Монолог
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2003
Александра Сергеевна Чичканова — родилась 17 декабря 1982 г. в г. Нижний Тагил Свердловской области. Учится на четвертом курсе театрального института (факультет “Литературное творчество”, семинар Николая Коляды). Автор пьес “Книга судеб”, “Я — это я” и др. Живёт в Екатеринбурге.
В публикации сохранены авторские орфография и пунктуация.
(По следам Е. Гришковца)
Улица. Шум улицы. Дорога. Шум дороги. Все знакомо, все одинаково, одно и то же каждый день. Улица, дорога, шум, а я иду.
…Вот идешь ты, идешь, ну, я иду, я то есть, иду, иду я, по асфальту иду, лето, пыль в глаза, а я иду, иду, вперед, вперед, а рядом дорога, с одной стороны я иду, а рядом, с другой стороны, дорога, дорога такая, ну, обычная дорога, особенного-то, в принципе, нет ничего, и без принципа тоже, дорога и дорога, асфальт и асфальт, а я иду, иду. Иду я, иду, а дорога раз рядом — машины едут, мотоциклы, а я иду, и автобусы едут, да, едут, едут, автобус ведь друг человека, вот он и едет, они едут, большие такие автобусы — икарусы называются, ну, и обычные тоже едут, обычные автобусы, желтые там, красные, или “гармошкой”, да, “гармошкой”, хотя они тоже желтые, как и обычные, но больше, по размеру, по длине, в длину. Да, автобусы разные бывают, разные, да, вот один, например, на солярке ездит, ездит себе, ездит, а другие на бензине, тоже ездят, в одних тошнит всегда —это в обычных, желтых или красных, а в других… нет, в других тоже тошнит, но иногда, иногда тошнит — это в “гармошках”, тошнит, если жарко, и народу много, жара на улице, градусов сорок, нет, сорок пять, а народу — полный автобус, и все едут, всем надо куда-то, в жару такую, встали, собрались, поехали, сидят, рубашки от спин отлепливают, и встать боятся, стыдно. Зато там, в автобусе этом, в “гармошке”, круг есть, круг такой, кружится, ну, как качели во дворе, у нас, были раньше, встаешь, ногой оттолкнешься и кружишься, и здесь тоже, в автобусе, встаешь, за поручни держишься, а круг кружится себе, это на поворотах, там гармошка, ну, не настоящая, так называют, как повернет автобус, водитель руль повернет, она и растягивается, гармошка, и круг кружится, а ты встаешь, я встаю, и кружусь, вместе с ним, с кругом, тоже. Икарусы еще, икарусы — это такие автобусы, из Венгриии, их венгры придумали и нам привезли, дак вот там, в автобусах этих, в икарусах, нет, не тошнит, нет, ну, хотя, вру я, бывает, бывает, венгры молодцы, конечно, да, но бывает, да, это если ехать далеко, в другой город, часа четыре, нет, часов пять или шесть, да, тоже, может тошнить, но поменьше, меньше, чем в желтых, красных автобусах, или в гармошках, да, конечно, меньше, но тоже тошнит.
Дак вот иду я, иду, по асфальту иду, Я иду, по правой стороне от дороги, по правой, ну, это если я туда иду, вперед, тогда по правой, а вот если бы я назад пошла, вот захотела бы и пошла, а что, могу же я назад пойти, пошла бы и все, вот если бы я назад пошла, тогда это уже была бы левая сторона. Туда — правая, назад — левая, тогда правильная — какая, да туда — левая, назад — правая, а-а-а, я же только вперед иду, хожу вперед, назад нет, нет, какой там, не оглядываюсь даже, вперед, вот люди есть, так-то обычные, люди как люди, только они это, оглядываться любят, где надо им и где не надо, везде, оглядываются, песня даже есть такая “я оглянулся посмотреть не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я”. Про это в фильмах часто показывают, художественных, фильм, например, про войну, боец наш, нашей армии красной, на войну пошел, жена провожает его, на порог выбежала, а он, боец наш, давно уже вышел, стоит, в гимнастерке новой, в сапогах, выдали ему, позаботились, служи, Родину защищай, стоит он, высокий такой, красивый, вдаль смотрит, ветер ему волосы раздувает, а кругом поля, леса, лето, солнце светит, жизнь, жизнь. И все, все, все, кто смотрит, кто фильм этот смотрит, все понимают — не вернется он, нет, не увидит лесов больше этих, полей, жену свою не увидит и детей будущих, нет, не увидит, такого и быть-то не может. Но солдат не знает этого, сценария этого он не знает, и жена его тоже не знает, они вообще ничего не знают, надо прощаться, значит надо, вот они и прощаются, повернулся боец наш, обнял жену свою, схватил даже, ну, раз в последний раз, по сценарию, значит, схватил, и так бы и стоял бы он с ней, рядом, прижавшись, и не надо ему ничего, но война, враги наступают, фашисты, торопиться надо, схватил он ее и ка-а-а-а-к поцеловал, крепко-крепко поцеловал, жена удивилась даже, подумала: сколько лет знаю его, хотя сколько она его там лет-то знает, года три, не больше, просто, подумалось так, на прощанье, будто много, будто вечность целую, а чтоб поцеловать так —в первый раз. И пошел он, солдат наш, защитник, а я по асфальту иду, дорога рядом. Идет он и говорит себе, говорит — не оглядывайся, не оглядывайся, потому что оглянешься если, все, не вернешься больше и меньше не вернешься, вообще не вернешься, идет он и верит в это, верит, потому что должна быть вера, должна, все так говорят, и ему говорили, тоже, а он слушал и вот, верит, идет он, не оглядывается, а хочет, хочет на жену посмотреть на свою, потому что красивая она у него, вон стоит какая — любо дорого. Но солдаты наши стойкие, не оглядываются они, и пошел он, и не оглянулся, вот какой стойкий. А там вот, за границей, ну, их, импортные солдаты, они не могут так — идти, верить и не оглядываться, у них есть вера, конечно, но другая, импортная вера. Тоже, фильм такой, художественный, про войну, но зарубежный только, ночь, поле, темно, звезды на небе и солдат бежит. Это кадр такой, а раньше, до кадра этого, был другой кадр, ну, там же как в кино — один кадр, другой, третий, вот и фильм получился, дак вот раньше, в фильме этом, солдат, ну, который по полю, один, в темноте, от врагов убежал, долго убегал он от них, отстреливался даже, бежит и радуется — все, на свободу вырвался, щас ка-а-а-к…ну и бежал бы себе, бежал, нет, бежит он и думает — а чего это они там про меня думают, а сзади него, далеко, вышка сторожевая виднеется, вроде как тюрьма или лагерь, а там охрана сидит, наблюдает ну — думает солдат этот — догадались, что сбежал я или не догадались. Бежит, бежит, не выдержал, решился, оглянусь я сейчас и только одним глазком гляну, одним — чего творится там, а вот наш бы солдат на такое никогда не решился, потому что у него вера. И поворачивает он голову, медленно, бежит по полю, темно, звезды на небе, сзади вышка, а он поворачивает — раз, раз, раз, раз, повернул и — бах, выстрел, в голову прямо, и кровь тут, мозги, говорили же — не оглядывайся, нет, не понимает. А вот наш боец все понимает, наш, красный боец. А я иду, по стороне по правой, всегда по правой, ну, потому что не оглядываюсь я, и автобус едет, по левой стороне, икарус, и люди в нем едут, полный автобус, и все из другого города, едут, в окошки по сторонам смотрят, интересно им, едут и смотрят. А я иду, одна я, одна…Я, я…Одна, а они все едут и смотрят. И мне кажется, нет, я уверена даже, уверена, что все они, весь автобус этот, весь этот икарус, ну, это который венгры придумали и в котором тошнит редко, тошнит, если далеко в нем ехать, из другого города, а они далеко все едут, из другого города, значит, тошнит их всех, да, точно, тошнит. Дак вот едут они, едут, плохо им всем, тошнит их, но они едут и на меня смотрят, все они, весь салон — и на меня, кроме водителя, конечно, тот на дорогу, на светофор, но даже он, водитель, тоже глянул, разок правда, но глянул. А они смотрят… Нет, это я так думаю, это я была так уверена, там, на асфальте, около дороги, они-то не знают меня, просто, в окно смотрят, интересно, раз из другого города, на Меня смотрят, но, как бы и не на меня. Я-то для них не Я, а просто, кто-то. А я-то думаю, что они знают кто я и смотрят. А они смотрят Все и Не на меня. Чего они смотрят тогда? Нечего смотреть им, ну-ка, отвернулись все быстренько. Я-то — это Я, а для них Я — это уже и не Я. И нечего смотреть, раз не знаете, чего уставились? Я бы, может, помахала им даже, нет, не буду, вот ради принципа теперь, нет, не буду, пускай у них настроение испортится, подумают они — приехали мы в новый город, в первый раз, а тут она идет, по асфальту, по правой стороне, а мы сидим и всем автобусом на нее в окна смотрим, а сил, между прочим, у нас не осталось, потому что тошнит ужасно, хотя и в икарусе мы едем, в хорошем автобусе, его венгры придумали, а мы едем и на нее смотрим, можно сказать, последние резервы своего организма отдаем, а нам еще ехать и ехать, еще смотреть в окна и смотреть, а она, она, идет и ноль внимания на нас. Да, вот так вот едут они и думают, все, все вместе, нет, не помахаю вам… не помашу, не помахаю… не помашу, а-а-а-а, и не помахаю вам и не помашу, сидите там, в икарусе своем, и мучайтесь, пусть тошнит вас всех, не жалко нисколько, потому что знать надо, Я — это Я.
Или вот тоже самое, вот, ну, тоже самое, только в другом месте, ну, а так — одно и то же, даже сравнивать не надо, вот просто одно и то же. Вот иду я в библиотеку, иду, иду, все, пришла, пришла, посмотрела и книгу взяла, ну, какую-нибудь хорошую книгу, интересную, взяла и домой пошла, и читать ее стала, читаю, читаю, каждую страничку читаю, чуть не наизусть уже, ну, сроднились мы с ней, с книгой с этой, целый день ее читаю — и ем когда, и когда телевизор смотрю, и по телефону когда разговариваю, всегда читаю, ну, если книга интересная, хорошая, ее и прочитать поскорее хочется. Да, и когда по телефону, это вообще смешно, потому что тот, кто говорит со мной, ну, тот, который на Том конце провода сидит, там, тоже у себя дома, и думает, говорит со мной и думает, представляет даже, что я тоже, сижу и его слушаю, нет, я, конечно, слушаю его, слушаю, но, как бы, и не слышу, нет, я, конечно, слышу его, слышу, но, как бы, и не понимаю, нет, я, конечно, понимаю его, понимаю, потому что отвечаю чего-то постоянно, головой киваю, и, главное, отвечаю-то по делу, не просто так, да, понимаю, но, как бы, и не до конца понимаю, конечно, потому что книга у меня, я ведь читаю ее, оторваться не могу, одновременно читаю, говорю и читаю, трубка, в которую говорю — в левой руке, а книга, которую читаю — в правой, вот только страницы надо помедленнее листать, потише, это затем, чтоб он или она, ну, с кем я по телефону разговариваю, не понял бы и не обиделся, да, а то поймет он все и обидится, не позвонит больше, вроде бы и ладно, не позвонишь, не звони, а все равно, привычка, раз уж звонишь, значит так и надо, значит, хочется, ну, значит, и звони, это вот когда у всех телефоны с экраном будут, с телевизором, как в фильмах смотришь, про будущее, тогда уж мне точно никто не позвонит, увидят раз, как сижу я, книжку читаю, и не позвонят больше, да, но пока же нету таких экранов у всех, нету, пока ладно, звоните. Я читаю книгу эту, библиотечную, днем читаю, и ночью даже, ночью читаю, ну, Как Бы читаю, я книгу эту ночью под подушку кладу, под голову, под мозги вот под эти, положу и сплю на ней, и снится мне, не всегда правда, но снится, то снится, что в книге этой написано. Ну, вот если только страшная книга, я такую не положу под подушку, нет, хорошую только, интересную, нет, не обязательно добрую, нет, пусть там про зло будет, потому что должно быть зло, пусть про зло, лишь бы интересная была, книга моя. Вот, я с книгой этой — и день, и ночь, и в холод, и в жару, и наяву, и во сне, и прочитала я ее, и в библиотеку принесла, в срок принесла, хотя раньше прочитала, но не приносила, потому что отдать жалко, говорю же — сроднились мы с ней. Принесла, аккуратненько так на стоечку положила, где библиотекарь сидит, с формулярами, вот, говорю, возьмите, она что, взяла, раз работа у нее такая, целый день книги одни, взяла и вычеркнула, Все. И пошла я, а что делать еще остается, повернулась и пошла, а книга моя, ну, которая и в холод, и в зной, лежит, плачет, наверное, обо мне скучает, а на другой день или в этот же, попозже только, другой придет или другая, придет в библиотеку и книгу мою возьмет, а это Я ее читала, перед ней читала или перед ним, Я, там, в ней, в книге, Мои пальцы, Мои отпечатки, Моя пыль, со стола Моего письменного, Мои уголки загнутые, да, я иногда уголки загибаю, на листах, в книге, это как у Маяковского — “про такого говорят нехороший мальчик”… или девочка. Я помню, стихотворение это, с садика еще, всей группе воспитатели прочитали его, громко так, с выражением, а потом книги клеить заставили, клейстером, чтобы все хорошие были-и мальчики, и девочки, и мы клеили, сами, дома клейстер варили, а не умели, между прочим, потому что маленькие были, но варили, всем хотелось хорошими быть, вот все и варили, по банке по полной, варили и в садик приносили, и клеили, клеили, клеили. А теперь я уголки в книгах загибаю и даже иногда ручкой подчеркиваю мысли умные, потому что имею право, потому что тогда, в садике, на всю жизнь наклеилась, за все книги ответила, самой хорошей стала.
Дак вот взял он или она мою книгу, взял и домой принес, зашел, дверь закрыл и сел, в кресло, например, сел, книгу на колени положил, открыл и подумал вдруг, вот так вот раз и подумал — ведь брал же кто-то книгу эту до меня, брал, конечно, брал, и тоже, так же, как я, сидел и читал, взял, прочитал, и обратно отдал. А я-то тоже, сижу дома и про него думаю, про того, кто книгу взял мою, а он, который в кресле сидит, он знает, что Кто-то до него эту книгу точно брал, а вот кто — не знает. А это я была, Я — это Я, а он знает, что я, ну, каждый человек я потому что, как бы я, но не Я. Я-то для себя — это Я, а для просто я, как и все я. Вот он для себя, это, конечно, это уж точно Он, а вот кто Я, я или не я, это он не знает, нет, это, конечно, нормально, что не знает он, так и должно быть, потому что только для меня, для меня самой Я — это Я, но ведь для других совсем даже не Я, потому что не знают они меня. И так вот и будет всегда, думаешь, он смотрит на Тебя и видит Тебя, ведь прямо уверен, что Тебя, нет, не Тебя, как бы тебя, но другого, другого видит, Я-то только для себя. И все, и книга уже его отпечатками покрылась, а, может, он еще и уголки загибает, не знаю, да, там, в книге моей, его, слезы Мои остались и слюни, потому что когда грустно в книге, если умирает кто-нибудь или даже живет, но несчастно живет, тогда плачу, или живет там кто-нибудь, вот сначала несчастный, несчастный, а потом вдруг — раз, и счастье к нему пришло, тогда тоже плачу, а слюни, когда интересно в книге очень, у меня рот открывается, и текут они, слюни, нет, не обязательно, чтобы интересно, бывает и от другого, вот, едят, например, когда в книге, полный стол там у них всего, тогда тоже текут.
Вообще-то, не люблю я, когда в книгах едят, нет, не в том смысле, что положат еду в книгу и едят, нет, не люблю, когда писатель про еду пишет, вот, пишет: стоит стол, а на нем… и начинается — и то там, и другое, и третье, конечно, есть сразу хочется, кушать, и не то, что даже нечего кушать, бывает, что даже есть чего, не всегда, но бывает. Дак вот даже если есть чего кушать, все равно, от книги-то отрываться не хочется, думаешь, пойдешь ты есть, а там, в книге, интересное чего-нибудь будет, что-нибудь такое, что не знаешь ты, люблю я что-нибудь такое, интересное, загадку. Вот, например, про загадку, нет, я сами-то загадки не люблю, типа, назовите букву на цыпочках — это Д, нет, я как бы загадки люблю. Вот, опять, про автобус, вот ездишь ты на автобусе, ездишь, ну, на работу, допустим, лет пять ездишь, нет, лет десять, просыпаешься, каждое утро из дома выходишь, на остановке автобус ждешь, садишься, едешь, и так десять лет, подряд, и каждый день автобус, и ты, вместе с ним — забор проезжаешь, длинный такой забор, бетонный, на нем еще краской пишут объявления разные — “изготовление памятников в короткий срок” или “сруб дерева, доставка”, и афиши на него клеят, ну, забор и забор. И ты все эти десять лет ездишь и думаешь — и чего это там, за забором этим, потому что не видно и он высокий, и это загадка, и ведь каждый день думаешь, гадаешь — и чего это там, за забором этим, и чего это там, за забором этим. И однажды вдруг тебе выйти пришлось, почти у забора самого, не специально, нет, просто, случайно. И вот идешь, идешь, и видишь, издалека еще видишь — забор, твой забор, который ты десять лет, из окна автобуса, через стекло, и подходишь, и понимаешь, что ты сейчас так просто не уйдешь отсюда, нет, ни за что, и обходишь ты забор, где людей поменьше, и ящик какой-нибудь находишь или камень, и к забору подставляешь, и встаешь, и думаешь — все, сейчас, сейчас, десять лет, как один день, сердце бьется, бьется, и смотришь уже, и… нет ничего там, пустота, только асфальт голый да мусор, асфальт голый да мусор, и понимаешь ты, что, может быть, год назад или полгода даже, было тут что-нибудь, было, но ты не успел, не вышел пораньше из автобуса, не встал на ящик или на камень и не посмотрел. И обидно так сразу становится, была тайна и нет, и идешь ты, идешь, и не думаешь уже ни о чем, и на следующее утро вставать не хочется, на работу идти, на остановке стоять, в автобусе грязном ехать, ничего не хочется. Вот и мне тоже, не хочется, положить книгу, а самой есть идти, просто, идти и есть, это даже не интересно как-то — сидишь и ешь, а писатель писал, старался, не ел, ведь все писатели не едят, ну, так бывает обычно, это везде говорят — он не ел, ему жить негде было, он болел, он умирал, но все равно от работы не отказывался своей, он писал и писал, он плевал на все тяготы жизни. Ну, все так говорят, хотя, конечно, были и богатые писатели, были, правда, они не сами были богатыми, им состояние досталось, вот они ели, они ели и писали, а интересно мне, вот какие писатели про еду больше писать любят — те, которые ели в жизни или те, которые не ели, не знаю. А вот когда нечего есть и в книге еще — такая еда, да другая еда, это я вообще не люблю, могу перелистнуть даже или, например, про природу тоже — леса, леса, деревья такие, деревья другие, небо, облака, да, про природу перелистываю, про еду иногда и еще предисловие, да, не читаю, никогда почти, бывает, конечно, случайно если, а так нет, и эпилог тоже, не читаю. А вот книги бывают, в них сначала предисловие большое, потом про природу, потом про еду, а в конце эпилог и тоже большой, вот и книга вся, кончилась, и сидишь, и думаешь, и зачем тогда было писателям этим — не есть, не спать, в грязи, в холоде, и подумаешь так вот, и пойдешь, и наешься, а все равно ешь и опять думаешь — неправильно это, не культурно как-то, нет, не то чтобы некультурно, а не искусственно, то есть нет искусства в этом во всем, а вот в книге есть, пусть даже про природу там много, и про еду, и предисловие на полкниги, а все равно —искусство.
А еще бывает как бы искусство и как бы не искусство, так-то не назовешь это искусством, а если вдуматься, то точно — искусство, говорят же “искусство жить”, вот и бывают в жизни моменты, обычные вроде моменты, а как бы и искусство. Например вот, автобус едет, нет, не тот, не мой, не икарус, который венгры смастерили и где тошнит всех, нет, просто автобус, “гармошка” даже пусть. Едет он, едет, остановку увидел, ну, не автобус, конечно, а водитель, увидел и остановился, стоит, стоит, люди выходят, заходят, все, кончилось время, время, которое на остановку отведено, знает же водитель сколько времени стоять ему, сколько людей ждать, постоял и поехал. И вот только поехал он, только разгоняться начал и раз, остановился, резко так, тормознул, и дверь открыл, последнюю, и думают все, в автобусе сидят себе или стоят даже и думают — и чего это затормозил он, зачем это, ведь торопимся же мы, нам ехать всем надо, быстрее ехать, у нас дела у всех, а он тут — тормозит. И вот подумали только и сразу — раз, женщина зашла, в дверь последнюю, нет, не зашла даже, а забежала, запрыгнула, и не отдышалась даже, не успела, а говорить стала — спасибо, спасибо, у ней дыхания-то не хватает, а она стоит и все — спасибо, спасибо. Люди глянули на нее, подумали — и чего это она, а некоторые улыбнулись, потому что кажется, что женщина эта, будто она спасибо нам всем, всем, которые в автобусе, всем спасибо говорит, хотя она и не смотрит на меня, но я же слышу ее спасибо, значит и мне тоже, мне — спасибо, и приятно так становится, а вроде зачем это она, ей дверь водитель открыл, а она нам всем, и мне тоже — спасибо, спасибо, тоже искусство, да.
А я все иду, иду, и все думаю, и как это они Все не знают, что Я — это Я. Икарус проехал мой, нет, я не помахала им, ну, тем, которые из другого города, их тошнит всех, а они все равно смотрят, смотрят в окна свои, на стекла, которые пальцами заляпали, и потом другие сядут, и на их отпечатки смотреть будут, и не будут знать они, те, другие, кто до них сидел, нет, они, конечно, будут знать, что сидел кто-то, а вот что это Они сидели — те, другие, не будут знать. И после этих других еще другие сядут, и так до бесконечности, и эти, другие, и те, книги в библиотеках брать будут и тоже ничего не узнают. И так и было, и так и будет. А я буду по улицам ходить, на икарусы смотреть, на лица в стеклах, и ни за что не помахаю им и не помашу даже, потому что знать надо, что Я — это Я.
И все та же улица, все та же дорога, все тот же шум, а я все иду, иду, иду.
Конец