Перевод Юлии Гробылевой
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2002
Йаап Худехебюре — профессор нидерландского языка и литературы университета г. Тилбурга. Автор ряда значительных работ, посвященных нидерландской прозе XX века.
На нидерландском языке говорят в настоящее время 25 миллионов человек, проживающих в Нидерландах, Фландрии, Суринаме, на островах Кюрасао, Бонер и Аруба. Поэтому нидерландская литература не ограничивается северо-западом Европы, но захватывает и часть региона Карибских островов.
Общий язык — связующий фактор нидерландской литературы. Фламандские, нидерландские, суринамские писатели, а также литераторы с Антильских островов могут рассчитывать на читателей в разных странах, даже если их книги не будут переведены на другие языки. Язык и книга преодолевают границы, воздвигнутые политическими амбициями.
Впрочем, именно политические события прошлого нашли отражение в литературе. Для некоторых писателей они стали главной темой их творчества. Так, время и острые драматические коллизии периода колонизации и деколонизации стали практически основными в творчестве суринамской писательницы Астрид Румер и Франка Мартинуса Ариона, интересного писателя с Антильских островов. Известно, что во время Восьмидесятилетней войны (1568-1648) Нидерланды отделились от Испании, а народы Фландрии и Валонии ещё оставались во власти испанского короля и религиозного влияния Римской церкви. Протестантизм все больше укреплял свои позиции в обществе и культуре севера, тогда как на юге определяющим оставался католицизм, что, естественно, не могло не отразиться на содержательных акцентах в литературе и искусстве.
Протестантские идеи и сегодня придают нашей литературе некую отстраненность и созерцательность, что, впрочем, не исключает и элемент нравоучения. Объяснение этому найти не так трудно: религиозная реформация XVII века постепенно глубоко проникла в духовную жизнь нидерландского общества; протестантизм настойчиво апеллировал к личной ответственности человека за происходящее в семье и стране; в противоположность этой идее католицизм перекладывал ответственность на общество и Бога. Выдающиеся нидерландские писатели — гуманист Эразм Роттердамский, поэт Вондел, вольнодумец Мультатули и скептик-нигилист Тер Браак — были в этом смысле моралистами, их интересовал человек, главной темой их творчества стало наиболее разумное устройство общества. Исходя из этой логики, в своих поисках добра они выступали то союзниками, то противниками церковных догматов, используя и в том, и в другом случае для декларации своих идей не только прямой призыв, но и сатиру и юмор.
В ХХ веке нидерландское общество пережило мощное влияние светской культуры, однако созерцательный момент в литературной традиции сохранился. Почти все современные авторы облекают выдуманные ими ситуации, события и характеры в форму, имеющую очевидные иносказательные особенности: действительность не просто изображается или трансформируется в явление искусства, но служит иллюстрацией душевного переживания. Особенно яркое выражение эта черта находит у писателей, на чье творчество в той или иной степени повлияла Вторая мировая война.
Для спокойной, размеренной жизни народа, который со времен Французской революции не знал никакого военного вмешательства, немецкая оккупация 1940-1945 годов оказалась настоящим шоком. Всеобщее потрясение, оставленное военным временем, было настолько глубоким и сильным, что это не могло не отразиться в литературном творчестве. Почти ни один крупный писатель не обошел эту тему. В романах “Пастораль 1943” (1948) и “Праздник освобождения” (1949) Симон Вестдейк (1898-1971) рисует картину, фактически ничего не оставляющую от бытовавшего какое-то время в обществе героического мифа о вооруженном сопротивлении фашизму. Ещё дальше по пути демистификации и разоблачения идет Виллем Фредерик Херманс (1921-1995). Его роман “Слезы акации” (1949), вызвавший горячие дебаты в обществе, делает жесткий вывод, что активной борьбы с оккупантами в Нидерландах попросту не было. Повесть “Безопасный дом” (1952) рассказывает скорее о привыкании и примирении с ситуацией, о весьма условном характере разделения между героями и подлецами. Чтобы спасти собственную шкуру, главный герой примыкает к нацистам, а когда ветер начинает дуть в другую сторону, он оказывается среди коммунистов-партизан. В “Темной комнате Дамокла” (1958) Херманс предельно обостряет ситуацию: тот, кто до войны был тихим и неприметным мямлей и тюфяком, во время немецкой оккупации совершенно преображается, ведет себя достойно, даже героически, но после освобождения оклеветан как предатель. Такие коллизии обычно разрабатываются авторами глубоко и детально, они позволяют читателю увидеть, как часто в трагические периоды жизни общества моральные категории используются людьми в полярно противоположных целях.
Если Херманс в своем творчестве призывает прежде всего к анализу этического аспекта цинизма, то Харри Мулиш весь свой писательский талант посвятил проблемам добра и зла, облачая окончательный вывод своего исследования в форму категорического императива. Его повесть “Между молотом и наковальней” (1952) ещё сохраняет некоторое родство с “Безопасным домом” Херманса, особенно в том, что касается экзистенциальной символики в вопросах зыбкости пограничных ситуаций (в обоих случаях тематика заставляет вспомнить Сартра и Камю), но уже в романе “Брачное ложе из камня” (1959) звучит собственное и более чем определенное суждение Мулиша: захватчики всегда обречены, в том числе и те, что по приказу союзнического командования бомбят в конце войны немецкие города. Роман Мулиша “Покушение” (1982) усложняет нелегкий в ситуации военного времени вопрос о добре и зле тем, что ставит его в прямую зависимость от трудноразрешимой дилеммы — цель и средство: имеет ли право участник движения Сопротивления на совершение акции, которая приведет к гибели невиновных, ни о чем не подозревающих соседей? То, что эти вопросы не перестают волновать Мулиша, явствует из его книги “Открытие неба” (1992) — фантастической и порой язвительной истории о том, как сам Бог потребовал, чтобы на небо вернули каменные скрижали Завета, ведь человечество давно уже не соблюдает начертанных на них заповедей.
Совершенно особое место в нидерландской литературе занимает тема преследования евреев во время второй мировой войны. Более ста тысяч нидерландцев еврейского происхождения погибли в немецких концентрационных лагерях. Среди погибших и пятнадцатилетняя девочка Анна Франк. В течение всех тех месяцев, пока её семья пряталась от немцев в одном из амстердамских домов, Анна вела дневник, который стал впоследствии самой переводимой и самой читаемой книгой, написанной на нидерландском языке. Другое литературное свидетельство тех событий, получившее международное признание, принадлежит Этти Хиллесюм. Хотя её дневники носят преимущественно обзорный характер, но даже небогатая событийная канва позволяет, пусть порой и косвенным образом, составить представление об атмосфере военного времени.
Из беллетристики, разрабатывающей тему войны, следует отметить сборник рассказов Марги Минко “Горькая трава” (1957) и её роман “Западня” (1983), роман Якоба Прессера “Ночь Хирондейненов” (1958), хронику Герарда Рейфе “Падение дома Бослович” и повесть Йона Оберски “Детство” (1980). Тень тех событий, говорят названные авторы, падает на всю послевоенную историю, на судьбу нидерландцев, вплоть до сегодняшнего дня. Есть что сказать о войне и послевоенному поколению. Так, герой романа Марсела Мёринга “Наследство Мендела” (1990) буквально раздавлен тяжестью прошлого. Леон де Винтер выбрал для разработки военной тематики прием, в котором постоянно меняются местами правда и вымысел, действительность и иллюзия. Его роман “Крепость Бастилия” (1981) наиболее показателен в этом смысле. Позже Де Винтера привлек жанр триллера (романы “Голод Хоффмана” и “Пространство Соколова”). Но и в этих более поздних работах центральной для него остается проблематика преемственности поколений. По сути дела, о том же писал и Арнон Грюнберг — интереснейший писатель последних лет — в романах “Без году недели” (1994) и “Статисты” (1997), где молодые люди еврейского происхождения ведут веселую и вместе с тем решительную борьбу со скукой. Немногословно, но достаточно ясно автор говорит о том, насколько их сегодняшняя жизнь, несмотря на кажущуюся оторванность от судьбы старшего поколения, определяется тем, что их родители пережили во время войны.
Тема коллаборационизма настойчиво присутствует в монументальном романе фламандского писателя Хюго Клауса “Страсти по Бельгии” (1983). Так же как в романе Вестдейка “Пастораль 1943”, для изображения войны здесь используются трагикомические и гротескные приемы. Главный герой, Луис Сейнаафе (a potrait of the artist as a young man1 ), воспринимает немецкую оккупацию как каникулы от жизни с её заботами. Но когда с глаз Луиса спадает розовая пелена, когда наш герой возвращается в действительность, он похож скорее на разочаровавшегося ребенка, чем на критически и хладнокровно наблюдающего за происходящим человека.
Впрочем, к теме второй мировой войны фламандская литература обращалась реже, чем нидерландская. Менее острой была и проблематика книг об оккупации. Такие романы, как “Темная комната Дамокла” и “Покушение”, просто не могли бы появиться на юге нидерландского языкового региона. И все же наряду со “Страстями по Бельгии” и также исследующим тему коллаборационизма и предательства романом “Удивление” (1962) Хюго Клауса следует вспомнить “Мою маленькую войну” (1947) Луиса Паула Боона и “Проклятых отцов” (1985) Моники ван Паамел. В повествовании Боона на первый план выдвигаются вопросы чести и морали. Интересен в романе анализ переживаний простых солдат и мирных граждан. Ван Паамел дает масштабную панораму ХХ века, который принес Фландрии две мировые войны. Ужасна история деревушки Финкт, где в мае 1940 года немцы устроили настоящую бойню. Рассказывая об этом преступлении, автор подчеркивает, что война — это не только фронты и боевые операции, но и конкретные трагедии человеческих судеб.
У относительно слабого внимания фламандской литературы к теме второй мировой войны есть объяснение. У фламандцев ещё меньше причин гордиться своим поведением во время оккупации, чем у их северных соседей. Ведь многие искренне приветствовали приход немецких захватчиков, видя в них представителей братского народа, который пришел освободить их от ненавистного французского влияния. Такие воспоминания слишком болезненны, чтобы лишний раз их ворошить, а тем более анализировать.
Вторая мировая война затронула не только Нидерланды, но и Нидерландскую Индию — островное государство в юго-восточной Азии, которое в XVI-XVII веках стало собственностью Объединенной ост-индской компании, а позднее было аннексировано в пользу Королевства Нидерландов. Нидерландцы, которые жили там в период 1942—1945гг. и занимались административной, торговой, просветительской деятельностью, были после японского вторжения интернированы в концентрационные лагеря или на принудительные работы. Многие из них погибли. О судьбе этих людей рассказали Рюди Каусбрук и Йерун Брауверс, писатели весьма неоднозначные в своем видении тех событий. Если Каусбрук связывает трагедию индийских нидерландцев с их уязвленным чувством превосходства белого человека, то Брауверс утверждает, что тема войны в Нидерландской Индии вообще систематически перевирается.
Ещё во время японской оккупации националистические активисты и их лидер Сукарно, ставший позднее президентом, провозгласили независимость Индонезии. Этот исторический эпизод многократно интерпретировался в литературе, например, Бебом Фёйком, Йеруном Брауверсом, Якобом Фрейденбрехтом и другими. Очень популярной была вышедшая вскоре после войны повесть “Урух” (1948) Хеллы С. Хаассе, где она затрагивает проблему расовой принадлежности на примере рассказа о двух молодых друзьях, которые во время войны за независимость оказались по разные стороны баррикад. А не так давно Хаассе обратилась к колониальному времени в своем документальном романе “Чайные господа” (1992). События происходят в последней четверти XIX века, когда ещё совершенно естественной была мысль о превосходстве белой расы.
Даже спустя полвека после того, как Нидерланды потеряли свою колонию, тема эта продолжает вызывать интерес и далеко не исчерпана, что видно по неубывающему потоку постколониальной беллетристики. Об успехе этих книг говорят рейтинги продаж. Большими тиражами выходили, например, “Натан Сид” (1983) и “Индийские дюны” (1994) Адриана ван Диса.
Хелла Хаассе писала не только об Индонезии. Читателю она известна и как замечательный автор исторических романов. До войны в этом жанре успешно творили Луис Куперюс и С. Вестдейк. Дебютным романом Хаассе был “Лес ожидания” (1949), романтическая история жизни Шарля Орлеанского, французского принца и поэта, который во время Столетней войны находился в плену в Англии. В более зрелом творчестве Хелла Хаассе все больше внимания уделяет вопросам стиля, которые у неё тесно связаны с историческим изображением. Она четко осознает, что любое описание прошлого — это всего лишь субъективная реконструкция события. В своих последних романах, которые основаны на подлинных событиях, писательница совершенно отказывается от условного разделения вымысла и правды, что свидетельствует о переходе к постмодернистской манере повествования, которая в последние двадцать лет сделалась очень популярной в нидерландской литературе, прежде всего в кругах, имеющих отношение к журналу “De revisor”1 . Такие авторы послевоенного поколения, как Николаас Матсийр, Франс Келлендонк и Душка Мейсинг, строят свое творчество не столько на её примере, сколько ориентируются в первую очередь на наследие Борхеса, Набокова и Гомбровича. Впрочем, эта тенденция прослеживается уже в творчестве более старшего Сейса Нотебоома. Его роман “Рыцарь умер” (1963) был в свое время настоящим открытием для читателей. Изображение у Нотебоома может быть далеким от реальности: это скорее преграда между наблюдателем и изображаемой действительностью. Рассказчик находится в поиске выхода из дилеммы, которая неминуемо возникает, если точно следовать идее жанра романа: “либо моя жизнь — правда, либо правда то, что я пишу”. В более поздних вещах, таких как “Ритуалы” (1980), “Песня призрака и человека”(1981) и “В Нидерландах” (1983) Нотебоом вновь возвращается к этому приему переплетающихся реальностей.
Нотебоом не только прозаик с международной известностью, он ещё и блестящий поэт. Его творческий метод можно отнести к маньеристскому направлению в рамках модернизма, среди представителей которого такие имена, как Т.С. Элиот, Эзра Паунд и Сен-Жон Перс; а в самих Нидерландах их эстетические взгляды разделяют представители “Движения пятидесяти”, куда входят Люсеберт, Геррит Каувенаар, Ремко Камперт и фламандец Хюго Клаус. Их поэзия резко контрастирует с поэзией реализма, где события и ощущения выдвигаются на первый план и служат скорее для отображения повседневной реальности, чем как стилевой прием. Это, впрочем, совершенно не означает, что в поэзии этого направления нельзя достичь глубины. Напротив, Юдит Хертцберг, Рутгер Копланд, Й.Бернлеф, Херман де Коник, Эдди фан Флийт и Леонард Ноленс зачастую обрабатывают тривиальные мотивы в этой манере, что позволяет им добиваться нужного эффекта. Как и в современном нидерландском романе, в современной поэзии изображение действительности носит ярко выраженный метафорический и символический характер.
Что касается отношений между литературой и философией, то следует констатировать, что в последние годы они стали теснее, чем когда-либо раньше. Объяснений этому называют несколько. Во-первых, появилось поколение писателей, имевших возможность глубоко изучать философию в университетах. В их сегодняшнем творчестве присутствует та потребность в рефлексии, которую в прошлом находили в христианстве, гуманизме или социализме, но для которой в период крушения великих идеологий не нашлось подходящих рамок. Литература, ориентированная на философию, служит альтернативой вере и идеологии. В конце концов симбиозу литературы и философии благоприятствует сам международный культурный климат, благотворное влияние которого ощущается в творчестве Жака Даррида, Пейтера Слотердейка и Роберта Пирсиха.
Эта общая тенденция четко просматривается у Конни Палмен. Её дебютный роман “Законы” (1991) на первый взгляд представляет собой своеобразный отчет о духовном “я” человека. Студентка философского факультета от семи разных мужчин пытается узнать, каким нормам должно соответствовать поведение человека. И очень скоро она перерастает в этом знании своих учителей, и только последний, художник, остается для неё “хозяином”. Пытается ли она таким образом противопоставить академическую философию литературе? И в романе “Дружба” (1995) Палмен не отступает от сложных вопросов. Воспоминания главной героини о подруге, с которой у них была связь, — результат внутренних самокопаний и попыток решить проблему свободного выбора и моральных условностей.
Изящную форму философского рассуждения можно встретить у Мартина Брила и Дирка ван Вейлдена. В “Витаминах для рабочих” (1987) они представляют в десятках коротеньких историй калейдоскопическую картину Амстердама — символа постмодернистского общества — в его культурном, социальном и национальном разнообразии. В романах “Присутствие духа” (1989), “Мобилхоум” (1992) и “Оазис” (1994) Ван Вейлден пытается расширить рамки действительности, дополняя её картинами воображаемого. Сегодня и вчера, вымышленные и вполне узнаваемые страны перепутываются и перемешиваются, образуя утопию, которая существует только на бумаге. Временами стиль Ван Вейлдена напоминает прозу Геррита Крола, который приписывал компьютеру свойства человека и умел находить поэзию в математике.
Признанный мастер философского романа — А.Ф.Т. ван дер Хейден, который в первой половине 80-х годов выпустил цикл “Беззубое время”. Это своего рода ответ на роман Марселя Пруста “В поисках утраченного времени”. Герой Ван дер Хейдена не аристократ, пускающийся в путь за своими воспоминаниями, а “working class hero”1 , наркоман, который никак не может избавиться от этой рабской зависимости и вспоминает свою счастливую молодость. Манера повествования своеобразна и оригинальна: длинные распространенные и богатые метафорами предложения лишают окружающий мир однозначности, границы времени и пространства расплываются. Тот же прием используется писателем в повестях “Сандвич” (1986), “Один день” (1988) и “Пункт назначения” (1994). Ван дер Хейдена по-прежнему волнуют вопросы времени, пространства, смерти, он словно колдует над поставленными проблемами и решает их то в строгой форме реквиема, то в волшебном кружеве сказки.
Таков стиль Ван дер Хейдена — виртуозного знатока жанровых и стилевых нюансов. Легкость творческой манеры присуща и Маргрит де Моор. Её роман “Сперва серый, потом белый, потом синий” (1991) можно было бы назвать зацикленным на проблеме неполноценности человеческого общения, но уже в романе “Виртуоз”(1993), где она рассказывает о выпадающей за рамки приличия любви аристократки и певца-кастрата, чувствуется легкая и изящная интонация фривольности, отсылающая читателя к куртуазному контексту литературы XVIII века. В “Правителе Египта” (1996) Маргрит де Моор интересно переплетает тему любви дочки фермера и цыгана с народными легендами и сказками.
Возвращаясь к циклу Ван дер Хейдена “Беззубое время”, можно сказать, что для послевоенного периода развития нидерландской литературы он интересен по нескольким причинам. Он дает изображение цельной картины временного отрезка, рассказывая историю отдельно взятого человека на ограниченном географическом пространстве. Такой прием встречается у Габриэля Гарсиа Маркеса (“Сто лет одиночества”), у Гюнтера Грасса (“Жестяной барабан”), его же успешно использует и фламандский автор Луис Паул Боон. В его романах, составляющих диптих “Церковная плакальщица” (1953) и “Лето в Тер-Мюрене” (1956), рассказывается о жизни девушки Ондинеке, а параллельно Боонс знакомит читателя с собственным взглядом на историю зарождения, развития и крушения идеи социализма в девятнадцатом и двадцатом веках.
На первый взгляд может показаться, что недавно пришедшую генерацию нидерландских писателей, в отличие от Херманса и Мулиша в их молодые годы, мало привлекают социально-политические проблемы. Но это далеко не так. В семидесятые годы в нидерландских литературных кругах господствовала эстетическая тенденция отрицания всего и вся. Выразителем этой идеи был журнал “De revisor”. Далеко не каждому писателю была по душе сама мысль, что устои морали в этот период пошатнулись. Однако логика такого развития была закономерной. В последние несколько веков в жизни общества наблюдалось непрекращающееся колебание по принципу маятника между искусством, отрицающим ценности общества, и искусством, эти ценности защищающим. В шестидесятые годы мы пережили расцвет ангажированного искусства, затем наступила ответная реакция, выразившаяся в той скептической идее, что беллетристика — всего лишь массовое, изящно организованное развлечение. Сейчас, похоже, снова наступило время участия литературы в решении серьезных проблем.
Разумеется, все
обстоит не так просто, как в
примитивной схеме с маятником.
Литературу нельзя смастерить по
выкройке, зная длину юбки и ширину
лацкана. Она не может игнорировать
больные вопросы общества, в том
числе и мировые — например,
сокрушительный развал Восточного
блока и ужасные последствия этого
развала, усилившаяся
информационная война, проблема
беженцев. Многие известные
писатели не боятся сегодня быть
неправильно понятыми. Напротив, они
охотно дают интервью и используют
общение с публикой как
дополнительную возможность
заявить о своей позиции. Когда
Харри Мулиша спросили, не кажется
ли ему финал его романа “Открытие
неба” несколько нравоучительным,
он тут же парировал: “А, по-вашему,
нравоучение — это что-то
неприличное?”
Эта тенденция к четкой обозначенности нравственной позиции оформилась не вдруг, как это может показаться. Тот же Дирк ван Вейлден сделал попытку рассмотреть проблему морали вне времени и вне границ. В его романе “Присутствие духа” (1989) наши современники заинтересованно обсуждают актуальные темы сегодняшнего дня, затем разговор переносится в римские термы начала нашего летоисчисления.
Схожие вопросы поднимает и Моника ван Паамел в романе “Первый камень” (1991). Снова проблема общечеловеческого масштаба — мигранты, беженцы. Действие не случайно разворачивается в Иерусалиме, городе потерянных и неустроенных людей.
И все-таки, какой бы важной ни была задача общения между людьми с помощью книги, литература остается видом искусства, в котором форма играет огромную роль. Литература не может давать однозначных ответов, она должна будить мысль, напрямую обращаться к сердцу и уму каждого. Нидерландской литературе это в полной мере удается.
Перевод Юлии Гробылевой