(Из автобиографической повести)
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2002
Юрий Иванович Владимиров — родился в 1930 г. Окончил Ленинградский гидрометеорологический институт. Последние 40 лет работал ведущим гидрологом Уральской гидрогеологической экспедиции. Кандидат географических наук.
Как немцы бомбили зимой наш городок
В самый разгар войны зимой стояли сильные морозы. В нашей комнате на окнах намерзало льда слоем до 5—7 сантиметров. С опаской разбить окно я пытался ножом сколоть со стекла часть льда.
Однажды, в середине зимы 1942 или 1943 года, мы проснулись среди ночи от отдаленных звуков разрывов. Что это? Наверное, немцы бомбят военные заводы в Кирове. А как же там тетя Нина с Олегом, они же живут недалеко от заводов? До этого вражеские самолеты так далеко в тыл не залетали. Мы с сестрой и мамой сидели на кровати и, не зажигая света, вслушивались в ночные звуки.
Бомбовые удары все усиливались и приближались к нам, в темноте ночи даже были заметны слабые вспышки света. Звуки разрывов слышны уже совсем близко, где-то на окраине города. Наверное, самолеты, возвращаясь, сбрасывают остатки бомб на нашу большую нефтебазу. Не будут же немцы бомбить молокозавод. Наконец взрывы стали раздаваться уже в самом городе, все больше приближаясь к нашему дому. От взрывов содрогнулся дом, и пламя осветило соседние дома и деревья. Затем последовала еще более яркая вспышка, осветившая всю нашу комнату, и мощный удар потряс дом. В окна стало сильно бить, словно градом при грозе летом, а затем мы услышали, как с подоконника потекла на пол вода. Что это?
Несмотря на протесты мамы, я быстро одел валенки, набросил полушубок и выскочил на улицу. Мне в лицо ударил сильный теплый поток воздуха и воды, все вокруг непрерывно освещалось яркими слепящими молниями и содрогалось от невероятно мощных ударов грома. Гроза! Вот это да! В такую морозную погоду такая мощнейшая гроза и такой тропический ливень, какой редко увидишь и летом! Это большие капли воды при сильном ветре так стучали в окно. За несколько секунд валенки и полушубок стали совершенно мокрыми. Я побежал рассказать все домой. Там уже сами все поняли. С оттаявших окон на пол лилась вода, и ее собирали тряпками в ведро.
Утром в нетерпении я выскочил на улицу. Там снова было морозно, как и накануне. Все застыло, заледенело, и по вчера еще глубокому снегу можно было бегать на коньках, как по ровному льду катка. Даже топором не сразу пробьешь толстый слой льда, не то что каблуком. Березы у дома стояли обледенелые, ветки превратились в длинные сосульки. Много в ту ночь хвойных деревьев поломало в лесу. Одетые в снежные одежды, они не выдерживали тяжести мокрого снега. Лесные птицы, что прятались от мороза в глубоком снегу и не смогли пробить ледяную корку, все умерли. А тяжелые лоси при ходьбе до костей обдирали ноги о ледяную корку и становились легкой добычей волков. Много бед наделала тогда зимняя гроза.
Вскоре в газете “Кировская правда” напечатали, что с Атлантики к нам ночью ворвался мощный циклон. И при встрече очень теплых, влажных и очень сухих, холодных воздушных масс прошли грозы необычайной силы. Случай редчайший. Это была жестокая битва двух гигантов, двух стихий — холода и тепла. И победил зимой, конечно, холод.
Белка
Весной 1942 года купили мои родители молодую белую козочку. Поняли, что без своего хозяйства не прожить. Но сначала спросили у меня, буду ли я ее кормить и ухаживать за ней. Больше некому, оба родителя работают, а сестре 5 лет. Я животных любил и дал свое согласие. Назвали козу Белкой. Ко многим моим обязанностям — полоть грядки, добывать дрова, убирать лом и стоять в очереди в магазинах — добавилась еще и забота кормить козу.
Летом проще. Утром выведешь ее на улицу, ходит она, ест траву по канавам и у заборов. А затем привяжешь ее где-нибудь к колышку веревкой, и ходит она вокруг, объедая траву. Через несколько часов придешь, перебьешь колышек на другое место. Пробовал водить Белку в общее козье стадо, где их пасли вместе с коровами за городом. Надо было по очереди ходить пасти стадо. Но коза уставала, видимо, корм был плохой, и она стала меньше давать молока. Поэтому пришлось снова пасти самому. Вечером же обычно надо было еще охапку свежей травы принести.
Давала Белка молоко хорошо. После отела весной, да и по молодой сочной траве надаивали до 4—5 литров в сутки. Зимой до 0,5—1 литра. Доила обычно мама, когда у нее не было времени, то доил и я, но не очень удачно. Коза любит одну доярку и при ее смене нервничает, не дает молока, ногами переступает. А как больно, когда она своими острыми копытцами на босые ноги наступает!
К козьему молоку надо привыкнуть. Оно очень жирное (более 5%) и имеет особый запах и вкус. Считается целебным. Когда привыкнешь к козьему молоку, то даже хорошее коровье молоко кажется разбавленным водой. И еще неизвестно, как бы мы, дети, выжили в войну, если бы не козье молоко. Коза ест не всякую траву, а самую душистую, особенно любит клевер, листья кустарника. Когда ведешь ее по траве на веревке, как водят сейчас собак по городу, то уже наперед знаешь — вот этот листочек она съест, а вот этот не тронет.
Козы очень своеобразные животные. Они своенравные, хотят быть независимыми. Если козе дашь много хорошего сена в кормушку — все будет под ногами. А если подвесишь высоко самое плохое сено, то все вытаскает по травинке и съест. Забирается на очень крутые и опасные склоны, где редкая и не лучшая трава.
Однажды утром, открыв дверь сарая, я не увидел там козы. В недоумении стою и вдруг откуда-то сверху, из угла, услышал просящее блеяние. По круто поставленным бревнам она как-то, благодаря своим острым копытцам, сумела забраться зачем-то к самому потолку. А вот обратно слезть не может, боится. Пришлось мне ставить лестницу, залезать и с большим трудом на руках ее оттуда стаскивать. А она тяжелая и брыкается.
Несколько раз моя Белка терялась. Придешь, а веревка оборвана или даже колышка нет. А к вечеру вернется домой сама, сытая и виноватая. Но вот как-то исчезла и к вечеру не пришла. Думаю — украли мою Белку и продали, да еще хуже — съели голодные люди. Такое бывало. Кто-то из соседей посоветовал сходить на тот конец города к Оковичам, они козла держат. И точно, там за изгородью моя коза бегает с обрывком веревки на шее. А рядом большой, страшный, бородатый, с кудряшками между рогов, вонючий козел по кличке Пифагор. Любовь зла. Увидала меня Белка, узнала, заблеяла. Дал я ей принесенный кусок хлеба. “Забирайте свою беглянку, только три рубля за козла принесите”, — говорит хозяйка. Так раза два было.
После этого приходилось мне и козлят принимать. Захожу утром в сарай, а коза неспокойна, траву не ест, то приляжет, то привстанет и бегает по сараю туда и сюда. Потом прилегла, встала, а за ней большой розовый комок, давай она его лизать и поедать. А вскоре увидел я маленькое мокрое живое существо — козленка. Тут же он вставать пытается на свои тоненькие ножки-палочки и падает. А коза блеет как-то необычно и все облизывает его. Все же встал козленок на ножки, подгибаются и разъезжаются они у него в стороны, и к вымени козы мордочкой тянется.
Принес я воды и свежей травы для Белки, выпила она много, а сама худая. А козленок уже совсем освоился, уверенно ходит, потом прилег рядом с козой и уснул. В этот же день определил я, что это козочка. Значит, будут у нас две козы жить, продавать не будем, решил я. За белый и нежный цвет и сережки на шее назвал я ее Вербой. На следующий день она уже резво бегала, даже прыгала и могла свободно ходить за козой. Вот ведь как побеспокоилась природа, иначе бы в диком виде была >добычей хищников.
Росла Верба быстро. Но что-то я стал замечать у ней странное. Козочка, а в то же время все больше приобретает вид козла, и вот кудри между рогами появились. Верба оказалось гермафродитом, в народе их называют еще супарнем. Как ни жаль было, а пришлось осенью уже большую Вербу продавать на мясо. Сами резать и есть свою воспитанницу мы не могли, хотя голодные были.
Прокормить козу летом можно, хотя это требует много хлопот. Труднее зимой. Давали ей очистки от овощей, только этого мало! Нужны веники и сено. Поэтому в конце лета запасал я на зиму ветки кустарников. Приносил из леса на спине большие вязанки веток, делал веники и развешивал их нас сеновале. Очень любила моя коза эти веники. Съедала не только листья, но и все ветки. Но много веников не навяжешь, лес далеко за городом, не ближе и заросли ивняка на песчаных речных пляжах, а транспорта у меня не было. Хоть и старательный я, но все же не верблюд.
Общественный сарай, где я хранил веники и сено, был большой и высокий. Внизу дровяники, тут же жильцы держали коз, поросят, кур. Сарай очень старый, местами на сеновале пол был совсем прогнившим, и я опасные места осторожно обходил. Но однажды, развешивая веники, я подошел близко к опасному месту и неожиданно с грохотом полетел вниз. Успел инстинктивно вытянуть вперед руки и упал метров с трех на какие-то бревна. В дровянике находились куры, они перепугались и страшно закудахтали, стали метаться, поднимая в тесноте большую пыль в добавление к тому мусору, что все еще продолжал сыпаться на меня из дыры сверху.
Было очень больно и обидно. Шла кровь, и вместе с пылью все было теплым и липким. Я повернулся лицом кверху, полежал так с полчаса, приходя в себя. Куры все еще продолжали кудахтать. Слышу шаги, идет к своему сараю соседка, видно, на шум. Представил, как она испугается, когда увидит лежащего на бревнах окровавленного человека. Я собрался с силами и говорю как можно более спокойным чужим осипшим голосом: “Сима! Не пугайся, это я, Юра. Свалился в дыру сеновала”. Последовала полная тишина. Затем испуганный голос Симы: “Это, что ли, ты, Юра?”. Она открывает дверь и в ужасе заходит в сарай. Затем вернулась с мамой, принесли ведро воды, полотенце и отмыли меня.
Долго болели мои раны, хромал, сильно было разбито лицо, особенно нос. Когда его трогал руками, то он с хрустом поворачивался в любую сторону. Из прямого и красивого он превратился в горбатый, и это уже на всю жизнь. Кто в военные годы будет заниматься такой мелочью, как форма моего носа! Потом при мальчишеских драках стоило кому-нибудь только слегка задеть мой нос кулаком, как из него ручьем хлестала кровь, и драка сразу же прекращалась.
А сено коза любила мелкое, зеленое, с листочками. Покупать сено дорого, таких денег у нас не было. В первое лето сено пытались накосить сами. Выделили нам несколько соток сенокоса далеко за рекой, на лугах. Трава высокая, сочная. Отец выкосил участок за день, а мы с мамой его сушили. Переворачивали. Помню, день был жаркий и душный, паутов и комаров вокруг много. Пахло травами и цветами. На следующий день сено перевернули, досушили и сметали в маленький стожок. А зимой, как установилась дорога, мы с мамой взяли большие санки и пошли за своим сеном. С трудом отыскали стожок, занесенный снегом, открыли его, а сено все черное. Стожок-то был маленький, от обильных дождей он промок, и сено сгнило, хотя укрывали мы его по всем правилам ветками ивняка. А на следующую зиму наш стожок, укрытый уже получше, кто-то успел увезти до нас.
Пришлось мне ходить с санками по зимним дорогам, где возили сено с лугов. По краям дороги, у кустов его иногда порядочно оставалось. Но таких, как я, сборщиков оказалось больше, чем сена, и я стал мало привозить домой. Тогда решил я уходить за реку за 10—15 километров и собирать остатки на месте уже вывезенных стогов. На это иногда уходил весь >выходной.
И вот однажды мой знакомый Валера Папушин, по прозвищу Папуша, предложил мне надежный способ добывать сено. Сам Папуша был здоровый парень, на голову выше меня и года на два старше. Каждый из нас готовил большой холщовый мешок с лямками, как огромный рюкзак. Его одевали под телогрейку или полушубок, чтобы незаметно было. После школы отправлялись за реку, как бы покататься на лыжах. Уезжали далеко в луга, подходили к стогам и выбирали самое лучшее сено для своих коз, набивали туго рюкзаки, выходило по 8—10 килограммов. К этому времени уже темнело, на дорогах никого не было. Добравшись до города, мы окраинами, огородами по проторенным лыжням добегали до своих сараев, где опорожняли огромные рюкзаки. Коза сыта, и мы с молоком. Мать, наверное, догадывалась, как мы добываем сено, и тревожилась за меня.
Так длилось несколько месяцев. Но всему приходит конец. Постепенно нас приметили лесники и решили изловить. Когда мы, как обычно, в темноте выезжали по дороге на окраину города, нас пытались поймать трое мужиков. Мы шустро бросились с дороги в глубокий снег и огородами, делая круги, как зайцы, добрались до своих домов. Я понял, что нас выследили и пора заканчивать наши вечерние поездки, пока не кончилось плохо. Я вытащил из сарая все сено и закопал его в огороде в снег вместе с мешком на случай, если нагрянут с обыском.
Только пришел домой, как врывается в комнату запыхавшийся и потный Папуша и ни слова ни говоря бросается под кровать. Как я понял из его взволнованных слов, к нему пришли те трое с милиционером и произвели обыск. Нашли и мешок, и сено. Он все бросил и убежал ко мне. “Да зачем же ко мне-то? Только наведешь. За групповую еще больше дадут!” — говорю ему. Ушел он от нас совсем поздно, перепугав всю семью.
Несколько дней
пробыли мы в нервном напряжении.
Что будет?.. Через неделю вечером
прибегает красный Папуша и
рассказывает, что к нему приходил
милиционер, забрал его в милицию,
где был допрос. Он все рассказал, и
обо мне тоже. Просидел в КПЗ весь
день. Его не кормили,
а затем выпустили, взяв подписку о
невыезде. Следователь сказал ему,
что посадят обоих, точно. Совсем я
перетрухал. Колония для малолетних
подростков светит.
Через день пришла повестка и мне. Собрала мать узелок с теплыми вещами и хлебом, и я пошел к назначенному сроку на допрос с тяжелым сердцем. В милиции, в небольшой голой комнате, сидел милиционер с усами, на Чапаева очень похож. Снимает подробный допрос: кто я, где живу и учусь, просит рассказать о хищении сена. Отпираться бесполезно!
Рассказал я, что ходил с Папушиным за сеном три раза, хотя мы бегали больше. Милиционер все записал, дает прочитать и расписаться под протоколом. Там написано, что ходил за сеном только один раз. А потом говорит: “Если напишу три, а это стоит уже больше ста рублей, то уже отсюда тебя не выпущу. Правильно, что узелок взял. Понял? А теперь распишись о невыезде из города. Принесешь характеристику из школы”.
Да, думаю, будет срам на всю школу. Еще на собрании будут осуждать. На следующий день пришел к директору школы Илье Ивановичу Неганову, фронтовику, офицеру, демобилизованному по ранению. На груди его в три ряда колодки боевых наград. Стыдно перед ним, человеком, уважаемым в школе. Прошу характеристику в милицию. По его взгляду понял, что он все знает. Ни о чем не спросил меня Илья Иванович, а только к концу уроков молча выдал мне хорошую характеристику. Принес я ее в милицию. Затем заплатил в сбербанке стоимость мешка сена и штраф, всего более 150 рублей. Деньги большие для нашей семьи. Занимали. А когда принес квитанцию, милиционер сказал: “Дело закрываем. А тебе пусть на всю жизнь урок будет”. Отлегло у меня от сердца. Бежал домой легко, ног не чуял. Ура! Жизнь продолжалась! А имя того милиционера запомнил: Иван Иванович Мальчуков. Благодарен ему за поправку в протоколе, а то всю жизнь могли поломать,> посадив в колонию для несовершеннолетних. Строго тогда было. Очень. Время военное. За колоски садили, за опоздание на работу.
Может, помогло то, что отца моего до войны знали в городе, хотя в эти годы он был мобилизован и работал в сельскохозяйственном техникуме, переведенном в Истобенск. Помог и мой возраст 12—13 лет. А вот Папушу вполне могли бы посадить, он и старше на два года, да к тому же нигде не учился и не работал.
Потом, много лет спустя, уже в Екатеринбурге, я был выбран на предприятии народным заседателем и сидел в составе суда три года. Помнил я того напуганного мальчика, что в голодные годы таскал сено, и сам тоже не раз серьезно облегчал участь подсудимых, особенно подростков, идя при решении в совещательной комнате вопроса о наказании на обострения с судьей.
Но вернемся снова к козе. Коза моя страшно голодала в конце той зимы. На очистках не проживешь. У нее остались кожа да кости. Даже бревна в сарае стала грызть. Какое уж тут молоко. Сама бы не пропала.
Однажды в середине апреля, когда дорогу уже совсем развезло, решили мы с одноклассником Витей Кондаковым пойти с санками за реку пораньше, когда после утреннего заморозка наст на снегу еще держит. У него коза тоже погибала от голода. Снег подтаял, и на месте вывезенных стогов надеялись собрать сено. Вышли из дома, еще темно было. Воздух влажный, туман стоит, не подмерзло. Это плохо. Но все же решили пойти. Спустились к реке Вятке, а она вся синяя, вздулась, у берегов закраины, но на лед еще можно выйти. Хватило у нас ума не рисковать, а решили идти по этому берегу в сторону истобенских лугов. Пошел мелкий дождик. Дошли до леса, здесь еще прошлой осенью находился полевой лагерь пехотного училища — землянки, блиндажи, окопы. Осенью здесь проходили боевые учения. Тогда население по радио предупреждали, чтоб не ходили в ту сторону. Много дней мы слышали за городом взрывы, гул самолетов, автоматные очереди и крики “Ура!”. Ночью взлетали осветительные ракеты.
Вот на эти места боевых учений мы и попали. Сколько воронок от взрывов, вырытые окопы, валяются на проталинах патронные гильзы — настоящее поле битвы. И тут увидели торчащий из льда в болотце стабилизатор небольшой невзорвавшейся бомбы. Тут мы от радости и о сене забыли. Сначала я стал отговаривать Витю от затеи достать бомбу: “Подорвемся еще!” А он на своем стоит: “Раз от удара о землю не взорвалась, то и сейчас не взорвется! Знаешь сколько в ней взрывчатки! Рыбу будем глушить летом, остальное продадим”. Это убедило меня, да и не оставлять же его одного.
Сначала осторожно рубили топором лед около бомбы, затем ближе, за стабилизатор взялись. Часа два-три возились. Дождь вовсю уже льет. Вымокли совсем наши телогрейки. Наконец вырубили бомбу из льда, погрузили на санки, привязали веревками, забросали ветками и осокой. Едем в город. Один спереди за веревку тянет, другой палкой сзади толкает. Как-никак килограммов 50—60 весит, а может, и сто. Подъехали к берегу реки. У самого берега уже поток воды идет. Ни выйти, ни зайти на лед. Дорогу совсем развезло. Мы мокрые с головы до ног. Еле довезли бомбу до Витиного дома и положили в сарае. Он без меня пообещал не разбирать.
Пришел домой, а там паника. Думали, что мы за реку уехали. Мама ходила на берег, видела, что по льду уже не пройти. Не утонули ли? Бегала в милицию, просила помощь, а там руками разводят: “Чем мы можем помочь?” И ругают меня домашние, и радуются, что живой вернулся. Но они еще не знают о бомбе.
Поел я, переоделся и к Вите бегом, бомбу разбирать. Захожу во двор и чувствую, что-то случилось. Дверь дома распахнута, и дым идет. Оказывается, только я ушел, Витя отправился в сарай и с помощью отцовского инструмента сумел вывинтить запал. Отнес его подальше от бомбы, в дом, и положил к печке сбоку на холодную плиту, а сам стал дальше бомбу разбирать. Много взрывчатки из нее высыпал в таз. А тут взрыв раздался в доме. Мать стала подогревать для сына суп на плите, не обратила внимания на цилиндр, и запал взорвался. По стенам кухни лапша прилипла, пар, дым. Хорошо, что рядом никого не было. Его мама все поняла, бросилась в сарай, отобрала взрывчатку >и рассыпала по огороду, а корпус бомбы спрятала. И плачет, и смеется: “Ах ты, недотыка этакий! Отец погиб на фронте, так и ты еще нас решил подорвать!” Нам тогда лет по 12—13 было. А сколько в те годы гибло ребят или калеками становились! Вспомнить страшно.
А на следующий день опять пошел я за кормом для козы в ближайший лес. Принес большую вязанку веток кустарника и мешок зеленых кустов черники, срезал их серпом на окраине леса, где снег успел стаять. Бросилась коза к мешку с черникой, меня рогами в бок пырнула, так что я в сторону отлетел. Ест жадно, урчит, чавкает. Так на ветках и дотянули до первой травы.
Класса до девятого я занимался козой, а дальше уж сестра Рита подросла и приняла эти обязанности. Ей чуть проще стало, появилась возможность покупать сено на зиму.
Колоски
Обычно, когда идешь мимо пшеничного или ржаного поля, то рвешь по пути колоски. Потрешь в ладонях, сдуешь шелуху и кинешь зерна в рот. Уже не так голодно становится. А иногда и на маленькую кашу в карман нашелушишь. Но все до поры до времени.
Шли мы как-то с мамой из лесу с малиной через ржаное поле. Рожь высокая. Дорожка вьется, а у самой тропинки уже все колоски обрезаны. Ну и забегаем в сторону, в рожь. Оторвешь колосок — и в карман. И вдруг неожиданно из-за поворота дороги выходит нам навстречу мощная тетя, судя по виду, колхозная начальница. Она видела, как я забегал в сторону и отрывал колоски. Поравнявшись, она схватила меня за ворот, а другой рукой стала колотить по спине кулаком, приговаривая: “Колхозники работают и ничего не получают из-за вас, расхитителей. Сдам сейчас в милицию!” Я бегаю вокруг нее. Часть ягод из корзины высыпалась на дорогу в пыль. Бегаю и кричу что есть мочи, как будто мне так больно. Мама хотела на выручку идти, а я ей машу: “Уходи, уходи!” Отпустила меня тетка, глаза злые: “Ну, попадись еще раз, так не отделаешься!” Догнал я маму. Она говорит: “Больно было? Обижаешься, что не вмешалась, не отняла тебя?” — “Если бы вмешалась, то просто так мы бы от нее не отделались. В городке нашем любого можно найти!”
Я знал, что за колоски судили и сажали в колонию — пронесло. Через несколько дней увидела меня эта тетка, когда торговал ягодами в городе, у магазина. Узнала. Обожгла меня злым взглядом, но ничего не сказала. Испугался я тогда, глаза — в землю, вот она, милиция-то рядом. Вот такие были тогда суровые военные времена и законы.
Наши учителя
Нам, детям, было тяжело в военные годы, но взрослым, нашим родителям и учителям, несоизмеримо тяжелее в условиях скученности людей дома и в школе, нехватки всего самого необходимого и постоянного голода. Каково им было смотреть на своих голодных детей, раздетых и разутых, быть в постоянной заботе об их судьбе?! Как выжить и сохранить детей? Все были как натянутая струна. Война! Надо было выдержать, и не просто выдержать, а победить!
В период сельхозработ школьников учителя отвечали за нас, беспокоились, как бы мы не надсадились, не поранили бы себя, не простудились, чтобы одежда и обувь были сухими.
Учителя в школе были в основном женщины. Учителя-мужчины были старые и раненые или больные, но запомнились навсегда. Когда большинство мужчин были на фронте, они, как и все остальные, работали особенно самоотверженно.
Русский язык и литературу вел учитель, преподававший еще в царской гимназии, Николай Николаевич Свешников. Он был еще и завучем школы. Высокий, лысый и очень худой, с подвижным кадыком на длинной шее и яркими огненными черными глазами. Ребята шутили: “Давайте спросим у него, а есть ли в русском языке прилагательное с тремя буквами “е” на конце?” Николай Николаевич временами очень быстро ходил между рядами, добиваясь нашего внимания и активной работы. Требуя порядка, он иногда нервно и с силой стучал кистью руки по парте, разбивая ее до крови.
Это был хороший, интеллигентный, яркий учитель. Я никогда до этого не слышал, чтобы еще кто-то так вдохновенно и артистично читал стихи и прозу. Когда дошли до “Ревизора” Гоголя, он прочел нам всю пьесу, удивительно меняя интонации, точно перевоплощаясь в каждого персонажа. Я с нетерпением ждал следующего урока, когда он продолжит чтение пьесы. Это был настоящий артист.
Но однажды он не пришел на урок. От постоянного недоедания и нервных перегрузок он заболел. Хоронили его всей школой. Перед погребением директор попросил учеников покинуть могилу, чтобы они не увидели, что его еще будет отпевать священник. Тогда это было не принято.
В 1996 году, когда я приехал в родной город и пошел на кладбище искать могилу бабушки, недалеко от старой полуразрушенной часовни увидел небольшой покосившийся металлический крест с полустертыми буквами его фамилии. Поклонился. Мир вашему праху, Учитель!
Были яркие личности и среди эвакуированных учителей. Они отличались высокой культурой. Помню молодую учительницу по музыке и пению из Ленинграда. Хотя условия жизни ее были тяжелее, чем у местных, она была всегда опрятно одета, даже прическу успевала делать, хотя в семье хватало забот. Отношение к нам, ученикам, было деликатное, немного аристократичное. Слушали ее, затаив дыхание, с уроков пения уходили всегда в приподнятом настроении, просветленные. Вот что значит высокая культура! И где она только находила столько внутренней силы и чего это ей стоило?! Вот на каких людях держалась и держится Россия.
Но не всем хватало внутренних сил, некоторые падали духом, опускались. Помню, была у нас учительница по физике. Тоже образованная, но очень беспомощная. Средних лет, маленькая, черноволосая, с пушком усов над губой, она походила на портрет ученого Торичелли из учебника физики. Ее так и прозвали — Торичелли. Она ходила ссутулясь, с виновато-мягкой улыбкой, как бы извиняясь за себя.
Одета была плохо, даже по тем военным временам. Взять с собой при эвакуации им разрешили только то, что они могли унести с собой. Свое единственное пальто с меховым воротником она носила зимой, осенью и весной, снимая его только летом, оставаясь, видимо, в единственной кофточке и простеньком платьице. Зимой ходила в огромный валенках. Сердобольные ученики приносили ей что-нибудь из старой одежды, но она всегда, поблагодарив, отказывалась.
На ее уроках было шумно, учились плохо, но в журнал она двойки и тройки не ставила. Как-то на перемене я наклонился к ее плечу, рассматривая свои оценки в журнале, и увидел в ее волосах и особенно в воротнике знаменитой шубы шевелящихся вшей и массу гнид. Меня даже брезгливо передернуло. Насекомые тогда были, наверное, у нас всех, но не в таком же количестве!
Говорили, что она одинока и живет вместе с другими эвакуированными женщинами в тесной комнатенке, все время проводит сидя или лежа на кровати, укрывшись все тем же пальто. Ни на что больше энергии у нее не хватало. На кровати и под кроватью умещалось все ее имущество. Вот так и выжила. Уехала в Ленинград, как только сняли блокаду и разрешили выезд.
В пятом классе историю у нас вела очень энергичная, рыжеволосая, невысокого роста женщина Евгения Ивановна Зубарева. Она рассказывала нам только то, чего не было в учебниках, говоря: “Там сами прочитаете”. Особенно нравилось слушать ее темпераментные, драматичные изложения мифов Древней Греции. Однажды при обсуждении особенностей рабовладельческого общества она смело по тем временам сказала: “Это позор, что на дорогах нашего города мы видим вереницы несчастных заключенных, тянущих в веревочной упряжи, по грязи телеги с бревнами. Картина, достойная времен рабовладельческого Рима. И это воспитание заключенных, да и жителей города в нашем самом передовом и гуманном социалистическом обществе?!” А потом, немного успокоившись, добавила: “Надеюсь, эти слова никто не вынесет за стены класса. Вы ведь понимаете?” — и взглядом обвела притихший класс. Никто ее не выдал. А то могли быть и серьезные последствия для нее. Такое было время.
Да, я помню на дорогах города вереницы заключенных местной тюрьмы, которые в сопровождении охранников тянули на больших телегах, а зимой на санях бревна с реки Вятки. Это напоминало картину “Бурлаки на Волге”. В грязной арестантской одежде и плохой обуви они месили грязь и с натугой тянули веревочные лямки. Однажды среди них я увидел знакомое лицо девушки. Еще недавно она, симпатичная, с кудрями белокурых волос и в туфельках, мелькала на улицах города, обращая на себя внимание. Я слышал ее историю. Перед самой войной с целью укрепления трудовой дисциплины в стране вышел жестокий указ, по которому за неоднократное опоздание на работу и прогулы давали тюремный срок. Эта девушка, видно, иногда просыпала на работу после танцев и свиданий. И вот теперь среди этой грязи, на дороге, в платке, со спутанными волосами она тянула со всеми веревку и, словно бравируя своим положением, громко ругалась матом на идущих рядом в упряжке, что они плохо тянут. Эта сцена меня просто потрясла.
Интересно, что, когда в 1944 году привезли пленных немцев, то их уже не заставляли таскать бревна. Видно, боялись резонанса на Западе.
А сейчас о судьбе семьи Зубаревой. В самом начале войны пришло извещение о гибели на фронте ее мужа. Она сразу постарела лет на десять. Остались с нею два сына-близнеца. Первоклассники Юрик и Фирик. Трудно им было! Помню, она как-то сказала с горькой улыбкой, что у них сегодня снова разгрузочный день. Всей семьей отказались от пищи. Мы знали, что она член партии и подавала письмо в райком, чтобы прекратили прогон заключенных по городу. Не знаю, помогло письмо или нет, но в следующем году их уже не гоняли по городу. Интересна судьба Юрика и Фарика. После окончания школы они поступили и закончили Военно-медицинскую академию, дослужились до полковников, а в 1991 году уехали в США. Володя Шишкин говорит, что близнецы снова вместе и процветают.