Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2002
Светлана
Лощенкова. Нити;
Марина Хаген. Дневник без
наблюдений;
Александр Петрушкин. Флейта
Искариота: ритмические тексты.
Серия “24 страницы современной
классики”. — Челябинск:
Издательство “Рекпол”, 2002.
Второй раз за последнее десятилетие обнаружив в региональном литературном поле самоутверждающиеся под маркой классики молодежные издания, уже можно, подобно чукче из известного анекдота, склонить к плечу голову и глубокомысленно отметить: “Тенденция, однако…” Но мы не чукчи. Издержки самоутверждения — следствие внутренней неуверенности. Откуда она — от отсутствия внимания и поддержки? От мучительного непонимания самих себя? Боюсь, что и то, и другое сразу. Но само появление данного литературного факта — уже шаг преодоления этой неуверенности, жест доверия читательскому вкусу.
Первая из “24 страничек современной классики”, книга Светланы Лощенковой “Нити”, восхищает легкостью парадоксов, эмоциональным потоком, перехлестывающим за рамки — что там обычной! — поэтической логики. В этой юной стихии чувств есть своеобразная мудрость, которая позднее, в период зрелости, уходит в глубину текста — в его музыку. Но поскольку, как сказано в аннотации, “автор изменил судьбе литературной с судьбой человеческой”, все прогнозы временно отменяются: “Ах, какими шагами,/ Какими шагами,/ По зиме, как по нотам,/ Продвигаемся чудом…” Чудо стихотворения рождается буквально из каждого мгновенья: “Проснешься в беспробудном севере,/ От слез сухих тихонько вздрагивая…”
Или еще — трудно удержаться от цитирования! — “Дела большие — маленькие дела./ Москва большая — хитрая, как сверчок./ А на холсте греется котелок,/ А на холсте потрескивают дрова…” Дальше стихотворение скатывается в хаос, в сумятицу и рассыпается до мнимой многозначительности, но начало — безусловно, волшебно!
Чем восхищают молодые, отправляющиеся за эхом, за музыкой слова в мир, лишенный привычных нам логических связей, — так это своим бесстрашием, безоглядным доверием какому-то прихотливому внутреннему компасу, на который — вся надежда, да еще на разноцветные нити… Да, эти молодые — авангард, ищущий новых смыслов в немыслимых сочетаниях.
Говоря об авангарде, мы должны иметь в виду, что в различные литературные эпохи он выполняет разные функции, в отличие от традиции классической, которая в любые времена блюдет гармонию, соразмерность и работает на максимальную смысловую глубину. В эпохи литературных катаклизмов, когда окаменевшие стереотипы мыслей, чувств и их выражения беспощадно идут на слом, авангард бросается первым на штурм твердынь. В относительно благополучные времена он выполняет задачи разведчика новых территорий, и результаты его удачного поиска затем возводятся в классическую гармонию.
Интересно отметить нарастание хаоса по мере приближения к финалу этого совсем небольшого сборника: музыки ощутимо становится меньше. Вызвана ли подобная композиционная особенность личными пристрастиями редактора-составителя А.Петрушкина, или то логика самих текстов? Вопрос, кажется, так и останется без ответа, ибо, как уже сказано, “автор изменил судьбе литературной…”
“Дневник без наблюдений” — вторая книга серии — представляет нам хайку и верлибры Марины Хаген. Во избежание недоразумений вспомним, что иероглифическое письмо Востока предполагает возможность многослойного прочтения одних и тех же слоговых знаков в различных сочетаниях. Если традиционное западное стихосложение — это развитие музыки во времени и пространстве текста, то поэзия Востока стремится в бездонную глубину символа, обозначаемую иероглифом, и здесь время останавливается, а пространство раскрывается в бездну.
Хайку переливается, мерцает смыслом в глубине сознания — русскому стиху нужен простор для мелодии. Это определяется качеством, свойством знака, кодирующего информацию в той и другой культуре. Любители поэтической экзотики принципиальную разницу культур не учитывают, мы же прочтем хайку Марины Хаген как тексты, написанные на русском языке (что полностью соответствует реальности литературного явления).
Безусловно поражает точность взгляда и тонкость наблюдений: “слепой дождик / зрячим / слепым просто дождь”. Это пристальное — бережное — внимание к мелочам, столь мало свойственное современной поэзии, мгновенно завораживает. Ждешь новых и новых открытий — и они не медлят явиться. На такую глубину в мир можно всмотреться только из головокружительной личной глубины. Но язык — способ выражения — уже начинает сопротивляться. Текст не переливается (как полагается хайку) гранями смысла — фактура наших знаков этого не позволяет. Более очевидные проблемы начинаются тогда, когда автор выходит в более объемные тексты. Здесь уже недостаточно одной точности взгляда — должны возникать глубокие (и глубоко информативные) языковые структуры: ритмика, мелодика, архитектура образов. Но поэт (по инерции?) работает на максимальную (русскую!) глубину знака, и текст распадается на безусловно качественные — но единички(!) смысла.
Автор прекрасно молод, и потому главные открытия его (и наши) впереди. Первая книга должна была выйти вовремя — и она вышла. Сделана серьезная заявка на будущее — за работами этого автора мы будем следить с интересом.
Время собирать камни и время их разбрасывать следуют друг за другом неотступно. Помни о том, что будет, — такой лозунг следовало бы написать на плетне, огораживающем место действия вышеуказанного процесса.
Предмет разборки, разбрасывания в текстах “Флейты Искариота” — синтаксис. Задачей синтаксиса в любом тексте является упорядочивание пространственно-временных связей повествования. Александр Петрушкин разбивает мыслительные конструкции на мелкие части, но по качеству отдельных сохранившихся блоков мы можем судить о том, каким был первоначальный монолит смысла. Читая “Флейту”, можно задать себе множество интересных вопросов.
Первый вопрос: что остается, что держит стихи, когда из них уходит мысль — связная, слитная? В параллельной, художественной реальности тот же вопрос ставится несколько иначе: что сквозит за видимым предметным хаосом? Видимо, музыка — ценность абсолютная и сомнениям не подлежащая. Музыка, которую не устраивают узнаваемые и почти привычные для нас всех сочетания, обозначающие местоположение и взаимосвязь предметов в пространстве жизни. Очевидно, разрушающий, разбрасывающий импульс текстов “Флейты” подразумевает иной принцип смысловой сборки.
Второй — не менее важный вопрос: почему возникает столь острая необходимость основательной разборки смыслов? Ведь за причудливыми мелодиями “Флейты” совершенно ощутимо стоит мощный психический монолит. Основная задача искусства всегда заключалась именно в производстве смыслов, и по большому счету процесс дробления всегда есть частный момент общей сборки. Дробится, разбивается меньшее — то, что мешает создать более масштабную цельность. Но здесь возникает еще один нюанс: не останутся ли эти графские развалины синтаксиса лишь напоминанием о былом величии и стройности, не растащатся ли они на кирпичи для лачуг и сараев?
И третий вопрос — проблема восприятия подобных текстов. Современное сознание расколото, дискретно. Это качество (в цельном, едином мире) имеет явно негативную окраску и — в дополнение — свойство продолжающегося дробления. Речь связывает пустоты, и по ней, как по шатким мосткам, мы перебегаем от одного островка смысла к другому. Естественно, читатель — собеседник поэта — в большинстве своем ищет все-таки твердые островки, точки смысловой опоры, прощая ради них и условность, и шаткость связок-мостиков. В книге “Флейта Искариота” надежна только музыка — воздух. А под ногами — обломки, осколки, прутья… Нужна колоссальная внутренняя необходимость (читательская), чтобы решиться пройти по этим развалинам. Проще говоря, субъективная необходимость данной поэзии безусловна, объективная ценность ее — предмет спорный.
Характерной особенностью поэтического стиля, базирующегося на дроблении, разрушении, является откровенно спекулятивное использование слов, понятий, выражений. В ход идет все: высокая лексика, античные и библейские персонажи, современный молодежный сленг и ненормативные выражения. Можно извне посетовать на происходящее, но внутренняя логика точна: при создании смысла нужно очень верное, корректное соединение слов и реалий, за ними стоящих, а при разборке путем взрыва в этом просто нет необходимости. Каждый предмет сам по себе, на себя замкнут, и даже движение происходит абсолютно непредсказуемо, хаотически: то между предметами, то внутри их необычайной плотности… Согласится ли с этим читатель? Да, если его логика совпадает с авторской. Если его мир дымится в развалинах, а дух жаждет — быть.
Нина Ягодинцева
Юрий Аврех. Девятнадцать стихотворений. — Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2002.— 26с.
Многие считают, что начинать рецензию с каких-то критических моментов — дурно, однако мне кажется почему-то, что в настоящей ситуации это более честно и правильно.
Итак — Юрий Аврех во многих своих текстах повторяет. (Недавно в троллейбусе одна сидевшая сзади меня девица сказала другой: “Ленка вчера в белой кофточке пришла — за мной повторяет!”) У Авреха встречаются чертовски знакомые темы, образы и интонации, не говоря уже о метре большинства стихов и рифмовке в значительной части из них.
Более ничего плохого я сказать о стихах Авреха не могу.
На самом-то деле — перед нами первая книга достаточно своеобычного поэта, как бы это нелогично не звучало. Объясняю: при всей очевидности поэтического дарования, а также житейского и писательского ума автора мы видим в его произведениях полное отсутствие страха быть пойманным на влияниях. (“Свойственное любому графоману” — скажете вы — и, как всегда, будете неправы.) Сознательно простраиваемое поэтом ощущение вторичности в данном случае является одновременно и основным высказыванием, одной из главных посылок, вложенных в уста его лиргероя. Неизбежная вторичность, обыкновенность даже, казалось бы, самых ярких переживаний и самых неожиданных поэтических находок — такова прочитываемая в книге трагедия:
Не жалею, не зову,
не плачу.
Не хочу ни плакать, ни жалеть.
Ходит август, за деревья прячась,
Хочет ветром в кронах прошуметь.
Вижу над собой
пустое небо
В росчерках и прочерках дождя.
Вспоминай Бориса или Глеба,
До свидания, друг мой, до свида…
Пара строк —
блаженное наследство
Не жалею больше, не зову,
Про родство забыв и про соседство,
В скошенную падаю траву.
Или:
Пионерское
детство,
Галстук красный, как кровь.
Ностальгия есть средство
Забывать про любовь.
В современных условиях говорить об этом всерьез, да еще не позволяя себе выходить за рамки традиционного стиха, да еще так сознательно подставляясь, рифмуя кровь с любовью — весьма достойный поступок, куда, наверное, более смелый, чем, скажем, несущий тот же посыл цикл новатора Германа Лукомникова “Стихи разных лет”, куда просто включены подписанные именем Лукомникова “Узник”, “Парус”, “Весенняя гроза”, “Левый марш” и так далее.
И всё же вопреки откровенной растерянности автора, как бы разочарованного в поэзии, — Борис Рыжий, Роман Тягунов, Серебрянный Век, современный постакмеистический мейнстрим с его любовью к подчеркнутым рифмам и урбанистической натуре — всё это есть, живет в стихах Авреха, стихах безусловно неплохих и тщательно, со вкусом для книги отобранных. В стихах поэта, как мне кажется, интересного и перспективного.
А больше других мне понравилось стихотворение “Спустилась ночь. Промышленный Акрополь…”, с его изодранным на первый взгляд излишними знаками препинания ритмом.
Вас. Чепелев
Йорик О’Нецки. Харизма. Мениппова сатира эпохи упадка. — Екатеринбург: Цех поэтов, 2002. — 150 с.
Мениппея — не самый распространенный литературный жанр, и появление такой книги на уральской земле следует приветствовать уже по определению. Вполне логичен в этом случае и фирменный знак — “Цех поэтов”, который здесь не становится синонимом невнятно-географического “Горного родника”, а воплощает первозданный гумилевский смысл замкнутой корпорации литературных мастеров и подмастерьев. Йорик О’Нецки, несомненно, является мастером (а равно академиком) и плоды своего мастерства рассыпает весьма щедро — здесь мы прочтем сонет, написанный одностопным спондеем (кажется, впервые после И. Сельвинского); акросонет; рубаи с редифом, моноримы (“К юбилею — / Кобелею…” и “Комик — смешно, / Гомик — грешно”), центонные стихи, экспромты на салфетках, драматические этюды и многое другое. Забавно соблюдение условий жанра — мениппея, как известно, подразумевает сочетание стихов и прозы; Йорик О’Нецки предлагает достойный ответ античным рабовладельцам: стихотворения, написанные в столбик (как бы стихи) перемежаются как бы прозой, то есть тоже стихами, но набранными в строчку, подобно прозе. Стилизация под японскую поэзию в русском стихосложении неизменно ограничивалась формами традиционных трех— и пятистиший. Йорик О’Нецки решительно рифмует свои японские видения, которые от этого начинают неуловимо напоминать частушки (“Шалунья”, например) — что, между прочим, весьма гармонично сочетается и с названием раздела — “Япона мать”, так что здесь мы имеем дело со стилизацией не формальной, а, скорее, сознания: Япония глазами советского обывателя.
“Книга рассчитана на обывателей, бомжей и олигархов. Детям до 14 лет входа нет” —предваряет автор свое сочинение. Ограничение по возрасту понятно: некоторые разделы книги действительно фривольны в тематическом и не вполне нормативны в лексическом отношении. Понятно также, что незамысловатая оппозиция “бомжей и олигархов” приведена для красоты слога. Но вот по поводу “обывателей” следует сказать особо. Действительно, сознание, воспроизводимое на многих страницах книги, — типично обывательское, причем здесь мы имеем дело с той разновидностью этого обширного племени, которую в перестроечное время называли “совками”. Здесь и уязвленное имперское сознание, и ностальгия по беззаботной уравниловке, и атеизм на уровне Ярославского и Бедного (“Рака”, “Причина запоя”). В том же духе решено большинство эротических стихов, площадной сексизм которых приправлен неизменной обывательской гомофобией.
Однако если все описанное — порок, то чей: автора (Йорика, который по определению — “бедный”), его персонажа (пресловутого “совка”, который, кстати, обретает голос далеко не во всех стихотворениях книги), или самого жанра? Памать жанра возвращает к античным образцам, к основоположнику, Лукиану, о котором сказал один из виднейших специалистов по античной литературе И.М. Тронский: “Критикуя симптомы идеологического распада, он не в состоянии оценить их общественное значение и подходит к ним лишь с точки зрения обыденного здравого смысла. Борьба против философского догматизма приобретает характер обывательского нигилизма, пренебрежения к теории; насмешки над наукой — астрономией, геометрией — обличают лишь невежество самого автора”.
С учетом псевдонима, стоящего на обложке, и жанрового определения, данного автором этой книге, неразумно было бы сетовать, что собственное лицо поэта в просвет между ликом поэта-академика и личиной персонажа-“совка” показывается слишком редко. Сетовать мы не станем, и, однако, этот просвет имеется. Дело даже не в автобиографической “Богеме”, где все герои названы своими именами. Достаточно прочитать такие строки, как “Чайка / Раскрыла волну, / Выхватив рыбку…” или “Бег времени мне был послушен, / Когда я крутил перед сном / Будильнику жесткие уши, / Надеясь на ранний подъем”, которые, хотя и нарушают цельность образа, но позволяют помнить, что автор этой книги все же не академик и не плотник, а поэт.
Андрей Ильенков
Е.А.Федоров. Каменный пояс: Роман-трилогия. В 2 т. — Екатеринбург: СВ-96, 2001. — 712 с.: ил.
Оригинальность оформления книг, выпущенных издательством “СВ-96”, уже отмечалась на конкурсе “Книга года”. В прошедшем 2001 году “СВ-96” подготовило еще одно заметное издание, а точнее, переиздание романа Е.А.Федорова “Каменный пояс”, повествующего о зарождении уральских металлургических заводов и об их основателях — Демидовых. Подобно тому, как в тексте романа рядом с хозяевами Каменного пояса появляются фигуры их знаменитых современников, так в новом двухтомнике на цветных вкладках можно увидеть не только портреты самих полулегендарных заводчиков, но и портреты царей (в первую очередь, конечно, Петра I), государственных деятелей, знаменитых исторических персонажей. Многочисленные виньетки в стиле уральской чугунной резьбы, фотографии музейных экспонатов, старинные картины уральских художников подчеркивают, что перед нами историческое произведение, герои которого когда-то жили там, где сейчас живем мы.
Новое издание романа приурочено к 300-летию металлургии Урала и выпущено при поддержке Министерства металлургии Свердловской области. Союз искусства и производства подкрепляет факсимиле подписи председателя областного правительства А.П. Воробьева, стоящее под обращением к читателю. При этом впервые “Каменный пояс” был опубликован ровно 50 лет назад, в 1951 году. Таким образом, сегодняшнее издание книги даже дважды юбилейное. И конечно, название издательства, решившегося на выпуск этой книги сегодня, вполне достойно было занять свое место на титульном листе, а не прятаться скромно в конце тома.
Здесь не зря употреблено слово “решившегося”. Чтение романа в наше время сопровождает назойливая мысль: а ну как еще через 250—300 лет другой писатель решит воссоздать быт и нравы уральских промышленников конца ХХ столетия. Так ли уж сильно нынешние полугодовые задержки зарплаты, банкротство мощнейших предприятий, традиция смены власти на заводе при помощи вооруженной охраны и правоохранительных органов отличаются от описанных в “Каменном поясе” сомнительных покупок башкирских земель, воровства приказчиков, тяжелого труда приписанных к заводам крестьян? Впрочем, ХVIII век вошел в историю не только жестокими нравами. Ведь благодаря Демидовым и их заводам появились Невьянская башня, изобретения братьев Черепановых, невьянские иконы, нижнетагильские расписные подносы. Сегодня Министерство металлургии взялось продолжать демидовские традиции покровительства искусствам. Хочется надеяться, что не в последний раз.
Н. Иванова
М.К.Анисимкова. Великий камень: Исторический роман. — Екатеринбург: Издательский дом “Пакрус”, 2001. — 384с., ил.
Сначала о том, чего искушенный литературными проектами читатель не встретит в романе М.Анисимковой “Великий камень”. Безусловно, это не роман стиля, не роман изысканного сюжета. Здесь нет глобальных философских обобщений и символов, нет модного смешения исторических реальностей, не стоит ждать от “Великого камня” некоего “трансцендентного воздействия”. Все очень-очень-очень традиционно.
М.Анисимкова повествует о заселении русскими земель древней Югры, на которых в ХV-ХVI веках еще пасли оленей, воевали, поклонялись своим богам и духам манси-вогуличи. Роман явно распадается на две части (которые почему-то самим автором не выделены). В первой московский князь Василий Иванович Заболотский-Бражник и устюжский воевода Леонтий Русинов идут за Камень, чтобы приписать к Московскому княжеству зауральские земли. Навстречу им во главе с пелымским князем Юмшаном идет войско вогуличей, собранное по бунтарской стреле. На берегу Лозьвы после поединка вогульского и русского богатырей и победы последнего оба войска, как сказали бы мы сегодня, заключают мирный договор и дают клятву: “Кто сей мир изменит, по их праву Бог казни”.
В центре второй части “Великого камня” — короткая судьба Лозьвинского городка, начавшегося с заимки казака Анисима и разрушенного по царскому указу после того, как Артемием Бабиновым была расчищена короткая прямая дорога от Соли Камской до верховьев Туры. Обретают “плоть и кровь” образы лозьвинских жителей, из которых выделяется первый и единственный воевода Лозьвинска — Иван Григорьевич Нагой, его чистая и робкая молодая жена Ираида, говорливая “Трефовая дама” — Лукерья, памятливый собиратель ясака Антоха.
При этом для исторического романа, охватывающего почти два столетия, масштаб “Великого камня” невелик. Поэтому все события, все образы романа мимолетны — они проносятся перед читателем, который, начав привыкать к тому или иному герою, вынужден вскоре с ним расстаться, подобно тому, как жители Лозьвинска должны покинуть свой город, еще не успев обжиться в нем. Композиционно роман несколько рассыпается еще и потому, что мир “Великого камня” так и не получил главной объединяющей идеи, которой живут все его герои. Перед нами пересказ древних летописей и вогульских преданий, который из конца ХХ века ведет писательница, в течение десятилетий эти летописи и предания изучавшая, “дабы любители иметь могли от древностей и употребительного в древние времена слога некое особливое себе увеселение” (эти слова Г.Миллера М.Анисимкова поставила в качестве эпиграфа к роману). Особливое — не особливое, но читатели романа, интересующиеся уральской историей, несомненно, найдут в нем немало интересных деталей из жизни наших предков. Это добротный и, повторимся, — традиционный роман. Не более того. Впрочем, и не менее.
Н.Иванова
Гриневич В.И., Лукьянин В.П. Среднеуральск: История. Судьбы. Надежды. — Екатеринбург: Издательский дом “Пакрус”, 2002. — 556 с., ил.
Не секрет, что
наши представления о прошлом
мифологизированы. Это, в общем,
нормально, ведь человеческая
память избирательна: многое
забывается, многое искажается,
незначительные события кажутся
“судьбоносными”, действительно
важные — порой уходят из памяти
навсегда. Ничего страшного в этом
нет, но бывают мифы, способные
принести реальный и весьма
существенный вред людям.
Парадоксально, но формирование
многих исторических мифов началось
с великой кампании
демифологизации, которая
развернулась в нашей стране 15 лет
назад, с наступлением гласности.
Журналисты, в большинстве своём не
знавшие ни отечественной, ни
всемирной истории, в погоне за
разоблачениями поставили под
сомнение множество вполне
достоверных исторических фактов. В
результате “разоблачений” была создана новая
чудовищная мифология. Её суть в том,
что история России — это сплошной
кошмар, беспросветное царство
нищеты, дикости и произвола.
Советский период — “чёрная дыра”,
эпоха страшного тоталитарного
режима, при котором нормальных-то
людей не было, а
существовали “винтики”, способные
лишь выполнять “преступные
приказы” начальства да строчить
друг на друга доносы. А раз в
прошлом России ничего хорошего не
было, то и в будущем улучшений ждать
не приходится,
а потому счастлив тот, кто из “этой
страны” поскорее унесёт ноги.
Средство от этой напасти одно:
пусть те люди, что знают родную
историю и любят своё отечество,
попытаются донести правду об
историческом прошлом, пусть
попытаются доказать, что прошлым
этим можно и должно гордиться.
Книга В. Гриневича и В. Лукьянина, на мой взгляд, из тех, что способны такую задачу выполнить. Это замечательное научно-публицистическое исследование истории небольшого городка Среднеуральска, расположенного к северу от Екатеринбурга, на берегу Исетского озера. Авторы начинают повествование с истории проектирования Среднеуральской электростанции, которая должна была стать (и стала) основным поставщиком электроэнергии для строившихся тогда уральских заводов-гигантов. Именно история СУГРЭС, основного и долгие годы единственного градообразующего предприятия, занимает центральное место в повествовании. Собственно говоря, история города предстаёт прежде всего как история предприятий (СУГРЭС, СУЗМК, Среднеуральской птицефабрики и др.). От них зависела (и зависит) судьба Среднеуральска, возникшего как посёлок (точнее, несколько посёлков) при электростанции. Среднеуральск активно строился в лихорадочные годы 2-й и 3-й пятилеток, внёс немалый вклад в победу в Великой Отечественной войне, превратился в настоящий город с развитой инфраструктурой в 1950-60-е, достиг настоящего расцвета в годы так называемого застоя и сейчас, подобно большинству российских городов, переживает кризис, вызванный реформами 90-х.
Надо отдать должное авторам, им удалось найти, пожалуй, наиболее удачную форму изложения материала: история заводов и история города излагается главным образом через историю людей, в этом городе живших. Биографии замечательных людей Среднеуральска занимают добрую половину книги, органично вплетаясь в повествование. И какие биографии! Иные могли бы стать сюжетом для приключенческого романа, семейной саги, на худой конец — “мыльной оперы” и, конечно же, производственного романа: здесь и директора предприятий, и инженеры, рабочие, врачи, учителя, спортсмены, ветераны войны. Всего в книге 95 биографий! Есть и яркие таланты, и простые, нормальные люди, не умевшие, правда, работать плохо. Но, главное, не были они ни “винтиками”, ни “роботами пятилеток”. И в 1932-м, и в 1941-м, и в 2001-м человек оставался человеком, и никакой тоталитарный режим не мог его “перековать”.
Книга богато иллюстрирована и написана живым, лёгким языком. Авторы, свободно владея “забавным русским слогом”, сумели сделать интересными даже описания сложных технологических процессов. Однако если в первых главах авторам удалось настоящее историческое исследование со ссылками на источники, то в дальнейшем научность порой подменяется журнализмом (это особенно заметно в последней главе). И, скажем, последняя часть заключительной главы произвела на меня странное впечатление. Авторы с одобрением отзываются о вырубке прекрасных тополей, посаженных ещё в первые годы существования посёлка. Уж не знаменитую ли “котоминскую” аллею, ведущую от СУГРЭС к центру города, рубят? Сие жестокое и бессмысленное занятие авторы называют “приведением в порядок зелёного убранства города”. Это при том, что в начале книги они восхищались одним из первых директоров электростанции, А.А.Котоминым, начавшим озеленение города. Посадили деревья — хорошо, срубили — ещё лучше?
Не будь этой и ещё 2-3-х досадных мелочей, книга, на мой взгляд, только выиграла бы.
Сергей Беляков
“Второй Курицынский сборник”. — Екатеринбург: Издательство УрГУ, М.: Издательство CIF, 2001. — 304 с.
Сборник посвящен Курицынским чтениям, раз в два года проходящим в стенах УрГУ — научно-практической конференции, прижизненно названной по имени отца-основателя, известного московского критика и литератора, теоретика русского постмодернизма Вячеслава Курицына. Сам Курицын — во многом уралец, что и определяет место проведения мероприятия, сообщая ему в хорошем смысле слова провинциальные задор и апломб.
Между тем раз от раза (таких разов набралось три — 1997, 1999 и 2001 гг. соответственно) Курчтения тематически и методологически разрастаются вширь и углубляются вглубь, постепенно переходя от веселого хеппенинга в область как минимум прикладной культурологии.
Сборник, объединивший материалы вторых и третьих чтений, дает представление о характере перехода. Тема вторых чтений была заявлена как “Региональная культура”, и две трети настоящего сборника, ей посвященные, представляют собой ностальгическую рефлексию по поводу событий, людей и текстов конца 80-х — 90-х годов, а также сами тексты.
Тексты смотрятся явно выигрышнее. Во-первых, это, безусловно, поэма Романа Тягунова “Письмо Генсеку”, которая публикуется здесь по раритетному номеру самиздатовского журнала “Край” полностью, без купюр. Во-вторых, история проекта “В тени Кадриорга” — слайд-поэмы В.Дрожащих и В.Кальпиди, особенно любопытного в свете последних интерактивных экспериментов челябинского поэта. Ну и много чего еще: стихи художника Сергея Копылова, разбор трех опусов об опальном Ельцине, наконец, текст самого В.Курицына “Холодное лето 89-го” и даже страница рукописи, найденная в отхожем месте журнала “Урал” (ныне рукописи хранятся в аккуратных картонных коробках — прим. ред.).
Третьи чтения были посвящены массовой культуре и в общем объеме сборника заняли примерно треть. Среди авторов статей встречаем имена Ольги Славниковой, Натальи Смирновой, Дмитрия Бавильского. Широкий охват тем — от углубленного анализа романов-эпопей до детального разбора “культовости” Тарантино и Земфиры. Парадоксальные выводы, неожиданные обобщения, безусловная актуальность материалов.
При попытке же анализа Курицынских чтений в целом, как самостоятельного культурного явления, хочется первым делом опровергнуть существующее мнение о том, что постепенный дрейф в сторону академизма рискует засушить наукообразностью то живое и веселое, что изначально в Курчтениях присутствовало. Конечно, сборник не дает представления об интереснейшей полемике, развернувшейся, например, между Ольгой Славниковой и Александром Ивановым по поводу доклада последнего, или выставке Александра Шабурова (кстати, оформившего сборник огромным количеством объявлений о предоставлении интимных услуг), или литературных представлениях, ставших частью последней конференции. Но несколько выводов сделать можно.
Традиция возникает там, где очевидна необходимость взгляда на себя со стороны. Традиция подводит итог и обозначает базу. Курицынские чтения, ставшие традиционными (попробуем обойтись без оборота в хорошем смысле), фиксируют смену поколений. Авторы сборника напряженно всматриваются в настоящее, пытаясь разглядеть за ним контуры будущего. Взвешенно, если угодно, академично — без ностальгии, без иллюзий, без пессимизма.
Антон Павлинов
Бессонов Ю.Л. Стихи. Уральское изд-во, 2002.
Этот сборник стихов я начал читать с предисловия. Обычно, правда, поступаю иначе: сначала читаю стихи и, если сложится собственное мнение и захочется его сравнить с мнением того, кто представляет творчество поэта, обращаюсь к предисловию. Да, вероятно, и большинство читателей поступают так же.
Но на этот раз, перелистывая страницы вступления, вдруг краем зрения выхватил какие-то знакомые названия — разговор шел о Пермской области, а я как раз — тамошний уроженец. А тут и еще встретились подробности, напомнившие собственное детство: смотри, и у них это называлось — “страдовать”, когда совершались тайные ночные набеги на частные огороды! Смотри: и он, оказывается, в школу тоже пошел, когда уже умел писать и считать, смотри, и ему учительница предлагала читать книги малышам, и ему, как и мне когда-то, нравилось это делать. Да и легкие санки у них тоже назывались “кошевкой”.
А тут пошли совпадения посерьезнее: и его отец, как и мой, не избежал ареста, и автор с детства не понаслышке знал, что такое крестьянская работа.
И вот я уже читаю открывшее сборник авторское вступление с самого начала. Да, детство Юрия Бессонова прошло в Чусовском районе, в поселке Вильва. А дедушка его с бабушкой жили в пригороде Чусовского, в поселке Чунжино. Вот в их доме как раз поместили на печи корзину с младенцем, чтобы, как говорила бабушка, “допарить” его, так как родился он преждевременно, недоношенным.
Читаю строки авторского вступления и нахожу новые совпадения в его и своей жизни. Оказывается, и он рос болезненным и хрупким, оказывается, и он был большой любитель ходить за ягодами, в частности, за малиной.
Что совпадения! Это не удивительно: в такое время мы жили, и меты, которые оно оставило на нас, и не должны, наверное, сильно отличаться, кого из наших сверстников ни возьми. И дальше я уже читал рассказ автора о его жизни, не обращая внимания на подобные совпадения.
Вот он рассказывает о судьбе своего деда. На металлургическом заводе, где дед работал техником в сталепрокатном цехе, раскрыли “антисоветский заговор”. Деда в числе трехсот инженерно-технических работников этапируют в Свердловск для следствия. 14 мая 1938 года он был осужден “тройкой” и расстрелян на 12-м километре Московского тракта, его имя и сейчас значится на табличке мемориала погибшим от сталинских репрессий 1937—1938 годов.
Отца Юрия, отказавшегося отречься от своего отца, тоже как “врага народа” уволили из органов ОГПУ, лишив воинского звания и табельного оружия. Семья переезжает в Чусовой, отец начинает работать в лесосплавной конторе, располагавшейся невдалеке от дома, где новоселам предстояло жить.
Дальше идут подробности мальчишеской жизни: время на реке, прыжки с одного плывущего бревна на другое, непредвиденное купанье. Лыжи, катанье с горок, бег на дистанции.
Но отца и здесь не оставляют в покое: за хранение незарегистрированного ружья и охотничьего ножа осудили на четыре года колонии строгого режима. В сентябре 41-го этот срок заменили отправкой на фронт в штрафном батальоне.
Не стану пересказывать дальнейшее содержание биографического очерка, предваряющего стихи. Представьте лишь: с какими ожиданиями приступил к знакомству с самими стихами. Естественно, это описание, эта жизнь, рассказанная живо, естественно, эмоционально, с упоминанием многих живописных деталей и подробностей, настраивали на то, что стихи тоже будут щедры и на нерядовые жизненные коллизии, и на осмысление такого незаурядного жизненного опыта, и не скудны будут на краски, и детали, и свежие образы, и самобытное слово.
Но, оказывается, не все так просто, и живая, естественная речь, выходит, не всегда остается такой же, когда становится речью стихотворной. Да, у Юрия Бессонова есть в стихах и свежие строки, и строки, не лишенные эмоционального звучания, но они, скорее, исключение.
Не хотелось бы пускаться в различные предположения, почему так получилось, но, может быть, автору стоит попытаться полнее раскрыться именно в прозе, в мемуарном жанре. А уж если вести речь о поэзии, то следует вспомнить пример бабушки: надо бы его еще немало “попарить” на горячей поэтической печи, чтоб, как говорится, довести до кондиции: не пришлось бы списывать недостатки на то, что стихи, мол, любительские.
Николай Мережников