(По страницам новой книги Майи Никулиной)
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2002
Ася Васильева — студентка филологического факультета Уральского университета. Специализируется в области риторики и стилистики, в “Урале” публикуется впервые.
В последний сборник Майи Никулиной (Майя Никулина. Стихи. — Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2002. — 68 с.) вошли стихи из пяти ранее изданных ею книг: “Мой дом и сад”, “Имена”, “Душа права”, “Колея”, “Бабья трава”. Долгий, глубокий поэтический опыт заключен в эту весьма небольшую книгу. Но от того не менее пронзителен образ каждого отдельного стихотворения, напротив…
Интересно, что большинство стихов начинается сходным образом:
Белый камень. Красная черепица.
В черных гнездах узкие тополя.
Или:
Предзимний юг. Грохочущий
сквозняк.
В долинах дождь. Над побережьем
тучи.
Сразу обозначается место действия, где будет осознавать себя пытливо взирающая окрест лирическая героиня.
Первые строки — введение в мир стиха, условие понимания поэтического текста. Без этого первого двустрочного шага не войти в стремительно разворачивающуюся во все стороны жизнь стиха, это необходимый толчок для потока ассоциаций, которым наполнится последующий текст. Важно, что те несколько условий, которые ставит Майя Никулина, оформлены отдельными предложениями. Они соотносятся друг с другом не только как частные условия некоей общей ситуации, в которой растет и ширится поэтическая мысль, но живут как отдельно значимые полновесные предметы изображенного мира.
Существен этот момент и для акустического восприятия (а поэтическое слово в первую очередь слово звучащее). Короткие, но оттого более весомые предложения создают интонационный упор. Пауза в недлинной строке углубляет эффект звучания. Так создается особая звуковая выпуклость, строка наполняется магическим объемом:
Млечная дорога. Звездный путь.
Легкая крупа под облаками…
Конец сезона. Долгое ненастье.
Испарина на гулких площадях.
Зимний воздух. Йодистый, аптечный
запах моря. Катерный маршрут.
Важно отметить, что такой прием не создает ощущения рубленности стихотворения, жесткости, угловатости или рваности. Речь М. Никулиной мягка, пластична и фактурна. Существенно и то, что паузность характерна только для первых вводных слов, далее такая размеренность сменяется иной, уже стремительной интонацией, при которой фраза не вмещается строкой, не определяется ею и не совпадает с ее границами. Поэтическая фраза с естественной, какой-то беседной легкостью разливается по строфе, свободно перетекая из строки в строку:
Этого нету. А есть
маленький город, зима,
если и впрямь — от ума
горе, то это не здесь.
Слово Майи Никулиной не столько обозначает или называет, сколько звучит и живет этим звучанием. Связи между образами сугубо ассоциативны, интуитивны и потому бессчетны. Здесь пасуют традиционные логические модели. Лирика М. Никулиной чурается рационального восприятия. Сопряжения некоторых слов и конструкций с точки зрения логики едва ли не абсурдны. Но для интуитивного не существует абсурдного, и потому стихи эти бесконечно верны и точны. Истинность сказанного проверяется не рациональным осмыслением, но утверждается единством духа произведения. “Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком фразы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ, это его осязает слух поэта”, — писал О. Мандельштам. Жизнь этого звучащего слепка просвечивает и в ткани поэтического текста М. Никулиной. Отсюда и легкость слога, музыкальность в строении поэтической фразы:
Утренний яблонный сад,
Голый, безлистный, цветочный,
Разом омыт и объят
Свежестью правды проточной.
В ее стихах нет сюжетности в привычном понимании, ее тексты не описывают действия, в них ничего не происходит в драматическом смысле. Лирическая героиня ее поэзии скорее созерцатель.
С отсутствием установки на событийность связаны и особенности пространственно-временного аспекта построения текста. При малой задействованности глаголов почти все стихотворения существуют в одном грамматическом времени, в одной временной плоскости. Чаще в неопределенности инфинитива. Нет смены событий, потому как и сами события существуют лишь эпизодически, на вторых ролях. На первом месте образ. Образ целого стихотворения выстраивается не линейно-хронологически, но в некоем своеобразном многомерном пространстве. Образ предельно веществен, конкретен. Никаких отвлеченных категорий, все телесно, материально и находится не выше летящих птиц. Кстати, образ птицы очень характерен для поэзии М. Никулиной, это символ перелетности, метафора тоски души по истинному дому, а кроме того — возможность нестандартного ракурса виденья предмета: “где наши разноцветные палатки большим венком уложены в траве…” — взгляд с высоты птичьего полета дает возможность создать подобную метафору.
В образах, создаваемых Майей Никулиной, слиты в одном словесном движении разные стороны восприятия. Мы ощущаем слово одновременно с разных сторон: здесь важен и визуальный, и обонятельный, и тактильный компоненты — кроме того, стихотворное слово звучит. Это действительно сложные, изысканные образы. Что-то медово-тягучее, медленное, требующее интеллектуального и эмоционального внимания, даже подчас напряжения. Смысловая тяжесть образа при легкости слога, интонационного рисунка. В силу того, что образ, создаваемый поэтом, воспринимается интуитивно, телесность прорастает метафизикой:
Но зрячий виноград так долго
смотрит в спину,
Что ясно видит все вокруг и после
нас.
Пристальный взгляд на предмет отзывается таким же пристальным взглядом от предмета. За вещью стоит живой дух, выход в безграничность. Потому и важен интуитивный момент в чтении стихов М. Никулиной, что он позволяет ощутить смысл материи вне традиционных логических связей. Предмет перестает быть собой в единственном значении, так как облекается в художественную плоть, становится многогранным. У М. Никулиной можно найти даже буквальную иллюстрацию просвечивания духовного через материально-телесное:
Легко свое бедное тело ношу —
до чистой души обносилась.
Глубина и многозначность смысла рождается на стыке слов, в месте неожиданной сочетаемости — в сердце образа.
Ослики тянут медовую снедь
в недра горячей погоды,
в нежное золото, в мягкую медь,
где плодоносные своды,
птичьими легкими часто дыша,
ходят все тише и туже…
Движение поэтической мысли создается иными, не связанными с непосредственной событийностью средствами. Своеобразен выбор ситуаций, обусловливающий и особое эмоциональное состояние стихотворения, и необычные повороты поэтической смысла. Так, например, поэт посвящает значительную часть своих произведений зимнему югу. Перевернутость стандартного создает почти драматическое движение, сюжетность в совершенно особом, эмоционально-образном смысле.
Это тоже юг. И, может статься,
он еще вернее оттого,
что глаза не в силах обольщаться
праздничными светами его.
Здесь же проявляется и общая для всей поэзии Майи Никулиной закономерность: стремление совмещать слова, смыслы и ситуации неожиданно, непривычно, даже нелогично. Тем острее выявляется художественный образ.
Поэтическое слово М. Никулиной сдержанно, но весомо, полновесно, значимо. За ним опыт и школа многолетней практики, прекрасной осведемленности по части головокружительных словесных полетов, соблазняющих легкостью “открытий”. Ничего проходного, для “красного словца”, Никулина не допускает. Все на своем месте, тщательно выверенном при всей видимости поэтической вольности или случайности. И при этом крепкая опора на культурные традиции, которые и обеспечивают, как это ни покажется странным на первый взгляд, самостоятельность ее поэтического высказывания.
Если уж говорить о наследовании поэтических традиций, то прежде остальных нужно упомянуть имя О. Мандельштама. Впрочем, здесь скорее не наследование, а родство (хотя одно не исключает, а предполагает другое, и с немалой вероятностью). Перекликается с поэзией Мандельштама и сама культурологическая направленность стихового образа М. Никулиной. Очевидная эрудированность поэта является не приобретенным сопутствующим свойством натуры, лишь отражающимся в творчестве, но изначальной сущностью, формирующей творческий мир. М. Никулина мыслит разными культурными реалиями, и поэтическое слово ее вбирает эту мысль. Все это находит отражение не только в использовании культурно значимых имен или в упоминании о событиях и ситуациях (хотя и этого в ее поэзии предостаточно), но выражается в языке, в самом строе мысли, в постоянном движении и расширении образа, возможном именно благодаря огромному культурному пространству, внутренне присутствующему в тексте. Контекст культуры лежит не вне, но внутри, давая возможность ассоциативного восприятия художественного текста. Культура здесь становится посредником между автором и читателем, общим языком. Так создается особое пространство для жизни поэтического слова — слова, направленного в ту сферу, которая предполагает размножения смысла, расширения образа. Приведем для наглядности пример, возможно, более чем прямолинейный:
Холодный жар, благоуханье.
Бахчисарайская весна.
И легкость легкого дыханья.
И страшная его цена.
Пушкин и Бунин не названы, но присутствуют как соучастники поэтических переживаний, и это лишний раз подтверждает, что единство культурного пространства ощущается М. Никулиной и в смысле преодолевающей течение времени глубокой сродненности всех творцов слова, некогда живших или живущих в настоящем (временное понимание которого весьма условно).
…Только море
узнало нас и нежно признает
собратьями в печальной диаспоре, —
обращается поэт к Овидию, бывшему изгнанником невдалеке от Крыма, столь значимого впоследствии для самой М. Никулиной. Духовное пространство творчества и материальное пространство жизни соединены некоей непостижимой связью, так что реальность временная отсылает к реальности вечной. И оказавшись по соседству с местом, где жил Овидий, пусть и через сотни лет, М. Никулина соседствует с ним так, будто он и сейчас рядом. Это сближение в контексте большего, нежели жизнь телесная. Материальные предметы отмечены печатью нематериального и вечного, так море “признает” соединенность поэта с Овидием в некоей “печальной диаспоре”. Крым — место встречи тех, чья родина далека от мира вещественного.
Дар слова живет сквозь времена и через пространства, не отделяясь от них, но присутствуя и наполняя. В заключительном стихотворении сборника поэтический дар трактуется как нечто первостепенное, изначальное, вневременное:
Ты не друг мой любимый,
не добрый брат,
нас с тобой не страсть и не дом
связали,
мы с тобой породнились тому назад
не измерено, сколько веков и далей.
Тогда хлеб был пресен
и беден кров,
и земля неоглядна, суха, сурова,
и цари отличались от пастухов
только тяжестью крови и даром
слова.
Связь творцов не сравнима с любовными или кровно родственными узами. Кровь роднит поэтов, но не в том смысле, в каком она сближает братьев, общее в крови художников — тяжесть. Это нелегкая близость, она принадлежит к миру нематериальному, внетелесному, и потому нет в ней привычного тепла и доброты земных человеческих отношений. Отсюда что-то от сожаления и даже горечи в отрицательных определениях (“не друг”, “не брат”, “не страсть”). М. Никулина относит начало творческого родства поэтов в архаическое временное пространство. Слово было прежде всего. Прежде сотворения красот земной природы, прежде создания культур и появления цивилизаций. Слово — нечто безусловно данное, предопределенный свыше дар, почти мучительный, отяжеляющий поэту кровь царственным благородством. Царственность поэта — абсолютная, истинная царственность.
В продолжение темы творчества у Майи Никулиной находим переосмысление евангельских слов о Духе, выраженное будто недоуменно деформированными, замедленными строками — прием, нехарактерный для поэта, и потому здесь острее ощущение благоговения перед тайной творчества, находящейся вне власти самого поэта. Слово боговдохновенно, вдохновение одухотворено.
…слово не найдено.
Дух
дышит.
И дышит, где хочет.