Записки дилетанта
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2002
Любовь Андреевна Задко — прозаик, драматург. Публиковалась в журнале “Урал”. Живет и работает в Екатеринбурге.
1.
Первая встреча с моей новой тещей получилась случайной, и выглядел я слабо: в старых брюках, каковые брюками уже не казались. Однако у меня было оправдание — я красил окно. Моя новая супруга, с которой мы оформили отношения в стороне от ее родственников, сидела за пианино. Она оказалась моложе меня на 14 лет и отличалась фанатичной приверженностью к музыке, но это качество в глазах ее матери не имело никакой цены — это было движение в никуда… Что это вообще значит — следовать своим внутренним побуждениям?.. Но я не возражал: надо же чему-то следовать…
— Дверь у вас не на замке…
— Мама?.. — удивилась супруга. — Мы думали — ты завтра придешь.
— И что только ты думаешь?.. — вздохнула теща.
— Мы ремонтом занимаемся…
— Я вижу.
И я не сомневался, что она видела все. И то, как я отвлекался от покраски и отбивал ритм щеткой о край банки…
— Мама, будешь с нами чай пить?
— Уже обедать пора, а не чай пить, — возразила теща, на мой взгляд, вполне уверенная, что обеда у нас нет.
— Что вы собираетесь делать с этой квартирой?
— Ремонтировать…
— Кто будет ремонтировать? — допрашивала теща, не то чтобы совсем не глядя на меня, но явно не обращаясь.
— Аркадий… — ответила супруга и добавила: — А это моя мама…
Я в бутылку не полез и не сказал, что, мол, и так вижу и тому подобное… Напротив, я рассыпался в уверениях, что мне необыкновенно приятно познакомиться…
— Могли бы в субботу и в сад приехать.
— Мы приедем, — согласилась супруга без энтузиазма.
Суббота пришлась на завтра. Теща встретила нас у калитки. То, что она была умной, я это сразу понял, потому как она оказалась одной породы с моей первой супругой, которая тоже считает, что идти надо в определенном направлении. Слишком это большая роскошь — идти в никуда… Зато, как сказал один мудрец, когда идешь в никуда, каждая дорога ведет к цели… Рядом с тещей терлись малолетние близнецы, дети ее старшей дочери. Супруга скисла, но я решил стойко изображать интерес при обходе владений. Теплицы кое-где требовали новых стекол. Сарай был не достроен. В нем к тому же оказалась баня… “Нет, в бане мы мыться не будем”, — влезла супруга, но я и без нее отлично знал — нельзя соблазняться никакими благами. Всегда держать в сознании: мы тут на принудительных работах, и никаких удовольствий… Вымоешься пару раз в бане, а потом все лето будешь ее ремонтировать… Третий тещин муж показался из-за четвертой теплицы: он закладывал фундамент для пятой... Участок в десять соток — это вам не зонтик на лужайке… Что ж, придется помогать третьему мужу бороться с огромными старыми рамами и превращать их в строительный материал.
— Нет, нет, — возразила теща, — сперва обедать.
Супруга надулась. Я ее ущипнул. Она щелкнула вертевшегося перед ней близнеца, тот заверещал, теща заметила: “И как только ты работаешь в школе…” Но пообедали хорошо. С выпивкой. По чуть-чуть. Теща эдак невзначай спросила, а как я с этим делом? Я ответил, что теперь почти никак, но, конечно, по молодости… Она понимающе кивнула. Супруга залилась смехом: ей я честно признался, что я пил и пил и до того допил, что теперь мое семя уже не способно никого произвести на этот свет. Кажется, супругу это обстоятельство даже и обрадовало.
После обеда мы пять часов возились с фундаментом. Теща по специальности строитель и хотела строить на века, а ее третий муж легкомысленно полагался на какой-нибудь десяток лет. Пожалуй, это было единственным несогласием между ними. Близнецы носились вокруг с гвоздями и прочим хламом. Супруга сидела на грядке и полола, но мы договорились уехать с последней электричкой. Однако теща умела организовать дело так, что из него по собственному почину не выйдешь — прямо будет выглядеть предательством общих интересов… Время поджимало, супруга мне уже промаячила, а перерыва в работе не намечалось. Пришлось принять волевое решение.
— Электричка, — сказал я с глубоко притворным сожалением и пошел переодеваться.
— Ну хорошо, — сдалась теща, — мы вас проводим.
Супруга с близнецами шла впереди. Они связали вместе несколько консервных банок и были по ним ложками.
— Музыка музыкой… — вздохнула теща, — но какие пропали способности к математике… Могла бы поступить в политехнический институт. Строительная профессия в любые времена прокормит.
— Вы полагаете, пропали?
— Разве нет?
— Что ж, не приходится спорить с судьбой… Я было поспорил с семейной традицией…
Да, предстояла исповедь… Ах, если бы я мог ей выложить все, если бы она могла понять, что именно музыкальные пристрастия ее дочери так неожиданно изменили мою жизнь, но с такой тещей ухо надо держать востро… Мне не повезло в первом браке? Помилуйте, я сидел с Александрой Федоровной за одной партой с пятого класса. Я влюбился в нее в восьмом без памяти, после того как прочитал “Манон Леско”. В шестнадцать лет я написал “Балладу о несравненной Манон Леско”… Александра Федоровна всегда считала ее самым лучшим моим произведением. В семнадцать мы вместе поступили в политехнический, в восемнадцать поженились. Вторую сессию я не сдал и ушел в армию. Потом поступил на филологический и вообразил себя поэтом. Это была лихорадка, в которой эйфория сменялась депрессией. Помнится, “Балладу о несравненной Манон Леско” я отнес в редакцию. Редактор кивал седой гривой, глаза смеялись, а руки вторили осуждающему монологу. И выходил я дурак дураком. В то время, как комсомольцы строят БАМ, я пишу, что если бы не было на свете Манон, то и жить было бы не за чем… Нет, этого я теще не рассказал, я пел ей про учительницу-маму, про то, как хотел избежать мела и доски и как не избежал… Теща согласно кивала, но не знаю — насколько все это совпадало с ее представлениями о жизни?.. Ну а первая супруга?.. Да вот с возрастом разошлись характерами…
Домой мы вернулись в двенадцатом часу. Супруга собралась было открыть инструмент, но только махнула рукой. Что уж тут ловить….
2.
Как-то так постепенно выяснилось, что для занятий музыкой нам нужен третий. Не то чтобы совсем ударник, но вроде того… Слегка позвякивал бы и постукивал… Слишком уж много вокруг меня развелось инструментов.
— Где мы возьмем третьего… — раздумывала вслух супруга, не переставая выигрывать комбинацию левой рукой.
— Бог пошлет, — заметил я, просверливая деревянную ручку погремушки, которую ладил повесить на руку или на ногу.
Ну, а Бог да и послал… Позвонили. Я пошел открывать. На пороге стояла соседка.
— Аркадий Васильевич, извините, я никак не могу открыть дверь. Мой ключ всегда немножко заедает, а сегодня ну никак.
Супруга вышла в коридор. Мы оба молчали, пристально вглядываясь в соседку. Она смущенно оправдывалась, а мы каждый про себя думали — она или нет?
— Вы, кажется, музыкальную школу окончили? — спросила супруга наобум.
— Я? Нет… Вернее — да… Только я двадцать лет не подходила к инструменту… — она как бы очнулась, как будто проснулась ото сна, в котором ключ с дверью не сошлись.
— Ну, заходите, — почти приказала супруга.
— Пальто снимайте, — и я взялся за воротник.
— Чай выпьем наскоро?.. — супруга принесла три чашки на подносе и поставила на стул.
— Вы на чем играли? — спросил я.
— На фортепиано и немного на гитаре.
— Размер четыре четверти. На первую долю один удар, на вторую — два, третья и четвертая — пустые, — и супруга вложила в руки обалдевшей соседки только что просверленную погремушку.
Через час лицо соседки прояснилось, а еще через полчаса на площадке завязалась борьба с железной дверью.
— Это Алексей пришел, — соседка виновато улыбнулась, — как жаль, что я перестала заниматься.
— Понедельник, четверг — часов в шесть. Вас устроит? — спросила супруга.
— Что? — почти испугалась соседка.
— Чаю попьем, поиграем, — объяснил я.
— В самом деле…
И мы открыли дверь на площадку. Соседкин муж не вовсе пьяный, даже можно сказать, просто слегка взявший на грудь, стоял перед дверью в расстегнутом пальто. Длинный шарф фатовато бился о полы, но был уже от чего-то затерт.
— Ира, где это ты? — спросил он беззлобно, как кот, хорошо погулявший сам по себе.
— Я тоже не могла открыть, — сказала соседка.
— Чем это вы занимались? — сосед перевел взгляд на меня, ничего не прочитал, потом на супругу и на ней застрял.
— Мы чай пили с черникой, — доложила супруга.
— Да… А с дверью-то что теперь делать?.. Ломать?..
— Позвольте-ка мне, — я давно уже подозревал, что с дверью ровнешенько ничего такого не произошло, чтобы ее ломать. Просто рука расстроенной соседки вкупе с чуть сдвинутым ключом вконец ее разнервировали.
— Ух ты, — сказал сосед и посмотрел на меня с интересом, — ну теперь к нам… — и он широко открыл дверь.
Ужинали… Лицо у супруги порозовело и бледные рыжие завитки стали ярче. Ну, понятно, что мы выпили… Супруга в колебаниях низкого баритона соседа сперва морщилась и кривила губы, а потом окончательно порозовела и принялась есть груши. Черный терьер Мишка время от времени порывался облизать супругу, за что получал от соседа по морде. Соседка присутствовала почти молча, но наконец сказала, что у соседа завтра самолет в 10 утра…
3.
До конца отпуска оставалось еще две недели, еще ой как можно было заблуждаться по поводу свободы и ее бесконечности, но из образовательного учреждения, где мы служим, прибыла весть. Оно-де готовится к сдаче, и надо предстать перед комиссией. Хрустальная свобода разбилась, и супруга пролила слезу.
— Что делать, котенок, спонсора у нас нет, — возразил я и рассмеялся. Сосед после истории с дверью смотрел на меня грустно-нежным взглядом…
— Почему ты смеешься?
— Думаю, что скажет сосед, когда узнает, что его жена бренчит в нашем ансамбле.
— Да ему все равно, он гуляет, — осудительно заключила супруга.
— Вот бы спонсор… Барабан бы купили…
— Размечтался…
В этих настроениях мы и отправились в образовательное учреждение. Я давно понял, что ничего не надо отрицать, особенно мне, неспособному сотворить что-нибудь материальное. Все надо принимать, но проходить сквозь, не растворяться. Это я и пытался втолковать супруге, но она по молодости лет еще была упряма и говорила, что ей лучше было бы сидеть за инструментом. Впрочем, она и в кабинете в первую очередь села за пианино. Я сходил за водой и стал вытирать пыль. Если я на оперативке скажу, что в мои обязанности не входит уборка кабинета, на меня посмотрят как на урода… Входит или не входит, а кабинет должен сверкать, и выворачивайся, как знаешь… Через полчаса и супруга смогла взять в руки тряпку. Однако комиссия не торопилась, и в ожидании мы вновь предались нашим музыкальным страстям. Супруга несколько дней пела стихи Франсуа Вийона, на ходу импровизируя сопровождение, а я прочитал о Вийоне, что тот был не чужд профессии сутенера и ради хорошего ужина был готов на многое… Кто знает, может быть, Франсуа Вийон и нам поможет заработать на хороший ужин… Комиссию супруга встретила, лучезарно улыбаясь. Вишня осталась довольна.
4.
Между тем наше общение с соседкой помимо музыкального интереса приобрело еще и очень приятный гастрономический оттенок. Соседка всегда приходила с куском мяса или с курицей, и все было отлично приготовлено. Соседкин муж-таки спонсирует наши музыкальные вечера… И вот в один из таких вечеров супруга заявила, что мы должны скоро выступить. Я замер. Соседка чуть не подавилась.
— Где это? — очнулся я.
— На серебряной свадьбе.
— И кто же наш импрессарио? — спросил я, уже почти угадывая.
— У маминой подруги годовщина свадьбы.
— И будет гонорар? — допрашивал я.
— Ну, не знаю, — сморщилась супруга.
— За ужин, стало быть…
— Чего это ты, Аркаша, нам же нужно попробовать на публике…
И мы посмотрели на соседку. Она еще не отошла от изумления. Она думала, что мы тут просто от безделья маемся.
— А что такого? — улыбнулась супруга. — Только тебе, Ира, прическу надо изменить.
— Да, — согласился я, — зачем прятать хорошие волосы.
— И надо выстричь челку, — добавила супруга.
— Что, прямо сейчас? — задумалась соседка.
— А чего ждать?..
— Жизнь уходит… — кивнул я.
Соседка согласилась остричь волосы, но выступать отговорилась следующим разом… Признаться, я давно так тщательно не гладил брюки, а пиджак и вовсе не помню, когда чистил. Никто и не поверит, что я готовился бомжевать… Присматривался к жизни нищих, запоминал их повадки: как они собирают недоеденные куски и допивают остатки в кафетериях. Очень меня интересовала и скорость падения на самый низ, где уже и всякая жизнь теряет организацию… Помню, было очень холодно, под сорок: бомж ехал в троллейбусе без пальто и без шапки, покрытый инеем, он уже и не дрожал, но еще озирался по сторонам и, что было совсем дико — улыбался… Кто-то сказал, что тузику не холодно… Тогда я еще жил с Александрой Федоровной в шикарной двухэтажной квартире, правда, уже на правах квартиранта. Вскоре, после того как дочь наша вышла замуж и уехала, Александра Федоровна предложила вариант: я переезжаю в квартиру ее тетки, и мы разводимся. На суде я со всем согласился, и она прослезилась: добра нажила много, а мне по закону причитается половина… Даже и сказала напоследок, чтобы я в случае чего к ней обращался…
А гости пели и плясали… Наконец супруге сделали знак, и мы двинулись к инструментам. Я исполнил несколько романсов. Супруга ошпарила индейским карнавалом. Потом пили чай, и теща разоткровенничалась: брак-де наш ей не понравился, я показался субъектом ненадежным, почти проходимцем, но теперь она видит, что я действительно люблю ее дочь… Сентиментальность экстравертов поразительна… Люблю ли я Лиду? Не знаю. Мы вместе выживаем. Мы сообщники. Супруга, музыка и я… Когда я писал стихи, моя внешняя жизнь интенсивно разрушалась. Отрыв, тот момент, когда стихи не писались, был катастрофой. Вместо того, чтобы заполнить эту пустоту чем-нибудь дельным, я заливал ее водкой. Потом я вовсе перестал писать. Я пил и лечился, потом опять пил и лечился. Александра Федоровна верила, что меня можно вылечить…
Однако мы получили и гонорар: думаю, незапланированный. Сын юбилярши, одних лет с супругой и, возможно, когда-то имевший на нее виды, очень захотел ей заплатить. Показать себя, каким стал… Богатым… Выпил и закуражился.
— Ну сколько тебе заплатить, Лидка? Проси. Сколько попросишь, столько и дам.
— Дай, сколько не жалко, — благоразумно ответила супруга.
Ну и дал сто рублей. Наш первый гонорар.
5.
Первое совещание
в новом учебном году… В прошлом
году я попал в школу почти случайно.
Оставшись в теткиной квартире с
огромным раскладным диваном и
старым пианино, я думал, как стану
бомжем. Однако, если бы я вышел на
улицу и протянул руку или начал бы
доедать в кафетериях, меня бы не
поняли — не та кондиция, а до той
еще надо дойти.
К тому же и пить меня совсем не
тянуло, хотя мог продать и диван и
пианино, но как-то не хотелось
начинать с этого. Из окон моей
квартиры виднелась школа. Не нужен
ли там сторож?.. В секретарской
людно. Отвечаю, что по поводу
работы. Секретарша
кивает на дверь.
В директорском кресле сидит Вишня. Цвет помады бардовый — вишня чуть сморщилась и подкисла: вот сейчас и съесть. Смотрит на меня с сомнением и спрашивает:
— Вы филолог?
— Вообще-то да, — соглашаюсь с усмешкой.
— 24 часа в неделю, — говорит она, продолжая смотреть не очень дружелюбно.
— Вы уверены, что я вам подхожу?
— Вы зачем пришли? — почти уже сердится…
Тут я решаю не сопротивляться. Какая разница, из какой позиции катиться вниз. Может, полгода и протяну. К тому же тексты… Читать. Разбирать. Вкус к этому еще не вовсе меня покинул. Одним словом, меня ослепило, и я согласился. Опять же новизна… В прошлом году перед оперативками я принимал. Сто грамм… И очень неплохо. Сижу и размышляю. Вот-вот искусственный интеллект создадут. Тот начнет сам собою развиваться и тоже в свою очередь что-нибудь создаст и т.п. И нас, скорее всего, кто-то создал. И нужно ли с такой горячностью кидаться на проблемы народного образования, как будто на нашем народном образовании все мирозданье держится? Я отчетливо вижу, что это не так. Только ведь никому не объяснишь… О женитьбе я, понятно, не помышлял, но нельзя же ни с кем не дружить. Присмотрелся к педколлективу: с кем тут можно выпить и закусить? Ну ни с кем… Мужчин мало и не пьют: все семейно схвачены. Так что пришлось присмотреться к дамам… А тут день учителя… Признаться, супругу я сразу приметил: всегда ведь видно, когда другой этим миром пренебрегает — смотрит тут только одним глазом, а другим все время норовит заглянуть за зеркало… Предлог для более тесного знакомства нашелся сам собой: говорю, что дома инструмент стоит, но не знаю, стоит ли настраивать — может, и так сойдет?..
В берлогу мою зашла, даже и по сторонам не посмотрела, открыла инструмент и заиграла… И я понял, что у нее есть невидимая вершина, к которой она будет идти, несмотря ни на что. И мне захотелось к ней прикоснуться… Такое возникло ощущение, будто у нас с ней никого на белом свете нет, кроме нас самих… И я рассказал о себе все… Мы оба хохотали как сумасшедшие. В ответ супруга призналась, что ей наплевать — нравятся ли кому-нибудь ее сочинения…
— Но если вдруг я почему-нибудь не сочиняю, я начинаю болеть: меня скручивает, и мне хочется исчезнуть. Мама говорит, что надо лечиться…
Тут я рассхохотался.
— Никому не верь. Я лечился. Не помогает.
На следующий день супруга пришла с гитарой. Наши свободные импровизации продолжались еще несколько недель, и сознание мое оказалось полностью ослеплено таким неожиданным союзом… Я ощутил себя буквально возрожденным и до такой степени, что даже испугался — а вдруг она меня бросит… Но регистрироваться мы решили тайно: одинаковый ужас испытывали перед официальной церемонией…
Вскоре переехали новые соседи… В отсутствии соседа, соседка пришла за фигурной отверткой… Она сказала: “Какая у вас веселая семья”…
Однако я отвлекся от совещания и не отразил очередное здешнее инквизиторское изобретение: нормативы на документацию классного руководителя… В прошлом году нас терзали наимоднейшим планом учебно-воспитательной работы с понятиями из валеологии… О пяти задач… Каждое мероприятие должно отвечать какой-то задаче… И не просто сходили с детьми на балет — анализ и отчет… Да, ходили мы на прошлой неделе… После очередного толкования, что такое учитель как творческий субъект… Единственное злорадное удовольствие меня утешало, что заставить меня быть творческим субъектом — невозможно. Можно призывать, можно угрожать, но даже и проверить нельзя. Слишком тонкая материя… С зарплатой между тем не торопятся… Но разговорам о творческом субъекте это ничуть не мешает. Хотелось дико хохотать. В таком настроении и до театра дошел, но для балета смех —это враг. Всякое впечатление гибнет, когда отчетливо видно, что у премьера руки дрожат и вертит он балерину, как бревно, без всякого вдохновения. На этот раз нам предстояло “Лебединое озеро”. Супруга скривилась. Еще бы… Премьера на сцену выпустили очень и очень потертого, но что мне в нем понравилось: он сам знал, что потерт… Я бы даже сказал, что уже почти изможден, но улыбается, как и положено принцу, руки и ноги при ходьбе эдак со значением отбрасывает… Хорошо, что публика в основном смотрит без бинокля, но я в бинокль: у меня с премьером диалог. Он мне на свою тяжелую судьбу жалуется, а я ему на свою… Вижу, что надоели ему эти улыбки, но совсем сойти на нет еще не планирует, еще держится: и прыгает, и приземляется, и партнершу на пол не бросает, а что уж он думает про свою премьерскую жизнь — это у него на лице в лучшем виде прописано… Однако действия-то четыре, а он, куда ни кинь, профессионал и к четвертому действию совершенно приободрился, да и мы пообвыкли… Опять же соглашение с обеих сторон — не в цирке сидим… И так очень быстро подскочил финал. И вызывали, и цветы бросали, и браво кричали… Семенов ногами стучал. Петров мычал. Спиридонова бант потеряла. Супруга призналась, что сначала ей как-то все это не очень показалось, зато потом… “Субъект”, — согласился я, и она рассмеялась. Спрашивается, что писать в отчете об этом приобщении к искусству?.. Как Шкаф и Пончик помирились? Накануне Пончик обозвал Шкафа жирным, на что Шкаф сказал Пончику, что тот ему должен… И подрались… Не как джентльмены… А тут почувствовали свою отверженность от длинных и худых…
Но план о пяти задачах это в прошлом году. И похоже он скопытился… Нынче у нас новый экзерсис…
— Никто ничего не пишет, — сердится Вишня. Да, никто не пишет. Кто чем занимается. Шок от новых нормативов еще не рассосался, но многие уже решили, что напишут и это… Супруга, однако, успела расстроиться. Я напомнил ей, что можно написать про минималиста Петрова. Она засмеялась до приступа кашля. Вишня сказала, что рассадит нас… Петров забыл учебник по литературе в парте. И я с удовольствием ознакомился с этим шедевром. Портреты всех писателей Петров довел до совершенства, но, как и свойственно ему, минимальными средствами. Утолщив губы и заострив глаза академика Лихачева, он превратил его в вождя африканского племени. Лев Толстой с рогами и бородой обратился в козла, а Леонид Андреев — в ясновидящего с двумя стрелами, летящими из глаз. Полученной галереей Петров не ограничился и на внутренней стороне обложки продолжил ее. Вначале он разместил картинки с животными. Все звери были очень симпатичные: пушистые и упитанные. А в конце учебника он поместил других созданий, тоже очень симпатичных и упитанных: частью полуодетых, частью вовсе голых… Да, художник-минималист Петров любит зверей и женщин, работает скупыми средствами, но предпочитает крупные формы…
— Никто ничего не слышит, — уже шипит Вишня.
Вообще, мне
странно, что педколлектив не
запивается на такой работе… Очень
неловкая психическая позиция: тебя
призывают быть субъектом, и
сознание твое ослепляется при этом
самыми возвышенными идеями, чтобы в
конце концов ты как субъект
гордился бы тем, что стал объектом,
общественной функцией, исполняющей
социальный заказ… Сто грамм — это
ничто для такого изворота. Тут
нужна поллитра…
6.
Что такое сюжет? Сюжет некоторого отрезка времени? Например, учебного года? Это сюжет марафона со всеми его перипетиями. Комедия интеллекта. В гораздо большей степени, чем это можно себе представить… Мы сидим у соседки. Я настраиваю гитару. Супруга вертится по сторонам: ей хочется поскорее уйти. Мне тоже не нравится приятельница соседки, но я никогда близко не видел ученых дам, которые пишут научные труды по поводу нашего несчастного народного образования. А эта именно из них, и к тому же книжку принесла с учеными статьями и, в частности, со своей собственной. Я передал гитару супруге и взялся за ученый труд, надеясь найти, как дети говорят, “прикол”…
— Да-с… — и я расхохотался: какой быстрый и, главное, острый улов.
— Что? — встревожилась гостья и отбросила со лба блестящую черную прядь.
— Минуточку…
Кто много читал, тот меня поймет. Всегда найдешь то, что ищешь.
— Отлично!.. — воскликнул я и закрыл книгу. — Значит, “Элита для неэлиты”… — Тут я выразительно помолчал и добавил: — “А потом каждая школа сама несет свой крест…”
О, разумеется, по тексту я передергивал: взял две цитаты из разных мест, но смысл от этого стал только ярче. Такого пренебрежения к нам, простым каменщикам умственного труда, со стороны так называемой элиты я и не предполагал…
— Чья это статья? — передернулась гостья. Я передал ей книгу.
— Он докторскую собирается защищать…
Я взял у супруги гитару и запел… После чего мы откланялись. И в этой точке сюжет сделал поворот.
Соседка пришла, как обычно, в четверг и попросила еще раз настроить гитару. Супруга не кинулась к инструменту и не вытащила ящик с нашими музыкальными погремушками. Мы увидели соседку по-другому. Ей шла ее новая прическа. У нее отличный слух и приятный голос, ей хочется петь романсы. И как выяснилось накануне, мы стоим по разные стороны интеллектуального барьера. И эти противные стороны если и не готовы открыто оскорблять друг друга, то очевидно, что они очень и очень враждебно настроены: элита для неэлиты… Мы смотрим на соседку как на постороннюю. Зачем ей идти с нами в никуда?..
— Да, неплохо, — похвалил я, когда она спела: “Отцвели уж давно хризантемы в саду”…
— Я могу это спеть на работе? У нас юбилей кафедры…
— И не сомневайтесь…
И соседка ушла.
7.
Наш учебный марафон причалил к первой станции. Осенние каникулы. А каникулы — это педсовет по полной программе… По сему случаю я выпил очередные сто грамм. Все-таки два с половиной часа… И опять меня будут призывать относится к своей деятельности как субъект, осознающий все и вся, так сказать, глубоко отражающий… Нет, я и мысли не допускаю, что надо мной открыто издеваются. Просто так получается… На этот раз я и супругу уговорил выпить, но с ней произошло все наоборот. Я расслабился и кайфовал, ловил случайную музыку речи, лишая ее всякого смысла, а она в этот смысл врубилась с азартом легкого алкогольного опьянения и восприняла все очень тяжело. Она разрыдалась. Признаться, я растерялся и даже засмеялся. В результате мне пришлось ее вывести… Мы шли по улице… Супруга еще всхлипывала: она не понимала, почему должна так страдать. Но после педсоветов и у меня начинает болеть душа, хотя я не готов утверждать, что администрация — это банда садистов, а я невинная жертва. Про себя я все знаю: я не подарок. Я каждый день хочу есть, по ночам хочу спать, а вечером — на гитаре поиграть. Не готов я положить себя на алтарь народного образования всего целиком и бескорыстно. Ну не готов… А именно этого от меня и ждут. Иначе зачем интересоваться, а какая помощь мне нужна и какие формы проверки я предпочитаю? Зачем в меня так глубоко лезть, если не желать меня совершенно всего проглотить?.. Хотя, конечно, я могу кое-что рассказать о своих педагогических приемах. Например, люблю в ученике увидеть литературный персонаж. Развлекаюсь. Маркиз де Сад. Латиноамериканская Габриэла из одноименного романа Жоржи Амаду. Онегин: “Скучно мне, господа…” — “Эко, удивил”, — вариант моего немого диалога с еще раз воплощенным творением поэта… Я человек слабый и грешный и не планировал встраиваться в систему, закрученную до полного уничтожения личного времени, она сама меня притянула: не нашлось на тот момент другого мазохиста. Но меня призывают быть субъектом… И как субъект я думаю, что отношения с администрацией, в особенности с ее эфемерной субстанцией, спрятанной в лакированных кабинетах министерства и данной нам только в тех ощущениях, что вызывают ее указания, — эти отношения требуют психоанализа… Супруга говорит, что просто нас там никто не любит… Я согласен, но самое интересное, почему нас там не любят?..
Однако педсовет — это только два с половиной часа интенсивно неприятных размышлений… А потом все-таки каникулы. Дни благословенные… Опять же сходили с детьми в театр. Посмотрели пьесу Виктора Гюго “Рюи Блаз”. Компания собралась преинтересная. Хитрая Спиридонова сказала, что быть королевой — чепуха, другое дело — старшей статс-дамой… Маркиз де Сад поначалу смотрел определенно с издевкой и даже придумал пытку для минималиста Петрова, который в свою очередь был разочарован отсутствием крупных форм… Габриэла сидела рядом со мной и смотрела с усмешкой на меня. Весь прошлый год она подмигивала мне в коридорах, но я, дурак, никак не реагировал. Никакого вкуса к игре… В конце концов Виктор Гюго победил всех. Но… Оказалось, что у супруги еще за прошлый год не сдан “творческий самоанализ самообразования педагога”… Супруга бросила портфель в угол и сказала, что писать не будет. И в слезы… Это при ее-то характере, мягко скажем, лишенном излишней дамской чувствительности.
— Не плачь, котенок, я напишу. Выпью сто грамм и напишу. Все, что угодно…
— Аркаша, ты сопьешься, — вздыхает супруга.
— А кому легко? — возражаю я.
Да, кому легко? Это я уже говорю сам себе, когда открываю дверь и вижу на пороге соседку с ее вполне морепоколенным настроением.
— Заходите, заходите. Очень кстати. Ужинать… А потом творческий самоанализ… Педагогам спать по ночам не положено.
— Аркаша, — щиплет супруга, — угощать нечем.
— Нечем, нечем угощать. Я знаю. Так ведь мы люди негордые. Если что есть, Ирочка, несите.
— А если я собаку приведу?..
— Приводите, — согласился я. Соседка вернулась с собакой и с очень приличным куском деликатесной говядины. Пришлось сбегать за водочкой. Ну и тещины труды: огурчики, помидорчики, грибочки…
— За союз элиты с неэлитой! — воскликнул я с пафосом, на который только был способен. Супруга зашлась смехом. Счастливый характер. Непосредственный. Но мы с соседкой лучше понимаем друг друга: наша печаль неизбывна… Даже больше — если бы мне сказали, что остаток дней я проведу в гамаке под пальмами где-нибудь на острове в Тихом океане, то мне было бы приятно видеть соседку в соседнем гамаке… Тем более что супруга непременно занялась бы музыкой с аборигенами…
— Ира останется у нас ночевать, — заявила супруга, после того как они пошептались на кухне. Но что шептаться? Я и так знаю, что это все он — соседкин муж и его миндальные глаза…
Мы расправили оставшийся мне от первой супруги огромный диван, и на нем слегка косая соседка рассказала анекдот про Бодрийара. Бодрийар сидит на дереве, смотрит Штирлиц идет. “Штирлиц”, — подумал Бодрийар. “Симулякр”, — подумал Штирлиц. Соседка с удовольствием рассмеялась. Супруга сморщилась. С философией постмодернизма я был знаком только понаслышке, но тут я понял, что симулякр — это я… Все остальное, может быть, и реально, но опять же с точки зрения постмодернизма это неважно, потому что абсолютно неизвестно, что и какой имеет смысл. И, вообще, что такое смысл? Каждое новое соображение мы запивали… Дело стало склоняться к натуральному загулу. И уже сильно захмелевшая соседка вдруг воскликнула: “Как? Самоанализ самообразования?..” И дальше ее занесло в Реформацию… Действительно, уже тогда М. Лютером было провозглашено, что “в жизни каждого человека есть сторона, в которую не может вмешиваться никакая посторонняя сила…” Язык соседки, подогретый алкоголем, летел птицей, и в конце концов она сказала, что пора поднимать вопрос об информационном садизме на международном уровне…
Все это, конечно, не способствовало написанию “творческого самоанализа самообразования педагога”, хотя самообразование, на мой взгляд, имело место.
В двенадцатом часу хлопнула железная дверь. Соседка усмехнулась, Мишка забеспокоился. Через несколько минут еще раз хлопнула железная дверь… Понятно, квартирку обошел: ни жены, ни собаки… И деликатный звонок.
— Нет ли у вас Ирины?
— Как же нет, если есть… Еще и водочка осталась.
Меня не пускали открывать, но Мишка рванул к дверям с радостным лаем.
— Мы с Мишкой решили пойти в гости, — не выдержала и объяснила соседка.
— И хорошо, — быстро согласился подгулявший сосед,— я сейчас еще одну бутылочку принесу.
— Неси, — кивнула соседка.
Он принес: понятно, не нашу и не что-нибудь, а французский коньяк… Супруга слабо возразила, что, мол, сегодня последний день каникул… Но жизнь взяла свое: и выпили, и закусили. Соседкин муж суетился, и видно было, что он к разводу ни морально и вообще никак не готов, но, похоже, был взят с поличным…
— А нет ли раскладушечки и для меня?
— Есть матрасик, но вам он будет маловат, — пробормотала супруга.
— Ну, какие дела, — обрадовался сосед.
И матрасик сняли с антресолей. Финальная сцена была впечатляющей. Правда, я видел ее уже очень отстраненно. Сосед стоял на коленях на своем коротком матрасике и бил себя по щекам пятками обеих дам… И еще я заметил, что супруга бьет соседа с большим азартом…
8.
Первый день второй четверти прошел не просто так, а в борьбе… Тяжело на уроке с похмелья. Непедагогично. Хотя тут и момент проявить мастерство: с одной стороны, показать все, на что способен, а с другой — как бы чего лишнего не получилось… Неприятно, однако, что сообразительность учеников в такой момент чрезвычайно обостряется. Ну вот нужен ли я Петрову на обыкновенном уроке? Он в мою сторону и не смотрит. А тут глаз не сводит, и почему-то с кончика носа. Страшно неприятно: как будто я к Петрову кончиком носа пришит. Он в сторону, и я в сторону, он под парту залез, и я за сиденье схватился, но вовремя опомнился. Тема урока все-таки путеводная звезда, не дала в полное забвенье упасть. Говорю, тему запишем… Сам на доске не пишу: много движений надо делать, много предметов брать. Глядишь, тряпкой в ведро с водой не попадешь или около ведра неловко дернешься — не хватало еще воду разлить. А Спиридонова со второй парты так меня штопорами своими маленькими серыми развинчивает, что чувствую: голос мой, уж на что всегда опора, тверд как скала, а начинает предательски поддрагивать. Руками в спинку стула вцепился, твердость голосу хочу придать, чувствую только, что глаза из орбит начинают лезть… Вот определенно, что до такого состояния никогда дойти не хочешь. И всегда есть надежда, что не дойдешь. А в какой момент споткнешься? В самый приятный, в самый прочувствованный и прогретый… Одна лишняя стопка, и все в тар-тарары летит. Весь подход… Особенно обидно, что и Люся Сергеева тоже все поняла, но интеллигентная девочка, поняла и больше не смотрит, сидит себе и старательно упражнение в тетрадь переписывает. Интересно, как там соседка на лекции по философии?.. Но не ко времени смех меня разобрал: только-только класс возиться перестал, убедился наконец, что я не упаду, и все шорканья с тетрадками прекратились, и Семенов все подзатыльники раздал — все работают, а мне смешно. Ничего с собой поделать не могу, сел за стол, лоб руками обхватил… Поза все-таки философская… Но тут обозначилась другая опасность. Сперва я о ней хорошо помнил, а тут расхихикался, забылся… Теперь, главное, не заснуть… Сколько там до конца? 10 минут… Кто на этом стуле не сидел, никогда не поймет, что это за труд. А еще тетради… У Семенова ошибок в слове больше, чем букв: истче — понимай, что — еще… Петров — минималист: никогда предложение до конца не допишет. Подруга Спиридоновой всегда сделает только то упражнение, которое ей понравится. Спрашиваю: “Почему понравилось тебе это упражнение?” Раздражения в голосе не скрыл: месяц не мог с психологом расквитаться. Почему давите инициативу и не соблюдаете права ребенка, почему не создаете ситуацию успеха?..
О, манна небесная!.. Благодать на головы наши грешные. Звонок… Теперь журнал поменять. Супруга посмотрела на меня в учительской тещиным инквизиторским взглядом. Можно подумать, она была трезвая, когда била соседа пяткой по щеке… Но однако же возлияние с соседями подействовало на супругу и в творческом плане: что-то там в голове у нее перекрутилось, и в воскресенье утром вместо того, чтобы спать до обеда, она разбудила меня в восьмом часу.
— Спи, котенок. Сегодня нам не на работу.
— Нет! — воскликнула супруга. — Мне приснилось, что мы должны сочинить мюзикл.
— Мюзикл, — обалдел я и проснулся.
— Ну да, мюзикл. Работа нас заела, так что на эту тему и напишем.
— Кому это интересно? — усомнился я.
— Не скажи. Представь: поет хор начальствующих дам:
Все бумажки,
все промокашки,
все зачеты,
все отчеты,
все контрольные работы
вы должны,
вы должны — анализировать…
9.
Мюзикл сочинялся. Не мы его сочиняли — он сочинялся сам собою, почти между прочим. Супруга мне пела на совещании в ухо: “Ах, домашнее заданье!..” — “Кто сказал?”, — пел я в ответ. “Ах, домашнее заданье!..” — “Я не знал”… Ну и так далее. Но разве можно показывать, что тебе приятно в этой жизни? Значит, маску ужаса потерял? Забыл, как она выглядит? Напомним…
— Вы знаете, Аркадий Васильевич, какой у нас есть девятый класс? Никто не хочет вести у них литературу…
Вишня не смотрит на меня. Она говорит не то, что думает. На периферии своего письменного стола Вишня выстукивает пальчиками неофициальный монолог, и улыбочка ехидная настойчиво лезет на ее левую щеку. Это и понятно. Что я о себе вообразил? Что я тут на курорте? Супругу завел, на гитарке бренчу, решил жить в свое удовольствие. Ничего, голубок, Бугор тебе быстро пояснит, что у тебя за работа… Не захочешь на оперативках с супругой пересмеиваться. И отказаться нельзя. Вишня это тонко понимает. Я теперь не хлопну дверью. Ну, что ж… Остается надеяться на план Божественного провидения, а потому никакого самомнения, одно только смирение. Так и зашел в класс. Положил журнал на стол и встретился взглядом с Бугром. Мы посмотрели друг на друга с интересом. Очень сильная личность, полностью поглощенная волей к власти. К власти индивидуальной, готовой смести со своего пути любую другую индивидуальную волю, не говоря уже про мою.
— Почему вы молчите? — Бугор откинулся на спинку стула.
— Откроем тетради и запишем тему урока: “Александр Сергеевич Грибоедов. Жизнь и творчество”.
Бугор не пошевелился, и ни одна тетрадь не открылась. Бугор молчит, класс молчит, и я молчу, потому что внутренний голос предписывает мне молчать. Но я забыл, что в этом классе есть и другие интересные персонажи. И один из них плюнул в меня из трубочки. Хорошо пережеванный кусочек жвачки прилепился на лацкан моего нового костюма, подаренного тещей.
В тещином понимании работа учителя это не физический труд и почему бы не одеться прилично? Но костюм сразу на мне не сидел — понимал: какая у него будет жизнь. Хотя, конечно, все зависит от человека. Взять нашего сантехника… Костюм на нем сидит, как будто вчера куплен, а прическа — будто сегодня из парикмахерской. Он чистит унитазы в жилете, а шланги носит, как королевские регалии. Тетя Дуся про него говорит: “Рудик — король”. Возможно, так оно и было в его прежней жизни…
— Извини, Хоботков, я не могу ответить тебе тем же, — и я снял с лацкана белый шарик.
Хоботков воспринял мою реплику как приглашение к диалогу и снова плюнул. Я опять снял шарик с пиджака и подошел к Хоботкову. Он затрясся, замахал руками, задрыгался — играл. Худой, болезненно бледный, очень непривлекательный ребенок с острым хитрым взглядом. Поди загляни ему в душу. Наконец он устал.
— Ну что, будешь еще плеваться?
Он снова затрясся: откровенно надо мной издевался. Я отвернулся, сделал два шага, и новый шарик прилип к моей спине. Тут я огляделся по сторонам, а чем класс занимается? А ничем… Вернее, кто чем. Меня для них уже просто нет.
Написал я на доске страницы учебника и предложил читать самостоятельно. Бугор достал колоду карт и отвернулся. В конце урока я поставил Бугру двойку. Он сказал, что я идиот, и сделал неприличный жест…
Вот тут наступил момент, когда можно было дать Бугру по физиономии и закончить с педагогической деятельностью, но мне пришла в голову смешная мысль…
— Я поэт… — сказал я грустно. И хохот рванул, как бомба. Я улыбался лучезарно и просто расцветал в этом хохоте.
— Да неужели? — вздохнул уставший от смеха Бугор.
— И теперь ты знаешь, как в обществе относятся к поэтам.
— Ну уж… А Пушкин?
— Я помню чудное мгновенье…
Целую строфу прочитал.
— Лепит муху для дураков… — и Бугор опять отвернулся.
— Он и для тебя написал.
— Чего-чего?
— У бабы Керны ноги скверны…
На этот раз хохот был не столь оглушительным, и звонок его перекрыл. Если бы я стал думать, что происходит, мне бы захотелось выпить, но я решил, что я слишком маленькая величина и надо предоставить событиям течь своим чередом. А вечером в прямом эфире ретивый радиослушатель возмущался: почему учителя не препятствуют потоку порно в журналах и на ТВ, почему они интересуются только своей зарплатой? Наивный чудак. Чтобы общаться с Бугром, надо поглощать не менее двух обедов в сутки. Впрочем, часом позже бывший член правительства заявил, что плакать о судьбе народа преждевременно, потому как все имеют дополнительный заработок. И кто сказал, что нет простора для творчества? Кое-где зарплату педагогам выдают ведрами и гвоздями, а кое-где надгробными плитами местного производства… Правда, этими последними по желанию…
10.
Новый год мы встретили у тещи, в кругу родственников.
— Что это вам так тяжело? Где вы уработались? — привязался ко мне тещин зять, отец близнецов. Он выпил и против педагогов что-то сильно имел.
— Я, Петя, человек слабый, а против тебя и просто неумный. Нет за моей спиной элитного технического вуза. Не могу я усвоить и правовые нормы, и “основы безопасности жизнедеятельности”, и элементы валеологии, и экономические вопросы, и новые информационные технологии, и психологические аспекты… Ну не могу и не хочу. А это плохо, Петя, очень плохо… Ты знаешь, что такое валеология?
— Чего? — рыкнул пьяный тещин зять, почти отрыгнул.
— Новая такая наука. Ты целостный человек или как?
— Я… — и он махнул рукой, — иномарками торгую. Понимаешь, какой бизнес?
— Значит, нецелостный. Но тебя в твоей организации не призывают к другой жизни: понимают, слаб человек, а когда еще и кушать хочет — вдвойне слаб. Вот что ты будешь делать, если в тебя плюнут?
— Прибью, — и он допил.
— Вот видишь, Петя, ты не педагог, — и я тоже допил.
Мы налили еще. Петя сказал, что работа у него дерьмовая, но теперь мы родственники, и он меня не оставит. Когда теща зашла на кухню, мы обнимали друг друга и никаких претензий по части работы друг к другу не имели…
А сегодня уже рождество. Вчера Петя привез ящик тушенки, ящик оливок, три палки копченой колбасы, окорок и водку. Мы с супругой музыкой занимались. Надо видеть супругу в гневе: “мысль семейная” ей до такой степени противна, что она готова была вытолкать родственника в шею — вместе со снедью.
— Если ты еще нам что-нибудь приволокешь…
— Лида, задарма досталось.
— Нам ничего не надо, — упрямилась супруга.
Тещин зять мне маячил, но я только плечами пожимал.
— Все забирай!
— Да брось ты, Лида. Чего ты корчишься?..
— Окорок нам не повредит, — заметил я, более не в силах выдерживать мясные запахи.
— Ну ладно…— сдалась супруга, — давай окорок и банку оливок — и плыви домой.
Я помог снести груз в машину.
— Знаешь, она все-таки не совсем…
— Так ведь и я не в норме…
Но тещин зять, деловой человек, он даже и не улыбнулся.
— Тушенку матери отвезу, она вам потом будет в сумку складывать. Съедите.
— Съедим, — согласился я.
— А может, раздавим? — и он вытащил бутылку.
— Ты на машине.
— Мне тут ехать два метра.
— Не могу, — честно признался я, — музыкой занимаемся… А когда музыкой занимаешься, ничего вокруг уже не видишь: безразличие наступает к любому общественному устройству.
— Да ну? — зять хохотнул и сел в машину.
На слово он мне, должно быть, не поверил, но проверять ему опять же некогда. Однако мне показалось, что нашему проворному зятю приятно иметь блажных родственников, потому что напоследок он протянул мне еще и палку колбасы.
11.
Первый февральский вечерок выдался — не обсказать… Соседка согласилась с нами выступить. Платье у нее нашлось почти шикарное, с разрезом на бедре. Играли мы на вечере встречи, посвященном годовщине не запомнил какого учреждения. Какая-то подруга тещиной подруги нас на серебряной свадьбе присмотрела и пригласила. Собрались сотрудники разных полов и возрастов. Все, как положено, и очень неплохо. Дискотека в соседнем помещении… А мы — камерно, между кадками с теплолюбивыми растениями. Супруга попробовала инструмент, я подтянул струны, но мне почему-то показалось, что нам не заплатят, так поиграем, по-приятельски, за ужин, и все удовольствие. Дискотека гремела свое, мы в нашей нише свое, публика рассредоточилась. Я играть играю, а соседкина коленка прямо у меня перед глазами сверкает. Ясно, не только меня притягивает. Играю, играю — ну и оттянусь за чьим-нибудь взглядом. Кто там на соседку глаз положил? А тут смотрю, эдак сбоку мне кто-то маячит… Ну анекдот и есть анекдот. Соседкин муж…
— Девочки, перекур.
Выхожу в коридор.
— Аркадий, я тут с нашим главным бухгалтером… Перерыв там устройте и к нашему столу. Вы тут за какой интерес?
— Хотелось бы супруге на сапоги, — искренне признался я, — но сомневаюсь…
— Разберусь.
Я вернулся и сказал, что нас пригласил Алексей, что он там с бухгалтером и компанией.
— Кто? — не поняла супруга.
— Муж…
Подошли, представились. Деловой разговор свернулся. Бухгалтерша с соседкой раскланялись — знакомы. Выпили. Сосед пригласил супругу на танец. Я — соседку. Когда развлекаться не имеешь в виду, тогда и весело. Мозги у соседки: они там и с Гегелем и с Бодрийаром… А чувства у нее в полной прострации — сплошная стихия, но аккуратно загнанная в резервацию. У супруги по части мозгов я ничего сказать не могу — у нее откровения: пришло, показалось, во сне приснилось… А что касается чувств? Смотрю на нее и тоже понять ничего не могу. Сосед супругу к себе не прижимает, тоже, видать, не понимает и одной рукой что-то ей там в воздухе рисует… Другой, правда, не удержался и такой мелкий жест, но характерный — проверил жировую прослойку на ее ребрах. Что и говорить, супруга нежирна: обнять и заплакать… Бухгалтерша показала нам затылок, волосок к волоску, в руке сигарета и очень так не торопясь с кем-то беседует. И подумал я, не будет у меня никакого гамака на острове в Тихом океане, и нечего по чужим мозгам шарить: лучше попросту прижать к себе соседку — что есть, то и есть… “Вот так и возникают групповые браки…” — решил я, продолжая следить за соседом. А тот рисовал и рисовал перед супругой воздушные замки. Домой мы вернулись в соседской машине. Вез шофер. Бухгалтерша скрылась в другом авто, помахала всем рукой, и не пробуй что-нибудь прочитать в ее улыбке. Коммерческая тайна женщины новой формации. Хотя и лет ей под пятьдесят, но вот как-то обернулась.
Дома я достал конверт, который мне вручила подруга тещиной подруги, вручила как безделку, так же я его и вскрыл и чуть не порвал купюры. Две наших месячных зарплаты…
— Что это? — удивилась супруга.
— Это твои сапоги… — задумчиво сообщил я.
А когда ехали в машине, сосед сказал, что мы непременно должны поехать к ним на дачу и вымыться в бане, потому что баня у них не просто так, а с бассейном. Хорошо можно расслабиться и без условностей… Эта неделя у соседа в напряге, на следующей — он в командировку, а там праздник. День защитников Отечества. И сосед мне подмигнул — разве мы не заслужили праздник? И к жене: “Ира, мы праздник заслужили?” Соседка наклонилась к супруге и сказала, что он пьяный и теперь будет со всеми целоваться. И точно, сосед вылез из машины, расправил плечи и сказал, что любит всех нас. И жену свою он любит и поцеловал ее. И меня он любит, и никогда он не думал, что вот педагог… Дальше не договорил, но обнял и поцеловал. И конечно же, он любит мою супругу… Но тотчас же целовать не стал, а взял под руку, и что уж он ей шептал за нашими спинами, пока мы добирались до лифта, не знаю. На площадке он-таки супругу обнял и со вздохом передал в мои руки. На том и расстались…
12.
Интеллектуалка Ивлева спросила, как я отношусь к мнению радиожурналиста “Свободы” Бориса Парамонова по поводу репрессивного гомосексуализма Лермонтова. Я ответил, что сдержанно отношусь. Отец у Ивлевой — историк культуры, опять же элита. К нам грешным, понятно, как относится. Хотя, может, и грешу. Но все равно ввязываться с ним в дискуссию о Борисе Парамонове не хочу. И вообще, честно скажу, чем меньше я этих родителей вижу, тем мне легче. Смотрят они на меня опять же как на урода, а я, даже мороз по коже идет, по рекомендации администрации должен проводить с ними воспитательную работу. Ну что я могу сказать Бугру-старшему? Он спортивный зал отремонтировал на левые деньги. Он в районе авторитет. А я кто? Крепостной человек? Хотя и талдычат мне на оперативках, что я субъект, но я сомневаюсь. Опять же рефлексирую…
Но февраль опасный месяц… Тяжелый этап нашего учебного марафона. Момент, в который сломиться ну просто ничего не стоит. Просто тьфу… Все это чувствуют. Технический персонал в субботу перепил. В понедельник двух дам уволили. Я им искренне сочувствовал. Еще в бытность моего проживания с Александрой Федоровной, в первую мою пробу работать в школе, я покинул школу именно в феврале. Неделю до конца не дотянул. Весну встречал в отдельной палате Киприяных дач. После глубокого запоя с видениями. Я бы официально запретил проводить в это время всякие мероприятия с педагогами. Это время, когда надо на себе сосредоточиться и понять — пора переходить на второе дыхание. И конечно, лучше в себе силы найти, нежели откуда-то со стороны. Потому что со стороны может выйти сильное заблуждение. Но кто меня будет слушать? Ленивого, не жаждущего ни самообучения, ни самоанализа…
И потому все на лекцию по экологии человека… Выпить я не успел, и желчь во мне разлилась. Оптимистичная толстуха в петушиной кофте взахлеб рассказывала, как она боролась и металась, чтобы предмет ее борьбы признали наукой. Вся из себя: гордится собой, своей толщиной, своей одышкой и рассуждает об экологии человека. Оказывается, человек не только биологическое существо, но еще и социальное… Я просто отказываюсь верить своим ушам. Но нет, нет духовного вектора у этого животного. Ничего наука об этом не знает… Зря не выпил. В общем, встал и вышел, да так, что табуретка на три метра отлетела. Супруга вылетела следом, я не выдержал и плюнул в угол.
— Ну чего ты завелся, Аркаша? Скажут потом, что некоторые педагоги оплевывают углы.
— Да пошли они все со своей наукой… — и послал, но супруга обиделась.
— В парадной оболочке тоже есть своя правда… — вдруг сказала она.
— Что, что? — не понял я.
— Когда говорят, что все хорошо, это внушает оптимизм.
— А скулы не сводит от этого оптимизма?
— Но ведь это наши личные проблемы, и они никого не интересуют.
— Ладно, идем обедать.
За обедом я спросил:
— Ну, что, поедем с соседями в баню?
— Как хочешь.
— А ты хочешь?
— Мне все равно.
Ей все равно… Я — идиот. Я женился на ее безумном Даре, не вписывающемся ни во что. Я надеялся, что он держит ее железной хваткой. И вот на тебе: парад внушает оптимизм. А что значит для нее парад? Ну что ж, если миндальные глаза соседа переплюнули весь Верхний план, я сдаюсь. Я запью так, что она быстро соберет свои вещички и сбежит к мамочке.
— Поедем…— сказал я и хотел плюнуть, но проглотил.
13.
Окна нашей квартиры выходят прямо на окна школы. И эти окна не гаснут когда до семи, когда до восьми, а то и до девяти вечера. Упрекают. А как же ты? Но я несознательный, я не переживаю. Я смотрю в эти окна и размышляю… Моя мама вышла замуж за поэта-песенника средней руки. На каком-то слете он ее увидел, прозрачной внешностью восхитился и женился. Два года прожил и ушел. “Ну не могу, понимаешь, не могу, — говорил он мне, уже взрослому, пятнадцатилетнему, — мать твоя святая, но жертва… Она не живет, а горит… Но знаешь, не тем огнем…” Я его понимал. Рядом с учительницей, добросовестно исполняющей все предписания, жить негде. Это как военная служба или монастырь. Другому надо принести жертву. Не каждый может. Вчера расслабились. Пришли на оперативку с мыслью: а можно ли нас еще чем-нибудь удивить, еще как-нибудь оскорбить, может, еще чего-нибудь мы не видывали? И ошиблись. Можно, еще как можно. Вишня зачитала выдержки из проекта новых требований к здоровью учителя. Задумались где-то там наверху, а не проверить всех педагогов на туберкулез, на сифилис, на невменяемость, на алкоголизм?.. Попутно если выяснится, что ты плохо видишь, или плохо слышишь, или с горлом у тебя хронические осложнения, то лицензию на здоровье не давать. Гнать, стало быть, из образовательного учреждения — на все четыре стороны… Без выходного пособия или как? И кто-то сказал или уж оно само повисло в воздухе, не само слово — Администрация, а какое-то предельно плотное понятие о нем… Вишня задергала губами, сморщилась, бумажку со стола уронила. Напросилась… А нечего было читать с удовольствием.
— Это кабак, — сказал я.
— Что? — не поняла супруга.
— Работать пойдем в кабак. Ни планов тебе, ни самоанализов.
Вообще говоря, идея…
А сегодня горят окна у Северины, ее прозвище — Кутузов. И Бугор стоит перед ней навытяжку, уважает характер. Ей семьдесят пять лет, она воевала в зенитных войсках. И в отставку не собирается. Железное поколение предпочитает погибнуть в бою. Нам с ними не тягаться… Из-под арки вальяжно выкатила соседская машина и медленно подъехала к подъезду… А сам сосед намылился в Париж. На две недели. По делам. Но через туристическую фирму… Вчера он объяснял нам тонкости этой комбинации, в тот момент, когда дверь опять-таки заклинила, как бы возражая… Но бороться с дверью сосед не хотел, ослепительно белый шарф, новый, уже не абы как болтался между полами опять же нового пальто, а со значением — он тоже собрался в Париж. За дверью повизгивал Мишка, а сосед из-под пушистых ресниц как-то так, мимоходом, взглянул на сапоги супруги и вздохнул. Ну, не те сапоги… Да, не те и не на те деньги купленные, и вовсе не купленные, а доставшиеся от старшей сестры. А на те деньги мы купили музыкальный компьютер. Про баню разговор не зашел — баня с Парижем не конкурировала. Я был просто восхищен, потому что уверен — это и есть вмешательство Верхнего плана. Прилюдно я бы не стал этого утверждать, но про себя — на все сто…
Настроение у меня оптимистическое. Все-таки есть что-то там наверху. И мы там не безразличны…
— Котенок, у Северины, все еще в окнах свет.
— Она забыла погасить. Позвони сторожу.
14.
Отрок, невероятно музыкальный, возится на полу с конструктором, а бабушка жалуется мне, что внуки ни в какую не хотят заниматься музыкой. Пока супруга роется в нотах, старая дама показывает фотографии: на них она молода и очень привлекательна — каким только знаменитостям она не аккомпанировала… И особенно ей обидно, что слух у внуков абсолютный и руки — особенно у старшего — просто редкостные руки для музыканта. И все пропадает — мир идет не туда.
— Ну а джаз? — осторожно спрашиваю я.
— Ну хотя бы и джаз, — кивает старая дама, глядя на отрока, которому наплевать и на джаз.
— Хотите пари?
— Пари?
— Лида…
Супруга садится за инструмент.
— Она вовлекает на все сто.
И точно, отрок поднял голову, почесал за ухом и застучал деталями конструктора.
— А что, если ударник? — соблазнительно улыбаюсь я.
— Ну, и ударник…— размышляет старая дама, покачивая головой, а потом наклоняется ко мне и шепчет: — Зять хочет, чтобы он стал архитектором, а дочь надеется на медицинский… Не дают ребенку ни минуты покоя — то конструктор, то компьютер, а ему еще только пятый год пошел…
— У всех свои надежды, — киваю я.
— У вашей супруги есть методика?
— О, да… Ее племянники извлекают ритмы из всех предметов.
— А что, если Шушик…
Назавтра Шушик пришел к нам в гости. Методика у супруги была одна: я занимаюсь, а ты, если хочешь, около меня учись, а не хочешь, как хочешь. Шушик, ребенок избалованный, не сразу понял. Решил, что он тут самое перспективное существо, на развитие которого все должны работать. “Что?..” — искренне возмутилась супруга, когда ученику надоело играть роль остинатного баса. Шушик посмотрел на нее из-под белесых ресниц и еще раз нагло брякнул не по той клавише. “Еще?..” — обалдела супруга, и я понял, почему она безразлична к потомству. Вот появится такое маленькое существо и автоматически станет приоритетной формой для Верхнего плана: ему будет поручено развитие, а материнская форма должна будет пожертвовать собой. Идея сотрудничества виделась супруге проблематичной. Однако Шушик недаром все-таки тонкий ребенок: мирно посмотрел на супругу, хлопнул белесыми ресницами и сказал, что больше не будет…
Позвонили. Я пошел открывать дверь.
— Аркадий Васильевич, — соседка так и не перешла со мной на ты, — не съездите ли вы со мной в аэропорт? Шофер Алексея уехал к родственникам, а я одна не люблю ездить за город.
— Как, уже две недели прошло?
— Да.
— Ну, конечно, Ирочка. Во сколько?
— Через час. Я просигналю из машины. Алексей будет рад вас видеть.
— Ну не знаю, как мы ему покажемся после Парижа…
Соседка вела машину уверенно, и выглядела она очень хорошо, но меня, признаться, раздражало, что пришлось ехать в аэропорт. Ясно, что и пить придется, а завтра все настолько будет противно — не пересказать. Супруга тоже это чувствовала. И какого черта мы с ними связались? Опять же Пол попутал — соблазн чувственной жизни…
Сосед вышел нам навстречу не потерявшим в Париже своего природного румянца, но вот шарф меня поразил… Я сперва и не понял, что с ним произошло. Он был чистым, но как-то без прежнего облика. Складывалось впечатление, будто шарф очень сильно себя повел и основательно дошел, а чистка хотя и стерла все грубые обстоятельства, но прежнего здоровья ему не вернула. Между тем сосед и в самом деле оказался нам очень рад, и всех нас перецеловал, и сказал, что вот прямо сейчас мы поедем и отметим…
— Нет, — возразила супруга, — нам завтра на работу.
Что мне очень нравится в супруге — она пытается не повторять прежних ошибок.
— Хм…— сообразил сосед, — мы и здесь отметим. Багаж подождет.
И соседа разнесло на отечественной почве, в ресторане родного аэропорта. Впечатления лезли из него в форме односложных восклицаний. Париж! Опера! Монмартр! Версаль! Людовик!..
— Который? — не без иронии уточнила соседка.
— Да, Людовик… — повторил сосед, номером Людовика не обеспокоенный, — умеют все-таки люди жить.
А я думал, чем для нас обернется этот дружеский ужин? Что нам возвратит Верхний план? В машине сосед открыл коробку и принялся угощать супругу конфетами, между тем рассказывая, что в Париже у всех нормальных людей гаражи под домом. Соседка сказала, что дважды звонили по поводу квартиры с подземным гаражом.
— Сколько?
— Дома разберемся, — возразила трезвая соседка.
Я просто угорал. Мне хотелось остановить машину и идти домой пешком. Меня душило. Если бы я не живал в двухэтажной квартире Алесандры Федоровны, я бы мог подумать, что это зависть. Супруга за моей спиной молча ела конфеты.
— Ну вот теперь я приехал, — воскликнул сосед, — и в субботу мы в баню…
— В эту субботу, — сообщила соседка, — на дачу поедет Марина с Владиком.
— Ну, тогда в следующую, — неожиданно твердо сказал сосед, и супруга конфетой поперхнулась.
А как же? Перед съездом на квартирку с подземным гаражом — на десерт: банька без разных там церемоний… Так противно мне давно не было. Причем от самого себя. Сосед — он живет по средствам. Фирмой владеет. Это его дела… Но как легко он вовлекает нас в свои удовольствия? Супруга сняла в коридоре дубленку, опять же доставшуюся ей от старшей сестры, не удержала и уронила на пол. Я поднял дубленку, повесил на вешалку. Смотреть на углы нашей не до конца отремонтированной квартиры мне было противно, а ведь еще сегодня утром все казалось весьма сходно. Супруга тоже была выведена из себя и более того…
Вскоре после той ночи, когда соседа били пятками, супруга несколько дней играла нечто, о словесном источнике которого говорила туманно, и наконец сказала, что это вовсе не на слова. Звуки ласкали друг друга, мелодия обволакивала бархатный бас… К счастью, у нас нет привычки выяснять обстоятельства до последней точки. Поиграла она эту мелодию и бросила. Может быть, и сегодня с порога надо было кинуться к инструменту, но сегодня оказалось поздно. Миндальные глаза соседа толкнули нас друг к другу… В этом сексе было что-то отчаянное и жесткое. Он пришел к нам извне и отчасти напоминал запой… Что ж, в культуре бедности секс не может быть очень тонким удовольствием…
15.
Научно-практическая конференция… Коллеги подготовили с учащимися по пять рефератов, а я и от одного хотел отвертеться, но интеллектуалка Ивлева сказала, что ее интересует жизнь и творчество А.С. Грибоедова. После прочтения “Смерти Вазир-Мухтара” она заявила, что Софья умнее Чацкого: она контролирует ситуацию и понимает, что он сделает ей ребенка, соскучится и отъедет куда-нибудь разбираться со своей сложной душой… До этого момента, я полагал, что мы будем писать реферат втроем, но помимо историка культуры в этих жестких выпадах чувствовалось еще чье-то влияние. Развернул журнал на странице — сведения о родителях. И что же? Мадам Ивлева — генеральный директор ООО… Меня втягивают в семейную коллизию. Мадмуазель Ивлевой необходимо сделать выбор модели поведения: презирать ли ей мужчину со сложной душой, стать ли при нем жертвой или начать зарабатывать деньги, чтобы обеспечить ему спокойные искания? Проблема в том, что просто плюнуть на мужчину со сложной душой мадмуазель Ивлева не может… Очень долго мы обсуждали вопрос: почему не спешил Александр Сергеевич с уже подписанными бумагами домой? Очевидно ведь, что не торопился: испытывал обстоятельства, растягивал возможное до невозможного. Перегнул… Я утверждал, что прежде всего им двигал писательский интерес: такой сорт любопытства, который пренебрегает выгодой и пытается стереть отличие реального от воображаемого — довольно опасное занятие. Но тогда зачем он женился? Развлекался бы с балеринами… А кто знает свою судьбу? Многие предчувствуют… Мне удалось, однако, склонить строптивую ученицу рассмотреть жизнь Грибоедова как попытку целостного человека ассимилировать все стороны жизни: не поэт, музыкант или чиновник, а все вместе…
Реферату присудили третье место, и я несколько вырос в глазах коллег. Так сказать, приобщился. Однако как раз с приобщением у меня вопрос. Я бы, может, и хотел приобщиться, и вовсе раствориться — принять роль общественного животного, и много раз пробовал, но… В качестве общественного животного я теряю жизнестойкость и падаю в запой. Кстати, вспоминаю лекцию по атеизму, прослушанную в самом застое: она произвела на меня впечатление далекое от того, к которому стремился лектор. Он объяснял нам, чем плох верущий на социалистическом производстве. Сперва, конечно, чем хорош. А всем: не пьет, не курит, не сквернословит, жену не бьет, норму выполняет, рабочее место содержит в порядке. И с ним все-таки надо бороться… Потому что он безразличен к общественным проблемам: к авралам, к сверхурочным работам, к субботникам и воскресникам — время, которое он отдает Богу, он не отдаст никому. И потому он социально несознательный элемент. Помнится, я восхитился верующим: удалось-таки ему увернуться от полномасштабного строительства коммунизма. В каком-то смысле я тоже стал верующим… Правда, заниматься выбором веры считаю излишним. На ироничные замечания по поводу самодела не реагирую — не хочу подвижную формулу моего индивидуального существования заменять на жесткий стандарт. Пусть моя вера эклектична, невысказанная вовне и нераскритикованная, она служит только мне и есть моя сердцевина, по поводу которой я имею право не давать никакого “творческого самоанализа”… Но, известно, почивать на лаврах в этом мире — не дано. Только худо-бедно установится некоторое равновесие, как…
Суббота приближалась. Верхний план, разумеется, что-нибудь подбросит: супруга там на учете, но за инфантильность все равно придется расплачиваться — это я усвоил. В среду встретил в магазине соседку: вместе стояли за хлебом. Она сказала между прочим, что Алексей вчера купил новые веники… И так посмотрела на носок своего сапога, что я подумал — непроста соседка. Все она, разумеется, просчитала, и тень улыбки, не то чтобы пренебрежительной, но понимающей разницу между нами и ними, эта тень лезвием обрезала крепления гамака на воображаемом острове…
А в пятницу вечером пришел сосед. Мы с супругой замерли. Сосед снял пальто и попросил тапочки. Я подал ему старые кроссовки, он не поморщился, надел и аккуратно завязал шнурки. Румянец соседа меня возмущал, он как бы кричал, что против всех — прав и потому все будет так, как он захочет.
— А где Ира? — спросила супруга.
— Не знаю.
И сосед пошел на кухню. Мы за ним следом.
— Лидок, сковородку. Будем рыбу жарить.
— Я жарить рыбу не умею, — заявила супруга.
— Она и чистить не будет, — с удовольствием добавил я.
— Мы сами… — миролюбиво кивнул сосед.
Да, обрадовались мы вчера раненько. Просто заливались смехом на оперативке, когда Вишня сказала, что эта суббота — родительская и кто еще не пригласил родителей в школу, следует пошевелиться. Ну а потом посещение неблагополучных семей… Все, понятно, загрустили, а мы в смех. Верхний план опять показал фигу соседу. Но и сосед не прост… Рыбу он разделывал виртуозно. Супруга ушла в комнату, открыла крышку инструмента и закрыла, почти бросила… Ничего нам не сказала, оделась и ушла.
— Аркадий, — сказал сосед, — так жить нельзя.
— Ты о чем? — расхохотался я.
— Я предлагаю вам работу. Тебе в нашей фирме, а Лиде в детском саду. В частном. Приличная зарплата.
— Мы подумаем, — кивнул я.
— Нет, — сказал сосед, — это серьезно.
— Но нам нравится работать в школе, — вдохновенно возразил я.
— Каждой женщине хочется прилично одеться…
— Мало ли чего кому хочется. А Верхний план?
— Что? — спросил сосед.
— Верхний план…
— Ты веришь? — и он бросил на сковородку очередного карася.
— Верю, — я дочистил своего и тоже бросил.
— А во что?
— В частности, в то, что незаконный секс запрещен.
— Ну… — вздохнул сосед, — мы ведь здесь все одна семья. Возлюби ближнего своего как себя самого.
— А как насчет — не пожелай жены ближнего своего?
— Узкое место…
Когда супруга вернулась, мы были уже хорошенькие. Сосед в большей степени, он пил с удовольствием, а я так себе… Супругу усадили за стол, она ела карасей из рук соседа, и щеки ее розовели. Сосед налил супруге пива, и мы все выпили. Я расслабился и перестал сопротивляться течению событий. Не мы к соседу пришли — он к нам. Гнать человека нехорошо. Ну а Верхний план — он не дремлет… И в конце концов супруга сочинит еще какую-нибудь эротическую пьесу.
— Теперь кофе будем пить, — сосед вытащил из мешка банку кофе, ананас, коньяк и конфеты.
Мы с супругой занемели, но залаял в коридоре Мишка, и супруга бросилась к дверям.
— Нет, — сказал сосед, появившейся в дверях соседке, — сегодня я остаюсь здесь в гостях, а ты, если хочешь, спи на матрасе.
— Тебе два раза звонили из офиса, — невозмутимо доложила соседка, — и еще позвонят… Ты им срочно нужен.
— Да, не оставят в покое, — вздохнул сосед, — что-то не получается с баней — завтра саммит с конкурентами.
— Двойная страховка… — кивнул я.
Сосед не вник, но наотрез отказался забрать что-нибудь со стола.
16.
И вот последний перекур в нашем марафоне. Весенние каникулы. На этот раз мы с супругой избежали “педагогической жизнедеятельности”: заработали отгулы и неделю будем сидеть дома. Только на свободе и понимаешь, как ты был зажат и задерган. Я два часа сидел в ванной. Оказывается, медленно мыться — приятно, а ведь забыл. Супруга тоже спросонья не кинулась к инструменту. Пьет соленую воду и делает гимнастику. Отпадение от общественной функции очень благотворно. Оказывается, в первую очередь я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Просто откровение… Однако не всем так повезло. Кто там, на педагогических чтениях, те, может быть, опомнятся только летом. Но опять же и соблазны. Не так мы планировали провести каникулы. Не так… Только два дня и прошли в неторопливом порядке, но энергия, накопленная за эти два дня, пошла не на сочинение мюзикла, как мы надеялись… Соседи готовились к переезду, и в среду они пригласили нас в гости забрать подарки: шкаф, стол, два кресла и обои. Я сел в одно из этих кресел, не в силах представить расплату…
— Мы не можем принять подарки, — возразила супруга, почти упав в другое кресло.
— Почему? — удивился сосед.
— Я не могу этого объяснить… — и супруга посмотрела на меня.
Я мог кое-что объяснить, но не до конца. Зачем нас притягивать к соседям, а потом наказывать? Кто нас дрессирует? С другой стороны, выбор, конечно, за нами. Но мы не можем сказать соседям — нет. В присутствии соседа мне уже не хотелось сопротивляться ничему. Чувственная сторона во мне и в супруге была несколько ущемлена, но не потому, чтобы мы сознательно ее ущемляли, просто у нас не было энергии ее поддерживать: мы выживали, мы вырывались из реальности, которая нас давила, а чувственность — это роскошь раскрепощенного сиюминутного бытия… И чужая чувственная энергия нас захватывала почти фатально. Всякая односторонность наказывается.
— А это бартер, — возразил сосед.
— Какой? — поинтересовался я.
— В клубе у нас будете играть.
— В клубе? — удивилась соседка.
— Разве я не говорил тебе? — и от неискренности румянец соседа побагровел.
Мы приняли подарки. Обои клеили, двери и пол красили — и все в очень приподнятом настроении. Казалось бы, а что плохого? Есть и за соседом своя правда… В субботу утром у меня заболела спина, но я еще пошел красить кладовку. А в воскресенье меня разбило основательно. Едва я прикоснулся к струнам, такая пошла стрельба в руке: тут-то я и опомнился. Теперь лежу в раскладном кресле в единственной позе, которая не причиняет мне боли. Обострение шейного и грудного остеохондроза. Заслужил… Созерцаю нашу комнату, оклеенную новыми обоями, с покрашенными дверями и полом. Лепота… Глаза не верят. И сердце не радуется. Надо отдать должное супруге, она расстроилась до слез, когда поняла, что я не могу исполнить даже самый простой аккомпанемент. Где уж мне теперь изобразить: “О гитара, бедная жертва пяти проворных кинжалов”. Приятно, однако, слышать, что эротическая пьеса без слов энергично выдыхается с каждым новым пассажем. Наконец супруга решила ее бросить. Вздохнула, еще раз выиграла тему. Ну, нет и нет. Перекрыли кислород. И она расстроилась, почти до паники. Я это понимаю, кажется, что больше ты уже никогда ничего не сможешь. Пустота… А завтра в школу. Первое апреля. Называется, накопили сил. Да, отпадение человека от общественной функции Администрации невыгодно — куролесит человек. Не всегда вверх получается, случается, и вниз. Утешать супругу бесполезно. В отчаянии она села читать дамский роман.
— Ну, что это такое? — сказала супруга, явно недовольная романом.
— Это не наша правда, — вздохнул я.
— Что?
— Да это все.
— А клуб?
— Придется играть. А вообще-то с глаз долой из сердца вон.
— Ты о чем?
— Обо всем… Лучше послушай. Африканский поэт Ричард Мбала. Деревенский блюз. И я запел:
Вот тут и думай.
Соображай.
Какие нынче виды на урожай.
И где тут счастье,
И где успех,
И где оно, процветанье для всех!
— Ну, ничего, — согласилась супруга, бросила книжку и пошла к инструменту.
17.
Болезнь смиряет. Сидишь в очереди к врачу и со всеми свою очевидную общность ощущаешь: все мы от одного корня. Даже и смешно смотреть на тех, кто суетится, вперед в кабинет лезет — откреститься хочет от естества. Но тот, кто спешит, уже выздоровел и отпал. И точно, как только боль утихает и тело перестает мешать, — извольте думать о своем индивидуальном существовании, о его цели и смысле. И никакая общность этот вопрос не решит. Пришло время, и я отпал. Опять приходится думать: что я тут делаю? Или чего я тут не делаю?
В районе нашем за несколько дней до выборов убили кандидата в депутаты. Сицилия… И все друг друга знают. В парламенте передрались депутаты. А в школе карантин: свинка и гепатит.
Мы идем на репетицию последнего звонка.
Но мюзикл — эта мечта, этот сон, для которого нет почвы… Он тревожит, бродит в сознании и вновь засыпает.
Супруга напевает мелодию для трубы, которую она сочинила на компьютере. На одну-единственную фразу: “Вот и уходим…”
— Знаешь, котенок, а не сочинить ли нам мюзикл “Репка”?
— Репка?
— И стишки и музыка — все легко и почти безответственно. Минут на двадцать.
— Ты серьезно?
— Минималист Петров будет дедом. Хитрая Спиридонова — бабкой. Габриэла — внучкой. Шушик — мышкой…
И тут супруга разрыдалась. Плотник дядя Миша сидел на корточках у дверей школы и курил. Почти как Диоген, вылезший из бочки. Весь год я восхищался его неторопливой походкой и его манерой вставлять замки так, чтобы они открывались только в борьбе.
— Да брось ты его, — сказал дядя Миша, — чего слезы лить — весна.
Супруга рассмеялась и обратила внимание на весну…
18.
Отрабатывать бартер пришлось после майских праздников. Клубные двери. Дверные ручки. Бесконечные дорогие мелочи, вставленные, вкрученные и сверкающие, и кажется, даже стерилизующие воздух блеском и новизной. Но мы не в гостях… Нас проводят по служебному коридору в предбанник перед сценой. Супруга переоделась. Однако ее новое платье выглядело здесь уже не таким нарядным — перешитое из старого, оно не выдерживало натиска блеска и новизны.
— Только не спеши. И не нажимай…
Она кивнула, но я был уверен, что она меня не послушает. Ей хотелось какой-то необыкновенной победы. Мысль, что мы тут мебель отрабатываем, похоже, совсем ее покинула. Мне оставалось гадать, с какой стороны придет поражение. В паре с нами выступал квартет. В самом почтенном участнике я узнал преподавателя политехнического института.
— Старое будем играть, — грустно поведал он, — когда-то это было здорово: собирали с пластинок, с записей — кто что найдет… Потом лет двадцать собирались все больше по юбилеям. Последние два года подрабатываем. А вы?..
— Я романсы пою. Супруга сочиняет.
Мы начали “Ночным дождем”. Дождем африканского поэта Жан-Батиста Тати-Лутара. Дождь, который “служит пламени и сердцу, в котором бьется, и волнуется, будто женщина всем телом…”. Мы заливаем зал и бар тропическим дождем, эротические мотивы которого сверкают в бокалах и сталкивают дрогнувшие руки. Аплодисменты нас вдохновили, но тут в одной из арок, отделявших зал от бара, появились двое, чей вид ударил супругу в сердцевину ее ослепленного сознания. Это был сосед со спутницей. Спутница, как я правильно угадал, была его дочерью. Высокая, на два пальца не дотянувшаяся до отца, в открытом платье, из которого радостно выкрикивало тело. И конечно, румянец — натуральный, наследственный во всю щеку. Ресницы супруги дрогнули, и она отвернулась к инструменту. Да… Или —или… Не два горошка на ложку… И мы погрузились в этюд с переменным ритмом: он превратился в лабиринт, и обреченность бродить по нему, так остро переживаемая супругой, придавала звукам пронзительность и почти визуальную ощутимость линий и углов. В этих переходах сгорело ее разочарование. И то, о чем я рассуждал отстраненно и почти иронично — о Верхнем плане, пролилось на меня звенящим потоком… И теперь я знаю, пока музыка звучит, я абсолютно свободен.
19.
— Ну расскажите нам, как становятся поэтами.
— Поэтами не становятся. Незачем становиться поэтом. Это иногда с кем-нибудь случается. Почти казус…
Последнее сочинение. Последнее собрание. Последняя экскурсия…
Легенда о неизвестном архитекторе-узнике, построившем дворцовую усадьбу на Вознесенской горке, многих настроила на меланхолию. Неужели только из крайней неволи может возникнуть импульс такой творческой силы? Несмотря на свою очевидную реальность, усадьба виделась сном, готовым исчезнуть в любой миг: вот она поднялась по Вознесенской горке, оторвалась и растворилась в воздухе…
— Может быть, поэт — это вечный двигатель, который преобразует энергию печали в энергию радости?
Последний урок. Все. Финиш… Марафон завершен. Экзамены — это раздача призов. Я поставлю недостающие запятые в работу Хоботкова, и он получит свою незаконную тройку. Но все это уже судейская канитель. А сегодня Александр Сергеевич Пушкин. Мы читаем наизусть отрывки из “Евгения Онегина”. И среди нас… Сидит развалившись, слушает через силу, брови дугой выгнуты, глаза сверкают, ноздри в негодовании раздуваются, рука только что роман с парты не бросает. Кому все это вы рассказываете?.. Онегин — собственной персоной. К сожалению, “богат, хорош собою Ленский…” — это не про нашего поэта, и Ольги Ларины смотрят на кого попало. А Башня давит меня своими огромными маслинами и телепатирует — бред все это, бред. Не верю. Ну, ни в ком себя не видит. Говорю ему: “Представь, станешь ты президентом баскетбольной лиги, объездишь весь свет, стукнет тебе 35 лет. На ком ты женишься в четвертый раз?”
— На Лариной Татьяне, — хохочет Онегин.
Татьяны Ларины вздрогнули и посмотрели на Башню.
— Башня женится на мне, — объявила Габриэла. Никакого аналога в отечественной литературе этому созданию нет.
— Это в первый раз он женится на тебе, — уточняет Онегин.
— А ты молчи, придурок, — кричит Габриэла, оскорбив разом всех Лариных Татьян…
И я заканчиваю под общий смех:
Простим горячке
юных лет
И юный жар, и юный бред.
1999 г.