Новелла. Перевод Светланы Князьковой
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2002
Маргрит де Моор (1941)
— нидерландская писательница,
лауреат ряда литературных премий.
Автор сборников “Вид со спины”
(1988), “Двойной портрет” (1989), “Как
во сне” (1995), романов “Серое, белое,
голубое” (1991; рус. перев. 1996),
“Виртуоз” (1993), “Правитель
Египта” (1996), “Внутреннее море”
(1999).
Новелла “Возвращение” печатается
по изданию “Verzamelde verhalen”. Contact,
Amsterdam/Antwerpen, 2000.
1
Мы вышли из аэропорта и сразу же окунулись в простор. На много миль вокруг никаких признаков городского жилья. Я сидела на заднем сидении и с удивлением, не отрываясь, вглядывалась в пейзаж, состоящий из полей и прямых, как стрелы, каналов. Казалось, что земля только что вспахана, такой она была на вид плодородной, почти съедобной. Кругом равнина. Разбросанные кое-где крестьянские фермы да ряды тополей мало что меняли в этом впечатлении. Но когда я поднимала глаза, то видела плывущие в ярко-голубом небе облака, и там уже ничего не напоминало равнину.
Все было мне знакомо.
Матьё, мой дядя, который вел машину, вдруг спросил:
— Как там твоя мама?
— Хорошо, — рассеянно ответила я.
Мы свернули вправо. На фоне полей то здесь то там стали мелькать угловатые кирпичные постройки c выложенными на фронтонах именами владельцев: Фаассен, Ван Римсдейк, Пассхир. На горизонте обозначились зеленоватые и белые холмы дюн.
Все знакомо.
— Скажи, она все такая же красивая?
В зеркале я видела его глаза, голубые, как у моего отца, но только гораздо теплее.
— Признаюсь, я часто ее вспоминал. Сколько грации, какая элегантность! Таких женщин не тащат за собой на край света, их приглашают в оперу, на курорт или в Париж.
Меня сильно занимали эти самые голубизна и простор, ведь что характерно — та страна, в которой я прожила уже несколько десятков лет, тоже словно вся состояла из простора и даже еще более насыщенной голубизны.
Моя тетка Элизабет принялась искать сигареты. Из сердечного расположения ко мне она сидела, чуть наклонившись в мою сторону. Не успела она поднести к лицу зажигалку, как я уже зримо представила ее курящей: как она морщит свои старые губы, подкрашенные красной помадой, как прищуривает глаза, выдыхая в сторону дым.
Она посмотрела на меня ласково и сказала:
— Твоя мама, Софи, — это было что-то необыкновенное.
— Главное хобби моего отца, — пошутила я.
Матьё кивнул: “мол, я его понимаю”.
— Во всем Сиднее не сыскать другой пациентки, страдающей ревматизмом, о которой бы столько заботились. Он с точностью до минуты знает час, когда ей пора вводить инъекции, когда пить таблетки. Не позволяет ей ни в чем нарушать диету. Всегда идет с ней вместе на прием к любому врачу. Он требует для нее самого лучшего лечения, какое только можно себе представить.
Картина жизни моих родителей, которую я нарисовала Элизабет и Матьё, должно быть, получилась сентиментальной: пожилой, горячо привязанный к своей половине супруг. Ну и что же, это правда, он на самом деле к ней привязан. Весь его мир состоит из двух полюсов: с одной стороны виски, с другой — тщательный уход за моей больной матерью.
По кромке узкой речушки мы въехали в деревню. Каждый из домов, стоявших по правому берегу, имел свой собственный крутой мостик. Башенные часы показывали десять. Утро в голландской деревне. По дорожке вдоль проезжей части катили на велосипедах женщины с маленькими детьми, сидящими в креслицах, укрепленных возле руля. Возле здания школы высоченные подростки жевали бутерброды.
Все знакомо.
Так выглядит страна, так деревня. Все состоит из голубизны и простора. Знакомый с детства пейзаж? Но вдруг мне показалось, что мои наблюдения означают для меня нечто большее, чем личные воспоминания. Больше, чем сам пейзаж… Пока мы стояли перед мигающим оранжевым светофором, неловко примостившимся на возвышеньице, — единственным пешеходом, переходившим улицу, был хромой лохматый лабрадор — я стала думать о людях, обо всех тех поколениях, которые, благодаря своим настойчивости и изобретательности, придумали и смоделировали этот ландшафт.
Воспоминания? Они тоже у меня были. Чтобы вызвать их к жизни, мне стоило только закрыть глаза.
… Дождь идет не переставая уже много недель подряд. В воздухе легкий туман, который никогда не рассеивается. Словно всю страну и ее жителей накрыло пропитанным влагой покрывалом. “Кто там еще смеется? Кто поет?” (Никто, папа). В домах закрыты окна. Вы помните, как пахнут пальто, которые никогда до конца не просыхают? Все эти узкие улочки, крошечные площади, каналы с застоявшейся водой? И как они, боже ты мой, там живут? Густеют сумерки. В свете фонаря собрались в кружок люди. Они о чем-то переговариваются. Стоит кому-то одному обернуться, как замечаешь, какое у него поразительно молодое лицо. И девушки, зябко поеживающиеся возле Центрального вокзала, все такие юные…
— В этой стране все прогнило.
Мой отец произнес это очень тихо. Странички, извлеченные из конверта авиапочты, шелестели у него в руках. Только что закончив завтрак, мы сидели на террасе. Элли и Янни были рады встрече: с тех пор, как я с семьей переехала на другой конец города, они стали видеть меня совсем не так часто. У мамы вид был отсутствующий. Она сжимала в кулаке носовой платок.
Отец поднял на меня глаза и продолжил:
— То, что такие сопляки, как Матьё, теперь катаются на собственном драндулете, это еще полбеды, я за них рад, но то, что по этой маленькой стране ездит восемь миллионов машин, это просто уму непостижимо! Она состоит теперь из одних только дорог, кругом сплошная пробка. Все, что остается — всего лишь место для парковки!
Я наблюдала, как он читает письмо. Его шея, выступающая из открытого воротника рубашки, побагровела. Между светлыми бровями пролегла глубокая морщина. Я видела, что он сейчас крайне сосредоточен. Эти самые письма из Голландии, такой, казалось бы, пустяк, всегда были для него очень важны.
— Послушай, Софи, — его глаза словно буравили меня насквозь, — этот парень, Мартин Алкемаде, он, кажется, учился с тобой в одной школе?
(Нет, папа, я такого не помню. С высоким мальчиком из 6 “б” по имени Мартин я никогда не была знакома…)
— Он тоже развелся.
Вот, пожалуйста вам, полюбуйтесь — зал декадентского искусства. Расшатывание всяческих норм и понятий о приличиях в перевернувшемся вниз головой обществе — а мы сидим тут на краю ослепительно зеленого газона и с осуждением качаем головами.
Письмо было отложено в сторону. Из дома потянуло ароматом кофе. Элли поставила неподалеку от отца виски. Они с Янни были настроены на смешливый лад.
— Алкемаде, — начала Элли.
— Винк, — подхватил Янни.
— Виттеман. Де Гроот, — скороговоркой выпалила Элли.
А Янни дальше:
— Касперс. Хеемскерк. Слатс.
Мой отец с удовлетворением плеснул себе виски. Задачка по химии решена. Все плохие новости из письма отфильтрованы. Еще раз подтвердилось уже давно известное: мы избежали кошмара, мы избавлены и живем правильно…
Проехали Сассенхейм. Пересекли его старинный центр и по асфальтированному шоссе выехали из поселка. Дальше продвигались через поля, миновали красивый новенький сарай для хранения луковиц тюльпанов и наконец добрались до дома. Оранжевая крыша переливалась на солнце.
Я вышла из машины. Веял легкий ветерок. Я заметила, что листва тополей, обрамлявших двор, уже начала менять цвет. Октябрь месяц. Тополя всегда первыми начинают желтеть. На пороге сарая стояла тележка, на которой горкой одна в одну были сложены корзины.
Такого запаха нет больше нигде. Усевшись за стол, мы стали пить кофе. Старики, хоть и видели, что я устала, понимали в то же время, что невозможно не попросить показать фотографии. У меня с собой в сумке был пластиковый альбомчик.
— Это Рик.
Дядя поднял глаза в тот самый момент, когда я доставала фотографию. Я вдруг заметила, что он посмотрел с неприязнью. Мужчина лет сорока с квадратным лицом и узкими ирландскими губами. В уголках рта — скорбные тени, происхождения которых я никогда не понимала.
— Как он себя чувствует после того несчастного случая? — поинтересовался Матьё.
Я ответила:
— Хорошо. Уже полгода снова работает. Консьержем в техникуме.
Достаю следующее фото.
— Джессика.
Джесси — моя дочь. Я заставила ее тогда улыбнуться, но раздражение (“Мать направила на меня объектив!”) уже много месяцев не уходит из ее глаз. В конце концов она стала жить с этим человеком, своим бывшим учителем, этим типом лет пятидесяти с двумя отвратительными бородавками сзади на шее.
Матьё пробормотал что-то одобрительное. Что-то вроде “красивая Джессика”. Я перевернула страницу.
— А это Ями.
На фотографии — мальчик на мопеде на фоне экзотических зарослей. Приятно посмотреть.
— Сколько ему?
— Шестнадцать.
Младенцем он почти никогда не улыбался. Смотреть на меня он научился только после трех. Потом дела пошли лучше. Есть особые школы для таких детей. Сейчас ему шестнадцать. В этом возрасте он навсегда и останется.
Элизабет и Матьё улыбались мне, хвалили мою семью, но я вдруг ощутила особого рода усталость, возможно даже это была начинающаяся паника. Я захлопнула альбомчик, прижав его сверху ладонью, — так надавливают на дверь, когда она плохо закрывается.
Через некоторое время я осталась одна. Комната, которую мне отвели, была похожа на гостиничный номер, она выглядела уютно и в то же время безлично. Я была благодарна тете и дяде за это. “Ты устала больше, чем ты думаешь, Софи, — сказала мне Элизабет. — Прими душ и пойди несколько часов поспи”. Да, так я и сделаю. Лягу спать.
Я вытиралась перед зеркалом. Самое привычное, что может быть: мои груди с маленькими коричневыми окружностями сосков, живот и бедра, рот — губы, кажется, вполне еще аппетитные, но чуточку дрожащие. Ни с того ни с сего я вдруг расплакалась.
Что-то неладное творится со мной, мне это уже и раньше часто приходило в голову. Сколько себя помню, так было всегда. Рик знает эти мои приступы отчаяния. В таких случаях он всегда берет меня куда-нибудь с собой. Когда мы с ним вместе бывали на море, то во время отлива гуляли вдоль самой кромки воды. Под тростниковой крышей мы молча пили крепкий английский чай. Потому что он уже давно не спрашивает меня: “Почему ты такая грустная, Софи?”
Действительно, почему?
Я подошла к окну. Груды облаков на небе были опять новыми, не такими, как несколько часов назад. Я внимательно следила за движением процессии белых, как снег, сказочных существ. Разумеется, я все знала. Там моя страна, потонувшая в тумане и дожде, а с другой стороны на чаше весов — будущее наших детей… Когда вся твоя жизнь вдруг оказывается втиснутой в узкое пространство между этими двумя неправдами — твоим происхождением и твоим будущим — невозможно не грустить, не так ли? Когда приезжаешь на рейсовом автобусе забирать детей из школы, когда теплыми летними вечерами смотришь на своего мужа, который размешивает горячие угли в камине, когда мучаешься перед зеркалом, стараясь поровнее подстричь себе волосы, и при этом осознаешь, что тебя самым что ни на есть хитрым способом провели, заставив решать постыдную задачку, тебе не избавиться порой от горького привкуса во рту.
Можно ли представить себе жизнь настолько “правильную”, чтобы приличной показалась даже ложь, лежащая в ее истоке?
Оно, это самое пресловутое “будущее детей”, началось одним туманным ноябрьским утром.
2
Мужчина, стоявший рядом со мной, громко рыдал. Я бросала на него любопытные взгляды. Сопли и слезы ручьем текли по его лицу. Но в целом он выглядел крепким и довольно накачанным; красными от напряжения руками он вцепился в ограждение бортика. На указательном пальце у него было кольцо с плоским коричневым камнем.
Впрочем, он был исключением. Большинство пассажиров, как и полагается новообращенным, с решимостью смотрело вперед. Плакальщики остались по ту сторону залива, на набережной. В тумане их малочисленная группка казалась серой и жалобной. Эти люди смотрелись как отверженные, брошенные. Палуба у меня под ногами легонько заходила ходуном. Теплоход пришел в движение. Гудок внезапно заглушил крики отчаянно махавших провожающих. Это был один из тех звуков, которые, вибрируя, ввинчиваются вам в грудь, заставляя прерваться дыхание. С этой минуты ничего уже нельзя было изменить. Контроль над жизнью брали на себя высшие силы.
С фигуры плакальщика я перевела взгляд на прямую и полную достоинства спину моего отца. Одной рукой он держал Элли. Рядом с ним стояла моя мать. Лицо у нее было бледное как смерть. Небрежными движениями она гладила прижавшегося к ее ноге Янни. Она послала мне улыбку сомнамбулы, на которую я не ответила.
Не ответила я и Кейсу, моему брату, когда он, пихнув меня в бок, стал мне что-то показывать со словами: “Смотри! Ты только посмотри!” На одном из пирсов суетился маленький человечек и как сумасшедший размахивал руками. Это был мой дядя Матьё.
Мой взгляд оставался совершенно безучастным. Что же, значит, так надо, теперь я с ними. И что дальше? А ничего. Все очень даже хорошо. Плачущий мужчина — притворщик. Такое не часто увидишь: взрослый дядя, который так вот надрывается. Мне шестнадцать и я неустрашима. У меня нет воспоминаний. Буквально сегодня я окончательно подвела черту.
Началось все незаметно. Вначале стали выносить мебель. Внимательные глаза инвентаризировали предметы: вот кресла, вот стол, вот ночник под бледно-розовым абажуром, и даже зеркало в коридоре пошло с молотка, зеркало, которое на самом деле представляло собой портрет моей матери, стройной женщины в сером английском костюме, поправлявшей вуаль на шляпе. Мой отец не знал усталости. Я никогда не знала его таким. Почувствовав себя продавцом, он широким жестом предлагал: “Пусть будет на пятьдесят гульденов дороже, зато заберете вместе с покрывалом”. Я чувствовала, что приближается момент, когда мне придется расстаться с глубинной убежденностью в том, что это не мой отец и что я чужая в семье.
И вот наконец наступил момент подлинного прощания. Пора было, если, конечно, не вмешается случай, сказать “прощай навсегда”. Что делать, смеяться или плакать? Никто ведь не умирает? Просто наша жизнь будет протекать отныне в другом измерении. Мы уезжаем. Не потому, что нам не нравились родственники или что я не любила учительницу с выражением лица как у морского котика, терпеть не могла трусливого, подобострастно улыбавшегося сапожника, этого мелкого попрошайку, но потому… Однажды мой брат Кейс, сидя вместе со всеми за столом, провозгласил: “Фрейк хочет забрать кролика”.
Я взглянула на свою бледную руку на блеклой скатерти и покорно ответила: “Хорошо”.
Но когда я взяла этого толстяка на руки, он показался мне до ужаса тяжелым. Я погрузила его в коробку, устланную сеном. Кролик опустил уши, давая себя погладить, и снова посмотрел на меня одним глазом, этим своим спокойным глазом, в котором сквозила мистическая мудрость.
И наконец был
Мартин. Высокий юноша, на два класса
меня старше. Он играл на кларнете в
джаз-банде, собирался через год
пойти учиться на врача
и пользовался бешеной
популярностью. Мои подружки
мечтали о нем. Они делились со мной
удивительно пикантными
соображениями на случай, если
вдруг… Но потом разговоры как-то
сами собой прекратились, когда
выяснилось, что он в меня влюблен. Я
почувствовала себя польщенной,
сходила с ним пару раз на школьную
вечеринку, но, как ни странно, мне
почему-то не передавался его
восторг. Он мне казался просто
“классным”, и только. За два дня до
нашего отъезда я пришла к выводу,
что не хочу уезжать. Я стояла
посреди комнаты, схватившись за
голову. Меня терзало отчаяние. Я
понимала, что
уже поздно. Мою одежду частично
раздали, частично запаковали, в
моей комнате не осталось ничего,
кроме диван-кровати. Полдня я
пролежала и проплакала,
свернувшись калачиком. Потом
встала и умылась, но мое лицо
оставалось все таким же красным и
распухшим. Я вывела из сарая
велосипед Кейса, на который не
нашлось покупателя.
Я ехала по городу. Отчаяние мое не прошло, нет, но я поняла, что выражать его бессмысленно.
И тут я увидела Мартина.
— Эй, привет!
Я резко затормозила и остановилась, замерев как ослица с расставленными по обе стороны от рамы ногами.
Он радостно поздоровался со мной и спросил, все ли я уже собрала.
— Я хочу с тобой в постель, — промолвила я.
Эта фраза мне самой понравилась. Сказано было потрясающе, так продуманно и так спокойно. Я заметила, что глаза у него не карие, а темно-зеленые, с золотым ободком вокруг зрачка. Похожие на лампочки накаливания.
Он вспыхнул. Я обратила внимание, что он начал быстрее дышать.
— Пойдем чего-нибудь выпьем, — предложил он.
— Давай.
Я соскочила с велосипеда и прислонила его к стене у входа в кафе.
На сцене выступал небольшой оркестрик, инструменты — органола, труба, скрипка. На музыкантах были ярко-красные блузы. Я вначале подумала, что они играют “Вспоминай обо мне”, но оказалось, что это “Прочь из этого мира”.
В кафе было еще довольно пусто. Мы уселись в боковой нише на красный бархатный диванчик.
— Ты что будешь? Кофе? — спросил он.
— Нет, лучше ром-колу.
Мы начали обсуждать наш план. Он должен был прийти ко мне этой ночью в двенадцать часов. К этому времени вся наша улица засыпала. В мою комнату ему предстояло пробраться через балкон. Это было проще простого. Я сама так делала десятки раз.
Стоя перед дверью-вертушкой, мы начали прощаться. Он положил руку мне пониже талии и прижал меня к себе. И пока мы так стояли и целовались, как настоящие любовники, нас чуть не сбил с ног мрачного вида тип с собакой.
— Пока, — сказал Мартин.
Вечером пошел дождь. Я стояла у окна и смотрела на дрожащие лужи на тротуаре. В свете фонаря в них плясали радужные блики.
Комната за моей спиной была похожа на монастырскую келью. Голый пол, над дверью забытое распятие и постель, по привычке аккуратно застланная моей матерью. Я ждала терпеливо. То, на что я решилась, было во всех отношениях безукоризненно. После сегодняшней ночи я уже никогда не буду прежней. Увозите меня хоть на край земли, сердцем я буду не с вами. Смотрите на меня, говорите со мной, вы не узнаете, кто перед вами в действительности. А еще лучше, если я забеременею…
Я достала из волос шпильку и процарапала ею по мягкой древесине дверного косяка сердечко, пробитое стрелой, и рядом наши инициалы: М… С… Вначале мы займемся любовью, думала я, а потом он, наверное, заснет, положив голову мне на грудь. Я не буду с ним ничего обсуждать.
Огни на нашей улице гасли один за другим. Только фонарь на противоположной стороне по-прежнему отбрасывал сноп тусклого желтоватого света.
В эту минуту я увидела его. Он вынырнул из темноты улицы, проходившей перпендикулярно нашей. На нем была его знаменитая темно-синяя куртка с нависными петлями и с капюшоном. Он явно не спешил. Что-то очень странное было в его походке. “Торопись, — подгоняла я его про себя, прижавшись носом к стеклу, — не заставляй меня просто так стоять и смотреть на тебя — мое сердце рвется на части”. Вдруг он согнулся в три погибели и ринулся прочь. В свете фонаря на углу он наполовину обернулся и на бегу погрозил кому-то кулаком.
Теплоход шел по Ниуве Ватервег. На палубе было мало народу, большинство пассажиров направилось исследовать внутренние залы и каюты. Те, что остались, молчали и наблюдали за судами, проплывавшими справа и слева по борту от нас. Как рождественские елки, они тонули в огнях и предупреждали о своем приближении сигнальными гудками. На берегу что-либо различить было уже почти невозможно, не считая кранов и пакгаузов на набережных.
Был полный штиль. Возле Хук ван Холланд туман еще больше сгустился. Участившиеся световые и звуковые сигналы указывали нам путь в открытое море.
Но позади еще маячил берег. Моя родина постепенно растворялась в тумане, так, словно ее никогда и не было на свете.
3
Элизабет сказала: “Это Аннабелла. Получила премию в 1938 году. Матьё хотелось, чтобы это было изящное растение. Но, как видишь, оно все равно достаточно кряжистое”.
Мы обе посмотрели на фотографию в рамке на верху книжного шкафа. Снимок, когда-то черно-белый, был увеличен и затем раскрашен. Густо положенные краски поблескивали как эмаль.
На фотографии была изображена молодая девушка с лицом овальной формы и изящным носиком. Губы у нее были того же цвета, что и небрежный букет роскошных тюльпанов, который она держала возле своей груди. И губы и букет были бледно-оранжевого оттенка. Я смотрела на девический портрет Анны, моей матери.
Комнату заливал солнечный свет. Между скоросшивателями, проспектами и счетами, пачкой наколотыми на спицу, поблескивали пылинки. Элизабет подошла к окну и потянула жалюзи за шнур. Она выглянула на улицу и кому-то помахала. Я подошла, встала рядом с ней и тоже помахала.
Матьё вместе с сыном выходил из сарая для хранения луковичных. Они шли по тропинке и, глядя вверх, улыбались. Оба были поразительно похожи. Одинаковая вальяжная полнота. Одинаково гладкие, можно даже сказать, нежные розовые щеки. Даже разница в возрасте не слишком бросалась в глаза. На самом же деле возраст Матьё, по всей видимости, приближался к семидесяти, а Хармен был одного года со мной, нам обоим исполнилось уже по тридцать восемь. Мы с Элизабет наблюдали, как эти двое мужчин сели на свои велосипеды и с удивительной легкостью, развернув кломпы носками наружу, покатили куда-то в даль полей.
Каждый день, в первой половине, Матьё продолжал работать на предприятии, которое давно уже перешло к его сыну. Он никогда не вставал позже шести. За несколько минут до восьми, прежде чем выйти из дома, он приносил нам с Элизабет кофе в постель. Он чуточку отодвигал в сторону штору, потирал руки и каким-то неподобающе радостным голосом восклицал: “Вы только посмотрите, что за денек!” Я, одетая в белую пижаму, потягивалась и замечала над его головой кусок выгоревшего серого, облачко фиолетового или полоску чернильно-синего, принявшего вид горной гряды.
— Он был без ума от нее, — произнесла Элизабет, с шуршаньем вновь опуская жалюзи вниз. — Но она предпочла ему его брата-офицера. Она влюбилась в твоего отца.
Я снова взглянула на очаровательную картинку. Девушка с цветами. Несмотря на улыбку, глаза ее оставались серьезными. Что ж, все правильно. Если ты такая юная и у тебя такие нежные щеки, а рядом двое мужчин, двое братьев, которые тебя любят, то ты счастлива.
А счастье… да, по-моему, счастье — это дело серьезное.
… “Это лучший способ узнать народ”.
Она стояла в дверях и кивала. С тех пор, как мы приехали сюда, она стала еще молчаливее, чем прежде. И еще очень похудела. Она носила юбку колоколом, немного скособоченную, и зеленую блузку с оборкой. Некрасивый наряд. Но я все-таки никак не хотела видеть в ней прислугу.
“Так и язык быстрее выучишь!”
В этом он был прав. Незнание языка служило здесь главным препятствием при устройстве на работу. Однако даже он, несмотря на свой безупречный английский, неотъемлемое качество офицера, не пошел в карьере дальше погрузчика картофельных мешков.
Он сидел за столом в одной рубашке и курил. Красный, непоколебимый, уверенный в правильности пути, по которому нам следует идти. У меня было чувство, что он занимает собой всю комнату без остатка. Сундуки и старая мебелишка не в счет. Я желала его смерти? Конечно же, нет. Любое желание было здесь роскошью. В том числе и это. Просто я никак не могла привыкнуть к жизни в этом бараке, насквозь простреливаемом неумолимым солнцем.
Протиснувшись мимо матери, я вышла на улицу.
Это было в Батхёрсте, лагере для эмигрантов, в самый жаркий час дня. На расстоянии долгих часов по железной дороге от Сиднея, города, о котором все здесь мечтали. Это место выбрали местные власти. Досадно, но кто мог что-либо возразить или изменить?
Одуревшая, я бродила вдоль заграждений и протянутых веревок с развешанным бельем. Повсюду слышалась голландская речь. До меня доносился аромат картофельного рагу и смоляных дров. И непонятно почему, как это иногда бывает во сне, во всем этом был он, мой отец. “Как она могла? Как она могла согласиться?” — настойчиво стучало у меня в голове, и относилось это не к работе.
Когда я вернулась, чай был уже на столе. Отец разлил его в чашки. По всему было ясно, что вопрос решен. Ей предстояло первой покориться главной догме нашей новой веры — необходимости иметь постоянный доход. Служанка на круглые сутки.
На следующее утро он отвез ее в Сидней и, когда поздно вечером вернулся домой, желания рассказывать что-либо не проявил. Только лишь сказал: “Это очень милые люди”.
В середине следующего дня я захотела посмотреть семейные фотографии. Элизабет поняла, что я имею в виду, и принесла одни лишь старые альбомы. Я быстро их пролистывала. Мне надо было найти. “Он был от нее без ума”. В то утро у меня в голове вновь зазвучал старый мотив. В конце концов я наткнулась на карточку, на которой, крепко обнявшись, стояли Матьё вместе с моей матерью. На обоих были воллендамские народные костюмы, при этом оба они по-идиотски улыбались. Со следующей страницы мне улыбались Элизабет и мой отец. Тоже в каких-то дурацких костюмах. Рядом была подпись: “Ярмарка в Сассеме. 1939 г.”
Наконец мне попалась на глаза фотография моего отца. Это был студийный снимок, сделанный, должно быть, вскоре после войны. У него были запавшие щеки, серьезная складка рта. Внимательные глаза. На одной руке сидел ребенок, девочка лет трех, которая вовсю хохотала (по всей видимости, радовалась игрушке, игрушечной корове, которую держала в руках; наверное, та промычала “Му!” в тот момент, когда загорелась вспышка).
Но мы с отцом смотрели не в объектив, а куда-то выше, намного дальше того места, на котором колдовал фотограф под своим черным балдахином.
4
Вскоре рабочее место матери заняла я, и для меня начались дни, посвященные жене стоматолога мистера Хилла, его четырем детям и ему самому. Это была жизнь, подчиненная распорядку. Едва занимался рассвет, как я уже брела по окраинам Сиднея, работа моя начиналась в восемь часов. Я научилась варить кашу и заботиться о детях, умело взбивать и проветривать пуховые одеяла, опускать маркизы, разбирать игрушки, я сообразила, как работает электрическая зажигалка, гриль, специальная печка для кексов и тортов, и после недолгой тренировки набила руку на изготовлении различных блюд: семги с лимонным соусом, фаршированной бараньей ножки, вкусного и быстрого в приготовлении бананового торта. Вечером, в восемь часов, перемыв посуду, я отправлялась домой.
Домой? Ну разумеется. Сборная деревянная постройка в промышленном пригороде Сиднея. Электричества там не было, но зато была мойка. За три месяца ее смастерили Кейс вместе с моим отцом. Вечером мы устраивались на веранде, ставили на спиртовку чайник и слушали моего отца, который, если не слишком уставал (он нашел себе работу в автомастерской), говорил с нами о будущем.
Будущее? А разве оно еще не наступило? Разве мы уже не почувствовали твердую почву под ногами, приблизившись почти вплотную к городу с его огнями? Судите сами: Кейс, которому исполнилось четырнадцать, переходит в старшую школу, Элли и Янни играют на солнышке, а по вечерам мама Анна укладывает их в кроватки, ласково треплет и тискает перед сном, потом начинает расчесывать волосы, иногда, пахнущая мылом, выходит на улицу, и было бы дикостью предположить, что в ее жилы уже закралась ностальгия и что все, к чему она прикасается, легонько скукоживается, линяет, портится… Ну а что до меня самой…
Проходили дни. Они проходили очень быстро, и мне ничуть не хотелось сдерживать их бег. То, во имя чего все это затеяли, мое будущее, в два счета было положено к моим ногам. Будьте любезны, целый год прошел. Обглоданная, но все равно очень лакомая кость. И вот снова и снова, не успела я и оглянуться, как раздались заздравные крики: “С Новым годом!”. Мы сдвинули бокалы и посмотрели на часы. На улице было тихо.
Однажды, это было во вторник, жена стоматолога заметила, что не все ее указания выполняются. Под палящим солнцем засохли растения. Когда она вернулась с покупками из магазина домой, дверь ей открыла сонная эмигрантка. Она брела босиком из сада. Вечером из печки достали странное блюдо — бобы с колбасой.
В четверг вечером отец спросил меня, почему я не пошла на работу.
Я пожала плечами.
— Тебе больше не нравится твоя работа?
— О нет, нет, почему же? Нравится.
— Тебе ведь, во всяком случае, прилично платят.
Молчание.
— Мы ведь неплохо устроились?
Его голос был резким и скрипучим. И очень ненатуральным. Когда он в который раз принялся рассуждать про жертвы, чувство удовлетворения и все ближе маячащий успех, я расплакалась. Ох, как же я его не любила! Я видела насквозь всю его фальшь. Его обращение было мгновенным дивным прозрением. Но героические усилия, которые потребовались от нас потом, тянулись без конца и без края, ужасно долго, всю жизнь…
Теперь он работал на полимерной фабрике. В своих письмах в Голландию он называл себя “инспектором”. Он бросил курить. По-прежнему запрещал мне и сам не ездил на автобусе. Но в доме появилось электричество и даже телефон. Оплачивались лекарства моей матери.
Смягчившись при виде моих слез, он замолчал. Чуть позже пододвинул мне под локоть что-то украдкой. Это была примирительная чашка чая.
Мне разрешено было неделю оставаться дома.
Некоторое время затем все шло очень хорошо. Ах, ведь это не было слишком трудно? Встаешь. Идешь. Вдоль тропинки с китайскими розами. Дети. Детская одежда. Набор спортивной обуви, отдельно для тенниса и для софтбола. Набор маек, опять же для тенниса, поло и софтбола. Все в комплекте. Никогда не предполагала, что такое количество вещей должно быть в комплекте. Резинки для волос, носки, перчатки, сетчатые маски, прелестные маленькие ракетки. Обед на террасе. Свободно льющаяся английская речь. Обед на террасе: мистер Хилл, который начал все чаще приводить в гости своего ассистента. Все мои действия протекали под наблюдением двух невозмутимых круглых линз. Предметы стали падать у меня из рук (в том числе бесценная кремово-белая сахарница). Солнце сменял дождь, но при любой погоде у меня сохранялось дремотное состояние днем. Софи! Посмотри, улыбнись. Софи! Подойди, улыбнись. Софи! Софи! Софи… Тропинка с китайскими розами по обеим сторонам. Идешь по ней. Вот веранда. Вот кровать.
— Можно мне в следующее воскресенье пригласить друга?
Не самый лучший момент для такого вопроса. Мать лежала на диване с мокрым полотенцем на лбу. Отец сидел рядом с ней и, задрав брови, рассматривал стакан, который сжимали его пальцы. Виски пока еще было робким гостем в нашем доме. В этот день они побывали в гостях у своих голландских знакомых. Я предполагала, что у них там возникла типично эмигрантская дискуссия о жестком менталитете людей в этой стране, о власти профсоюзов, о том, стоит ли говорить о своей голландской национальности. Судя по его покрасневшей шее, мой отец ни на шутку раскипятился.
Впрочем, его давление меня ни чуточки не волновало. Я была как никогда уверена в себе. И очень спокойна. Накануне вечером я рассталась с девственностью.
Услышав мои слова, он подскочил:
— Что-что ты сказала?
Он выпалил несколько вопросов, в том числе с надеждой поинтересовался, не идет ли, случайно, речь об ассистенте мистера Хилла?
— Вовсе нет, — ответила я. — Рик работает в пекарне.
Набравшись храбрости, я стала рассказывать про его планы начать самостоятельное дело. “Он уже даже кое-что присмотрел и…”, но мой отец хотел знать другое.
— Где ты с ним познакомилась?
— Ну, просто на улице.
Мать отодвинула со лба компресс и посмотрела на меня ничего не выражающим взглядом.
— На улице, — удивленно повторила она.
Действительно. Это звучало очень банально.
Рик позже не раз вспоминал, как это все у нас вышло.
— Ты помнишь день, когда мы познакомились? — спросил он меня как-то раз.
(Ну конечно же, да.)
— Рано утром я шел на работу, глядел по сторонам и высматривал тебя. Я знал, что тебя встречу.
— Это потому, что ты ирландец.
— И вот я тебя увидел и подумал: какая милая девушка!
— Да?
— Но теперь, спустя столько времени, я понимаю, что меня тогда больше всего поразило. У тебя была походка, как у того мальчишки, которого я знал когда-то, однажды на школьной вечеринке его попросили показать фокус. Что-то похожее было в наклоне твоих плеч, та же сосредоточенность, тот же протест…
Он зашагал рядом со мной и напрямик сказал, что, по его мнению, на работу сегодня лучше не ходить. Ни ему, ни мне, вообще никому. Что-то такое витает в воздухе. Он заставил меня остановиться, спокойно посмотрел мне в глаза и сказал: “Ты ведь тоже, наверно, это чувствуешь”.
И действительно, я это тоже чувствовала. Слегка прогретое утро было похоже на тарелку малины, на шелковую пижаму, на запотевшую поверхность молодого сыра. Я никогда не видела таких темно-синих глаз.
Мой отец посмотрел на меня с отвращением.
— Расскажи, что ты вчера вечером вытворяла?
До него вдруг дошло, что так полюбившиеся мне с недавних пор прогулки проходили в определенное время, в определенном месте и по определенному сценарию.
Ах, как обо всем этом расскажешь? Он был со мной ласков. Но, сама не знаю почему, я никогда не ассоциировала ласку с любовью. Мы валялись с ним на пляже — рядом с заброшенным павильоном была небольшая траншея, очень удобная. Мы сбрасывали с себя одежду — пояс, туфли, трусики. Песок подо мной был мягким и приятным на ощупь. Очень осторожно, с большим тактом он разворачивал мои лепестки. Я ничуть не была против. Нисколько, это был даже не вопрос. И вот, когда то, что должно было произойти, само собой, без особого напора случилось, мне это показалось приятным — вдруг почувствовать себя столь чудесно наполненной. Меня смущало только его лицо, склонившееся над моим. Его широко раскрытые глаза буравили меня долго и молчаливо и так странно сверкали, что скорее напоминали взгляд зверя. Из-за этого казалось, что произошло нечто печальное.
Но слова, которые он произнес потом, были вполне нормальные. Мы оба закурили и стали смотреть на море. Я обхватила руками колени и, должно быть, настроилась на ритм накатывающих с шумом волн, на остывший песок, на равносторонний треугольник птичьей стаи, и у меня было чувство, что я знаю, почему между нами все произошло именно так.
— Ты самая красивая женщина на свете.
— Не надо. Разговор окончен, — отрезала я.
Послышался громовой удар. Я испугалась. Он ударил ладонью по столу и едва успел подхватить стакан у самого края стола.
Отец: “Ноги его здесь не будет!”
Но прозвучало это вымученно. Неубедительно. Он обернулся. Протянутая рука поблуждала над столом и нащупала липкую бутылку. То, что он себе аккуратно, на самое донышко налил, оказалось лекарством моей матери.
Через шесть недель я забеременела.
5
Почему я приехала в Голландию?
На полной скорости мы промчались через мост, польдер Флево остался позади. Справа Амстердам, слева Амерсфоорт. Дальше пришлось ехать медленнее. Мы попали в пробку. Словно за прозрачными шторами мне предстали новостройки Бейлмера, возведенные с неистовым размахом. Они казались памятником пролетевшим годам.
Моя двоюродная сестра Йоос, высокая и светловолосая, сидела за рулем своей “кошачьей машинки”. Она любила скорость. “Я бы хотела увидеть что-нибудь совсем для меня новое”, — сказала я ей по телефону. Она, похоже, обрадовалась, узнав, что я не прочь как-нибудь встретиться вечерком и поболтать.
По дороге в ту сторону мы обменивались новостями. Я узнала, что она разведена, работает в космической лаборатории Эстек и имеет троих детей. Две ее дочери учились в Лейденском университете и за время каникул объездили полмира. Пятнадцатилетний сын жил пока что с ней, и с ним было непросто.
— Тебе не кажется, — спросила она, — что переходный возраст — это проблема не столько ребенка, сколько, в глубине души, его матери? Ей стыдно ощущать себя медведицей, которая устала от своего медвежонка и больше всего на свете хотела бы услать его от себя подальше, в лес.
“Вот она, новехонькая земля”, — пояснила она. Мы бродили среди камышовых зарослей, и она рассказывала, что здесь должны водиться олени и редкие птицы. Я окидывала взглядом светлую равнину. Голубизна. Облака. Женщина, освещенная солнцем, которая присела на песок и что-то ищет в своей сумке. Две девочки, играющие на лоне природы; завтрак у них с собой. Все это мне знакомо до мельчайших деталей.
Знакомо так же хорошо, как и гостиные домов, в которых я провела последние четырнадцать дней. Семьи моих двоюродных братьев и сестер жили своей сложной повседневной жизнью, совершенно такой же, как и моя.Все эти дяди и тети страдали от собственных хворей и плохого настроения так же, как и все старики на свете. Никакой катастрофы здесь не произошло.
Разумеется, нет. Лет двадцать прошло. Для мирного времени это слишком мало, чтобы перевернуть вверх дном всю культуру. Я могла бы это и раньше понять. Приходили же письма. Я ведь никогда не разделяла азарта, с которым мой отец старался прочесть что-нибудь эдакое между строк. Я приехала в Голландию не для того, чтобы доказать старому упрямцу его заблуждение. Но почему и здесь он продолжается путаться у меня под ногами?
Мы въехали в Ноордвейк. Трамвайные пути исчезли. Дорога расширилась. Место деревьев заняли фонарные столбы.
Йоос рассказывала:
— А я ему говорю : “Вы точь-в-точь поросенок”. Я только что получила кошмарную оплеуху, не помню уже от кого, а твой отец покатывался со смеху. Тут он схватил меня в охапку и швырнул в море.
Она поспешно
припарковалась, и мы вышли.
Захлопнули дверцы машины. Она все
делала очень энергично, и я
старалась от нее не отставать. Пока
мы штурмовали ее лестницу, она на
ходу поясняла: “Я хотела сделать
ему
комплимент. В нем была этакая
вальяжность, кудрявость, как у того
поросенка из комикса про Тилсе
Флипье”.
В ее гостиной были большие окна. На переднем плане виднелся лужок с коровами и ослом, следом за ним взбиралась на косогор дорога, вдоль которой выстроились полицейский участок, домишко, кафе и в самом конце, на верхушке дюны, высилась водонапорная башня. Дальнейшая перспектива обрывалась. Море было скрыто.
— Смотри.
Мой взгляд последовал за жестом ее руки.
Вдалеке, островком среди тюльпановых полей, проходила одинокая улочка. На ней когда-то она жила в отчем доме. Он стоит там и до сих пор. У меня засосало под ложечкой. Я знала, какой там запах. Я различала оттенки белого белья, которое вывешивали на просушку на заднем дворе. Раньше мы часто приезжали к ним погостить. Большая семья согласна была потесниться: укладывались спать по двое, придвигали к столу несколько лишних складных стульев — и начинались наши каникулы на море.
Солнце немилосердно нагревало крыши. Я тяжело вздохнула. И здесь ничего не изменилось. И снова я тяжело вздохнула. Я была похожа на того археолога, который вдруг замечает, что жителям Помпеи невдомек, с каким пафосом мы взираем на их историю. Они как ни в чем не бывало танцуют и веселятся. Беды пока что никакой нет.
Мой взгляд опять приковала водонапорная башня в дюнах. Теперь глазу открывалось и то, что лежало за ней. Мне вспомнился горлопан в коричневых плавках. Стоя посреди холодных пенящихся волн, он бросал в море худенькую девчушку, визжавшую от страха и восторга. “И меня! И меня!” — кричала я. Он оглянулся, засмеялся и кинулся ко мне. Он швырнул в море и меня тоже.
Бруно, старшему брату моего отца, исполнялось восемьдесят лет. Он жил в Угсгейсте. Его солидная вилла стала в это воскресенье самым шумным кабаком на всю округу. В ней собралось полдеревни и вся семья.
Блуждая по коридорам и комнатам, я повсюду встречала знакомые лица. А из-за того, что везде шныряли молодые люди со стаканами со спиртным на подносах, мое зрение и того больше расширилось.
Зеркала и пальмы. Выложенный мраморными плитками холл. Потертая мебель. Этот день как будто выплыл из толстого старомодного семейного романа. Но главы шли не одна за другой, а все сразу. В цепочке диалогов преобладали трагедии, ведь праздники делают мир широким и даже прозрачным и потому дают возможность для подлинного, глубокого сопереживания.
Я слушала Барбару, младшую дочь Бруно. От набегавших слез щипало глаза. Она рассказывала о своей матери, впавшей в детство. Когда к ней приближался ее муж, она била его палкой. Я смотрела на седого дяденьку, сидящего поодаль, и недоумевала: и что она против него имеет? Что за тайная месть? Но это было еще не самое страшное, как рассказывала Барбара. Каждое утро ее мать просыпалась в слезах. Ее мучили ужасные, невыносимые боли в животе.
— Боже милостивый, — промолвила я, — но что-то ведь можно придумать?
Барбара замотала головой. Я заметила, какие у нее красивые густые вьющиеся волосы. И очень смешные сережки, ярко-желтые.
— Нет, это даже не боль. Это воспоминание. В юности она испытывала сильные боли в период месячных.
Я наконец высморкала нос и успокоилась. Насколько же живуче прошлое! Барбаре тоже несколько раз пришлось доставать платок. Мы сделали по глотку портвейна и заулыбались: приятно, погоревав, вновь почувствовать облегчение.
Мне тоже было что рассказать. Я начала про Рика. Барбара удивилась, когда узнала, что он работает консьержем в техникуме.
— А я думала, он кондитер.
— Он и был кондитером.
Я рассказала ей, какие он готовил торты, шварцвальдер, кирш, английские рождественские пироги с шоколадными розами — он лепил их сам своими умелыми руками.
Кондитерская пользовалась в Сиднее заслуженной славой.
— Ну и что же случилось потом? — вдруг решительно задала вопрос Барбара. Почувствовав в моем голосе напряжение, она поняла, что приближается драматическая кульминация.
— С ним случилось несчастье.
Мой голос смешался с окружающим гомоном. Слова пришли сами. Как случилось, что вот так невзначай…
Это был настоящий кошмар. И меня не было в ту минуту рядом. Подумать только, не было рядом! Может быть, именно поэтому я постоянно думаю об этом? Врачи нынче опытные. Пальцы ему пришили. Звучит, на первый взгляд, просто. Почти по-домашнему. Но я пытаюсь вообразить, как они это делали. По какой-то причине мне необходимо пережить в воображении то, чему я не была свидетелем. Представить все до деталей. Может, хотя бы таким образом я возьму на себя часть пережитого им. Только вот с мизинцем не получилось. Его не смогли отыскать в тесте. Почему он позволил себе отвлечься? Почему так поторопился? Долго ли он кричал? Громко ли? Как именно потекла или брызнула его кровь?
— Через полгода он уже снова научился немного двигать пальцами. Все считали это чудом. Но кондитерская, с ней ему пришлось расстаться.
Странно, что, рассказывая это, я не плачу. Только смотрю широко раскрытыми глазами.
— Как ты похожа на своего отца!
Я обернулась. На моем лице, должно быть, явственно читалось недовольство, поэтому мой дядя Бруно поспешил добавить: “Он был моим любимым братом”.
Пожилой господин взял меня за руку и отвел в сторону, подальше от толкучки.
— Расскажи-ка мне лучше о нем.
Но не успела я и рта раскрыть, как он сам начал рассказывать. Его брат был на десять лет его моложе. Отличный парнишка, но только уж больно чувствительный. В школе отличался, был всегда первым. Свое образование закончил совсем молодым. Двадцатитрехлетний офицер. Но блестящая карьера, которая перед ним открывалась, была прервана войной.
— Да, — задумался мой дядя, — звучит странновато для военного. Но так было. Вскоре после освобождения он написал мне длинное письмо. В нем был его рассказ о войне и о плене. Мне первому он сообщил, что порывает со своей военной карьерой. “Не могу больше жить с этой ложью”, — писал он.
Я похолодела. Наступило молчание, мой дядя не сводил с меня глаз. Чего он от меня ждал?
— Но ты, наверное, знаешь эту историю?
“Какую историю? — подумала я. — Не уметь уживаться с ложью? Разумеется, я все об этом знаю”.
Я отрицательно покачала головой.
— Не знаешь? У меня еще сохранилось это письмо. Если хочешь, я его тебе пришлю. Ты остановилась у Матьё?
Я не ответила, но мой дядя уже не смотрел на меня. В задумчивости он уставился в пол. Впрочем, у меня было чувство, что мне пока что не разрешено уходить.
И действительно, он хотел добавить еще что-то к сказанному: “Они с Анной были красивой парой. Мне кажется, это и была настоящая большая любовь. Но в ней она начала потихоньку вянуть, она стала смотреть на него с укором. И на людях его чуралась. Возможно, это объяснимо. Из элегантного офицера он превратился в ворчливого чиновника. Служащего муниципалитета. Мне иногда казалось, что действительной причиной его отъезда в Австралию была потребность произвести на нее впечатление. Он нуждался в ее уважении”.
К счастью, в этот момент какие-то еще тетушки подошли попрощаться. Мне представился случай незаметно удалиться. Почему и здесь отец меня преследовал? Ведь не для того я приехала в Голландию, чтобы обнаружить, что за одной ложью скрывалась другая? Это ведь всегда было так?
Я сидела на террасе под пальмами. Чуть подальше видела Барбару — та, кивая, слушала высоченного, как столб, юношу с наголо обритой головой. Что это, драма или комедия?
Приступы истерики у меня долгое время не повторялись. Странно, выходила какая-то конкуренция в степени горя. Боль Рика побеждала.
Я не знаю, что он пережил, я его просто навещала. Глядя на его непроницаемое лицо и на драгоценный белый пакет на его руке, я спрашивала: “Ты хорошо выспался?” и “Как твоя боль?” — “О, все нормально. Доктор доволен”.
Моя жизнь определялась расписанием посещения больных. Дел было невпроворот. В кондитерскую взяли временного рабочего. Магазин оставался под мою ответственность, дети и дом тоже. Честно говоря, это было неплохое время. Я была словно оглушена.
Через шесть недель он вернулся домой, рука на перевязи, кисть замотана. Лишь тогда я поняла, как загадочна человеческая душа. То, что он не жаловался, еще можно было понять, но что он, судя по всему, даже не страдал, это у меня никак не укладывалось в голове. Он выполнял назначенные врачами упражнения, и в его пальцы понемногу возвращалась жизнь.
… В этот самый что ни на есть обычный день было ветрено. Вместе с Риком я внесла сумки с продуктами на кухню. Мука, кофе, йогурт, консервы, бутылки, овощи. Все было разложено по местам. Но в багажнике оставался еще коричневый мешок, из которого торчал зеленый хвостик.
— Что это? — спросила я.
— Это лиственница.
Странное деревце. Каприз супермаркета — распродажа саженцев деревьев.
— Здесь ведь такие не растут?
Но он уже начал вскапывать землю возле выложенной плиточками дорожки. Из кухни было видно, как он работает. Стоя на коленях, он пригнулся к самой земле. Его волосы сдувало ветром в ту же сторону, что и чахлые веточки.
— Они такие же узкие, как твои запястья, — сказал он как-то раз, когда прошло уже какое-то время.
Но что-то все же было не так. Что-то не так с его волосами, с этими веточками, с его лицом. Словно я видела его впервые. Что-то его удручало, и это что-то необъяснимым образом имело абсолютно прямое отношение лишь к нему, к нему одному, и никто, кроме него, не мог в этом участвовать. Через оконное стекло я смотрела на его лицо. Похоже, я это впервые заметила. Озабоченная, почти неприметная горькая складка пролегла около его губ. Я подумала: в ней отражение настоящей темы его жизни, в которой я посторонняя. У нас друг с другом в общем-то мало общего. Потом опять все пошло по-старому. Мой муж, работающий в саду. Чайник на плите, который вот-вот засвистит. Но я все думала: я же с первого взгляда его полюбила, как случилось, что я только теперь это поняла?
Он встал и начал разворачивать шланг для поливки.
— Ах, обними меня покрепче! — шептала я ночью в теплой темноте. Ветер на улице стих.
… Начались проблемы с Джесси. Она казалась бледной. Вся ее веселость и беззаботность куда-то ушли. Этот человек держал ее в своей власти, и мы не могли ничего с этим поделать. Рик поговорил с любовником своей дочери как мужчина с мужчиной. После этого гроза немного рассеялась. Джесси осталась нашим ребенком.
А я оставалась прежней Софи. С этой моей необъяснимой грустью.
— Ты должна поехать, — сказал Рик.
Он был в сарае, покрывал лаком мопед Ями. Не прерывая своей работы, он сказал: “Ты была уже слишком взрослой, чтобы тебя можно было просто так увезти, и слишком юной, чтобы понять, что с тобой произошло. Ты как следует не попрощалась”.
Я присела рядом с ним на корточки и в душе уже с ним согласилась. (Я возвращаюсь… возвращаюсь!)
— А деньги? — прошептала я.
Он протянул из-за коробки передачи руку и приложил ладонь к моим губам.
Я приехала в Голландию, потому что меня прислал сюда мой муж.
6
…Скажи, Лиза, почему
плачешь ты горько так…
Люди плачут из-за того, что когда-нибудь умрут. Наверное, это главная причина. Животные не плачут. Животные бессмертны, во всяком случае, почти… Для них смерть не маячит в будущем, она настигает их обычно врасплох в настоящем.
Живущие там люди оказались очень милыми. Им вовсе не показалось странным, что мне захотелось зайти. “Шестнадцать лет, говоришь, ты здесь прожила, милочка? Что ж, входи и иди, куда захочешь!”
Какое же все здесь маленькое и до чего незнакомое! Но когда я поднялась наверх, то оказалось, что моя комната совсем мало изменилась с тех пор, как была моей спальней. Да и вряд ли она могла измениться. Кровать, стул, умывальник. Даже обои остались прежние. Вдруг в голове моей всплыл мотив этой детской песенки. Почему-то мне вдруг вспомнился спокойный взгляд моего кролика.
Я подошла к окну.
Время было около полудня, на улице довольно много народу. Прогуливающиеся люди смотрелись вполне довольными жизнью. Какой-то ребенок споткнулся, старик приподнял свою шляпу, а двое друзей раскланялись перед витриной книжного магазина, который был уже вовсе не книжным магазином, а видеотекой. Мало что изменилось. Только на площади появились автоматы с фасованной едой и напитками. Птицы, клюющие корм, сбились в кучу на освещенном солнцем тротуаре.
Машинально мои пальцы скользили по дереву дверного косяка. Я почувствовала едва заметную неровность и пригляделась. Несмотря на то, что панель перекрасили, все еще можно было рассмотреть сердечко, стрелу и инициалы. Приметы ожидания ночного гостя…
У меня по позвоночнику пробежала дрожь. Я снова смотрела на улицу, в темноту. На углу в желтом свете уличного фонаря поблескивали капли дождя.
Меня охватило сумасшедшее, чудовищное любопытство.
Мне сразу понравилось в нем несколько вещей. В первую очередь, это то, что он зрительно не оценивал произошедшие во мне перемены. Хотя этого вполне можно было ожидать. В шестнадцать лет уехала. И вернулась больше, чем через двадцать лет. Что с тобою стало? Можно рассматривать морщины вокруг рта, одежду, которую ты носишь, желая замаскировать или, наоборот, подчеркнуть свои бедра, живот, грудь. И еще важно отметить про себя, превратились или нет твои некогда длинные красивые волосы в стрижку. На что ты как женщина еще годна?
Но нет. И близко не было ничего такого. Никакого разглядывания. Даже искоса он не бросал на меня оценивающих взглядов. Он пошел поставить чай, оставив меня спокойно сидеть на солнечном подоконнике, с которого я могла любоваться на Амстел и где меня быстро начала охватывать дрема.
Конечно же, глупо думать, чтобы для встречи такого рода, как наша, мог существовать хоть какой-то сценарий. Разве можно себе представить, чтобы кто-нибудь сделал так, как я, — просто взял и позвонил, а он это воспринял как должное. Словно мы виделись всего лишь на прошлой неделе в теннисном клубе. “Хорошо. Отлично. Завтра увидимся”.
Когда распахнулась дверь и мне пришлось сильно задрать голову — такой он оказался длинный (обычно в памяти все преувеличено, но на этот раз реальность взяла верх), — он рассмеялся. Не смущенно или как-то там, а очень спокойно, так смеются люди, которые всегда предполагали, что… “Софи!” Он схватил меня за руки и втащил внутрь.
Но я не была столь же скромна. Пока мы друг друга вкратце обо всем расспрашивали, я его внимательно рассматривала.
— Сколько ты еще пробудешь в Голландии?
— Еще неделю.
— Где ты остановилась?
— У моего старого дядюшки, на Принсенграхт.
Его походка, вероятно, отражала суть его характера. Спокойный. Даже слишком. И двигался он как человек, который привык обуздывать свое нетерпение.
Мы уселись за стол. И стали пить чай из тонких стаканов. Этот чай, кстати, тоже пришелся мне по вкусу. Было около пяти. Самое время что-нибудь выпить. Но он, похоже, не считал необходимым алкогольный дурман.
Я смотрела на его лицо, руки, куртку, на его белую рубашку с расстегнутым воротником и думала: что в нем меня больше всего очаровало? Может быть, я вижу в нем воплощенную горечь прощания, произошедшего много лет назад? Тот ли это самый дуралей, который так по-идиотски мне отказал, омрачив тем самым мой отъезд?
Нет, непохоже, чтобы он до сих пор оставался прежним. Наверняка в его жизни, точно так же, как и в моей, уже произошло одно или два события, которые его раз и навсегда изменили.
Он обрисовал мне свою жизнь в самых общих чертах. В результате он так и не стал терапевтом. У него не хватило терпения для того, чтобы постоянно иметь дело с чьими-то болями в голове, спине и животе. Его профессиональной специализацией стало человеческое сердце с таинственными нарушениями ритма, происходящими в нем. Да, он стал кардиологом. Ему часто приходилось уезжать: конгрессы, лекции, работа в разную смену. Его брак такого не выдержал. Но свою дочку он видел регулярно. Она играла на горне.
Все эти факты не имели никакого значения. Мы оба это понимали. Между строк сквозило что-то совсем другое.
Я трепалась о своей жизни в Сиднее, подробно, откровенно и с величайшим безразличием. Взгляд мой тем временем скользил по комнате. Нигде не было видно ни уютного кресла в уголке, ни камина, ни комнатных растений. Один лишь письменный стол у окна, букет мелких хризантем, шкаф с книгами да ряд офисных папок. Стол, за которым мы сидели, был завален разного рода бумагами и почтовой корреспонденцией. Здесь явно давно не убирались.
Эта моя сонливость была какая-то странная. Мне приходилось постоянно подавлять зевоту, и из-за этого я порой смотрела на него затуманенными от слез глазами.
— Я понимаю, ты вначале хочешь выговориться, — вдруг сказал он, немного помолчав.
Я вскочила с места. Меня внезапно охватил страх. Боже мой, что я затеяла? Разве не могли мы все оставить как есть? Разве не могла та ночь и дальше оставаться разделенной на две половины? Его ночь. И моя. Бесплодная ночь, исчезнувшая без следа. Как моя жизнь в этой стране.
— Да нет же, расскажи мне лучше что-нибудь еще о себе.
Разумеется, он не придал никакого значения этому глупому, затасканному клише. С таким же успехом я могла бы спросить: “Ну, как вы поживаете?”. Он начал рассказывать.
Все оказалось на удивление просто. Настолько банально, что я и представить себе такого никогда не могла. В тот день он заболел. Разболелся живот и болел целый вечер. Но примерно около двенадцати он все-таки вышел из дома. С настоящей болью он в своей жизни до этого почти не был знаком. Согнувшись в три погибели, он приближался к нашей улице. Решение спасаться бегством пришло помимо его воли: ужасная боль пронзила его как ножом. Его мама позвонила врачу. Аппендицит. Той же ночью его прооперировали.
Меня так и скорчило от смеха. Настолько комичной показалась мне вся ситуация! Если однажды начнешь вести себя странно, даже если такое произошло десятки лет назад, то тебе уже на этом не остановиться.
Мартин дал мне отсмеяться. Он смотрел на меня не отрываясь и тоже негромко посмеивался, со мной за компанию.
Наконец он поднялся с места.
— Ладно, пошли
чего-нибудь поедим, — сказал он.
Мышцы на моем лице расслабились. Я
почувствовала невероятное
облегчение. Глупое недоразумение
разрешилось.
На улице он взял меня за руку. Над крышами домов разгоралось темно-розовое марево. В лицо нам дул теплый западный ветер. Мне шагалось легко. Этот мужчина на меня странно действовал. Я испытывала то же, что когда-то в детстве: у меня бездна времени, и все происходящее — игра. Игра всерьез и без обязательств. Я отдавала всю себя во власть моей прекрасной жизни, на волю случая, который все решит, а результат — как повезет.
Не знаю, чувствовал ли то же самое Мартин, но мы гуляли с ним по городу, не обращая внимания ни на что. Прохожие безропотно расступались перед нами. Когда мы переходили улицу, водители сами тормозили.
В ресторане мы заказали для начала сельдь и можжевеловку. Затем нам подали тушеную утку и бутылку бургундского. Мы сидели в глубине зала и переговаривались друг с другом тихо и доверительно. С первого глотка я почувствовала легкое опьянение и ничуть не удивилась, когда Мартин стал разворачивать передо мной план провести вместе лето.
—… там дом прямо на берегу озера. Это, знаешь ли, такое кирпичное здание в викторианском стиле.
Я кивнула.
— Мы сможем пробыть там целый месяц. Ирландия — это по-настоящему сельская страна. В некоторых местах сохранилось то же самое, что было в Голландии лет пятьдесят или сто назад.
— Ирландия, — промолвила я. — Ну ладно.
Я подняла свой бокал и взглядом выразила согласие. Действительно, мне уже давно пора было хотя бы разок съездить в Ирландию. Как это я там до сих пор не была?
— Но только, чур, никакого серфинга, — сказала я. — Я абсолютно не спортивная.
— Совсем даже наоборот! — воскликнул он, и мне бросилось в глаза его нетерпение. — Я тебя научу. Ты только представь: облегающий ярко-голубой или красный костюм будет тебе очень к лицу.
Мы уже давно стали обмениваться нескромными взглядами. Никакой сдержанности не осталось и в помине. О чем бы мы ни говорили, все неизменно сводилось к скорому свиданию, которое уже успели назначить друг другу наши тела. Его легкомысленные глаза — я это чувствовала — касались скрытых частей моих рук и ног, кожи под моей одеждой. Под столом я немного раздвинула ступни.
Он отложил в сторону нож и вилку.
— Ну, а теперь ты пойдешь и не откладывая позвонишь своему дяде. Старики часто ложатся спать очень рано.
Когда я вернулась, он взял обе мои руки в свои.
Время и место нашей встречи были скроены каким-то хитрым образом. Отправным пунктом в городе была площадь, от нее шли улицы, дома, каналы, окаймляющие центр наподобие оберегающей руки; основные транспортные артерии тоже все были сориентированы на эту определенную точку или проходили вдоль нее, и все эти массы народу на своих рокочущих и грохочущих машинах, каждый водитель со своим неповторимым лицом, со своей собственной биографией, да не забыть еще про дующий с севера ветер, доносящий запах еды из дешевых бистро и мочи из писсуаров пополам с солоноватым морским ароматом залива Эй (ставшим для меня навсегда запахом любви).
…. пока я стояла на цыпочках, запрокинув назад голову, и целиком отдавалась ласкам, по которым томилась весь этот вечер, в моей голове молнией пронеслась мысль, что мы с ним все время только и делали, что настраивались на полное уподобление. Мы были две половинки, части, ставшие целым под городской грохот и мигание вечерней рекламы. Перед моими глазами настолько отчетливо предстала наша совместная жизнь в этом городе, словно кто-то отметил ее крестиком на карте.
— Черт, мы опять стали ужасно похожи на парочку подростков, — пробормотал Мартин.
Его рука на моем бедре потяжелела. Я улыбнулась и немного огляделась вокруг. Влюбленная парочка на площади Дам. Ничего особенного. И в то же время я отлично понимала, что значит эта грусть в его глазах.
— Ладно, поехали, — сказала я.
Я не разделяла его нетерпения. Напротив. Разве впереди у нас еще не целых семь дней? Времени предостаточно. Но я устала держать голову в таком положении — ломило затылок. Да он и впрямь подрос после восемнадцати.
Возле отеля “Краснопольский” нас ожидало несколько такси. Мы погрузились в одно из них. Заработал счетчик. Теперь мы были уже не подростки, а не ведающая стыда прожженная пара.
По мне, эта поездка могла бы длиться вечно. Почему бы не провести ночь в этом покачивающемся сумраке? На шофера можно было наплевать, по селектору он был связан со всем остальным миром. Весь отрезок пути через район красных фонарей нас сопровождали кодированные сообщения, для нас не более понятные, чем крик ослицы. Часто ли в своей жизни мы говорим: “Я счастлив”?
“Ты целуешься так же, как и прежде”.
Как он это сказал! Нежно, даже поэтично. Но истиной это не было. Ничто не может повторить в точности вчерашнее. Время протекло могучей рекой и оставило след воспоминаний на наших горячих телах, в наших железах и внутренних органах. Все сосредоточилось в сегодняшнем поцелуе. Я никогда еще не испытывала столь горячего желания.
Мы вышли из такси. Деньги были вручены шоферу. На прощание нам пожелали “Доброй ночи!”. Я заметила выражение его лица, когда он открывал ключом входную дверь. Почему-то всегда это очень волнующий момент — когда кто-то перед тобой отпирает свой дом, предусмотрительно поднимается первым по лестнице. Не совсем ясно только, насколько пригоден этот дом для жилья. “Что-нибудь выпьем? Нет, не сейчас”. В его спальне оказалось уютное освещение и кровать, укрытая мягким голубым пледом. Без тени смущения, но в то же время с робкой мольбой на лицах мы приблизились друг к другу.
Моя узкая юбка соскользнула на пол.
— Не забудь, в пять часов я вернусь. Ровно в пять.
Он сидел на корточках в изголовье кровати и смотрел на меня с тревогой. Дойдут ли его слова до сознания сладко спящей женщины? Понимает ли она, что прошедшая ночь — это серьезно?
Я видела, как он ходит по комнате, заправляя на ходу белую рубашку в серые брюки. Я видела, как он массирует свои щеки, похлопывает себя по карманам пиджака, я почувствовала аромат кофе, который он поставил рядом со мной. Я также ощутила прикосновение его свежей побритой щеки, когда до него вдруг дошло, что дежурство в поликлинике начинается в восемь. Сквозь спутанные волосы до меня донеслось приглушенное “пока”. Я видела, как он кладет ключ от входной двери возле моей подушки.
Ближе к полудню я поднялась по лестнице главпочтамта. Я заказала телефонный разговор и набрала длинный номер. Установилась связь.
— Рик? Это я! Софи!
Радостные ноты узнавания прозвучали на удивление близко.
— Рассказывай, рассказывай, — затараторила я. — Как вы там, все трое?
О, у них все нормально. В полном порядке. Конечно, скучают по мне, но беспокоиться не стоит…
Я едва вслушивалась в слова, так рада я была слышать его голос. Это так успокаивало. Как стакан воды в жару. Он, не обращая внимание на разделяющие нас океаны, передавал мне маленькие домашние новости. Я отчетливо слышала, как он время от времени затягивается от сигары. И это тоже было правдой: тамошняя моя жизнь текла своим чередом. Разве что меня не было рядом. Только и всего. Мне не о чем беспокоиться.
Вслед за тем Рик поинтересовался, “хорошо ли я провожу время”. Хорошо проводить время… Я сосредоточилась на телефонной будке напротив меня (в ней находился бурно жестикулирующий тип с крупной головой) и начала рассказ о своем обходе родственников. Впрочем, для него, да и для меня самой, это было не столь уж важно — с тем же успехом я могла бы вести повествование о Красной Шапочке и сером волке. “Хорошо время провожу, — думала я. — О, мой любимый! О, мой муж!” Что-то случилось со временем. Прошлое и будущее, похоже, меняются местами. Теперь я выполню то, что, как ты и говорил, я должна была сделать давным-давно: как полагается, попрощаться. Только вот уже не знаю толком, с чем и с кем.
— Ты так далеко, — наконец произнесла я. — Я по тебе скучаю.
Он повторил те же слова. Затем мы оба положили трубку.
Переведя дух, я вновь стала спускаться вниз по лестнице, в солнечный город. Везде горел зеленый свет, я чувствовала себя почти неуязвимой. Но я очень спешила. Я протиснулась сквозь толпу туристов, поглощающих отварных моллюсков на Ниувезейдс, перебежала между двумя гудящими трамваями улицу Спёй и, почти задыхаясь, домчалась до канала Принсенграхт. Там я подхватила свои вещи и самым сердечным образом попрощалась со своим дядей.
Я ходила по его комнатам и рассматривала его жизнь. Лучи солнца еще не проникли внутрь. Мебель выглядела несколько потертой и домашней. На столе лежала корреспонденция, счета, какое-то профессиональное издание, глянцевый проспектик с рекламой разного рода механизмов, поддерживающих сердечные сокращения. На кухне все было чисто и прибрано. Там у него стояли разнообразные кофейные автоматы, красивые темно-зеленые кофейные чашки и китайский заварной чайник. На крючке в ванной висел темно-синий банный халат.
Я посмотрела на стены и заметила немало фотографий темноволосой девочки. На некоторых ей можно было дать лет девять, на других ее засняли совсем малышкой. Обычно выражение лица у нее было серьезное. Над своим письменным столом он разместил две большие гравюры. Одна из них, восемнадцатого века, представляла собой план Амстердама — красным поясом на нем выделялись каналы; на второй была изображена схема кровеносной системы человека со всеми сосудами, идущими к сердцу и от него.
Дом в отсутствие хозяина — в нем есть нечто общее с гордой безмятежностью спящего.
Это случилось этой ночью. Он не сумел ответить на мой вопрос. Через кожу он установил у меня учащенный ритм сердцебиения.
— Что такое влюбленность? — спросила я его.
Потому что я вдруг все поняла. После того, как я впустила его к себе внутрь, бесстыдно, властно прижав свой живот к его животу, на целых несколько долгих минут, после того, как я лежала, раскинувшись, распластанная, как равнина, как польдеры этой страны — а что может быть более мокрым, дышащим влагой, более податливым, чем эти зеленые просторы, — когда я разрешила ему приблизиться к себе настолько, что все преграды окончательно рухнули, и только смотрела на него ничего не выражающими глазами слабоумной, я поняла, что, должно быть, ввязалась в какую-то небывалую историю. Почувствовала то, что мне, Софи, до сегодняшнего дня было недоступно.
— Влюбленность невозможно объяснить, — промолвил он.
— Нет, возможно, — настаивала я. — Ты должен знать.
Но было уже поздно. Кардиолог устал.
— Останься, — пробормотали его губы. И после этого он уснул.
Я продолжала наблюдать.
И пока я рассматривала два лабиринта, которые изображали гравюры на стене, — лабиринт города и человеческого сердца, — мне стали раскрываться тайны еще одного.
… его спящее лицо. Что ты пережил? Из каких событий ты соткан? Этот город, это небо с кучевыми облаками, эти пейзажи, твои пациенты, ссоры с женой, твоя нежность к ребенку, твое нетерпение, твоя зубная боль, все то, к чему ты когда-либо приложил руки или глаза…
Я была влюблена в него, потому что все это мне теперь, одному богу известно зачем, вдруг стало позарез необходимо.
Внизу хлопнула входная дверь. Послышались торопливые шаги на лестнице. Но пяти еще нет, а я хотела сходить за тортом! Он стоял на пороге с покупками в обеих руках и с цветами. На его лице читались одновременно недоверие и облегчение. Понимая, что не могу больше ни секунды выдержать своего одиночества, я полетела через всю комнату к нему навстречу.
Как часто за эти дни он повторял “останься”?
Он не тронулся с места, когда на светофоре загорелся зеленый свет, продолжая смотреть на меня сбоку. В его объятиях я почувствовала себя на верху блаженства. Гудение клаксонов, которое мгновенно началось в ряду машин за нами, показалось нам музыкальным сопровождением. Никакого диссонанса.
— Останься тут.
Я поднялась по лестнице следом за ним. Немного накрапывал дождь. На нем был серый плащ.
— Останься со мной.
В магазине никого из покупателей больше не было. Я стояла перед зеркалом и примеряла соломенную шляпу с широкими полями. Мартин сказал это, глядя в мои глаза, затененные полями шляпы. Подошла продавщица и начала рассыпаться в комплиментах. “Никаких сомнений быть не может, вы непременно должны купить это сомбреро”.
Вечером, лежа в постели, мы смотрели по телевизору “Полицию Майами”. Я опиралась на вторую подушку, которую мы купили для меня днем. Несмотря на любовь, моя старая хворь, легкая ломота в спине по ночам, продолжала давать о себе знать. В фильме много стреляли и кричали. Полный мужчина сидел на стуле верхом и всхлипывал.
— Оставайся здесь жить.
Мартин почти не поднимал глаз. Его голова покоилась, как обычно, на моем плече. Послушный и ласковый мальчик. Невольно он напомнил мне Ями. Тот тоже долго оставался младенцем.
— Хорошо, — сказала я, принимая самое легкое решение за всю свою жизнь. — Согласна. Я остаюсь.
В ранний час мы брели по перрону. Я ехала в Сассенгейм, чтобы оттуда сделать все необходимые распоряжения. Основная часть моего багажа и моих документов оставались по-прежнему у Матьё и Элизабет.
Мартин проводил меня, прежде чем отправиться на работу в больницу. Это был час возбуждения пополам с тихим отчаянием. Толпы народу спешили на работу. Но мы не принимали участия в давке. Мы были под впечатлением того решения, которое возникло накануне вечером. Чтобы не разрушать сосредоточенности, мы мало говорили. Вели себя как музыканты перед выходом на сцену: они знают, что все пройдет хорошо и даже отлично, что концерт, собственно, уже состоялся и что необходимо только быть собранными.
— Значит, послезавтра ты вернешься? — спросил он.
Я кивнула:
— Самое позднее, послезавтра.
— Позвони мне, во сколько ты приедешь.
Поезд подкатил к перрону. Людям, которые выходили, приходилось прокладывать себе путь сквозь толпу, ожидающую посадки. Кто-то уронил сумку, кто-то выругался, кто-то рванул с места. Мы стояли поодаль в конце, не участвуя в битве.
Как это приятно, как легко так вот прощаться на пару деньков! Мы смотрели друг на друга с глубоким доверием, умиротворенные тем, что мы уже пережили. Мне показалось, что он бледен. С левой стороны у него немного подергивался уголок рта. Не знаю почему, но у меня возникло благодарное чувство из-за того, что мои лодочки до сих пор стояли у него под кроватью.
И вот настала минута прощанья. Мы прижались друг к другу все же с легкой дрожью, все же как бы нехотя. “До скорого”, — сказал он негромко и передал мне сумку.
Какой дурак будет махать вслед уходящему пассажирскому поезду, в котором люди едут на работу?
Я не чувствовала грусти, когда поезд выехал из-под купола вокзала. И когда проезжал мимо рядов домов с балкончиками и двориками, мне по-прежнему не было грустно. Но позднее, когда с той и другой стороны стали мелькать подернутые туманом поля, я стала испытывать странную боль внизу живота.
Уже Харлем остался позади, а лучше мне не стало. Тянущие, сотрясающие все нутро судороги. Ах! Что я наделала, зачем уехала? Но ведь существует же в нашем благословенном обществе телефон? Боже правый, как же глупо разбазаривать остающиеся два дня! Мне вдруг вспомнилась Джанис, кобылица наших соседей в Сиднее. Пару месяцев назад у нее была течка. Я помню ее несчастные глаза, ее дрожащие бока, и я вспомнила также других животных в таком же состоянии. Им всем без исключения было очень плохо. Мы ищем нашу потерянную половину. И это отнюдь не радость. Это боль.
Я вздыхала? Стонала? Мужчина напротив меня опустил на колени газету и стал внимательно на меня смотреть. “Нет, что вы, менейр. Я не страдаю от невыносимо острого желания. Я домашняя хозяйка, которая, повернувшись к окну, рассматривает коров и лошадей, пасущихся на голландских лугах”.
7
В своей комнате я обнаружила лежащий на столе большой конверт. Кому: “Софи О’Нейл”. Это мне. И вот я держу в руках письмо своего отца, как и договаривались, присланное моим дядей Бруно. Я опустилась на кровать и начала читать.
Разумеется, для этого поколения все всегда сводится к войне. И только к ней. Я уже кое-что знала об этом. Теоретически я была в курсе. Но по какой-то необъяснимой причине этот педантичный, бесстрастный документ значил для меня нечто большее. Это был документ из жизни моего отца. И это было страшнее.
Он был там, во время сумбурной битвы за Роттердам. Они подошли к мосту, и им позволили биться с несокрушимой детской отвагой и какое-то время продержаться, неся при этом огромные потери. Дерк Франс ван Дейк, проклиная все на свете, бродил как потерянный, надвинув на голову ведро.
Второй эпизод произошел в Захсенхаузене. Его взяли в плен в марте 1944 года и втолкнули в вагон в Вюхте. Он описывал рабский труд в лагере, голодных униженных мужчин, бомбардировки союзников и наконец марш-бросок, который немцы заставили совершить выживших узников лагеря, когда русские начали наступление с Одера. Примерно 25 апреля 1945 года, едва переставляя ноги, он плелся вместе с товарищами в сторону Виттенберге. От первоначального числа, тысячи мужчин, в живых к тому времени осталась только половина. Тех, кто отставал, умерщвляли, что называется, “добивали из жалости”. Обочина дороги была усеяна трупами и никто на это особенно не обращал внимания. И тут он увидел двух венгров. Отца и сына. Он был знаком с ними совсем немного. Они сидели рядом с ним за столом в бараке. Сын заботился об отце. Выполнял за него работу, брал для него еду, тащил его на сборы. Но сегодня он уже не в состоянии был тащить его дальше, и обоих прикончили в конце колонны. Это сделал член почетного военного корпуса.
В ту минуту мой отец окончательно решил, что профессия военного презренна. Не имело значения то, что те, кто это сделал, были враги, а он был в стане хороших. Это была всего-навсего ничего не значащая историческая случайность.
Я отложила в сторону страницы письма, задвинула шторы и забралась в постель.
— Софи, что случилось? Ты заболела?
Я взглянула в лицо Элизабет. Судя по тому, как изменился свет в комнате, прошло, должно быть, уже несколько часов. Несмотря на это, мне как-то не верилось, что все это время я проспала. Я приподнялась, оперевшись на локоть. С некоторой неохотой взяла из рук Элизабет чашку чая. Я находилась в вакууме, из которого не хотелось возвращаться.
— Нет, — ответила я, — я всего лишь устала.
— Ничего страшного, не беспокойся. Оставайся хоть целый день в постели, если тебе так хочется.
Да, именно этого мне и хотелось.
Посреди ночи я проснулась. Тишина. Мрак. Мой отец и его упрямство, его вранье, мой отец с водянистыми глазами. Этого человека я хорошо знала. Против него я давным-давно приняла меры.
Прошлое уходит не окончательно. Раньше мне приходилось терпеть только его ложь, теперь на меня навалилась его биография. Ведь он, что называется, писал мне через годы, передавал частицу своей истории. Теперь я перевариваю события его жизни, которые в смеси с симпатией, состраданием и угрызениями совести уже никогда меня не покинут.
Я встала и подошла к окну. Укутанная сзади занавеской, я, подобно суфлеру или режиссеру, смотрела на затемненную площадку сцены за окном. В свете, брезжущем сквозь облака, я увидела палевого оттенка существо, выбирающееся из сарая для хранения клубней луковичных. Я не сразу узнала в этом экзотическом животном с густой шерстью соседского кота. Он сел, задрав вверх свою китайскую мордочку. Словно по команде, тополь на краю двора вдруг весь зашелестел и закачался. В воздухе закружилась горсть белых конфетти. Я чувствовала себя спокойной, очень уравновешенной.
Прошлое уходит не окончательно. Обещание, данное много лет назад, наконец исполнилось. Какое отношение письмо моего отца имело к нам с Мартином? Этого я не знаю. Есть такие вещи, которые просто фиксируешь, не анализируя их. Одни картины уступали место другим. Мартин, входящий в комнату, неловко натягивающий пиджачок, закуривающий сигарету и глядящий на меня с прищуром; Мартин, берущий телефонную трубку и безоговорочно, без малейшей тени протеста на лице, соглашающийся немедленно приехать …
Два события, которые вступили в противоборство в далеком прошлом, встретились в сиюминутном “сейчас”. В сумме они дали ответ, который, при всей своей непостижимости, был совершенно ясен: им было наше нежное, исполненное надежды прощание на вокзале.
Самолет оторвался от земли. Вихляющие внизу поля начали приобретать стабильные контуры. У меня на глазах стал возникать геометрический узор из зеленых и коричневых квадратов и цепочек кукольных домиков. Вначале различимы были также фигурки людей. Велосипедисты в дюнах. Женщина, развешивающая в садике за домом белье. Но вскоре я поднялась уже слишком высоко. Запутанный лабиринт людей и событий скрылся за обозримой картой страны с четко очерченной извилистой береговой линией, окаймленной белыми барашками волн, за которой начиналось море.
Перевод Светланы Князьковой