Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2002
Анатолий Михайлович Джапаков — родился в 1950 г. в Орловской обл. В 1977г. окончил факультет журналистики УрГУ. Работал в газетах “На смену!”, “Приокская правда”. 16 лет был собкором “Труда” сначала по Туркмении, затем по Свердловской обл. Работает в областном архиве.
Мифы и реальность
Через шлюзы гласности, широко раскрывшиеся в начале 90-х годов прошлого века, в нашу жизнь буйно ворвался мощный поток самой разнообразной информации, коренным образом изменившей наши устоявшиеся представления о мире и его истории. При этом произошло то, что обычно происходит на переломе времен: энтузиазм публицистов, ошалевших от свободы и обилия недоступных до того сенсационных фактов, раскрасил действительное прошедшее в легендарные цвета, реальность на страницах периодических изданий оказалась щедро сдобренной мифами.
Естественно, что такая судьба постигла и множество публикаций, рассказывающих о необыкновенной жизни умершего в 1988 году президента Тайваня Цзян Цзинго, которого в Свердловске 30-х годов знали как Николая Владимировича Елизарова. Благодаря домыслам, на которые не скупились авторы, писавшие о нем, их публикации не раз противоречили друг другу в оценках, передаче тех или иных событий его невероятной судьбы, особенностей этой чрезвычайно яркой и внутренне богатой личности. То же относится и к рассказам о его жене — уралмашевке Фаине Вахревой. Кроме того, сведения о них подавались довольно отрывочно и плохо складывались в единую картину.
В данной публикации автор пытается разработать свою версию жизни этих людей, стараясь по возможности избавить ее от отмеченных выше недостатков: мифов и разрозненности фактов. Неоценимую помощь в этом ему оказали документы, бережно хранящиеся в Центре документации общественных организаций Свердловской области и музее истории Уралмашзавода.
В 1925 году в Москве появился 16-летний китайский подросток в скромном, мешковато сидящем на его худощавой фигуре костюме с галстуком. Он приехал учиться в Университет трудящихся Востока. Остановился не где-нибудь, а на квартире у Анны Ильиничны Елизаровой-Ульяновой — сестры В.И. Ленина. Фамилию “Елизаров” он позже и выберет для себя, а отчество —Владимирович — ще сильнее подчеркнет его духовное родство с семьей пролетарского вождя. Но пока его зовут Цзян Цзинго, он сын лидера национальной партии Китая — гоминьдан — Чан Кайши.
Сам лидер отнюдь не мог похвастаться своим пролетарским происхождением, его отец был крупным и весьма преуспевающим торговцем. Чан Кайши окончил престижную японскую военную школу и в начале карьеры был блестящим офицером, далеким от нужд и интересов рабочих и крестьян. Цзян Цзинго — его сын от первой жены, скромной провинциалки, на которой он женился по настоянию родителей всего в 15 лет. Молодому, амбициозному офицеру, намеревавшемуся сделать быструю карьеру, такая семья была ни к чему, и он довольно скоро развелся с женой, не оставляя, впрочем, ее с сыном своими заботами.
Личная жизнь будущего генералиссимуса стоит того, чтобы сказать о ней еще несколько слов. В Шанхае он влюбился в красавицу, которая еще меньше подходила на роль спутницы жизни крупного политического деятеля, чем его первая жена. Красотка эта была известна в городе тем, что продавала свои милости за деньги. И когда Чан Кайши нашел достойную для себя пару, от прежней пассии пришлось избавляться. Это оказалось настолько трудным делом, что пришлось привлечь даже гангстеров из банды “Зеленых”, с которыми Чан Кайши был тесно связан. Видимо, существовали серьезные причины, по которым женщину нельзя было просто убить. Пришлось ее отправить в США, где она получила степень доктора (!) в Колумбийском университете и дом рядом с Сан-Франциско.
Избранница Чан Кайши тоже была известна в Шанхае, но совсем по-другому. Это была Сун Мэлин — свояченица Сун Ятсена и дочь крупного бизнесмена, европеизированного китайца, христианина Чарльза Суна. Сун Мэлин, прекрасно образованная 26-летняя леди, чувствовала в женихе богатые задатки и не очень противилась его домогательствам. Против была мать, которая заявила, что предпочитает увидеть дочь мертвой, чем замужем за Чан Кайши. Ему пришлось представить убедительные свидетельства разрыва с двумя первыми своими женами, а также того, что он теперь совсем другой человек, для чего он даже принял христианство баптистского толка, как и родители его нареченной. Только после этого он смог с ней соединиться браком.
Цзян Цзинго рос с матерью в провинции Нинбо, расположенной недалеко от Шанхая, но все же провинции. Вряд ли ему пришлось часто бывать с отцом, целиком захваченным сложными перипетиями политической борьбы в Китае. На одном полюсе ее была революционно-демократическая партия Сун Ятсена, на другом — марионеточный режим, исполняющий волю крупного капитала США, Англии и Франции. Будущее Чан Кайши безошибочно увидел в партии Сун Ятсена и быстро стал в ней одним из ведущих лидеров.
В 1922 году гоминьдан заключил союз с Компартией Китая, а значит, и с Советским Союзом, руководство которого не жалело усилий, чтобы направить китайские события в выгодное для него русло. В 1922 году Сун Ятсен умер и Чан Кайши стал единоличным, всеми признанным лидером гоминьдана. Понятно поэтому, почему Москва предоставила его сыну свое щедрое гостеприимство. Некоторые авторы поторопились в связи с этим назвать Цзян Цзинго заложником, привезенным в Россию, чтобы контролировать поведение Чан Кайши. Однако эта версия слишком примитивна и слишком отдает средневековьем, чтобы быть истиной.
Политические взгляды 16-летнего подростка, если он их вообще имел, отличались расплывчатостью и неопределенностью. Твердо он знал только одно, что в России ему надо поучиться “быть революционером”, то есть ниспровергателем существующих основ. Способный парнишка довольно быстро освоил русский язык, цепко схватывал все, что давали ему преподаватели. Слишком молодой, чтобы критически осмысливать изучаемую им марксистскую теорию, он, несомненно, усваивал ее как “единственно верную”, да других в университете и не преподавали.
В те же годы там учился и Дэн Сяопин, ставший впоследствии одним из самых видных китайских коммунистов и одним из самых злейших врагов Цзян Цзинго. Дэн Сяопин был старше его, имел уже опыт революционной борьбы, подполья и, надо думать, являлся авторитетным товарищем для совсем еще зеленого юнца, оказывал на него немалое влияние.
Не приняв во
внимание перечисленные
обстоятельства, нельзя верно
оценить знаменитое “Открытое
письмо” Цзян Цзинго своему отцу,
напечатанное
в “Правде” 21 апреля 1927 года и потом
перепечатанное газетами многих
стран. К этому времени Чан Кайши
совершил вооруженный переворот,
расстрелял множество своих
вчерашних соратников-коммунистов,
подверг крупным репрессиям рабочие
кварталы Шанхая. Эти события вполне
в русле политической логики, ведь
коммунистических взглядов Чан
Кайши никогда не разделял, да и
вообще он больше стремился к
единоличной власти, чем к
утверждению какой-либо идеологии.
Скорее всего, Цзян Цзинго выступил с “Открытым письмом” не по своей инициативе, но вряд ли тут следует его упрекать в лицемерии. Вся атмосфера, в которой он жил в Москве, знания, которые он усвоил в университете, придавали ему сознание своей правоты, а категоричность формулировок — естественная дань тому двуцветному черно-белому времени.
“…Я сделал то, что ты говорил мне раньше, — писал Цзян Цзинго. — Я стал революционером! И поэтому я — твой враг… Ты использовал переворот и стал “героем”. Но победа твоя временна и непрочна. Чан Кайши, честное слово, коммунисты с каждым днем крепнут силами для будущей борьбы. Извини, пожалуйста, но мы легко разделаемся с тобой. Борясь с капиталистами, убрать с дороги тебя, их пешку, — не так трудно”.
Это было не просто отречение от отца, это было и заявление о появлении нового человека — Николая Владимировича Елизарова — на месте прежнего Цзян Цзинго. В определенном смысле он повторил поступок отца, принявшего крещение, которое по христианской традиции и есть истинный момент появления на свет нового человека, а все, доселе с ним бывшее, теряет какое-либо значение.
В том же 1927 году Елизаров закончил учебу в университете, и его направляют учиться в Казанское танковое училище, а потом в Военно-политическую академию в Ленинграде. Уже по выбору именно этих учебных заведений понятно, что из молодого китайца стремятся сделать политического деятеля, борца за торжество коммунистических идей в Китае. Его готовили к роли козырной карты в крупной игре за влияние на одну из самых больших стран мира. Николай как будто отвечает этой роли, ненавидит отца-“изменника” в училище он секретарь комсомольской ячейки, в академии — член комсомольского бюро. Академию заканчивает с отличными оценками.
Но не все так просто. Направить на борьбу в Китай его отнюдь не спешат. По некоторым сведениям, руководство китайской компартии не доверяет сыну Чан Кайши и даже требует его репрессировать. Советские лидеры не могут совсем уж игнорировать такие требования и хорошо уже образованного, зарекомендовавшего себя на общественной работе молодого китайца направляют на завод “Динамо”… рядовым станочником, а через год — в подмосковный колхоз заместителем председателя. Объясняют это необходимостью для Николая получить “крепкую трудовую закалку” в среде рабочих и крестьян. На самом же деле для использования его на фронтах гражданской войны в Китае еще не пришло время.
А вскоре Елизарова и вовсе убирают с глаз долой, подальше от Москвы. По решению политсекретариата исполкома Коминтерна он едет в распоряжение Уралобкома ВКП (б).
Ххх
В 1932 году Николай появился на Уралмаше, который тогда еще строился. Все правильно, здесь проходит передовая линия борьбы за социализм, здесь и самое место молодому кандидату в члены ВКП (б), в кандидаты он вступил двумя годами раньше. Пора бы уже и в партию вступать, но пусть сначала покажет себя на передовой линии. Вряд ли здесь в полной мере могут быть востребованы знания, полученные в университете, военной школе и академии, но это уже дело десятое. На гигантском строительстве “люди всякие нужны”.
Поначалу Елизаров заведует бюро жалоб, потом становится помощником начальника механического цеха № 1 и наконец редактором заводской многотиражки “За тяжелое машиностроение”. Всюду работает самоотверженно, с полной отдачей, да иначе ему было и нельзя. Как бы ни отрекался, но он помнил, чей он сын. И успел уже в полной мере ощутить, в какой стране и в какое время живет. Вопрос доверия к нему был для него не карьерным, это был вопрос жизни и смерти.
Он часто выступает на партсобраниях. Говорит резко, безапелляционно, впрочем, вполне в духе времени. Вот некоторые отрывки из этих выступлений. “Коммунист Бабин опоздал на 20 минут, Павлов после пьянства не вышел на работу. Лебедев сломал станок и скрыл это… Классовый враг действует в наших рядах!” “Наш инженерно-технический персонал стоит в стороне от политической работы цеха. Товарищ Молотов сказал, что не может быть инженеров и техников, которые не участвуют в политической и общественной жизни. А наши инженерно-технические работники собраний не посещают! Надо с этим решительно бороться!”
Впрочем, были и вполне спокойные, дельные выступления. Например, о том, что “плохо организован быт рабочих”, или предложение создать добровольную дружину для охраны огородов, “а то картошку с них уже всю почти выкопали”.
Люди, работавшие вместе с ним в газете, потом вспоминали, что он был грамотным, толковым журналистом, умел сразу, “с колес”, диктовать на машинку яркие, острые материалы. Талант, образованность Елизарова заметили сразу. Он часто выступал с лекциями, много писал. Хорошо, между прочим, пел русские песни, умел держаться в центре компании, быть ее душой. Все отмечают его доброжелательность, гостеприимство, искренность. Словом, совсем “свой парень”.
При таких качествах ему несложно было захороводить 17-летнюю Фаину Вахреву, работавшую в первом цехе токарем. Познакомил их, причем по просьбе Николая, его друг — комсорг цеха, бригадир Федор Аникеев. Много позже в китайской печати, еще при жизни Цзян Цзинго, появится легенда, которую в начале 90-х подхватит и станет на все лады перепевать наша пресса. О том, как однажды поздним вечером возвращающийся с работы, донельзя усталый, истощенный постоянным недоеданием и недосыпанием, невысокий, худощавый китаец в два счета расправился с неким громилой, спасая от него незнакомую девушку.
Поженившись, Фаина и Николай жили открыто, как и все тогда. У них часто бывали друзья, наверное, чаще других Федор и Мария Аникеевы, с которыми Елизаровы очень сдружились. Еще одна задушевная подружка Фаины — будущая чемпионка мира по конькобежному спорту Татьяна Карелина. Она потом многие годы хранила фотографию Фаины с надписью: “Таня! Быть может, скоро волны света меня умчат куда-нибудь, так пусть тебе мордочка эта напомнит слово “не забудь!”. Иной раз в этой надписи усматривают намек на грядущие большие перемены в жизни Елизаровых. Сомнительно. Незамысловатые строчки вполне в духе модных тогда автографов на снимках, вроде незабвенного: “…пусть тебе на память остается неподвижная личность моя!”
Хотел ли Николай
вернуться в Китай, надеялся ли на
это всерьез? Вопрос сложный и
совершенно неисследованный.
Отдельные наши и зарубежные авторы
утверждают, что Елизаров чуть ли не
“бомбардировал” Москву письмами с
просьбами отпустить на родину. Даже
как будто писал об этом самому
Сталину. Но такие утверждения
высказываются голословно, без
ссылок на какие-либо конкретные,
реально существующие документы.
Говорилось даже о том, что именно за
такое письмо, направленное Сталину
в 1936 году, Елизаров оказался на
грани ареста.
Тут ни о чем нельзя говорить с уверенностью, пока не будут обнаружены документы, подтверждающие или опровергающие подобные мнения. Но попробуем порассуждать. Николай, конечно же, представлял себе, какие именно чувства питает к нему китайское коммунистическое руководство. Маловероятно, что оно согласится терпеть в своих рядах сына своего лютого врага, пусть даже Елизаров и предъявит самые лучшие рекомендации из СССР. Вместе с тем большой вопрос, как отнесется к сыну, публично, перед всем миром отрекшемуся от отца, Чан Кайши?
Ни на той стороне, ни на другой он не мог видеть для себя хороших перспектив. А здесь у него семья, ребенок, друзья, любимая работа, по существу, здесь его настоящий дом. К нему хорошо относятся, никто его “сомнительным” происхождением не попрекает. Правда, и особого доверия к себе он все-таки не чувствует, в парию ему вступить не предлагают, томят в кандидатах. Известно, что с того момента, как ВКП (б) стала господствующей в стране, в нее перестали принимать, в нее стали отбирать нужных ей людей, а это далеко не одно и то же.
Но вот на закрытом партсобрании типографии и редакции газеты “За тяжелое машиностроение” 28 сентября 1935 года принимается решение об утверждении акта проверки кандидата в члены ВКП (б) Елизарова и еще нескольких других человек, подвергшихся той же проверке. То есть в ходе очередной чистки партийных рядов Николай признан достойным остаться в них.
Через год с небольшим, 16 ноября 1936 года, он подает заявление с просьбой о “переводе” его в члены ВКП (б). Он пишет: “…Мой отец Чан Кайши является изменником и предателем великой китайской революции и в настоящее время глава китайской черной реакции. С первого момента его измены я вел борьбу против него…” Понятно, почему он так пишет, потому что так было надо. Но сам факт подачи заявления говорит о том, что в партию его наконец пригласили, что свидетельствует о возросшем к нему доверии, чего он добивался постоянно.
Рассказывают, что тогда ходили слухи, будто семью Елизарова особым образом охраняют, ибо Чан Кайши якобы приказал выкрасть сына или хотя бы его жену. Слухи, может, и ходили, но были абсолютно беспочвенными. Никакие “суперагенты” не могли бы тогда тайно переправить людей из Свердловска в Китай, это было уже технически невозможно. Кроме того, в тот момент Чан Кайши просто ничего не знал о сыне, что станет понятно из изложения последующих событий. Да и дела у него шли вовсе не так блестяще, чтобы он мог отдавать подобные приказания. К этому времени значительно окрепла против него оппозиция уже и в собственном его окружении, положение Чан Кайши чрезвычайно усложнилось. А компартия при этом, как и предсказывал в “Открытом письме” его сын, набрала большую силу.
7 декабря 1936 года Елизаров был принят в ВКП (б), уже 11 декабря бюро Орджоникидзевского райкома партии утвердило это решение. Как будто все складывалось превосходно. Но именно с этого времени и начались у Николая Владимировича крупные неприятности.
Через месяц после приема в партию его вдруг… снимают с работы. В постановлении все того же бюро Орджоникидзевского райкома, опубликованном в газете “За тяжелое машиностроение”, сказано, что Елизаров допустил в своих публикациях “ряд принципиальных ошибок”, неправильно руководил газетой и т. д. Действительные причины опалы становятся понятными из выступления директора Уралмашзавода Л. Владимирова на районной партконференции 7 февраля 1937 года.
“Елизаров не имеет в плоти партийной крови, — говорил директор, — Елизаров должен был вырасти в члена партии”, но он вместо этого “попал под руководство и влияние Авербаха, что надолго искалечило Елизарова”. Теперь все понятно. Среди друзей Николая были секретарь райкома партии Л. Авербах и работник завода Е. Цетлин, снятые с высоких должностей в Москве и за “политические ошибки” сосланные в Свердловск.
Вряд ли Николай Владимирович разделял их “троцкистские” взгляды, да и были ли таковые у них? Скорее всего, все они были близки друг другу просто как вчерашние москвичи, образованные люди и, таким образом, имеющие много общего. Но Авербах и Цетлин незадолго до той конференции были объявлены “врагами народа”, вот и вышла дружба с ними новоиспеченному коммунисту боком. Скорее всего, именно это, а не письмо Сталину (было оно или нет) стало причиной гонений на Елизарова.
Однако арестован он не был. Его взял под свою защиту секретарь Свердловского горкома партии М. Кузнецов, который, кроме того, помог ему устроиться на работу заместителем заведующего орготделом в гориполком. В этой должности он пробыл считанные месяцы, а потом исчез.
Здесь самый загадочный момент его жизни на Урале. Куда-то делась вдруг целая семья, и никто не знает куда. Да еще какая семья! И что еще удивительно, никто ее не разыскивает! Искать, судя по документам, начали только через три года, в 1940-м. Обеспокоился Ленинский райком партии. Удивительно дело! Торжественно, с помпой принимают человека в партию, спустя месяц с треском гонят с работы, громят на партконференции. А когда он исчезает, и бровью не ведут. И вдруг, через три года, когда, казалось, забыть бы о нем пора, начинают бить в колокола: коммунист пропал, не снявшись с учета.
Предположили сразу, как водится, самое худшее — отправили запрос в НКВД. Оттуда пришел ответ, что такой среди арестованных не значится. Затем запросили обком партии, который уже в 1941 году (медленно же крутились колесики в партийно-бюрократической машине!) прислал разъяснение, что Елизарова следует считать “механически выбывшим из партии”. Но этим дело не закончилось. Вопрос был вынесен на бюро райкома, которое приняло решение считать “механически выбывшим” не просто так, а “за утерю связи с парторганизацией”. Считать выбывшим, оказывается, не просто констатация факта, а еще и суровое партийное наказание.
Последним Елизаровых в Свердловске видели Федор и Мария Аникеевы. Они получили телеграмму, что тогда-то Николай и Фаина в китайском экспрессе поедут мимо Свердловска, и в назначенный час пришли на вокзал. За минуты остановки Фаина могла сообщить только, что Николая посылают “влиять на отца”, а она едет с ним. Несмотря на всю наивность такого объяснения, оно было недалеко от истины.
В начале 1937 года дела у Чан Кайши стали уже столь плохи, что он вынужден был согласиться вновь на союз гоминьдана с компартией Китая в войне против японской агрессии. Мгновенно возобновилась и дружба столь поворотливого политического лидера с СССР. Конечно, советское руководство вовсе не обольщалось надеждой обратить Чан Кайши в свою веру, но в большой игре за влияние на крупнейшую азиатскую державу все средства хороши.
Как только вчерашние враги опять бросились друг другу в объятия, Чан Кайши немедленно вспомнил о пропащем сыне и отправил своему послу в Москве Цзян Динфу телеграмму: “Пожалуйста, найдите сына и верните его”. Посол обратился в Наркомат иностранных дел СССР, там обещали помочь. Все это происходило именно в те дни, когда над Елизаровыми навис “карающий меч революции”.
Как оказался Николай Владимирович в Москве, откуда узнал, что отец разыскивает его, — все покрыто мраком. Но вот что потом неоднократно рассказывал журналистам посол Цзян Динфу: “Через некоторое время после обращения в наркомат иностранных дел ночью меня разбудил телефонный звонок. Сообщили, что некто, не желающий называть своего имени, просит немедленной встречи со мной. Я согласился его принять. Это оказался Цзян Цзинго”.
Он сказал, что готов ехать в Китай, но у него нет ни паспорта, ни денег. Посол пообещал это все устроить. После этого ночной посетитель проговорил: “У меня трудности — я женат на русской девушке, и женился по любви”. Посол сказал, что и это ничего, и пригласил чету на следующий день к себе на ужин. Они пришли, и Цзян Динфу смог хорошенько рассмотреть Фаину. Она показалась ему “деревенской простушкой”, в общем, понравилась, и он ее тоже пригласил в Китай. “Через несколько лет, — рассказывал посол, — я увидел ее в Шанхае и поразился изменениям, произошедшим с ней, — передо мной была великолепная, грациозная леди…”
В первой половине 90-х годов в газете “Аргументы и факты” промелькнула еще одна деталь, бросающая определенный свет на описываемые события. Там было напечатано интервью с рассекреченным советским разведчиком Джорджем Блейком, занимавшим некогда весьма ответственный пост в английской разведке. В свое время он прославился в Великобритании дерзким пробегом из тюрьмы Уормвуд-Скрэбс, после которого и появился в Москве. Блейк был из плеяды ныне всемирно известных асов разведки. После приезда в Москву он оставил прежние свои занятия и принялся за научные исследования.
Он рассказал корреспонденту о случае, когда англичане в Шанхае арестовали советского разведчика, работавшего вместе с Рихардом Зорге. Как ни старались, не смогли получить от “мистера икс” никаких сведений и в конце концов передали его своим союзникам из гоминьдана. Но и китайцы при всем своем изощренно-жестоком умении выбивать информацию, ничего не добились. И тогда Чан Кайши предложил Москве обменять его на сына.
Так что, может быть, появление Елизарова ночью у китайского посольства было частью операции по обмену его на пленного разведчика? Может быть. По крайней мере, это объясняет, как Николаю Владимировичу с женой и маленьким сыном удалось незаметно исчезнуть из Свердловска, некоторое время жить в Москве и беспрепятственно уехать в Китай. Ну а то, что он появился у посольства таинственно — ночью, один, не называя имени… Ну что ж, не всегда ведь обмены происходили, как в кино: по символическому мосту навстречу друг другу идут два усталых, но довольных человека с сурово-мужественным выражением на лицах.
Ехали Елизаровы в самом обычном поезде, открыто. Вряд ли у них было радужное настроение. Им удалось уйти от страшной опасности. К тому времени на Елизарова уже были доносы, земля под ним горела, он этого не мог не чувствовать. Но и впереди полная неизвестность. Ведь и полугода не прошло, как он писал в своем заявлении о приеме в партию, что разговор с отцом и его людьми у него может быть только “на поле боя”.
Шестнадцатилетним мальчишкой приехал Цзян Цзинго в Москву, зрелым 28-летним мужчиной, обремененным семьей, возвращается на родину. 12 лет его подвергали интенсивной пропагандистской обработке мастера своего дела. Конечно, за эти годы он повзрослел, многое увидел, перечувствовал и понял, научился критически относиться к агитационному официозу, анализировать происходящее. Но убеждения, заложенные в ранней молодости, так просто не меняются, для зрелого человека перемена их — трагедия. А в том, что их придется менять, Елизаров не мог сомневаться — помнил ведь он все-таки отца и хорошо знал особенности китайского национального характера…
Тревожен был путь Николая и Фаины к их новому дому. Но все-таки не настолько, чтобы напоследок не хлопнуть дверью. В центре документации общественных организаций хранится удивительный документ — ксерокопия доноса Елизарова на директора Уралмашзавода Л. Владимирова. На нем нет даты, но стоит пометка: “Владивосток”. Ясно, что письмо отправлено по пути в Китай, до этого Николай во Владивостоке не был. Письмо адресовано в редакцию газеты “За тяжелое машиностроение”.
“Уважаемы редактор, — говорится в нем, — я случайно узнал у одного товарища — брат Л. Владимирова (директор Уралмаша) арестован за активное участие в контрреволюционной троцкистской организации на Харьковском паровозостроительном заводе. Владимиров хорошо знает об этом. Кроме того, Владимиров все время защищает и оказывает содействие своему брату-троцкисту. Знает ли партийная организация об этом факте? Н. Елизаров”.
Да, знать, велика была обида Елизарова на гонения, которым он подвергся без всякой вины, если, покидая страну, где много пережил и хорошего, и плохого, он в редакцию своей газеты, в которой ему нравилось работать, где остались его товарищи, посылает не теплые слова прощания, а донос. Видимо, отношения между редактором многотиражки и директором завода были напряженными, если они так ярко принялись обвинять друг друга: один с трибуны партконференции, другой в письме, посланном с дороги.
Это послание — яркое свидетельство того, что он уезжал из СССР с тяжелым чувством.
Ххх
Встреча отца с блудным сыном, вопреки опасениям, прошла радушно. Елизаров, опять ставший Цзян Цзинго, подарил ему настольное украшение из уральского мрамора, а его супруге каракулевую шубу, купленные в Москве по совету посла. Чан Кайши очень обрадовался внуку, которому тут же сам и выбрал китайское имя. Фаиной он тоже остался доволен, перекрестил ее в Цзян Фанлян. Имя со значением!
Цзян — это родовой иероглиф семейного клана Чан Кайши, произношение его как “Чан” — диалектное, не общекитайское. “Фан” переводится как “правильный, честный”, а “лян” — “добродетельный”. Время показало, что проницательный в общении с людьми лидер гоминьдана не ошибся в выборе имени для своей невестки, она полностью соответствовала ему.
Она осталась верной мужу даже в очень тяжкое для нее время, когда Цзян Цзинго всерьез увлекся одной своей сотрудницей. Четыре года тянулась их связь, у них родились близнецы. А потом соперница Фаины умерла, чем значительно облегчила жизнь своему высокопоставленному возлюбленному, избавив его от необходимости принимать тяжкое решение. Китайские авторы пишут, что все эти годы Фаина достойно несла свой крест, ни словом не упрекнула своего неверного мужа.
Поначалу она помогала ему в работе, но чем выше он поднимался по карьерной лестнице, чем больше появлялось в семье детей, тем дальше она отходила от государственных дел. После встречи с Чан Кайши они поехали жить в Нинбо, к давно оставленной им матери Цзян Цзинго. Она радостно приняла семью совсем было пропавшего и столь счастливо вновь обретенного сына.
Здесь Фаина
выучилась говорить по-китайски, но,
впрочем, только на диалекте Нинбо,
не очень понятном другим китайцам.
Тем не менее она говорила на нем всю
жизнь, не особо заботясь о том,
чтобы перейти на общекитайский
литературный язык. Она научилась
готовить местные блюда
и всю жизнь была привержена им.
Фаина сама вела хозяйство —
разводила кур, работала на огороде.
И потом, когда необходимость в этом
отпала, дом всегда держался на ней.
Ее простота, скромность, неизменная доброжелательность привлекали к ней сердца. Людям нравилось, что она совсем не стремится играть сколько-нибудь заметную роль в государстве, как это было свойственно женам высоких гоминьдановских чиновников. В зарубежной прессе описывался случай, когда она анонимно пожертвовала миллион тайванских долларов — весь свой капитал — на помощь жертвам разрушительного тайфуна.
Свое восхождение в Китае Цзян Цзинго начал с работы в молодежных организациях, затем несколько лет возглавлял административные органы в провинции Цзянси. Здесь он разработал и предложил пятилетный план переустройства провинции, прудсматривающий строительство школ и столовых для бедняков, организацию кооперативов. Развернул жестокую борьбу с наркоманией и проституцией. Но тут ему пришлось вступить в столкновение с кланами, которые пользовались поддержкой на самом верху. Известно, что и сам Чан Кайши не брезговал сотрудничеством с гангстерами. Политическая наивность сына его, видимо, удивила. В всяком случае, когда директору стали намекать, что Цзян Цзинго достоин занять более высокую должность, Чан Кайши пренебрежительно бросил: “А что он может?”
Но здесь он явно ошибался. Сын быстро обнаруживал немалые организаторские и административные таланты. Ему многое удавалось, в том числе и крепко “пощекотать” мафию. Ему угрожали, он всюду появлялся с охраной. К тому же он был честным чиновником, не брал взяток, чем неприятно раздражал свое привычно погрязшее в коррупции окружение. Похоже, он вообще не тянулся к богатству — держался подальше от бизнесменов, не стремился урвать. У него даже своего дома не было — только казенный. Зарплату он строго отдавал жене. А средства, выделяемые ему “на личные расходы”, обычно раздавал своим служащим, кто победнее.
Наверное, он знал, что делает. Все-таки он был сыном своего отца, и не богатство его прельщало, а большее — власть. Это далеко не всегда и везде одно и то же. Еще в Нинбо он помимо занятий подзабытым китайским языком усиленно изучал Конфуция. Один из постулатов его нравственно-политического учения гласит, что отношения между правителем и народом должны быть такие же, как между всадником и лошадью. Если всданик хочет, чтобы его быстро везли, он должен хорошо заботиться о лошади. А лошадь если хочет хорошо жить, то должна быстро везти всадника.
Чиновник, по
Конфуцию, обязан быть честным и
неподкупным. Все элементы
государственной системы должны
быть надежно подогнаны друг к
другу, вычищены и смазаны. В общем,
ничего оригинального, но очень
далеко от китайской
действительности. Тем не менее Цзян
Цзинго всеми
силами старался приблизить ее к
идеалу. При этом он в Китае
крестился, принял по примеру отца
христианство в его баптистском
варианте. От коммунистических идей
довольно скоро полностью
отказался, как от чуждых китайскому
национальному характеру.
В 1946 году Чан Кайши включил Цзян Цзинго в состав правительственной делегации, направлявшейся в Москву. На него возлагалась особая задача: лично встретиться со Сталиным и убедить его в необходимости передать Китаю некоторые территории, в частности КВЖД. Встреча состоялась, но Цзян Цзинго не удалось ничего добиться. Железная дорога осталась в совместном советско-китайском ведении, и только в 1952 году СССР полностью передал ее теперь уже коммунистическому Китаю.
После войны
китайская компартия резко
усилилась, установила свой
контроль за большей частью
территории страны. Понятно, что
Сталин ориентировался прежде всего
на коммунистов, Чан Кайши ему
становился
не нужен и даже начинал мешать. Он
опирался в основном на американцев,
а их опека над
Дальним Востоком вовсе не нужна
была Москве.
До 1948 года Цзян Цзинго возглавлял службу информационных связей военно-политической администрации северо-востока Китая, после чего отец наконец доверил сыну крупное самостоятельно дело: возглавить проведение валютной реформы. Здесь он показал себя чрезвычайно жестоким администратором. С его благословения были арестованы и расстреляны сотни противников реформы. Вместе с ними пострадало множество спекулянтов и коррумпированных чиновников. Чуть было не расстреляли одного из родственников супруги Чан Кайши, крупного махинатора, пользующегося большим влиянием. Ей пришлось потрудиться, чтобы спасти из заключения и переправить в США своего родственника.
В следующем, 1949 году Чан Кайши утерял все свои позиции в Китае и с 2,5 миллиона своих соратников переправился на Тайвань, который отныне в их представлении стал Китайской республикой, а страна, покинутая ими, “зоной, охваченной коммунистическим мятежом”. Тут же на острове было объявлено военное положение, продолжавшееся вплоть до 80-х годов. Оно скоро потеряло смысл, но Чан Кайши упорно сохранял его, ибо оно давало ему легитимные полномочия диктатора, абсолютного владыки, к чему он всю жизнь и стремился.
Цзян Цзинго на
Тайване получил чрезвычайно
ответственный пост главы тайной
политической помощи. Под его
руководством и при его
непосредственном участии
разрабатывались и осуществлялись
разведывательно-диверсионные
операции против КНР. Он надзирал за
настроениями
и идеалами, бродившими среди
островитян. Их общство не было
однородным, либеральные круги
интеллигенции, предпринимателей
мечтали о демократии. Цзян Цзинго
сурово пресекал все эти
вольнолюбивые мотивы.
Во второй раз покинул он родину, теперь уже навсегда. Снова объявил ей войну и теперь уже не на словах, а на деле. Войну во имя чего? Ничего не известно о сколько-нибудь стройной определенной системе идей, которым был привержен тогда Цзян Цзинго, если не считать таковым его уже вполне оформившийся самый свирепый антикоммунизм. В его тени уже подрастало и начинало показывать зубы еще одно противостояние: между ценностями западной и восточной цивилизации. Запад весьма самонадеянно называл свои принципы образа жизни общечеловеческими. Восток противился: демократии противопоставлял единовластие, индивидуализму — единодушный коллективизм, примату законности — политическую целесообразность.
Тайваньское общество, безусловно, принадлежало восточной традиции. Но само его независимое существование было возможно только при поддержке США — классической западной страны. И хотелось того или нет тайваньскому руководству, а при необходимости, по настоянию американцев медленно, приходилось осторожными шажками смягчать режим, поощрять частную инициативу, развивать предпринимательство.
Это диктовалось прежде всего экономическими реалиями. Остров не располагал почти никакими природными ресурсами. Только четверть территории пригодна для сельскохозяйственного использования. В начале 50-х годов здесь на душу населения в год выпадало всего 145 долларов дохода. Американские капиталисты не спешили инвестировать сюда свои средства — просто не видели в этом перспективы. Но изгнанники привезли с собой немалые капиталы, большей частью награбленные на родине. Эти деньги заставили работать.
Развитие медленно, но шло, изменения происходили. Незыблемыми оставались абсолютная власть диктатора, запрет на любые политические партии, кроме гоминьдана, военное положение и запрет покидать страну, строгая цензура и никакого инакомыслия. Тысячи агентов Цзян Цзинго вели тотальную слежку за гражданами этой страны. Ее общество долгие годы оставалось предельно закрытым.
Все переменилось со смертью Чан Кайши. Его место в 1978 году и в государстве, и в партии занял Цзян Цзинго. Это была не просто передача трона по наследству. Он немало уже успел поработать на посту министра обороны, а потом и председателя правительства. К этому времени в его голове созрели совершенно новые идеи. По американским рекомендациям была проведена радикальная структурная перестройка экономики. Наиболее крупные инвестиции поступили в легкую промышленность, ориентированную на экспорт.
В стране появились тысячи фирм и фирмочек, производящих товары и услуги, торгующих ими. Международный рынок заполнился тайваньским текстилем, обувью, бытовой электроникой… произошло то, что потом было названо “тайваньским экономическим чудом”. Остров расцвел. Ежегодный среднедушевой доход в начале 90-х составил уже свыше семи тысяч долларов!
В середине 80-х
годов мировая пресса вовсю
цитировала и комментировала
заявление Цзян Цзинго, которое не
укладывалось в традиционную схему
ни западных, ни тем более восточных
экономик: “Главный принцип нашего
экономического строительства —
сокращение разрыва между
богатством и бедностью, создание
сбалансированного богатого
общества. Расширяя экономическое
строительство, надо одновременно
тщательно стабилизировать цены,
чтобы поддерживать устойчивый
уровень жизни масс. Мы охотнее
согласимся медленнее развиваться
экономически, чем ради
высоких темпов увеличивать отрыв
богатства от бедности и создавать
известные социальные проблемы”.
Ограничение темпов экономического развития в угоду повышению уровня жизни населения! Государственное регулирование цен, стабилизация их. Забота об уровне жизни народа, препятствия поляризации богатства и бедности! Самое удивительное, что все это, по крайней мере судя по нашей печати, удается.
Куда менее известно заявление Цзян Цзинго, прозвучавшее в 1973 году, о приоритете задачи национально-культурного, духовного обогащения граждан. Но ее реализация была организована не менее масштабно, чем экономическая перестройка. Причем дело не ограничилось, как можно бы предположить, открытием новых школ, театров и музеев. Была значительно смягчена цензура, открыты новые, более широкие возможности для художественного творчества и т. д.
Наконец, уже незадолго до смерти, Цзян Цзинго отменил военное положение и разрешил поездки к родственникам в КНР. В стране появились и новые политические партии, на место жестко ранее контролируемому единомыслию стал приходить вполне западный плюрализм мнений. Все это, конечно, еще очень молодая, сильно урезанная демократия, но перелом в сторону либерализации общественной жизни произошел, страна двинулась по демократическому пути.
Неизвестно, вынашивал ли идеи либерализации Цзян Цзинго долгие годы и только ждал прихода к власти, чтобы реализовать их, или его подтолкнули к ним господствующие тенденции мирового развития, которые он как разумный политик не мог игнорировать. Факт же состоит в том, что он на рубеже 70-х и 80-х годов чрезвычайно трезво оценил ситуацию, складывающуюся в мире, сумел отрешиться от всего, чем руководствовался раньше, и решительно перевел стрелку на новый путь.
Единственное, в чем он себе нее изменил, — это антикоммунизм. “Уж я-то знаю, что такое коммунизм!” — восклицал он по американскому телевидению, намекая на свой опыт жизни в СССР. Он имел в виду, конечно же, не марксистский идеал построения рая на земле, а сталинский тоталитаризм. А если уж говорить о нем, то он мало чем отличается от тоталитаризма чанкайшистского, одним из ведущих деятелей которого был Цзян Цзинго. Однако к концу жизни он отрекся и от тоталитаризма вообще, в какие бы одежды тот ни облекался.
За несколько месяцев до смерти очень больного, прикованного к креслу, слепого президента журналисты спросили: “Что вы считаете наиболее важным, чему научились за свою жизнь?” И тут этот очень больной и очень пожилой человек необычайно взволновался и буквально рявкнул: “Искоренять коммунизм!” Вот на какой ноте закончилась жизнь бывшего уралмашевца, изо всех сил стремившегося некогда вступить в ВКП (б), резко критиковавшего на партсобраниях своих товарищей по партии, не участвующих в политической и общественной жизни коллектива!
Внешне, впрочем, он после Свердловска не очень изменился. Западная пресса с восторгом писала, что тайваньский президент ведет себя на редкость демократично. Много ездил, встречался с людьми. Часто его можно было видеть в простой, совсем не официальной курточке и бейсбольной кепке. Где-то после войны в Китае встретился с незнакомыми ему уралмашевцем И. Малышевым. Обрадовался, зазвал его в гости, осыпал вопросами о заводе, о людях, которых там знал. Но гость держался деревянно и на все вопросы отвечал только, что он недавно с фронта и ничего не знает.
Встречи с советскими людьми вообще были очень редки. Но русского языка не забыл, часто говорили с Фаиной по-русски. Пересматривали старые фотографии, вспоминали… Она пережила мужа. Как и некоторых из своих детей. Конечно, тосковала по родине. Но тут уж ничего поделать было нельзя — режим не выпустил бы ее туда ни в коем случае. Слухи, одно время ходившие о ее тайных, под охраной, поездках через Дальний Восток и Сибирь на Урал, скорее всего, пустые.
Военный летчик Н. Козлов, воевавший в конце 30-х годов в Китае, в своей книге “В небе Китая” рассказывает о встрече с Фаиной на городской улице. Она очень обрадовалась, услышав русскую речь, подошла к летчику. Завязала с ним разговор. Конечно, он спросил, не хочет ли она домой. “Видите, — спросила она, показав на двух ребятишек, — вот они, двое бегают. Куда я от них?”
Когда Цзян Цзинго стал президентом, отдел культуры ЦК партии гоминьдан специально “прорабатывал” вопрос: как официально именовать Фаину — госпожа Цзян или госпожа президент? Решили — госпожа Цзян, причем с ней не посоветовались. И когда ее так назвали в телевизионном репортаже с какого-то благотворительного вечера, она резко запротестовала. Дело в том, что под именем госпожи Цзян весь Китай знал супругу Чан Кайши — яркую личность, крупную фигуру, имеющею влияние на политическую жизнь в государстве. Фаина же всегда была чужда какому-либо самовыпячиванию.
Скромно и тихо она жила и после смерти мужа — последней ниточки, хоть как-то связывающей ее с родиной. Он не оставил ей никакого наследства — богатства так и не нажил. Поскольку президентом он был избран, а не назначен, то пенсию, положенную по тайваньским законам вдовам государственных чиновников, Фаина не получала. Ей платили пособие по случаю смерти кормильца и какие-то суммы из фонда взаимопомощи.
В “Известиях” от 8 октября 1994 года появилась коротенькая заметка под чудовищно бестактным, разухабистым заголовком: “Русскую невестку генералиссимуса хватил удар”. Сообщалось о приступе инсульта у бывшей веселой уралмашевской девчонки Фаины Вахревой, отправившейся по давней и святой русской традиции вслед за мужем в далекую, совсем для нее незнакомую страну. И не на ловлю удачи, а чтобы там разделить с ним его участь, которая очень могла бы быть и незавидной. Муж любил ее и вряд ли стал скрывать от нее свои опасения по поводу того, что его могло ожидать.
На одной из выставок архивных документов, проходивших в Свердловском областном краеведческом музее, я услышал разговор о том, что “Урал — кузница президентских кадров”. А что — тут есть чем если не гордиться, то, по крайней мере, козырнуть в разговоре. Леонид Брежнев был связан с Уралом, что в советские времена старались не афишировать. Борис Ельцин — его уроженец, о чем много и громко говорилось. И вот Цзян Цзинго — президент Тайваня, так много сделавший для своего государства. Об уралмашевских истоках его судьбы сначала молчали, потом, на заре реформы, торопясь поскорее выдать сенсацию, прокричали, не очень заботясь о соответствии сообщаемых данных действительности, а потом, похоже, напрочь забыли.
Между тем именно теперь пришло время для вдумчивой исследовательской работы, для копанья в московских архивах. Где сегодня наверняка есть множество материалов, рассказывающих о жизни этого человека в Москве и в Свердловске. Наверное, такая работа откроет нам много нового в его личности. В любом случае его необыкновенная жизнь стоит тщательного исследования.
Его заслуги были признаны даже в КНР, с которой он так долго и упорно боролся. ЦК компартии Китая прислал на Тайвань соболезнование по случаю его смерти. А современная обществоведческая наука этой страны так оценивает деятельность Цзян Цзинго: “…она отвечала интересам Китая и всей китайской нации и войдет в историю”.