На вопросы отвечают Р. Арбитман, М. Литовская, В. Блинов
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2002
В начале нынешнего года редакция обратилась к ряду писателей, критиков и литературоведов (многие из которых являются постоянными авторами журнала) с просьбой ответить на вопросы нашей литературной анкеты. Ответы первых семи авторов были напечатаны в прошлом номере “Урала”. В этом номере мы завершаем публикацию ответов.
1. Когда, на ваш взгляд, завершился “литературный” XX век? Совпал ли он с хронологическим XX веком?
2. Как вы думаете, кончилось ли время русского литературного постмодернизма вместе с концом XX века?
3. Видите ли вы какие-то принципиально новые тенденции в сегодняшней российской словесности?
Роман АРБИТМАН,
критик (Саратов)
1. Есть ощущение, что в нашей литературе XXI столетие еще не наступило, и когда оно наступит, неясно. Перспективы не радужные: весь ХХ век прошел под знаком размежевания двух типов словесности — элитарной и массовой.
Первая, эволюционируя, становилась все сложнее, все изощренней, все менее сюжетной, все менее читаемой, все более условной — пока окончательно не откристаллизовалась в род головоломки, холодного ребуса (Павич и Ко).
Вторая в процессе своей эволюции становилась все проще, вульгарнее, наглее, оставляя все меньше литературного “мяса” на железном костяке сюжета, — пока не дошла до постыдной стадии российского криминального романа середины 90-х (примеров без числа). Возможно, наступление нового столетия для словесности будет связано с возрождением “литературы середины”: достаточно сюжетной, внятной по форме, глубокой по содержанию (идеальный пример того, что подобная литература возможна в природе, — Грэм Грин).
Однако пока и элитарная, и непродвинутая части публики, и издатели удовлетворены нынешним статус-кво. Выхода нет, внутренние интенции отсутствуют. Лишь какой-нибудь внезапный дефолт, влекущий за собой гибель всякого российского книгоиздания (а заодно и главного литературного отстойника — Интернета), может подвинуть ситуацию, вынудить всех начать с чистого листа… Но это уже из области апокалипсической фантастики.
2. Постмодернизм в русской литературе не кончился и никогда не кончится по той простой причине, что он никогда не начинался. Авторов хороших, авторов плохих и авторов омерзительных (похожих друг на друга только наличием парных органов слуха и зрения да еще владением кириллическим шрифтом) наши доморощенные толкователи гребли под одну гребенку, руководствуясь формальными критериями умозрительной французской теории, наскоро перепертой на язык родных осин.
Химера
постмодерна, как изобретение
мистера Кольта, уравнивала всех —
талантливого Пелевина, бездарного
Липскерова, дистиллированного
Акунина, политика Глеба
Павловского и сантехника дядю Васю
с его
анекдотом о Пушкине. Шуточка Никиты
Сергеевича Хрущева, сказанная на
встрече с советскими писателями
(“Не все модернизьму масленица,
будет и великий пост!”), до сих пор
бьется в некоторых головах,
вырастая до масштабов философского
постулата.
Я не кину камень в огород Славы Курицына: умение человека практического и коммерческого сделать из химеры, из фата-морганы, из дырки-от-бублика постоянную гарантированную статью дохода вызывает уважение и легкую зависть. Но вот армия Славиных бескорыстных коллег раздражает донельзя. Лучше бы количество глагольных рифм у Державина подсчитывали — все польза.
3. Чтобы увидеть новые тенденции, неплохо бы вначале разобраться со старыми: нахальным сращиванием мемуаристики с романом (художественный вымысел и полусплетня уравниваются в ролях), подлым проникновением в литературу едва ли не всех газетных и журнально-глянцевых жанров (с перенесением туда же газетной скорописи и газетной бесстильности, глянцевой гламурности и глянцевых голубо-розовых муви и пр.), а также сознательным усекновением критериев художественности при оценке всякой беллетристики (тогда Александра Маринина получается конгениальной Гилберту Честертону: и там, и там сыщики). Никакими иными, более свежими тенденциями литературная реальность не обогатилась; выжженная земля плодоносить не будет, хоть ты ее удобряй самым качественным навозом из самых лучших конюшен.
Мария Литовская,
литературовед
1. Будучи историком литературы по роду деятельности, осознаю, что определять хронологические границы того или иного литературного явления изнутри самого этого явления — дело неблагодарное, здесь всегда лучше предсказывать назад. Тогда уже станет ясно, что и век был серебряным, и завершился он не с революцией, а с кончиной Блока и гибелью Гумилева. Допускаю, что уже вышла где-нибудь мизерным тиражом книжечка “О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы”, а может быть, и “Партийная организация и партийная литература”, после которых начнутся, с одной стороны, символистская эпоха, а с другой — превращение литературы в “колесико и винтик общепролетарского дела”, но я не возьмусь искать какие-то современные аналоги столь эпохальным произведениям. Но то, что отечественная литература за последние лет пять-семь претерпела существенные изменения, заметно.
2. Конечно, нет. Насколько я понимаю, постмодернизм — это скорее образ мысли, воплощенный, с одной стороны, в определенном поведении создателя по отношению к миру, включая и свои собственные создания, а с другой, — в определенном наборе приемов, этот образ мыслей проявляющем. Усвоенная в молодом возрасте манера поведения потом с трудом меняется: “звездный мальчик” — “шестидесятник” остается “шестидесятником” и в шестидесятилетнем возрасте, хиппи — хиппи, йаппи — йаппи, а постмодернист — постмодернистом. Так что в этом смысле у постмодернизма еще есть приличный временной запас. Что до приемов, то, как показывает история литературы, все приемы, изобретенные тем или иным направлением, растворяются в литературе, усваиваются ею, сначала являясь достоянием действующего авангарда, потом тиражируясь эпигонами, после чего через беллетристику уходя в “низовую” массовую литературу. Применительно к постмодернизму мы сейчас находимся на этой стадии. А затем уже тот или иной прием перестает связываться с конкретным направлением и становится общим местом литературы, время от времени актуализируясь. Так что и в этом смысле придуманное постмодернистами ждет долгая жизнь.
3. Говорить о принципиальной новизне чего-либо можно, только окончательно отрешившись от постмодернистских веяний, что трудно, когда большую часть жизни провел в условиях так называемой постмодернистской ситуации. Но то, что российская литература последнего времени преодолела некоторые запреты, многое определявшие в литературе предшествующего периода, очевидно.
Во-первых, литература ХХ века весь век искала выхода для обнаруженного на рубеже веков господства субъективности. Оно становилось предметом трагического (модернизм) или иронического (постмодернизм) осмысления, но именно желание найти форму для выражения этой самой субъективности и предопределило многое в формальных поисках писателей.
Во-вторых, литература ХХ века столкнулась с массовостью исторических процессов и общественных движений. Весь ХХ век Россия, как бы она ни называлась, переходила из одной войны в другую, и каждая война требовала от каждого члена общества самоопределения, вплоть до политического. Поэтому проблематика русской литературы (впрочем, западной во многом тоже) бесконечно связана с одним и тем же: человек и история, человек и власть, Я и Они. Те же, кто не касались этой темы, делали это подчеркнуто, это тоже была принципиальная общественная позиция.
В-третьих, целомудренная русская литература в ХХ веке пришла к необходимости признания, что человек — это не только дух, с взлетами и безднами которого научились управляться уже мастера классического реализма, но и тело. “Дано мне тело…” — это одна из центральных проблем литературы ХХ века. Все, что связано с телом, подчеркивалось: оно или принципиально игнорировалось, или принципиально выводилось на первые роли.
Так вот, буквально в последние годы субъективность, массовость и телесность, как мне кажется, перестали быть больным для отечественной литературы. Они превратились в освоенную территорию, и литераторы от Асара Эппеля до Алексея Варламова, от Веры Павловой до Дарьи Донцовой с удовольствием по ней прохаживаются.
Владимир Блинов,
прозаик, поэт
(Екатеринбург)
Помню, зашел ко мне на огонек старый товарищ. Тяжко ему было с бодуна, одиноко. Выпили мы и хорошо закусили. Он попрощался и ушел, а выхлоп остался. Потом он вернулся, припомнив, видимо, что в бутылке “Господ офицеров” еще оставалось на три пальца. Снова ушел. А мутновато-лиловый выхлоп, будто миниатюрный смерч, испуганно и весело метался по моему кабинету. Товарищ опять возвернулся: наскреб где-то на чекушку. И мы выпили на посошок наконец-то…
Литературный век нельзя, просто невозможно оставить за тяжелой дверью, на табличке которой официально обозначено новое столетие. Выхлоп, простите, аромат века ушедшего долго еще будет витать, проявляться, возвращаться, жить. Может, и выветрится году этак к 2015-му. Примерно, конечно, но где-то так. Почему? Потому что тем, кто сегодня, в период завершения смутного времени и возрождения духовности, входит в русскую словесность, 20 лет. Именно они, слушатели университетов и литинститутов и самодостаточные поэты и прозаики (и критики, и критики тоже!), выбрав из наследия “двадцатчиков” самое необходимое и дорогое, обогатят его своим новейшим “литературным имуществом” — и к периоду зрелости (33—35 лет: возраст Иисуса Христа и Ильи Муромца) утвердят новые стилистические и содержательные каноны XXI века.
После смерти Виктора Астафьева слышал я такие толкования: “Уходят последние классики XX века. Остался один Солженицын”. Это не так. Живут и творят крупные, замечательные писатели, дай Бог им здоровья, которые еще многое напишут, но которые войдут в историю литературы все же как представители века ХХ. Кстати сказать, вслед за писателями-фронтовиками, дыша им в затылок, шествуют дети войны. А о военном тыле еще не сказано правды во всей ее открытости и подробностях.
Литература XX века так, кажется, и останется в долгу перед читателем, не отразив всей трагичности революции и гражданской войны в крупном поэтическом произведении — поэме, романе в стихах. В большой прозе свершилось: “Тихий Дон”, “Бег”, “Хождение по мукам”, “Красное колесо”… А вот в поэзии, которая, казалось бы, гибче и оперативнее, увы, не состоялось. Субъективные и односторонние сочинения Блока, Маяковского, Багрицкого, Сельвинского, конечно же, не дали полной картины. Может быть, это сумел бы сделать Павел Васильев, не оборвись его жизнь в ГУЛАГе? Может быть, Владимир Луговской, продолжи он книгу “Середина века”?.. По уровню профессиональной прыти эту трагическую страницу в истории России могли бы заполнить поэты-шестидесятники. Но им не хватило историко-философского осмысления событий (как и многим из нас, грешным!), и они выложились на отлично отрифмованном словоблудии “Лонжюмо”, “Казанских университетов”, “Двести десяти шагов к мавзолею”.
…Мой простой арифметический расчет о качественном скачке в литературе XXI века совпадает и с прогнозом Евг. Евтушенко о вероятности прихода нового гения в 2014 году. А у него, составителя антологии поэзии XX века, есть основания на подобную экстраполяцию.
Првда, это может быть и череда, совокупность гениев, а не один-единственный человек. Вспомним хотя бы, Пушкин, Боратынский, Лермонтов, Гоголь жили и творили на близком временном отрезке. Я уж не говорю о величине “коэффициента гениальности” в период Серебряного века.
Если внимательно всмотреться в современную отечественную литературу на самом пороге XXI столетия, в частности, в сочинения ее уральских представителей, то посмеем утверждать: сегодня мы живем рядом с одним из таких гениев.
Те, кто его читает и чтит, поймут, о ком идет речь; мои оппоненты, как всегда, не согласятся; а тем, кто туго задумается или признается в неведении, скажу: вы самое слабое звено.
2. И да, и нет. Почему “нет” — см. начало ответа на 1-й вопрос. Почему “да”? Читающей публике изрядно поднадоела (а в народе говорят “обрыдла”) постмодернистская слизь. Я имею в виду не лучшие образцы, вливающие живую кровь в общий застаревающий поток, а постмодернистскую массовку, словесное трюкачество, якобы новаторство. Как, впрочем, набили оскомину и почвеннические стереотипы, многочисленные повторы и вариации взамен глубинного изображения народной жизни, чем по праву гордились почвенники и в чем они дали вершинные произведения (“Прощание с Матерой” В.Распутина, проза В.Шукшина, В.Солоухина, В.Крупина, В.Потанина, Н.Никонова, В.Астафьева, А Филипповича). Сегодня это чаще всего — некое топтание в зыбкой болотине.
3. Новые (но не
перспективные!) тенденции
наблюдаются в утрате лучших
традиций XIX—XX веков — традиций
страдальческой литературы.
Маленький человек, столь долго
защищаемый (начиная, пожалуй, и не с
гоголевского Акакия Акакиевича, а с
пушкинского станционного
смотрителя до платоновского
машиниста Шухова и солженицынского
Ивана Денисовича), оказался
выброшенным современными
“инженерами человеческих душ”,
писателями межвековья, на свалку
истории.
Нельзя сказать, что исследование личности рядового человека в мире бизнеса и дикого капитализма полностью исчезало. Из прочитанного за два года можно назвать и “Один в зеркале” Ольги Славниковой, и “Generation П” Виктора Пелевина (его же — “Из жизни насекомых”), и “Площадь обороны” Олега Захарова. Однако в этих вещах нет глубинного, православного исследования-проникновения в души своих героев и, следовательно, читателей. Даже у мастеровитых литературных лауреатов из противостоящих писательских Союзов — Андрея Волоса и Владимира Личутина (у последнего имею в виду роман “Миледи Ротман” с прекрасным языком и размазанной идеей) — не получилось! Как сказал о подобных повествованиях Эрнст Бутин, от них душа не заплачет.
О, были же, были и в эти два года-миллениума произведения, написанные глубоко и выстраданно, от которых разрывалась душа и хотелось что-то сделать, чтобы помочь и героям книг, и всей страдающей родине. Я не претендую на обзор публикаций, говорю лишь о том, что прочел. И, конечно же, в ряду новой прозы назову сильные, проникновенные “Три повести” Петра Краснова (Оренбург), только по скромности автора не представленные на Бажовскую премию, и повесть о Лунной Красавице (“Это был Шулмусы” Веры Галактионовой (Москва). Нет, не иссякла русская земля талантами.
А тут ещё как подарок на переходе от первого года нового века ко второму — метароман Анатолия Кима “Остров Ионы” (“Новый мир”, № 11,12, 2001). Синтетически завершая свои поиски, начиная от ранних рассказов и “Белки”, А.Ким создает незабываемей роман-мысль — мысль о возможном бессмертии, мысль с мучительным вопросом “Зачем?”. И что там рассуждать о новом реализме и суперреализме. Вот он — перед нaми! И говорить бы нашим младокритикам об уникальном опыте духовно-мистического реализма, а они все талдычат: “Милорад Павич, о, Милорад Павич!..”
Еще одно наблюдение — не с плюсом, не с минусом — просто как факт: не появляется объемных романов, саг и эпопей (за исключенном “Раскола” В.Личутина). Нет и масштабных по своему пафосу полотен (попытка сравнить “Идущие в ночи” А.Проханова, предпринятая Тимуром Зульфикаровым, со “Словом о полку Игореве”, “Войной и миром”, “Тихим Доном”, сами понимаете — не более чем комплимент товарищу. В эпоху небывалой доселе информативности сейчас не время толстых книг. Сейчас время повестей.
И еще. Какой-то период, примерно до 2010 года, будет продолжена активизация художественной документалистики и мемуаров (см. публикуемые в “Новом мире” “Угодило зёрнышко промеж двух жерновов” А.Солженицына или “Формулу сгорания” Ф.Вибе в “Урале”). Писатели, стоящие одной ногой в ХХ, а другой в XXI веке, спешат закрепить на бумаге в виде размышлений, анализа, оценки, исповеди, плача, завещания новым столетиям то, что в прежние десятилетия немыслимо было и напечатать. Яркий пример тому — коллективный портрет екатеринбургской интеллигенции конца XX века, “нарисованный” в книге автобиографических эссе “Автограф” (“Литературное агентство”, 2001 г.).
…В новейшей литературе будут соединены и глубокий психологизм, и вечный поиск Божественной истины, и новейшие эстетические наработки. У формирующегося стиля XXI века уже и термин появляется — суперреализм (Н.Переяслов). Ничто не возникает на голом месте. И попытку такого синтеза мы уже увидели в творчестве таких гигантов прошлого (при полуоткрытой двери) века, как колумбиец Габриель Гарсиа Маркес и русский писатель Владимир Набоков.
Так что на все вопросы коротко можно ответить: ничто не кончается, все в развитии. Хотя какие-то качественные рубежи, безусловно, наступят.
И довольно скоро.
Но хочется верить, что грядущие вершители судеб отечественной культуры, отправляясь в плавание к новым горизонтам, будут мудрее тех, кто в неспокойных просторах XX века пытался сбросить “с корабля современности” самый драгоценный груз. А попытки подобные, боюсь, повторятся; не пример ли тому — гомон вокруг идеи заменить “обветшалую” кириллицу “цивильной” латиницей?
Как замечательно высказался давным-давно великий князь Семен Иванович Гордый: “А пишу вам се слово того для, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не погасла”.