Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2002
Майя Никулина — поэт, прозаик, историк культуры, краевед. В 1992— 1998 гг. — заместитель главного редактора журнала “Урал”. Автор поэтических сборников “Мой дом и сад” (1969), “Имена” (1979), “Колея” (1983), “Душа права” (1983), “Бабья трава” (1978), “Стихи” (2002), книги очерков “Прогулки по Екатеринбургу” (в соавторстве с В. Лукьяниным, 1997), множества статей и рецензий в журналах “Урал”, “Уральский следопыт” и периодике. Живет в Екатеринбурге.
Для представителя современной цивилизации, преимущественно технической и городской, человек в природе — то же самое, что человек в пейзаже, то есть попросту на фоне: “Завтрак на траве” Эдуарда Манэ, семейные фотографии — бабушка в саду, дети в песочнице… Сюжеты экстраординарные — штурм Джомолунгмы или гибель “Титаника”, — как и всякое исключение, только подтверждают факты. Кочевник в Сахаре и горец в горах становятся экзотикой, охотно потребляемой жадными туристами: “Поездка на джипах к бедуинам, шатры, верблюды, мясо, жаренное на углях…”
Однако великие пейзажи — те, что определяют жизнь и смерть, обличье и образ жизни человека, где он сливается с природой и становится сам собой, только став ее частью, — такие пейзажи существуют и поныне. Плоский, безвидный, безо всякого рельефа берег бескрайней Оби в том месте, где она впадает в океан. Невозможно разобрать, где кончается земля и начинается небо: само небо, вода и песок — все одного пепельно-серого цвета. К тому же песок, очень мелкий и влажный, мгновенно затягивает следы, так что, обернувшись назад, ты не узнаешь, откуда пришел и куда идешь… Крутые, островерхие, безлесые горы Тянь-Шаня, в клочьях облаков, в блестящих каменных бляшках; внизу рыжая, ревущая, в пенных гребнях река; пунктирная, козья, птичья тропа на страшном берегу… Тибет, наконец, Сахара, Аравийская пустыня… Тут своеволие не пройдет, тут можно выжить только в одном случае: приняв диктат природы как единственный закон жизни.
Великие цивилизации Шумера и Древнего Египта жили именно так. Да и можно ли помыслить существование божества более могущественного, чем Ра, в той земле, где Солнце всегда жизнетворно и смертоносно.
Устройство жизни в Египте ничуть не изменилось: там, где Нил, жизнь; там, где пустыня, — смерть и вечное солнце над ними. Жилая земля занимает 3,5% территории страны: здесь живут сельским хозяйством и туризмом, то есть, в самом прямом смысле слова, пространством и временем, притом временем, давно прошедшим. Фараоны до сих пор кормят жителей Нильской долины: с руки, с царского стола и с погребального пира.
Именно это обстоятельство — неизменность расположения человека в пейзаже — и заставило меня предполагать, что то самое давно прошедшее время здесь можно застать в живых или, точнее, увидеть его не в музейных витринах, а в обыденной пестрой и быстротекущей жизни.
Разумеется, Египет — не единственное такое место. Тот же уральский способ жить в очень большой степени зависит от древнего — полного признания главенства Горы и Камня. Русские пришли на Урал довольно поздно: в XVI, XVII, даже в XVIII веках, но именно они — не башкиры, поселившиеся в этих краях много раньше, не остяки и не вогулы, жившие здесь с незапамятных времен, а русские — признали власть Горы и потому продолжили дух и дело древнего и легендарного чудского народа, горорытцев и рудознатцев. Все знаменитые уральские рудники и заводы стоят на старых, отмеченных — чудских — местах. Тут научных доказательств предостаточно: к примеру, сказочные бажовские Гумешки в начале XVIII века описаны академиком П.-С. Палласом, обнаружившим здесь многочисленные следы неизвестного нам народа, весьма сведущего в горных промыслах. Впрочем, не один Паллас интересовался уральской древностью. История французского астронома Жозефа Делиля и его таинственных и трагических поисков разносит в пух и прах обыденные представления о пределах человеческой жизни и страсти. Он вычислил местонахождение мифической прародины древних египтян и бросился на встречу с ней: оставив родную теплую Францию, перебрался в холодную чужую Россию, двадцать лет работал в Российской академии наук, был первым директором обсерватории, проводил сложные геодезические работы, занимался составлением генеральной карты России. Брат его забрался еще дальше — в Сибирь, в Иркутск, где и умер. Они искали Атлантиду, знаки величия и мудрости, а нашли только безлюдную каменистую степь, пустое пространство, даль, уходящую в небо… Через два с половиной века оказалось, что их расчеты были совершенно верны: археологи нашли Аркаим — памятник космологической архитектуры, древнюю обсерваторию, потом обширную Страну Городов… Действительно, в глуши, в степи, обманувшей когда-то пылкое сердце Делиля.
Опыт людей, назначавших свидание времени в загодя оговоренном месте, зафиксирован великой поэзией.
Вот аравийская пустыня:
Долина серая, нагая,
Как пах осла. В колодце гниль и
грязь.
Из-за бугров моря текут, сверкая
И мутно серебрясь.
Но тут семь дней жила моя подруга:
Я сел на холм, где был ее намет.
Тут ветер дует с севера и с юга –
Он милый след не заметет.
Вот греческий Крым:
Я сказал: “Виноград, как
старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в
кудрявом порядке,
В каменистой Тавриде наука
Эллады — и вот
Золотых десятин благородные,
ржавые грядки”.
Ну, а в комнате белой, как прялка,
стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим
вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме…
Сладостный миг узнавания дорогого стоит (“я б рай и вечность променял…”) и, возможно, приближает нас к разгадке сокровенных тайн жизни. И нужно-то только
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
Обратите внимание: вопрос о тюрьме и воле главным вовсе не является. Главный — про землю, все остальное зависит от нее.
В том, что земля прекрасна, можно убедиться даже на своем (в шесть соток) садовом участке и практически в любое время года. Но дальние края все равно необходимы — и не только для расширения доказательного пространства, но еще для уточнения деталей, к примеру, того, что море точно бирюзовое, что пальмы растут прямо из земли, подобно нашим березам, и что финики бывают свежими и сочными, как клюква.
Что касается фиников, то в Египте их и сегодня переносят точно в таких широких с ручками корзинах, как четыре тысячи лет назад. И лавка с пряностями, бусами и горшками выглядит как ожившая роспись в храме или царской гробнице: полки, корзины, большие и малые, плетеные сумки, циновки, глиняные и алебастровые сосуды… И делают всю эту красоту точно таким же древним и неувядаемым способом, из тех же камня, тростника и глины, сидя на той же горячей земле и глядя на ту же великую реку, на текущую воду, на небо с птицами и парусами, на ближние и дальние пальмы и светлые горы, с двух сторон огородившие речную долину.
Долина эта — зеленая, жилая земля — совсем не широка: от нескольких километров до нескольких метров; с середины Нила отлично видны ее четкие границы. В сущности, фараонам было не так уж сложно управлять своим государством: сбежать некуда, за границей жизни сразу начинается смерть.
Среди мелких вещиц и разнокалиберных сувениров, изготовляемых на потребу туристам, есть поразительно похожие на бесценные подлинники: Место сильнее Крови. Нынешние египтяне не являются кровными наследниками древних, но, принявшие место, они каким-то странным образом восприняли его дух, скорее всего, вдохнули. Поэтому и чувствуют себя истинно дома: в часы полуденного отдыха спокойно устраиваются в любой благотворной тени — под деревенской пальмой или под крыльцом столичного офиса. Я видела, как в самом центре Луксора человек возлежал между колесами передвижного туалета; притом с подлинно царским величием. В конце концов, солнце здесь для всех равно беспощадно и совершенно бесплатно: оно выше социальных проблем.
Жители Каира и вообще северных районов страны добродушно посмеиваются над простаками из Луксора и Кены, рассказывают про них анекдоты, весьма похожие на наши про чукчей. “Ехали два южанина на мотоцикле, ехали и всю дорогу ссорились и ругались: каждый хотел сидеть у окна”; а еще: “Приехал южанин из Каира и хвастается перед соседями, рассказывает, как ловко он контролера надул: контролер прошел мимо него целых 20 раз, но он купил только 15 билетов”. Сходство прямое. Но ведь и суть та же: природный человек человеку цивилизованному кажется простодушным дикарем. Экскурсоводы говорят почти виноватым голосом: “Они очень хорошие и добрые люди”. Тут высокомерие Каира похоже на высокомерие Москвы: бремя белого человека до сих пор в моде, его носят с некоторой долей юмора, но с заметной гордостью, как какой-нибудь баронский титул. Между тем южане на анекдоты не обижаются и живут под своим бессмертным Ра, размножаясь и радуясь, поскольку все в порядке: вечером солнце уходит за горизонт, чтобы утром восстать снова. Потому и жизнь, и смерть рознятся весьма относительно, так что ушедший может вернуться.
И понятно, что базар в Долине царей (в погребальной долине) ничуть не менее живописен и шумен, чем в центре города. Ковры, коврики, разноцветные галабеи, всевозможных расцветок шарфы, украшения, алебастровые сосуды, безделушки из гранита, базальта и малахита поддельного и настоящего, кошки, скарабеи, ушебти, канопы…
Обилие
профессиональных грабителей могил,
естественно, здесь же и
проживающих, придает базару
дополнительную притягательность.
Черные археологи живут точно над
гробницами, а иногда прямо в них и
систематически их обрабатывают, то
есть обирают. Среди них бывают
довольно богатые люди, но в целом
это не столько бизнес, сколько
утверждение жизненной философии:
разве кормящее прошлое не всеобщее
достояние? Полиция по мере сил
борется с расхитителями могильных
ценностей, правительство
разработало план отселения их из
районов захоронений, но они
переезжать никуда не торопятся.
Ремесло доходное, преступниками их
здесь никто
не считает, точно так же, как наших
уральских хитников век назад, —
ведь если жизнь и земля от бога (все
равно от какого), то и богатства ее
для всех. Философия простодушная,
но для человека, себя от земли не
отделяющего, самая верная.
Вот и бессчетные туристы воспринимаются философски: как кусок, посланный небом на прожиток. Так что юркие носильщики, нарядные извозчики и более всего уличные торговцы повсюду ждут тебя как благословенную и любимую добычу.
Сам процесс купли-продажи похож на брачный танец или на любовный дуэт (это в зависимости от характера партнера): “Пятьдесят фунтов, мадам, пятьдесят, не дорого, — он подносит к вашим глазам хлопчатобумажную футболку с изображением Нефертити на груди, — всего пятьдесят”, — бросается к полкам и цветным веером мечет свой товар: бирюзовые, желтые, черные… — “Кофе, мадам, чай, мадам”, — он прикладывает футболку к себе, счастливо улыбается… — “Сорок пять, сорок”. — Теперь он прикладывает ее к вам, изображая полное восхищение: “О, мадам, о!.. Тридцать пять!” — Он тянет ее, мнет, доказывая исключительное качество ткани, гладит руками вышивку на груди: алфавит, календарь, верблюды, фараоны и лотосы. — “Вы откуда? О, русские, Саша с Уралмаша… Тридцать…” Конечно, он продает товар, зарабатывает деньги и, конечно, хочет взять как можно больше, но когда, выскочив из своей лавки, кричит вслед уходящей славянке с золотой до бедер косой: “Маша, красавица, блондина!”, — это крик души и тела, и он бескорыстен!
Уличная атакующая торговля процветает именно на улице. В дорогих магазинах разыгрываются спектакли подороже.
В таинстве представления благовоний против шести потенциальных покупателей выступают шесть продавцов; седьмой, тут же у входа творящий из стекла и огня нежнейшие, в цветах и кружеве, флаконы, выступает хотя и в составе труппы, но все-таки со своей отдельной программой.
Все они, безусловно, молоды, но главный представляющий (нежно-смуглый, прямо “бледнолицый брат”, в европейском костюме, при очках в тонкой золотой оправе) похож на музыканта, дорогого банковского служащего или фокусника: гоняет по флаконам тяжелые пузыри, капает, встряхивает, вздувает пену, на длинной стеклянной трубке загоняет огонь в дрожащие сосуды и говорит негромко и четко. Переводчик быстро и громко переводит его слова на ваш родной язык и более всего на язык жестов: “женщина наносит эту смесь, всего три капли, только три… здесь… здесь, — и далее, без жеста — “чтобы получилась пирамида…” Главному помогают две восточных красавицы в черных, длинных, бесформенных платьях и платках, полностью закрывающих волосы, шею и плечи; никакой косметики, никаких украшений (никто не смеет быть прекрасней Вас); одна подает флаконы и склянки, другая записывает на песочного цвета карточках (на каждого гостя — своя) шифры запахов, привлекших ваше внимание.
Во время церемонии трижды появляется высокий, тонкий нубиец, совсем черный, в темной галабее, и подает красный чай и кофе; этот не говорит ни слова, наклоняется, ставит стаканы и чашки, убирает и ставит снова, — все это без слов и просьб, как говорится, по мановению руки.
Последним участником церемонии становится мальчик в полосатом платье, настоящий арапчонок из нашего XVIII века. Он с драгоценным флаконом проходит между кресел и широкой стеклянной пробкой касается ваших рук (Арабская ночь, Цветок Саккары, Амон-Ра…) над часами, между браслетами, ни разу не попадая в одно и то же место. То, что благовония разносит именно мальчик (читай: еще дитя), не женщина (боже упаси!) и не мужчина — имеет безусловно стратегическое значение: восхищение должно быть чистым, высоким и бесполым, — божественным.
Образцы парадных флаконов сотнями стоят вокруг в сияющих стеклянных стеллажах, рабочая тара — в цветных коробках на столе; ароматы путаются, огонь горит. Арапчонок ходит кругами, факир говорит медленные и важные слова, красавицы слушают с опущенными глазами, кротко кивают (сенкью, мадам), душистый воздух ходит волнами, мальчик выносит ваши коробки в зной, в полдень, под белое солнце пустыни, и вас почтительно везут до следующей приемлющей тени.
В ювелирном салоне уже настоящий роман: никаких арапчат и восточных красавиц. Тут страсть, царская охота, мужское дело. Витрины можно обойти со всех сторон, и со всех сторон он ждет тебя — блестящий, быстрый, точный, как нож, в аспидно-черном костюме, в сахарно-белой сорочке, в матово-блестящих туфлях, при бабочке, как на балу, и в сияющих кольцах; тут не хватают за руки и не кричат “Маша-блондина”, тут говорят “для вас” и на мгновение кладут рядом с вашей рукой свою, свои лазуриты и сапфиры рядом с вашими (они стоят друг друга!); тут он летит за тобой, как уверенный любовник, он действует неотразимо, он высыпает на стекло горсти влажных сияющих камней и, наклоняясь к ним и к вам, сверкая крупными зубами, долго и страшно улыбается: “это, мадам… это, это”. Только в последнюю минуту он говорит, как человек деловой: “хороший камень”. И улыбается снова, откровенно радуясь: “для хорошего человека”.
Дни стоят чистые, ясные, ровные, как отобранный жемчуг, одинаковые настолько, что сам собою однажды возникает вопрос: кто напрягает и держит связующую их нить… Ответ последовал незамедлительно. Вечером сказали: “Ночью будет конвой”.
Слово “конвой” здесь произносят как “конфоой”, смягчая “в” и слегка растягивая второе “о”: в результате слово утрачивает военную четкость и приобретает поистине философское значение.
Хотя военные ассоциации — в первую очередь с нашим северным конвоем, в годы Великой Отечественной войны перевозившим посильную помощь союзников в истекающий кровью, но побеждающий Советский Союз, — возникают непременно. Тут аналогия четкая: просто вместо ночной пустыни гибельные полярные воды и страшное небо, изрыгающее огонь и железо.
История здешнего конвоя, в сущности, проста. Разгул терроризма в мире заставил египетское правительство всемерно охранять туристов: это понятно — на них держится экономика страны. После 11 сентября 2001 года, когда всем стало ясно, что взорвать можно все, что угодно, в стране пирамид ввели специальную туристическую полицию (хотя ее и так очень много: криминальная, дорожная и проч.) и стали перевозить поистине золотоносных гостей специальными караванами с обязательной усиленной охраной.
Такой караван, собранный из 20 или 25 комфортабельных автобусов и сверкающих легковушек, наполненных разноплеменными туристами, окруженный машинами охраны, идущий строго по расписанию, останавливающийся в точно означенных, опять же охраняемых местах, и есть конвой.
Пассажиры рассаживаются по спискам, пересчитываются по головам, так что кресла, специально оставленные пустыми, — на случай, если в пути что-нибудь произойдет, — выглядят откровенно как знак беды.
Конвой, куда бы ни шел — от Нила к Красному морю или от моря к Нилу, — проходит через пустыню и является единственным, что в ней — незыблемой — движется и что выделяется по форме и цвету. Пустыня имеет цвет пустыни: можно сказать, что пепельно-песочный; можно согласиться с Буниным: “как пах осла”, все равно другого цвета там нет. Местный рукодельный кирпич, высохшие ветви пальмы, стебли тростника и, следовательно, жилища, кровли и ограды точно такого же цвета; они, находясь еще на подступах к пустыне, загодя и полностью с ней согласны.
Мутная зелень пальм и яркая зелень полей (вечнозеленых, дающих по четыре урожая в год) — это уже палитра Нила.
Конвой непременно пересекает границу зоны пустыни и зоны Нила, то есть переезжает из цвета в цвет и почти одновременно изо дня в ночь, из этого света в тот. Покуда держится свет, из окон видны поля, дома, пальмы, грузовики, лавки, козы, лодки, кучи сахарного тростника, корзины, люди, гранитные тупые скалы и невысокие груды камней и кирпича, ослики, тянущие повозки с апельсинами и бананами; было даже огородное чучело в выцветшей майке и труп коровы с раздутым, лиловым животом — в конце концов, тоже знак жизни.
С наступлением темноты эти знаки исчезают. Только однажды фары вырвали из ночи влекомую осликом тележку с двумя одинаковыми седоками — мужчиной и женщиной. В темных платьях и головных платках ровного лунного цвета, они сидели, не шевелясь и не касаясь друг друга, словно ехали уже в ином мире.
Конвой — это долгое вооруженное движение через ночную пустыню, абсолютно черную, каменную, грозящую смертью; ровно грохочущая скорость, мелькающие дорожные знаки, ближние к дороге горы, светло-черные на черном; краткий праздник привала, мгновенная жизнь, пестрота, базар, запах кофе, разговоры, общая очередь в туалет (мы из одного конвоя!); музыка, еда, вода в пластиковых бутылках, пыльные деревья, полицейские с черными автоматами в руках и звезды — не просто множество, но сонмище, месиво огромных, сияющих и шевелящихся звезд.
“Пошел конвой!”, молодой серьезный мачо садится в ведущий джип и замирает в открытом кузове. Машины прокатываются сквозь двойной ряд охраны, старший кричит в мобильник, помощник его ставит галочки в блокноте, на миг шофер опускает стекло: “селта, раша”, и тут же за нами “ашра…”, “талатин…” — это из других кабин — немцы, англичане… пошел конвой.
Свет выключен, окна закрыты, за окнами ночь и внутри машин ночь, — и с поворота конвой выглядит как несущаяся цепь огней, красных и желтых, иногда ломающаяся и образующая грозные узлы.
Дело в том, что в движении конвоя есть тайная интрига, однократному пассажиру и не понятная: машины не идут размеренной колонной, но меняются местами, бесстрашно обгоняя друг друга на встречной полосе. Шоферов эта гонка явно занимает: они горячатся, машут руками и что-то кричат в закрытые окна. За десять часов дороги наш микроавтобус был и в хвосте, и в середине колонны, но целых четыре раза оказывался прямо за ведущим мачо. На второй привал мы въехали одновременно.
Странно, что конвой до сих пор не заметили кинематографисты: боевик, мелодрама, трагедия, ужастик, мистический триллер, философская притча — все вмещает конвой. Так проходит жизнь, так сменяются цивилизации, так выглядит всякая попытка организации действенного порядка среди беспорядка и хаоса.
И классический караван, идущий через пустыню, — верблюды со скарбом и людьми, — представляет собой конвой, с той только разницей, что в этом (с верблюдами) варианте все спокойно знают, что другого способа жить просто не существует.
Другого места тоже.
Невозможность выбора мы ощущаем как несвободу (тюрьму). Полное нежелание выбирать — как блаженство. И, наверное, земля, освободившая тебя от желания искать другое место, и есть земля обетованная. Большей любви не бывает.
Отсюда ясно, как жить и где искать защиты.
Сердце — моя мать,
Сердце — моя мать,
Сердце — моя священная земля.
Не стой свидетелем против меня
На моем последнем суде.
Этому учили в Древнем Египте в те далекие времена, когда Тот (бог мудрости и сердце Ра) и его жена Маат (богиня истины и порядка) почитались как величайшие боги.