Французская поэзия в переводах Аркадия Застырца: Поль Верлен, Сюлли Прюдом, Сен-Поль Ру, Эмиль Верхарн, Артюр Рембо, Шарль Бодлер
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2002
Аркадий Валериевич Застырец — родился в 1959 г. в Свердловске. Окончил философский факультет Уральского госуниверситета. Преподавал историю в средней школе. Сейчас — главный редактор газеты “Наука Урала”. Автор нескольких книг стихов и прозы. “Пентаграмма” (1993), “Франсуа Вийон. Прощание. Завещание. Стихотворения” (1994), “Волшебник, Отшельник и Шут” (1996) увидели свет в издательстве “Екатеринбург”, а “Я просто Пушкин” (1999) — в издательстве УрГУ. Публиковался в журналах “Урал”, “Несовременные записки”, “Золотой век”, “Знамя”, “Новое литературное обозрение”.
Поль Верлен
Женщина и кошка
Она все с кошкою
сидела,
В тени играя, и опять
От этих рук и лапок белых
Глаза не мог я оторвать.
И в черных
митенках по локти
Скрывались мягко до поры
Ее агатовые ногти,
Светлы, как бритва, и остры.
Другая тоже
непрестанно
Таила коготки жеманно.
Но дьявол в них не умирал…
И за портьерой у
постели,
Где смех заливистый порхал,
Четыре фосфора горели.
Сюлли Прюдом
На ушко
Завеса темного
венца
Волною ушко укрывает.
Так точно взглядов избегает
Камея в бархате ларца.
Сиянье тонкого
кольца
Все грации в него вдевают.
Блаженно злато, что впивает
В него лобзанье без конца!
К злословью глухо
иль небрежно,
Лишь Моцарту внимает нежно
И Ламартина любит речь.
Его пугает
притязанье
И может лишь одно увлечь —
Дыханья робкого признанье.
Сен-Поль Ру
День в Провансе
Архангел-семицвет
снимает с правых врат
Запоры тьмы и сна массивные засовы!
И вот из глубины грез мельницы
подъят
Немыслимо легко постав светила
новый.
Налаживая струй
сверкающий елей,
В лазурной блузе став, надмирный
мельник точит,
Чтоб делать темный мир час от часу
светлей,
Смиренную звезду, зерно минувшей
ночи.
Сиянье образов с
небес прольется книзу —
И блузу сменит он на праздничную
ризу,
И жернов, как потир, в ладонях
заблестит,
Который он внесет,
со временем прощаясь,
В пылающий ковчег врат левых, где,
качаясь,
Архангел-полумрак, сиреневый,
стоит.
Эмиль Верхарн
Голова
Когда ты
вознесешь главу на эшафот
И засверкает нож, готовый бить и
резать,
Все небо озарит и тучи раздерет
Роскошный светлый день, день крови
и железа.
Увидят ли тогда в
карбункулах огней
Восходы алые и серные закаты
Возмездие и смерть безудержных
идей
В расширенных глазах, на лбу твоем
проклятом?
В толпу вползет,
змеясь, неслыханное зло —
И рев ее замрет вокруг преступной
славы.
Толпа! — она как мать, к груди
прижав тепло,
Уложит в люльку труп, холодный и
кровавый.
Проворней и
сильней движенья черных жал,
Где зреет верный яд, как блеск
разряда, ясно
Вся память о тебе возвышенно и
властно
Задержит этот миг, как под ребром
кинжал!
Роскошный светлый
день, день крови и железа,
Все небо озарит и тучи раздерет,
Когда ты вознесешь главу на эшафот
И засверкает нож, готовый бить и
резать!
Артюр Рембо
Спящий в лощине
Весь в зелени
провал, где речка раздается,
Бездумно волоча траву в лохматый
ток
Серебряный; куда с надменной кручи
льется
Свет солнца — и лучами пенится
долок.
Здесь молодой
солдат, с небритыми щеками
И приоткрытым ртом, в осоку головой
Уткнулся и уснул в траве под
облаками,
Зеленой пелены не чуя под собой.
Со шпажником в
ногах, с улыбкою больного
Ребенка дремлет он. Природа! Как
родного
Укачивай его теплей: он так продрог!
Застыла на груди у
спящего солдата
Рука, не задрожит ноздря от аромата,
И красною дырой разорван правый
бок.
Пьяный корабль
Вниз по реке я шел,
не ведая сомнений,
Уже не подчинен своим бечевщикам,
Из коих дикари устроили мишени,
Нагими пригвоздив к раскрашенным
столбам.
Я продолжал нести
под палубой пустою
Фламандское зерно, английские
холсты,
Когда навек с тугой расстался
бечевою,
Но плыл куда хотел, далек от суеты.
В плеск яростный
морей я, брызгами исхлестан,
Влетел, к опаске глух, как детские
умы —
И даже в океан рванувший полуостров
Не поднял бы такой победной
кутерьмы!
Шторм осенял мои
морские пробужденья,
Я пробкой по волнам плясал
издалека,
И за десять ночей сманили
привиденья
Меня верней, чем глаз тупого маяка!
Как яблоко-дичок
для сорванца, приятна,
Зеленая вода, сквозь ель бортов
пройдя,
Блевотины следы и голубые пятна
Отмыла, разбросав рули и якоря.
С тех пор я
одержим поэмой неземною,
И море, растворив молочную луну,
Глотает небеса; и тусклой белизною
Утопленник порой потянет в глубину.
Со взрывом
синевиц в размеренной горячке
Займется день — и враз, ни неба, ни
земли, —
Звончее наших лир и крепче спирта, в
качке
До горечи пойдет брожение любви!
Я постигал
тайфуны, смерчи и теченья,
Я видел небеса в разрядах грозовых
И взбалмошной зари крылатое
волненье,
И то, на чем табу для слабых глаз
людских!
Я видел полумрак
мистических кошмаров,
Густой лиловый свет, горящий у воды,
И волны вдаль рвались, дрожа в цепи
ударов,
Как трагедийный хор в предчувствии
беды!
Была зеленой ночь
среди снегов слепящих
И долгим — поцелуй медлительных
глубин,
Вздымающих столбы певучих и
блестящих
Закрученных до дна неслыханных
махин!
Я месяцами мчал в
коровьей истерии
На штурм отвесных скал, считая за
обман,
Что светлые ступни заступницы
Марии
Способны усмирить хрипящий океан!
Я килем раздвигал
траву на мелководье,
Где смесь кошачьих глаз в
таинственных цветах
С младенца кожей! Я рвал радуги
поводья,
Что горизонт тянул на пенистых
стадах!
Я видел, как
бурлят громадные трясины,
Как в дебрях
тростника гниет Левиафан!
Я видел бурых вод внезапные лавины,
Чей грохот из пучин катился к
небесам!
Ледник и жемчуга в
серебряном закате!
Стоянья на мели в заливах земляных,
Куда, от жирных блох в ужасном
аромате,
Удавы падали из зарослей густых!
Я б детям показал
в сияющем просторе
Поющих рыб косяк и блеск подводных
крыл.
Цветистый вал меня качал в открытом
море,
Невыразимый вихрь мгновенно
возносил.
Нередко принимал
я море за обузу,
Слабеющий вконец от полюсов и зон,
И с призрачным цветком в оранжевых
вантузах,
Как женщина, стоял
коленопреклонен…
Я сделался для
птиц плавучим городищем:
На палубе — помет и гомон и птенцы.
Меж ребер моего надтреснутого
днища,
Всплывая, как во сне, входили
мертвецы!
И я, что рядом шел
с последнею чертою
В уродливой копне запутанных волос,
Я, чей хмельной каркас, пропитанный
водою,
Всем Ганзы парусам поймать не
удалось;
Без рулевых
корабль, дымящийся под светом,
Дыру пробивший ввысь, где небо —
как стена,
А по стене ползут, по вкусу лишь
поэтам,
И солнца лишаи, и синевы слюна;
Я, рвавшийся
вперед в огнях Святого Эльма
С эскортами морских стремительных
скотин,
Когда валил июль под облачные
бельма
Ультрамарин небес ударами дубин;
Я, различавший рев
призывный Бегемота
И за полсотни лье Мальстрема
грозный бред,
Побыв веретеном лазурного болота,
Европы вспомнил вдруг старинный
парапет!
Я ведал острова,
где небеса открыты
Летящему в ночи к архипелагам
звезд —
Не этой ли ночной бездонностью
повиты
Птиц миллион златых и в будущее
мост?
Но слишком много
слез и световых обманов.
Луны ужасен лик, свет солнца ядовит,
И злой любви во мне — до обмороков
пьяных.
Пусть кану в океан! Да будет киль
разбит!
А что избрал бы я в
Европе — это лужа:
Над нею в сумерки печальный
паренек,
Присев на корточки, руками в черной
стуже
Толкает спичечный
кораблик-мотылек.
Мне не ходить в
хвостах торговых караванов,
Я не смогу принять, не вынесу сейчас
Ни гордости знамен, ни спеси
капитанов,
Ни каторжной галеры страшных глаз.
Шарль Бодлер
Альбатрос
Матросам иногда
находится забава —
Огромный альбатрос, подбитый без
труда,
Из провожающих с презреньем,
величаво
По горьким пропастям скользящие
суда.
Едва их поместят
на палубные доски,
Лазури короли, повергнутые в срам,
Хромают, волоча, как жалкие обноски,
Громады белых крыл, висящих по
бокам.
Возвышенный
летун — нескладен и безволен!
Красавец неземной — уродлив и
смешон!
Один ему сует в клюв трубку — и
доволен,
Другой передразнить убогого силен.
Поэт — подобный
князь престола грозового,
Смеющийся сквозь шторм
предательской стрельбе:
Ему среди толпы и гиканья глухого
Гигантовы крыла мешают при ходьбе.