Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2003
Архипов Александр родился в 1977 г. Учится в ЕГТИ, на курсе “Литературное творчество”. В 2002 г. его пьеса “Собака Павлова” была включена в шорт-лист Всероссийской премии “Дебют”. Работает журналистом.
Миф — это то, чего никогда не было,
никогда не будет, но есть всегда.
Саллюстий
Нет такой истории, которую
нельзя написать заново.
Аноним
1
— Ну, расскажите нам, как вы спасли девочку, — нетерпение сочилось из репортера, как сок из спелой сдавленной груши. Коромыслов вздохнул тяжко, услышал свой голос, чужой, незнакомый, будто записанный на магнитофонную ленту: “Значит, пошел гулять с собакой, увидел дым из окна на третьем, поднялся, выбил дверь, мне девка навстречу, ревет, я ее вниз… и немедленно позвонил “01”, “02”, “03”. Вован оглянулся на собравшуюся во дворе толпу, на хмурых пожарных.
— Дайте я скажу, я, — перед телевизионщиками выросла женщина-гора в домашнем халатике, — значит, эти, которые горели, они задолбали уже, бухарики.
Репортер незаметно крутанул рукой: не пиши. Оператор послушно выключил камеру, но для вида продолжал держать на прицеле халатик. А женщина, не заметив коварных манипуляций, яростно продолжила:
— Эта девка, которую, значит, вытащили, она та еще прошмандовка. Нажралась и сама хату подожгла. Сейчас ей сколько? В каком году Михалыч помер? А, лет шестнадцать ей. Так она с четырнадцати мужиков водит. — И по привычке, сложившейся за годы семейной жизни, добавила: — Кобелина.
В толпе заржали. От такого непонимания халатик под весом возмущенно качнувшихся чугунных грудей судорожно затрясся. Телевизионщики, две измученных недосыпанием акулы “Ночных новостей”, в народе прозываемые “ночниками”, стали сворачивать свои причиндалы, но женщина вцепилась в камеру:
— Я вам еще такого скажу! Здесь еще водкой паленой торгуют и наркотиками. В подъезд заходить страш-ы-но!
Но репортер устал. И монолог женщины-горы он пропустил мимо ушей. Как и о том, что спасенная — девица сомнительной репутации. Все это несколько смазывало радужную картину народного подвига. В конце концов, в “конторе” заказывали героя… И они его получат. Поэтому довольные телевизионщики отправились на базу. Вован Коромыслов, таким неожиданным образом вышедший из центра внимания, счел наилучшим отправиться домой и завалиться на кровать. Не зная, что паучки-репортеры уже оплетали его липкой сетью легенды.
Журналист “Ночных новостей” Михаил Тугин, недоучившийся студент биофака, был доволен хорошо сделанной работой. Он вальяжно раскинулся на заднем сиденье служебной “девятки”, которая уносила его прочь от пожара в сторону редакции, взглянул на часы — без пяти девять. Набрал на мобильнике номер.
— Редакция газеты “Скважина”, Тараскин, — услышал Тугин усталый голос. — Слушай, Вова, — вполголоса запел Тугин, — у меня тут такая темка есть!
— Позитив? — спросил телефон. — А то у нас полгазеты чернуха, банкира хлопнули и все такое….
— Еще какой позитив! — пуще прежнего заливался “репа”. — У меня герой, девочку на пожаре спас!
— Нормально, — равнодушно отозвался Тараскин, — нормально. Спаситель мой. У меня головы нет. А то я дырку Сальниковой хотел заткнуть…
Чтобы объяснить всю важность момента, нам необходимо прерваться и сделать необходимые пояснения. Во-первых, журналистке “Скважины” Галине Сальниковой не угрожало насилие в извращенной форме. Во-вторых, у Вовы Тараскина голова тоже наличествовала. Как и другие части тела, иными из них любвеобильный Вова пользовался даже чаще, чем головой. Впрочем, это только его дело. В конце концов, могут быть у человека, который хорошо делает свою работу, маленькие слабости?
“Головой”, или, иначе, “верхом”, главный редактор Тараскин называл передовицу. Как любил повторять Вова на утренних планерках, “верх” должен был убивать читателя наповал, “чтобы он и маму и папу своих вспомнил”. А пресловутая “дырка”, которую должны были заткнуть несчастной Сальниковой, была не чем иным, как пустым местом на полосе. А несчастная Сальникова была не кем иным, как внештатным корреспондентом, пишущим много, но непонятно. Ее тексты ставили только тогда, когда ставить в номер было совсем нечего…
“Скважина” была газетой с амбициями, поэтому выходила ежедневно. Ее журналисты всеми силами пытались оправдать название печатного органа. Правда, желчные коллеги из других изданий считали, что имя газете дали ее хозяева — богатые, но страшно наивные нефтяники с северов. Но Вова принципиально настаивал на том, что скважина имелась в виду только замочная, и даже однажды, в качестве аргументации, набил одному из коллег морду, по пьяному делу. “А нефтяники тут совсем ни при чем, — кричал свободолюбивый Вова и бил коллегу головой об пол, — клал я на них…”
На самом деле редактор был не совсем честен. В командировку к “северным оленям”, как называл он своих учредителей, “Тарас” ездил раз в месяц. Тряс перед ними диаграммами с ростом продаж газеты, а когда один из оленей заикнулся о том, что за три года существования в “Скважину” ухнули немерено, а она, непокорная, так и не забила денежной струей, Вова разразился долгой и нудной лекцией о тенденциях рынка периодической печати. Поэтому каждый раз, после визита Тараса нефтяные магнаты вздыхали и без лишних слов раскрывали кошельки, недобрым словом припоминая тот день, когда, в пьяном угаре, решили обзавестись газетой.
К сожалению Тараскина, дела у него в последнее время не ладились. На далеких северах началась очередная война за трубу, и число учредителей заметно поредело. В квартире любовницы взорвали магната, которому Вова читал лекцию о тенденциях рынка печати, — тело короля бензоколонок так и не смогли отделить от тела его фаворитки, вследствие чего гроб для похорон был заказан необычайно больших размеров. Остальные члены королевской семьи продолжали ожесточенные бои, сместив приоритеты расходов с трат на благотворительные фонды и детские дома на сверхплановую закупку ментов, чиновников и гранатометов.
Про Вову, который тоскливо ожидал окончания войны, забыли. Последнее время “Скважина” сидела совсем на мели, снизила царские гонорары и теряла своих сотрудников. Газета перебивались тем, что “мочила” коммерческие структуры по заказу конкурентов и городскую администрацию — по привычке.
Поэтому Вова был очень даже рад позднему звонку репортера Тугина, который застал редактора в тот момент, когда тот напряженно думал, чем забить завтрашний номер — не одними же текстами убогой Сальниковой? Но радость свою он скрыл и поэтому все так же равнодушно сказал Тугину:
— Диктуй.
На другом конце телефонной трубке что-то крякнуло и раздался вдохновенный баритон репортера.
— Когда наш корреспондент подъехал к дому, здание было объято пламенем. Со всех сторон раздавались крики о помощи. Охваченные огнем люди… — Тугин замялся, поймав себя на вранье.
— Про людей — это хорошо, — глубокомысленно заключил Тарас, — что дальше?
— Вова, людей в пламени я сам не видел,— жалко залепетал Тугин, — но мне говорили…
— Напишем, что по информации нашего источника, — прервал многоопытный редактор, — источник, в конце концов, тоже человек и ошибиться может.
— Итак, “по информации нашего источника, охваченные огнем люди выпрыгивали из окон многоэтажки и горящими птицами падали на землю”, — бодро закончил Тугин. Работа спорилась. В ярких красках был описан и подвиг Вована, который вынес на руках из горящего дома обгоревшую девочку, получив при этом от неутомимого Тугина 95% ожогов.
Через пятнадцать минут текст был дописан. Статья волевым решением того же многоопытного Тараскина заканчивалась так: “Почему на ближайших улицах были заварены пожарные колодцы? До каких пор наши ветхие дома будут являться братскими могилами? Когда мэр, в чью обязанность входит следить за благоустройством города, займется делом?” Тарас любовно оглядел творение коллективного разума. Приляпал заголовок “Дома-убийцы на совести мэра”. Устало дал отмашку верстальщикам:
— Ставьте на полосу.
Через час все было кончено. Заснув на редакционном диванчике, похрапывал Тараскин. Спал дома, в своей постели, прижав к груди журнал “Playboy”, репортер Тугин; тихо в своей холостяцкой квартирке посапывал Вован. Дремал в своей машине редакционный водитель Юра, ожидая, когда в типографии с привезенных им пленок испекут десять тысяч свежих номеров “Скважины”. Не спали только печатники: они деловито передвигались по цеху и ответственно матерились, как люди, которые делают важную и нужную работу.
Между тем четырьмя часами позже, когда майское утро еще не совсем уверенно, но проснулось, от здания железнодорожного вокзала отделились двое. Первый был лет шестидесяти, но моложав, среднего роста и утончен чертами. Он был одет в изящный белый плащ и энергично помахивал тросточкой. Второй, малорослый мужчина усиленной комплекции, не успевал за шагами товарища, пыхтел и задыхался. В одной руке он держал свежий номер городской газеты, в другой — клетчатый, мокрый от пота платок, которому больше бы подошла должность полотенца. Жара действительно, несмотря на раннее время, была страшная.
— Не понимаю вас, Сергей Сергеич, — толстяк наконец догнал своего спутника, — убей бог, не понимаю. И себя не понимаю. Что меня заставило un coup depaule в вашей, с позволения сказать, авантюре…
Сергей Сергеевич улыбнулся.
— Ах, notre cher philosophe, Рубикон перейден, и нет резону думать о других вариантах. — Он резко прибавил шагу и подошел к перекрестку. Невесть откуда вынырнуло такси, из него высунулась небритая физиономия.
— Куда поедем, командир? — прохрипела физиономия. Толстяк укоряюще взглянул на своего визави, но тот, казалось, не заметил этого.
— До “Центральной гостиницы”, голубчик, — Сергей Сергеич ловко достал из кармана массивный “Brеguet”, взглянул на бег стрелок: — Уложишься в полчаса, получишь на чай.
Надо сказать, до гостиницы было минут семь езды максимум. Но физиономия добросовестно возила странных пассажиров на двадцать минут больше. За что была щедро одарена новенькой тысячной с фабричным хрустом.
— А я говорю, психи просто или москвичи, — обиженно ворчал шоферюга, рассказывая не верящим коллегам о том, как он подбросил до “Централки” чокнутую парочку. И в подтверждение своих слов постоянно демонстрировал тысячу. От чужих рук она уже перестала хрустеть и стеснительно скукожилась. Впрочем, через полчаса несчастная, разменянная на пару бутылок пива, вовсе пошла по рукам. Говорят, в дальнейшем ее видели в руках у милиционера, передающего купюру вокзальной проститутке. После этого след тысячной окончательно затерялся.
2
Если бы Леву Скрижечика спросили:
— Лева, вот скажи без утайки, Лева, глядя пацанам в глаза прямо, куда ты дел деньги, которые мы тебе вчера, паразиту такому, сложили на две бутылки “Салюта”, а еще хватило бы на три бутыля “Боярки”, куда дел ты их, Лева? — Скрижечик не смог бы дать полноценный ответ. Время остановилась для него вчера, ровно в 21.25, когда он вышел из гастронома и уже хотел направиться под гостеприимные грибки Д/с № 147, где гонца ожидали товарищи. Сейчас таймер отсчета бытия для Левы заработал снова. Он открыл глаза.
Тело Скрижечика покоилось на незнакомых ему квадратных метрах замкнутого пространства. Этот факт он установил путем взгляда на потолок. Вообще, Лев Семеныч частенько просыпался в чужих квартирах на чужих кроватях. И каждый раз анализ обстановки начинал именно с потолка. К примеру, есть он или нет, в трещинах или благородного покрытия, а может, покрыт водоэмульсионкой. И даже после этого не сразу начинал осмотр окружающей действительности, а сначала, пытался вспомнить, куда на этот раз закинула коварная судьба. “Хорошо бы к Светке — она хоть похмелить может, — так думал Лева, и мысли его горькой слюной материализовались в горле, — хорошо бы…” В сомнениях по поводу возможной опохмелки он постарался снова заснуть.
Рядом что-то беспокойно заворочалось. Навалилось на Леву. Да так, что Скрижечик захрипел тромбонами сдавленной грудной клетки. Он открыл глаза. Над ним нависло лицо старухи с нечесаными седыми космами. Ее глаза были закрыты.
— Ты кто? — испуганно прошептал Лев Семеныч.
— Я — история России для средних и старших классов! — старуха оскалилась в диком смешке.
И тогда Скрижечик потерял сознание…
Репортер “Ночных новостей” Михаил Тугин проснулся оттого, что в кармане штанов заголосил мобильный. Когда журналист поднес трубку к уху, его оглушил вопль неутомимого Тараса.
— Мишаня, — редактор был необыкновенно бодр и загадочен, — тут дело на полмиллиона, будь ко мне через часик.
— Ага, — нехотя отозвался Тугин, нюхом почувствовав неладное, — ты мне еще бабло за прошлый месяц должен…
— Не в деньгах счастье, Миша, не в деньгах. Впрочем, если ты так хочешь, я их подвезу в “Каску”. Кстати, выпивка за мой счет.
Миша окончательно проснулся. Если жадный Тараскин, всегда так неохотно и нерегулярно выдававший гонорары своим корреспондентам, пообещал это так легко, значит, дело действительно было стоящее. Репортер покачал небритой физиономией и двинулся в ванную, где уже через минуту подставил себя под моросящие холодные струйки, с бурчанием ниспадавшие из ржавого душа.
“Каской” называлось кафе, где частенько собирались творческие люди в поисках вдохновения, либо когда на них нападал очередной эмоциональный кризис, или просто нажраться, обгадить туалет и получить по морде от охраны заведения.
На самом деле в свидетельстве о государственной регистрации кафе фигурировало название “Сказка”, которое, впрочем, давно не совпадало с вывеской. После того, как один из посетителей умудрился повиснуть на ней и с корнем вырвать первую букву. Это не принесло ему счастья: уже через пару минут преступник давал объяснения зевающим стражам патрульно-постовой службы, которые кровожадно думали, сколько же можно слупить с задержанного за акт вандализма. Потом история эта, в устах завсегдатаев кафе, обросла раздирающими душу деталями, так что маленькие дети, которые на переменах забегали в “…казку” за кружечкой-другой пивка, украдкой всхлипывали.
— И тогда менты повели его к речке, — любил рассказывать вахтер со стажем Змеев, — и прямо из “макара” в лоб, с метра. За то, что был гордый и протокол не подписал. Дружбан мой… — на этом месте Змеев обычно ронял голову на сложенные перед собой крест-накрест руки и начинал содрогаться в молчаливой скорби. Те, кто первый раз слышал эту историю, обычно утешали его, подливая водочки в пиво. А кто уже слышал, просто скорбели за компанию.
Выдержав паузу, Змеев торжественно поднимал голову и обводил глазами прокуренный зал со столиками. Глаза его слезились, но таили такой пафос народного подвига, что устоять было невозможно. И ему снова подливали.
— Пацаны эти, — наконец продолжал вахтер со стажем, — они, конечно, были не правы. И, надо сказать, не дослужились до лейтенантов.
После этого Змеев снова замирал в молчании, пока даже самый тупой слушатель не чувствовал, что в ход событий вмешалось мистическое нечто. А Змеев, дав слушателям вволю насладиться победой добра над злом и неотвратимого фатума, добивал слушателей божественной развязкой:
— Да только не важно это. А характерно то, что на месте, где хлопнули покойничка, до сих пор трава не растет. Плешь такая. И образует она вот такую форму. — И Змеев торжественно чертил в воздухе долговязую “Эс”.
А просветленные слушатели надолго замолкали, думая над тем, какая же все-таки загадочная это штука — жизнь. И подливали водочку в пиво.
Когда Тугин переступил порог “Каски”, он в который раз подумал о скромном величии простой жизни, достойной кисти мастеров: в пенной гавани, как маленькие лодчонки, сновали деловитые посетители с кружками, где-то в отдалении, словно паря в клубах табачного дыма, вырисовывалась стойка бара, откуда доносилось неспешное журчание. Картину дополняли кирпичные стены с местами обвалившейся штукатуркой, напоминающие готические развалины. Уже призывно махал рукой Тараскин, занявший столик в углу. Редактор, явно вкусивший от щедрот “Каски”, был в сопровождении двух господ необычного вида.
Спутники Тараса являли собой полную противоположность. Первый был худощав и аристократичен. Второй — колобок колобком. Разве что с залысиной.
Странно, но, когда господа взглянули на Тугина, в животе у Миши начала было расти ледышка, но он невозмутимо взял стул и смело сел к честной компании.
— Сергей Сергеич Локин, — представился худощавый незнакомец, — граф, полковник лейб-гвардии императорского полка его величества.
А “колобок”, мгновенно преобразившись, молодцевато расправив плечи, отчеканил:
— Кирилл Иванович Зарубин, начальник контрразведки империи.
3
— У вас сильно болит голова? — спросил Вована участковый. — А, товарищ Коромыслов?
Вова, еще не опомнившийся от утреннего вторжения органа внутренних дел, только тихо вздохнул. А лейтенант Ганяев, несчастный молоденький лейтенант Ганяев, который с утра получил мощнейший втык в ОВД, стал напоминать раскаленную сковороду, на которой сердито щелкало раскаленное масло:
— Я тебе вылечу голову, герой хренов! Во, полюбуйся, гуманоид… И стал зачитывать сегодняшнюю передовицу “Скважины”: “Почему на ближайших улицах были заварены пожарные колодцы? До каких пор наши ветхие дома будут являться братскими могилами? Когда мэр, в чью обязанность входит следить за благоустройством города, займется делом?”
Ганяев зло отшвырнул газету и посмотрел на Вована. Коромыслов невинно посмотрел на милиционера. Затем они оба почему-то посмотрели на холодильник. Как старший по званию, участковый взял инициативу на себя.
— Ладно, закусь сообрази какую-нибудь, — кинул он Вове, а сам ловко извлек из дипломата бутылочку “Пшенки”. Коромыслов бросился к холодильнику.
— Люблю я тебя, Коромыслов, — разомлевший от пары рюмок Ганяев кинул на Вову свою могучую лапу и притянул к себе, — люблю, сам не знаю за что. Ты для меня, Вован, можно сказать, весь русский народ. Который я призван беречь и защищать. — (До работы в милиции Ганяев пытался было учиться в духовной семинарии и обладал склонностью к дешевым понтам.) — Ты народ, Вова, а я слуга твой! На-ко, распишись вот здесь.
Коромыслов послушно расписался. Налили еще. Лейтенант Ганяев основательно закусил квашеной капусткой, потом перекинулся на малосоленые огурчики. Зажевал домашнюю котлетку.
— Твоя жизнь, Вова, — милиционер сытно икнул, — для меня, как открытая книга. Как, понимаешь, роман Толстоевского. Работаешь в цехе мебельном, сборщиком. В армии служил. Годочков тебе полных — двадцать восемь. И за эти вот года, Вова, ни разу не вступал ты в трения с законом. Ну, вытрезвитель не считается. И понять не могу, Коромыслов, как же ты встал на путь политической провокации? Оклеветал нашу власть, мэра убийцей называешь…
Вован попытался возразить, но участковый неожиданно застучал ладонью по столу:
— Молчать, я сказал! У нас демократия. И всякая сволота, которая, особенно перед выборами, администрацию позорит, уголовно не наказуема. Но есть, Вова, у тебя и другие грехи. Каяться, Коромыслов, будешь лет шесть строгого режима. Вот!!! — И лейтенант торжественно потряс только что подписанной Вованом бумажкой — Наркоторговля штука серьезная!
— Не согрешишь — не покаешься, ибо… — тут Ганяев, основательно подзабывший основы богословия, перешел на привычную лексику, — это установлено в ходе оперативно-следственных мероприятий. Знаешь, чего мы опасаемся? Как бы тебя в ходе выборов какие-нибудь козлы не использовали. Ты уж у нас звезда теперь. Поэтому скрыться на время надо. Эх…— Ганяев отчаянно махнул рукой, — что ж делать-то мне? И помочь хочется, но и закон, брат, — вещь суровая… — Лейтенант разлил остатки водки. Все в стакан к себе.
— Гляди, не хватило, — удивился Ганяев. Улыбнулся: еще есть. И наполнил Вовану посудинку уже из фляжки, которая лежала в дипломате участкового. А через минуту после, как выпили, белые мошки закружились, стали прибывать бесчисленным множеством, пока не заполнили все вокруг. Сквозь пелену Вован слышал, как куда-то звонил лейтенант Ганяев, как приехали какие-то люди, как эти люди подняли Вована и понесли, а потом везли, выгрузили и снова положили. А потом стало темно.
— Товарищ, послушайте, товарищ! — кто-то вернул Коромыслова из забытья.
— Товарищ, у вас случайно нет папироски?
Вован открыл глаза.
4
Если бы репортеру Тугину когда-нибудь сказали, что он будет вот так запросто пить разбавленное пиво с настоящим графом и начальником имперской контрразведки, Миша бы отправил говорящих куда подальше, для пущей убедительности сопроводив их путь непристойным выражением. Не поверил бы Миша, даже если бы это происходило не где-нибудь, а в “Каске”, где может быть все.
Но дело обстояло именно так. Граф сидел перед ним и небрежно покуривал аргентинскую сигару, а его напарник угрюмо мочил усы в разбавленном “Жигулевском”.
— Дело обстоит так, любезный Мишель Сергеевич, — граф Локин изящным щелчком отправил сигару в пепельницу из пивной алюминиевой банки, — обстоит так… Наше petit comite, или, позвольте так выразится, маленькое интимное собрание, постановляю считать открытым. Господин Тараскин, — главный редактор согласно закивал, — уже в общих чертах представляет суть нашего предприятия. Но все же разрешите мне повториться…
Граф начал издалека. В паре тысяч километров от столицы Аргентины Буэнос-Айреса есть узкая полоска земли, впрочем, порядочно растянутая и площадью примерно с Подмосковье. Пояс крутых гор защищает эту землю от воздушных потоков Антарктиды. Только три градуса географической широты отделяют от пояса южных тропиков. На картах этот район прозывается провинцией Татамака. Именно здесь в 1919 году оказались триста русских эмигрантов, бежавших из России, охваченной красно-революционной горячкой. Среди них было несколько семей состоятельных уральских купцов, которые в складчину выкупили эти дикие места у правительства Аргентины.
Власти страны с большой радостью согласились на эту сделку, не видя большой пользы от глухих районов, которые не сулили никакой экономической выгоды. Так, в самом сердце Южной Америки обосновалась русская колония. Бог, которого первый священник колонии, отец Андрей, привез в маленьком кожаном саквояже, сопутствовал начинаниям маленькой России: земля Татамаки оказалась настоящим раем.
Сначала в 1921 году, копаясь на своем огороде, бывший подпрапорщик Добровольческой армии Деникина Гаврила Суконин обнаружил россыпи золота, потом, годом позже, на выпасе волов купцов Кирзаковых забила нефть. И пошло-поехало. За первые пять лет существования колонии было открыто: тринадцать алмазных шахт, пять золотых рудников и двадцать серебряных, изумруды, рубины, малахит, три нефтяных скважины и газ. Прочая мелочевка, типа меди, олова, свинца и руды, водилась и вовсе в бесчисленном количестве. В таком количестве, что жители колонии уже не должны были заботиться о хлебе насущном. Но, несмотря на это, лица поселенцев не были озарены радостью. Не хватало идеи, которая так единит любую нацию.
Не хватало до той поры, пока как-то вечером, посиживая в уютном патио, председатель монархического совета граф Иван Сергеевич Локин, задумчиво глядя на тлеющий закат, не произнес рассеянно: “Господа, а не возродить ли нам… — И уже шепотом, испугавшись богохульной мысли, закончил: — Российскую империю?!” Но мысль, как оказалось, витала в жарком аргентинском воздухе и была дружно поддержана.
А 12 июня 1927 года состоялся земский собор колонистов, выросших числом уже до двух тысяч, на котором было принято считать Татамаку Российской империей с возрождением институтов власти, коммерции и образования. При пятнадцати господах “против” и одном воздержавшемся.
Этот день и принято считать основанием новой мировой державы. Сначала полетели многочисленные взятки в правительство Аргентины, дабы та оказалась от территориальных претензий на землю колонии. После долгого и нудного препирательства с чиновниками, судебных проволочек долгожданный суверенитет наконец-то был получен. Не последнюю роль сыграло и то, что уральские купцы в молодецком задоре в складчину поддержали две аргентинские революции, чтобы хоть одно из новых правительств отпустило на волю молодую империю.
Параллельно в самой Татамаке полным ходом шли радующие глаз преобразования. Возрожден был герб империи — могучий орел с двумя головами, флаг, а вечерами с ранчо колонистов патефоны хрипло вытягивали “Боже, царя храни”. Территория маленькой державы была разделена на 21 губернию, и заложена
первая железная дорога, которая связала два первых города страны: Лас-Петербург и Москву.
Посовещавшись, уральские купцы, в складчину, профинансировали тотальную вырубку ненавистных кактусов и посадку милых глазу русских березок. С оказией их везли из Финляндии. В городах возникли архитектурные копии собора Василия Блаженного, Московского Кремля, Адмиралтейства, Петропавловки и Зимнего дворца. Заработали полиция, таможня, тайная канцелярия и банки. С утра мужчины колонии отправлялись на службу в департаменты, маменьки, на пролетках, доставляли заспанных детишек в гимназии, молодые павы внимали урокам medame в институте благородных девиц, юноши обучались манерам и французскому в кадетских корпусах.
В торговых рядах румяные русские бабы в кокошниках и цветастых юбках заигрывали с молоденькими приказчиками, а усатые городовые ревностно следили за устоями империи.
С годами со всего мира в Татамаку стекались вывезенные за границу атрибуты старой России: картины, украшения, книги, мебель, посуда. Кроме того, Временное правительство, под главенством графа Ивана Сергеевича Локина, кропотливо собирало человеческие осколки империи. В Лас–Петербург приезжали представители родов Строгановых, Разумовских и прочих, которые с охотой меняли работу полотером или таксистом в Париже на сидение в дворянском собрании Татамаки.
К 1937 году население империи Татамака составило:
Дворянского сословия: 15 тысяч человек
Духовенства: 2 тысячи
Купечества: 12 тысяч
Мещан: 40 тысяч
Крестьянства: 80 тысяч
Казачества: 10 тысяч
Цыган: 18 человек
Революционно настроенной молодежи: 0 человек.
Тогда же на II земском соборе временное правительство добровольно сложило с себя полномочия и была правозглашена абсолютная монархия. И избран император. Из числа уральских купцов. Он выдвинул главный принцип новой династии: “незыблемость всего”.
Может быть, поэтому невзгоды, дефолты и мировые войны двадцатого века обошли архаичную Татамаку стороной. Она по-прежнему процветала, ревностно оберегая свои традиции и не позволяя чужакам нарушать размеренность жизни. Все попытки иностранных фирм завоевать лакомый рынок империи были обречены на провал: по стране по-прежнему раскатывали конки и редкие автомобили старинных моделей. Их точные копии за громадные деньги заказывали в Швейцарии.
Абсолютно не прижились телевидение, радио, пепси, рэп и гомосексуализм. С большим трудом зацепилось звуковое кино, однако, несмотря на смену поколений, поселенцы все равно предпочитали немую и черно-белую “фильму” начала двадцатого века. Принцип “незыблемость всего” действовал. Исключение было сделано только для армии.
Несмотря на сохранение внешнего лоска, чинов и формы Российской империи, вооруженные силы были оснащены превосходно: новейшими автоматами, по виду напоминающими карабины 1914 года, гранатометами, стилизованными под пулемет французских оружейников “Максим”, и бронежилетами, выполненными в виде гусарских ментиков. Небо Татамаки охраняло ПВО и антиядерная система “Щит”, в космическом вакууме резво носился спутник, а в военном гарнизоне Царского Села, в подземном бункере, отряд донских казаков охранял маленькую атомную бомбу.
Локин прервал свой рассказ и оглядел присутствующих. Тараскин, со скучающим видом, пытался поддеть с жирной пластмассовой подложки ломтик селедки, который непокорно уплывал от него по луже масла. Репортер Тугин смотрел на графа пустыми преданными глазами, прикидывая, придется ли ему платить за пиво или нет. Толстяк Зарубин невозмутимо разглаживал усы маленькой серебряной расческой.
— Я вижу, вы немного приуныли, господа, — под взглядом графа Тараскин и Тугин незаметно для себя вытянулись в струнку, — конец моего рассказа близок. Итак, ровно месяц назад, — граф скорбно склонил голову, — империя потеряла великого государя, Михаила I. Он умер в расцвете лет, un jeune homme. И не оставил наследников. Это уже третий монарх Татамаки из славной династии купцов Коромысловых.
От неожиданности Тугин поперхнулся пивом и закашлялся. В мозгу репортера застучали шестеренки невидимых колесиков, смазанных возлиянием, и он отчетливо вспомнил события вчерашнего вечера. А граф тем временем продолжал.
— Смутное время настало для Татамаки, господа, смутное время… К трону империи рвутся проходимцы. Но надежда на спасение есть. Как нам удалось выяснить, в вашем городе проживает последний представитель династии, внучатый племянник последнего государя по боковой линии. И он должен занять престол, принадлежащий ему по праву. — Граф бросил на стол свежий номер “Скважины”. — По счастливой случайности именно вам известно местонахождение будущего государя.
Колобок из контрразведки был более конкретен. Он взял газету и зачитал предпоследний абзац:
— По информации нашего источника, охваченные огнем люди выпрыгивали из окон многоэтажки и горящими птицами падали на землю. Спаситель маленькой девочки, двадцативосьмилетний Владимир Коромыслов, на руках вынесший ребенка из горящей квартиры, получил 95% ожогов. — Колобок нервно потер пальцы-сосиски. — Мы очень волнуемся за здоровье престолонаследника. Как вы думаете, может, стоит зафрахтовать самолет для отправки его в Германию?
Тугина бросило в жар. Он представил, как своим бойким пером чуть не похоронил будущего императора. Но главный редактор “Скважины” пришел на выручку.
— Господа, господа, — красноречие Тараскина, усиленное алкоголем, требовало выхода, — граф, отец родной, не вели казнить, вели слово молвить!
И хитрый Тарас картинно шмякнул об стол головой, впрочем, так, чтобы не залезть волосами в блюдо с креветками. — Опечатка это, небольшая опечатка. От ожогов наследника вашего бог миловал — пять процентов всего-с, пальчик обожгли-с.
Господа облегченно закивали головами. Граф однако прервал начавшееся веселье.
— До коронации осталось всего две недели. По прошествии этого времени мы будем обязаны назвать имя будущего государя. Настало время действовать, господа. Сумму вознаграждения мы обговорим по дороге.
Тут у репортера Тугина снова появилась ледышка в желудке. Он здраво рассудил, что дело пахнет большим керосином и от него потребуют гораздо больше, чем просто указать местонахождение наследника. Миша попытался откланяться.
— Все это очень интересно, но боюсь, что не смогу вам помочь, — промямлил он. И тут же почувствовал в боку дуло револьвера. И многообещающую улыбку толстячка Зарубина. — Хотя, в общем-то, я согласен — пискнул Тугин. Граф, казалось, ничего не заметил.
— Ну вот, и договорились, — облегченно сказал он, — а теперь вперед, господа! С нами бог и Татамака!
5
В свободное от службы время лейтенант Рустам Ганяев любил географию. Корни этой страсти милиционер подхватил лет пять назад, во время службы в вооруженных силах. На самом деле юный Рустам не любил армию. Поэтому после окончания средней школы, дабы избежать постыдной службы, Ганяев двинул свои стопы в лоно церкви. Лоно это широко раздвинулось перед ним и даже пустило на первый курс духовной семинарии. Но карьера священнослужителя у Ганяева не сложилась. Может, из-за непомерного пьянства, а может, из-за взлома кассы церковной лавки, в котором почему-то обвинили молодого семинариста. Так или иначе, Родина решила, что парню пора послужить ей на благо. Пока не оказался в местах не столь отделанных.
Армия, а точнее, флот встретил Рустама меланхоличным туманом Калининграда. Корабль, на который определили матроса Ганяева, назывался “Крепкий”. Здесь все делали именно так: крепко пили, крепко били, крепко учили “в бальшой семья еплом не щелкать”. Именно так выговаривал эту флотскую истину старослужащий Илюбаев, к которому Ганяев поступил в услужение.
Матрос Илюбаев прибыл на “Крепкий” из солнечной республики Тува. Там он курил анашу, а здесь выполнял ответственные задачи боевой подготовки — был боцманом. Впрочем, в этом хитром деле ничего не понимал, вязать шкерты заставлял молодых матросов, а сам видел преимущество своей должности только в том, что имел персональный доступ в корабельную такелажку, где хранились гигантские запасы лака, клея БФ и прочих жидкостей, составляющих каталог маленьких радостей токсикомана.
Первым делом Илюбаев отобрал у Рустама фото подружки, оставленной на гражданке, и рассматривал ее каждую ночь после отбоя. При этом издавал странные звуки и изредка тяжело вздыхал. А Рустам мучился. Девочка эта была его первым опытом межличностного общения. И, вкусив запретного плода, матрос Ганяев уже не мог спокойно относиться к женщинам. Так, в тоске и печали прошло долгих два года. Естественно, к концу срока у него, как у дембеля, была коллекция фотографий, был даже целый порножурнал, но духовной радости это не приносило. Ночами Рустаму снились тысячи женщин, которые окружали его, разрывали парадную форму и алчно набрасывались на молодой организм.
— Пока со всеми бабами в этом городе… — говорил пьяный Ганяев друзьям, которые устроили вечеринку по поводу его дембеля, — не успокоюсь. — И торжественно, словно присягая на Библии, добавлял: — Бля буду! — Друзья лыбились и подливали в рюмки.
Прошел год. Ганяев устроился на работу в ГУВД и даже сумел окончить курсы переподготовки и получить лейтенанта. Но любовь к географии осталась. Каждый выходной милиционер охотился на новую пассию. Справедливо рассудив, что все женщины города — это очень много, страстный лейтенант решил остановиться хотя бы на районах. К настоящему моменту у него были подружки из всех районов города и даже из поселка “Электролиз”. А вот из Чкаловского, как бы ни крутился Ганяев, не было. Какие титанические усилия он только не прилагал! Обследовал места массовых загулов, записался в районную библиотеку и даже некоторое время установил патрулирование Чкаловского кожвендиспансера. Все было тщетно.
Сегодня ночью Рустам поставил точку в своем атласе плотских наслаждений. Пышное женское тело, которое распласталась справа, свидетельствовало об этом. По крайней мере, судя по паспорту, тело действительно было прописано в Чкаловском районе. Умиротворенный Ганяев потянулся, пружинисто встал и энергично поприседал несколько раз. А потом с грацией молодого гепарда прокрался на кухню. Достал из холодильника бутылку кефиру и с наслаждением испил из горлышка. Жизнь была прекрасна.
Но через две минуты лейтенант круто изменил свое мнение как о жизни, так и о своих взглядах на нее. Сначала он увидел, как на кухню с любопытством заглянул незнакомый ему усатый толстяк в смешном котелке. Толстяк приветливо улыбнулся, пробормотал:
— А ничего, чистенько тут у вас, — и шмыгнул в комнату.
От такой наглости участковый Ганяев прямо остолбенел, проливая белоснежный кефир на свою волосатую грудь. И уже не гепардом, а разъяренным львом бросился вдогонку за котелком. Но в комнате его ждала новая неожиданность. На расправленном диване, где все еще спала обнаженная девица, на краешке сидели целых три незнакомца: первый, строгий старик с тростью, второй, неопределенного вида тип с помятым лицом, и юнец с трясущимися губами. Ганяев окончательно растерялся:
— А где, где толстый? — понимая, что вопрос его звучит неуместно и глупо, спросил он.
— Да вы садитесь, уважаемый, — старик гостеприимно махнул в сторону кресла, — чай, устали за ночь-то?
Лейтенант покорно сел. В комнате возник толстяк в котелке, в руке он держал милицейское удостоверение. Он обратился к старику.
— Erouvantable! Ужасные какие вещи происходят здесь, Сергей Сергеич! Вот эти господа ходят по помещению, кефир пьют из холодильника, а ведь даже не прописаны на жилплощади! Как же это так, любезный? — старик нахмурил брови, а трость в руках его угрожающе закачалась.
— Друг мой тут живет, Вовка Коромыслов, — услышал себя Ганяев, — он, пока в командировке, ключи мне оставил. — И подумав, что надо переходить в наступление, величественно встал из кресла. — А вы, собственно, кто такие? Документы предъявите, товарищи!
— Врешь ты все, паскудник, — ласково улыбнулся толстяк и достал из кармана здоровенный револьвер, — никто тебе ключей не давал. У тебя на роже написано — ты пьяница и человек дрянной. Добром говори, куда Сергея Александровича задевал?
Волосы на груди участкового зашевелились. Он не любил, когда в него целились из револьвера. В одно мгновение гепард превратился в кошку, загнанную на дерево.
— Вы какого вероисповедания, позвольте спросить, — любезно осведомился старик, — если православного, то могу исповедовать, как добрый христианин доброго христианина. — И обратился к юнцу: — Мишель, в моем саквояже, который остался в машине, лежит Библия, будьте добры…
Тугина, а это был он, долго упрашивать не пришлось. Он крайне не хотел присутствовать при этой напряженной сцене, а потому опрометью вылетел из комнаты. Что касается циничного Тараскина, то он абсолютно невозмутимо наблюдал за сценой падения лейтенанта, размышляя лишь о том, стоит ли ему в обед пить коньяк и можно ли потом еще будет накатить пивка.
А Зарубин тем временем озабоченно обратился к графу:
— Как кончать будем, Сергей Сергеич?
Его сиятельство задумались.
— Ну, разве что за ребро, — Локин вздохнул, с грустью посмотрел на участкового, — хотя долго не выдержит, измельчал нынче народец, измельчал…
Начальник контрразведки вздохнул:
— Ваша правда, граф, разучились умирать, как люди. Таких только в ванной топить, извините, как котят. Перед барышней, — Зарубин кивнул в сторону спящего тела, — и то, ей-богу, стыдно. То ли дело раньше! Вот возьмем, например, то же колесование. Вроде штука не хитрая, а сколько в ней пафосу, сколько затаенной грациозности. Прелюд, можно сказать, к вечной жизни. Особливо в конце, Сергей Сергеич! Это ведь профан скажет, что колесование — проще простого. Дескать, привязал себе человечка к кресту, поломал ему сочленения рук-ног, и все! Ан нет. Настоящее колесование только тогда считается, когда потом пяточки к затылку приговоренного свести можно. Или, опять же, посажение на кол. Тоже искусство. Смотри, натягивай, а меру знай! Быстро, значит, помрет, резво, мук очищающих не испытает. Медленно — не по-православному получится. Да, раньше, на Руси, смерти были, всем смертям смерти! И то же за ребро повешение, и колесование, и четвертование, и разрывание сосенками али лошадками! А как зашивали медведно? В шкуру возьми его, голубчика, да и зашей, а потом — собачками потрави, потрави хорошенько… — Зарубин махнул рукой в полном расстройстве, перевел глаза на лейтенанта, достал из кармана кастет, играючи подбросил на руке. — На худой конец можно свинец в горло залить. Это мы мигом…
Очнулся Ганяев оттого, что в рот ему лили что-то горячее. Лейтенант открыл глаза и увидел толстяка, льющего на него воду из чайника.
— Я ведь, товарищи, перепутал все, — милиционер застенчиво заулыбался, — просто с непривычки, — и неожиданно прыгнул к ногам старика, — не убивайте меня, родненький, я молодой еще, я жить хочу!
Старик брезгливо отодвинулся.
— Это я не специально Вована в дурку отправил, — горевал Ганяев, — меня вышестоящее руководство на это обрекло! Скажите, родненький, ведь не убьете, да?
— Ну вот, — обратился старик к толстяку, — теперь, любезный Кирилл Иванович, мы дальше отправимся. Так где лечебница находится?
— На восьмом километре, — простонал несчастный лейтенант.
— Покаяться тебе надо, покаяться, Рустик. Жизнь — она имеет свойство быть короткой… — старик встал и кивнул свите. Молчаливо они вышли из квартиры.
— Что было-то, Русь? — неуверенно спросила девица, которая, оказывается, давно уж представлялась спящей. Но Ганяев не нашел ответа. Он заглянул под крышку чайника, убедился, что там вода, только после этого приложился к облупленному носику и сделал большой звучный глоток.
А вечером того же дня в Нском отделе внутренних дел произошло странное происшествие, о котором еще потом долго судачили оперативники. Нам, к сожалению, о нем известно немногое, и судить о том, что же случилось на самом деле, мы можем только по одному необычному документу:
Начальнику… РОВД
П/ку Непреклонову О.Г
Служебная записка
Довожу до вашего сведения, что сегодня вечером мной был допрошен подозреваемый по факту мошеннического захвата квартиры гражданина В. С. Коромыслова гражданин Ганяев Р. В. Подозреваемый чистосердечно признался, что с целью получения жилплощади он напоил владельца квартиры Коромыслова водкой с клофелином и что действовал он с ведома и по поручению начальника РОВД полковника Непреклонова. Также подозреваемый признался в том, что долгое время был пьяницей и дрянным человеком. Прошу рассмотреть возможность о возбуждении уголовного дела в отношении преступного сообщества Ганяев — Непреклонов.
Лейтенант Р. Ганяев.
Приложение на 2 листах: Допрос Ганяева Р. В.
С моих слов записано верно: Ганяев Р.В.
6
— Товарищ, послушайте, товарищ! — кто-то вернул Коромыслова из забытья. — Товарищ, у вас случайно нет папироски?
Вован открыл глаза. Наследник трона Татамаки лежал на больничной койке в палате на четыре места, а вернул его к жизни голос соседа справа — лысеющего человечка лет сорока, в очках на покрасневшем носу и с трехдневной щетиной.
— Лев Семенович Скрижечик, можно Лева просто, — сосед вежливо протянул Вовану свою желтую, всю в сетке вен руку. — Так как насчет папироски?
Коромыслов похлопал себя по карманам и извлек мятую пачку “Явы”.
— О! — обрадовался Лева. — Теперь, можно сказать, все в полном абажуре!
По палате быстро расползлись змейки табачного дыма.
— Я “на дачах” второй день уже, — пожаловался Скрижечик, — никакого нет понимания со стороны персонала. Хотя человек здесь вроде не чужой. Вова, давно уже понявший, где он оказался, прямо бухнул собеседнику.
— Ты здесь по “белочке”?
— Ну что вы, — обиделся сосед, — я здесь из-за разочарования… И, если у вас есть время, можете послушать. Послушайте, молодой человек, и не оступайтесь, как оступился однажды Лев Семенович Скрижечик — бывший учитель истории России средних и старших классов. История, милый Вова, всегда была для меня нечто вроде любимой женщины. Нет, конечно, я спал с бабами, но ни одна, ни одна, слышите, не могла так наполнить смыслом мое существование. Открывая учебник или справочник, я видел не сухие ряды дат, фамилий и перечисление событий, я видел невидимые нити, из которых плетется настоящее. Когда я пришел служить в школу, то с умилением смотрел на учеников моих. “Я передам вам Знание, — думалось мне, — и оно направит вас дальше. Что может быть лучше молчаливого примера предков?” К слову, на дворе был восемьдесят седьмой год.
Да только вот какие странности начались. Со временем возникло у меня чувство, что меняется прошлое, будто сидит кто-то и переписывает его. Придет учебник новый, откроешь и чувствуешь себя неучем полным. То в одном месте цифирки подправлены, то в другом — фамилии новые. Я сначала думал, мерещится, ан, нет. Дальше — больше поперло. Целые главы новые появляться стали. Как же так, думаю, по чьему недосмотру, где ж вредитель засел такой? Опять же, ребята спрашивают: “Что же вы, Лев Семеныч, говорите одно, а в книжке совсем другое?” Вот такая удивительная галлюцинация со мной приключилась.
Но ничего, втянулся постепенно, переучился. Уже по новым цифиркам урок шпарю, уже и фамилии новые заучил. А они снова как давай меняться! Никак не успеваю в ногу со временем. Тогда я вот что умудрил. Сделал конспектик себе. Основные события переписал, а напротив дат и имен прочерк поставил. Учебник новый получу — цифры быстро впишу и на урок. Но все равно огрехи были.
В общем, стал я попивать втихую. А как тут не начнешь? Школа гимназией сделалась, все в коммерциале. Директор ходит, орет: “Ну что же вы, Лев Семеныч, такую чушь на уроках порете, хоть и еврей!” Это он у меня на занятии поприсутствовал. Когда я про последнего Романова рассказывал ребятишкам, Николая. Возьми да ляпни, что в народе его Кровавым прозывали. Ну, ведь прозывали, что тут сделаешь? Совсем сдуру запамятовал, что гимназия у нас имени последнего императора, в земле российской просиявшего.
Пришлось мне в итоге “по собственному” писать. Пришел я на последний урок, чуть не плачу. Накатил для смелости. Здравствуйте, говорю, дорогие мои и любимые ученики. История отменяется…
Вот такое мое разочарование в любимой женщине, которая оказалась распоследней шлюхой. А пить — оно ведь тоже неплохо. Честно, по крайней мере. Выпил и, что вчера было, не помнишь. И цифирки даже править не надо. Только вот не нравится мне все это, дорогой мой Вова. Потому что чую, страшные дела предстоят: и тебе, и мне, и России…
— Что же дальше будет-то, Лев Семеныч? — испуганно спросил Коромыслов.
Лева Скрижечик посмотрел чрез решетку окна на тихий парк, уже тронутый рассветом:
— Что дальше? Дальше, через час примерно, подъем и завтрак. Потом процедуры разные. На завтрак кашка, маслица кусочек и чай. А пока часик можно покемарить… И устало закрыл голову подушкой.
7
— Скажите, у вас в городе часто убивают журналистов? — полюбопытствовал светлейший граф у Тараскина, когда вся компания вновь сидела в “Каске” и обсуждала операцию по штурму дурного дома, где томился наследник Татамаки. Редактор “Скважины” аж поперхнулся от такого вопроса. И даже прекратил тыкать вилкой в сосиску, густо политую красным соусом.
— Нет, таких случаев не припомню, — сосиска наконец покорилась Тарасу, — разве что по лицу навешают или пугнут просто. Хотя один необъяснимый случай все же был…
И Тараскин рассказал историю о черном журналисте.
Легенда о черном журналисте
В редакции одной городской газеты служил лет пять назад молодой и красивый журналист Максим Продажный. Читатели любили его за прямоту и честность. Всем своим существом Продажный обрушивался в своих статьях на пороки современного общества: писал о рабочих, позволявших себе бастовать из-за низкой зарплаты в то время, когда стране была нужна их продукция, строчил гневные очерки о старушках, незаконно торгующих семечками на улице и подрывавших национальную экономику. А сколько резонансу наделал его смелый материал “Горбатые качели”! В публикации рассказывалось о жителях одного дома, под окнами которого начали строить гипермаркет. Жильцы встали живой цепью, чтобы помешать стройке. Не понравилась им, что детскую площадку решили сносить. “Когда из-за одних горбатых качелей да песочницы и деревянной горки тормозится строительство нового магазина — это преступление, — рассуждал Продажный, — преступление против прогресса!” За эту статью Максим был отмечен специальной премией “За гражданскую позицию” от торгового дома “Чуркин-лимитед”. И неудивительно, что Продажный не раз признавался “журналистом года”. Были на мужественного репортера и покушения: они случались с завидной периодичностью. Каждый раз после этого союз городских журналистов просто-таки силой заставлял скромного Продажного собирать многочисленные пресс-конференции и демонстрировать следы насилия. Преступники, видимо боясь свидетелей, нападали на Максимушку только в темное время суток. То подсторожат на выходе из гостей, то и вовсе в самом неожиданном месте: часов около трех ночи в круглосуточном павильоне. В редакции Продажного ценили, понимая, что многие из читателей покупают газету только из-за текстов отважного корреспондента.
Однажды, когда после тяжелого рабочего дня Продажный отдыхал дома, посматривая по видаку фильм “Амадей” чуждого нам польского режиссера Формана, в двери раздался осторожный звонок. Когда Максим открыл ее, он увидел на лестничной площадке странного человека в черном дождевике, капюшон которого полностью скрывал лицо визитера.
От голоса незнакомца повеяло могильным холодом. Он начал свою речь так:
— Достопочтенный Максим Сергеевич! Всем известно ваше меткое слово и берущий за сердце пламенный слог. Не откажите в милости, согласитесь на мое предложение.
— А в чем, собственно, дело? — пробурчал Продажный, недовольный поздним визитом.
— О, дело в сущем пустяке. Мой друг неизлечимо болен и умрет примерно через месяц. Я хочу заказать вам некролог. Понимая, что у лучшего пера города есть дела поважнее, готов заплатить…— незнакомец извлек из кармана пачку купюр зеленоватого отлива и отслюнил ровно десять бумажек. Продажный посмотрел на номинал каждой и решил, что он согласен. Но принципиальность и честность заставили его спросить:
— А добропорядочный человек был покойный?
— О, смею заверить, очень добропорядочный, — охотно подтвердил незнакомец, — просто настолько, что многие живые бы позавидовали.
Тут совесть Максима Сергеевича мигом успокоилась. А человек в черном дождевике уже приступил к обсуждению текста.
— Понимаете, хочется, чтобы некролог этот был своего рода шедевром. Не надо упоминать ни о заслугах покойного, ни о его биографии. А нужно размышление о том, зачем приходим мы в этот мир и почему уходим.
— Хорошо, а фамилия у покойника есть? — спросил Продажный.
— Есть, разумеется, — таинственный незнакомец улыбнулся, — но пока мы будем держать ее в секрете. В тот день, когда мой друг будет умирать, вы получите конверт с фамилией и именем, которые и должны будете вставить в текст…
На том скрепили сделку рукопожатием, после чего незнакомец растворился в темноте лестничной клетки.
После странного визита Продажный долго не мог успокоиться. И твердо решил от выполнения заказа отказаться, а деньги вернуть. Но незнакомец в плаще как в воду канул. Поэтому журналисту волей-неволей пришлось приступить к работе над некрологом. Привыкший делать свое дело хорошо, Максим настолько ушел в шлифовку надгробного слова, что временами ему казалось, что он пишет его для себя. От волнения и умственного переутомления Продажный даже захворал, но и с температурой продолжал совершенствовать свой текст. В тот страшный день рядом с Максимом находился сосед, пенсионер Иван Змеев, и любовница журналиста — Елена Николаевна. Продажному стало совсем худо: в бреду он постоянно упоминал какого-то странного человека в дождевике и жаловался на то, что, касаясь любой денежной купюры, испытывает болезненные ощущения.
Ждали врача, поэтому дверь позвонившему Елена Николаевна открыла, не задумываясь. Но на пороге стоял подросток лет пятнадцати, который сказал, что должен передать письмо для журналиста Продажного.
Когда Максим Сергеевич прочитал содержимое конверта, он засмеялся дико, скомкал листок и кинул себе в рот. Ни многочисленные просьбы родных и близких, ни строгий приказ доктора, который явился через десять минут после, не позволили извлечь бумагу из внутренностей Продажного.
А спустя еще минут двадцать журналист, почувствовав нестерпимое жжение, схватился рукой за грудь, страшно захрипел. И испустил дух. До сих пор достоверно неизвестно, что же было написано в записке. Кто говорит, как, например, сосед покойного Иван Змеев, что на листке Продажный прочитал свое имя и фамилию, другие уверяют, что там была фамилия криминального авторитета, застреленного накануне, а некоторые думают, что бумага была пустой. Достоверно известно одно. После своей внезапной кончины Продажный вдруг сильно почернел, да так, что на похоронах многие его не признали.
После того как Тараскин закончил рассказ, за столиком воцарилось молчание.
— Нелепица какая, прости Господи, — наконец произнес колобок Зарубин, — наверное, просто жара была страшная, как сейчас прямо, вот покойничек и спекся.
И все выпили еще пива.
— Ну, вот и все, господа, — граф достал два одинаковых конверта, — ваша миссия закончена. Мы более не нуждаемся в вашей помощи. — И пододвинул к Тараскину и Тугину конверты. Тугин, все еще находящийся под впечатлением истории, невольно вздрогнул. Но, нащупав через бумагу пухлую пачку денег, успокоился. А Тарас, по толщине конверта сообразив, что платят не только за работу, но и за молчание, самым преданным тоном заверил о благонадежности своей и Тугина.
— Нас, господа, эта сторона вопроса нисколько не волнует, — усмехнулся граф. Впрочем, журналисты его уже не слышали. Они сидели с окаменевшими лицами, откинувшись на спинки стульев. Голова Тараса была свешена несколько набок, изо рта репортера Тугина вытекла розоватая струйка. Контрразведчик Зарубин мигом собрал со стола пластиковые стакашки, из которых пили водку, и спрятал их в карман. Затем компаньоны встали и вышли из “Каски”.
— И все-таки, граф, погода в это время года здесь весьма отвратительна, сe climat me tue, — пожаловался графу Зарубин, вступив ненароком в грязную лужу. Он выбежал на дорогу и энергично замахал рукой: — Такси! Такси!
(Конец первой части. Продолжение в 2004 году)