. И она кинулась к ним всем своим больным телом, она кинула свое тело к ним, больная собака, брошенная собака, почти полуволк, никогда не доверяющий людям, но вот, пришлось, доверилась… И их мутные лунные тени протянулись в переулке немыми наблюдателями, их пустые глаза остались фотоаппаратами без пленки. Им тоже было прикольно в этот вечер.
Правоохранительные органы охраняли права сук с ножичками на приколы.
Слишком яркий свет в палате, он струился сверху, словно легкий отголосок рая, песня Господа, и наркоз был чем-то светлым, желанным, бесконечным… Она только подумала, жив ли сейчас Саша.
Игорь приехал утром, сразу же после звонка, когда Саша тыкал замерзшими пальцами в диск телефона на улице. Из больницы позвонить не дали, медсестра смотрела со странным выражением, говорила, что телефон только у главврача, а рукой пыталась незаметно отодвинуть рыжий аппарат с черным диском.
Саша улыбнулся ей своей новой улыбкой с красными углами рта, пожал плечами, на всякий случай сказал спасибо, хотя руки в карманах рваной куртки дрогнули от проснувшегося желания придушить девушку в белом. И пошел на улицу, звонить. А потом сел возле дверей больницы на лавочку и стал ждать.
Игорь бегом добежал до лавочки. Он всегда так, почти ничего не видит, со своим минусовым зрением, но безошибочно угадывает, куда нужно идти, когда куда-то нужно.
— Хреново, кстати, выглядишь.
И сел рядом.
— Спасибо.
Оба смотрели на то, как из только что приехавшего автобуса выходят люди. Десять человек, так рано приехавшие, были, скорее всего, персоналом больницы. Семь женщин в осенних пальто или бежевого, или бордового цвета, и трое мужчин. В осеннюю грязь вторглись каблуки и ботинки, разворотили ее и исчезли.
Саша закурил, руки тряслись, следом мелко-мелко дрожали сигарета и дым. Хотя навряд ли кто-то похвастался бы тем, что видит, как дрожит дым, как колеблются в воздухе тонкие белесые нити, словно спущенные очень тонкие струны. Игорь некоторое время смотрел на опустевшую остановку, потом скосил глаза на Сашу.
— У меня в пакете куртка и два свитера, из дома взял. Одень, а то простынешь, с утра холодно.
— Ты бы лучше сигареты привез, хрен его знает, сколько здесь еще торчать придется.
Игорь вытащил из пакета свитер и бросил на колени Саше. Тот стащил с себя порезанную куртку, тело его под синей футболкой немедленно покрылось гусиной кожей.
— Что-то я не помню ни фига у тебя такого свитера…
— Ты в его происхождении копаться будешь или надевать?
— Просто интересно…
Свитер чуть жал, но, в общем, замерзшее тело как-то сразу расслабилось, согрелось, заполнило собой каждую петельку, каждый уголок рисунка.
— Где?
— Там, в восьмой палате, лежит. С утра меня растолкали, сказали, что прием только после часа.
— Сейчас около семи, пошли, что ли, прогуляемся?
— Ни хера не хочу. Ты ей ничего не принес? Нужно забрать сегодня из этого дерьма, пока не докопались. Там, дома полежит.
— Свитер, я же сказал, и куртку…
Игорь подтолкнул ногой пакет. Тот неуклюже перевалился набок, но не упал, застрял в таком положении, словно стоял в снегу. Правда похоже на зиму, воздух и люди… Зимние люди возле белой больницы, зимние люди ночью с тряпками в руках наспех затирают кровь у кушетки, мужчина в белом протягивает в руке таблетку, просто так, без стакана воды. Таблетка прилипает к языку, горький вкус продирается внутрь… “Спи”, — говорит мужчина в белом.
Огонь подползает к коричневой каемке бывшей сигареты.
Подошел автобус, оттуда вышел только один человек и быстро пошел в сторону домов, нестройной кучкой скопившихся слева от больницы. Позади больницы шумел лес. Населенный пункт здесь заканчивался, начиналось что-то похожее на зону отдыха людей с собаками и детьми.
— Дядя, сигарет нет?
Мужчина резко обернулся, даже нет, просто дернул головой, скосив глаз в сторону сидящих на лавочке, а потом прибавил шаг.
— Урод какой-то, — пожал плечами Игорь.
Саша встал, потянулся, в ногах хрустнуло, и по телу растеклось приятное тепло.
— Пошли давай.
Мужчина свернул на узкую улочку. Шел он очень быстро, торопливые шаги глухим карканьем будили сонную улицу.
— Подожди, дядя.
Саша шел на мужчину, тот замер, несколько раз оглянулся, словно пытаясь понять, откуда находившийся сзади парень вдруг оказался впереди и почему. Он даже еще не боялся, просто был изрядно озадачен, никак не мог понять.
— Сигаретки не найдется, дядя?
Мужчина торопливо похлопал по карманам пальто, а потом как-то виновато пожал плечами, смотря в глаза Саше. Нет, мол, не курю. И не курил никогда…
Со спины неслышно подошел Игорь, стукнул кастетом мужчину в затылок, и тот упал.
Парни расстегнули пальто на лежащем, в карманах его пиджака торчало две бутылки водки, а во внутреннем — кошелек и блок сигарет с перегревшейся собачкой на коробке.
— С зарплаты дядя, пошли, пока…
— Ты иди, я еще задержусь…
— Игорь, не надо.
Игорь дрожащими руками уже расстегивал рубашку на лежащем без сознания мужчине. Саша перехватил его руку и дернул на себя.
— Не надо, оглох, что ли…
— Тебе по хрену, ты не знаешь, отвали, приду позже.
Игорь выдернул руку из пальцев Саши и продолжил расстегивать пуговицу за пуговицей. Предельно аккуратно, даже дрожащими пальцами, и очень быстро. Саша постоял еще немного, посмотрел, как Игорь перешел на брюки, а потом махнул рукой и медленно пошел к больнице, на ходу раскрывая пачку и вытаскивая сигарету. У мужчины была почти безволосая грудь, только черный треугольник в грудной впадине. Белая безволосая грудь, как у подростка.
Зимний ветер гонял осенние листья, усталый Игорь сел рядом на скамейку, на все ту же скамейку. Автобусы приезжали теперь намного чаще, привозя с собой больных и посетителей. Первые проходили в двери больницы свободно, вторые же некоторое время сосредоточенно смотрели на часы, а потом шли по направлению магазина “Продукты”, скрытого за серой пятиэтажкой.
Саша уже ходил туда, недавно. Сейчас он бездумно перебирал в руках плитку шоколада и смотрел в осеннюю грязь дорожки, на оставленные людьми следы.
— Жрать хочется…
Игорь посмотрел на Сашу.
— Давай, что ли, пожрать найдем, а то ты меня с утра из дома вытащил, я голодом тут сижу. Сказал бы, что ли, что с часу.
— Ты бы все равно приехал рано. Еще десять минут осталось, сиди и не ной.
— За десять минут как раз можно вернуться. Или дашь шоколад?
— Досталось все ей, мне только по голове, да куртку порезали. Да хер с ней, с этой курткой. Ноги тряслись, когда нес до больницы. Еле в темноте нашел. Эти уроды… Отвали, Игореша, отвали. Она тебя сильнее, понял? А ты — слабак, за что тебе жрать давать? Тебя голодом держать надо, как собаку, они от этого звереют, и ты озвереешь.
— Я же не знал…
— А я не о том, что ты не знал, я о тебе в целом. Ты трус, ты только в подворотне умеешь, а так, как все, нет… Пошли.
Игорь смотрел, как Саша идет к дверям больницы, где уже собралась толпа. Сейчас телефон внизу будет звонить, не переставая, тот, рыжий, с черным диском, сейчас молодая медсестра будет долго листать книгу регистрации, вглядываясь в неровный почерк, называя имена и номер палаты.
Как только Саша скрылся за дверью, Игорь сорвался и побежал за ним.
Медсестра, не глядя в окошко, назвала номер двери, а потом долго смотрела вслед двум удаляющимся парням, даже ничего не сказав им насчет сменной обуви. Просто сидела и смотрела в спины, и лицо ее было такое скользкое, насквозь, скользкие глаза и скользкие приоткрытые губы, с таким лицом молодые воспитанные девушки смотрят пленку с порнографией, вглядываясь в крепкие руки, сжимающие чужую грудь.
— Сука, — тихо прошептал Игорь, сводя лопатки, словно он почувствовал этот взгляд… — Скажи, сука?
— Ты о чем?
Саша смотрел на белые двери с табличками номеров, сосредоточенный до предела и до того же предела выпавший из этой реальности, и только номера, маленькие черные номера: 1, 3…
— Сука…
— Игорь, расслабься. На тебя в первый раз так баба посмотрела?
5,7… Шаги и мысли обрываются, потому что цифра восемь неправильной, перевернутой бесконечностью режет глаза. Восьмая палата.
Саша подумал о счастливом числе семь. Чуть-чуть не попала, промахнулась, как всегда. Немного промахивается, чуть влево, чуть вправо, не попадает, маленькая девочка…
Саша врал, маленькая девочка за дверью была старше его на несколько лет. Между бровями ее давно лежали две морщины, четкие упрямые складки скопились у рта.
Они познакомились в коридоре общаги института. Саша и Игорь возвращались с лекций, а она просто шла, она часто так, просто идет, смотря вникуда, словно это только ее коридор, только ее земля, только ее небо.
Она била в глаза, она приковывала взгляд, ее вспоминали вечером, о ней рассказывали знакомым. Чаще всего с насмешкой, реже — с ненавистью.
Даже Игорь тогда испугался, когда столкнулись их взгляды, этой силы боялись все. Ее силы. Силы, в которую влюбился Саша. Без оглядки и памяти. Просто так, потому что вокруг больше никого не было.
Слабое бледное привидение на кровати, накрытое клетчатым одеялом поверх простыни.
Открытые глаза, серые осколки, вылизанные водой, круги под ними.
Тяжелое дыхание Игоря. Саша подошел к кровати и тронул влажное одеяло. Осенью, похожей на зиму, эти одеяла никогда не просыхали…
— Пошли.
Саша взял ее руку, сцепил пальцы на запястье и помог подняться. Одеяло вздыбилось да так и осталось. Саша вышел в коридор. Напротив двери с табличкой восемь стояла медсестра. Саша достал сигарету и закурил, глядя на нее.
Игорь вытащил из пакета свитер и куртку.
— Кира, одевай, там холодно…
Она мельком осмотрела вещи.
— Это?
— Там холодно, не выделывайся, дома переоденешься.
— Ты знал, что я это не надену, зачем принес, Игорь?
— Идиотка…— Игорь сплюнул под ноги и пнул пакет, отворачиваясь.
Кира подняла свитер, растянула его крепкими руками. Повернулась и наставила вязаную ткань на светлый прямоугольник окна.
Свитер облепил тело, такое крепкое, с широкими плечами. Свитер врезался под мышки при любом повороте руки. Она стояла в свитере и белом халате до колен.
— Ты урод.
Медсестра смотрела на Сашу, тот спокойно изучал предупреждающую надпись “Не курить!”.
— Урод, ты слышал?
Дверь восьмой палаты открылась, несильно, словно и не хотела открываться, а так, сквозняк. Из сквозняка вышли два человека.
— Идем, да?
Игорь придерживал Киру, неловко немного, возможно, больше причиняя боль, чем помогая идти.
— Ты как? Домой пойдем?
Саша подошел и поцеловал бледные твердые губы.
— Вы уроды…
Взгляд карих глаз медсестры, обрамленных густыми ресницами, взгляд лица с чистой нежной кожей и правильными чертами, и губы, что изогнулись в слова, тронутые розовой помадой и контурным карандашом…
Кира подняла голову, расправив плечи, ангел умер, так и не родившись, из сгорбленных лопаток не появилось крыльев. Саша бросил горящую еще сигарету на пол и ударил медсестру по лицу. Тупо, коротко и зло. Та захлебнулась криком и с чуть слышным стоном сползла по стене.
— Пошли, что встали? Кира, лучше дома, правда же? Ты как, девочка моя, дойдешь? Тут автобус, а там недалеко уже…
В автобусе Кира спала. Уткнувшись лицом в плечо Саши. Игорь перекатывал в пальцах свернутые в трубочку прокомпостированные билеты и смотрел в окно. На боку сквозь свитер Киры проступало темное пятно, Саша прижимал ее к себе. Они были совершенно странны этим днем в салоне автобуса, и сидящие люди не спускали с них глаз. И казалось, что билеты пробиты взглядами, а не железным компостером…
Потом они вышли. Саша махнул рукой Игорю.
Они встретятся завтра, около подъезда, заплеванного подъезда, который постоянно моют, передавая очередь друг другу, но это никак не влияет на общее состояние, это не важно под ногами Киры и Саши.
— Ну что, домой?
Он помог ей забраться на пятый этаж, выше которого только звезды, луна, несколько труб завода и горький воздух по утрам; дверь поддалась на ласку ключа не сразу, но эта дверь так привычна к непониманию, как и открывающие ее люди.
Ночью, когда Саша уже почти спал, теплое тело прижалось к нему.
— Мне холодно, — говорила Кира, и глаза, мерцающие лунными искрами, были большие и влажные.
Саша повернулся и уставился в потолок. Ночью всегда смотришь в потолок. Изнутри накатило что-то злое, хотелось закричать, сорвать одеяло и отбросить его далеко-далеко. В памяти появилась медсестра. Красивая, очень красивая, с темным следом удара на лице, но от этого еще более… Хотелось сжать ее, причинить еще большую боль, чтобы красота этого женского тела вырвалась, растеклась по полу, похожая на октябрьскую лужу, в которой лежит собака. Мертвая собака с разбитой головой, как возле подъезда, когда пропитые собачники запустили камень в голову Лады, за то, что добровольно не хотела подыхать, и бросили в луже, в октябрьской луже. Собачьей кровью в луже…
Кира обняла лежащего рядом горячего злого мальчика, прижала к себе его острое тело. Ее плечи словно укрыли его, как будто это были не плечи, а крылья. Огромные тяжелые крылья. Все его тело могло спрятаться в ее объятьях.
Ночью нужно спать. Это такой закон. Только совсем немногие могут лежать на боку, согнувшись, и тихо стонать, потому что больно, и еще потому, что температура поднялась до такого состояния, когда градусника, чтобы ее определить, не требуется. Когда с градусником даже может что-то случиться…
Кира стояла в ванной, ждала, когда наберется вода. Потом медленно забралась в нее, согнула ноги и закрыла глаза. Ощущение полета, она словно летела или висела, да, лучше висела, застряв между чем-то вверху и чем-то внизу. На улице падал снег, возможно, если бы она видела этот снег, она стала бы им, так гораздо легче, без всякого воображения, просто лежишь, видишь и чувствуешь. Тело становится мягким, это так сложно было в последнее время — ощутить свое мягкое тело, невесомое, вместо того, что есть на самом деле.
Кира открыла глаза, села в ванной, нашла шампунь. Жесткие короткие волосы, торчащие ежиком, неприятно касались рук, эти волосы было сложно намочить, сложно вымыть шампунем. Со школы у нее не было длинных волос, сейчас несколько шрамов на затылке и висках ничем нельзя было скрыть.
Как ее звали в школе? После того, как бабка побрила ее соседской машинкой, очень редкой вещью для того времени? Что кричали бритые под ноль мальчишки, когда Кира подходила к школьному крыльцу? Не вспомнить.
Бабка ходила по комнате, изредка посматривая на зареванного подростка, лежащего на диване. Кира смотрела за ногами бабки, как носок ее касается ковра, почти неуловимо, в то время как нога продавливает ворсинки до самого основания. Бабка была в бежевом платье до колена и коричневых колготках, рисунок на которых напоминал вены. На всех колготках в то время были такие рисунки: рельсы-рельсы, шпалы-шпалы изгибались и становились венами. На правой колготочной лодыжке был тряпочный шрам, зашитый нитками. Бабка только что отлупила Киру за отрезанные волосы тяжелой морщинистой рукой, та сказала, что она сама сделала это. Ни слова о туалете и ножницах. Об учителе за дверью.
Бабка долго орала своим сбивающимся голосом, ей постоянно нужно было отдыхать, а сказать хотелось так много, выкрикнуть в мокрое лицо скомканного подростка, повесить на шею, накрепко вшить под кожу, чтобы никогда, не дай Бог, не забывались советы бабушки… И бабка задыхалась, всхрапывала, уходила на кухню пить воду из белого эмалированного чайника с цветами на боках, прямо из горлышка, а потом продолжалось все снова. Бабка даже пыталась схватить Киру за косой короткий срез волос, но рука постоянно соскальзывала, и Кира дергала головой, чтобы наверняка.
Потом бабка ушла в коридор, включила там свет. Надела стоптанные синие тапки, сначала на одну потом на другую ногу, потопталась по половичку, привыкая, и вышла за дверь.
Кира осталась одна в квартире, с уголком для молитв на кухне, в котором скопились чужие лица и откуда иногда доносились голоса спорящей Богоматери и ее крикливого упрямого младенца. Диван, на котором лежала Кира, проваливался с одной стороны — там, где спала бабка, — и она постоянно скатывалась в ложбинку, нет, в ущелье, обрыв, каньон.
Кира встала и подошла к зашторенному окну, приоткрыла штору. На улице была зима. Как и теперь, на улице была зима, не так холодно, правда, потому что несколько черных точек катались с горки во дворе…
Бабка вернулась через несколько минут, с машинкой, зажала Киру между колен, уткнула в душный запах и держала, пока не обрила голову, а потом еще несколько раз ударила по голове корпусом, потому что увидела все шрамы и решила, что Кира дерется. А ей нельзя было драться, нужно было прощать, всех прощать, все прощать…
В ванне летящий снег подхватил ветер, Кира внутренне начала падать, по спирали, четко, ее тело чувствовало, как оно медленно поворачивается, круг, еще круг, за веками потемнело, за веками начались беззвездные сумерки, вечер, к ночи круги стали все уже и уже, это была уже настоящая скорость, внизу можно было угадать что-то твердое, когда Кира с трудом открыла глаза.
Шампунь больше не лежал на ее широкой ладони, он плавал в ванной, белое в красном, вся вода была красная, тонкая струйка змеилась между ног Киры, и колени торчали, как какие-то лысые острова в Кровяном море. Кира попыталась встать, приподнялась, рука не удержала, и крепкое тело рухнуло снова в воду. По белой двери вниз стекло два ручейка…
Дома никого не было, Саша обещал поздно вернуться с лекций, поэтому кровяную дорожку за собой Кира успела вытереть белой тряпкой, и вымыть ванну, и остановить кровь, скомкав кусочек туалетной бумаги. Хотя руки ее дрожали, и когда она случайно заглянула в зеркало, то не узнала себя, только кусочками. Только этими дрожащими руками.
Кира почти никогда не смотрела в зеркала, отворачивалась на улице. Через некоторое время она даже обнаружила за собой странную способность предугадывать их, чтобы вовремя смотреть на машины, или светофоры, или в крайнем случае под ноги себе. Зеркало в их доме было только потому, что Саша хотел знать, как он выглядит, он любил утром внимательно изучить себя, повертеться перед своим отражением, поймать все, что он хотел бы знать о себе на этот день. Поэтому его прикрутили в коридоре, так, чтобы оно не мешало Кире одеваться.
А сегодня она увидела себя. Долго смотрела, застыв с тряпкой в руках, изучала зрачки, черные, чуть заметными усиками протянувшиеся на серую радужку, проникающие вглубь и внутрь нее; калейдоскопные глаза, косо срезанные веки, когда стоит только пошевелиться — и вот уже из нецветных стеклышек складывается другое что-то, но все же вполне узнаваемое.
По ноге тоненьким ручейком потекла кровь, Кира посмотрела вниз, положила тряпку на столик и ушла в туалет…
С началом зимы все замирало. В институте на первых двух парах Саша спал, холод на улице приводил его в неживое состояние, впечатывал рельефом в будни, оставлял его на одном месте. Саша почти не двигался во времени, пока все остальные из его группы становились выше, умнее, дальше… Он чувствовал свое замирание. Тихая остановка, безразличие ко всему, происходящему рядом. Такое началось со школы, с многочисленных семичасовых утр, наполненных холодной водой из-под крана, холодных автобусов, холодных рук матери, ее холодных, липких, помадных губ. Когда Саша увидел, как его руку зажало дверцей автобуса при выходе, и все молчали, смотрели остывшими глазами, не могли пошевелиться, потому что были замороженные. Автобус протащил его несколько метров. Потом закричала мать. Остальные, будто их коснулся этот весенеющий крик, задвигались, к нему побежали, его подняли, а Саша все смотрел и смотрел на кровь, застывающую на дороге. Он тогда несколько недель пролежал в больнице и каждый год после этого вмерзал в зиму.
В институте появилась она. Большое создание, в облегающих кофточках, в красных улыбочках, в упрямых взглядах. Она рассматривала Сашу так, словно чувствовала, что он — замерзший, и теперь можно, и теперь он ничего не скажет, и не вздрогнет от неожиданного ощущения чужого взгляда. Чувствовала, но не знала. У нее были светлые волосы, длинные, наверное; складка, когда она сдвигала грудь. Она была на всех парах.
— Саша, — говорила она, — там, на твоей парте, я оставила тебе список курсовых работ…
Саша кивал. Шел к парте, смотрел на бумажку с аккуратным почерком, хотя в почерках он и не разбирался, разглядывал ее, бросал в сумку, — и на этом его память о бумажке с ровным почерком уносилась следом за студентами, лектором, что ходил из стороны в сторону перед доской, исписанной мелом, а сам Саша оставался.
Кира дома бывала редко, почему-то зимой у нее было всегда много работы, она приходила только вечером, спрашивала, ел ли Саша, что ел, если ел. Саша не ел. Он приходил и ложился спать, накрывался с головой, несколько минут слушал дыхание дома, а потом нагонял улетевший за утро мир, как простая палка, которую несет течение. С Игорем он почти не встречался, наверное — не было новостей, а то с Игорем так просто нельзя, тогда будешь ходить рядом, плечом к плечу, по улицам — и молчать, как будто они никто друг другу, как будто даже и не идут вместе, а так, толпа народу, свернуть некуда, и все в этом духе. И можно в один прекрасный момент вообще забыть о том, что рядом еще один человечек, и пойти домой, и не сказать “пока”, просто свернуть в свой подъезд, подняться на свой этаж, открыть дверь. Игорь постоит перед подъездом еще пару минут, а потом уйдет.
— Тебе плохо? Тебе сегодня снова плохо.
Она вышла из туалета, бледная как полотно, до этого громко включив музыку, а он в это утро ее выключил, чтобы понять…
— Ты дурак, Саша, дурак, что тебе стоило, а? Просто заткнуть уши, заткнуть, и все. Саша…
— Что с тобой?
Холодное утро, стекло заросло снежными буравчиками, превратилось в рельеф, в комнате было по-синему сумеречно, в шесть часов утра. Кира стояла, прислонившись к стене, в белой ночнушке, в носках, пальцы ее упирались в косяк двери, Саша сидел на кровати, ноги на полу — пальцы были красные от холода.
Они смотрели друг на друга, не так уж и долго, просто смотрели, потому что она не говорила, а он ждал ее голоса.
— Ты все равно не поверишь. Можно, я не буду…
— Кончай давай, я жду, я слушаю, через полчаса мне выходить, я слушаю.
Она прошла в комнату, неловко села рядом с Сашей на кровать, уставилась в окно — там все равно ничего не было, но вдруг — и можно увидеть тень пролетевшей птицы, наверное, хотя в такой холод птицы не летают.
— Знаешь, тогда, давно, мы голубей зимой поймали, двух, держали их под ящиками деревянными, приходили утром — кормить. А однажды пришли — а там два тельца снегом изрослись, и в глазах снег, как кура в морозилке. Не люблю голубей.
— С тех пор?
— Давай, чай поставлю, скоро на работу надо. Как у тебя дела?
— Надо же, с каких пор тебе это стало интересно?
Она встала и пошла на кухню. Включила свет, Саша слышал, как щелкнул выключатель, видел свет под дверью. Потом она поставила чайник, сначала набрала воду, потом включила газ и опустила чайник на конфорку. Потом открыла холодильник.
Саша зашел на кухню. Возле раковины стояла она, он видел только ее спину, плечи натягивали ткань ночнушки, тонкая коса черных волосков поднималась по позвоночнику, раскрывалась на плечах, словно нити от плаща, который сорвало ветром, если бы сейчас перед Сашей стоял чужой ему человек, за спиной которого в загоне отдыхает лошадь, Саша бы поверил и в плащ, и в ветер. Но на улице, скорее всего, было мертво.
— Знаешь, мне с тобой очень хорошо.
Она резко обернулась, услышав его голос.
— Знаю.
— Тогда что происходит? Тебе нужен врач? Давай сходим в больницу. Это не так сложно, как на самом деле, это быстро — раз — и все. Тебе будет легче. Я вижу, что тебе плохо.
— Не вмешивайся, просто не вмешивайся.
Саша достал из холодильника сыр, взял нож.
— У меня неприятности…
— Саша, давай не сейчас, хорошо? Если твои родители не хотят — не надо, я зарабатываю достаточно. Не сейчас просто об этом.
— Я могу им позвонить?
— Можешь, делай то, что хочешь. Завтракай, мне нужно идти.
— Чай пить не будешь?
— Не сегодня.
Она вышла в коридор, она даже не слышала то, о чем они только что говорили, словно кто-то взял ее глаза, ее понимание — и унес далеко, за тридевять земель, разрисовал там дымкой и вернул назад, чтобы она никогда никого не видела, чтобы ее ничего не трогало. Когда закрылась дверь — Саша бросил в нее бутерброд. Со всей силы. Кусок хлеба оставил желтый масляный след.
— Александр, может, вы всей аудитории расскажете, что вам снится?
Он вскинул голову, однокурсники ржали — смех напугал его, разбудил, смех, как что-то острое проскользнул под его веки, он укололся о него, ударился о грани его, граненый смех. Раскрыл ушибленные глаза, посмотрел на старый пиджак, розовую рубашку и ту голову, что вылезла из них, голову, полную недоразумения, а больше казалось — голову по недоразумению, которая что-то говорила. Доска позади пиджака изрисована мелом, будто на ней нарисован смех.
— Александр, если вы не выспались дома, то зачем приходить на лекции?
Саша смотрел и смотрел, не понимая, прикидываясь, что не понимая в следующее мгновение, он еще тенью смотрел на то, что говорил ему вполне светлый, с именем, лектор, профессор кафедры, известный специалист.
— Саша просто очень устал, готовясь к докладу.
Ее изображение на стуле за партой понемногу становилось все более выпуклым, среди общего смеха она улыбалась, косой такой улыбкой. Ее короткая кофточка, отчаянный вырез, треугольник ее белой кожи, и черная складка от того, как она ловко управляется со своими грудями прямо сейчас, за этой партой, как она их сцепляет между собой — и кладет на крашеное зеленое дерево, чтобы не мешали.
— Александр, на какую тему вы готовили доклад? Не поделитесь со мной?
— …
— А дальше, в этой теме было много слов, Александр, дальше же…
Ее изображение стало ее скульптурой, теплое подобие человека из мрамора полуприкрыло глаза, лектор размножал смех аудитории делением на несколько.
— Как дела?
Игорь встречал его после лекций, стоял на крыльце, смотрел туда, откуда должен был появиться Саша, или туда, где больше народу, на автобусную остановку или на трамвайную, все зависело от времени и пары, которая кончалась.
— Боишься их?
— С чего ты взял? Давай сходим куда-нибудь, деньги есть.
— Что ты сделал для того, чтобы они у тебя появились, интересно? Давай пойдем к тебе. Там спокойно. У меня Кира вернется через полчаса после того, как мы дотуда дойдем, а так можем и остаться у тебя. Хочешь?
— Э-э, там такое дело, старуха…
— Ну понял я, пойдем… туда.
И они шли туда, покупали водку и продолжали свой путь чуть вверх, по рисунку пластиковых стаканчиков, заканчивая его на скамейке перед домом Саши уже затемно.
— Она дома, смотри.
— Окна горят, она все равно не знает, когда я должен прийти, она не смотрит в окна, ничего не видит в этих окнах. А ты торопишься?
— Холодно просто.
— Не трясись, тебе не холодно, я знаю, помнишь, как раньше? Тогда, в общаге, и потом, всю ночь после того, после того вечера, после многих похожих на него вечеров, не знаю, что говорить сейчас, садись, что стоишь здесь, садись давай, я тебя не съем.
— Идиот, я и не думал…
— Ты всегда такой спокойный, Игорь, ну, хоть за шею тебя хватай и бей о стену, честное слово, ты боишься меня, правда? И сейчас боишься.
Игорь сидел на скамейке рядом, они касались друг друга боками, теплыми боками, они неслись вместе со своей кровью со скоростью света, они могли бы быть так далеко, если бы их вены вытянуть из них и протянуть по дороге, по асфальту, под колеса машин, они могли бы уехать от этого дома. Но не уезжали.
Автобусы было видно почти наполовину со скамейки, машины — только крыши, из-за насыпанного скомканного снега по обочинам. Они летели, да, именно так казалось, они летели, отрезанные зрением от своих шин…
— У тебя вообще как, нормально все?
— Кира говорит, что беременна.
— Хорошая шутка.
— Да ты не понимаешь, придурок, не шутка это, не шутка, она говорит, что беременна. И еще там что-то говорит, знаешь, мы уже давно не разговариваем. С ней правда какая-то херня происходит, но я не знаю, знаешь же, я ее не видел, так, чтобы все понять, она только живот подставляет. Большой такой, твердый живот, но ведь больно ей, плохо ей, живот с утра мягкий такой, а потом опять — все по новой, ей же так больно, я не знаю, делать что, что же мне делать, ну, Игореша, ну, что же мне делать, что, что…
— Тихо… тихо, все, все, успокойся, у…
— Она говорит, что беременна, я не могу поставить ее мозги на место, она говорит, что она все знает сама, что все, все знает, и я должен расслабиться, успокоиться, все будет хорошо.
— Вы все ненормальные.
Мимо из воздуха вылупилась тень, заскользила сапогами по укатанному ветром, утрамбованному снегу, ее все сносило к обочине, там низко было, ниже, чем на дороге, и она просто катилась туда, на сапогах своих, не останавливаясь, не сворачивая, завершая свое движение тычком в поребрик, который только угадывался…
— Эй, девушка, скользко, да?
Тень дернулась, повернулась, карими глазами своими прочертив линию голоса назад, в поисках говорившего, в поисках того, что должно было обнять ее сознание, в поисках чего-то вполне материального, способного на слова, пахнущего осколками алкоголя. Нашла.
— Скользко, говорю, да?!
Тень застряла между несколькими желаниями, стояла, просто стояла. Саша неловко поднялся со скамейки, он теперь был короткий, как лыжник, он скользнул к ней, хотя там, сзади, его пытался поймать за куртку Игорь.
— Выпить хочешь?
Тень сделала улыбку липкими варениками красных губ.
— А что есть?
— Саша, ты чего…
— Завали пасть, видишь, девушка попить хочет, сейчас попьем, налей ей.
— Так оно…
Легкий оттенок девушки переносил вес своего тела с правой неоконченной из-за снега ноги, на левую, кутаясь в коричневое пальто с мехом на воротнике.
— У тебя есть куда пойти нам всем, хорошая моя?
Оттенок кивнул, внимательно и осторожно перенося взгляд с одного темного пятна на другое, разматывая прилипшие к ним одежды, пытаясь дораздеть до самого внутреннего, нужного сейчас, угадывая, чем закончится все это, думая, что Светка с работы — дура дурой, что начальник ей ноги двигает от параллельности и шире, что мать в деревне скоро сдохнет, похрипит немного и сдохнет, наверняка сдохнет, иначе…
— Саша…
Внутри Игоря стало холодно, пусто и страшно.
— У тебя есть деньги?
Саша улыбался незнакомой улыбкой, этот мальчик, первокурсник два года назад, стоящий рядом с женским оттенком.
Игорь кивнул, и они медленно оторвались от дома, выходя из его густой тени по направлению к круглосуточному магазину. Губы Игоря склеились, он шел рядом с Сашей, который что-то говорил, сверху девушки бросались его слова, расплющивались — не находили ничего, кроме…
Дома у нее было холодно, но не сильно. Просторная комната, кухня, ваннатуалет, и все. В комнате стояли две кровати в противоположных углах, аккуратно заправленные, с покрывалами, на одном из которых искрошились в нитки несколько птиц, несколько краснозобых цесарок или что-то в этой позиции, что-то пернатое из ниток, а на другом — медленная музыка.
Саша сел на птиц, потом легко на них упал, всем телом.
— Хорошо у тебя, красавица, одна живешь?
Мутное женское тело приоткрылось, развернулось из своего пальто, потеряло часть себя зимней на вешалке в коридоре, отрицательно покачало головой, разматывая с шеи коричневый шарф.
— У меня подружка сегодня не будет ночевать, ушла она.
Игорь поставил на стол в кухне две бутылки водки, потом пошел к вешалке, чтобы снять куртку, Саша продолжал разговор, он словно прикипел к этой женской кожице и всему ее остальному, что там в ней было, если там в ней было что-то такое, что можно было вспомнить.
— Подружка, говоришь, что ж вы, не дружите, да? Давно не дружите?
— В каком смысле?
— Знаешь, когда в одной постельке, тепло, уютно, мокро…
— Ты че? Выпить хочешь?
— Э, Саш, может, ты разденешься? Вот тут вешалка есть. Давай куртку свою давай, ну?
— Игореша, ты быстро так свои решения меняешь.
Саша встал с постели, после него осталась эта вмятина, что всегда остается после кого бы то ни было, посреди птиц, краснозобых цесарок или не цесарок. Он не мог не путать ноги, он хотел, но не мог, в коридоре наткнулся на Игоря, упал на него, в его две руки, в его десять пальцев, в его объятия, упал — поскользнулся на линолеуме, коснулось тело тела — и Саша засмеялся, даже не глядя в глаза Игоря, просто заржал, без выражения даже. Маленькая женщина, которую сначала приняли за девушку, красненькая маленькая женщина напрягла весь свой слух, хотела поймать в этом смехе такое понятное ей смущение, напряжение.
— Пошли, что ли?
Маленькая женщина пошла на кухню, достала из шкафа три стакана.
— Я переоденусь и приду, не скучайте, хорошо?
— Конечно, хорошо.
Саша медленно въехал в кухню, Игорь молча заполнил стаканы.
— Что ты, Игореша?
— На х.. мы сюда пришли?
— Игореша, не нервничай, это будет еще один эксперимент в твоей жизни, смотри, как тут здорово, плита, чистая плита, крыша, у тебя же старуха всякая, да? А здесь никакой старухи, только этот шарик красненький, как птичка на покрывале, на что спорим, что это ее кровать?
— На щелбан.
— Е-мое, какой ты серьезный. Ну, неужели тебя…
Она проскользнула в кухню и встала между ними, раздвинула их, прилепила к себе по бокам. На ней был халат с красными птичками, теперь маленькими, канарейками-мутантами, канарейками-мудантами, одетый на голое тело.
— Скучали, мальчики?
Бархатисто скучный голос женщины, и она сама немного бархатистая, в старом халате, ткань которого вытянулась короткими ворсинками, прижималась, казалось, одновременно и к Игорю и к Саше, получая свою порцию тепла от двух тел и горячей влаги из прозрачного стакана, чистого стакана…
— Ты че, а?
Саша слегка отшатнулся от маленькой женщины, застегивая ширинку, дергая заевший замок.
— Ты какого хрена делаешь, а?!
Коротенькие пальчики ее подрагивали, она подняла на Сашу глаза, смотрела на него слегка удивленно, но все более и более мутно, потом улыбнулась, растянула в улыбке красные губы, она их даже еще раз накрасила в ваннетуалете, когда ходила туда для того, чтобы разлететься уличной одеждой по полу и надеть этот халат, посмотреть на себя в зеркало, подумать, что Светка никогда не подцепит сразу двух мужиков, на этом маленькая женщина запахнула халат и вышла сюда, в кухню прямо по коридору, чтобы встать между двух почти прилипших друг к другу мальчиков.
— Тебе не нравится? Ладно, не…
— Ты какого хрена это сделала вообще, а, идиотка …
— Че орешь, а? Тупой, что ли, какой-то или отсталый, че тащился тогда, урод, а, че хотел вообще?!
Саша тихо зарычал, схватил со стола нераскрытую бутылку и со всей силы ударил ею маленькую женщину по голове, хотел по голове, но та глубоко, устало закричав, нагнулась — и бутылка разбилась о висящий на стене низко-низко ящик. В этой квартирке, скорее всего, жили два лилипута, две скользкие малиновые кишки, прорезанные нервами своего состояния. Бутылка рассыпалась, тонкие полосочки и крупные треугольники стекла, как бисер, разлетелись по полу, красиво, размножая свет в радугу. Маленькая женщина закрыла голову руками …
— Урод, больной, придурок, ой-е… Урод ведь, а…
Она скулила, она побежала было в коридор, к красному телефону, но Саша схватил ее за ворот халата, с канарейками-мудантами, дернул на себя, старая ткань треснула, но выдержала, и женщина развалилась посреди кухни, глаза ее, испуганные, ставшие большими-большими, как два моря, с нефтяными пятнами, остановились на Игоре, который стоял около стола, вжавшись в него, и попытка попросить помощи у этого человека утонула в его страхе, тихом, немного безумном страхе, спрятанном глубоко-глубоко… Маленькая женщина заверещала, услышат соседи — прибегут сюда, задолбят в двери, в стены, утащат от нее этих ненормальных, поднимут тревогу, придут серые человечки — отходят этих двоих дубинками по ребрам, по головам, эти двое истекут кровавыми соплями, измажут коридор, ну, да бог с ним, с коридором… Кажется, маленькая женщина уже думала, как она будет мыть коридор, пока Саша пинал ее тело, она смотрела стеклянными глазами в стену и мыла, и мыла, и мыла…
— Мы с тобой еще не так сделаем, дерьмо, поняла, не хрен, зачем ты это делала?!!
Игорь оторвался от стола, низко наклонил голову, он хотел проскользнуть, но короткие пальцы сомкнулись на его штанине, сошлись один к другому, женщина приникла к ноге, приросла к ней, потащилась следом, когда Игорь хотел вырваться…
— Да подержи ее…
Саша убежал в коридор, зашуршала куртка, женщина затихла, она снова мыла пол, тупо уставившись в стену, изредка подвывая низко-низко, почти басом, с носа ее капала кровь. Игорь схватился за шкаф, чтобы не упасть, голова его кружилась.
Саша вернулся со спичками.
— Иди в комнату.
Игорь пнул маленькую женщину по лицу, еще раз и еще, пока она не отцепилась, и исчез в комнате. Он выдвигал ящик за ящиком, по старой привычке, переложил два кольца и серебряную цепочку в правый карман, потом скидал вещи из шкафа в небольшую сумку — все вещи не влезли, что-то скользкое, гладкое вытекло на пол, разметалось по коврику, но это было не важно. Стоны из кухни, пинки Саши — все стало далеко, пока, сейчас; может быть, потом — вспомнится, но не сейчас. Это странно. Сумка захлебнулась, пережала молнией цветные тряпочки, они застряли между ее зубов, потом будет сложно открывать, из коридора запахло теплом. Игорь инстинктивно втянул в себя воздух, оглянулся, ударился о глаза Саши, о его фигуру, проросшую теплым светом вдруг так просто, нипочему. Кухня горела.
Парни вышли из подъезда через несколько секунд.
И потерялись навсегда от этого дома…
Когда она была маленькая, девчонки во дворе загоняли ее на дерево и стегали вицами, тоненькими прутиками, один однажды рассек ей самый кончик языка, из языка потекла кровь. Она не испугалась тогда, ничего, только смотрела, как капли падают в пыль, как кричат девчонки, Ольга, Надька, как они, именные, имеют плоть, которой не было у нее, сидящей на дереве, выставившей язык, как они, девочки с мамами, папами или без пап, обретают ее кровь, затаптывают ее босоножками, втирают в землю. От такой крови ничего не вырастет, она тогда постоянно думала, что по велению Божию из упавшей капли вырастут русские солдаты, отгонят девчонок, Ольгу, Надьку, Сашку, Катьку. Выгонят из двора, навсегда, но молиться бесполезно, даже если в Бога верит бабушка, даже если в Бога верила она сама, все равно солдаты не пришли, не выросли, а она сидела дома, почти все лето дома, потому что боялась выйти.
Кира порезала палец. Она хотела приготовить борщ, вода кипела уже полчаса, наверное, а Кира стояла и смотрела, как кровь капает на доску, как красит в красное капустные листы. Вот это уже не капуста, это уже нельзя есть, это что-то странное, не страшное, а странное, красное и светло-зеленое, кипит вода.
Дверь в коридоре открыли ключом. Привалились к стене, было слышно, как мягко тело дышит о стену, как трогает обои лбом, Кира стояла и смотрела на палец. Слушала тело в коридоре. Варила борщ. Пыталась.
— Я пришел.
— Я слышу.
Саша ввалился на кухню, пропахший дымом, с красными глазами. Он сел на табуретку, та отъехала под давлением тела, уперлась ножками в стену. Он смотрел на палец Киры так же, как она сама. Ночь сплелась вокруг разошедшейся плоти, вокруг тяжелых шлепков на доске, на полосках капусты, на светло-зеленых листах.
— Почему так долго?
Саша пожал плечами, встал, вытащил аптечку и кинул Кире бинт.
— Завяжи.
Кира медленно развернула бинт и намотала его на палец, разно, наперекосяк, не важно как. Кровь приклеилась к белой клетке, притянула ее к себе тонкими красными липкими нитями, обмотала, просочилась, так, наверное, волки грызут решетки в зоопарке. Потом Кира пошла к раковине — вытащила тряпку, скинула с доски измазанные капустные листы в ведро, протерла доску.
— Есть что-нибудь поесть?
— Я готовила, хотела готовить, просто не получилось. Завтра утром приготовлю — не будешь так поздно приходить.
Саша подошел к холодильнику, распахнул дверцу, потом с силой захлопнул.
— На хрен ты мне, дура? Зачем?! Что ты от меня хочешь, ну? Что я должен с тобой делать!
Кира смотрела на Сашу, тот уперся лбом в дверцу холодильника, говорил с закрытыми глазами.
— Ненавижу тебя, сейчас ненавижу, ясно, не могу с тобой больше, ну, зачем мне все это, зачем…
— У нас будет…
— Да никого у нас не будет!!! Никого у нас быть не может!!! Не может!!! Никогда, никогда, никогда, никогда!!
— Напился.
— Не могу больше. С тобой.
С бинта капала кровь, она, упрямая, никак не хотела сворачиваться, никак не запиралась в клетку, все прорывалась на свободу. Кира сжала ладонь в кулак и ударила по столу, рассыпались красные капли.
— Как же ты не понимаешь?
— Никак! Не могу я понять, не могу!! Посмотри на себя, тебе к врачу надо, я не знаю, как помочь тебе… Боже ж ты мой, не знаю, как помочь…
Саша заревел в полный голос, ударил по дверце холодильника, и еще раз, и еще раз… Кира обняла его голову, прижала к себе, к бедру, плотно-плотно, чтобы бьющемуся в истерике телу стало сложно дышать, чтобы все стало тише — для него, и для нее, для всех…
— Не надо, не надо… Ну, поверь же мне, это так просто, поверь… Я боюсь сама, слышишь, я с ума сойду, я уже сошла с ума, это оказалось намного проще, чем в самом начале, это так просто…
Ровное его дыхание в ее бедро стало глубже, стало проникающим внутрь нее.
— Там, в сумке, одежда кое-какая, тебе, наверное, подойдет.
Холодно, ее тело под одеялом будто уже растаяло, а не таяло, как казалось две недели назад. Саша повернулся и долго смотрел на белое лицо, две черные полосы шли по щеке, как глаза, еще два закрытых больших глаза, только перевернутых.
Может, это правда? Может, так кто-то пошутил, может, она сошла с ума, и все вокруг сошли с ума, и такое вполне может быть… Может быть… Саша приподнял одеяло, посмотрел внутрь него, между одеялом и матрасом, между подкроватью и потолком, там лежало тонкое тело, тельце, так правильно назвать найденный им предмет. Предмет дышал, глубоко, чуть болезненно, Саша протянул руку. Рука была настоящая, рука могла пройти насквозь через грудь, бедра, голову с закрытыми четырьмя глазами, но уперлась в твердый живот. Дрогнула от касания, на мгновение показалось, что там, в животе, в ответ дрогнула другая рука, косточки которой еще только кажутся, а на самом-то деле… Ветер ударил в окно.
Саша вздрогнул, отдернул руку и отвернулся к стене. Он был мокрый, лоб, спина, он улыбался, улыбался в стену, губы просто расползались, он никак не мог их собрать потом, а губы растекались, словно скалкой сочни пельменные рассекают на доске, измазанной белым порошком… На пальцах до сих пор жило твердое светлое создание.
Саша поднес пальцы к глазам, изучил каждую морщинку на них, каждый желобок, в который заползло чувство чужой кожи, чужой жизни, а потом принялся тереть подушечки о простынь, со злостью, пальцы стали теплыми, затем горячими, а он все тер и тер о кровать, потом пришла очередь зубов, которые скрипели по разгоряченной коже, пока на ней не замерло только это белое, гладкое, главное, вполне возможное, наполовину с горьким запахом табака.
Ночь. В комнатах, уже два года в их комнатах, холодно и пусто. Они лежат в кровати около окна, напротив стол. Этот стол она купила для того, чтобы Саша занимался по вечерам, первые несколько недель Саша действительно занимался за ним, а потом как-то прошло. Два кресла напротив телевизора. У нее плохое зрение — ее кресло стоит чуть вкось, потому что его всегда придвигают, отодвигают, возят куда-нибудь, спотыкаются об него. Но спотыкаются потому, что оно стоит возле двери в коридор. Шторы на окнах подрагивают, рамы неплотно подогнаны, поэтому зима в этих комнатах превращается в холодное время года, и шторы, как живые, сколько их ни убивай, как упрямо живые, будут продолжать колыхаться, подрагивать, дышать по-своему. Саша не знал о Кире почти ничего, она ничего не знала о нем. Это самое странное, она никогда не спрашивала, он никогда не отвечал. Самый страшный вопрос в этих комнатах был “почему?”.
Во сне Кира вздохнула, тяжело и глубоко, попыталась перевернуться на другой бок, но не смогла. Боль не дала ей закончить нужное движение, поймала ее, спящую, мягкую, на полпути, заморозила на спине. Саша мокрыми руками сжал голову. По щекам прокатились капли. Почти неживое тело это, влажное, холодное, лежащее рядом, сводило с ума, если на некоторое время представить, что у Саши еще осталось, с чего сходить.
Оказывается, перед институтом есть парк. Короткий парк, истыканный березами, внахлест располосованный короткими кустами, на которых даже зимой продолжало висеть что-то сухое и скрюченное, как пальцы старых людей, как еще что-то, вроде члена, завернутого годами в нечто наподобие бинтов, какие-то ассоциации были у Саши, те, что появились несколько месяцев назад, два месяца назад, но это не важно. Для него было не важно, он приходил сюда каждое утро не из-за ассоциаций, просто приходил, сидел. Когда было холодно, тоже сидел — в сущности, холод не имел значения, он выбеливал насквозь парк, превращал его в нечто среднее между двумя реальностями, и когда кто-то чертил свою дорожку полукругом, Саша видел лишь отблеск идущего, лишь угадывал его в белом своем блеске, можно было сказать, что пролетал ангел, если бы на тот момент все ангелы не вымерли.
Саша не думал в этом парке. Он, скорее всего, даже не знал, что в парке он был в другом месте, но не доставал до него, оставался здесь, сидел на скамейке, чертил палкой слова на снегу, кормил голубей. Нет, уже позже кормил голубей, боялся, что они замерзнут, к тому времени парк стал его кусочком, накрепко врос, стал необходимостью.
С утра кипел чайник, он слышал, как Кира тяжело ходит по коридору, как говорит, что все будет нормально, как руки ее с тонкими пальцами путаются в халате, как она надевает свитер, успокаивает себя, его, того, что воображен внутри нее, как они вместе, да, они сейчас вместе, выходят, закрывают дверь, как все заканчивается.
Саша ловил почти середину Конца света короткой щетиной, как антеннами, чувствовал все вокруг утреннее, прощающееся, что-то, что треснет не по швам даже, громко, а так, тихо, рвется плоть под скальпелем. Кесарево сечение. Плоть растекается, раскрывается, улыбается, рождая на свет кого-то.
Они предельно бросили друг друга.
— Как твои дела в институте? Не ругаются, что ты пропускаешь?
— Нет. Не ругаются. Только смеются, Игорь вчера приходил.
— Да-да. Сходите куда-нибудь? Деньги нужны?
— Ты много дашь?
— Я вчера получила что-то, ты мне несколько книг должен купить, хорошо?
— Ты заинтересовалась книгами?
У них были бесцветные голоса, они говорили за сотни километров друг от друга, сцепляясь кусочками вопросов, слепляясь, чтобы окончательно не разлететься по разным сторонам, хотя, возможно, эти стороны и не были настолько разными, как казалось иногда Саше, может быть, они были только в двух-трех градусах друг от друга, просто не пересекались — и все.
— Просто купи то, что в списке, и сходи в магазин, если, конечно, хочешь что-нибудь есть на ужин. Договорились?
— Там холодно…
— Вот и хорошо, значит, я могу быть уверена, что ты купишь?
Саша накрылся одеялом с головой, вокруг стало темно, голос Киры, глубокий, с хрипами, почти терял очертания каких бы то ни было слов, просто затекал внутрь, заполнял собой пустоты. Она что-то еще говорила, про книги, про то, что она пойдет на работу… когда-то упрямо пойдет на работу, но это имело мало значения, он оторвался от нее, тонкая грань из ткани и шерсти, все равно что стены, на самом-то деле, в этот раз не имело значения, из чего состоит грань, не в этой жизни, по крайней мере.
Он долго ходил по пункту переговоров, взад-вперед, от одной кабинки с номером 1 — и дальше, как на диафильме, менялись номера, до 15, дикая, чем-то похожая на единицу цифра. Могло показаться, что и не ходил никуда. И все повторялось снова.
После пятого круга Саша вышел на улицу. Купил пива в киоске, прокусил уголок внизу пакета — долго подрагивал горлом по линии текущей влаги, пропускал ее внутрь, смотрел на небо. Когда он пил — понимал, какое красивое бывает небо. Оно со временем сдвигалось куда-то вбок, окружало, поглаживало место, где летящее в угаре сердце…
Толстая женщина в кабинке посмотрела на бланк переговоров, потом из-под очков выглянула на волю, старательно вглядываясь во вжатые в оргстекло волосы Саши, в его лоб, теплый, но тепло почти не улавливалось.
— Три минуты?
Ее голос был похож на болт, который вкручивает отвертка в ДВП. Саша кивнул. Три минуты. За это время можно посмотреть 1/4 мультфильма про облака — какие-то-там-лошадки.
— Пятнадцатая кабинка, подождите.
Саша открутился от толстой женщины, ДВП сложно удержать болтами, на резьбе остаются опилки, и пошел к цифре 15, по клеточкам на полу — светлая, темно-зеленая, светлая…
Большой телефонный аппарат ткнулся в руку трубкой.
Издали раздался голос, разорванные места соединили ухо и слово, настойчивый голос, произносивший слово, ладони Саши стали мокрыми почти сразу, в полсекунды молчания в трубку…
— Алло, слушаю, говорите же!
— Папа… Это я.
Короткие гудки проскользнули в голову, изранили все, что там было и могло быть, добрались даже до самого главного.
Саша выбежал из телефонной кабинки, хлопнула дверь, со всей силы, пружина перевела какую-то энергию в какую-то энергию, развернулась — и свернулась, с грохотом ударив одно о другое…
— Мальчик из пятнадцатой кабинки, подойдите к кассе!
Защищенная оргстеклом и очками толстая женщина говорила в микрофон и смотрела, как Саша бежит по улице.
Игорь ждал его после института. Саша шел от парка и улыбался.
— Привет, ну, кто тебя из них пугает сегодня?
Игорь покачал головой и улыбнулся в ответ. Стоял, пинал ногой подтаявший снег, тот становился сначала серым, а потом коричневым, а потом и вовсе превращался в часть ботинка, и на его место приходил другой снег, становящийся со временем серым…
— Как лекции?
— Очень интересно, захватывающе, обворожительно и так далее. Пошли куда-нибудь, Кира сегодня денег дала, сказала, чтобы мы с тобой прогулялись…
— Так и сказала?
— Так и сказала, животное ты испуганное, так и передала, погулять с Игорешей, накормить его, напоить его, сводить на площадку…
Вокруг них тенями дневными проходили люди, они мерили шагами свое пространство-время, игрались своими ногами вразнобой, лишь бы все получалось у них, для них, лишь бы ботинок с трещиной на подошве, или чуть выше нее, не попал в мокрую жижу талого снега, лишь бы вода не дошла до ватерлинии, и нечего тревожиться, если ботинки уже мокрые, но такие люди выглядят озабоченными своими носками, боясь протереть-таки в пятке дыру с пятикопеечную монету. На Саше был длинный синий шарф. Кусок шарфа торчал из-под куртки, бахрома и несколько вязаных сантиметров, и это выглядело нелепо в чуть черно-белом мире, пока Саша стоял перед серым с красными губами Игорем, посреди светлеющих ходящих теней, шарф просто был синим.
— У тебя шарф торчит, знаешь?
Саша взял Игоря за руку, развернул ладонью и посмотрел на линии, совсем нечеткие, словно Игорь отдернул руку от того вселенского выжигателя, что рисует линии жизни, ума, сердца и всего остального.
— У меня два билета в кино, на последний ряд. 38 и 39. Идем?
В кинозале погасили свет, он начал гаснуть медленно, от переднего ряда, Саша с Игорем словно провалились куда-то в эти неожиданные секунды до того, как по экрану — в сущности, долбаной тряпке, натянутой там, где людей, собравшихся и прилипших к креслам, ждет что-то необыкновенное — побегут лошади. Лошадей было много, разного цвета, коричневых, черных, серых, с темными и светлыми хвостами. Лошади бежали в упоении, возможно, это им совсем не нравилось, но они бежали так упорно, хотя им и было безразлично, что людям, сидящим на них, нужно было догнать едущий поезд, почти уже подожженный, еще несколько минут — и лошади будут задыхаться в дыму, но бежать, бежать, бежать. Саша положил руку на колено Игоря. Тот смотрел на экран чуть более внимательно, чем должно. На первых трех рядах было не более десяти человек.
— Интересно? — в темноте глаза сверкали, отражая экран, луч света, что нес картинки на натянутую материю, которой может хватить на несколько простыней, но почему-то никто еще не снял ее со стены.
Саша перестал изучать профиль Игоря и увидел темно-бархатный взгляд лошади, зеленый глаз парня в седле на ней — картинка выгибалась, но слушалась, там еще можно было что-то различить, не важно, правда, что…
— Интересно.
Игорь был чуть бледен, ладони его были влажными, холодными, пальцы подрагивали, он наблюдал за ними, как прямой участник разворачивающихся внутри его рук событий, возможно, слишком заинтересованный, чтобы действительно остановить дрожь.
— Игорь, когда ты был маленьким, какие книги читал?
— В смысле? Какие я книги читал? Учебники там всякие, что в школе было, и все такое…
— Нет, придурок, так, просто, что ты читал для развлечения, вечером, когда на диване валялся, слушал, как грызутся родаки за стенкой на кухне — и читал. Что ты тогда читал?
— Крапивина, наверное.
Голос его был хриплый. Одну лошадь застрелили, она кубарем полетела с небольшого обрывчика, увлекая за собой отчаянно кричащего человека. Лошадь переворачивалась, сминала человеческое тело, свои ноги, она, наверное, еще даже чувствовала то, что ее убили, и то, что она падает, но от этого нельзя было никуда убежать. Глаз ее почти было не видно, но все же иногда крупный кровавый зрачок ловил экран, и на натянутой тряпке появлялось что-то настоящее. Саша сцепил руки на груди.
— И что тебе у него нравилось?
— Не помню уже, знаешь, с предками как-то разъехался, теперь-то зачем? Ты своим звонил?
— Нет.
— И они — тоже?
— А куда они будут звонить? Молчат. Может, они уже умерли, только я ничего не знаю, может, их грузовик какой переехал, когда они на тачке ехали, р-раз — и всмятку, к чертовой матери, их потом из кабины вырезали — и похоронили в закрытом гробу.
— Ты бы хоть как узнал. А тогда бы домой вернулся?
— Не знаю. Игореша, отвали от меня, смотри вон кино…
На ряд ниже повернулась в их сторону голова сидящего человека, просто темное округлое пятно, по крайней мере, именно так видел ее Игорь. Так было странно, абсолютно пассивное тело дернулось, словно это голова заставляла его всегда ходить, сидеть, спать с женой раз в неделю, когда перерыв между сменами и можно выспаться, а не терять несколько минут сна… Саша вспомнил Киру, холодное ее тело.
— Знаешь, Игорь, я боюсь ее.
— Я читал Крапивина ночью, настольную лампу включал — и читал, предки трахались — а я читал про мальчиков, верных упрямых мальчиков, голова ехала, не поймать было, я в этих книгах до восемнадцати лет копался, страницы наизусть знал, когда они там плавали вместе, когда один обнимал острые плечики другого, прижимал к себе, на груди мокро от слез, но он не обращал внимания — знал, что так нужно, нужно выслушать друга, успокоить… Он прижимал его к своей груди, плотно-плотно…
Лошади переходили реку, вода царапала их бока, лизала кошачьими языками, пятки сапог трогали их бедра.
— Она же…
— Саша…
Лошадей пустили в галоп, по воде, они разносили влагу на сотни кругов, круги плыли по воде, колыхались перевернутые мокрые лошади, ходящие по небу на головах. А по ним стреляли, натягивали курки, и снова, забивали патроны в магазины, и бесконечное эхо выстрелов неслось туда, где на небе головами лежали мертвые лошади… Небо становилось лиловым, оно могло разорваться, лопнуть, а животные гладили его своими мертвыми боками, ласково, сбившейся в сосульки шерстью, размазывали кровь по самым чувствительным небовым местам, протягивали горячие губы… Ржали, зло и матерно на повернувшуюся голову соседней горы…
— Где ты был?!
Она кричала, смотрела в его лицо и кричала, он рассыпал по коридору книги, всего две книжки, их и рассыпать некуда было, так, одна к стенке, другая к двери. На обеих — мать и грудной ребенок, прижавшиеся друг к другу, обе прижавшиеся твердыми корочками к линолеуму коридора.
— Гулял.
Саша долго смотрел в стену, потом снял куртку, повесил на вешалку.
— Где ты был, я ждала тебя! Почему ты не можешь хотя бы прийти домой вовремя, я звонила в институт, там сказали, что занятия закончились в час, где ты был все это время?! Опять шатался с этим, ненавижу его, ненавижу!!! Опять с ним, где вы были с ним?!
— Гулял.
— Почему?! Не прише…
Она закашлялась, Саша, замерзший, холодная уличная статуя из мрамора, слушал кашель; в голосе Киры этот кашель начался за несколько слов до того, как прорваться наружу, уже тогда можно было что-то сделать, принести воды, что-то против, но Саша как будто ждал. Кира обхватила живот тонкими руками, вжалась в него. На пол упали капли крови. Саша стер их носком, размазал однотонной радугой. Кира привалилась к стене, подняв голову, закрыла глаза.
— Вон твои книги.
Саша ушел в комнату, закрыл за собой дверь. Кира еще несколько секунд простояла без движения и не меняя позы, потом медленно нагнулась, соскребла книги с пола и пошла на кухню.
Он научился не чувствовать ее, это что-то другое, ее можно было оставить в коридоре вот так, с кровью на губах, можно было даже не посмотреть на кровь. Саша в комнате лег на кровать, уставился в потолок. Вспомнил кино.
Кира села на табурет, положила книги на стол перед собой, одну на другую. Ей больно было сидеть. На спине кто-то большой и горячий как будто приложил ладонь свою к тонкой коже — прожег ее, заставил чесаться. Тошнило по утрам. И темные пятна, глубокие, большие и маленькие, рассыпались по всему телу, кроме живота. Живота. Когда Кира касалась его тонкими пальцами, она чувствовала движение. Пусть движение, доставляющее ей такую боль, но все же то, что находилось внутри нее, было живо.
Сейчас, когда кашель прекратился и опаленное горло, а она видела его внутри себя черным, перестало жечь, снова прикоснуться к этим двум книгам было страшно. Они, как живые, лежали на столе, меняя его полностью, превращая из белого и гладкого в странное создание с тенями и выростами, как тело беременной женщины. С этим можно было свыкнуться, даже полюбить. Кира смотрела на стол. Не на книги. Казалось, она на какое-то время даже потеряла к ним интерес, забыла о том, что эти книги существуют.
Он сидел в парке. Под ногами таял снег, превращался сначала в тонкое стекло, а потом он касался корочки носком ботинка — и слюдяная пленка превращалась в осколки… И все.
Солнце раскрытыми ладонями гладило впалые щеки, аллеи и острые деревья, черную землю и черный асфальт… Солнце как будто с ума сошло в это утро, сорвалось с цепи, в воздухе пахло солнечным бешенством, слюнявой пастью и болью в животе.
Он сидел в футболке и бежевых штанах, мокрых снизу. Снег налип на правую штанину и снова медленно таял, как таял снег под ногами и там, на противоположном конце города, где на него наступал другой человек, человек, который нес в руке куртку, вторую руку прижимая к округлому животу. Человек с черными отметинами на щеке морщился от боли…
— Вам плохо? Молодой человек…
— Нет, мне хорошо, и я не молодой человек…
— Женщина, извините…
А он сидел в парке, в футболке и крошил ботинком лед под ногами…
Иногда прилетали голуби. По двое, по трое, они бегали друг за другом, настойчиво курлыча и распуская крылья. А иногда улетали. Все это было далеко, далеко…
— Александр, вы осознаете, что перед вами стоит угроза отчисления из института?
Саша вертел в руках твердую перфокарту билета. Так всегда, сначала ноли и единицы, а потом на чистой стороне печатают на электронных машинах короткие предложения под номерами один и два. Реже — три.
Сидящий напротив лектор не вызывал никаких чувств, кроме чисто инстинктивного порыва отмахнуться, как от резко пролетевшей возле уха осы. Он, этот лектор, вообще сейчас находился в перпендикулярной реальности, пересекаясь с реальностью Саши лишь здесь и сейчас, а потом, через минут пять, исчезающий в своей плоскости, резко уносясь вверх или вниз.
— Вы меня слышите? Александр? Придете на следующей неделе. Или когда я смогу, подойдете на кафедру. А теперь вы свободны.
И лектор унесся, словно его кто-то дернул за веревочку. Кто-то большой и сильный, что решил управлять жизнями всех лекторов… Саша закрыл за собой дверь, пара девчонок посмотрели на его лицо, а остальные застыли с лекциями. Они становились прозрачными…
Игорь ждал у выхода, когда разомкнувшиеся двери выдохнули тело. Со знакомой походкой, иначе Игорь не видел.
— Все, я сдал. Куда пойдем?
Игорь, скользя взглядом по лицу Саши, порылся в карманах.
— В парке прогуляемся, у меня ноль, после вчерашнего ничего не осталось, абсолютно.
Саша захохотал, запустил свои руки в карманы Игоря, плотно прижавшись к нему.
— Куда пойдем?! Куда пойдем?! — он все хохотал и хохотал, заставив Игоря вместе кружиться в весенней луже, а тот задыхался и ничего не мог сделать, просто передвигал ноги.
— Пойдем пить.
Саша остановился и, вывернув руку из кармана Игоря, показал ему смятую и зажатую между пальцев бумажку.
— Иногда я тебя убил бы… Ты никогда не думал, что нужно остановиться?
Через несколько минут они сидели на кухне, на столе стояла бутылка водки и два стакана. Стаканы были полные, почти до краев, а глаза Саши — пустые.
— Херня одна, — Игорь долго смотрел в окно, — давай ты уедешь на некоторое время, просто к родителям или еще куда? Как, кстати, предки твои? Деньги опять не переводят?
— Не переводят.
— Считай, им насрать, как ты тут. А тебе — нет?
— Не знаю, вполне может быть, мне вполне может быть насрать, как я тут…
— А она все еще работает?
— Работает.
— Там, где обычно?
— Да.
— И даже в таком виде?
— А что ты хочешь?! Встает утром, блюет в туалете, пьет горячий чай без сахара, замазывает пятна и идет на работу. Все как обычно, так уже несколько месяцев, я даже не встаю, чтобы спросить, как дела, просто сплю дальше, а потом просыпаюсь и иду на лекции или даже в парк, да, в основном в парк. Он так близко отсюда, просто очень близко, был бы дальше, я ходил бы в институт…
— Саша, Саш… Все, тут только я, не нервничай…
— Я спокоен, как удав. Как десять удавов и один пень, усек? Я АБСОЛЮТНО спокоен. Пей, или я один?
За окном было видно только серый ледоход туч, тяжелых, словно беременных… На кухне в раковине скопилась гора немытой посуды, какие-то тарелки, лежащие друг на друге, обнимающиеся сухими макаронами или еще чем-то серым, желтым и темно-коричневым, лежащие на боку кружки, неплотно закрученный кран шлепал каплю за каплей. Игорь встал и попытался его завернуть.
— Да не нужно его, он всегда такой был…
Игорь сходил в коридор и вернулся с плоскогубцами.
— Еще один мужик в этом доме.
— Че ты ржешь, меня бесит этот кран. Не можете закрутить его, ни хрена не умеете.
— А ты у нас талант, ты у нас о-го-го еще какой. Крутой мужик, что называется, я даже дрожу.
Игорь молча пытался закрутить кран. Саша налил еще и выплеснул содержимое стакана себе в рот.
— Урод, — прошипел Игорь.
— А ты это мне в лицо скажи, развернись и скажи, просто так, можешь?
Саша встал, подошел к Игорю, слегка приобнял вздрогнувшее тело, схватил кран двумя руками и перевернул его. Вода исчезла, теперь она текла вниз, собиралась там, медленно подступая к отверстию. Потом…
— Пошли, или боишься?
— Н-нет. Сейчас — нет.
Полумрак смешался с голосом из колонок, оглушительным голосом альбома “ДДТ” “Пластун” и стонами, прямо поперек музыки…
Через несколько минут все тело крана наполнилось водой и тонкий ручеек плавно, змейкой, потек по металлической поверхности, заскользил вниз, к раковине, а потом по ее бортику — и на пол.
Кира закрыла за спиной дверь, привалилась к ровной бежевой поверхности — и замерла, прикрыв глаза. Ковровая дорожка под ногами ее была смята, изошла выгнувшими спину кошками, как минимум, тридцать кошек.
На кухне сидел Игорь и пил чай.
— Ты кого-то ждешь?
Игорь вздрогнул от голоса и резко обернулся, горячий чай попал ему на руку, растекся по пальцам, остывая.
— Мне повторить вопрос?
— Ты… другая совсем…
Игорь разглядывал тонкое тело, завернутое в пальто, узкое лицо, измазанное пудрой. Чай капал с пальцев на колени.
— Я у тебя спросила, что ты здесь забыл? Мы вроде уже говорили по этому поводу, я тебя здесь не вижу никогда, и ты сюда, соответственно, не приходишь, верно?
— Не напрягайся, все в порядке, он уйдет…
Саша стоял посередине коридора, широко расставив ноги и высоко подняв голову. Губы его были искусаны, в правом уголке рта собралась красная капля да так и осталась, засохнув.
— Так ты меня ждал, да? Маленький ублюдок…
Игорь медленно поднялся и отошел в глубь кухни, уставившись в окно, но и там отражалось все то, от чего он только что пытался убежать.
— Ты сама заставляешь меня, давай, иди ко мне, ну же…
Саша раскинул руки, кончиками пальцев касаясь стен, склонив голову.
— Пасть пока прикрой, потом поговорим. А ты убирайся отсюда.
Кира прошла мимо Саши, слегка толкнув его, повесила пальто на вешалку, не глядя, сразу скинула свитер и положила его на верхнюю полку.
— Ты злишься на меня? Какого хрена, что я тебе сделал?!
— Будешь орать, я тебе сделаю, понял? А пока будь хорошим мальчиком, закрой за собой дверь комнаты с другой стороны. Нам с Игорем надо кое о чем поговорить.
Кира смотрела прямо в глаза Саше, почти прижав его к стене. Ее рука крепко сжимала запястье парня.
— Ты понял?
— Пошла на…
— Я еще дальше пойти могу, но только завтра, а сегодня пойдешь ты. Усек?
Саша выгнулся, почти как те кошки на ковре, извернулся, оттолкнулся от стены и со всей силы телом ударил прижавшую его Киру.
— Слабовато для такого мальчика, как ты. Вот так нужно…
Коротко и зло свободный кулак врезался в мягкую щеку, Саша что-то простонал и медленно сел на пол.
— Так ты сам уйдешь? Или я тебе тоже помогу? Вынести?
Игорь молчаливой тенью скользнул за дверь.
Кира посмотрела на сидящего Сашу, обняла живот, привалилась спиной к двери и закрыла глаза. Потом медленно открыла, уставилась в стену.
— Саша…
Он поднял голову, стер тыльной стороной ладони кровь с разбитой губы, посмотрел на сидящую Киру, он же почти привык к тону человека, испытывающего постоянную боль, но что-то незнакомое, жалобное напугало его, прокралось по позвоночнику иголочками.
— Что?
— Саша, уведи меня в комнату… Я ничего не вижу.
Потом он от страха плакал, зарывшись лицом в одеяло, касался кончиком носа ее пальцев, холодных, но они уже давно были холодные.
Она сегодня стояла на лестнице четвертого этажа, в облегающей зеленой кофточке, курила, мягко обнимая красными губами рыжее, смотрела вниз, на поднимающегося по ступенькам Сашу.
— Саша, с добрым утром.
Она это произносила как-то не так, растягивала его имя, наматывала его на язык, потом оно спиралью скатывалось с сигареты, прилипая к белой бумаге, возможно, перенимая часть этой бумаги — и становилось белым, а остальные слова фразы исчезали. Саша дернулся, поднял голову вверх, кивнул в ответ.
— Кто тебя так, опять дрался? Ты вроде такой… не похож на других, а все же дерешься. Не создаешь ты впечатления человека, способного на драку…
— Где сегодня будет…
— А зачем тебе, Саша? Тебя отчислили, там приказ висит, на стенде, можешь почитать. Что ты потом будешь делать? Куда? Может, еще раз попробуешь? Я бы тебе помогла. Знаешь же, без образования сейчас никуда, время такое, нужно учиться и еще раз, чтобы…
Он развернулся и пошел вниз, по ступеням.
Кира просила позвонить на работу, передать. На улице Саша подошел к телефону. Долго смотрел на него, вглядывался в диск, в цифры, мял в руках бумажку с номером и именем, потом пнул ногой слежавшийся комок снега, возможно, последний комок в этом городе, набрал номер, едва там ответили — повесил трубку. Кира сегодня не пошла на работу. Саша боялся идти домой.
Игоря он встретил на улице, тот как раз повесил трубку телефона, тоже куда-то звонил.
— Привет, дела?
— Слушай, давай сходим куда-нибудь? У меня там бабка что-то приболела, вон, скорую вызывал…
— Деньги есть?
Через несколько минут они сидели в кафе, Саша разглядывал салфетки в стаканчике, вертел в руках стакан. Игорь поставил перед ним поднос, даже кончиком пальцев придвинул поближе, к самым рукам Саши.
— Я работу тут нашел. Неплохую, в принципе.
— Чего это ты вдруг? Интереснее стало? Закончил с комиссионками?
— Там платят хорошо, на двоих даже хватит.
— Кира сегодня дома. Не знаю, что с ней. Боюсь идти туда, вдруг что-то случилось. Все это так глупо, настолько, что я даже понять не могу. Себя, в основном. Да, только себя, в принципе. Всех понимаю, а себя — нет, это, наверное, какая-то особая болезнь или перемена погоды…
— Вот и я о том же, не нужно тебе туда идти, здесь посидим, тоже неплохо.
— Неплохо.
— А что, вполне даже. Смотри, пюре, котлетки опять же, ешь давай, голодный, наверное?
— Не знаю.
— Ешь, ешь…
Игорь сунул под руки Саше вилку, подтолкнул его. Тот медленно воткнул вилку в котлету, оставил так.
— Я тут квартиру нашел, снять можно, без проблем, понимаешь, вполне, тем более платят нормально, и никаких старух, собственная почти квартира, как тебе?
— Круто. Выпить есть?
— Не-е, тебе хватит. Все, говорю, сколько можно. Хочешь, покажу квартиру? Или нет, лучше… давай ко мне?
— Куда к тебе?
— В смысле — переезжай ко мне.
— Не могу.
— Ты не можешь жить с ней, неужели ты не понимаешь, зачем она тебе, она же ненормальная, зачем? Ну же? Ничего у вас не получается, ей врача надо. Слышишь? Врача. С самого начала только врач и нужен был. На черта она тебе…
— Что за бред, Игореша?
Игорь смотрел на Сашу в упор, пока тот все еще не поднимал головы от стола.
— Тебя убьют когда-нибудь из-за нее, не понимаешь разве, сколько раз уже было, до кучи сейчас, что с ней? Не знаешь, ты ничем ей помочь не можешь, и пока она будет дальше так — никто не сможет ей помочь. Брось, все это фигня, ты и сам понимаешь, бред… Я не могу без тебя.
— Игорь…
— Что, Игорь… Ни хрена, все это бред… Я заберу тебя от нее… Дева Мария с яйцами, хватит, понял, оставь — все будет нормально, все будет по-другому, все отдохнут, все будет хорошо, понимаешь, все будет так, как должно быть, ты просто ешь, и все, у нас будет другой дом, ты же хочешь этого, ну, хочешь, а с ней все будет хорошо, ей помогут, ей врачи нужны — они ей помогут, а ты — ты просто так, ей тоже…
В дверь постучали. Кира слышала это, Саша мог и ключи забыть. Она встала, касаясь рукой стены, дошла до двери, открыла ее.
— Кирилл Болтов здесь проживает?
— Да, это я, что…
Саша стоял за углом дома, он видел, что Киру вывели на улицу два мента, посадили в машину скорой помощи, стоящую возле подъезда. Подождав, пока машина уедет, Саша зашел в подъезд, поднялся на этаж, открыл дверь своим ключом. Все было на своих местах, словно никто и не уходил. Саша нашел сумку в коридоре, собрал свои вещи, туда же бросил две книги, лежащие на кухонном столе. Закрыл за собой дверь, на улице выбросил ключ в открытый люк канализации, долго смотрел, как в глубь него стекает грязная вода, увлекая за собой бумажки, палочки, смятые автобусные билеты с остановки; когда люди выходят, они сминают билеты, бросают на землю, под ноги и под колеса, жертвоприношение автобусным богам…
Больной К., 35 лет, гомосексуалист, не имеющий постоянного партнера. Госпитализирован из городской психиатрической больницы с подозрением на ВИЧ. Методами ИФА и иммунного блотинга в сыворотке крови выявлены антитела к ВИЧ. На время обследования общий анализ крови : Hb 45 г/л, СОЭ 70 мм/ч. Уровень CD-4 клеток 0. Частота дыхания 24 в минуту, тоны сердца приглушены, ЧСС 108 в минуту, АД 110/70 мм рт. ст. Живот вздут (асцит). Печень выступает из-под реберной дуги на 3 см. Поставлен клинический диагноз: ВИЧ-инфекция в стадии III В (СПИД), уменьшение массы тела более 20%, двухсторонний инфильтративный туберкулез легких, диагностирован центральный ретинит левого глаза, ослабление зрения правым глазом, кандидоз полости рта и пищевода, саркома
Капоши, на спине — следы опоясывающего лишая. В связи с чем назначено и проводилось лечение АЗТ (800 мг/сут), гентамицином (204 мг/сут в течение 12 дней), ампиоксом (16 г/сут в течение 7 дней), цефамизином (6 г/сут в течение 7 дней), нормальным человеческим иммуноглобулином (50 г 3 раза), дифлюканом (внутривенно 400 мг/сут в течение 4 дней, затем 200 мг/сут в течение 8 дней). Вводили гемодез, реополиглюкин, 5% раствор глюкозы, альбумин, бисептол (по 4 табл. в сутки ). Больной неохотно идет на контакт с врачами, молчалив, фон настроения снижен в связи с ухудшением самочувствия. В легких жесткое дыхание и влажные мелкопузырчатые хрипы.
Через пять дней после начала лечения отмечена положительная динамика: исчезли кандидозные налеты на слизистой оболочке ротоглотки, периферийные отеки, значительно уменьшился асцит, проводили лечение саркомы Капоши реафероном (3 млд ЕД 3 раза в неделю), но без эффекта. Через 10 дней температура тела снизилась, еще через 4 дня стала нормальной, однако состояние больного резко ухудшилось: появилась одышка, ригидность мышц затылка, резкие боли в животе. В течение короткого времени (2 ч) больной стал заторможенным, а затем произошла потеря сознания, нарушение ритма дыхания, остановка сердечной деятельности. Констатирована смерть. Клинический диагноз: ВИЧ-инфекция, стадия вторичных заболеваний IV (СПИД).
При патологоанатомическом исследовании диагностированы двухсторонний инфильтративный туберкулез легких, распространенная саркома Капоши, криптоспоридиоз кишечника, ретинит, сердечная недостаточность.
Все.