Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2002
Леонид Александрович Гаряев — в действующей армии служил с июля 1941 по июль 1944 г. Участвовал в обороне Москвы и освобождении Белоруссии. Награжден орденом Отечественной войны I степени, медалями “За оборону Москвы”, “Партизану Отечественной войны” II степени и другими.
Война началась, когда я заканчивал третий курс МИФЛИ (Московского института истории, философии и литературы), уникального учебного заведения, которое с полным основанием называют Царскосельским лицеем советского времени. Народ там был весьма пестрый — от отпрысков знаменитых фамилий, таких, как Ада Лазо, дочь героя гражданской войны, или Олег Трояновский, сын нашего посла в США, до самых настоящих плебеев со всех концов страны. Из земляков-уральцев помню Михаила Ремезова, уроженца Каслей, парня неотесанного, но на редкость толкового, нестандартно мыслившего.
22 июня мы готовились к последнему экзамену и часов около двенадцати услышали во дворе необычный шум. Мой товарищ, увидев, что двор общежития забит студентами, как-то удивительно спокойно сказал: “Ну, значит, война”. Он включил радио — и мы услышали выступление председателя Совнаркома В.М. Молотова. Мы, конечно, направились в институт. Там уже вовсю шел митинг. Никогда в жизни не приходилось мне слышать более мощного и проникновенного звучания “Интернационала” и широко известной в те годы песни Ганса Эйслера “Заводы, вставайте!”. Помню, как Павел Коган, автор знаменитой “Бригантины”, провозгласил: “Да здравствует Советская Германия!”
После митинга стали составлять списки добровольцев и затем толпой двинулись к райвоенкомату. Подходим: у подъезда земля усеяна вырванными из военных билетов листками. Это постарались студенты, не хотевшие воспользоваться правом на отсрочку от призыва. Но вышедший на крыльцо майор в выражениях, свободных от излишней деликатности, приказал нам разойтись и ждать вызовов. Сдали мы последние экзамены и были направлены на строительство авиамоторного завода. Работали землекопами, каменщиками дней двадцать. В середине июля некоторым, в том числе и мне, пришла повестка из ЦК ВЛКСМ. Там мы заполнили подробнейшие анкеты, прошли через собеседования с ответственными работниками ЦК и получили указание: 19 июля к 18.00 явиться на стадион “Динамо”. Эта дата и считается днем рождения отдельной мотострелковой бригады особого назначения (ОМСБОН) НКВД СССР.
Уже обмундированных, нас привезли на станцию Лосиноостровская и разместили в летнем лагере. Состав нашей бригады показался мне довольно разношерстным. В первом полку, с которым мы, правда, соприкасалась мало, было много тех, кого назвали интернационалистами. Особенно обращали на себя внимание испанцы — те, которых еще подростками вывезли из родной страны во время национально-революционной войны 1936—19З9 годов. В нашем полку довольно видное место занимали недоучившиеся, как и я, студенты. Одних только ифлийцев было человек тридцать.
Наибольший след в литературе из них оставил, пожалуй, Семен Гудзенко, впоследствии один из самых известных поэтов военного поколения. Тогда он был просто Сариком (настоящее имя — Сарио Петрович, родом из Киева), очень простым, компанейским парнем. Позднее он станет квалифицированным подрывником и летом 1942 года вместе с Максимом Селескериди, артистом знаменитой театра-студии Плучека, будет направлен под Сталинград. Под впечатлением боев Гудзенко напишет потрясающей силы стихи, совершенно свободные от налета книжности, свойственной его стихам ифлийских лет. Особенно люблю “Сталинградскую тишину” и “Последний немец”. Стихи эти заняли видное место в первом сборнике Гудзенко “Однополчане”.
Не могу не вспомнить и Григория Шмуйловского. Мой ближайший товарищ тех лет, он учился на западном отделении нашего факультета, окончил в 1941-м четыре курса, великолепно владел английским и в ОМСБОН даже выступал в радиоперекличке с английскими и американскими студентами. Он попал в пулеметную роту, где бойцов “гоняли” особенно сильно. Как сейчас, вижу бедного Гришу во время изнурительного лыжного перехода со станком пулемета “Максим” на шее. А вечерами, в свободные от нарядов часы, мы с ним занимались немецким, которым я владел получше. Часто перед тем, как заступить на пост, он углублялся в книгу Бальзака “Об искусстве”, прочитывал несколько страниц, чтобы иметь, так сказать, пищу для размышлений в часы вынужденного безделья.
Кто еще? Андрей Петрович Воейков, мой однокурсник, только с другого факультета, с исторического, скромный, даже стеснительный паренек, ставший в бригаде хорошим заместителем политрука. Его однокурсники Феликс Курлат и его товарищ Абрам Израилевич Зевелев. Стоит вспомнить и еще одного “историка” — Николая Иосифовича Еременко, тоже заместителя политрука, бывшего студента искусствоведческого отделения Васю Юдичева, Павла Дьяченко и Эмиля Эркинда, ныне известного и хорошего в целом литературного критика В.Кардина.
Кроме ифлийцев в полку было немало студентов других вузов. Но наибольшую, наверное, по численности группу составляли молодые рабочие московских предприятий. Лучше других помню моего соседа по койке Михаила Ивановича Сарычева, его полного тезку, командира отделения Гуреева и Колю Сливкина, 1926 года рождения. В армию он пришел, когда ему шестнадцати не было, но солдатом оказался настоящим, на тактике, как говорится, гужи рвал, и если на самом деле погиб, как мне говорили, в 1942 году, то убежден, что жизнь отдал не даром.
Немало в полку было также спортсменов московского “Динамо”, чаще всего немолодых, уже тренерского, так сказать, возраста. Из них помню Козьмина, Ануфрикова, Бычкова. И особенно — Л. И. Корчебокова. С какой-то неповторимой мужской нежностью Лев Николаевич пестовал нас, не то что необстрелянных, но и жизни нередко не нюхавших. В любую минуту готов был прийти на помощь, подбросить совет, показать, как лучше закреплять обмотки или завертывать портянки.
И в последнюю группу я выделил бы белорусских милиционеров, отступивших в начале боевых действий из родных мест.
Поскольку часть наша была чисто добровольческой, все или подавляющее большинство бойцов рвались на фронт. Только позднее мы стали понимать, что задача бригады — другая, что создана она для засылки бойцов и командиров мелкими, а иногда и довольно крупными группами в тыл врага. Но попадать в такие группы в 1941 году удавалось немногим. С жадностью ловили мы отрывочные рассказы о младшем лейтенанте Шестакове, который, несколько раз побывав за линией фронта и, видимо, успешно выполнив задания, за короткий срок дорос до подполковника.
Боец нашего взвода Леонид Васильевич Горшков, из рабочих-москвичей, на задании в трудную минуту, когда убило командира, принял командование на себя и вывел подразделение из окружения. Он сразу же был произведен в младшие лейтенанты.
Нам же, остальным, оставалось ждать своей очереди. Зато с особой злостью выкладывались на занятиях, особенно на тактике, и с несколько меньшим воодушевлением — на строевой подготовке. Досуг старались использовать с толком, в частности, многие из наших товарищей-ифлийцев постоянно сотрудничали в многотиражной газете “Победа за нами”. Строем ходили с песней собственного сочинения, написанной явно не без участия С. Гудзенко. Начиналась она так:
Добровольно в
строй мы встали
И на бой с врагом пойдем.
Следующие две строчки цитировать сейчас не то что не ко времени, но даже как-то и неловко, зато дальше были строчки:
А ночами под
Одессой
За детей и матерей
Партизаны бьют из леса
По врагам страны своей.
Заканчивалась песня так:
Нескончаемой лавиной
Мы по всем фронтам пройдем
И по улицам Берлина
Флаг победный пронесем.
Но до Берлина, до того, чтобы частям Красной Армии двинуться в “глыбь Германии”, как выражался один из наших политруков, было страшно далеко. Бои шли под Смоленском и восточнее его. В начале октября, когда вражеские танки прорвали оборону под Орлом и рванулись к Москве, наш полк и, возможно, всю бригаду срочно перебросили в столицу. Несли патрульную службу на улицах, боролись с паникерами. А в середине ноября, когда враг предпринял последнюю, отчаянную попытку захватить Москву, настала и наша очередь выступить на ее защиту. Правда, в бои вступать нам не дали, хоть и тяжело было смотреть на женщин, высыпавших на улицу прифронтовой деревни Астрецово.
Мы делали завалы на дорогах, устанавливали мины, чтобы задержать вражеские танки. Конечно, это не то что на фронте, но если учесть, что мороз был до тридцати, а ночевать приходилось в каком-нибудь чудом уцелевшем доме, где из-за тесноты можно было только сидеть скрючившись, что одеты мы были только в шинели, то легко представить, что и нам приходилось нелегко. Зато с тех пор я практически не знаю, что такое простудные заболевания.
Еще в школе я получил звание химинструктора, и дома, и в Москве вел кружки, мальчишка в сущности, гонял в камеру окуривания пожилых, почтенных людей, даже научных работников, в институте был не последним в химкоманде. Поэтому и здесь месяца через три после создания бригады на меня навесили сержантские треугольники и назначили ротным химинструктором. Но так как прямой угрозы химического нападения пока не существовало, здесь, под Астрецово, я выступал в роли рядового бойца. Вроде бы справлялся, исправно таскал коробки с дисками от ручного пулемета, валил лес, укладывал пятикилограммовые мины. Во всяком случае, тогдашний командир роты лейтенант Федор Федорович Озмитель (погиб 14.06.44 года при прорыве блокады под деревней Маковье Минской области, посмертно удостоен звания Героя Советского Союза), когда через полтора года после битвы под Москвой прибыл во главе отряда десантников за линию фронта, в Борисовский район, где уже действовали мы, и разглядел меня в толпе встречающих, то бросился ко мне и крепко, по-братски обнял. Наверное, нескромно прозвучит, но, право, воспоминание об этом до сих пор греет меня больше, чем иные награды.
К весне надежда попасть на боевое задание хотя бы для некоторых из нас стала реальнее. В частности, в один из отрядов был взят Александр Кузнецов. Вернулся он месяца через два, изрядно исхудавший. Отряд, по его рассказам, был разбит и рассеян, так что через линию фронта пришлось пробираться поодиночке.
Примерно в июне “из неофициальных источников” стало известно, что набирает большой отряд Д.Н. Медведев, впоследствии командир прославленной бригады “Победители”, Герой Советского Союза, автор известных книг, а комиссаром к нему назначается комиссар нашего полка Д.Т. Стехов. К нему и направились мы с Шмуйловским. Его Стехов как пулеметчика обнадежил, а меня отвел сразу: химинструкторы-де нужны здесь.
Вскоре была отправлена первая группа этого отряда. Знакомых моих в ней было двое: Бастианов, в прошлом студент истфака МГУ, и его товарищ, Николай Лукашенко. Группа эта была сброшена, как говорили, неудачно, возможно, ветром отнесло в сторону вражеского гарнизона, и, кажется, все погибли, едва успев приземлиться.
А меня, видимо, в порядке поощрения и, может, утешения повысили в звании и назначили химинструктором батальона. Об этом времени, месяцах вынужденного и узаконенного безделья, даже упоминать не хочется. Только в марте 1943-го, вскоре после того, как меня направили в полковую артбатарею, я неожиданно получил вызов в одно из управлений Наркомата внутренних дел. Оказывается, заявление мое, поданное Д.Т.Стехову чуть меньше года назад, сработало-таки. Мне повезло: группе, направлявшейся в тыл врага, требовался боец, владеющий немецким. И хоть знание языка мое было, прямо скажем, далеко от совершенства (учил только в обычной школе и в институте), почувствовав, что другим путем на задание мне, пожалуй, не попасть, я за это предложение, конечно, ухватился. Помогло в какой-то степени и то, что еще на втором курсе я занимался в парашютном кружке и имел на своем счету два прыжка с самолета.
Возглавлял группу майор Иван Федорович Золотарь. Вошли в нее старший лейтенант Юрий Алексеевич Храмцов, один весьма пожилой товарищ (все мы отправлялись под псевдонимами, и я помню только его партизанское имя — Ермолович), боец Николай Иванович Антошечкин, необыкновенно хороший деревенский парень, уроженец села Поныри Курской области, трое радистов — Таня Саваровская, восемнадцатилетний Валерий Гуров, старший радист Евгений Александрович Ивановский, я и еще двое, но не могу вспомнить их имена — видимо, были с нами недолго.
Вскоре после тренировочного прыжка с парашютами (тут не надо было самим дергать кольцо в воздухе, как до войны), в ночь на 23 апреля, нас сбросили в районе озера Палик (Борисовский район Минской области). Приземлились все благополучно, чуть не прямо на костры, разожженные встречавшими нас товарищами из партизанской бригады “Дяди Коли” (Петра Григорьевича Лопатина). Когда шли еще по твердой земле по направлению к болоту, обратили внимание на нечто, напоминающее небольшой Фейерверк и, естественно, удивились, а партизаны только рассмеялись: “Это полицаи в Зембине, километров пятнадцать отсюда, для храбрости в воздух трассирующими бьют”.
Когда подошли к болоту, преодолевать почти двухкилометровую полосу его пришлось по кладкам, бревнам, точно уложенным от одного дерева до другого. С непривычки да еще ночью, хоть и светлой, идти было трудно: боялись оступиться, болото глубокое… Потом уж наловчились бегать по таким кладкам даже с тридцатикилограммовыми патронными ящиками.
Разместили нас в землянках на большом (наверное, не один квадратный километр) болотном острове, где располагались штаб бригады и один или два отряда. Тут же, прямо под соснами, место сборов, где вывешивались сводки Совинформбюро. Кухня, столовая, медпункт и даже редакция бригадной газеты с маленькой типографией находились тоже здесь.
Почти сразу для меня нашлась работа по специальности: перевести записи в немецких солдатских книжках, принесенных товарищами из гарнизонов. И дело для меня новое, и в терминологии военной немецкой я был не так уж силен, и, самое противное, почерки чаще всего малоразборчивые. Немало пота пролил, но освоился в конце концов, и потом это мне здорово пригодилось.
А только что не в канун майских праздников одна из наших связных, работавшая в Минске, привела прямо в лагерь распропагандированного ею полковника авиации германской армии Карла Круга. Пришел он вполне добровольно, хоть и побаивался, наслушавшись россказней о “зверствах” партизан. Но, социал-демократ в прошлом, он был настроен в целом благожелательно к нам и потому сразу же начал охотно давать показания. От него узнали мы о том, что летом планируется крупное вражеское наступление в районе южнее Воронежа, то самое, которое вылилось в великую битву на Орловско-Курской дуге. Не буду утверждать, что мы первыми сообщили об этом командованию Красной Армии, скорее всего, только подтвердили имевшиеся уже сведения. Но и это чего-нибудь да стоит. Во всяком случае, когда нашим войскам удалось сначала поставить предел последнему из крупных наступлений врага, а затем и положить начало его почти безостановочному изгнанию с нашей земли, в какой-то, пусть крохотной, мере чувствовали себя причастными к этому и мы. Мы — в данном случае радисты и автор этих строк. Ведь всю представлявшую интерес для командования информацию, полученную от того же Карла Круга, надо было сначала перевести на русский язык, затем зашифровать (этим, как правило, занималась Таня), а потом передать на Большую землю по радио.
Но материала, заслуживающего передачи, было много, а питание для рации всегда старались экономить, и во время многочасовых сеансов связи необходимую электроэнергию приходилось добывать из механической. Иными словами, часами, подменяя друг друга, крутить так называемую “вертушку” — небольшой, предназначенный для этой цели станочек. Крутили Валерий, если он не подменял Таню у рации, и я. Крутили до одури, до темноты в глазах. Вспоминаю об этом, чтобы мои возможные читатели почувствовали: на войне наряду со смелостью и самоотверженностью необходимо и умение просто работать, иногда до исступления.
А в это время начиналась очередная блокада партизанских соединений. Не впервые уже немцы пытались загнать партизан в болота, и если не уничтожить, то хотя бы обескровить, нанести большие потери. Товарищи из бригады “дяди Коли” уже вели бои на дальних подступах к партизанскому лагерю, а командование нашей группы готовилось к выполнению новых заданий, изучали обстановку. Сам Золотарь, Храмцов и Набоков ходили на связь с подпольщиками в Борисов.
В последней декаде мая, когда врагу удалось уже изрядно потеснить партизан, наша группа получила солидное подкрепление: были сброшены две группы под командованием старших лейтенантов Ф.Ф.Озмителя и Б.Л.Галушкина. Среди “озмителевцев” были Миша Тюленев, мой товарищ по Подмосковью, упоминавшийся уже Саша Кузнецов и Семен Слонинкин. В 1941 году он был в одном взводе со мной, а встретились мы в последний раз с ним в 1974 году на традиционной встрече партизан в Белоруссии.
Дня, наверное, через два после прибытия обеих групп на выбранную партизанами площадку приземлился самолет. Такое бывало нечасто. Обычно нам сбрасывали все необходимое и улетали, приветственно качнув крыльями. Но на этот раз надо было непременно доставить на Большую землю Карла Круга, поэтому решили, как ни трудно это было, принять самолет. Приземлился он удачно, а вот взлететь с тесноватой, прямо скажем, площадки оказалось сложнее. Но нашли выход из положения, отправили и “нашего немца”, и раненых, и семью командира бригады. Было это в сумерках тридцатого мая.
А наутро и мы двинулись в сторону болота: медлить было нельзя, вражеские мины рвались уже довольно близко. С собой взяли все, что в силах были унести: никто не знал, сколько времени придется “загорать” в болоте, а походных кухонь там для нас никто не приготовил. Пока шли по твердой земле, коров (запас мяса на всю бригаду) гнали своим ходом. Но вот добрались до болота, оно моховое: человек пройдет, а коровы непременно увязнут. Была дана команда забить их. Мне повезло: рядом оказался Саша Кузнецов, “мясник” с высшим образованием. Забивал он, пусть и не по всем правилам, обухом топора, а я выступал в роли подручного. Как сейчас вижу: разрезает Саша тушу, бросает куски мякоти в ведро и вдруг неожиданно оборачивает ко мне смеющееся, перемазанное кровью лицо:
— Где-нибудь когда-нибудь мы будем вспоминать.
Это из популярной тогда песни “Давай закурим”.
Так к грузу, который волокли на себе, добавились еще ведра с мясом, которое успели-таки наскоро посолить. А когда еще пояс и плечи оттягивают автомат, диски с патронами, гранаты… Хоть и плотен моховой покров, но под ногами ходит, поэтому больше все же на кочки полагаться приходится. Не устоишь, упадешь — до ближайшей тянешься: на ней несколько клюквинок прошлогодних краснеет, горло промочить можно.
Добрались до леска, попробовали развести костерки бездымные, чтобы сварить мяса. Но тут мины начали выть совсем близко. Похватали все и, пытаясь на ходу дожевать полусырое мясо, — вперед. Только поздним вечером того дня вышли мы к клочку твердой земли, так называемому Козьему острову. Какой же необыкновенно вкусной показалась нам здесь вода, горьковатая, застоявшаяся, отдающая какими-то травами!
В общей сложности наш только еще формировавшийся отряд, примыкавший на первых порах к бригаде “дяди Коли”, провел в болоте около трех недель. Потерь нам, насколько помнится, удалось избежать. Но отощали основательно. Мяса хватило ненадолго: едоков-то сотни. И питались в основном перловой крупой. От сырости красной коркой покрывались ступни ног, и это причиняло при ходьбе сильную боль. Некоторые разрезали сапоги, чтобы вытекала вода. Счастливцами считались те, кому удалось раздобыть лапти, но они доставались чаще всего разведчикам.
В конце концов гитлеровцы и их прихлебатели-полицаи, решив, видимо, что достаточно проучили партизан, блокаду сняли, убрались восвояси. Мы вернулись в лагерь, основательно разрушенный. Там в более спокойной обстановке продолжалось формирование отряда. Наш брат десантники составили, можно сказать, его ядро, а пополнением служили бойцы, переданные в отряд из бригады. В частности, заместителем командира отряда по разведке стал Владимир Андреевич Рудак, до того исполнявший обязанности начальника особого отдела бригады. И в дальнейшем, когда отряд окончательно отпочковался от бригады, между ними сохранялись прочные боевые контакты.
Тогда же, в летние месяцы 1943-го, отряд приступил к выполнению боевых задач. По своему положение рядового бойца, о многих из них я не был осведомлен (любопытство в условиях вражеского тыла не поощрялось). О многом я узнал позднее от товарищей. Насколько могу судить, отряду следовало укреплять связи с нашими подпольщиками в городах и гарнизонах, развертывать разведывательную работу, выявлять среди лиц, служивших врагу, тех, кто начинал понимать неотвратимость поражения Германии и мог дать нашему командованию ценные сведения. Кое-кого из таких людей доставляли прямо в лагерь, здесь подолгу беседовали с ними и некоторых самолетами отправляли в Москву.
Но лишь в редких случаях подобные операции проходили сравнительно гладко. Бывало не раз и так, что настроен человек, с нашей точки зрения, правильно, но в решающий момент сотрудничать с нами отказывается. Таких, как тяжело это ни было, приходилось обезвреживать, чтобы не ставить под удар наших подпольщиков. Когда же риск был велик, подпольщиков переправляли в отряд. Из них при каждом отряде или тем более соединении составлялись так называемые семейные лагеря из сотен женщин, чаще всего с детьми. В нашем отряде, небольшом по численности, семьи располагались тут же, в отдельных шалашах из коры деревьев — летом и в углах землянок, отгороженных плащ-палатками, — зимой.
Всех этих людей, находившихся под защитой партизан, надо было кормить. Бойцы на задании, часто за многие десятки километров от отряда, были, что называется, на подножном корму, иногда сутками голодали, но все же имели возможность подхарчиться, хоть бульбой у крестьян. Те же, кто был привязан к лагерю, и этого не имели бы, если бы не поездки партизан на заготовки — обычно в Западную Белоруссию, где крестьяне жили побогаче, нередко имели три-четыре, а то и больше коров. Часть скота в условиях войны приходилось изымать, оставляя расписки, по которым впоследствии потери крестьянам должны возместить. Но заготовки эти, стоит отметить, не выглядели увеселительными прогулками. Мне за зиму 1943-1944 годов трижды пришлось участвовать в таких поездках, и, когда возвращались из последней, нас основательно обстреляли. Обошлось без жертв, но, признаться, неприятно лежать на снегу, когда метров с двухсот в тебя, только в тебя бьют из полудюжины винтовок.
Так или иначе, пусть не без трудностей и по довольно жесткой норме, но основным продуктом питания, необходимым в условиях лесной жизни, мы отряд обеспечивали. Куда труднее было с солью, которая в войну стала большим дефицитом: за одним-двумя стаканами приходилось ходить на боевые задания. Не так давно, при встрече в Минске, один из товарищей напомнил забытый мною случай, как во время такой вылазки мне в нескольких местах прострелили телогрейку.
Но я отвлекся. Возвращаюсь к лету 1943-го. Тогда на задания, даже мелкие, меня не отпускали: пленные немецкие солдаты, хоть по одному, по два, имелись и требовали моего внимания. Кроме того, нашли мне еще одно занятие: перевести на немецкий опубликованный в наших газетах манифест комитета “Свободная Германия”, созданного из военнопленных офицеров и солдат на территории СССР. Перевел, насколько позволяли неважное еще тогда знание языка и имевшийся у меня словарь. Затем сел впервые в жизни за машинку, да еще с латинским шрифтом, и перепечатал. Это мое творение брали с собой, отправляясь на задания во вражеские гарнизоны.
Тем временем погиб еще один мой знакомый — Коля Антошечкин, курский паренек (меня с ним сбросили вместе). Говорили, что, возвращаясь с задания, раненный, он попросился переночевать у какого-то крестьянина, а тот привел полицаев. Заслышав шаги, Коля встретил их автоматными очередями. Бился, пока хватило патронов…
Примерно в то же время очередной самолет, сбросивший нам оружие и боеприпасы, доставил и газеты, и среди них номера бригадной многотиражки “Победа за нами”. Развернул один из номеров, и голова пошла кругом, когда увидел знакомые имена. Речь шла о боях бригады под командованием Д.Н. Медведева, той самой, в которую я пытался попасть еще весной 1942-го. Рассказывалось, в частности, о том, что, когда занимали один из населенных пунктов, пулей или осколком был сражен Лева Мачерет, редкостного обаяния паренек, и почти в то же время погиб Асен Драганов, происходивший из семьи болгарских революционеров. А Гриша Шмуйловский, мой товарищ, начиная с первых омсбоновских дней, едва ли не в одиночку бился с большой группой немцев и полицаев, покосил их немало, а оставшихся в живых обозлил настолько, что, когда товарищи похоронили его неподалеку от места гибели, то подонки эти не однажды раскапывали могилу, так что в конечном счете ее пришлось заминировать.
А я? Понимал, что даже проситься на задание бессмысленно. Кроме меня, некому было опекать пленных — одного ефрейтора и двух фельдфебелей. Занимался этим, строил вместе с товарищами зимний лагерь. И только в апреле 1944-го меня включили наконец-то в группу подрывников, отправлявшуюся в Западную Белоруссию, на перегон между Молодечно и Красным. Командовал группой Леша Селезнев, парень лет на пять моложе меня, прибывший в отряд с группой Б.Л. Галушкина, но участвовавший в боях еще в 41-м. Его воспоминания, кстати, опубликованы в одном из сборников “Динамовцы в боях за родину”. Входил в группу нашу и Костя Кирпиченок, выглядевший тогда чуть ли не мальчуганом, но имевший на своем счету немало боевых дел. Остальных, к сожалению, не помню, но, кажется, все были из той же группы Галушкина.
Не менее сотни километров предстояло нам отмерить до места операции. Шагали, конечно, с грузом, самым тяжелым из которого была взрывчатка — не на один подрыв. Не только немецкие гарнизоны, но и многие деревни старались обходить. Нередко пробирались по болотам. Ноги у всех покрылись фурункулами. Когда почти уже добрались до цели, раздобыли лошадь. Наконец подошли к “железке”, но и тут пришлось ждать больше суток. Дело в том, что в местах, более или менее удобных для операций, скопились подрывники из разных отрядов и бригад, и приходилось устанавливать своеобразную очередь.
Там мы встретили, в частности, группу своих, “галушкинцев”, которой командовал бывший учитель Яков Соломонович Штемберг, человек уже далеко не молодой. Когда же черед дошел до нас, к дороге, до которой оставалось несколько сотен метров, направились двое — Селезнев и Кирпиченок, подрывники уже опытные. Все они сделали, как говорится, “по уму”, и взрыватель поставили, очевидно, нажимного действия. Мы сразу же от дороги отошли в деревню Поныши, где отметили праздник 1 Мая, а незадолго до этого узнали, что в момент, когда проходил “наш” эшелон, навстречу ему по соседнему пути двигался другой, и заряда взрывчатки хватило на оба.
Обратный путь ничем мне не запомнился, видимо, идти стало намного легче. Когда же добрались до своих, то узнали, что началась новая блокада и недалеко уже шли бои: в предвидении неизбежного наступления Красной Армии враг пытался обезопасить свой тыл и стянул против партизан очень крупные силы.
Кольцо блокады постепенно сжималось. 14 июня вечером И.Ф. Золотарь собрал весь личный состав отряда и сказал, что из двух возможных вариантов: двинуться на восток, в болота, и там ждать приход наших войск или пойти на прорыв — на запад, командование выбрало второй.
Место прорыва — деревня Маковье. Меня, с автоматом, хоть и трофейным, немецким, включили в ударную группу. Дождались, когда стемнело, и пошли. Враг встретил нас плотным огнем. Летели, перекрещиваясь друг с другом, бесчисленные очереди разноцветных трассирующих пуль, и, если смотреть со стороны, выглядело, наверное, красиво. Но когда подумаешь, что боеприпасов враг не жалеет, что через эти очереди предстоит пройти тебе и любая пуля может стать твоей, тогда не до любования.
Но рядом товарищи, и знаешь, что надо любой ценой прорваться, и страх как-то отпадает, что ли. И вот, пробегая через эту огненную бучу, пробегая, конечно же, не по-спринтерски, время от время постреливая на бегу короткими очередями в мелькающие вдали фигуры немцев и полицаев, я услышал чей-то истошный крик: “Феликсовцы, спасайте командира!” Обернулся и слева, метрах б десяти, увидел нашего Ивана Федоровича Золотаря. Он не бежал, а шел, и даже не быстро, согнувшись под тяжестью здоровенного вещевого мешка. Я подбежал к нему и увидел, что он вроде и не ранен. Чем помочь? Сорвал я без слов с него мешок, накинул его поверх своего тощенького “сидора” и рванул в заданном направлении.
Через сотню—другую метров, на склоне холма, который нам пришлось преодолевать, уже в утреннем полусвете увидел Валерия Гурова. Он окликнул меня и каким-то виноватым голосом сказал, что питание для рации, которое он всегда добросовестно таскал, а это килограммов двенадцать, он бросил. Как бы оправдываясь, добавил, что ранен, и успел еще сообщить, что Казбек (старший радист Ивановский) сдался, хоть нес он лишь легкую сравнительно рацию “Белка”, которой очень дорожили, и вооружен был автоматом и маузером. Конечно, надо было помочь Валерке или хоть погибнуть вместе, но откуда я мог знать, что находится в командирском мешке. Предполагал, что ерундовину какую-нибудь на себе командир не потащит.
Рядом с Валерием ковылял казавшийся нам весьма пожилым (сорок с лишним лет!) боец Петр Николаевич Лысяков, кстати, кандидат филологических наук. Он посоветовал бросить этот злосчастный мешок и даже добавил куда (воспроизвести не решаюсь). Но на такое я не отважился и не могу простить себе этого до сих пор. Возможно, я был последним, кто видел Валерия живым.
И из-за этой, хоть и недолгой, задержки, и из-за тяжести своего груза я отстал от тех, кому удалось прорваться. И еще из-за раны. Во время прорыва я ее не заметил, а когда горячка спала, почувствовал, что в сапоге у меня мокро, да и боль ощутил. Когда совсем уже рассвело, добрался я до видневшихся вдали кустов и решил переобуться. В кустах обнаружил еще несколько человек, в их числе бойца из четвертого, имени Чапаева, отряда нашей бригады, повариху из бригады “Смерть фашизму”, известную всем тетю Веру, и девчушку из отряда имени Кутузова по имени Ксеня.
Вдали послышался лай собак. Возможно, гитлеровцы собирались прочесывать окрестности, поэтому я прежде всего почистил автомат, в ствол которого попала земля, переобулся и установил, что левая нога ниже колена пробита пулей (кость, к счастью, не задело). Двух других ранений я и тут не заметил. И наконец, набравшись смелости, развязал командирский мешок. Что же волочил на себе? Что за груз, из-за которого я не помог ближайшему товарищу? В мешке оказалось только с десяток шифровальных катушек, весивших каких-нибудь полкилограмма. А остальное место занимали продукты (сухари, сахар) да кое-что из одежды. Потом уж я узнал, что секретные документы нес в своем мешке адъютант командира.
Товарищи по несчастью продуктам, естественно, обрадовались, а я был едва ли не потрясен. Однако что делать, пришлось и мне перекусить. Воды не было, а день выдался жаркий. К счастью, прошел дождь. В котелки собирали воду из складок плащ-палатки, натянутой на кустах, и этим спасались.
Вечером боец из чапаевского отряда с кем-то еще решил уходить. На прощанье он сделал нам с Ксеней (у нее была пробита ступня) подобие костылей. А мы с Ксеней провели там, в кустах, еще день, к концу которого, увидев, что на помощь рассчитывать пока нечего, тоже решили двигаться вдогонку за своими. Места эти я немного знал, бывал там на заданиях. Вышли мы, когда стемнело. Чтобы быстрее добраться до леса, пришлось напрямую пересекать большое, километра в два, вспаханное поле. Прогулка не из легких. Когда костыли у обоих вязнут в земле, влажной после дождя, а раненые ноги приходится поднимать или волочить…
Не раз взмывали в небо немецкие осветительные ракеты. Тут главное — не прозевать и, едва послышится ее, проклятой, характернейшее шипение, ничком упасть на землю. Не успеешь — ракета “распустится” в небе, и все будет видно как на ладони, тогда и падать будет поздно. Кое-как уже на рассвете добрались до леса, измученные и голодные: все продукты, какие не были съедены раньше, мы, не сговариваясь, оставили там, в кустах, тете Вере, которая идти с нами не могла. Потом, как рассказывали, ее нашли и вывезли.
Смотрим, где бы передохнуть. Тут уж не до церемоний: залегли спинами друг к другу под каким-то деревом, закутавшись в одну плащ-палатку. А проснулись, когда солнце было уже высоко, от странного шума. Смотрим: в нескольких десятках метров от нас разворачивается немецкая автомашина с фургоном. Наверное, только лес да цвет плащ-палатки спасли нас тогда.
Двинулись дальше. В одной из деревенек толкнулись в землянку. Старуха крестьянка вынесла нам по горсточке вареного гороха, больше, возможно, ничего у нее не было. В том, что немцы ушли из этого района, мы уверены не были и потому пробирались лесом, не теряя из виду дороги. В лесу нас догнал партизан какой-то из бригад, назвавшийся Аркадием. Сначала шли вместе, а потом они двое вырвались вперед. Я остался один, с ногой, распухшей до того, что она с трудом влезала в сапог, хотя голенище и было распорото до основания. Махнул на все рукой и ближе к вечеру пошел по дороге. Подкреплялся только водой, которую удавалось зачерпнуть из дорожных выбоин. И тут меня, вконец уже обессилевшего, подобрали ребята из бригады “дяди Васи” (Воронянского), уложили на телегу и утром следующего дня доставили в деревню, где располагался наш отряд, точнее, то, что от него осталось (повыбито было не меньше половины).
После встречи с И.Ф. Золотарем меня препроводили к врачу, и опытный хирург Василий Федорович Кудинов, взглянув на мою ногу, только сокрушенно покачал головой: помочь мне было почти нечем. Взял он обычный винтовочный шомпол, обмотал его марлей, обмакнул в риванол и продраил рану, как ружейный ствол, перевязал и отправил меня в сарай на сено — отдыхать. Примерно двадцати дней такого лечения сначала в этой деревне, а потом в пригороде Минска Уручье оказалось достаточно. Я встал на обе ноги, хоть передвигался еще с палкой. а затем, после вручения партизанских медалей, накануне знаменитого партизанского парада в Минске, нам, группе бойцов из разных соединений, предоставили возможность добираться до столицы, до штаба ОМСБОН. Он теперь назывался ОООН — Отдельный отряд особого назначения и был передан в ведение Наркомата госбезопасности.
Отшагав с десяток километров, мы остановили попутную машину, которая и доставила нас аж до Смоленска. Там впервые за долгое время мы оказались на положении полноправных пассажиров поезда, на котором и прибыли в Москву. Когда ехали в метро, пропыленные и обросшие бородами за неделю пути, ловили на себе удивленные взгляды. Нам же хотелось одного: скорее добраться до штаба и хорошенько отдохнуть.
Такую возможность нам предоставили. а потом начальник санчасти майор Ткачук сообщил мне, что в связи с осколочным ранением в бок и с невозможностью эти мелкие осколки вынуть на задания меня больше отправлять не рискнут. Определили писарем в штаб РБО (роты боевого обеспечения). И хотя там я попал в подчинение одного из едва ли не самых светлых людей, встречавшихся мне в жизни, старшего сержанта Маргера Яновича Кюзиса, все же писарская работа меня тяготила. Маргер со свойственной ему проницательностью и человечностью понял это и, хоть по работе ко мне претензий не имел, с готовностью помог оформить необходимые документы для перевода на курсы военных переводчиков при Военном институте иностранных языков Красной Армии. Так в начале декабря 1944 года я распрощался с ОМСБОН. И связь с бригадой, казалась, была утрачена начисто.
Только более чем через четверть века удалось мне снова попасть в Белоруссию, которой отдал больше года жизни. Невероятно тяжело было узнать, что товарищи, многие из которых жили и живут в моей памяти, погибли еще тогда, в 1944-м. И невероятно радостно было увидеть, услышать, как те, кто дожил до семидесятых годов, узнают меня и окликают полузабытой мною партизанской кличкой — Гущин. Мне в высшей степени повезло: товарищи из бригады “дяди Коли” своим признают, да и постаревшие уже бойцы бывшей группы Б.Л. Галушкина от себя, прямо скажем, не гонят.
Число их, сообразно возрасту нашему, неотвратимо убывает. После смерти Ивана Федоровича Золотаря, с которым я не однажды встречался у него дома, в Москве, и нашей радистки Тани Саваровской, с которой постоянно переписывался, я остался, кажется, единственным из группы, сброшенной в окрестности поселка Зембин, что на Борисовщине, 22 апреля 1943 года. Ни подтвердить, ни опровергнуть многое из того, о чем сказано выше, увы, некому, и уже одно это накладывает на меня особую ответственность за каждое напечатанное здесь слово. Ответственность перед памятью о товарищах. Перед памятью, которая не однажды выручала меня в очень трудные дни.
Пятнадцать лет назад против меня было сфабриковано “дело”, и я был лишен любимой работы, с которой, по мнению большинства знающих меня, по меньшей мере, справлялся. Только добавить к этому партийное взыскание побоялись. Сломайся я тогда, пойди на поклон к гонителям — возможно, участь моя была бы облегчена. Но представил себе лица, взгляды Валерки Медведева, Миши Тюленева, Маргера Кюзиса и многих других, названных и не названных здесь, прикинул, как поступили бы они на моем месте, и кланяться не стал. Правда, год вынужден был заниматься черт его знает чем, но зато потом нашлись люди из числа новых друзей, свободные от страха перед властями предержащими, и помогли найти мне работу, интересную, творческую, в замечательном коллективе, работу, давшую возможность свести знакомство, а иногда и больше чем знакомство, по меньшей мере, с десятком людей, которых тоже хватит на то, чтобы помнить во все оставшиеся годы жизни.
У кого хватило терпения дочитать эти страницы до конца, возможно, будут разочарованы: ни приключений, ни подвигов, просто обычная, даже скучноватая военная биография. Но испытания, которые выпадают на долю каждого, далеко не всегда бывают увлекательными, зато всегда закаляют человека, помогают ему выстоять и в очень трудных обстоятельствах. И во многом способствуют этому друзья, добрые, надежные товарищи. А я имел их на своем, оказывается, долгом веку.
07.12.88
Публикация Л.Г. Гаряевой