Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2003
Вячеслав Войлоков родился в 1960 г. в Москве. Окончил Московский электротехнический институт связи. Работал инженером в проектных институтах Москвы. С 1994 г. живёт в США. Стихи и рассказы пишет с детства. Публиковался в русскоязычных изданиях Америки — в газетах “Панорама”, “Контакт”, “Новое русское слово”, в “Новом журнале” и в литературных альманахах.
Черный бык выскочил на залитую солнцем арену и остановился как вкопанный почти посредине, ослепленный солнцем и оглушенный ревом публики.
Представление началось, и люди на стадионе радостными криками встречали первую жертву. В движениях быка чувствовались напряженность и растерянность одновременно, он нервно копал передней ногой песок, не зная, что делать. Перед боем всех быков специально держат в темных и тесных помещениях, чтобы, очутившись на яркой арене, они были дезориентированы и скованны. Один из непреложных законов корриды гласит, что бык всегда выходит на стадион в свой первый и последний раз. В первый — чтобы чувствовал себя неуверенно на незнакомой территории, в последний — потому что еще ни один бык не уходил оттуда живым.
— Так их здесь по-настоящему убивают? — в десятый раз спросил Вадик.
— По-настоящему, по-настоящему. Смерть в чистом виде. Последнее из величайших зрелищ прошлого, случайно дожившее до наших дней. Наслаждайся. Это тебе не дурацкий футбол смотреть. Наши дети такого, может быть, уже и не увидят.
Народу на стадионе было не очень много — не так, как когда выступают приезжие знаменитости, но и нельзя сказать, чтобы трибуны были пусты или полупусты. Любой бой быков в Мексике — это событие. О нем пишут в газетах, говорят на радио и транслируют по телевидению. Больше всего меня поражает то, что мексиканцы любят ходить на корриду всей семьей, приводя с собой и маленьких детей. И поверьте, вид семилетней девочки, спокойно взирающей на истекающее кровью животное, потряс меня в первый раз почему-то гораздо сильнее, чем созерцание этого самого умирающего быка.
Очутившись в чужой стране впервые, мы прежде всего склонны замечать различия; пожив за границей год и более, все обычно приходят к мудрому выводу, что люди, в сущности, одинаковы, где бы они ни родились и ни жили. Однако бывают моменты, когда в этой банальной истине поневоле начинаешь сомневаться. Как-то изначально заложено в нас — уж не знаю чем — русской культурой, христианством или какими-то более общими человеческими ценностями, что дети и смерть — вещи несовместимые. Показать ребенку смерть — значит разрушить его внутренний мир — и ради чего? Чтобы раньше времени сделать взрослым?
Еще древние мудрецы учили, что постижение мира должно происходить постепенно и для каждой реальности есть свой возраст. Но люди редко прислушиваются к голосу мудрости — иначе бы мы не жили в том мире, в котором живем. И хотя большинство народов оберегает своих детей от подобных картин, тем не менее они, сами того не понимая, впадают в другую крайность. Я абсолютно убежден, что взрослый человек, не видевший и не осознавший, что такое смерть, так же ненормален, как и ребенок, который ее видел.
— Ты пойми, — сказал я Вадиму. — Нам не повезло. Выступают местные матадоры. Выступают они обычно плохо. А смотреть плохого матадора — это все равно что смотреть на мясника, режущего несчастную буренку. Спасает только то, что у корриды есть определенные правила, главное из которых заключается в том, что быка нельзя калечить. Иначе это было бы просто отвратительное зрелище. Так вот, эти матадоры будут долго бегать от быка, а потом так же долго и нудно пытаться его убить. В отличие от профессионалов, которые от быка не бегают и убивают одним быстрым движением. Но что делать. По крайней мере, получишь общее впечатление.
Вадик слушал меня вполуха. Его внимание раздиралось между ареной и двумя молодыми американками, которые прицепились к нам на автобусной станции, где мы покупали билеты на стадион. Одна из них, постарше и попотертее, подошла ко мне, когда мы стояли в очереди, и бесцеремонно спросила:
— Excuse me. Can you read? (Извините, вы умеете читать?)
Я сделал большие круглые глаза.
— Pardon? (Непереводимо. Обычно — извините, в чем дело, не понял; но с моей интонацией значило примерно следующее: “Ты что, совсем опупела от жары, дура?”)
Она поняла, слегка смутилась и ткнула пальцем в объявление, наклеенное рядом с окошечком кассире.
— Can you read this? (Вы можете прочитать это?)
В объявлении было написано: “Сеньориты в сопровождении кавалера платят за вход 3 доллара”.
По сравнению с двадцаткой для кавалера это была ощутимая экономия.
— O my God! (Мой Бог!) — заорал я, уставившись на афишу. — Still remember how to read! (До сих пор не забыл, как читать!)
Небольшая очередь, прислушивающаяся к нашему диалогу, засмеялась.
Американка смутилась еще немного. Но это ее не остановило.
— So, can you buy tickets for us? (Так вы можете купить билеты для нас?) — она указала рукой на свою подругу.
— Sure. (Конечно.) — сказал я.
Таким образом мы вместе отправились на корриду. По дороге выяснилось, что они, как и Вадик, идут смотреть бой быков в первый раз, чтобы узнать, что это такое. Вадик, конечно-же, сразу начал клеиться, но его попытки словно натыкались на глухую стену. Когда, войдя на стадион, они намеренно отстали от нас и направились в другой ряд, я сказал своему другу:
— Ты что, не видишь, что это лесбиянки? Ты для них пустое место. Не трать понапрасну энергию.
Я, конечно, мог бы сказать это и при них, но у старшей была что-то чересчур хитрая рожа, когда мы с Вадиком обменивались русскими репликами. Один из моих знакомых в Лос-Анджелесе как-то звонил из телефона-автомата домой, когда к нему подошел стопроцентный американец — по одежде, по внешнему виду, по выражению лица, по взгляду — уж поверьте, эмигранты могут это определить — и стал ждать, когда освободится телефон. Разговор затягивался, и знакомый наконец из чувства приличия был вынужден сказать в трубку: “Слушай, давай я лучше тебе потом перезвоню, а то тут какой-то козел ждет”. Когда он проходил мимо американца, тот сказал ему на чистом русском языке: “Сам ты козел”.
— Ты думаешь? — кисло спросил Вадик.
— Уверен. К тому же они думают, что мы с тобой гомосеки, поэтому между нами в принципе не может ничего быть. Не отвлекайся. Разливай винишко, ты видишь, уже началось.
Но девочки были аппетитные, и Вадик время от времени продолжал бросать на них плотоядные взгляды.
Тем временем бык, постояв немного в центре, вдруг бросился к краю и, не добежав несколько шагов до деревянного бортика, повернулся и сделал круг по арене. При этом он упал на задние ноги, поднялся, но через несколько шагов оступился еще раз.
— Что они такого дохлого быка выпустили? — задал риторический вопрос возмущенный Вадик.
— Вот увидишь, матадор будет ему под стать, — мрачно предсказал я.
Так оно и получилось. Вышедший матадор осторожно ходил вокруг быка кругами, пока окончательно не убедился, что тот абсолютно безопасен. Только тогда он подошел поближе и попытался встать в, как ему казалось, героическую позу.
— Такое впечатление, что он сейчас тоже упадет на колени, — сказал Вадик о матадоре.
— Ну, этого ты как раз не дождешься. Хотя по-настоящему все должно быть наоборот. Одна из знаменитых поз в корриде, когда матадор встает перед быком на колени, так что морда животного оказывается как раз в нескольких сантиметров от груди человека. Конечно, если в этот момент бык бросится, встать с колен уже не успеешь.
— Если вся коррида будет такой — потребуем деньги обратно, — подытожил Вадик.
В это время над стадионом повис громкий свист, всегда сопровождающий выезд на арену пикадоров.
— Чего это они? — спросил Вадик.
— Пикадоров никто не любит. Герой публики — матадор, а пикадоры — посмотри, какие они толстые.
Вадик недоверчиво уставился на меня. Я рассмеялся.
— Конечно, дело не в этом. Хотя популярности им не прибавляет. Просто пикадор, выезжая на арену, абсолютно ничем не рискует — сидит на лошади, он и лошадь закованы в железную броню, да к тому же в руках длинное копье. Я, правда, видел один раз, как бык завалил лошадь с пикадором, что случается вообще-то крайне редко, но даже и в такие моменты ему особенно ничего не грозит.
Один из пикадоров лениво подъехал к быку и всадил ему в холку копье, откуда сразу же полилась густая красная кровь. Бык уперся рогами в бок лошади, напрягся, но, как ни старался, не мог сдвинуть ее с места. В публике снова засвистели и что-то громко и возмущенно закричали.
— Enough! (Достаточно!) — крикнула сидящая неподалеку от нас пожилая американка.
Словно услышав ее, пикадор вытащил копье из быка и медленно выехал с арены. Бык остался стоять на месте, тяжело дыша и роняя большие сгустки крови на песок.
— Так вот поэтому их и не любят, — догадался Вадик. — Потому что обязанность у них мерзкая — пустить кровь быку, чтобы тот ослаб.
— Знатоки утверждают, — сообщил я Вадику, — что задачей пикадора является не пустить кровь быку, а подрезать спинную мышцу, поддерживающую бычью голову. В этом случае голова у быка немного опускается и матадору легче вонзить шпагу между плеч. Это единственное место, куда разрешено колоть быка. И не забывай, что по правилам матадор должен атаковать только в лоб. Он не может заходить к быку сбоку. Между прочим, до восемнадцатого века матадоры сражались с быком, сидя на лошади — тогда не было пикадоров, да и средний рост человека был меньше, чем сейчас.
— Ты прямо ходячая энциклопедия по корриде, — раздраженно попытался подколоть меня Вадик.
— Подумай сам, — продолжал я. — Почему все матадоры худые и высокие, а пикадоры толстые и низкие? Так им легче в работе. Матадор должен быстро двигаться, а пикадор чем тяжелее, тем меньше шансов у быка повалить его вместе с лошадью.
Тем временем действия матадора на арене все больше и больше напоминали кривляния клоуна в цирке — с той только разницей, что делал он это не намеренно. Несколько раз трибуны принимались свистеть, осуждая его трусость. Наконец то ли матадор устал бегать от быка, то ли он понял, что еще немного и его с позором выгонят с арены, но он приостановился и с опаской неуклюже махнул плащом перед мордой быка. Бык ткнул плащ рогом, матадор сразу же отскочил на безопасное расстояние, но публика, заждавшаяся действия, удовлетворилась и этим.
— Оле! — вяло прокричали на трибунах.
— Что нужно кричать? — спросил входящий понемногу в азарт Вадик.
— Кричи “оле!”
— А что это значит?
— Своего рода насмешка над тем, кого обманули. В испаноязычных странах это кричат на корриде и на футболе. Это когда ты, к примеру, дразнишь кого-то, тот, скажем, бросается на тебя и промахивается.
Второй матадор был едва ли лучше первого, но, по крайней мере, так явно не бегал от быка, как предыдущий.
— Они уходят, — сказал вдруг Вадик.
— Кто? — не понял я.
— Кто, кто — наши американки, — и он указал рукой на пресловутую парочку, спускающуюся по ступенькам к выходу. — Я за ними наблюдал, чувствуется, им это зрелище совсем не нравится.
Я пожал плечами.
— Пошли за ними, — предложил Вадик.
— Ты что, с ума сошел? А коррида?
— Да ну ее. Пошли за ними, скажем, что нам коррида тоже не понравилась, пригласим в ресторан, познакомимся поближе…
— Пустые хлопоты, — сказал я. — Иди, если хочешь, я остаюсь.
Вадик колебался. Он посмотрел на меня, на уходящих птичек и наконец решился:
— Встречаемся на автостоянке. В одиннадцать.
Я еще раз пожал плечами. Вадик умчался.
Только после этого до меня постепенно дошло, что я потерял собеседника и собутыльника, и как раз в тот момент, когда он был мне наиболее необходим — полбутылки еще не выпито и почти вся коррида впереди. Я помянул недобрым словом приятеля, этих лесбиянок, всех баб вообще, гомосексуалистов в частности, мексиканцев в придачу, начал было обкладывать американцев, что, надо заметить, все выходцы из Союза делают особенно обстоятельно, но где-то на середине ругательства мне вдруг стало невообразимо скучно. Внимательно оглядев соседей, я понял, в какой безнадежной ситуации оказался, и загрустил еще больше. Но в тот же самый момент подсознание услужливо прокрутило передо мной несколько фрагментов из памяти, я оглянулся назад и увидел, что нашел то, что нужно.
Еще когда мы пробирались на облюбованные нами места подальше от прохода, я случайно обратил внимание на одинокую женщину, сидевшую на два ряда выше от нас. Тонкие черты ее загорелого профиля напоминали чем-то камею. На первый взгляд это была типичная испанская сеньора, сеньорита, как их описывали в романах все, от Сервантеса до Хемингуэя включительно, — хрупкая, женственная, гибкая, как клинок, круглые серьги в ушах, длинное темное платье — словом, достаточно оснований, чтобы в наш неромантический век заподозрить, что она не имеет никакого отношения ни к Испании, ни к Мексике и вообще ни к какой латинской братии. Я подумал тогда об этом машинально и почти сразу же получил подтверждение — краем глаза заметил, как она вздрогнула, когда я в полный голос выругался, ударившись ногой о скамейку. Значит, русская. Американки и прочая шушера, понимающая по-русски, от мата не вздрагивают, а смеются. Ну ничего. За границей наши соотечественницы на мат не обижаются, а если и обижаются, то не всерьез. Пусть скажет спасибо, что мы вообще по-русски говорим. Старушка внучка Льва Николаевича Толстого, возвращаясь под конец своей жизни из долгой эмиграции, заплакала от счастья на первой русской станции, услышав в окно какого-то матерящегося крестьянина. Вот что значит родная речь.
“По вечерам над ресторанами…” — всплыли почему-то в голове строчки Блока.
Я быстро собрал свои вещи и полез через ряды наверх.
— Пить будешь? — спросил я, бесцеремонно плюхаясь на соседнее место.
— Что-о-о?!! — камея сделала круглые и презрительные глаза.
— Сухенькое,— как можно дружелюбнее сказал я и представился.
Конечно, если бы я не был к тому времени слегка пьян и к тому же абсолютно выбит из колеи низким поступком приятеля, променявшего меня и бутылку вина на двух заезжих шлюх, я бы никогда не рискнул на подобное вступление. Однако в жаре и расслабухе приграничного мексиканского городка, соединившего в себе одновременно все черты низкосортного борделя и дешевой лавочки колониальных товаров, как-то вылетели из головы все эти учтивые фразы типа “Девушка, а можно с вами познакомиться?” Честное слово, была секунда, когда я уже начал жалеть о своих словах. Но время и место все же сделали свое дело. Камея так же быстро остыла, как и вспыхнула, как только вспомнила, что она сидит не на стадионе “Динамо”.
— Ты всегда так с женщинами знакомишься? — сделала она неуклюжую попытку поставить меня на место.
— Нет, — соврал я самым искренним тоном, на который только был способен. — Обычно я более наглый. Это только сегодня что-то чувствую себя словно не в своей тарелке.
— Оно и видно. А что, если бы я была не одна?
— Я бы вызвал его на дуэль и заколол. Вон, одолжили бы у матадоров мулеты и вперед. У меня третий юношеский по фехтованию. Какие вопросы.
— Болтун.
Я не стал спорить. Такое начало меня устраивало.
— Так как насчет бокала вина для прекрасной сеньориты?
— А стакан чистый есть?
— Обижаешь, — с подчеркнуто пьяной галантностью понесло меня. — Разве я могу предложить даме грязный стакан? Да никогда. Эй, амиго! — заорал я, обращаясь к стоящему в проходе торговцу напитками. — Сервеза! Уно!
Тот мгновенно подлетел и налил полный стакан пива. Когда он отошел, я незаметно выплеснул пиво под скамейку и наполнил стакан вином.
— Ну и зря, — заметила камея. — Я бы и пива попила.
— Корриду нельзя смотреть под пиво, — серьезно тоном знатока сказал я. — Это какая-то безвкусица.
— Это что тебе — обед? Мясо под красное вино, рыба под белое. Так, что ли? — спросила камея, принимая стакан.
— Почти что. Только тут это гораздо тоньше, чем за обедом. Ты же не станешь, к примеру, на похоронах пить шампанское?
Мы чокнулись.
— Смотря кого хоронить, — задумчиво протянула камея.
— Много врагов? — поинтересовался я.
— Могло быть больше, — отрезала она.
— За нашу встречу, — по-гусарски предложил я, не придумав ничего лучшего.
Камея как-то странно посмотрела, но выпила.
Вместе с четвертым быком на арену вышел новый матадор — худой стройный парень, совсем мальчишка, словно сошедший со страниц книги Бланко Ибаньеса “Кровь и песок”. К этому времени ослепительное калифорнийское солнце опустилось достаточно низко к горизонту, так что все тени на стадионе вытянулись до предела и только арена оставалась еще залитой ярким светом. Коррида в Мексике всегда начинается в три часа — после фиесты, когда солнце уже не стоит над головой и половина стадиона оказывается в тени. Соответственно этому и публика делится на обеспеченную, покупающую билеты на теневой стороне, и на простой народ, заполняющий солнечную сторону.
Мы с камеей сидели в тени с самого начала. Все, кто приезжают в Мексику из Штатов, чувствуют там себя практически богатыми людьми — настолько разителен контраст между этими двумя странами. Нищая Мексика поразительно напоминала нищую Россию где-нибудь в ее южных губерниях — такие же обшарпанные дома, такая же плохо одетая и замученная публика, дети-попрошайки, розничные торговцы и обман на каждом шагу.
Уже по тому, какой походкой новый матадор подходил к быку, стало ясно, что бегать он от него не станет. Он шел так, как идут погладить любимую собаку — спокойно и расслабленно. Бык сначала медленно двинулся навстречу человеку, затем замер на несколько мгновений и, когда расстояние между ними сократилось до трех-четырех шагов, внезапно наклонил голову и бросился вперед. Матадор мгновенно сместился вправо, пропуская быка, провел алым плащом по его морде, развернулся на одном месте, хлопнув при этом левой рукой по бедру животного, и застыл, эффектно вскинув обе руки вверх. Сзади него одновременно застыл и черный бык, будто бы признав на минуту свое поражение.
— Оле!!! — заорали на стадионе восторженные мексиканцы.
— Становится интересно, — заметил я.
Камея кивнула.
За последующие десять минут игры с быком этот мальчишка, я уверен, показал все позы и движения, которые когда-либо можно увидеть на корриде. Он вставал перед быком на колени так, что бычья морда буквально ложилась ему на грудь, а падавшая изо рта пена оставляла пятна на пышной, сшитой по всем законам моды восемнадцатого века рубашке. Он то вертелся около быка как смерч, то оставался на месте, заставляя черную тушу кружиться вокруг себя в каком-то мистическом танце.
Публика на стадионе, встав однажды со своих мест во время одного из острых моментов, так и продолжала смотреть это выступление стоя. Крики “Оле” висели в воздухе, подогревая и без того горячую кровь латинских зрителей. Мы тоже стояли, как и все, но тем не менее выпили пару глотков за здоровье матадора, после чего камея капризно заявила, что она хочет выпить и за быка тоже. Я логично возразил, что быку это не поможет, хотя, справедливости ради, готов поддержать и этот тост.
Тут открылись главные ворота и на арену медленно выехали пикадоры.
— Опять эти шакалы появились, — прокомментировала это событие уже порядком захмелевшая соседка.
Со стаканом в руке и глупой снисходительной улыбкой на лице я повернулся к ней, собираясь повторить свою лекцию о том, зачем нужны пикадоры, она посмотрела на меня, я уже было открыл рот, а может, даже успел сказать пару вводных слов, как вдруг стадион взорвался криком. Мы с камеей тут же впились глазами в арену, но было уже поздно. Черный красавец бык c гордо поднятой головой легко нес на одном из своих рогов матадора, поддев его за ногу. Матадор болтался вниз головой, как тряпичная кукла, не подавая никаких признаков жизни.
Камея вцепилась мне в руку.
— Как? Как это случилось?
Я лишь пожал плечами.
Со всех сторон на арену тут же высыпали служители и члены квадрильи. Бык повернулся, наклонив голову, к новому врагу, и, в то время как два человека отвлекали его внимание, размахивая красными плащами, остальным удалось снять матадора с рога. Кровь фонтаном хлынула из ноги, матадора положили на неизвестно откуда взявшиеся носилки и унесли. И сразу же арена опустела — только бык одиноко стоял посредине, недоумевая, куда это вдруг подевались все его многочисленные противники.
— Что теперь будет? — тихо спросила камея.
Быка убили просто, без лишних церемоний. Ни один из оставшихся матадоров так и не решился выйти против него на арену. Они о чем-то долго совещались за барьером, потом один из них взял специально приготовленный для таких целей длинный клинок, с безопасного расстояния ткнул в какой-то центр на голове животного, и бык упал. Публика молчала, тореадоры в своих старинных костюмах разом все потускнели, а камея отвернулась, чтобы не смотреть.
Мы вышли со стадиона перед самыми сумерками одними из последних. Смуглые мальчишки вертелись под ногами, предлагая сладости и сувениры, ярко-красное и уже нежаркое солнце почти что скрылось за крышами домов, а суетливые таксисты торопливо расхватывали остатки белых туристов. Привезший нас автобус ушел, не дождавшись, и мы растерянно застыли на тротуаре, наблюдая, как постепенно пустеет площадь.
— Пойдем пешком, — предложила камея. — Неохота залезать в эти вонючие такси.
До автовокзала было не так далеко, и я согласился. Мы неторопливо двинулись вперед, все еще находились под впечатлением увиденного, ленивые от выпитого вина, и поэтому с обоюдного молчаливого согласия не спешили возвращаться к суете своей будничной жизни. И несмотря на то, что я прекрасно знал, что бродить в темноте вот такими пустыми улочками в подобных сомнительных кварталах заказано всеми уважающими себя путеводителями, непонятно откуда взявшаяся уверенность в нашей безопасности не покидала меня весь путь. Как-то само собой получилось, что камея взяла меня под руку, и мы пошли рядом так, словно были знакомы по меньшей мере лет сто. Я незаметно для спутницы еще раз оценивающе пробежал взглядом по идущей рядом со мной фигурке, представил себе, как мы выглядим со стороны, и удовлетворенно задрал нос.
— Вообще-то это ужасно, — сказала вдруг она, имея в виду корриду.
— Хемингуэй… — начал было я профессорским тоном.
— Я знаю, — сказала она. — Но все равно ужасно.
Обычно в подобных случаях я первым делом ядовито интересуюсь, не является ли мой собеседник часом вегетарианцем. Мясоеды, которые поумней, обычно сникают после этого вопроса, а те, кто продолжает спорить, вынуждены делать это под постоянным обвинением в фарисействе и двуличии.
Но сейчас, взглянув на нее, я промолчал. Во-первых, красивые женщины не располагают к длинным дискуссиям. Им бессознательно хочется все время поддакивать, чтобы от слов поскорее перейти к делу. К тому же красивая женщина обычно считает себя совершенным во всех отношениях существом и очень обижается, когда ей не удается тебя переспорить. Обижать камею не хотелось. И, в-третьих, почему-то опять вспомнился Блок: “Под насыпью, во рву некошеном…” Не хватало еще спросить ее, сколько она сделала абортов. Что спорить.
— Варварство, — не успокаивалась камея. — Чистой воды варварство.
— Так в этом-то и вся прелесть. Самое настоящее варварство в конце двадцатого века — грубое, кровавое, и это после всех Возрождений, Просвещений и гуманистов. А? Разве это не ценно? Если бы люди были бы чуточку поумнее, на корриде бы уже давно повесили табличку “Памятник старины. Охраняется государством”.
— Но почему? Зачем это надо? Нет, я понимаю, переживания и все прочее, но можно же пойти в театр, в кино, там тоже кровь и насилие, но там-то хоть никого не убивают по-настоящему. Не понимаю.
— Не путай разные вещи. Кино — это искусство, а искусство всегда условно. На холсте мажут краской и говорят, что это небо. Иван Иваныч выдает себя за короля Лира. А тут никакой условности: бык — это бык, матадор — это матадор, кровь — это кровь, смерть — это смерть. Проще и понятнее не бывает. Это не искусство, это зрелище. У него другие законы.
— Какая разница, какие законы. Я не могу понять, что движет людьми, которые находят удовольствие в таком зрелище.
— А ты вспомни, что движет людьми вообще — секс, голод, жажда власти, страх смерти. Bот и выбирай. Любой мало-мальски знакомый с испанской культурой человек скажет тебе, что коррида — это своего рода театр смерти. Мексиканцы вообще помешаны на этом предмете, в отличие от европейцев и американцев. Вот они и приходят сюда, чтобы встретиться с ней, постичь, почувствовать, привыкнуть. Добавлю от себя, это еще не самый странный подход к решению проблемы. Если вспомнить обычаи некоторых диких племен поедать своих умерших родственников…
— Перестань, пожалуйста.
Я рассмеялся.
— Но мое личное мнение, что это не столько театр смерти, сколько еще и театр героя. Людям нужен герой, им хочется видеть подвиги. И я могу понять, почему не всех удовлетворяют сделанные в Голливуде фальшивки. Обман там виден невооруженным взглядом. А тут все по-настоящему. Любой может быть храбрым на экране, а вот попробуй в реальной жизни просто подойти вплотную к быку и не наложить при этом в штаны.
— А что, быть героем, не убивая, нельзя?
— Получается, что нет. Мы же уже с тобой говорили про законы жанра. Запомни, что в зрелище все должно быть настоящим, иначе это не зрелище. Смерть в том числе. Ну, и потом, это все-таки и театр смерти тоже. Как ты думаешь, современные фехтовальщики, к примеру, смогли бы победить на дуэли, скажем, того же мушкетера или просто воина семнадцатого века. Я думаю, что вряд ли. Даже лучшие из них. Потому что человек по-разному ведет себя перед лицом смерти и когда опасности его жизни нет. И это нельзя имитировать. Так же и со смертью — в кино ее нет и быть не может. Увидеть ее можно только здесь, на арене.
— А как же искусство? Искусство все построено на имитации, однако мы плачем или смеемся над книгой, над кинофильмом. Или это мы только имитируем эмоции, а настоящие чувства способно вызывать лишь вот такое тупое первобытное зрелище?
— Но искусство же не заменяет тебе твою настоящую жизнь. Ты общаешься с людьми, что-то планируешь, о чем-то мечтаешь. И только потому, что у тебя есть настоящая жизнь, эмоции и переживания, вызванные этой жизнью, ты и способна плакать над книгой. Поэтому искусство вторично по отношению к жизни. А зрелище — это своего рода часть жизни.
— Ну, та часть, без которой можно обойтись.
— Не скажи. Спорт, цирк — это ведь тоже зрелища. Детей поощряют заниматься спортом, потому что это укрепляет их тело. Попробуй посмотреть на корриду как на процесс, который, так же как спорт, развивает человека. Только не тело, а дух. Своего рода ликбез по поводу смерти.
— Все это прекрасно можно увидеть в кино.
— Смешно. Ты ссылаешься на кино, хотя там картины насилия и убийства выглядят гораздо натуральнее и отвратительнее. Или ты считаешь, что когда человек видит убийство в кино, это воспитывает в нем благородные чувства, а когда наяву, то низменные? А как нам быть с документальным кино? Взрывается самолет, гибнут сотни людей по-настоящему, и никто не находит ничего предосудительного в том, что мы смотрим это на экране.
— Но это уже случайность. Никто не планирует такие катастрофы заранее.
— Зато планируют войны и очень тщательно. Это несерьезно — причитать по поводу убитого быка, когда в то же самое время в мире творятся куда более грязные вещи, по сравнению с которыми коррида — просто детская забава.
— Ты оправдываешь убийства?
— Я оправдываю правду. А правда в том, что смерть часть нашей жизни, хочешь ты того или нет. Ты только вдумайся, какое идиотское положение вещей всех устраивает: кровь и насилие в кино — пожалуйста, потому что это не по-настоящему. Убивать животных для пищи — сколько угодно, но так, чтобы никто не видел. А вот красиво заколоть быка перед публикой — это почему-то считается аморальным. И учти — во всех странах, где запрещена коррида — а это практически весь цивилизованный мир, — разрешена охота. В развитых странах никто сейчас не охотится ради пропитания — все охотятся ради азарта, а точнее, ради азарта убийства. И опять же подавляющее большинство людей относятся к этому совершенно нормально. А между тем я уверен, что, убивая, матадор испытывает более возвышенные чувства, чем охотник, — между охотником и его жертвой нет поединка, и жизни охотника ничто не угрожает. Как ни наивно это звучит, но у быка есть шанс убить своего противника. Оленю он не дан. Так что коррида честнее и чище охоты — в моральном плане.
— Пускай она чище охоты, тут я могу согласиться. Охота — это тоже ужасно. Согласна, очень печально, что людям приходится убивать животных ради еды, но это хоть как-то оправдано. Но что может оправдать убийство ради потехи?
— Так ты ставишь плотскую пищу выше духовной?
— Какая же это духовная пища? — не на шутку возмутилась камея. — Духовная пища должна облагораживать человека, а не будить в нем первобытные инстинкты.
— Первобытные инстинкты — звучит страшно. Но ты подумай — общество уже дошло до того, что учит детей сексу в школе — к этому можно относиться по-разному, но зерно тут, несомненно, есть. И педагоги не боятся, что это может пробудить в детях первобытные инстинкты. Хотя, казалось бы, какой инстинкт может быть первобытнее, чем секс? Так что, может, первобытные инстинкты и не так страшны, как кажется?
— Но это совсем другое дело. Детям нужно знать о сексе, чтобы подготовиться к взрослой жизни. К смерти же готовиться смысла нет — готовься, не готовься, она все равно наступит.
— Ну, сколько религиозных людей поспорило бы с тобой сейчас на эту тему. Но я не буду. Дело не в подготовке к смерти, а в постижении жизни. Всем известно, что испытать настоящую радость может только тот человек, который знает, что такое горе. Точно так же нельзя понять и прочувствовать жизнь, не осознав, что такое смерть. Это же аксиома. У Анатоля Франса в одном из рассказов священник приносит своей верующей прихожанке в подарок череп, чтобы та никогда не забывала о бренности всего земного. И добродетельная матрона мгновенно становится развратницей, меняющей любовника за любовником. Это, согласен, перебор, но спроси себя — это что, череп сделал ее такой? Нет, конечно. Просто выдуманный, навязанный ей другими мир, в котором она жила, разрушился перед лицом настоящей смерти, и она стала сама собой. В конце рассказа дама благодарит священника за подарок. У тебя когда-нибудь кто-нибудь умирал на глазах?
— Этого еще не хватало.
— И не приведи господь. Поэтому смотри на корриду, как на легкую прививку вместо самой болезни. Мы, люди, тем и отличаемся от животных, что задумываемся о том, что нас ждет впереди. И если мы учим детей сексу в школе, чтобы подготовить их к взрослой жизни, не правильно ли было бы сделать следующий шаг и показать смерть взрослым дядям и тетям? Но нет, психопаты из международных тусовок, гордо именующие сами себя общественными организациями, и потакающие им политики — а те всегда потакают психопатам, когда это не затрагивает их кошелька, — не дадут заколоть бычка принародно, это, видите ли, негуманно. Ты пойми, они не против, чтобы того же быка прирезали втихаря, когда никто не видит, так что дело тут, сама понимаешь, не в животном.
— А в чем?
— В людях, в их иллюзиях, в надуманных условностях и сомнительных ценностях. Ну и в психопатах, конечно. Что такое коррида изначально — это крестьянский праздник. Крестьянство, самое здоровое в психическом плане сословие, никогда не видело да и не могло видеть в убийстве быка что-то ненормальное или из ряда вон выходящее. Для крестьян это трудовые будни. Поэтому все внимание они уделяли эстетической стороне зрелища. Это только когда корриду впервые увидели извращенные бездельники из числа английской аристократии, начались крики — аморально, негуманно. Одновременно английские аристократы подарили всему миру истинно британское блюдо — бифштекс с кровью.
— Я вижу, ты не очень то любишь англичан.
— Я не люблю двуличных людей. И не люблю, когда за меня решают, что я могу видеть, а что не могу.
— Но когда быка убивают на бойне, он хотя бы не мучается, как на корриде, — неуверенно сказала камея.
— Ты тешишь себя этими сказками? Как раз наоборот. Коровы, когда их ведут на бойню, плачут. Они, представь себе, прекрасно понимают, что с ними происходит. А ты видела, чтобы эти быки плакали?
— Все равно мне их жалко.
— А Гамлета тебе не жалко? Так и задумано, так и должно быть. У Шекспира раздирающая душу выдумка, тут шокирующая правда — чем тебе не гармония? Подумай только, мы с тобой только что посмотрели подлинную трагедию, заплатив за это всего лишь по двадцатке. Ну где ты еще найдешь такую дешевизну?
— Но вот это-то и аморально.
— Что? Брать за это деньги? Согласен, на халяву было бы лучше. Но их тоже можно понять — расходы на быков, тореро надо платить, стадион убирать. Я не в обиде. И главное — полно желающих платить за это. И мы в том числе.
— Но я… — начала было оправдываться моя спутница.
— Знаю, знаю, — прервал я камею. — Ты здесь в первый раз, чтобы посмотреть, что это такое. Что называется, здоровое любопытство.
— А ты?
— А я здесь уже в четвертый, так что любопытство у меня нездоровое.
Но камее уже надоели наши философские споры. Она остановилась у витрины с серебреными побрякушками и принялась их разглядывать.
— Может быть, зайдем в бар, выпьем, — предложил я, глядя на танцующие пары в окнах соседнего ресторана.
Камея нехотя оторвалась от витрины.
— Сто баксов, — сказала она, зевая. — Тебе как соотечественнику скидка. Обычно это двести. Учти, я девочка чистая, без проблем.
— Спасибо за предложение, — сказал я. — Но как-нибудь в следующий раз. А то меня приятель ждет.
— Денег нет, — поняла камея. — Извини, но за бесплатно не могу. У меня такой принцип. А без принципов жить нельзя, сам понимаешь. На шею сядут.
— Понимаю, — согласился я. — Как же без принципов.
Но весь оставшийся путь до автобусной станции мы прошли молча.
— Ты часто сюда приезжаешь? — спросил я.
— Второй раз, — ответила камея. — Первый раз смотрела родео, теперь вот побывала на корриде. Надо же как-то развлекаться. А то там, в Штатах, тоска.
— Тогда еще увидимся, — сказал я. — Я тоже сюда иногда езжу.
— Деньги привози, — посоветовала камея.
Мы пересекли границу, я спрыгнул с автобуса около автостоянки и больше никогда в жизни не видел эту женщину.
Вадим молча гнал машину по крайней левой полосе пятого фривея, выжимая из двигателя старенькой Хонды все, что только можно. Мы быстро проскочили огни Сан-Диего и словно застыли на темном полотне дороги вне времени и пространства. Разговаривать было не о чем. Вадим уже жалел, что ушел со стадиона, зря потратил время на американок и не посмотрел корриду как следует. Я в свою очередь жалел, что не догадался предложить камее полтинник — все, что у меня было с собой, и что выходные дни всегда так быстро и безнадежно кончаются.
Камея сошла с автобуса в Сан-Диего и перед тем, как забыть меня навсегда, пожалела, что спросила деньги. “Не надо было мешать работу с отдыхом” — решила она.
А в это же время в одной из лучших больниц Тихуаны около кровати белого как мел, неподвижно лежащего матадора, совсем еще мальчишки, тихо, чтобы не потревожить больного, плакала мать. Парень отрешенно смотрел в потолок, пытаясь собраться с разбегающимися мыслями, и в то же время старался не думать о том, что случилось. Он был готов к смерти, к чему угодно, только не к такому финалу. В операционной осталась его нога, а вместе с ней и надежда стать когда-нибудь великим тореро. Он посвятил этой мечте всю свою недолгую двадцатилетнюю жизнь — когда другие подростки гоняли мяч и просиживали в кинотеатрах на сеансах американских боевиков, он чистил бычьи стойла, в перерывах наблюдая, как готовятся к выступлению квадрильи. Когда его сверстники тискали подружек в полутьме дешевых баров и танцплощадок, он тренировался с годовалыми бычками в загонах пригородных ранчо. В чем-то он был такой же, как его матадорский костюм — из другого столетия, красивый, но мало пригодный для нашего времени.
Пройдет несколько лет, кончатся полученные по страховки деньги, он потеряет свой гордый и независимый взгляд, потеряет друзей и уважение родственников. Другие будут выходить на арену, а ему останется только сидеть в проходе, пущенному из жалости знакомым служителем, и льстиво заглядывать в лица проходящим матадорам, надеясь на дармовую выпивку после представления.
Оле.