Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2002
Николай Иванович Година — родился в 1935 г. в Полтавской области. Член Союза писателей. В течение нескольких лет возглавлял Челябинскую писательскую организацию. Автор сборников стихов “Белое, синее” (1967), “Дерево любви” (1970), “Неожиданность души” (1975) и других. Живет в Челябинске.
Столбы
Пустынно и нежно гудел
телеграфный столб.
В. Набоков
Посреди деревенской улицы друг за другом, держась за провода, шли телеграфные столбы. Шли по столбовой дороге через хохлацкий край в сторону Кузнецова и дальше, может, до самого конца земли.
Прильнув ухом к почерневшему от старости дереву, я завороженно замирал. Внутри звучала дивная, похожая на сновидение музыка. Иногда чудились голоса, странные и непонятные. Я пробовал разобрать то, о чем говорили чужедальние люди. Особенно сильно гудели столбы зимними ночами в крещенские морозы, озаренные покойным неоновым светом Селены.
Я спал на печке, за трубой, и в крохотное оконце заглядывал месяц, проплывали облака, будто кто-то снаружи протирал треснутое стеклышко, вмазанное в стену белой глиной из Саманных ям…
Я думал.
Я открывал мир.
Я рос.
Тоска почета
Заголовок этого анекдотичного рассказа написался почти по ошибке, но понравился и даже показался вполне уместным и оправданным.
Однажды мы с веселым Олегом Хомяковым, давнишним приятелем из незнакомой Шарьи, коротали время в дивногорской гостинице на берегу Енисея. Спать не хотелось, и Олег уже заполночь рассказал мне маленькую историю, которую сейчас я и пересказываю с его согласия.
Припожаловал как-то на известную киностудию американский продюсер. Начальство устроило ему небольшую, в пределах фирмы, экскурсию. У мраморной Доски почета гость долго со скорбью вглядывался в фотографии, обрамленные темным деревом, потом снял шапку и низко поклонился.
— Я понимаю, — наконец похоронным голосом молвил догадливый чужестранец, — жертвы Чернобыля.
— Нет, что вы! — оживился за директорский спиной профсоюзник и с гордостью по слогам добавил: — Пе-ре-до-ви-ки!
— Что значит “пе-ре-до-ви-ки”?
— Ну, скажем, те коллеги, которые хорошо работают.
— Так мало? — простодушно удивился экскурсант.
Свободный художник
Приехал я в село Чугуево. Помните частушку:
По реке топор плывет
Из села Чугуева…
У клуба — объявление: “У нас в гостях писательница Н.Година”.
Встретили с удивлением, но готовно.
В благостной тишине прочитал стихи громко и с выражением. Весело хлопали, как будто грелись. Особенно усердствовали две трухлявые старушонки в плисовых кацавейках, сидевшие напротив в первом ряду. Одна спросила:
— Скажи, мил человек, а где работаешь в городе-то?
— Дома, — говорю. — Знаете, свободный художник…
— Знаем, знаем, — вперешиб отозвалась другая, — у нас в колхозе половина свободных художников.
Трояк
Перебирая старую бумажную заваль, наткнулся на уветливое письмо Э. Шибаева из Союза писателей РФ от 7 августа 1970 года. Консультант сообщал, что правление СП наметило провести осенью обсуждение моего творчества, для чего требуется срочно выслать книги аж в четырех экземплярах.
Помнится, мне об этом уже было известно из газет, напечатавших доклад Михалкова, где он, раскрывая грандиозные планы творческой организации, обнародовал и такое замечательное намерение.
Новость, конечно, для провинциального писателя более чем приятная. Обратили внимание, значит, достоин. Кого попало в Москву не пригласят. И перспектива соблазнительная: издадут в столице. Слава, деньги… Душа взорлила!
Через какое-то время обсуждение перенесли. Якобы не успели — чертова почта! — дойти книги. О чем не менее уветливо сообщил ответственный за это нешуточное дело Ю.Панкратов. Тем все и закончилось.
А года через два-три в областной писательской конторе на Цвиллинга, 33 ко мне пристали пьяненькие, как всегда, и, как всегда, безденежные Куницын с Валяевым:
— Дай трояк!
Дал трояк. Творческая пара исчезла, но скоро объявилась снова с повышенным на добрую бутылку “Агдама” настроением. Недоброкачественный Куницын похихикивал, турусил вперешиб, глотал куцые, картавые слова и походил на пластмассовую игрушку с пластмассовыми шариками внутри, погремушку. Он был еще в корыстном возрасте, варганил спехом пустоварные книжки и все еще натужно подавал угасающие надежды. Исписался до неприличия и дошел до упадка не только физического, но и духовного Александр Васильевич чуть позже.
— Знаешь, стал напирать Куницын, — почему тебя не обсуждали в Москве?
— Почему?
— А чем ты лучше меня? Я поговорил с Эриком и с Юркой…
“Ах, вот как не успели мои книги!” — поздно догадался я, бурея лицом.
Хмельная улыбающаяся рожа искариота была так близка и ненавистна, что угрожающе хрустнули пальцы на моих плохо отмытых от экскаваторного мазута руках.
— Давай обратно трояк! — кое-как нашелся я.
И мы дружно рассмеялись.
Тамбовская капуста
В Овсянке, обследуя астафьевское подворье, обнаружил за хилым пряслицем диковинную зелень, напоминавшую гигантскую петрушку, а рядом помятого мужика в резиновых вездеходах. Мужик неохотно ковырял слежалую землю лопатой и меня, как потенциального биолога, мало занимал. А вот растение приглянулось и даже незаметно задело шершавой веточкой самолюбие уральского овощевода-любителя: что такое? Почему не знаю?
Между тем мужик представился:
— Геннадий Николаевич Потылицин, через “и”.
И в знак дружелюбия, обхватив руками окомелье, выдернул из грядки невесть что и протянул мне:
— Тамбовская капуста.
Тут же из-за моей спины возник возбужденный хозяин:
— Отдай, Коля, обратно эту овощь, иначе Генка завтра же заявится и потребует с меня за нее бутылку!
Генка, между прочим, каким-то двоюродно-троюродным племянником, что ли, числится у Виктора Петровича.
Так с этой орясиной на плече в теплой компании письменников заявился я на поющий и пляшущий берег Енисея, где зазвонисто чокались и узывно швыркали тройную уху “от Астафьева”.
А утром мне подарили “Сегодняшнюю газету” с жанровым снимком на второй странице и афористичной подписью под ним: Кураев, писатель, Година (с капустой).
Хуже Пушкина
Алина Ивановна Баженова рассказала. Ее деревенская подруга решила свозить свою дочку к живому классику в Овсянку. Всю дорогу, пока ехали в поселок, мама занимала малышку правилами хорошего тона: веди себя прилично, куда не просят, не лезь и тому подобное.
В старом, но достаточно ухоженном доме на улице Щетинкина девочка долго рассматривала белоголового, украшенного лукавой улыбкой человека, затем строго спросила:
—Ты писатель?
— Господь Бог сподобил, — развел руками Виктор Петрович.
— Как Пушкин?
— Нет, хуже, — обреченно повинился.
— А ты старайся.
— Ладно, ладно, — готовно посулил Астафьев.
Кому повезет
Саламыкин, распинывая снег, преследовал зайца. Угрелся, ноги заплетались, отказывала дыхалка. Зверь повострей, натренированней, потому и беготливей. Отмахав метров сто, обопнулся под упасливым кустиком и, закинув уши за спину, снова с подпрыгом вырывался вперед.
Вгорячах пальнула берданка. Застращанный, но ускольчивый беглец, будто внарок, изводил мужика, который был уже на издохе. Сперва выхлестало всего, как с похмелья. Обнесло голову, оглушило акафистным пеньем.
Нежданно рассторонился березняк, и косой засуетился перед глухой огорожей Булановского лесхоза. “Ну, теперь труба тебе”, — сочувственно подумал Саламыков. Как-никак свыклись. Однако заяц действительно обнаружил поливную трубу и схоронился в ней.
Саламыков долго гремел железом, но вытурить лопоухого не смог. Нервно клацнул затвором, а стрелять передумал: все равно не достать. Позвал сторожа с инструментом. Вдвоем раскрутили первый стык. Заяц углубился. Отвинтили второй. Тот ворошнулся, но не вылез. Надели мешок на конец трубы, взялись за третий стык. И тут у труса случился жим-жим. Выскочил и попался.
Саламыков выплюнул окурок, заблажил:
— Да на кой-от он сдался мне, живой-то куян!
Договорились так. Сторож отойдет на выстрел и вытряхнет бедолагу из мешка. А там уж кому повезет…
Успел—не успел
Мы стояли в тамбуре и видели, как перед самым носом у бегущего по шпалам с оттопыренным брюхом мужика в тельняшке закрылась дверь. Электричка пошла, а мужик все бежал рядом и кулаком наотмашь колотил бесчувственное железо.
Вдруг электричка как бы одумалась, сжалилась и плавно тормознула. Дверь с пшиком раскрылась-закрылась. Упыханный мужик шустро впрыгнул в тамбур, перебежал к противоположной двери, навалился спиной и, приседая, распялил рот:
— Ф-фу! Успел, кажется.
Электричка резко сдернулась с места. Противоположная дверь открылась, мужик спиной вперед, как водолаз, выпал.
Дверь с таким же пшиком закрылась, и мы наконец-то поехали.
Мышлян
Христарадников развелось — больше некуда. Всем не наподаешь. И я выбрал в подземном переходе мелкую старушку в посконном переперденчике. Каждый раз, проходя мимо, бросаю копейку-другую, припасенную загодя. Нищенка настойчиво уговаривает Бога позаботиться обо мне, достойно крестится, не то, что тот, худосочный, у Троицкой церкви, — изнехотя ткнет себя в лоб и тут же подставляет похожую на черпак пригоршню.
Однажды я остановился и стал интересоваться старушкой. Она долго и совсем необиженно рассказывала про колхоз, где так и не заработала пенсии, потом про сына, обитающего почти рядом, сидящего на хорошем месте. Оказалось, что я знаю его. Он часто мелькает по телевизору, маячит на общественных сходках. Раньше, помнится, пепельницы переставлял в высоких кабинетах, а теперь вот сам какой-то по счету секретарь какой-то бессчетной партии. Не то демократию внедряет, не то социализм налаживает. Ну, да плевать на него. Меня мать его, перемать, больше волнует.
— Он у меня с детства такой мышлян, такой мышлян, все с умыслом, с уцелом делал. Сам-от смиренный и ко мне с душой, а сноха с заносом держится. Позоришь, говорит, сына. Конечно, позорю, а как иначе? Не ляжешь и не помрешь сразу. Третеводни решилась как бы, но спужалась, закаину дала. Все одно жить веселее, чем… Попривыкла на людях. Многие смотрят упречно, а многие жалеючи помогают маленько.
Я расщедрился и сунул нищенке не ахти какой дорогой нынче ельцинский рубль. И пошел восвояси, держа в уме на мушке смиренного мышляна. Пусть моя потом сердится, мол, опять тебя за язык тянули, но я все равно скажу ему при встрече пару ласковых. Тоже мне мыслитель нашелся…
Для науки
Ученая женщина и штатный метеоролог Таисия Львовна по три раза в день бегает за наши огороды, где, опоясанное пряслицем, на какой-нибудь сотне метров съючено все ее хозяйство: дождемер в виде цинкового подойника на падающем столбе, щелястая метеорологическая будка, побеленная глиной из Саманных ям, грядка с воткнутыми в землю термометрами. Да еще болтается туда-сюда на худосочной жердине ржавый флюгер.
Таисия Львовна ведет наблюдения за пролетными облаками, переменчивым ветром, осадками. Делает свое дело старательно и с достоинством. Иной раз вымокнет вся, ползая на брюхе вокруг снегомера, близоруко разглядывая цифру. Зато на вопрос озабоченной Ебожихи уверенно скажет:
— Завтра, бабушка, будет дождь.
— Откуда ты знаешь?
— Нынче видела покойника во сне, а покойник — к дождю!
— Зачем же тогда ложиться на снег животом? — интеллигентно пытает себя непонятливый Корней Иванович Чуковский.
— Как зачем? — подсказываю. — Для науки.
Письмо
Пристигла пора — заблажил и уехал совсем из города писатель Владим Владимыч Курносенко. Однажды Толя Рыбальский получил от него эпистолу. Разорвал конверт и сунул в нос дотошной собаке:
— Вот, Жора, письмо от Курносенка!
Пес вырвал зубами листок, залез под диван с глубокой просидкой, положил бумагу на пол и стал с выраженьем урчать, будто читал, а потом и вовсе затянул фиоритуру.
Толя отписал Курносенке, и тот был растроган.
Жена писателя
Жена молча, но торжественно подала телеграмму. “УВАЖАЕМЫЙ ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ ВАША ПЕСА ПРИЯТА ПОСТАНОВКИ ТЕАТРОМ ВАХТАГОВА ПОЗДРАВЛЯЮ НАДЕНУСЬ ДАЛЬНЕЙШЕЕ СОТРУДНИЧЕСТВО РУБИН СИМОНОВ”.
— Вот так, — хихикнул, меняя озабоченную маску, Коптягин и быстро-быстро, как хомячок, поработал передними конечностями.
А вечером пили. Жена помалкивала, не возникала даже тогда, когда этот оглоед Вычкин в сотый, наверное, раз повторял:
— А Дуся хде?
— Корову к быку повела.
— А сам-то не мог, што ли?
— Мог, но бык лучше.
— Ха-ха-ха!
Но смеяться уже было нечем. Хозяин показывал книги известных писателей, подаренные ему. “Петру Коптягину, крепкому по-русски. Е. Евтушенко”. Собутыльники уважительно хлопали по плечу: “Молоток!” Жена гордилась, сидя на табуретке у плиты. Она знала, что муж графоман, что книги, купленные на ее деньги, подписал он себе сам, что телеграмма — тоже его рук дело. Но соседи не знали, не знали знакомые. И ей приятно быть женой писателя.
Кино
Каждый вечер они смотрят по телевизору кино про Дато Туташхия. Он молчком, озабоченно и внешне спокойно, она, наоборот, суетно, с выкриками:
— Гляди, гляди! Набутусился межедворник!
— Да не трости под ухом, не сидится тебе!
Спать ложатся поздно, под впечатлением. Он долго ворочается на скрипучей, как и его тело, кровати, чешется, будто свороб напал. Она гнездится на печи, распинывает по углам старые валенки, охает, кряхтит, нараспев: “Осподи, прости меня, шрешную!” — зевает. Потом попритихнет, вроде затаится, дождется, пока он станет всхрапывать, натужно урчать малосильным движком, глохнуть на пол-обороте и в самый аварийный момент позовет:
— Слышь? Оне че, цыгане?
— Кто цыгане?
— Ну, эти, в кино-то.
— Дура без подмесу… Грузины! — осердится он и натянет на голову лоскутное одеяло, оголяя сухие, похожие на березовые палки с шелушистой корой, ноги.
А на следующий вечер они снова устраиваются рядышком на оббитом железным листом сундуке перед экраном. Ей не сидится, она толкает створку и дребезгливым голосом сманивает соседку, поплевывающую у ворот беззаботными семечками.
— Айда кино смотреть!
— Про чем?
— Про Куташкина!
Смотрины
Попал я в Ессентуки с банальной, но шибко обременительной болячкой. Врач шаблонно прописал грязь и минеральные ванны.
Прихожу однажды в водолечебницу, а там какое-то чуть не праздничное оживление. Молодки и те, что вышли из годов, в девственных халатах, с украсами и кудельными прическами, оглядчиво снуют туда-сюда, секретничают по углам, заходят поочередно в одну из кабин.
— Ну, как самочувствие, больной? — суют руки с градусниками в воду. — Удобно? Жалобы есть?
Выходят, лукаво улыбаются.
— Ну, что? — пытают друг друга.
— Мужик как мужик. Ничего на вид особенного, — уже почти равнодушно отвечают.
Оказывается, приехал лечиться киноактер Олег Видов. По этому случаю и устроили смотрины.
Интервью
Известный композитор по случаю очень круглой даты отвечает на вопросы журналистов и поклонников.
— Расскажите, пожалуйста, как вы написали свою первую популярную песню.
— Я был в гостях. Пришел навеселе. Лег спать. Утром проснулся и слышу в голове: там-тарам, там-тарарам…
— Извините, а вы случайно не помните, что пили, сколько и чем закусывали.
— Сожалею, но не помню.