Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2002
Вера Матвеевна Кудрявцева — член Союза писателей России с 1978 г. Живет в Екатеринбурге.
Из цикла “Автограф”
Мне давно хотелось рассказать о человеке, который когда-то, теперь уже в далеком прошлом, ненадолго вошел в мою жизнь и, как оказалось, навсегда остался в ней, наверно, самым светлым воспоминанием.
Я познакомилась с ним очень вовремя: тем летом мне исполнялось пятнадцать лет, и я могла пропустить, “проехать” мимо прекрасного острова — приключенческо-детективно-фантастической литературы. Ни в школьной программе, ни даже в списке обязательной для чтения литературы в педучилище, первый курс которого я к тому лету закончила, этих книг не было. Мы, как и взрослые, читали в конце сороковых, выстаивая очереди в библиотеках, “Белую березу” Бубенного, “Кавалера Золотой Звезды” Бабаевского, “Ивана Ивановича” Коптяевой, “Далеко от Москвы” Ажаева. Имена эти были в то время у всех на устах, на прочтение этих произведений, отмеченных высокой премией, составлялись списки.
И вот, приехав на каникулы к маме в незнакомый мне, так и оставшийся чужим, поселок (мама с братиком ненадолго поселились там), я первым делом отыскала библиотеку.
Библиотекой назывался уголок, выгороженный в совхозной конторе, с одним книжным шкафом и маленьким столиком, за которым сидел человек с очень необычной внешностью. На любого новенького Соломон Юльевич производил шоковое впечатление: уж очень не по-здешнему выглядел. Черный, будто с иголочки, бостоновый пиджак; под ослепительно-белым воротником рубашки апаш яркий шелковый платок, завязанный узлом, как галстук; и (вот это-то уж было дивом) черный берет, надвинутый на брови и прикрывавший внушительную лысину. Так совхозные мужчины не одевались. И не только совхозные: так не одевались ни в моем родном селе Новоподзорново, ни в городе Мариинске, где я училась. Нигде.
Как, наверное, все до меня, я захлопала глазами, может, даже рот открыла — от неожиданности. Соломон Юльевич смотрел на меня озорными карими глазами, пил чай и ждал. Потом спросил:
— Чаю хочешь?
Я замотала головой: мол, что вы? Нет-нет!
— За книгой? Ты новенькая. Я знаю: ты сестра Петра Илларионовича Шмаги, — и он расхохотался. — Пришел тоже вчера в контору новый рабочий, стал заявление писать, спрашивает: кому? Я ему говорю: Петру Илларионовичу Шмаге. Он так и написал… — И библиотекарь затрясся в смехе.
Я уже знала об
этом случае и тоже улыбнулась. Мой
старший двоюродный брат Петя сразу
после войны устроился в этом
совхозе главным бухгалтером и
руководил самодеятельным театром.
Он так искусно играл роль Шмаги по
Островскому, что эта кличка
закрепилась за ним. По этому поводу
много шутили, смеялись. Невысокий,
не снявший еще длиннополой
шинели, Петя был всеобщим любимцем
и на работе, и дома. Потому и мама
без сомнений кинулась с детьми к
нему в совхоз. И бабушка моя Татьяна
доживала жизнь в его семье.
Разговор о брате Пете подбодрил меня, разморозил, и я немного осмелела.
— Значит, говоришь “Далеко от Москвы”? — А сам смотрел так, словно внутрь заглядывал. — Тебе повезло: только что сдали. Правда, на эту книгу очередь, но я что-нибудь придумаю. Бери. А что еще ты любишь читать?
Тут уж я разошлась: моя школьная учительница Александра Николаевна Мухина воспитывала нас на классике.
Соломон Юльевич взял листок и набросал на нем список книг крупными, тоже какими-то необычными, как мне показалось, заковыристыми буквами:
— А эти книги ты читала?
— Я… нет, — удивилась я, потому что, читая запоем, не знала ни одного из перечисленных необычным библиотекарем авторов. Список был таким:
Жюль Верн: Дети капитана Гранта, Пятнадцатилетний капитан, Вокруг света в (за) 80 дней, Таинственный остров;
Вальтер Скотт: Квентин Дорвард, Айвенго;
Стивенсон: Остров сокровищ;
Конан Дойль: Приключения Шерлока Холмса;
Киплинг: Книга джунглей;
Джек Лондон: Белый клык;
Майн Рид: Всадник без головы;
А. Дюма-отец: Три мушкетера, Граф Монте-Кристо, Королева Марго.
Я любила Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, Шишкова и Горького, а тут…
Я читала этот список, потрясенная своей невежественностью. Соломон Юльевич — не поймешь, то ли шутит, то ли осуждает — вынес приговор:
— Тебе надо торопиться. Эти книги читают с 11 до 15. Есть 15?
— Скоро будет, — уничиженно прошептала я.
— Ничего! Наверстаем! — И он протянул мне руку, не по-здешнему чистую, с красиво подстриженными, отточенными ногтями. Глаза его ободряюще улыбались.
О глазах моего нового старшего друга — ему было за сорок — хочется сказать особо. Карие, распахнутые — все это так, но не совсем. Теплые — вот что было их главной особенностью. Теплые, всегда наполненные готовностью выслушать, понять, помочь. Помочь обрадоваться вместе с ним новому дню, вот этой минуте. Я вспоминаю Соломона Юльевича всякий раз, как кого-то любимого из родни. И всегда воспоминание о нем ассоциируется с таким видением: вот просыпаешься в детстве летним утром, а за окном росистая зелень и солнце, солнце в каждой росинке!
Точнее сказать: я и не забывала о нем никогда. И много рассказывала о его судьбе и девочкам в педучилище, и потом сокурсницам по пединституту. А когда, учась во ВГИКе, впервые увидела на экране французского киноактера Фернанделя, невольно воскликнула:
— Как он похож на Соломона Юльевича!
Они действительно были похожи тем, что их зубы как бы не помещались во рту. Глаза же Фернанделя были бы для Соломона Юльевича слишком узкими и тускловатыми.
Потом, по дороге в общежитие, я с восторгом рассказывала о Соломоне Юльевиче рижанке Аустре Зиле (нас было две женщины в группе, и мы с ней очень дружили).
— Напиши! — загорелась она тут же. Аустра всякий раз загоралась, когда я рассказывала ей что-нибудь, как она говорила, “очень русское”: “Напиши!”
Наверно, за эти глаза, неизменно теплые и доброжелательные, и полюбили Соломона Юльевича в поселке. И прощали ему и апаш, и шелковый платок на шее, и берет. Не прощали, правда, этого только некоторые молодые женщины. Моя мама, например. Однажды Петя-Шмага пошутил:
— Тетя Маня, а Соломон Юльевич глаз с тебя не сводит, не примечала?
Что было! Мама так обиделась:
— Чтоб я да с ним… Береточка, платочек… Барышня, а не мужик! Чо уж я, хуже всех? Да с ним и под ручку-то совестно по улице пройтись!
И потом мы все так смеялись, представив, как мама, в брезентовой робе и кирзовых сапогах (она была разнорабочей на стройке), прогуливается с Соломоном Юльевичем под ручку.
А он, будто не замечая усмешек, гулял по поселку вечерами, заложив руки за спину, со всеми здороваясь и подолгу иногда разговаривая. И казалось, что он — не наказанный жутким временем человек, а герой какого-нибудь авантюрного романа. Вот жил он и жил в своей Румынии (Соломон Юльевич был румынским евреем , в Румынии в войну погибла вся его семья), и однажды скучно ему стало. И он расстелил на столе карту мира и ткнул наугад пальцем. И палец его указал на эту вот безымянную точку в середине огромной Сибири. И он собрался и помчался в эту точку. И теперь, как открыватель, изучает здесь жизнь аборигенов.
Поселок и вправду был безымянным. В 30-е годы организовали близ станции Тяжин и одноименного районного села, что в Кемеровской области, животноводческий совхоз — Тяжинский. Построили больше десяти поселков и назвали эти поселки просто: ферма № 1, ферма № 2 и т.д. Поселок, где поселился Соломон Юльевич, был фермой № 1, и здесь обитало все совхозное руководство. Я сказала “поселился”. Но все, от мала до велика, знали, что его поселили к нам. Не задумываясь о смысле слова, считали, что он репатриированный, забывая, что родиной-то Соломона Юльевича была Румыния. Я не знаю, кем он был в Румынии и как давно в Советском Союзе, но говорил он без акцента и был, видимо, хорошо образованным человеком. Судя по тому, как к нему тянулись не только мы, подростки, но и взрослые, считающие себя интеллигенцией.
Страстью же его была возня-работа с нами, читающим юным людом. Из нас организовал он как бы кружок любителей фантастики, приключений, детектива. Книги эти он приносил из районной библиотеки. Относил прочитанные, приносил новые. Восемь километров туда, восемь километров обратно. Узнав, что Соломон Юльевич пешком ходит за книгами для нас, я мучилась совестливостью: книги же, как кирпичи! Навязывалась помогать ему. Но скоро поняла, что эти походы для него — истинная радость. Надо сказать, что природа поселка была бедна и невзрачна: речушка летом превращалась в ручеек, лес как бы отступил, отвернулся от глинистого цвета полей, дороги улочек грязные, а дома-засыпушки и бараки без единого деревца, часто без оград, кажутся беспризорными. Но как только выйдешь из поселка, словно в иной мир попадаешь. Несколько сотен шагов — и навстречу тебе белоствольный березняк. А чуть дальше, за ним, объявляется веселоглазая односторонняя деревушка Выселки. (Тоже обо многом говорящее название.) А так как один конец Выселок тянулся к востоку, другой к западу, в окнах домишек весь день играло солнце. Вдоль дороги стлалась мягкая изумрудная травка. Словом, идти мимо Выселок было приятно.
Я представляю, как Соломон Юрьевич радовался сперва березкам, потом этой ясноглазой улице. Как он и там, конечно, останавливался и беседовал с жителями деревни. А потом шагал дальше. Еще немного, и откроется вид на таежный массив. А чуть дальше как на ладони раскинется перед глазами село Тяжин. И если присмотреться, то можно угадать дом-библиотеку с высоким крыльцом.
Мы были уверены, что он любил свои почти ежедневные походы. Ведь только в те полтора-два часа он мог наслаждаться полной свободой.
В районной библиотеке он, конечно, был желанным гостем. Завидя его в окно, женщины, работало там двое, ставили на плитку чайник, а Соломон Юльевич, войдя, доставал из кармана чистую салфетку, в которой был завернут увесистый кусок сахара. В ту пору сахар только-только появился и продавался большими кусками. Ребром ножа ловко раскалывал на мелкие осколки. Они пили чай, и, я думаю, чаепитие сопровождалось шутками, какими-нибудь необычными историями, в знании которых Соломон Юльевич был дока. И глаза, его прекрасные карие теплые глаза, озорно поблескивали, сохраняя в глубине неизбывную печаль…
Книги, приносимые им, я в буквальном смысле глотала. Электродвижок в поселке работал до полуночи. Ровно в 12 часов свет выключали. И я, помню, просыпалась на рассвете, пристраивалась к окну и продолжала читать. Соломону Юльевичу это очень нравилось. Закончив одну книгу, я с нетерпеньем ждала возвращения моего наставника. Но вот он показывается в конце улицы. Походка легкая, пружинистая, будто и нет тяжелого вещмешка за плечами. (Вещмешок этот подарил ему брат Петя.) Я встречаю его. И мы шагаем по поселку вместе. У конторы нас ждут и другие. “Мои любимые племянницы и племяшок” — так называл нас Соломон Юльевич: мальчик Феликс среди девчонок был один.
Соломон Юльевич оказался прав: к своему пятнадцатилетию я наверстала упущенное: прочитала ту литературу, которую принято читать от 11 до 15.
Последний раз я виделась с моим старшим добрым другом зимой пятидесятого года. На свадьбе брата Пети. Были на празднестве и другие девочки из нашего кружка, и мы сфотографировались. На обратной стороне фотографии заковыристым почерком Соломона Юльевича написано: “Моим любимым племянницам на память”.
Вскоре, когда стало можно, он вернулся на родину. Вестей от него не было. Брат Петя вздыхал иногда:
— Как он там, на родине? Жив ли?..
Память об этом редком человеке оказалась такой живучей и такой действенной. Она помогала мне в течение всей жизни. Человек с детства должен почувствовать, ощутить необходимость в таких качествах, как (и это прежде всего) непритязательность, жизнелюбие, благодарность каждому мгновению жизни, несмотря ни на какие обстоятельства. Этим я одарена, благодаря знакомству с Соломоном Юльевичем Рапопортом, румынским евреем, и на чужбине не забывавшим о долге взрослого перед детьми.
И он, конечно, я уверена в этом, сколько бы ни прожил, помнил нас, помнил эту безымянную точку на земле.
А еще мне почему-то по-детски представляется, что когда мимо веселых окошек деревеньки Выселки идут пешеходы с дорожными сумками на станцию Тяжин, то окошки эти все высматривают, высматривают, не идет ли человек в черном костюме, в белой рубашке апаш, с шелковым платком на шее и в черном берете до бровей. Не идет ли он с тяжелым вещмешком за плечами? Смотрят, смотрят. Нет, не идет. А они помнят его. И дорога помнит. Все дороги помнят всех…