Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2003
Во времена расцвета советской цивилизации журнал наш стал неплохо жить материально. Он давал прибыль Средне-Уральскому книжному издательству, а оно, тоже научившись быть прибыльным, выделяло нам достаточно средств на выплату гонораров авторам, на рецензирование рукописей, на командировочные расходы.
Выезды в города и веси для меня, как, думаю, и для других, были праздничной разрядкой в рутине повседневности. Они дарили знакомство с новым городом, новыми писателями и новыми людьми, несли тепло гостеприимства и… впрыскивали жаркий адреналин публичных выступлений. Конечно, была польза и от проверки нашей работы через ОТК народной критики. Да и росту тиража такие встречи, безусловно, способствовали. Кстати, библиотеки, которые в основном и проводили эти встречи, тоже были нашими постоянными подписчиками.
Так, мы любили бывать в Ирбите, где группой подвижниц руководил энтузиаст-книжник, замечательный знаток и пропагандист литературы Николай Васильевич Бармин. Выступали в Нижнем Тагиле, Серове, Краснотурьинске, Североуральске, в номерном закрытом Верх-Нейвинске. А с Качканаром у нас был официально заключен договор культурного шефства. Там вели мы занятия в литературном объединении, а в журнале планомерно освещали жизнь города.
Во время таких-то вот поездок возникали порой забавные случаи, и некоторые из них я раскрою в этих мемориях.
Неудавшийся десант
Летим на деловую встречу с удмуртскими писателями. Группу возглавляет Вадим Очеретин, главный редактор. При нем заместитель Давид Лившиц, завы отделами: публицистики — Валерий Черных, прозы — Валентина Артюшина.
В аэропорте назначения нас встретил Геннадий Красильников, возглавлявший тогда правление писательской организации Удмуртии. С авто.
Быстро промелькнул милый пригородный пейзаж, въехали в центральные кварталы Ижевска, и вот уже мы на взгорке, у подъезда главной гостиницы.
Красильников отошел к окошку администратора, переговорил, вернулся к Очеретину. Мы поднялись на этаж. Вечерело. Дежурная повела нас по длинному коридору с большими нишами в нем, где обычно организуют некое подобие зимнего сада с пальмой и филодендроном, ставят телевизор и диванчики для отдыха. Но на этот раз мы увидели в нишах ряды, задники раскладушек с торчащими из-под одеял голыми или в носках мужскими ступнями. Следующая по пути ниша оказалась свободной, и ее предложили заполнить нам. Отдельных номеров не было…
Очеретин вскипел. У Валерия Черных заходили желваки скул. Мы с Лившицем сникли, но, кажется, готовы были перекантоваться одну ночь, а там Бог даст. Красильников, скромный, мягкий человек, смотрел виновато и умоляюще.
Очеретин мгновенно принял решение: раз здесь не умеют уважать литераторов и журнал, мы, не медля ни минуты, возвращаемся. Обратно в Свердловск!
— Забирайте свои сумки!
И мы вышли на площадь. Вадим подозвал такси.
— Садитесь! — это нам. — До Агрыза! — уже шоферу.
Уехать в Свердловск в эту пору мы могли только поездом, проходящим через станцию Агрыз. Бедный убитый Красильников лишь махнул нам вслед. Я была потрясена: неужели это возможно — только что прилетели и тут же “адью”? Солдатская у меня все же психология, не генеральская…
Таксист хорошо заработал. Нам тоже повезло. Ждали поезда недолго. И вот уже блаженно вытянулись на полках, выставив в проход вагона ступни ног. В носках.
На этом рассказ можно бы и закончить. Но было бы несправедливо умолчать многолетнее и успешное сотрудничество в журнале удмуртских коллег. Разматываю клубок воспоминаний и вижу симпатичные лица Фрола Васильева, Олега Поскребышева, Зои Богомоловой, Владимира Владыкина…
Странный узелок памяти
В Ижевске я познакомилась с Георгием Семеновым, тем самым, знаменитым, из Москвы. Он тоже был гостем журнала “Молот”, отмечавшего свой юбилей. Как водится на подобных съездах, вечером собрались у кого-то в номере. Пили, пели, шумно разговаривали.
Семенов обмолвился, что мальчишкой жил в Приуралье, в эвакуации. А где именно? В Чернушинском районе Пермской области. Но ведь и я, школьницей, в те годы жила в Чернушке!
— Странно! — сказал Семенов. — Шла война, столько людей гибло. Где-то далеко. А самым сильным, страшным впечатлением в памяти осталось бытовое убийство. Старуха в деревне убила кого-то, уж не знаю теперь кого, а вот помню. До сих пор.
Господи, да ведь и мне известен тот случай, та старуха! А может, она и не была старухой, а нам, в нашем возрасте, казалась такой! Я тоже хорошо помню наполнявший меня тогда ужас…
Так оказалось, что, раньше не знавшие друг друга, мы, люди разных судеб, владели общим фактом жизни, общим узелком памяти. Он завязался в нас потому, что в те годы бытовые убийства были чрезвычайной редкостью, как и ограбления, кражи. Они поражали воображение, потрясали, запоминались, вот как этот случай, на всю жизнь.
Каково же психике современных детей, на которых ежедневно с экранов обрушиваются картины, одна ужаснее другой: убийства, насилия, разбои? Что порождается этим: цинизм, мизантропия, жестокость, равнодушие?
Недавно в суде слушали дело. Три парня из поселка Светлого (Арамиль) пили разбавленный спирт, потом “бегали за “Клинским”, потом двое били третьего кулаками, ногами, кирпичом по голове. И наконец прикончили ударами ножа. Когда судья спросил одного из них, почему он в ходе следствия дал противоречивые показания, парень ответил:
— Сильно расстроился…
— Чем?
— Тем, что нас арестовали.
Феликс Вибе и кедр
Город Качканар мы считали не только побратимом, но и ровесником. В 1982 году, когда он отмечал свое двадцатипятилетие, журнал на празднике представляла довольно солидная делегация. Конечно, не обошлось без торжественной части, банкета, фотографирования на месте палаток первостроителей и экскурсий по новенькому многоэтажному городу.
Я знала этот еще не город лет двадцать назад по первым деревянным домам, к которым мы шли с Женей Спеховым, собкором “Комсомолки”, пешком через лес от железнододорожной станции. Тогда Женя познакомил меня с легендарным Федором Селяниным — душой комсомольской стройки, и тогда же мы с Борисом Марьевым готовили для издательства его, Бориса, лирический качканарский стихотворный репортаж — удачу социального заказа. А теперь вот всхолмленный белокаменный город смотрелся в зеркало широкого водоема… Но самым ярким воспоминанием юбилейной встречи остался выезд на качканарский промышленный разрез, где добывали руду.
Дорога, пробитая в тайге, взбиралась все выше и дальше, и вот в панораме гор, покрытых хвойным лесом, открылась глазам залитая солнцем гигантская чаша разреза. Рукотворная? Скорее — машинотворная.
Благоговейно замираем. Лишь горный ветерок треплет волосы непокрытых голов. И тут замечаем суетливо снующую там и сям фигуру человека, белоснежную шевелюру которого не в силах всколыхнуть даже крепкий ветер: Феликс Вибе? В руках у него какая-то тара: ящик, мешок? А вот и шанцевый инструмент — лопата, кирка?
— Феликс? Что вы делаете? Собрались добывать руду дедовским способом?
Оказалось, наш юморист, нет — романтик, затеял привезти с северных качканарских гор кедр и высадить его в Курганово, под Свердловском, где у издательства дача, а попросту говоря, деревенская изба с огородом и банькой. Летом там отдыхали издатели, кто в одиночку, кто семьями. А Феликс еще и вел образцовое огородничество.
Идея всем понравилась. Стали выискивать подходящий подрост.
Вот он, пушистый, бодрый кедренок! Ему и путешествовать!
Как водится, вокруг одного работающего куча советчиков: как подкопать, как упаковать. Феликс прежде всего определил положение дерева по отношению к сторонам света, заметил, куда какая веточка смотрит: на север, на юг. Если на новом месте не соблюсти это же положение, ткнуть в землю как попало, кедр, весьма прихотливый субъект, может не прижиться.
Надежно упакованный и увязанный, лесной малыш был доставлен в Курганово и высажен в облюбованном месте между баней и домом. С легкой Феликса руки красавчик прижился и радовал всех, но…
В 1992 году наше издательство так же бестолково акционировалось, как все огромное хозяйство страны, и очень скоро акции неудачливых акционеров скупила брокерская фирма. Недавно я спросила нового хозяина, жив ли кедр. Он ответил: “Жив и еще сотню лет проживет”.
Польза девичьей фамилии
Мой отец Викторин Федорович Артюшин погиб под Сталинградом в 1942 году. Когда я выходила замуж, сохранила его фамилию: пусть живет, коли нет продолжателя сына. Так после войны многие дочери делали в память об отцах. Фамилия хранит прошлое.
И вот однажды выступаю на читательской конференции в городской библиотеке Нижнего Тагила. В первом ряду сидят две внимательно слушающие женщины. Как это бывает, выбираю их для контакта, говорю и смотрю на них. Кивают, улыбаются, ну прямо-таки подаются вперед из кресел.
Кончилась встреча, люди меня обступили, задают вопросы. А эти две стоят в сторонке. Дождались наконец, ринулись ко мне:
— Ой, Валя, Валя, надо же! Надо же!
Я растерялась. Не понимаю.
— Ты что, не узнала? Стяжкины мы. Вера, Тася…
Боже ж ты мой! Я с Тасей в третьем классе училась в селе Рябки Чернушинского района. Это у них в доме, сидя у подоконника, я за один присест прочитала к вечеру “Всадника без головы”! Их было много, сестер: Рая, Фая, Клава, Шура, Вера, Тася. Отец сына хотел, а рождались девочки. И вообще тогда, до войны, в деревнях большие семьи были.
Так вот: увидели сестры мою фамилию на афише, пришли. Через тридцать лет.
Девичья фамилия подарила мне не одну такую встречу с прошлым.
Шахтерская доля
С Нижним Тагилом связан еще один эпизод, вернее, конфузное для меня происшествие.
С Борисом Путиловым у шахтеров Высокогорского рудника обсуждали его напечатанный в “Урале” рассказ “Володя — оборщик заколов”. Елея не было. Люди такой аудитории обычно относятся к рассказу как к документальному очерку, противятся художественному вымыслу. Тем более что в Володе был узнан его прототип и все ожидали полного слияния образа и обстоятельств. Путилов успешно отбивался. Он хорошо знал материал, работал здесь под землей раньше. Мне же очень хотелось побывать в забое.
Напросилась.
В женской раздевалке выдали мне новенькие белые кальсоны (!), нательную рубаху, робу, каску. От одного этого уже холодок по коже пошел. Так экипированная, вошла в клеть с группой рабочих, и начался медленный спуск в преисподнюю. Вышли мы в освещенное электричеством пространство, напоминавшее улицу, — тоннель, только без вольного света в конце его, и шла по нему из тупиковой дали железная вагонетная дорога.
Мне представили проводника — сухощавого мужчину средних лет. Он оказался человеком ответственным, не учел только, что “товарищ из редакции” мало тренирован и ведет кабинетный образ жизни. Легконогий, он был горд показать мне все!
Оказалось, от этого горизонтального тоннеля идут ответвления, а в них есть вертикальные спуски вниз, в глубь шахтного поля: там же, в свою очередь, ответвляются горизонтальные ходы — коридоры, ведущие в забои. Словом, все ветвится в стороны и вниз, как крона дерева, поставленного комлем вверх. И такой путь в стороны и вниз я прошла, пролезла, слезла и влезла, увидев и горные крепи, и подготовительные и отработанные забои, побывав и там, где закладывают шпуры, и там, где с грохотом крушил стену горняк с перфоратором — отбойным молотком.
Понятие “шахта” раскрывалось мне в своих подробностях: штольня, штрек, ствол, шнековое и перфораторное бурение и т. д. и т. п. Но энтузиазм познания постепенно гасился нарастающей усталостью. Дело в том, что спуск на более низкие горизонты-разработки шел по деревянным резко вертикальным лестницам, когда спускаешься и поднимаешься по ним лицом к этому отвесу, перебирая перекладины руками и нащупывая нижнюю ступень ногами. И вот такие спуски в темноту, как бы в бездонный колодец, были мне и трудны, и страшны. Но я молчала, стесняясь признаться, что устала, что боюсь наступления дурноты.
И все-таки вернулись мы на свет Божий. Неутомимый проводник оставил меня у входа в баню для окончивших смену. В ней было пусто в этот час, чисто и сухо. Некоторое время я сидела в тишине, еле живая, без сил. Ныло сердце.
Блаженная свежесть воды помогла.
Но самое смешное случилось на другой день, на работе. Поднялась в редакцию легко, как всегда, привыкшая к четвертому этажу полнометражного здания. А вот спуститься… смогла только двигаясь вперед спиной, лицом к уходящему вверх маршу, как бы спускаясь по стремянке. Иначе ступить не давала сильная боль в перетянутых мышцах ног.
Вот так я вкусила горняцкой доли. Славим моряков, воздухоплавателей, но самая трудная и бесстрашная профессия, по-моему, у подземных рабочих. А я-то сокрушалась, что двадцать лет сижу в северной, без солнца, комнате! Низкий поклон шахтерам!
Впрочем, представители других рабочих профессий могут, подобно героям некрасовской поэмы, возразить: кому живется весело, вольготно на Руси?
В те же 70-е годы с журналистом Мотыревым возвращались мы с читательской встречи из Верхней Салды. На маленьком заводском биплане. Прежде мне на таком летать не доводилось. Он шел низко. Был ясный день, и тень самолета сопровождала нас по земле. Я любовалась бархатной земной топографией. Тут под нами возникла и стала разрастаться облачность нежно-розового, серого, желтоватого и багрово-темного цветов. Она все наползала, ширилась и наконец закрыла все видимое пространство земли.
— Что это?!
Мотырев ответил:
— Летим над Тагилом.
Города я не увидела. А там, под плотной подушкой дымов, работали, жили люди.
Знай и изучай
Я пришла в “Урал” в 1969 году, когда это создание свердловских писателей стало по содержанию общеуральским. И, конечно же, для начала сочла необходимым объехать “епархию”, лично представиться и познакомиться.
Идея региональности мне нравилась. Осуществленная, она давала большую возможность выбора произведений для журнала, для открытия свежих имен, для роста, опять же, подписки. К примеру, в дальней Оренбургской области подписывались на “Урал” больше, чем в соседней Челябинской. “Урал” оказывал существенную помощь в становлении молодой писательской популяции региона.
Как В.П. Лукьянин гордится тем, что с его приходом в журнал стала возможной публикация “Диофантовых уравнений” А. Ромашова, так я горжусь тем, что “Урал” помог войти в литературу Леониду Юзефовичу из Перми или Сергею Петрову из Челябинска. Публикация в журнале сняла некие запреты, которых не смогли преодолеть местные книжные издательства.
Сергей Петров. Фиксирую это имя талантливого писателя. Его роман “Воспоминание о розовой лошади” достоин того, чтобы быть изданным в “Библиотеке прозы Каменного пояса”, предпринятой издательством Ю.В. Яценко “Банк культурной информации”. Центральная критика в свое время отмечала роман как продолжение лучших традиций русской классической прозы. Я же вижу в нем развитие глубинно-психологической чеховской, трифоновской ли темы. Казалось бы, семейный роман, но в судьбах его персонажей отразились все противоречия послевоенного существования нашего общества. И что особенно хорошо чувствуется — это жизнь большого уральского города, что, как ни странно, редкость у авторов нашего индустриального края.
Итак, региональность. Я благодарна “Уралу” за то, что он подарил возможность осуществить лозунг, принцип ли: “знай и изучай свой край”. Поездки к писателям и читателям сопровождались, как правило, посещением ключевых для города предприятий. Так, в Первоуральске я увидела работу прокатного стана, в Артях Анатолий Власов ознакомил нас со Стефаном Захаровым с уникальным производством кос и иголок, в Ревде журналист Саша Показаньев показал (удачная тавтология!) процесс медной плавки на СУМЗе, в Челябинске мы, “уральцы”, посетили новый завод по производству рифленого оцинкованного строительного железа, на Уралмаше увидели мартеновскую плавку, заготовку литейных опок, карусельные станки, в Магнитогорске посетили новый гигантский доменный комплекс.
В Кургане по всемирно известному институту ортопедии водил нас Феликс Сузин (Зусманович), научный сотрудник института и наш автор. Мы напечатали его повесть об ученом-самородке, прототипом которого был, конечно же, профессор Илизаров.
В Оренбурге я бывала неоднократно. Приезжала работать то с Борисом Бурлаком, то с Юрием Тереховым, то с Иваном Ухановым. И как было не очароваться самим Оренбургским краем. Южноуральские горы скатываются по нему крупными округлыми зелеными холмами, переходящими в степь. Прекрасные, музыкально звучащие в названиях реки Сакмара, Илек, Кинель, Урал, Самара несут воды, темно-зеленые от прибрежной уремы. Когда-то на берегу одной из них Борис Сергеевич Бурлак организовал уху. Рыбу, только что пойманную, варили в большом ведре по всем правилам тройной рыбацкой ухи. Какая то была уха! Какая рыба! Это неописуемо. По-южному мягкий лиственный лес, как и зеленые холмы, поразил меня тогда обилием ярких, не знакомых по Среднему Уралу цветов…
Виктор Боков и частушка
Поскольку пишу я заметки к сорокапятилетию журнала, уместно вспомнить еще одну примечательность, характерную для его серединных лет. Дни литературы.
Организованные секретариатом Союза писателей, они проходили во многих республиках и областях — встречи московской литературной элиты с провинцией, с народом. В нашей зоне Дни литературы с особым размахом и постоянством шли на Тюменщине, благодаря нефтяной трубе и организаторским талантам Константина Яковлевича Лагунова, возглавлявшего Тюменскую писательскую организацию.
Снаряжались обычно три маршрута: сухопутный по сельскохозяйственному югу, водный — от Тобольска по Иртышу и Оби, самолетный — на газоносный север. Мне посчастливилось побывать на водном с выходом в Ханты-Мансийске, Сургуте (Самотлоре), Нижневартовске и других пунктах, где проходили выступления и встречи.
Среди высоких гостей особенно запомнились Юлия Друнина и Каплер, отъединенные от других, бережные, ласковые друг к другу. Я за время путешествия сблизилась с Риммой Коваленко, когда-то работавшей в Свердловске собкором “Пионерской правды”. Она и познакомила меня с Виктором Боковым. При нем была неизменная спутница — балалайка. В каюте у Риммы, да и на выступлениях, он мастерски пел собранные по всей России частушки с разными ритмами и мелодиями. И все-таки моей затейливой каслинской в его коллекции не оказалось. Восхищенный ею, он много раз заставлял меня выпевать:
Пим на маме, пим на маме,
Пим на маминой ноге.
Веник в бане, веник в бане,
Веник в бане на полке…
К сожалению, я не владею нотами и не могу передать здесь мелодию, которую сама услышала в студенческие годы от отца сокурсницы. И мелодия, и ритм частушки так же неожиданны и странны, как “у заветного столба да нету счастья никогда” из репертуара Уральского народного хора. Но… но по-своему милы и забавны.
Эхо тридцатых, или История трех заочных встреч
Шел 1950 год. В один прекрасный день на мой редакторский стол лег толстый, еще влажный в своем картонном переплете сигнальный экземпляр книги “Самый северный” — из истории Серовского металлургического завода. Итог объемного труда, связанного со многими цензурными вмешательствами. Оставалось получить штамп на выход книги в свет и… Нет, тираж к читателям не попал! Он, как тогда говорили, пошел под нож.
Что же случилось? Было установлено, что автор книги использовал в ней материалы “врага народа” журналиста Алексея Маленького (Попова), по понятной причине не ссылаясь на источник. Скандал был громкий, и закончился он исключением автора из партии и Союза писателей.
Так я впервые узнала имя: Алексей Маленький. Да и откуда мне было его знать? Когда Алексея Георгиевича Попова этапировали в ЮЖЛАГ НКВД, мне было одиннадцать лет.
А потом наступило историческое реабилитационное время. В 1958 году в том же Свердловском книжном издательстве, где я продолжала работать, вышла в свет тиражом 15 тысяч экземпляров книга “Избранное”Алексея Маленького с предисловием Константина Боголюбова. Улыбка судьбы: как редактор той книги я второй раз встретилась с Маленьким — через его теперь раскрывшееся перед всеми творчество.
Маленького называли одним из первых советских журналистов и одним из организаторов издательского дела в Сибири. На Урале, став корреспондентом газеты “Уральский рабочий”, он проявился как яркий очеркист. В одном из очерков он писал: “Мой чемодан уклеен бумажками багажных камер… Галерея людей, с которыми газетчику в своей работе приходится иметь дело, встает передо мной в дивном виде. Я купаюсь в глубинах жизни!”
Со временем рамки газетной публицистики становятся ему тесны, и он уходит из “Уральского рабочего”, чтобы стать литератром-профессионалом. Вот тут-то, на новом взлете, его и накрыла волна репрессий. Он стал жертвой навета. Навет же чаще касался личностей ярких, незаурядных. В условиях политического террора так своеобразно проявлялось извечное противостояние моцартианства и сальеризма.
В апреле и мае 2002 года “Урал” опубликовал пронзительно горькое повествование Владимира Голдина “Узорщики слова и проба пера”. И я снова, в третий раз, встретилась с Маленьким, узнав механизм уничтожения этого талантливого журналиста-патриота, не успевшего реализовать себя полностью в писательстве.
Печальной нотой я заканчиваю свои, пожалуй, веселые, хотя и ностальгические, мемории. Если читатели посетуют, что в записях нет внутриредакционных эпизодов, отсылаю их к предыдущим публикациям в “Урале” — № 2 и 11 за 2000 год и № 11 за 2001 год.