Документальная повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2002
Глава четвертая.
Маленький
Алексей Георгиевич Маленький (Попов) родился 21 августа 1904 года в Барнауле. Образование — 6 классов гимназии, знал латынь и французский язык. Отец — буфетчик на пароходе, позже — скупщик волокна. В 1920 году поступает в комсомол и затем в партию большевиков. Секретарь райкома и общегородского комитета комсомола. 1922 год — работает в Сиббюро ЦК ВЛКСМ и редактирует краевую комсомольскую газету. 1923 год — исключен из ВКП(б) за неправильное расходование средств по смете. 1924 год — назначен заместителем редактора областной газеты “Путь молодежи”. 1928 год — переехал в Свердловск. С 1931 по 1937 год в советских издательствах напечатано 5 книг и брошюр: “Магнитогорск” — книга очерков, “Лес трещит” — книга очерков, “Новый материк” — очерки о реке Печоре, “1905 год” — очерк о Надеждинском заводе, “Соседи” — повесть. 1934 год — делегат первого Всесоюзного съезда писателей. Арестован 29 августа 1937 года.
Писательское собрание затягивалось. Уже три дня сидели люди в тесном душном помещении, но конца не было видно. 15 —17 марта занимались люди внешне обсуждением итогов работы правления, а по сути старались найти в словах выступавших коллег оговорки, корявые фразы, неубедительные жесты. Три дня — это много, надо что-то делать, надо работать. Но ответственный секретарь организации Иван Панов часто поднимался из-за стола президиума, требовал собраться еще раз: “Явка слаба, не все явились, да еще не все, далеко не все высказались. Поэтому я прошу, я настаиваю, собраться еще раз, 25 числа. Президиум поработает над явкой. Приходите”.
Когда отшелестели слова последнего выступающего, все встали и устремились на первый этаж по крутой широкой лестнице дома литературы и искусства.
Двое мужчин отделились от общей массы людей и свернули в сторону улицы Малышева:
— Чего ему, подхалиму, надо, чего выслуживается? — начал разговор один из них.
— Это ты о ком, об Иване, что ли?
— О ком же еще? Лизоблюд, где власть, там и он.
— Что говорить, непотопляем. С 28 года руководит. Новик слетел, не чета Ване по уму. Его нет, а Панов опять на коне. Да Бог с ним, пусть сидит, сам свалится, как в 32-м, помнишь?
— Тогда? Да, чуть из партии не вылетел, да опять оклемался.
На углу улиц Пушкина и Малышева двое мужчин расстались, один пошел вниз к реке Исеть, другой в противоположном направлении.
— Ты на Шарташ завтра поедешь? Погода-то посмотри, какая, — обернулся и прокричал в спину уходящему товарищу тот, что пошел к реке.
— Не знаю, посмотрю, — ответил тот, лишь повернув на голос голову, и махнул рукой.
Панов сидел в кабинете один. Он рассматривал список присутствующих на собрании. В этом списке не было Харитонова, Маленького, Реута. И многих других.
“Кто такой Маленький? — думал Панов. — Писатель, бойко пишущий очерки, рассказы. Очерки, очерки, очеркист, да он же из Новосибирска к нам приехал, а там был журнал “Настоящее”. Понятно. Понятно. Надо срочно сделать о нем запрос в Сибирь. Политическая ситуация меняется, арест Головина так просто не пройдет. Кабакову Жданов на пленуме сделал замечание об отрыве руководства области от политической работы, о слабой организации стахановского движения в области, заговорили об этом в печати. Старого Решетова сменили в НКВД на молодого. Областного судью убрали, а какой был мужик, самого Колчака в Иркутске расстреливал. Неспроста это. Надо думать. Не промахнуться. Кабакова уберут, тогда все эти Жуховицкие, Харитоновы, Маленькие — вмиг станут маленькими и незаметными. Но к этому надо готовиться”.
Панов хлопнул дверцей письменного стола, повернул ключ, дернул дверцу на себя, убедился, что замок сработал…
25 марта народу собралось действительно много. Панов из президиума собрания высматривал тех, кого хотел видеть. Они были здесь, в зале. Панов удовлетворенно хмыкнул, но виду не подал. Было в его характере скрывать от других свои сокровенные мысли. Пусть болтают другие, если им так хочется. Народ разный, доверяться ему не стоит — было его жизненным кредо.
Собрание шло, как и в предыдущие дни, — шумно. Люди говорили все о том же, что и в предыдущие три дня. Наконец выступил Харитонов и выдвинул свою теорию: “самокритика, невзирая на лица”. Панов смотрел на него с внутренним торжеством, он уже почти визуально видел ослабление силы и влияния этого человека в обществе.
Слово взял Маленький. Панов сосредоточил свое внимание на этом человеке, он был действительно маленький, его круглые очки-велосипед сверкали при повороте головы, этот блеск стекол и видел Панов, он уже кое-что знал о Маленьком, на запрос из Новосибирска пришел ответ. Панов взял карандаш и начал записывать выступление Маленького.
“Здесь говорили о
групповщине. Где же она? Надо все
называть своими именами. После
этого собрания нам должно быть
легче. Не должно оставаться никаких
недомолвок. Кое-кому выгодно было
называть групповщиной серьезную
политическую борьбу. Была и
групповщина. Но если брать в целом,
то была серьезная политическая
борьба. К моменту создания Союза
советских писателей УралАПП пришла
с очень скверными результатами.
После организации ССП кадры ССП
формировались с новостроек,
гонимые РАППом и т. д. Группа людей,
которая при РАПП делало
литературную погоду, была
оттеснена. Они перестали учиться,
новые люди перегнали их. Из
рапповцев сложилась группочка.
Часть из них в прошлом боролась с
Советской властью (Морозов,
Исетский), другая часть, Балин, —
рабочий парень, которого
развратили. Эта группа пришла с
зазнайством, с упрямством, с
политическими ошибками. Этим людям
помогали, но помощь не помогла.
Когда начали их критиковать,
начались обиды. Группа
организовалась на почве
отстаивания своих политических
ошибок, зазнайства. Возьмите
Астахова… Были элементы личного
самолюбования. Заявление Куштума и
группы поэтов было тоже элементом
личной обиды. Руководство не смогло
перестроиться, и это вызвало
реакцию поэтов. По отношению к
Ручьеву: он запил, больше за ним
ничего нет, и из этого делают шум, и
это обсуждается в момент крупных
политических событий. А как помогли
Ручьеву? Ручьев уехал в Челябинск,
хорошо работает? Ручьев приехал
сюда, просит
устроить вечер. Отказали. Ручьев
плохо чувствует себя в нашей
организации — это характерно”.
Маленький сел на стул, стекла очков перестали блестеть. Панов положил карандаш. В его памяти всплыла статья Маленького где-то за 30-й год о плохой работе литературных кружков в области, затем вспомнился дружеский шарж. Человек сидит, читает, лицо его закрыто книгой, где написано “литературные кружки и салон ХIХ века “AKADEMIA”, а внизу подпись: “Работа УралАПП по руководству учебой начинающих писателей явно не удовлетворительна”. “Много было пакостных статей, — думал Панов во время собрания, — но эта карикатура крепко тогда меня задела. Да, ладно. Хорошо смеется тот, кто смеется последним”.
События в Свердловске развивались стремительно. О первом секретаре обкома ВКП(б) перестали упоминать в местной печати уже в марте месяце. На севере области городу, который носил его имя с 1934 года — Кабаковск, вернули старое название — Надеждинск. Панов присутствовал на майском собрании партийного актива города в ДК им. Дзержинского, где осудили Кабакова. Это для него не было новостью, он, старый партиец и верный ленинец, правильно понимал линию партии, никогда ее не обсуждал ни с кем, даже в голове его не было места критике.
В городе начались ночные аресты. Панов был спокоен — он чист. Его волновали события, складывающиеся вокруг писательской организации. “Сдался Харитонов, — думал Панов, — а его друг и родственник Маленький все еще на свободе. Неужели Харитонов не выдал его? Странно. Из газеты его уволили. Живет на даче на Шарташе. В такой холод. Погода нынче какая? 13 мая снег выпал, да какой — 10 сантиметров толщиной. Неделю таял”.
На дворе 9 июня 1937 года. Панов накинул плащ, вышел на проспект Ленина и прямиком от 54 дома направился на Ленина,17. Страшней того места в 30-е годы в городе не было. Здесь каждую ночь толпился народ, все хотели узнать хоть что-нибудь о своих родственниках. Панов шел спокойно. Он шел не сдаваться органам внутренних дел. Он шел давать показания.
Первый вопрос следователя обескуражил своей бестактностью.
— Знаете ли литературного работника Маленького? — задал вопрос Панову человек, сидящий напротив, не называя его по фамилии и даже без личного местоимения. Панов задержался с ответом, короткая мысль: “Это он к кому с вопросом?”, но быстро оправился и начал говорить:
— С Маленьким (настоящая фамилия Попов) я впервые познакомился в 1929 года в редакции “Уральского рабочего”. Вскоре мне удалось узнать, что Маленький приехал в Свердловск из Сибири, но что он там делал, я не знал. Только в марте месяце 1937 года, когда я начал интересоваться политической физиономией Маленького, на мой запрос Новосибирское отделение ССП ответило: “Маленький совершил в 1922 году растрату государственных средств в сумме 600 рублей в золотой валюте, за что был изгнан из партии и около года пробыл в заключении. В Новосибирске он всему городу был известен как беспробудный пьяница и вел себя настолько развязно и вызывающе, что это заставило редакцию областной газеты “Советская Сибирь” снять его с работы.
Панов замолчал. Тяжелая мысль шевелилась в голове: “Врешь, в документе не так, он же забрал его, вдруг прочитает”. В ответе из Новосибирска написано: “В 1926 или 1927 г. Алексей Маленький, кроме корреспондентской работы, одновременно занимался распространением “Советской Сибири” — растратил деньги, был арестован и отдан под суд. В доме предварительного заключения пробыл, как говорят, что-то около года, суд его не то оправдал, не то ограничился условным приговором (точных данных нет). После освобождения Алексей Маленький возвратился на работу в редакцию газеты “Советская Сибирь”. Проявил себя, как талантливый фельетонист. За пьянство был уволен из “Советской Сибири” и уехал в Свердловск” (ГААОСО, ф. 1, оп. 2, д. 17487, л. 77). (Эта глава написана на основании документов указанного дела, в дальнейшем, по мере необходимости, будет указываться только номер листа. — В.Г.).
Беседа продолжалась.
— Что вам известно о политических взглядах Маленького?
— Для меня совершенно ясно, особенно в силу ряда исторических фактов и событий последнего времени, что Маленький — контрреволюционер, фашист, ловко маскировался благодаря укрывательству врагов народа Кабакова, Жуховицкого, Харитонова, Виноградовой. Любую попытку разоблачить Маленького эти люди расценивали как травлю талантливого очеркиста.
Позвольте, скажет читатель, какие попытки разоблачить, если Панов стал интересоваться “политической физиономией” только с марта 1937 года? К сожалению, в том и заключалась особенность следственного и судебного дела в те годы, что в первую очередь верили словам “свидетеля”, а не документам.
— Расскажите об известных вам конкретных фактах контрреволюционной деятельности Маленького, — продолжал задавать вопросы следователь, совершенно не задумываясь о логике ответов собеседника.
— Твердо утверждать, что Маленький контрреволюционер, фашист, я имею следующие основания.
Первое. На последнем заседании правлении ССП Ладейщиков А.С. заявил, что летом прошлого года, живя на Шарташе, он и поэт Занодворнов были приглашены Маленьким к себе. Там он наполнил немецкую кружку пивом (кружка играет какой-то немецкий гимн), поднял ее и произнес фашистское приветствие “Хайль Гитлер”.
Второе. Во время колчаковщины Маленький был на территории белых. Занявшись литературой, стал сотрудничать в Новосибирском контрреволюционном журнале “Настоящее”. Основной программой этого журнала было писать и говорить не о политической стороне нашего строительства, а сгущать краски недостатков. Журнал являлся открытой агентурой троцкизма. Журнал “Настоящее” возглавляли заядлые враги народа Курс и Панкрушин. Их поддерживал троцкист Сырцов. Журнал был закрыт по постановлению ЦК ВКП(б). Маленький отзывался о “Настоящем” как о самом настоящем, самом лучшем журнале того времени, решение ЦК считал ошибочным. Маленький не порвал свои связи с единомышленниками. Когда Курс был сослан на Урал, Маленький принял самое деятельное участие в устройстве его судьбы и хлопотал о номере в центральной гостинице, пытался печатать его на страницах “Уральского рабочего”. Как этого Маленькому сделать не удалось, для меня неизвестно.
Третье. В 1932 году Маленький работал над историей Надеждинского завода. На это дело были затрачены колоссальные государственные средства. Рукопись не увидела света, была признана А. Горьким политически вредной, контрреволюционной. Из рукописи был напечатан только отрывок, 1905 год. Однако Маленький помимо того, что истратил огромные государственные средства на идеологически вредную вещь, получил по постановлению президиума облисполкома премию в размере 1000 и даже больше рублей в 1934 году.
Четвертое. Маленький был в особом почете и под особой защитой таких врагов народа, как Кабаков, Виноградова, Головин. Никто из писателей, даже коммунисты, не был вхож в кабинет Кабакова, а Маленького он принимал вне очереди. Кабаков не раз заявлял, что Маленького надо беречь, так как он хороший, талантливый очеркист и писатель. Головин подарил Маленькому дачу на Шарташе, провел ремонт, израсходовав на это 2000 рублей, кроме того, Маленький всегда ездил на машине редактора. Не знаю какие, но определенно имел связи с врагом народа Авербахом.
Пятое. Маленький и Харитонов вершили литературные судьбы Урала. Всячески хвалили людей, приближенных к себе, — Троицкого (фашист), Федорова (Каркас) — троцкист, Ручьева (сын попа), Баранова — в свое время осужденного за контрреволюционную деятельность, всячески протаскивая их в печать.
Шестое. На собрании писателей открыто защищал троцкиста, фашистского молодчика Каркаса, ссылаясь на его молодость.
Исходя из этих фактов, я считаю, что Маленький контрреволюционер, прямой агент и убежденный троцкист-фашист.
Следователю было достаточно того, что наговорил руководитель писательской организации города. Следователь высказал только два пожелания. Первое: надо бы все сказанное запротоколировать.
Панов встрепенулся и достал из кармана готовый протокол, где были помарки, правки. В настоящем протоколе все изменения, оговорки, правки заверяются личной подписью допрашиваемого на каждой странице. Этого Панов не сделал, а следователь не потребовал. Панов достал ручку и в конце приписал: “Протокол мной прочитан, с моих слов записан, верно, в чем и расписуюсь. Поставил число — 9 июня 1937 года.
— Второе, — напомнил следователь, — одного свидетеля мало. Нужен второй.
— Будет, — заверил Панов и вышел.
Дул сильный северный ветер. Погода никак не хотела переходить на теплые летние дни. Панов решил идти к Морозову-Уральскому, он помнил, как тот на собрании в марте отзывался о Харитонове, Маленький — родственник Харитонова, женат на его сестре. “Его легко настроить против этого типа, — думал Панов, — вспыльчивый, неуравновешенный. Поддержит”. Идти было недалеко, всего-то перейти проспект, и вот он — дом на улице Вайнера, внизу гастроном. “Эх, сколько выпито со Степаном”, — вспомнил Панов, но бутылку решил не брать. Еще работать надо.
Панов позвонил в дверь. Морозов оказался дома.
Сбивчивый, зажигательный и напористый рассказ Панова о том, как можно отомстить этим всезнайкам Харитонову и Маленькому за многочисленные отрицательные рецензии в газетах о повестях и рассказах, Морозова воодушевил сразу. Степан Артемьевич уже собрался идти к следователю, но Панов отговорил его, посоветовал: “Лучше завтра, с утра”.
Панов спешил домой, он был в приподнятом настроении, складывалось так, как он задумал. Но прежде чем зайти в свою квартиру, Панов решил навестить писателя Королькова, проживающего с ним в одном доме. Поболтать о том, о сем, о Харитонове, вдруг скажет что-нибудь новенькое или мысль какую в разговоре выскажет.
Корольков вспомнил, как в 1934 году он был на квартире Маленького, где Харитонов, Горев, Бахтамов, Авдеенко выпивали и вели разные разговоры. Собравшиеся решали вопрос о том, кого от Свердловска выбирать на первый съезд писателей Союза. Еще Корольков высказал предположение, что Маленький чаще, чем с другими, пил водку с молодыми поэтами. Панов поговорил с Корольковым, сделал озабоченный вид руководителя организации. Глубоко вздохнул, пробормотал под нос: “Что делается, что делается, прямо сами лезут на рожон”. Простился с хозяином и пошел по коридору в свою квартиру.
Дома Панов на чистом листе бумаги написал: “Дополнение к моим показаниям по поводу контрреволюционной, вредительской, фашистской деятельности Маленького (Попова) Алексея Георгиевича.
Сегодня мне удалось установить следующие дополнительные факты:
1. На квартире Маленького несколько раз собирались в июне 1934 года на попойки Харитонов, Горев, Бахтамов, Авдеенко и вели открыто контрреволюционные разговоры. Об этом говорил писатель Корольков на областной конференции писателей.
2. Маленький упорно настаивал на приеме в члены писательской организации Виноградовой, никакого отношения к писательской организации не имевшей.
3. Маленький систематически занимался спаиванием и политическим и моральным разложением, обработкой в нужном ему духе молодежи: Ручьева, Реута, Каменского, Николаева, Каркаса. Систематические попойки проходили также в центральной гостинице, в номере морально разложившегося Бахтамова. Фашистские молодчики Троицкий, Каркас, морально разложившиеся Ручьев, Каменский — все они прошли школу Маленького и Бахтамова, они их прямые воспитанники”.
Поставил число: 9 июня 1937 г. Расписался: Ив. Панов.
Панов спешил в НКВД. Сел на трамвай, проехал три остановки.
Следователь насторожился: “Отказываться от показаний пришел”, — мелькнула у него мысль.
— В чем дело? — строго спросил начальник кабинета, не поднимая головы от бумаг.
Панов стоял в дверях. Сесть ему не предлагали. Он протянул следователю бумагу:
— Тут дополнение к моим показаниям, это первое. Второе, завтра к вам придет второй свидетель Морозов Степан Артемьевич.
Следователь, не вставая со стула, устало обронил:
— Хорошо, пусть приходит.
Панов вышел. Последняя мысль столь удачного уходящего дня у Панова была: “Не подвел бы завтра Морозов”.
Морозов не подвел. Вопросы были стандартные, и ответы как у Панова, только более сгущенные краски и оттенки.
— Знайте ли вы литературного работника Маленького?
— Знаю с 1932 года. Я с первых же дней питал к нему недоверие и политическое и литературное, кроме того, меня чрезвычайно поражало высказывание Маленького по адресу писателей-членов ВКП(б) с явной целью их дискредитировать: Караваеву, Панова, Балина, поэта Куштума. По поводу и без повода Маленький называл их бездарностями, сволочами, ничтожеством. Литературные труды Маленького в основе не представляют ценного, а тщательным изучением его творчества, для выявления его политических взглядов не занимался.
— Что вам известно о политических взглядах Маленького?
— Маленький — соучастник группы “Настоящее”, примерно до 1934 года открыто признавал жанр очерка, отрицал значение художественной литературы, пытаясь увести почин писателей в сторону от нашей содержательной и интересной действительности. В своих выступлениях на собраниях Маленький защищал фашиста Троицкого и Федорова, разлагал молодежь. Маленький произвел растрату около 600 рублей золотом, за что был исключен из ВКП(б) и осужден на 5 лет, пробыл в изоляторе около 2 лет, вышел на свободу.
Следователь посмотрел на Морозова — тот держался уверенно, — и ему стало ясно, что и этот свидетель от своих показаний не откажется. “Два свидетеля есть, этого достаточно, а то, что они говорят, пусть лежит на их совести”, — думал следователь.
Но что говорят документы.
Справка из ответа Новосибирского обкома ВКП(б): “За что Попов был исключен из партии, в архивном отделе обкома ВКП(б) сведений нет” (л. 111).
Из правления ССП города Новосибирска: “В журнале Настоящее” неоднократно публиковался список членов группы “Настоящее”, Алексей Маленький в “Настоящем” не состоял (л. 77).
У Панова и Морозова появилась общая тайна. Они, как охотники, стояли в засаде. Их томило тревожно-сладостное ожидание. Время, казалось, остановилось. Прошел июнь и июль. Маленький был на свободе. Уже заканчивался август, и вдруг среди знакомых поползли слухи — Маленького арестовали. Кто-то встретил эту информацию с огорчением: “Еще одна невинная жертва. Это стоило ожидать”. Другие тихо торжествовали.
Алексея Георгиевича Попова (Маленького) допрашивали одиннадцать дней подряд. Допросы продолжались по 6—8 часов с небольшими перерывами. Допросы начинались поздно вечером и заканчивались в 3—4 часа утра. Следователи менялись, но методы их работы оставались одинаковы. Угрозы сменялись уговорами, уговоры угрозами. Следователи подгоняли показания арестованного под сочинения свидетелей. Алексей Георгиевич не получил дела в руки, он не знал, кто на него донес, он удивлялся тому, что от него требовали. Его снова пугали: “таких, как вы, мы стираем с лица земли”, “за ваше поведение здесь поплатятся родные”. Показали готовый оформленный ордер на арест жены. Морально разбитый подследственный, ослабленный физически от недосыпания и недоедания, потерявший надежду на здравый смысл, сдался. “Будь что будет! Все равно! Лишь бы покой”.
Следователи торжествовали. Они стали еще более нахальны, в одних случаях прямо диктовали, что нужно писать, в других подсказывали. “Ведь это неправда”, — возмущался арестованный. “Вот и хорошо, вы знайте пишите. Так нужно для пользы Советской власти”. Следователи были уверены в своей правоте, своей безнаказанности, в значимости проводимой ими работы. У них был такой же план, как на Уралмаше, как в гастрономе, как в колхозе. О том, что результаты их работы не проходят бесследно, а накапливаются каплями презрения, недоверия к существующему строю, к партии, с ее дикой политикой классовой ненависти, свертываются в сгустки отторжения и взрываются страшней атомной бомбы, — не думали.
Вожди партии не понимали последствий засорения окружающей среды отходами промышленного производства, поворотов рек вспять, неумелого осушения болот, нарушения экологического баланса природы. Они не понимали последствий своих действий и когда казнили миллионы невинных людей, называя их врагами народа, а в прессе кричали: “Жалкие последыши”, “злобная кучка (“кучка”, равная миллионам?) презренных и проклятых народом врагов”, “мерзавцы”, “гнусные враги”, “гады”, “вредители”, “диверсанты, шпионы, убийцы”, “банда заклятых врагов”, “разбойники”, “бешенные собаки”. Не понимали, что нарушают экологию человеческой души, что для восстановления этого баланса потребуются десятилетия.
В результате полученных свидетельских показаний и “отличной” работы следователей по делу Маленького было составлено обвинительное заключение. Из этого документа следовало, что “Попов А. Г. является участником контрреволюционной фашистской организации писателей, в которую входили Новик, Сорокин и другие — в настоящее время осужденные. На контрреволюционных сборищах у себя в квартире Попов вел контрреволюционные фашистские разговоры, восхвалял Гитлера, заявляя: “Хайль Гитлер”. Занимался контрреволюционной агитацией среди писателей и высказывал свои террористические намерения. Занимался политическим и моральным разложением молодых писателей, путем спаивания последних у себя на квартире, одновременно проводя среди них контрреволюционную фашистскую агитацию. Принимал активное участие в контрреволюционной литературной группе “Настоящее”, которая ставила своей целью пропаганду троцкизма и невозможность построения социализма в одной стране”.
На основании вышеизложенного Маленького обвинили в том, что он:
“а) являлся участником контрреволюционной организации писателей;
б) занимался контрреволюционной агитацией и высказывал свои террористические намерения среди писателей — то есть в преступлении, предусмотренном статьями 58-8, 58-10 УК РСФСР (что равно заключению от 6 месяцев до высшей меры наказания или выселения из СССР). Настоящее следственное дело подлежит рассмотрению тройки УНКВД” (л. 53—54.).
Тройка на своем заседании 16 ноября 1937 года признала сына крупного торговца, фашиста Попова А. Г. виновным и постановила заключить его в исправтрудлагерь сроком на десять лет.
Три года после суда Алексей Георгиевич Попов (Маленький) приходил в себя в колонии № 15 Южлага НКВД, где-то под Улан-Удэ, затем решился 19 сентября написать заявление на имя Верховного прокурора Союза ССР. Административная телега скрипит и движется не спеша. Только 4 апреля 1940 года, когда прошло почти семь месяцев, заявление А. Попова достигло стола помощника областного прокурора в г. Свердловске.
В прокуратуре области пришли к следующему выводу:
“Постановление тройки не может быть оставлено в силе и подлежит отмене по следующим мотивам:
1. Принадлежность Попова к контрреволюционной организации не установлена.
2. Обвинение Попова в том, что он свою литературную деятельность направлял на восхваление врагов народа и буржуазных государств, голословно.
3. Обвинение в проведении контрреволюционной агитации основано на показаниях свидетеля Морозова, причем в этих показаниях свидетель говорит, что он от Панова ничего не слышал. Лодейшиков, допрошенный 11 марта 1940 года, дал показания, исключающие наличие контрреволюционной агитации в действиях Попова.
На основании изложенного прошу постановление тройки отменить и дело производством прекратить” (л. 56.).
Казалось, над судьбой Алексея Георгиевича взошло солнце. Дело передали на доследование. Практически все, кого опросили, высказались в поддержку Маленького—Попова.
Но на пути движения документов маячила фигура Ивана Степановича Панова. На допросе 14 июня 1940 года он твердо заявил, что свои показания 9 июня 1937 года полностью подтверждает. Панов вспомнил имена всех “врагов народа”, с кем общался Маленький, он вспомнил роман Федорова (Каркаса), который никто не читал, троцкиста Троицкого и всех остальных, весь набор слухов и сплетен.
Следователь дрогнул. Его, во-первых, устраивала позиция свидетеля Панова: сохранялась чистота мундира НКВД — “у нас невиновных не судят”. Во-вторых, он струсил под напором свидетеля: “Не уступи ему, а он тут же напишет жалобу вышестоящему начальнику. Что тогда?..”
В августе месяце, 30 дня 1940 года, было принято постановление: “Жалобу обвиняемого Попова оставить без последствий. В пересмотре дела отказать. Решение тройки УНКВД оставить в силе, о чем сообщить обвиняемому Попову. Дело сдать в архив” (л. 115.).
Заявление в Прокуратуру СССР не осталось без последствий для заключенного Алексея Георгиевича Попова. Его этапом из Южлага перегнали в Воркуталаг. Алексей Георгиевич Маленький (Попов) умер 26 августа 1947 года, не дожив до освобождения всего три дня и через восемь дней после дня рождения. Ему было 43 года.
В конце жизни ему улыбнулось счастье. Он встретил женщину-врача, которая ему родила дочь, о чем записано в книге гражданских актов Абезьского поссовета Коми АССР. В 80-е годы его вторая жена выпустила книгу рассказов и повестей А. Г. Маленького.
Глава пятая.
Морозов-Уральский
Степан Артемьевич Морозов (литературное имя Уральский) родился в 1896 году. Образование низшее. В 1916 —1918 годах состоял в партии анархистов. В 1917—1924 годах служил командиром авиационного отряда. Женат, отец четырех детей. Публикации: “В стране Манси”, “Фабрика молока”, “Красный десант”, “Военлеты”. Рассказы в журналах “Рост” и “Штурм” за 1930—1935 годы. Арестован 25 марта 1938 года. Казнен 15 мая 1938 года.
В 1956 году, когда партия решила чуть-чуть приоткрыть завесу своих преступлений, совершенных в 30-е годы, проводились дополнительные следствия по делам минувших дней. В тот год многие хотели убедиться, так ли все было на самом деле, как об этом говорилось в 1937 году. Прошло почти двадцать лет, страсти улеглись, многие погибли на войне, многие в лагерях, но душевные раны не заживали. Из писательской организации 30-х годов в живых уже не было Новика, Харитонова, Маленького, Морозова-Уральского, Макарова, Панова, Балина, Добычина, Баранова, Шмакова, Ратушного. Среди них были интересные люди, вплотную связанные с историческими событиями начала ХХ века: Баранов — член Реввоенсовета республики. Ратушного высоко ценил Дзержинский. Порфирий Илларионович Ратушный (1887—1938) в ВЧК служил с февраля 1918 года под началом Лациса, хотя был эсером. После мятежа в июне 1918 года из партии эсеров вышел, уехал на Украину, сменил фамилию, затем оказался на Урале. Здесь он занялся литературной деятельностью, публиковался в журнале “За магнитострой литературы”, написал книгу “Счастливые камни”, которая вышла из печати в Свердловске в 1959 году и быстро разошлась среди читателей. Ратушный отзывался с большой злостью о “бдительных дураках в советских учреждениях”. Предлагал писать юмористические очерки в “Крокодил” на эту тему. Его арестовали в период, когда партия устраняла эсеров и анархистов. На двух допросах Ратушный не признал предъявленного ему обвинения, но был расстрелян 13 мая 1938 года.
Но вернемся к Морозову-Уральскому. В ассоциации пролетарских писателей его имя впервые прозвучало в конце 20-х годов, а первая публикация в журнале “Рост” появилась в 1930 году. Он дебютировал рассказом “Ход конем”. Поначалу в его писательской карьере все складывалось хорошо, его даже отмечал как положительный пример работы писателя Харитонов в своей статье, но вспыльчивый, неуравновешенный характер привел к тому, что его отношения с писателями стали усложняться. Он всегда хотел быть правым, склонен был к геройству, к поспешным поступкам. Может быть, это черты характера, приобретенные в боях первой империалистической войны? Он имел все четыре солдатских георгиевских креста, такие заслуги бесследно для человека не проходят. А может быть, оттого, что он состоял в партии анархистов?
Какие же были отношения у Морозова с Пановым и его отношение к советской власти, которая его устранила из жизни как анархиста?
На допросе в июне 1956 года Ольга Константиновна Панова, бывшая жена Панова, которая не состояла с ним в браке с 1939 года, говорила, что “как я замечала, отношения между Морозовым и Пановым были дружеского характера. В моем присутствии они не ссорились, не ругались ни в пьяном, ни в трезвом состоянии. Должна заметить, что Морозов и Панов часто совместно употребляли спиртные напитки”.
Поэт Куштум тогда же вспоминал: “Морозов в политических вопросах глубоко не разбирался, но каких-либо антисоветских высказываний с его стороны мне лично слышать не приходилось. Морозов и Панов были приятелями, часто встречались в домашней обстановке, но вместе с тем Панов как руководитель писательской организации часто, на мой взгляд, справедливо критиковал Морозова за низкий уровень его произведений, но так как Морозов критику не любил, то это приводило к спорам между ними. После таких споров в последующем они продолжали поддерживать близкие отношения” (ГААОСО, ф. 1, оп. 2, д. 21570, т. 20, л. 202—233).
Отметим для себя, что оба свидетеля отмечают “дружеский характер” и “близкие отношения”.
У Морозова обыск на квартире провели 25 марта 1938 года, в тот же день его арестовали. На следующий день арестованный написал стандартное заявление, какие требовали с каждого прибывшего, где задержанный сразу должен был признать себя виновным, еще до начала следствия и до вынесения судом приговора. Так же поступили с Морозовым, и он, как большинство, написал: “Я чистосердечно признаю себя виновным в том, что являлся участником контрреволюционной повстанческой нелегальной анархической организации (там же т. 9, л. 454).
Казалось все идет в порядке вещей для того времени. Арестованного следователи обрабатывают, выбивают признание, затем говорят ему, кто завербовал его и кого завербовал допрашиваемый. Происходит круговой самооговор всех задержанных. Затем следователи расписывали по группам диверсантов, террористов и так по всем районам области. Затем составлялись списки, оформлялись протоколы на заседание тройки и также по списку выносился приговор, который приводился, также по списку, в исполнение. Морозов по такой схеме был осужден и расстрелян. Можно быть уверенным, что его арестовали за причастность к партии анархистов, в которой он состоял с декабря 1916 по апрель 1918 года. Об этом писал сам Морозов, когда заполнял анкету и давал показания против Маленького.
Но, перелистав все документы в деле Морозова, натыкаешься в самом конце на уже знакомый почерк. Пять ровно исписанных листов обычной бумаги, а не стандартного бланка допроса (т. 9, л. 468—472). С двух сторон заполненных ровным, убористым, неторопливым почерком, черными чернилами, без указания даты, когда заполнялась данная бумага, но с подписью — Ив. Панов.
Снова возникает вопрос. Где писал товарищ Панов сие письмишко? У себя дома, за письменным столом, на котором сочинял свои руководящие статьи и рассказы, или в отдельном кабинете в НКВД, или тут же в кабинете следователя? Но то, что его там знали и доверяли, показывает характер заполнения бумаги. В тексте очень много вставок, исправлений, зачеркиваний, но все это вновь, как в случае с Маленьким, не оговорено внизу каждой страницы, не заверено подписью писателя.
В кабинете, в который был вхож товарищ Панов, твердо знали, что автор письма не будет опротестовывать содержания представленного текста, не будет заявлять протеста по поводу его неправильного прочтения и толкования, не будет устраивать никакого шума. Их устраивало не только содержание письма, но и то, что оно выполнено с нарушением инструкции. Письмецо подшили в дело. На этом документе хочется остановиться подробней, чтобы выяснить некоторые черты характера руководителя писательской организации.
На традиционный вопрос: “Знаете ли вы писателя Морозова?” — Панов отвечал: “Узнал я Морозова при следующих обстоятельствах. Для ознакомления с работой писательской организации приехал нынешний сотрудник центрального органа нашей партии “Правда” Василий Павлович Ильенков. Он тогда в своем докладе обратил особое внимание на рассказ Морозова “Ход конем”, напечатанный в бывшем журнале “Рост”. Рассказ вредный. Он проповедовал идеи врагов Советской власти, которые обобществляли всякую рухлядь, игнорировали указанную т. Сталиным форму коллективного объединения крестьянства — артель и дискредитировали коммуны”.
Рассказ “Ход конем” может прочитать любой, если не поленится дойти до областной библиотеки. Ничего там “вредного” нет. Морозов изобразил то, что было в действительности. Но партии большевиков не нужна была правда, ей были нужны в литературе только описание успехов и радости жизни, складывающейся по ее резолюциям. Для таких руководителей, как Панов, перестала существовать правда, честь и достоинство, человеческая порядочность, если ее таковой не признает партия. Для Ивана Степановича правильным были только постановления и резолюции ЦК ВКП(б), любая строка со страниц газеты “Правда”, выступления вышестоящих товарищей. Московский гость сказал: “Рассказ вредный”, и это было взято на вооружение местной критикой. Рассказ “Ход конем” критиковали с 1930 по 1938 год, до дня расстрела автора. Критиковали в областных газетах, на писательских собраниях, везде и всюду, походя. Легко было попасть в советское время человеку в обойму критикуемых, но трудно, ой как трудно было из нее выкарабкаться. Толкование по-большевистски рассказа “Ход конем” практически явилось первопричиной гибели писателя Морозова.
Но вернемся к Панову. На вопрос: “Какой же вы сделали вывод из рассказов Морозова?” — ответ был такой: “Я выступил после доклада т. Ильенкова, основываясь на опыте и фактах вредительской работы перегибщиков, пытался доказать Морозову ошибки его рассказа. Однако мое мнение не достигло цели. Морозов подавал мне реплики вроде того, что вы ничего не знаете, вы боитесь писать правду, и затем демонстративно ушел с собрания.
“Не навело ли это вас на размышление?” — был следующий вопрос, записанный рукой Панова.
“Навело, и на большие. Мои сомнения в преданности Морозова советской власти утверждались с каждым днем. Дело в том, что вскоре я встретил Морозова на улице у здания нынешнего почтамта (на улице Ленина). Он мне сразу заявил, что не дают писать тем, кто хотел говорить правду. Я заинтересовался личностью Морозова и стал наводить о нем справки. Выяснилось, что он с 1916 года состоял в партии анархистов. В империалистическую войну имел чин или фельдфебеля или подпрапорщика и получил все 4 степени “Георгия”, происходит из кулацкой семьи (отец его имел кузницу)… Я никак не мог напасть на достоверные источники, порвал ли он с анархистам”. Но “дело не в том, порвал он или не порвал формально с анархистами, а дело в том, что он и по сей день в душе анархист и ярый враг советской власти”.
Здесь так и выплывает из памяти русская пословица: “Клевета и ложь не одно и то ж. Ложь бывает и спроста, а клевета всегда с умыслом”.
Но почему же клевещет Иван Степанович на Степана Артемьевича? Внешне были товарищами, вместе водку пили, семьями встречались. Почему бы Ивану Степановичу не прекратить выискивать темные пятна в жизни своего коллеги, а сказать ту правду, которая была всем известна. Заявить следователю: “Какой же он анархист, Морозов? Да, он был фельдфебель, но ведь он не воевал на стороне белых, а служил семь лет, с 1917 по 1924 год, в авиации, по одним данным, в политотделе, по другим — командиром авиационного отряда. Он же воевал за Советскую власть, разве этого не достаточно, чтобы поверить в его лояльность?” Надо было вспомнить, какие показательные выступления устраивал Морозов на бывшем ипподроме. Тогда любое появление самолета над городом было событием. Толпы людей устремлялись в аэропорт, когда через Свердловск из Лондона в Токио летел японский летчик Цензаки Амура. Какое было удивление на лицах горожан, когда японец заявлял, что летит не ради рекордов и денег, а просто летит с целью посетить престарелых родителей в Японии! Можно было обратить внимание следователя на то, что Морозов — отец четырех детей, младшему всего три месяца. Морозову трудно жить, трудно обеспечить семью. Иногда, правда, Морозов срывался на критику экономического положения в стране, но ведь это — только выброс эмоций. Эмоции — не преступление, с кем не бывает? Хотя свидетельство против Маленького в НКВД чести Морозову не делает, но ради сохранения жизни отца многодетного семейства можно было напомнить следователю об этом факте
Можно было? Да, можно. Но тогда бы Панов не был верным партийцем, а был бы простым интеллигентом дореволюционной России.
Далее Панов приводит, на его взгляд, пять, как в случае с Маленьким, неотразимых фактов, собранных им за последние годы. “Факт первый, — выводит твердым почерком Иван Степанович, — в 1931 году я работал в обкоме ВКП(б). Вы знаете, какое это было тяжелое, но радостное время, когда люди, не глядя на недоедание и стужу, показывали чудеса героизма и доблести на строительстве Магнитостроя и других гигантов социалистической индустрии. Вместе со строителями этой же радостной жизнью жило ядро уральских писателей, преданных социализму. Вдруг раздается телефонный звонок, звонил Морозов, справившись, что у телефона я, он грубым, задыхающимся от злобы голосом спрашивает:
— Долго партия будет морить голодом пролетарских писателей?
— То есть? Нельзя ли пояснее? — спросил я его.
— По-моему, и так все понятно, о чем идет речь, — в том же резком тоне продолжал Морозов. — Вы хорошие распределители расхватали себе, а нас прикрепили к распределителям кухарок.
Между прочим, Морозов, беспартийный, был в то время прикреплен к одному со мной распределителю партактива, распределителю № 12”.
Разве в этом факте есть компромат на Морозова, разве Панов не признает в письменном виде то же самое: “не глядя на недоедание и стужу”? Они оба думали одинаково, но поступали по-разному. Факт первый можно в равной степени использовать как аргумент против обвиняемого, так и против свидетеля.
Не будем подробно останавливаться на абсурдном вымысле последующих фактов, только коротко изложим их для общего понятия складывающейся ситуации. Домыслы Панова доходят до крайней степени безумия, он пишет: “Когда во главе писательской организации был поставлен враг народа, черносотенец Харитонов, Морозов приходил к нему с дневниками, чтобы рассказать, что говорят о Харитонове писатели, боровшиеся в то время против Харитонова. Морозов продал этот дневник только за триста рублей”.
Панов доходит до бесстыдной откровенности: “В 1935 году Морозов написал повесть “Сойва”. Это клеветническое произведение было разгромлено собранием писателей. После прочтения этого “художества” я переслал его в Управление полномочного представителя ОГПУ по Свердловской области И. Ф. Решетова для соответствующей оценки. При встрече с Решетовым я все ему рассказал и просил принять меры.
Ответ Решетова меня поразил:
— Интересно написано у Морозова. Но знаешь, по политическим соображениям печатать нельзя.
— Разве я для одобрения послал вам рукопись?
— Известно, вы паникер. Морозов обыватель, и больше ничего. Не стоит обращать внимания.
Куда я мог пойти после такого “вразумительного” заявления полномочного представителя ОГПУ и члена бюро обкома?”
Панов опускается до пересказа мелких сплетен, называя Морозова не только рвачом, но и обманщиком, уголовником и мелким воришкой, перечисляет, кому и сколько он был должен денег.
Пятый факт, по Панову, рассмотрим внимательней. Он интересен тем, что характеризует обоих героев. В нем Панов раскрывает Морозова как доносчика, а себя как пострадавшего, как фехтовальщика, который наносит в равной борьбе удар первым. Но и здесь аргументы не только слабые, но и смешные.
“Что Морозов враг социализма, — пишет Панов, — враг народа, меня убедили последние факты, а именно:
1. Он был тесно связан с врагом народа Ратушным и контрреволюционером Барановым. Клеветническая заметка в “Уральском рабочем” обо мне была написана Ратушным и Морозовым. Морозов приходил в редакцию и требовал ее напечатать.
2. Незадолго перед арестом бывшего начальника отдела искусств облисполкома Львова Морозов в присутствии моего зама т. Савчука и кандидата в члены ВКП(б) Куштума, оценивая линию Львова, заявил: “это жидовская линия, так могут только жиды”.
3. В ноябре прошлого года в Москве я присутствовал на партийном собрании парторганизации Союза советских писателей, там меня встретила секретарь литфонда и заявила: “Ага, теперь ты не будешь доказывать, что заявление Морозова на тебя клеветническое”.
4. На последнем собрании писателей, где обсуждали статью “Правды” о работе Союза писателей, продолжавшегося два дня, 31 января и 1 февраля 1938 года, стоял вопрос об исключении Морозова из Союза, но вопрос был не решен лишь только потому, что Морозов на собрание не явился. Причину неявки я узнал только 3 февраля. Заключается она в том, что Морозов разослал во все учреждения заявление о “политических банкротах” и не придет в Союз писателей до тех пор, пока не разоблачит “эту банду руководства Свердловской организации”, то есть не будут устранены я и мой заместитель Савчук. Якобы он был у секретаря обкома партии и заручился его полной поддержкой. Собрание постановило выделить в особый вопрос пребывание в составе писателей и решило его в ближайшие дни вне зависимости от явки на него врага народа, искусного жулика, карьериста и клеветника Морозова”.
Если верить доводам Ивана Степановича, то получается, что Степан Артемьевич в последнее время перестал доверять своему другу-товарищу и написал на него ряд жалоб. Это и воодушевило Панова на скорые действия, тем более у Морозова в прошлом был грешок, членство в партии анархистов.
Но можно ли доверять свидетельству Панова?
Скорей всего, он прав. Морозов, судя по его действиям по отношению к Харитонову и Маленькому, был способен на такой поступок, как написание жалобы. В это время уже под Пановым качалось кресло председателя правления Свердловского отделения Союза советских писателей. Для такого утверждения есть документы, но об этом в следующей главе.
Никакой речи об исключении Морозова из Союза писателей на январско-февральском собрании не было. Его исключили через два дня после ареста. В протоколе общего собрания писателей 27 марта 1938 года записано: “О Морозове-Уральском. В связи с арестом Морозова органами НКВД из кандидатов Союза писателей — исключить”. Подпись. Председатель Ив. Панов (ГАСО, ф. 1615, оп. 1, д. 44б, л. 23).
И еще один вопрос нужно выяснить в этой главе, прежде чем поставить точку.
Почему Степан Артемьевич Морозов, боевой солдат, летчик, который так смело и последовательно разоблачал “врага народа” Харитонова, вдруг так легко сдался на допросах, признал “свою вину” и позволил включить свое имя в так называемый список террористов и врагов Советской власти?
Во-первых, этого добились от него следователи, обманным путем заявляя, что признание нужно партии, правительству, государству, Советской власти для того, чтобы она стала еще крепче, а его оправдают. Он поверил и готов был помочь следствию, тем более он семь лет служил этой власти в форме летчика.
Во-вторых, следствие велось с полным нарушением статей уголовного кодекса. Не проводились очные ставки, об окончании проведения следствия арестованным не объявляли. Его партию арестованных, как до него, так и после, готовили не на суде, а на заседании тройки. Там разговоров не было, были только решения. Выстрел в затылок прозвучал 15 мая 1938 года в 24.00 часа …
Глава шестая.
Балин
1906 г. — родился Сергей Тимофеевич Балин. 1919 г. — учился в школе первой ступени.
1919 —1923 гг. — ученик слесаря на заводе “Металлист”. 1923 —1924 гг. — учился на курсах при Свердловском пролеткульте. 1924 —1925 гг. — помощник слесаря вагонного участка ст. Свердловск. 1925 —1927 гг. — работал на винокуренном заводе Щербакова слесарем.
1928 —1930 гг. — завод “Металлист” — слесарь. 1931 —1936 гг. — работал в журнале “Штурм”, Союз писателей. 1936 — 1938 гг. — работал в газете “Путевка”.
Образование — низшее. Партийность — член ВКП(б) с 1931 г.
26 апреля 1938 г. арестован органами НКВД.
Публикации: Балин С. “Декада”. — Свердловск—Москва. — Уралгиз, 1932. — 95 с. Балин С. “Город” — Свердловск, Уралгиз, 1934. — 126 с., а также в журналах “Рост”, “Штурм”, 1930 —1935 гг.
Происхождение Сергея Тимофеевича Балина было идеально. Его биография не затуманена никаким темным прошлым, никакой собственностью, никакими порочащими родственными связями или принадлежностью к другим партиям. Перед партией большевиков и пролетарским классом Балин был чист, как уральский горный хрусталь. Он был самым молодым прозаиком своего времени, типичным выходцем из Уральской ассоциации пролетарских писателей, мобилизованным из масс. 17-летний Балин учился на курсах Пролеткульта. В начале 20-х годов делались неоднократные попытки создать свою пролетарскую литературу — те самые годы, которые посещал курсы Сережа Балин. Балин примкнул к группе “На смену”. Его талант пустил ростки и развивался под влиянием творчества С. Васильева, В. Макарова, Е. Петрова. 7 января 1930 года в кабинете начинающего писателя группой пролетписателей “На смену” был устроен вечер литературного молодняка, где читали свои произведения А. Коновалов, П. Кузнецов, С. Балин. В том же году в журнале “Рост” появляется его первая публикация. Сергей Балин — активный член группы “На смену”, его уважают товарищи. Сергей Васильев написал стихотворение “Тоска” и посвятил его Балину. Сергей подписывает обращение первой творческой бригады группы “На смену”. После исключения С. Васильева из РАППа Балина назначают руководителем этой группы. С 1930 по 1935 год имя Балина постоянно фигурирует в числе руководящих работников писательской организации. С. Балин в эти годы проявляет себя как организатор и творческий работник. Вот некоторые моменты из его биографии.
1931 год. Балин —
член редакции журнала “Рост”,
заведующий оргмассовым сектором
УралАПП, член правления и
секретариата. 29 ноября 1931 года на
заседании секретариата УралАПП С.
Балин дважды выступает с докладами:
“О созыве конференции новостроек”
и “Утверждение плана
работы сектора”. 19 декабря вновь
доклад Балина: “Итоги призыва
УралАПП по Уралу”. В 1931 году в
Свердловске создается радиожурнал
“За Урало-Кузбасс” —
ответственным редактором
назначается Балин. В этом же году
его принимают в члены ВКП(б). В
1931—1934 годах с некоторыми
перерывами Балин — член редакции
журнала “Штурм”. В 1934 году С.
Балин — один из 18 человек, которые
были утверждены членами Союза
писателей. Панов тогда был принят
только в кандидаты.
В июне 1935 года Балин организует соревнования по стрельбе “Ворошиловский стрелок”, за что поощрен мелкокалиберной винтовкой. Как руководитель “Общества содействия обороне” Балин вместе с руководителем писательской организации Новиком и ответственным секретарем Пановым подписывает письмо в адрес: первому секретарю обкома ВКП(б) Кабакову, руководителю ССП Горькому, председателю ЦС Осоавиахима Эйдеману и наркому внутренних дел Ягоде. 7 июля 1935 года С. Балина избирают председателем ревизионной комиссии Свердловского отделения Союза советских писателей. В августе того же года правление Союза писателей отмечает полную бездеятельность секции драматургии, меняет руководство секции и назначает руководителем И. Келлера, организатором-секретарем — Балина.
Но в этом же году С. Балин выведен из состава правления писательской организации. Это было в тот момент, когда Н. Харитонова освободили от должности председателя. В феврале Балин выходит из редакции журнала “Штурм”. 7 июня 1935 года председатель ревизионной комиссии Балин сделал заявление о том, что бывший председатель отказался явиться для дачи разъяснений ревизионной комиссии о преступном расходовании средств. Создалась конфликтная ситуация, которая в дальнейшем стала развиваться не в пользу Балина.
В чем же причины его дальнейших неудач?
Это прежде всего отсутствие знаний и стремления их пополнять. Занятия по повышению квалификации среди свердловских писателей в 30-е годы проводились редко, но даже такие курсы Балин не посещал. Есть документы, подтверждающие работу таких курсов на даче писателей на Шарташе в марте 1935 года. Среди слушателей С. Морозов — староста группы, Панов, Куштум, Гранин, Астахов. Но среди этой группы писателей нет Балина.
Много в русской литературе громких имен, не имевших дипломов специального образования. Но люди стремились к знаниям, они учились у великих русских писателей, у русского народа, они постигали жизнь и ее правду. Сергей Балин родился и развивался как писатель в другую эпоху. Ценность русской классической литературы была поставлена под сомнение. Все издаваемые газеты и журналы были поставлены под контроль партийной цензуры. Профессиональное развитие было однобоко направленным. Это было значительным тормозом в развитии личности.
Сергей Балин — талантливый писатель. Его повести и рассказы, оставленные нам наследникам, читаются легко, написаны чистым русским языком. В повести “Город” можно много узнать о Екатеринбурге начала ХХ столетия: революция, гражданская война, борьба классов. Герой повести, одноногий сапожник Клест, мечтает о городе светлом, чистом, сытом. На этом строится сюжет. В повести события заканчиваются победой революции. Клест говорит братьям Пичугиным Коле и Павлу: “Вот он, зеленый город, в нем нет богачей, мы —его хозяева…” Писатель во многих рассказах подмечает то новое, что привнесла революция в мысли и поступки людей, говорит об их сомнениях по отношению к решениям советской власти (рассказ “Наместник”). С. Балин был честный человек, он не понимал, как можно писать о деревне другую правду, когда в его родном селе Балинском к посевной в мае 1933 года готовили не только лошадей, сбрую, инвентарь, но и 86 коров научили ходить в запряжке (“Уральский рабочий”, 10 мая 1933 г.). Через столкновение нового энтузиазма и старых рабочих традиций показывает Балин зарождение советских основ производства (рассказы “Паровоз ЕФ №1-35”, “Первые ласточки”, “Герои выявляются”). Сюжеты рассказов Балина созвучны с проблемами, поднятыми В. Вересаевым в романе “Сестры”.
В рассказах Балина есть и недостатки, у кого их нет, но если их постоянно выпячивать и при этом искажать смысл написанного, то человека с любыми нервами можно вывести из равновесия.
Балин вступил в конфликт с Харитоновым, под контролем которого находилась издательская база журнала “Штурм” и газета “Уральский рабочий”. Повесть Балина “Сергей Городнов”, публиковавшаяся в журнале “Штурм” в трех номерах, так и не была до конца напечатана.
Недостатком писателя Балина был не только малый уровень знаний, но и небольшой жизненный кругозор. Дальше Перми он, по-видимому, не выезжал, общался с очень узким кругом людей. Сравним Сергея Балина и Алексея Маленького. Последний всего на два года старше, но учился в гимназии, знал два языка. В 16 лет Маленький на комсомольской работе: секретарь райкома, затем общегородского комитета, секретарь Укома и член Губкома. Балин — ученик слесаря. В 18 лет Маленькиий — член Сиббюро ЦК ВЛКСМ, редактор краевой комсомольской газеты. Балин — слесарь. В 19 лет Маленький не только член ВКП(б) уже три года, но и исключен из этой организации, талантливый журналист, заместитель редактора областной газеты “Путь молодежи” в Новосибирске. К 24 годам Маленький объехал всю Сибирь, Якутию, плавал по Лене, ему знаком Дальний Восток. Он общался с троцкистами, артистами, печатался в журнале “Настоящее” и приехал, хотя и не добровольно, покорять Урал. Балин к этому времени имел первую публикацию и квалификацию — слесарь. Это не унижает достоинства Балина, но отставание по образованию и жизненному опыту у него налицо.
Это была проблема всех пролетарских писателей того времени. Пролетарские писатели оказались в положении догоняющего. В такой ситуации человеку нужна поддержка. У Сергея Балина такой поддержки не оказалось. Он остался без привычных уже для него руководящих должностей, сменил место работы, литературный журнал “Штурм” на отраслевую газету “Путевка”. Критика в его адрес не прекращалась, а усиливалась. Критиковали жестко, передергивая содержание рассказов. Присваивали автору, как его собственное мнение, слова отрицательных героев. Получалось так, что писатель Балин, а не отрицательный персонаж рассказа отзывался о советской власти отрицательно. Честному по жизни человеку приписывали контрреволюцию. Сергей Балин не выдержал сложившейся вокруг его ситуации. Сорвался, запил.
14 января 1936 года на общем собрании партийной группы Свердловского отделения Союза писателей был заслушан творческий самоотчет писателя Балина, где он на обсуждение представил черновой вариант романа “Счастье” и пьесу. Это были черновые варианты, только “болванка”, как говорят профессионалы, и представленные произведения нужно было обсуждать по-товарищески, дать дельные советы. Не получилось по-товарищески. Вот три мнения по этому поводу.
Н. Куштум: “Мне не нравятся ни пьеса, ни роман”.
П. Бажов: “Роман и пьеса не находятся в соответствии с основными лозунгами советской литературы — социалистический реализм”. Жестко — это не только творческая, но и политическая оценка.
И. Панов:
“Балин — автор мелких рассказов о
производстве и быте рабочих. Когда
он пришел в литературу, был более
интересен в творческом
отношении. Пьеса плохая. Я думаю,
что Балин согласится в том, что над
пьесой не надо работать, это
неудачная работа. Над романом нужно
работать еще много” (ГААОСО, ф. 1, оп.
2, д. 9185, л. 47).
Сергей Тимофеевич защищал свой труд, не соглашался с оценкой оппонентов. После собрания каждая сторона, судя по постановлению, осталась при своем мнении.
Постановили: “1. Тов. Балин недостаточно учел и понял ошибки и недостатки, о которых говорилось на партсобрании.
2. Исправление указанных ошибок и рост Балина, как писателя, возможен только при условии, если Балин серьезно включится в партийную, общественную работу и будет серьезно учиться.
3. В мае заслушать план переделки романа “Счастье” (л. 49).
После этой партийной встречи Сергей Балин почувствовал, что он в литературной жизни совсем один, поддержки нет и не будет. Действительно, в дальнейшем правление Союза писателей занималось только персональными делами писателя Балина.
23 мая 1937 года. Выписка из протокола заседания правления Союза советских писателей. Слушали: “Заявление т. Балина, в котором он осуждает свое поведение, свои хулиганские, антиобщественные поступки, в частности дебош и хулиганство в ДЛИ 22 февраля 1937 г.
И. Панов: “Балин, видимо, забыл указания А.М. Горького, что “от хулиганства до фашизма расстояние короче воробьиного носа…”. В нашей организации живучи традиции богемы, Балин один из ярких носителей их…” (л. 51).
Газета, в которой работал Балин, также откликнулась на это событие 1 июня 1937 года: “Гнилые, подозрительные люди нашли теплый приют в редакции газеты “Путевка”, получили свободный доступ к острейшему орудию партии. Так называемый “писатель” Балин, работающий в редакции и пишущий статьи о культуре и правилах социалистического общежития, сам в пьяном виде бьет стекла и учиняет дебош в ДЛИ”.
Сергея Балина исключили из членов Союза писателей 17 октября 1937 года с формулировкой, которую огласил И. Панов: “Член Союза советских писателей С. Балин является ярким представителем мелкобуржуазной богемы. Он своими антиобщественными поступками (пьянство, дебош) дискредитирует звание советского писателя. Его творчество, не говоря уже о том, что находится на чрезвычайно низком художественном уровне, носит враждебные тенденции (рассказ “В тупике”, “Хороший тон”, последний роман “Счастье”). Считаю необходимым исключить С. Балина из членов ССП” (л. 50).
Так оборвалась связь с организацией, которая призвала мальчишку Балина в свои ряды, в которой он познал радость общения с людьми, до тех пор для него загадочными. Испытал радость первой публикации, когда увидел под типографским текстом свою фамилию, которая практически сделала его человеком, раздвинула горизонты жизни, но не дала ему взобраться на саму гору. Он сорвался, поднимаясь на литературную вершину. Трагедия. Но трагедия не одного писателя Сергея Балина, трагедия многих пролетарских писателей 20—30-х годов, мобилизованных в литературу.
Сергея Тимофеевича Балина арестовали 26 апреля 1938 года, по оговору ранее арестованного заведующего партийным отделом редакции газета “Путевка” Либерия Михайловича Миславского. Миславский назвал не только Балина, он назвал имена свыше двадцати человек. На основании этого оговора начальник дорожно-транспортного отдела управления государственной безопасности по железной дороге им. Кагановича (раньше так называлась Свердловская железная дорога) капитан Арров и его подчиненный лейтенант Штамберг сочинили постановление и арестовали Балина. В постановлении было записано, что Балин С. Т. достаточно изобличается в том, что “он является участником антисоветской организации правых, по заданию которых проводит подрывную работу в дорожной газете “Путевка”. Работники НКВД на транспорте сразу определили, что Балин подлежит обвинению по статьям 58-7-8-11 УК РСФСР. Это экономическая контрреволюционная деятельность, террористические акции и участие в контрреволюционных группировках. Каждый пункт статьи 58 подводил Балина под высшую меру наказания.
Сотрудники НКВД знали страх людей перед их организацией, страх людей перед физической болью, они знали, как арестованные легко поддавались на их угрозы и лесть. В лице Балина они видели очередную легкую жертву.
Балин решительно отвел все обвинения, отказался подписывать заявление о своей виновности. Его посадили в карцер. Балина не сломили ни лесть, ни запугивания, ни физическое воздействие. Он требовал, чтобы ему предъявили обвинение по всем правилам юридической практики.
Это разозлило следователей. Нужно было или отпускать арестованного, или держать дальше. Конечно, НКВД принимает второй вариант и обращается к вышестоящим инстанциям с просьбой “о продлении срока ведения следствия, так как Балин упорно отрицает свое участие в антисоветской организации правых и скрывает участников. Для окончательного изобличения Балина в контрреволюционной деятельности требуется проведение ряда следственных действий, срок ареста продлен до 5 августа 1938 года” (л.7).
Семьдесят девять дней Сергей Тимофеевич отказывался признать себя виновным бездоказательно. 13 июля 1938 года следователи пошли на хитрость, поставили перед арестованным простой и вместе с тем коварный вопрос: “Назовите ваших знакомых”. Балин назвал пять человек из Союза писателей, знакомство с которыми невозможно было скрыть, не давая им никаких характеристик: “1. Панов Иван Степанович, секретарь Союза писателей, сосед по квартире, с которым не раз обменивались визитами, человек, который был редактором книги “Город”. 2. Савчук — заместитель Панова. 3. Куштум — член ВКП(б). 4. Корольков — писатель, знаком по работе в редакции “Штурм”. 5. Анчаров Михаил Афананасьевич, знаком с 1928 года”.
Балин даже не говорит, что Анчаров был его соавтором. Они написали вместе несколько пьес, но только одна имела успех: “Красная эстафета”. Пьеса в 13 картинах. Дети в гражданской войне и в социалистическом строительстве. Была издана в Свердловске отдельной книгой.
Еще назвал пять имен из редакции газеты “Путевка”, но твердо подчеркнул, что знаком только по службе. В тот же день у Балина был еще один допрос, но он вновь заявляет: “Виновным себя не признаю. Участником организации правых я не был и контрреволюционной работы в газете “Путевка” не проводил”.
Балина хотят сломить на очной ставке с Миславским в этот же день. Осведомитель Миславский, специально подготовленный следователями, уверенно заявляет: “мне было известно, что Балин занимался пьянкой, был исключен из Союза писателей за разложение и за протаскивание контрреволюционных высказываний в его трудах. На партийной группе редакции “Путевки” дважды стоял вопрос о поведении Балина, это все дало мне возможность решить вопрос о привлечении его в организацию правых как неустойчивого человека, и в ноябре месяце в редакции, беседуя с Балиным, я перед ним поставил вопрос о его поведении в редакции и заявил ему, что благодаря этого он может поставить себя так, что будет уволен из редакции и исключен из партии… После этого Балин дал мне согласие на участие в организации правых” (л.13).
“Отрицаю, — заявил Сергей Тимофеевич, — участником организации я не был. Никаких разговоров на эту тему с ним не вел. Никаких заданий не получал”. (л. 14).
Кого сломила эта очная ставка? Покажет время.
Балина обрабатывали подставные “колуны” и “старосты” в камере в течение двадцати дней. Двадцать дней работали следователи со свидетелями, готовыми дать показания против Балина. Многое, как говорят, осталось за кадром. Многое стало известно сейчас, после рассекречивания документов НКВД.
Двое из пяти названных Балиным знакомых писателей согласились быть свидетелями: Анчаров и Панов. Последнего мы оставили в предыдущей главе в очень неуютной позе, заявив, что “под Пановым уже качалось кресло председателя правления Свердловского отделения советских писателей”. В резолюции общего собрания писателей Свердловского отделения в резкой форме отмечалась засоренность организации “врагами народа”, “между тем, — констатирует документ, — руководство Союза советских писателей в лице т. Панова ничего не сделало, чтобы обеспечить перелом, оживить работу организации… Демократические методы руководства, коллективная работа, были подменены единоначальем, канцелярщиной, бюрократизмом. К мнению писателей руководство не прислушивалось, писательская общественность игнорировалась. Ни одно решение собрания писателей не было проведено в жизнь. Ревизия Правления ССП СССР установила факты без хозяйственного расходования Пановым, представленных в распоряжение союза государственных средств, дело передано в прокуратуру для привлечения к уголовной ответственности” (ГАСО, ф. 1615, оп. 1, д. 44б, л. 44). Но эта резолюция об “успехах и результатах” руководящей работы Панова — для внутреннего пользования, она не была известна широкой публике. Допросы и очная ставка Балина были проведены 13 июля, а 30 июля 1938 года в “Уральском рабочем”, имеющем миллионную аудиторию, появилась статья Т. Журкина “В стороне от жизни”. В этой статье дается оценка работы и Панову, и Анчарову, и Куштуму.
“Анчаров, штамповавший много лет тому назад так называемые “каркасы” для “Синей блузы”, за последние годы написал лишь один рассказ, который он неизменно посылает, пользуясь какой-либо датой, в редакции и который так же неизменно бракуется. Куштум за целый год не дал ничего нового. Гранин все еще “не нашел тему” для своего произведения.
Свердловским отделением Союза советских писателей до последнего времени руководил Иван Панов. Он “состоит” в писателях уже 15 лет. За это время им написаны давно забытая повесть, сборник никчемных рассказов о севере и серый роман “Урман”. Все эти произведения не нашли широкого читателя. Это относится к характеристике Панова — писателя. Характеристику И. Панова как руководителя могут составить изложенные нами факты полного бездействия организации”.
Кресло под Пановым уже не качалось, а трещало: это и “уголовная ответственность”, это и политическая сторона дела, и творческая, и семейная. Это были не шутки, это было серьезное предупреждение — задуматься. Учитывая значение печатного слова того времени и внутриполитическую обстановку, каждый, кто упомянут в статье, мог собирать вещи “в дальнюю дорогу”.
Следователи, поставленные в тупик принципиальной позицией Балина, ищут свидетелей не только в писательской организации, но и в редакции газеты “Путевка”.
Прошло двадцать дней. 2 августа 1938 года. Допрос:
“— Вы как участник организации правых проводили вредительскую работу в редакции “Путевки”, скрывали острые сигналы рабкоров, разоблачающих вредительскую деятельность врагов народа. Признаете вы это?
Следователь знал, в каких условиях содержался арестованный. “Двадцать дней, да мы за этот срок десятки людей сломали, — думал следователь, смотря на Балина с презрением, — и тебя сломаем, ты у нас получишь сполна за свое упрямство”.
— Ну! — выкрикнул следователь.
— Отрицаю! — был ответ исхудавшего, страдающего от жажды человека.
Следователь напирал.
— Вам предъявляется акт экспертизы от 28 июля о враждебной вашей работе в редакции “Путевка”. Подтверждаете факты в акте экспертизы?
— Ознакомившись с актом экспертизы комиссии, даю следующее замечание. Подтверждаю, — продолжал Балин, — что я действительно работал в редакции газеты “Путевка” с 1 августа 1936 по 26 апреля 1938 года и за этот период три раза подвергался партийному взысканию: в первый раз за пьянку и дебош в доме литератора мне было поставлено на вид; второй — за пьянку, 19 августа, был объявлен выговор, и третий раз был объявлен строгий выговор за пьянку и дебош. Считаю неправильным утверждение о вражеском окружении меня Жуховицким, Харитоновым, Принцмитулом и другими. (Принцмитул числился в 20-е годы в литературном активе УралАПП. Затем работал в редакции журнала “За магнитострой литературы”. До ареста возглавлял редакцию газеты “Путевка”. Арестован 23 ноября 1937 года, признал себя виновным в том, что являлся участником контрреволюционной организации правых. Расстрелян 13 августа 1938 года. — В.Г.) Со стороны Жуховицкого и Харитонова в течение ряда лет со страниц газеты “Уральский рабочий” проводилась систематическая травля меня”.
Балин, зная о судьбе Харитонова и Жуховицкого, не называет их врагами народа, не дает им никаких кличек, не мстит в отчаянии за прошлые их поступки по отношении к нему. Далее он по пунктам опровергает акт экспертизы от редакции газеты “Путевка” и делает вывод: “считаю выводы комиссии в том, что я проводил вражескую работу в редакции “Путевки”, ничем не обоснованные” (л. 29).
Побуревший от злобы и бессилия следователь орал что было сил: “Увести!” Сергей Балин исчезает в тюремной камере еще на две недели. У следствия еще есть аргументы, и они хотят ими распорядиться умело.
16 августа 1938 года. Допрос:
“— Следствием точно установлено, что вы в своих произведениях протаскивали явную контрреволюцию.
— Я это категорически отрицаю.
— Вы говорите неправду. Вам предъявляется показание Анчарова, который вас изобличает, что вы действительно в своих творческих трудах протаскивали антисоветские контрреволюционные взгляды.
— Показания Анчарова мне прочитаны, и предъявленное мне обвинение Анчаровым я отрицаю” (л. 29).
Снова тюремная камера. Еще десять дней мук, борьбы и сомнений. Нет, Сергей Балин не сомневался в своей правоте, иначе бы давно погиб.
26 августа. Коллективное давление на арестованного продолжается:
“— Вам предъявлен акт экспертизы комиссии по проверке ваших художественных произведений, где вы пропагандировали вражеские взгляды. Признаете вы это?
— Ознакомившись с актом экспертизы комиссии по проверке моих произведений, выдвинутые мне обвинения в акте отрицаю” (л. 31).
Следствие зашло в тупик. Следователи исчерпали всю свою фантазию, накопленную на допросах “врагов народа”, которые сами на себя наговаривали, сами себе готовили приговор.
Как же вели себя на допросах бывшие коллеги Сергея Балина Иван Степанович и Михаил Афанасьевич Анчаров?
Анчаров на трех страницах изложил все, что от него требовали. Конспективно это свелось к пяти “грехам”, совершенным бывшим писателем Балиным:
— Будучи членом партии, морально разложился — пил.
— Жена Балина допускала антисоветские высказывания, — арестованный на это не реагировал.
— В 1931 году Балин три месяца служил в Оренбургском летном училище, уволен по болезни (Анчаров трактовал это как нежелание служить в армии, как симуляцию болезни).
— Жил не по средствам, приобретал дорогие вещи. Это дает основания делать вывод, что деньги, которые он имел, не всегда чистые. Аргументов Анчаров не приводит, одни домыслы (л. 33—35).
В Государственном архиве Свердловской области сохранилась протокольная запись выступления Анчарова на одном из собраний. К сожалению, протокол собрания не помечен датой, нет названия темы собрания, но, скорей всего, писатели обсуждали вопрос о формализме и натурализме в писательском творчестве. Анчаров говорил о своем творческом методе и о совместной работе с Балиным. Слово Анчарову: “После того как театр распался (Анчаров работал в театре до 1930 года), я продолжал писать по инерции так же, как писал раньше. Раньше выражались о моем писании — “печет как блины”. Мне тогда казалось это очень замечательным. Писал я о Доброхоте, о Добролете, о морском подводном флоте, о сберкассе, о страхкассе и т.д. Но шло время, меня начали понемногу ругать. Параллельно с культурным ростом широких масс росло и поругивание моих произведений. Это заставило меня призадуматься. Я пересмотрел все свои произведения и увидел, что, как правило, они в большей части плохи. Я понял, почему они плохи. Во-первых, тут была спешка, я никогда не думал о глубоком содержании того, что я пишу. Самое главное — я почти не знал то, о чем пишу. Я писал о заводе, который видел с птичьего полета. Заходил в тот или иной цех минут на пять, на десять и после этого писал. Писал и о лесе, а лес знал только по тому, что собирал в нем грибы и ягоды. Угольную промышленность я знал только в том смысле, что шахтеры замечательные люди, что, вылезая из шахты, имеют выпачканные в угольной пыли руки и лицо. Это незнание того, о чем я писал, — было моей бедой и виной” (ГАСО, ф.1615, оп.1, д. 13, л. 159—160).
Это, так сказать, творческое лицо свидетеля по делу Балина. Прав был автор статьи в “Уральском рабочем”, когда критиковал его, но как ошибался Сергей Балин, когда пошел на совместную работу с Анчаровым!
Представляем еще раз слово Анчарову.
“Для примера возьму своего соратника, с которым я прошел, надеюсь, последний и, мягко выражаясь, печальный этап моего творчества. Фамилию этого соратника, в крайнем случае, я могу назвать. (“Почему последний?” — кто-то выкрикнул с места.) Я надеюсь, что так писать больше не буду. Как же мы с Балиным сошлись и что мы с ним сделали? Балин, как он мне сказал после, соблазнился моими театральными знаниями, а я соблазнился знаниями его деревни, леса и прочее. В результате мы написали ряд пьес, но, несмотря на то, что я писал не первую пьесу, и несмотря на то, что я знал театр, а Балин знал деревню, только одна из наших пьес кое-как прошла. Я сказал “кое-как” потому, что в ней было очень немного хороших мест и очень много плохих. Остальные пьесы не прошли. Почему это получилось? Я объясняю это тем, что мои знания театра вчерашнего, а знания Балина деревни и леса вчерашнего оказались весьма и весьма недостаточными, чтобы создать вещь о сегодняшней деревне, о сегодняшнем лесе, для сегодняшнего театра” (л. 161).
Своим выступлением перед коллегами Анчаров, мягко критикуя себя, отмежевался от своего соавтора. Он знал, где он находится, и ему хотелось побыстрей закрыть этот “последний печальный этап” знакомства с подозреваемым человеком.
А что же Панов?
Панов так стремился помочь органам, так хотел отвести от себя те обвинения, которые прозвучали в резолюции собрания и в областной газете, что сразу выступил в двух лицах по одному делу: в роли свидетеля и в роли руководителя экспертной комиссии по политической оценке произведений Сергея Балина. Панов ничего не мог сказать о контрреволюционной деятельности Балина. Поэтому Панов решил показать лицо “врага народа” Балина через его творчество и его последние поступки. На допросе 28 июля 1938 года Панов заявил: “Антисоветская деятельность Балина мне неизвестна. Но мне прекрасно известно, что за последние годы он превратился в фашистствующего молодчика. Факты: он связался с разложившимися морально и политически людьми — с Н. Быковым, активным троцкистом Голубевым, исключенным из партии в 1934 —1935 году. Произведения Балина находятся на исключительно низком художественном уровне и содержат грубые политические ошибки, имеют вражеские тенденции, искажают социалистическую действительность. Как правило, Балин брал теневые стороны нашей жизни, отрицательных враждебных героев своих произведений, чаще всего выдумывал людей, условия и ситуации их жизни. В результате получалось извращение советской действительности” (ГААОСО, ф. 1, оп. 2, д. 9185, л. 37—38).
В акте экспертизы Панов передергивал фразы из рассказов Балина “На высылке” и заключал — это замаскированное выступление против колхозного строя. В рассказе “Сиу-хин” — сплошной шовинизм. В рассказе “Кривая линия” Панов приводит фразу отрицательного героя, против которого направлен весь пафос рассказа, и приписывает это мнение автору: “Не завод теперь у нас, а тюрьма. Хотел топор наточить, не пускают, в три господа…” Вот на таких теоретических вывертах Панов всегда строил обвинения. И всегда это ему удавалось…
Все!
Круг тяжелого человеческого равнодушия, холодного презрения к человеку, попавшему в лапы всеобщего подозрения, замкнулся. Он, как жертва паука, сидел в камере, опутанный со всех сторон паутиной. В этот момент против него были все. Сокамерники, которые со всех сторон ему подсказывали: “Сознайся, чего ты перед ними куражишься, все равно осудят, тебе же будет хуже”. Теперь они сидели в стороне, злобно поглядывали в его сторону. Следователи, судьи, обвинители, прокуроры — против него. Три свидетеля — лгут, обличают. Два акта экспертизы: из газеты и из Союза писателей — обвиняют, перечеркивают весь его труд последних лет. Против Сергея Балина в тот момент была вся политическая система Союза Советских Социалистических Республик.
Встать! Суд идет! Это был первый шаг Сергея Балина к победе: он вынудил своих палачей передать дело в суд, а не на тройку.
Первым в этой
машине лжи сдался доносчик
Миславский. Его поразила твердая
позиция подсудимого Балина.
Миславский взглянул на себя
глазами Балина, и ему стало страшно
за то, что он совершил, — оговорил
более двадцати человек, а ведь он
тоже когда-то был человеком, а не
раздавленным, послушным,
сгорбленным предателем. Миславский
заявил на суде: “В своих показаниях
на предварительном следствии я
заявил, что Балин мною завербован в
контрреволюционную организацию —
это ложь и клевета. На предыдущем
суде по делу Семенова я говорил, что
я состою в контрреволюционной
организации. Я это клеветал на себя
и других. Все, что я писал
на Балина — ложь и клевета.
Литературу Балина я не читал.
Разность своих показаний объясняю
тем, что я во время
предварительного следствия попал
под влияние камеры. Я думал, что чем
скорее я дам показания, тем скорее
будет суд, а после суда можно будет
работать и оправдать себя” (л. 69).
Свидетели Анчаров и Панов настаивали на своих показаниях.
Защитник не говорил громких убедительных речей, он только обратил внимание, что пункты 58 статьи 7, 8, 11 отпадают, поскольку Миславский отказался от своих показаний. Он также обратил внимание, что свидетель Панов участвовал в экспертизе и являлся одновременно экспертом и свидетелем, что нарушает статьи 43—41 УПК. Просил суд оправдать подсудимого Балина.
Но разве могла советская система, самая гуманная в мире, арестовать и продержать в тюрьме невинного с апреля по октябрь — полгода? Нет, этого не могло быть!
Суд вынес решение 26 октября 1938 года. Сергея Тимофеевича Балина обвинили по статье 58, пункт 10. Антисоветская агитация — по показаниям свидетелей Анчарова и Панова. Балина приговорили “заключить в исправительные трудовые лагеря сроком на пять лет, с ограничением прав по статье 31 Уголовного кодекса, сроком на три года” (л. 74).
После суда осужденный Балин оказался вновь в камере № 21 Свердловской тюрьмы. Сокамерники, не сочувствующие Балину, торжествовали. Они оказались правы,— все равно осудят. С решением суда был не согласен только один человек — сам осужденный. Он, как писатель, начал писать. На тонкой папиросной бумаге, в половину стандартного листа, Балин писал: Вышинскому — Верховному прокурору СССР, Ежову — наркому внутренних дел, Велухину — первому секретарю Свердловского обкома ВКП(б), излагал суть своего дела, указывая, что “свидетель нес ложь, а следователь не потрудился проверить”. Балин продолжал бороться.
Из Москвы, из Главлита, пришло письмо: “Главлит не находит оснований изъятия книг Балина из книготорговой сети и библиотек общественного пользования”.
И наконец пришла телеграмма, которой так долго ждал несломленный человек: “Немедленно освободите стражи Балина С. Т. Дело уголовном порядке прекращено, исполнение сообщите. 7 марта 1939 года” (л. 94).
Балин победил политический строй государства.
В газете “Уральский рабочий” 14 декабря 1939 года появился очерк “Новый способ резания” и еще почти через год “Гордость профессии”, у обоих очерков автор был один — Сергей Балин. В одном из биографических справочников я узнал, что Сергей Тимофеевич Балин погиб во время Великой Отечественной войны. В Государственном архиве административных органов Свердловской области лежит справка от 17. 12. 96 г. за № 13-9185-96, которая гласит, что “Балин С.Т. реабилитирован полностью. Незаконно находился в местах лишения свободы с 20. 04.38 по 07.03. 1939 года”. За справкой никто не явился.
Глава седьмая.
Троицкий
1910-й — год рождения поэта Георгия Александровича Троицкого. Образование — среднее. Происхождение — дворянин. 1932 г. — работал на стройке овощехранилища в Москве, в качестве землекопа, работал в Синаре в качестве бетонщика. 1933 —1934 гг. — дважды работал в “Уральском рабочем” в качестве литсотрудника. 1935 г. — работал три месяца в редакции “Истории фабрик и заводов”. 1936 г. — поступил работать в “Омскую правду” в качестве разъездного корреспондента, затем заведующего литотделом.1937 г. — работал в Алма-Ате, в вечерней газете. Уволен по собственному желанию за написание антисоветской публикации.1938 г. — г. Березняки, редакция газеты “Ударник”. Уволен в связи с рецензией в газете “Правда”, где его фельетоны, публиковавшиеся в газете “Ударник”, квалифицировались как халтура. Февраль 1939 — апрель 1940 г. жил в Москве, занимался литературной деятельностью. 6 октября 1940 г. — арестован органами НКВД. 30 декабря 1943 г. — умер в лагерях Ивдельлага.
Публикации: газеты: “На смену” — 1928—1934 гг.; “Уральский рабочий” — 1934—1935 гг.; московский альманах “Звено” — повесть “Иду на вы”. Автор неопубликованного романа “Город славы”, стихотворений: “Баллада о ночных огнях”, “Маргарита”, “Кабацкая быль”. Г. Троицкий. “Стихотворения”. — Свердловск, 1934, — 80 с.
Георгий Троицкий — дворянин. Априори — классовый враг. Хотя Георгий и мало прожил в дворянском воспитанном круге, но все же до одиннадцати лет воспитывался в доме, где была бонна, а затем успел некоторое время поучиться в немецкой школе. Дворянство семья Троицких получила от деда поэта, который дослужился до чина надворного советника. Отец поэта, Александр Александрович Троицкий, имел высшее образование, был инженером путей сообщения. Принимал до революции участие в строительстве железнодорожных участков: Пермь—Екатеринбург, Тюмень—Омская, Троицк—Кустанайская, Троицк—Орская, Белорецк—Магнитная. В 1919 году Александр Александрович служил техническим помощником главного комиссара Пермской железной дороги, а затем помощником начальника дороги. В 192 —1930 годах трудился в Уральском областном Совете народного хозяйства, в должности инженера по строительству и заведующего строительным отделом.
Семья Троицких получила наследственное дворянство за отличную службу Российскому государству. Никаких имений, поместий не имела. Жила на доходы от труда главы семьи, также как семья небезызвестного дворянина Ульянова. Но революция нарушила эту жизнь. Александр Александрович был арестован по делу так называемой Промпартии. В эти же годы умерла мать поэта. В таких условиях проходило детство и взросление Георгия Троицкого, что не могло не отразиться на его характере и творчестве.
Георгий начал свою поэтическую карьеру в литературном кружке группы “На смену”, поэтому и первая публикация его также появилась в газете “На смену” 29 апреля 1928 года. Молодые ребята в литературной группе “На смену” во главе с Павлом Стародумовым, а затем Сергеем Васильевым прежде всего думали о литературе. Их меньше всего волновало социальное происхождение человека. В литературной группе были представлены все социальные слои общества. Критерий был один — способность творить. Г. Троицкий, более образованный, быстро выдвинулся. Он выступал с литературными докладами не только в группе, но и на общегородских собраниях пролетарских писателей. Одно из таких мероприятий упомянуто в газете “На смену”, где сообщалось, что Троицкий “проработал доклад о творчестве поэтов М. Светлова, Н. Тихонова и Э. Багрицкого”.
1929 год был годом расцвета литературной группы. Члены группы делали не только доклады, организовывали чтение своих произведений в рабочих красных уголках, но и открыли “кабинет начинающего писателя”. Писали много стихов, вели литературную страницу (вышло 43 номера газеты за год, так часто литературная страница в газете “На смену выходила только в 1923 году), отмечали юбилей группы и юбилей 1000-го номера молодежной газеты. Писали сами на себя эпиграммы. Им было весело и интересно.
Но над Троицким
всегда витала вина “классовой
неполноценности”. По настоянию
старших товарищей Троицкого
выгнали из Уральской ассоциации
пролетарских писателей за
непролетарское происхождение. Его
имя
исчезло со страниц газеты “На
смену”. По тем же причинам он не мог
публиковаться в журнале “Рост”,
там появлялись только мнения о нем.
Иван Степанович Панов в статье “За
большевистское развернутое
мнение” заявил: “В группу был
допущен и исключен во время чистки
чужак Троицкий”. Панова поддержал
К. Боголюбов в следующем номере
“Роста”, где о Троицком было
сказано: “…такая поэзия, поэзия
денди, рабочему классу не нужна”
(“Рост”,1930, № 7—8).
Если дворянский поэт Буйницкий (помнит ли читатель такого поэта Урала?) был последователен в своем творчестве (правда, он был намного старше Троицкого и как поэт сложился до революции), то поэт Троицкий постоянно колебался в своем творчестве. Из-под его пера выходили стихи, как лирические, так и посвященные Дзержинскому:
И вышел тот,
Кто высоко
Держал победный шаг.
Кавалерийская шинель
Скрывала твердый шаг.
Такие стихи радовали писательских руководителей, и это давало возможность публиковаться. Так поступают многие поэты во все времена, но в душе Троицкий был лирик:
Все тот же дождь,
решительный и светлый,
И рощи
восхитительно цветут,
И если песню
тихо спросишь: где ты?
Она из сердца
мне ответит: тут.
Такие стихи называли поэзией “денди”, считалось, что рабочему классу они не нужны. Поэтому все рецензии, которые появлялись в печати в те годы, всегда были с оговорками: “хорошо, но…”. Почитайте: “Скажем, Троицкий при всех интересных моментах имеет малую смысловую нагрузку, проходит мимо нашей сложной богатой действительности” (“На смену”, 18 июня 1934 г.). Или: “Георгий Троицкий — один из наиболее культурных поэтов области, но как много чужих оттенков в его творчестве” (“Уральский рабочий”, 8 июня 1934 г.).
30-е годы начались для Троицкого сложно. В 1931 году арестовывают отца. Как члену Промпартии ему определили срок в десять лет. Георгий уезжает в Москву, в надежде через знакомых писателей найти подходы к центральным газетам и журналам. Не получилось. От безденежья, спасаясь от голода, поэт нанимается на работу землекопом. Полученные впечатления и кровяные мозоли дали ему материал. В конце 30-х годов он напишет роман “Город славы”, который смогут прочитать только те, кто имеет большой интерес к данному автору, время и допуск в Государственный архив административных органов. Роман написан короткими предложениями, читается легко и быстро. После прочтения романа остается такое впечатление, что читатель как будто что-то съел очень вкусное, но мало.
Троицкий возвращается на Урал, едет к отцу на Синарский завод, где еще раз проходит рабочую “перековку” в качестве бетонщика. Затем возвращается в Свердловск. И — о чудо! Его принимают на работу в редакцию “Уральского рабочего”.
1933—1934 годы были годами творческого подъема поэта. Троицкого публикуют в газете “Уральский рабочий” и в журнале “Штурм”. Он популярен среди уральских поэтов, а ведь поэзия Урала в 30-е годы, по мнению Виктора Гусева, уступала разве что столичной — ни в одной области, ни в одном крае РСФСР после Москвы и Ленинграда такой поэзии, как на Урале, нет (“Уральский рабочий”, 9 июля 1934 г.). Имя поэта Г. Троицкого прозвучало на первом Всесоюзном съезде писателей в Москве из уст поэта Куштума.
В 1934 году у Г. Троицкого в Свердловском издательстве выходит сборник стихов. На эту книжку стихов в октябре месяце 1934 года в газете “На смену” была помещена рецензия Б. Бен “Путь в мастерство”. По уважительному отношению к автору, мягкости слова и глубокой прочувствованности рецензентом стиха эту рецензию можно сравнить с подобной статьей А. Шубина “Узорщики слова”. (За два десятилетия — всего две выдержанные рецензии!) Автор писал: “Среди произведений уральских поэтов Троицкий выгодно отличается большой культурой, умением разрешать тему в неожиданных боковых разрезах… Он остро ощущает вещи, умеет видеть, как “кирпич меняет цвет”, вода меняет вкус, на луже “пролитый играет керосин”. То, что он, при соответствующей работе над собой, может вырасти в большого художника, наглядно подтверждается его первой книгой “Стихотворения”. “Стихотворения” Троицкого — яркая и умная книга. Для Троицкого — поэта с голосом отличного тембра — она является несомненным успехом”.
Такие рецензии нужны, они помогают автору почувствовать уверенность в своих силах, поймать свое мастерство. Но такие отзывы нужно уметь пережить и не сорваться в зазнайство, снобизм, высокомерие. Завистники и враги также не прощают автору таких рецензий. Тем более было такое время, когда положительные отзывы принято было делать только с разрешения партийных органов. А тут — на тебе, будто Троицкий — уже уходящий с поэтической арены Демьян Бедный или поднимающийся Лебедев-Кумач. Все пановы и харитоновы притихли в ожидании, что выкинет этот классовый чужак, вундеркинд, несомненный талант.
Поэт Троицкий не заставил себя долго ждать. В нем заговорило дворянское происхождение. Троицкий написал в декабре 1934 года на даче на Шарташе большое стихотворение — “Маргарита”, где показал судьбу девушки из знатного дворянского рода, в советское время превратившуюся в проститутку, “содержанку липовых спецов”:
…Вот кусты —
все ниже,
все знакомей;
Снежный сад,
щеглы со всех сторон…
Ты жила вот в этом
белом доме,
Где стоит саперный батальон.
Шум по поводу классово вредного стихотворения “Маргарита” начался уже на даче перед Новым годом, разрастался и перерос в скандал, который докатился до самой Москвы. Приезжала комиссия, сняли с должности руководителя писательской организации Харитонова. Харитонов выгнал из “Уральского рабочего” Троицкого со словами: “Нам такие поэты не нужны, и в таких газета не нуждается”.
Поэт Троицкий оказался без работы на улице. Через месяц в каждом киоске продавали и на каждом газетном стенде вывесили газету “Уральский рабочий” со статьей Н. Харитонова “Литературные забавы”. Харитонов имел возможность жестко, открыто, предвзято отхлестать в печати любого, кто ниже рангом. Хвалить без разрешения было нельзя, а поносить, да еще с классовой выразительностью, — пожалуйста.
Он писал: “На днях
вышел из печати и поступил на
склады СвердГИЗа двухтысячный
тираж сборника
литературно-критических статей под
общим названием “Писатели Урала”.
В сборнике помещена статья о
творчестве
Г. Троицкого. Сущность творчества
Троицкого вскрывается в этой
статье довольно любопытным
образом. Автор статьи говорит о
Троицком
почтительно-благоговейным басом.
Он делает экскурсы в поэтическое
прошлое Троицкого. Он дает
исторические справки. Он
восстанавливает более ранние
редакции стихов, разоблачает
“безграмотных” редакторов,
устанавливает исторические даты”.
Далее Н. Харитонов иронически
рассматривает все содержание
статьи о поэте и само творчество
Троицкого. Заключает коротко и
емко: “Все это чепуха”.
В планы поэта Троицкого не входило вступать в конфликт с партией и обществом. Но “Маргарита” разделила жизнь Троицкого пополам. До написания “Маргариты” он еще был только “чужак”, после — уже классовый враг. Спустя четверть века после написания стихотворения, так нигде и не опубликованного, советский ученый Л. Кишинская писала: “Становление социалистической лирики затруднялось необходимостью преодолевать тенденции буржуазно-индивидуалистической поэзии. Обнаженное выражение буржуазного эстетства находим мы в стихах Г. Троицкого. Восприятие жизни в свете литературно-книжных, надуманных и нередко безграмотно-вычурных образов, эстетические критерии, почерпнутые в буржуазно-декадентском искусстве, резко противопоставляли его стихи всему тому здоровому, что росло и крепло в творчестве поэтов, черпающих материал в реальной действительности, стремящихся помочь народу” (“Урал”, 1958, № 9, с. 149).
В создавшейся ситуации Троицкому нужно было срочно покинуть Свердловск. Помощь пришла от человека, от которого поэт меньше всего ее ожидал. Ее оказал И. Горев. Тот самый, который вместе с Харитоновым, Маленьким и Жуховицким постоянно вскрывал “недостатки” в творчестве уральских писателей. Горев посоветовал Троицкому уехать из города, заявив: “Они вам здесь жить не дадут”, имея в виду Кабакова, Харитонова, Маленького, Авдеенко. Горев написал рекомендательное письмо в редакцию “Омской правды”. С этим письмом Троицкий уехал в город Омск, чем продлил себе жизнь на несколько лет.
Ни в Сибири — в Омске, ни в Казахстане — в Алма-Ате, ни на Северном Урале — в Березниках — нигде Троицкий долго не мог задержаться, его везде критиковали то за публикацию антисоветского материала, то за халтуру. В феврале 1939 года Троицкий едет в Москву. По-видимому, там кто-то ему подсказал, или он сам сориентировался в сложившейся ситуации, но он понял, что можно себя проявить творчески, если писать прозу или стихи на историческую тему. От советской действительности ушли многие именитые писатели: Шишков писал о Пугачеве, Вересаев занялся переводами греческих классиков, Соколов-Микитов жил далеко на Севере России, подальше от Москвы, Пришвин, который всегда писал о природе, ушел в ее самые глубины. Троицкий пишет роман “Город славы”, историческую поэму “Иду на вы” о временах князя Игоря, историческую поэму “Кейская быль”, “Балладу о ночных огнях”. У него начинают складываться отношения с творческими людьми Москвы. Но его тянет домой, в Свердловск, здесь его не забыли.
В ноябре 1939 года умирает старейший писатель Урала Бондин, некролог подписывают тринадцать человек. Первый — Бажов, последний — Троицкий. В декабре этого же года в “Уральском рабочем” публикуется очерк Троицкого. Он знал, что его главного врага — Харитонова — в городе нет. Троицкий не знал его подлинной судьбы, чувствовал себя уверенно.
В апреле1940 года Троицкий возвращается в родной город. Поселяется на даче писателей на Шарташе. Работает. Пишет. Но опять нет денег. Надо их искать, зарабатывать. А еще приехал на дачу знакомый поэт Виктор Головин. С деньгами совсем стало плохо. Через литфонд они оформили в июле месяце командировку и выезжают на гастроли по городам области: в Первоуральск, Ревду, Кировград, Невьянск, читают стихи, выступают с лекциями.
Но в начале 1940 года в Свердловск возвращается не только поэт Троицкий, но и писатель Иван Степанович Панов. Панов в хорошем творческом настроении. На севере он не зря провел время, собрал материал, написал вторую часть романа “Урман”. Роман уже вышел из печати, и скоро появится рецензия в газете. 14 июня Панова вызывают в НКВД. Он не раз бывал в этой организации, поэтому идет туда спокойно, он чист. В НКВД с Панова снимают показания об Алексее Маленьком. Читатели помнят этот момент из четвертой главы. Маленький уже три года томится в советских трудовых лагерях. Панов не хочет прощать старых обид, выступает категорически против освобождения Маленького. Панов в этот день окончательно загубил жизнь делегата первого Всесоюзного съезда писателей Алексея Маленького. Но этот вызов в НКВД напомнил Панову, что на свободе ходит еще один “классовый враг” — поэт Троицкий.
17 июня 1940 года газета “Уральский рабочий” вышла со статьей Вл. Ильичева “Роман об уральском севере”. И. Панов. “Урман”. Под ред. К. Рождественской. — СвердГИЗ, 1939 г. — 456 стр. Тираж 5000. Цена 9 р. 50 к.
Панов почти выхватил газету из рук почтальона, поспешно направился в дом. Раскрыл. Прочитал. Руки опустились, газета шуршала где-то у коленок. Глаза уперлись в потолок. Зубы скрипели, желваки перекатывались под сухой кожей лица. Панов опустился на колени, вытащил из-под кровати запылившийся чемодан, начал выбрасывать содержимое. Бумаги летели в беспорядке, а искомой все не было. Панов нашел, что искал, на самом дне.
Пожелтевшая вырезка из газеты “На смену” от 2 апреля 1938 года. Иван Степанович поднял, свежую газету, положил на стол. Поверх газеты, рядом со статьей о его “Урмане”, положил пожелтевшую вырезку о первой части того же “Урмана”. Две статьи разделяли два года, два месяца и пятнадцать дней. Панов начал читать обе статьи, перекидывая глаза поочередно с одной на другую.
“Произведение это оригинально по теме, — читал он в старой вырезке, перескочил глазами несколько абзацев, — и в обрисовке новых людей, автор показал свое литературное несовершенство, отсутствие художественного чутья, бедность изобразительных средств. Большевики Чупин, Алферов — сугубо схематичны, неубедительны. Автор лишил их крови, в них не теплится даже искра жизни”.
Панов бросил глаза на новую газету: “Сравнительно удачными в романе оказались отрицательные образы-персонажи. Автор сумел каждого из них наделить особыми чертами характера, окрасить в свой неповторимый цвет. Удался Панову образ Андрея Кабалы, матерого кулака, притихшего при советской власти, жадного и мстительного, выпускающего свои когти при каждом удобном случае и не брезгующего никакими средствами для того, чтобы сохранить ускользающую из-под ног власть и влияние на селе”. Одной строкой прочитал Панов концовку статей в двух газетах: “Неумение использовать пейзаж Севера, прекрасную поэзию народа ханты сделало роман серым, скучным. Несмотря на свежесть и новизну материала, роман читается с большим трудом”.
Иван Степанович опустил голову на руки, холодный лоб лежал на его белых пальцах, его душила злоба: “Ну, подождите, — тихо стонал он себе под нос, — еще есть живые враги, еще не все расстреляны да гниют по лагерям. Я вам покажу удачного отрицательного героя!” “Главное — спокойствие”, — твердил он вслух, ползая на коленях по полу, собирая разбросанные бумаги и укладывая их в запылившийся чемодан. Бросил обе статьи сверху, закрыл крышку и ногой затолкал чемодан вновь под кровать.
Гастрольная поездка поэтов Троицкого и Головина проходила вяло. Слушателей в аудитории собиралось мало. У Головина было плохое настроение, его преследовала “арестомания”.
— Послушайте Троицкий, — говорил он своему товарищу, — я рад за ваш отъезд в Москву по вызову Фадеева, но у меня пятьдесят процентов уверенности, что вас могут арестовать даже в поезде.
— Прежде чем ехать, нужно достать денег, — возражал Георгий.
— Поверьте моему опыту, Георгий, я уже пять лет отработал на Колыме в системе НКВД, хотя и дворянин, как вы. Спешите, мне не нравится выше пребывание здесь в Свердловске.
Друзья прервали гастроли раньше времени. Нет, не для того, чтобы Троицкий сразу покинул Свердловск, а потому, что явка на их выступления была низкая. Каким образом Панов оказался в Верх-Нейвинске, сказать трудно, еще в июне на допросе в НКВД он сообщил, что живет в новой семье, по новому адресу. Если в 1938 году он жил по проспекту Ленина, то в июне 1940 года проживал по улице Пролетарской. А здесь Невьянский район. Судьба. Как говорят, на ловца и зверь идет. Информация о том, что два поэта прервали свою командировку, дошла до ушей Ивана Степановича. Он, молча ее выслушал. Он умел слушать. Вечером того же дня как опытный специалист Панов написал куда следует бумагу на семи страницах, с подписью, но без даты.
“В управление НКВД по Свердловской области.
Поэты Головин Виктор и Троицкий Георгий сорвали вечер встречи, из-за якобы малого сбора людей. Факт безобразный, жульнический. От Кировградского района и Верх-Нейвинской геологической разведки они получили по 500 рублей”.
Как умел считать деньги в чужом кармане Панов, мы с вами убедились в предыдущих главах, поэтому не будем пересказывать всего содержания бумаги.
“Вот, что я считаю своим долгом сообщить Вам”, — заключил товарищ Панов.
24 августа 1940 года Панов был на допросе. Здесь впервые он указал, что его образование не партийное высшее, а всего 4 группы, какой школы — сельской или церковноприходской, — промолчал. В ответах на вопросы он был верен себе: подчеркивал только, на его взгляд, негативные стороны и клеветал.
“Троицкий был исключен из УралАПП за идеологическую невыдержанность, — говорил Панов, — его поддерживал враг народа Харитонов, который печатал его в журнале “Штурм”. Антисоветских высказываний Троицкого сейчас не помню, но он был связан с Барановым Алексеем — репрессирован. Харитоновым, Горевым, Маленьким, Ручьевым, Бахтамовым — репрессированные. Враждебные отношения к советской власти выражены в стихотворении “Маргарита”, в романе “Городе славы” (эти произведения Троицкого, по-видимому, дали прочитать Панову в НКВД).
В действительности в романе “Город славы” показано соревнование двух землекопов, опытного и молодого. В этом соревновании молодой побеждает, а опытный землекоп, чувствуя свое поражение, торопится и забывает о технике безопасности. В результате чего произошел обвал стенки траншеи, землей привалило старого землекопа. Панов утверждает, что при социализме этого быть не может, а обвал — это контрреволюционная деятельность, которую воспевает Троицкий.
На допросе 24 августа, как дополнение к ответам на заданные вопросы, Панов клевещет на своего бывшего заместителя, а в то время руководителя писательской организации — Савчука. “Савчук покровительствует Троицкому, — говорит Панов, — отец Савчука живет в Варшаве, недоволен, что сын в СССР, Савчук якобы является секретным работником НКВД и имеет браунинг. Савчук является кандидатом в члены ВКП(б), но его высказывания и настроения вызывают сомнения в его преданности ВКП(б), а именно: когда его выдвинули кандидатом в депутаты горсовета и стали поздравлять с этим, он заявил: “нужно мне это как ангелу шпора”, рассказывал анекдоты на Шарташе, разглашает партийные решения. Это могут подтвердить…” — дальше называет фамилии, адреса, должности.
Если в подаче информации на своих коллег Панов остался прежним, то в поступках изменился. Случай с Сергеем Балиным научил его выдержке. В деле Троицкого он выступал только как свидетель, а роль члена экспертной комиссии по оценке трудов Троицкого отдал своему товарищу К. Боголюбову.
Георгия Троицкого арестовали 6 октября 1940 года. Обыск Троицкого проводился по двум адресам: на даче писателей на Шарташе и на городской отцовской квартире. Изъяли рукописи на 304 страницах, разные творческие произведения на 38 страницах, печатную поэму “Кабацкая быль” — 11 листов, железнодорожный билет до Москвы. Уехать не удалось. Даже если бы уехал, это его уже спасти не могло. Заявление в НКВД поступило — это главное. Дальше бы последовал приказ о розыске и аресте в любой точке СССР.
Многие критики творчества Троицкого упрекали его за то, что он хотел походить в своих стихах на поэта Н. Гумилева. Гумилев был не только поэтом-дворянином, но и офицером, георгиевским кавалером. Одна из причин его гибели в камерах ЧК заключалась в том, что он, Гумилев, отказался оклеветать своих товарищей.
Поэт-дворянин Георгий Троицкий воспитывался уже в советское время и по природе своей оказался далеко не героем, как, впрочем, и другой поэт, Павел Васильев. На первом же допросе Троицкому напомнили знаменитые слова известного человека: “Если враг не сдается, его уничтожают”. Уже 7 октября его допрашивали с пристрастием с 11.45 до 16.00 часов первый ра, и второй с 20.10 до 03.00, 8 октября. Следователи потребовали от него, чтобы он возглавил несуществующую контрреволюционную террористическую группу. Под давлением следователей Троицкий это признал, оговорил себя и товарищей. Когда Троицкий приходил в себя от этих бредней, он в испуге спрашивал следователей: “Я буду расстрелян?” Следователи его успокаивали: “Выкиньте эту мысль из головы. Не тушуйтесь. Попадете в лагерь, — получите рабочую закалку”.
Троицкий вспомнил многих писателей, в основном московских. Из свердловского отделения писателей вспомнил и резко отозвался о Харитонове “как о самом опасном, скрытом, фальшивом, беспринципном виде врага”. Много говорил о Борисе Ручьеве, о его выпивках и их последствиях. Критиковал Авдеенко за его роман “Я люблю”. Но в своих показаниях Троицкий ни разу ни упомянул имя Панова. Кстати, Панова не вспомнил в своих показаниях ни Харитонов, ни Морозов. Маленький назвал его имя только как одного из руководителей группы в Союзе писателей. Балин тоже назвал его только как руководителя организации. Георгий Троицкий “возглавил террористическую группу”, которая якобы намеревалась отравить водопровод, снабжавший водой Кремль, планировала бомбардировать Мавзолей и осуществить другую несусветную чушь.
В качестве участников этой несуществующей группы Троицкий назвал своего брата Владимира, его друзей и собственного отца —Александра Александровича Троицкого.
Александр
Александрович, познавший горечь
общения с ГПУ, заявил, что все
разговоры на вечеринках, которые
проводили у него на квартире
сыновья, не выходили за пределы
обывательской болтовни. Ни о какой
террористической,
контрреволюционной организации и
речи не было. Тем не менее суд
приговорил братьев Троицких и еще
четырех человек, участников так
называемой террористической
группы, к высшей мере наказания,
других членов группы из четырех
человек — к срокам
от 8 до 10 лет трудовых лагерей.
Георгий невзлюбил отца ревнивой неприязнью ребенка за то, что тот женился после смерти матери. В зале суда разыгралась молчаливая, вечная трагедия отношений родителей и взрослых детей. Вряд ли представлял себе такой финал жизни потомственный дворянин Александр Александрович Троицкий.
После обращения братьев Троицких к Генеральному прокурору СССР всем приговоренным к расстрелу заменили меру наказания на различные сроки исправительных лагерей. Группу “террористов” из десяти человек разбросали от Ивделя до Игарки, Норильска, Якутии и Магадана. 14 августа 1942 года умирает в Ивделе Александр Александрович Троицкий. 26 сентября 1943 года умирает в Красноярском крае Владимир. 30 декабря 1943 года в Ивдельлаге уходит из жизни поэт Георгий Троицкий. Ушли из жизни опытный инженер путей сообщения, техник-картограф, талантливый поэт и многие другие нужные для России люди.
Двадцать лет литературной деятельности Урала прошли перед читателем. Это были трудные годы, их условно можно разделить на три части: литература сторонников февральской буржуазной революции, литературная группа “На смену”, деятельность Уральской ассоциации пролетарских писателей. Каждый из этих небольших по времени периодов заканчивался трагически для самих литераторов.
Что же касается Ивана Степановича Панова, то после того, как ему не удалось вернуться на руководящую должность в Союзе писателей области, он стал добиваться отправки на фронт. К этому времени Панов очень изменился, как вспоминают его современники, “был грустным, совсем не такой, каким его знали”. Е. Хоринская вспоминает, что при прощании он сказал: “Не поминайте лихом”. Е. Хоринская пишет: “Нет, не за что поминать лихом писателя-патриота, писателя-коммуниста” (“Урал, 1975, № 5). Это мнение современника Панова. Свое мнение для себя пусть определит каждый читатель. А в целом — Бог ему судья.