Опубликовано в журнале Урал, номер 4, 2002
Константин Николаевич Аникин — родился в 1973 г. в Свердловске. Учился в УПИ и УрГУ. Сейчас — студент третьего курса Екатеринбургского государственного театрального института (отделение “Драматургия”). Печатался в журнале “Урал” (№ 3, 2001). Работает инструктором у-шу. Живет в Екатеринбурге.
Два рассказа
Чуждое нам
Когда лежишь на спине и солнце над тобой — прямо в глаза, не спасают ни темные очки, ни плотно сомкнутые веки.
Поворачиваюсь направо и прижимаюсь ухом к теплой коже. Кожа тонкая и уже смуглая, она покрыта маленькими прозрачными каплями, которые хочется слизнуть.
Солнце больше не жжет мне глаза, и я смотрю на молодые груди, обтянутые синей материей.
Рядом играет музыка, я различаю частые удары ритма.
Поворачиваюсь налево и вижу, совсем близко, синий треугольник, сужающийся от моих глаз, и пару голых скрещенных ног. Я сразу вспоминаю, как когда-то, еще в детстве, эти ноги часто танцевали с моими ногами. И вот, годы прошли, а мы до сих пор вместе.
Довольный собой, я поворачиваю голову опять направо, прокатываясь затылком по мягкому, упругому.
— Эй, перестань вертеться! — ворчит на меня девушка с кровожадным именем Майя.
Я поднимаю голову с ее живота и перекатываюсь поближе к ее лицу. Глаза Майи прикрыты, на ушах — наушники плеера, губы слегка приоткрыты.
Я здесь один.
Никто не заметит, не обратит внимания, если солнце ударит меня сейчас, я покачусь по наклонной плоскости крыши и плюхнусь на пять этажей вниз. Мне от этого обидно и грустно. Или я просто заскучал? Не знаю.
Я зову ее, хоть и уверен, что она не услышит.
— Майя!
Она открывает глаза, находит взглядом меня и снимает наушники.
— Чего тебе? — говорит она.
Я не отвечаю, серьезно смотрю ей в глаза, и она мгновенно раздражается.
— Знаешь, я давно хотел тебе сказать… э-э-э… спросить у тебя…— тяну я, — тебя никогда не влекло ко мне?
Майя меня не понимайет.
— Как женщину к мужчине, — с удовольствием поясняю я, — подумай, мы давно вместе, и никаких отношений, помимо дружеских. Я считаю, двух молодых людей, близких морально, должно тянуть друг к другу и физически. Ты согласна? Предлагаю это обсудить. У античных древнегреков, к примеру, было два любовных божка — Эрос… — тут я осторожно вытягиваю губы и целую ее в плечо, — и Порнос…
Майя молча смотрит на меня. Сине-зелеными своими глазами смотрит она на меня.
На самом деле я просто дурачусь, и неужели она еще не догадалась? Тут она бьет меня кулаком в подбородок и попадает.
Одна из наших игр. Веришь? Не веришь? Или веришь? А? Да? Нет?
Я смеюсь и решаю заткнуться.
Майя фыркает, садится на крыше и потягивается на виду у всего неба.
— Пора нам уходить. Иначе я сгорю.
— Такие, как ты, всегда сгорали, — вставляю я с паленым инквизиторским юмором.
Майя метит кулаком в мой нос и снова попадает, хоть я и стараюсь увернуться. Нос пострадал, и я очень горд. Это я научил ее так отлично бить.
Слон приходит рано, мы как раз готовимся к завтраку.
Майя открывает Слону дверь, моя единственная белая рубашка узлом на ее животе.
Я тем временем чищу на кухне красную фаллическую морковь.
Майя тут же привечает гостя приготовлением салата, в несомненной заботе обо мне.
— Взрослый слон съедает в день больше ста килограммов растительной пищи, — так она говорит, — я об этом где-то читала.
— На табличке в зоопарке, — шепотом говорю я.
Наш Слон решает поддержать славу породы и смирно опускает на табуретку свое грузное тело, пытаясь незаметно от Майи спрятать брюхо под столом.
Майя подает ему терку, и Слонище приступает к расчленению уже освежеванной мной моркови.
Моя Майя сидит на столе и что-то напевает, о чем-то думает.
А сейчас пару слов о слонах. Один из них — наш постоянный гость. Не совсем понятно, правда, откуда он взялся и что его с нами связывает. Мне он не друг и не приятель, а для Майиного поклонника Слон слишком робок и инертен. Загадочным жирным силуэтом Слон возникает ниоткуда и уходит в никуда.
Скоро мы втроем сидим за нашим обеденным столом.
Стола для завтрака у нас нет.
Я расположился напротив Майи, анфас, сбоку — Слон — в профиль.
Мы занимаемся каждый своим делом: я ем салат, Майя кушает, Слон запихивает растения ложкой прямо в хобот.
— Очень вкусно, моя дорогая, — говорю я, — и почему это многие женщины, даже красивые, умеют готовить пищу, а мужчины — нет?
Тонкую иронию важно ухватить вовремя.
— Не все мужчины. Это ты не умеешь, — отвечает Майя.
— Зато мужчины умеют есть, — сухопутно пыхтит крупнейшее животное.
— Вот! — говорю я и делаю паузу. — Я слышал, читал где-то, что слоны имеют привычку засасывать в хобот прописные истины, а потом фонтаном извергать их на себя и окружающих.
— А ты сейчас извергаешь бессмысленную болтовню. Притом злую, — вступается Майя.
Слон молчит, ему неловко быть причиной нашей ссоры. Ошибка многих наших знакомых.
— Вы желаете меня оскорбить, сударыня? — я выпрямляюсь. — Такого я не стану терпеть даже от нее.
— Именно, сударь мой! Желаю! — отвечает моя Майя.
— В таком случае… — я швыряю через стол салфетку, — извольте принять вызов!
Майя отодвигает тарелку.
— К вашим услугам. До первой крови? — уточняет она.
— Разумеется, — подтверждаю я.
Это вам не детская возня на крыше. Намечается настоящая битва. Слон будет общим секундантом, тем более веса у него как раз на двоих.
Мы ритуально салютуем друг другу и берем вилки на изготовку. Маленькие трезубцы по-домашнему не ржавеют вместо шпаг.
Проводим первые пробные уколы.
Майя делает ложный контрзахват в четвертое соединение, я защищаюсь контрнажимом туда же.
— Перестаньте, а? — блеет встревоженный Слон. — Ваши забавы напоминают мне…
— Помолчите, — Майя колет, — юноша. Не мешайте.
— Да, заткнитесь, — делаю выпад на всю длину руки, Майя уклоняется.
— Вынужден заметить, сударыня… — я отбиваю ее атаку очень легко, — вы фехтуете недурно…
— А вы…
Она атакует с батманом, я пытаюсь ударить в темп по руке, она с ходу парирует и отвечает ударом в голову. Зубья ее шпаги втыкаются в щеку мне.
— Вы проиграли, судырь! — она смеется, бросает вилку на стол.
Напрягшийся Слон тяжело подпрыгивает.
— Пожалуй, вы правы… — усмехаюсь и тру щеку, пачкаю пальцы кровью.
— Благодарю за поединок.
— Пожа-алуйста! Чмок-чмокнемся? — Майя сияет, она рада, она довольна, счастлива.
Она тянется через стол ко мне, я тянусь к ней, она целует меня в уцелевшую щеку, я целую в щеку ее.
Находчивый Слон предлагает пойти и прогуляться всем вместе. Майю он не трогает, а меня похлопывает по плечу большой мягкой ладонью.
Бесцельные блуждания в любой компании лично меня бесят. А куда еще может нас завести неуемная слоновья фантазия? Разве что в кино.
От прогулки я сразу отказываюсь. Оказывается, мне уже пора, совсем забыл, вылетело из головы, да, да, опаздываю, счет буквально на минуты.
А Майя со Слоном пусть гуляют, где и сколько им угодно.
Майя отвечает, что в одиночку, напоказ, не станет гулять со Слоном по улицам.
Итак, они вместе проводят меня и р-разойдутся.
Проспект в нашем городе — это оч-чень широкая улица, в ряд проскачут четыре всадника или проедет один танк.
Я иду, не тороплюсь, руки в карманах, верхняя пуговица расстегнута, настроение выше нуля.
Рядом шагает Слон, в балахоне а-ля новогреческий певец.
Последний месяц лета.
Майя впереди, пытается пнуть кого-нибудь из встречных голубей.
Голуби уворачиваются от ее ударов поудачнее меня, кудахчут и разлетаются жирно в разные стороны.
— Ты злая! — кричу я.
Майя игнорирует меня.
Вскоре Слон, деликатное животное, решает раскланяться. Он жмет мне руку, чего я терпеть не могу от мужчин, и проделывает то же и с Майей, оставляя ей изумление.
После этого загадочный, плохо нами изученный элефант удаляется.
Я прощаюсь с Майей на ступенях библиотеки памяти чахоточного критика. Она прижимается ко мне, берет мое лицо в ладони и говорит:
— Рана совсем подсохла. Теперь я перестану за тебя волноваться.
— Отлично. Пока, любимая, — говорю я.
— Чао! — мяукает она. — До новых встреч.
Я быстро поднимаюсь по лестнице, поскольку уже два часа,14.00, и я спешу на поминки по Финнегану.
Стены нашего дома побелены известкой. А цвет у них почти оранжевый, с отчетливой примесью желтизны.
Я возвращаюсь туда поздно, вечером, в наш тихий, скромный дом, и застаю мою подругу Майю, сидящую у зеркала.
Она ресницы красит синим.
Встаю у нее за спиной и демонстрирую свое удивление.
— Не отвлекай меня, — говорит она, — меня пригласили на ужин в дорогой кабак.
— Кто? Слон? — иногда глупые вопросы вылетают сами собой.
— Ты с ума сошел. Нет. Так, чувак один. Случайно познакомились, прямо сегодня.
Стоило ненадолго отлучиться, и мне не смешно.
— А он… м-м-м… достаточно положительный? — интересуюсь я.
— Симпатичный.
С улицы бибикают машиной, Майя подбегает к окну.
— Вызывать девушку клаксоном — это моветон, — задумчиво молвлю я.
— Я сказала ему номер соседнего дома. А номер квартиры вообще отказалась называть. Наврала что-то о строгих родителях.
Майя закончила одеваться, она готова уйти в ночь. Юбка на ней коротка, волосы распущены, блузка прозрачна и ресницы сини, в глазах спешка, и чувак ждет.
— Как я выгляжу, по-твоему? — спрашивает она не то меня, не то свое отражение в зеркале.
— Нескромно. Безвкусно. Как-то так, — говорю я. Отражение банально молчит.
— Ты ревнуешь. Ревнуешь и завидуешь.
— Нет.
— Знаю, что нет. Почти уверена, что нет, — она чуть перестаралась со вздохом, — я ухожу. Спокойной ночи, любимый.
— Пока.
Ее каблуки стучат вниз по лестнице. Не успеваю закрыть дверь, как стучат обратно — вверх.
Майя появляется передо мной, возникает из полумрака.
— Ты не мог бы меня встретить? — говорит она.
— Зачем? — удивляюсь я, заранее приготовив согласие.
Она не слушает, продолжая говорить свое.
— Ресторан называется “У дерева”. Подождешь у входа. Если понадобишься, я тебя замечу. Понятно?
Мне все понятно, я киваю.
— Ты согласен?
Ну да, согласен, киваю вторично.
— Ты придешь?
Я приду, киваю в третий раз.
— Прости.
Я прощаю, тут уж кивок не к месту, и я ей подмигиваю.
Я остаюсь, Майя уходит от меня. Когда я закрываю дверь, она уже давно уехала.
Название ресторана дрожит и мигает разноцветным неоном. Большая “У” погасла, “д” погасла, следующая “е” не загорается, “р” погасла, вторая “е” погасла, “в” погасла, “а” погасла. И загорелись все вместе. “У древа”.
Забавно. Получилось глубокомысленнее, чем хотели.
У входа приткнулись остывающие темные машины, а меня подпирает тополь на другой стороне улицы.
Я жду мою Майю, уже довольно долго, убивая время бредовыми размышлениями.
Взять хотя бы эту мигающую чушь. Одна буква выпала. Что это означает?
Ничего. Но если умничать по-крупному… Тогда этот пример показывает, как природа и обстоятельства постоянно пытаются подсунуть нам кучу мелких смыслов, чтобы они мельтешили у нас перед глазами, прикрывая отсутствие большого, глобального смысла. Или эти фокусы идут изнутри самого человека, и след ведет к могучему инстинкту самосохранения…
Рассуждая таким вот образом, я могу зайти далеко. Далеко-далеко.
Устаю стоять, оседаю на корточки, ноги затекают, я поднимаюсь и хожу вокруг тополя по часовой стрелке, двенадцать шагов, опять устаю и сажусь, затекают, с трудом встаю и снова сажусь, встаю-сажусь и еще раз и…
Я жду очень долго.
Должен ли я чувствовать себя униженным?
Нет, вроде не должен.
Из ресторана выходит улыбающаяся, просто больная улыбкой Майя, с ней один в пиджаке, и двое за спиной.
Моя Майя ищет меня глазами и быстро находит, машет мне рукой, громко кричит симпатичному: “Я только отдам ему ключи! Очень быстро отдам ключи!”
Она романтично бежит ко мне через дорогу, на носочках, легконогая.
Вблизи она испугана.
Майя шепчет мне что-то, повторяя несколько раз “уведи”, “скорее” и “гады”.
— Ра-ра-разувайся! — говорю ничуть не испуганный я.
Майя скидывает туфельки, я хватаю ее за руку, и мы бежим, удираем, как Аленушка с камнем на шее, и ее братец, рискующий превратиться в козла.
В городе П., бывшем Л., нам очень бы помогли проходные дворы, я это видел в кино, а вот в городе Е., бывшем С., я волоку босую Майю по мелким неровностям ландшафта, мимо закрытых подъездов, под яркими медведицами, от одного ковша к другому.
Когда замечаю что-нибудь подходящее, ненадолго останавливаюсь и швыряю это подходящее в бегущих за нами.
Ах, Майя, красавица моя, нам ведь сейчас сердце вырвут! Что же ты устроила! Или подстроила? Нарочно, не так уж и сложно, немного актерства, немного риска, а? Веришь? Или не веришь?
И я вдруг понимаю, что я уже не боюсь, а получаю от всего это натуральное удовольствие. Ночь, мы несемся в темноте, в моей руке ее рука, и беспощадные враги прямо за нами. Из правой ноздри у меня тонкая струйка адреналина.
Наконец-то я вижу перед собой надежного вида обломок, хватаю его и швыряю с каким-то особенным вдохновением, попадаю прямо в симпатичное лицо, оно орет и падает ничком. Потеряв лицо, другие двое тоже останавливаются, и погоня за нами прекращается.
У моей Майи истерика.
Она запретила мне включать свет и сидит на полу в коридоре в полном мраке.
Я сижу тут же, прислонив к стене уставшую спину — пришлось немного поработать лошадью.
— Меня хотели оттрахать, — говорит Майя, — смотрели на меня и видели только, как будут меня трахать, по очереди и хором.
Я трачу последние силы на то, чтобы не засмеяться.
— Я что, похожа на… шлюху? — ловкая, она успевает почти незаметно поменять “б” на “ш”.
— Нет, ты не похожа на шлюху, — уверенно и честно отвечаю я.
— Ты сволочь, как и все, — говорит она, — как вся ваша поганая половина. Набери мне ванну, гад ползучий. Пожалуйста.
Спустя минуту голая Майя лежит в горячей воде. Я сижу на краю ванны с пузырьками, бинтом и пластырем и перевязываю ей ступни по всем правилам школьных уроков гражданской обороны.
Когда я закончу, моя Майя без помощи моей даже из ванны не выберется.
— Ну, женщина… — говорю я, — теперь ты в моей власти.
Когда я на руках переношу ее из ванной в постель, Майя задумчиво смотрит мне прямо в глаза. Ощущаю себя отцом взрослой дочери, старшим братишкой и отчасти похотливым отчимом.
— Спокойной ночи, рабыня, — повелеваю я и направляюсь в свою комнату.
— Эй! — окликает Майя.
— Чего тебе?
— Подожди… Все не так должно было закончиться.
— Ты недовольна? — говорю я.
— Да, наверное… По-настоящему с нами опять ничего не случилось.
— Ты переигрываешь, — говорю я, — у нас парный спорт, и чужие игроки, как сегодня, нам не нужны.
Майя проходится взглядом по моему лицу.
— Вот что ты подумал… — говорит она с не убеждающим меня огорчением, — а я сегодня не играла. Все произошло САМО СОБОЙ.
— Ну конечно, — говорю я, — само собой. Я и сам догадывался, но, понимаешь, боялся поверить дурным предчувствиям. Может, тебе будет спокойнее, если я возлягу с тобой и позволю до утра обнимать мое горячее мускулистое тело?
— Сука ты, — говорит Майя, кажется, с большой нежностью.
— Да, я сука, — соглашаюсь я, — а вот ты — нет.
Моя Майя наконец-то смеется.
— Не можешь перестать иронизировать? — кидает она, отсмеявшись.
Я пожимаю плечами и ухожу спать.
Утром мы оба просыпаемся от громкого стука в нашу дверь.
REC
В половине шестого вечера твои волосы распущены и слегка растрепаны. Самые длинные из них едва касаются плеч. Я смотрю с необычного ракурса, снизу вверх, потому что ты сидишь, а я — лежу, опираясь затылком о стену. Возвращаюсь к твоим волосам. Они прямые и очень черные, как у индейской скво, они кажутся искусственными, и я не уверен, видел ли тебя хоть кто-нибудь с мокрыми волосами. На что они совершенно не похожи, так это на вороново крыло, скорее на черную целлофановую пленку, настриженную тонко-тонко.
Снизу вверх. Отсюда твой подбородок кажется нарочно выдвинутым вперед, нос вздернутым, а глаза полуприкрытыми. Поза воинственного непонимания. Твоя шея получилась ярко освещенной, без теней и морщин, белой. Прозрачно-белой, а мне больше нравится смуглая кожа.
Губы очень яркие, густо покрытые красной помадой. Они пребывают в недоумении. Губам трудно удержать нейтралитет, любой их изгиб что-нибудь да выражает, а твои губы не знают, что им сейчас выразить.
Начинает темнеть, и в твоих глазах отражаются две вертикальные полоски света от лампы, пытающейся заменить солнце. В другом настроении я сравнил бы тебя со змеей или кошкой, легко нашел бы массу похожих черт и аналогий. Только не сейчас, когда, кажется, мозги стоят лужей в черепе и могут выплеснуться наружу через нос, если я резко качну головой. Ты подходишь и присаживаешься на корточки возле меня, твое лицо приближается, увеличиваясь в размерах. Я начинаю различать нюансы твоей кожи, вижу аккуратные чистые поры и короткий бесцветный пушок. Глаза тоже кажутся больше, и теперь в них отражаюсь я. Тушь на твоих ресницах неразличима даже на таком расстоянии.
Неужели поцелуешь? Ты несколько раз втягиваешь носом воздух у моих губ. “Нет, ты не пил,” — говоришь ты и поднимаешься, отходишь от меня, ступая по своим следам на ковре, и садишься на диван, на прежнее место, вытянув ноги.
Дальше. На тебе свитер, белый, как твоя шея, такой редкой вязки, что твое тело повсюду просвечивает сквозь него. Рукава ты натягиваешь на кисти, прячешь в них пальцы, ты — истерически белый Пьеро.
На тебе старые голубые джинсы, затертые опять-таки до белизны. Твои босые ступни как раз на уровне моих глаз, правая на левой. Твои родители никогда не нищенствовали, умные, успешные люди, как и ты сама, поэтому пальчики у тебя на ногах такие правильные и милые, они не изуродованы плохой обувью. Плюс порода, конечно. Они действительно хороши, твои ступни, и может быть, это самая откровенная часть тебя.
Я знаю, что ты красива. Сейчас я этого как-то не чувствую, но могу вычислить твою красоту аналитическим путем, по объективным признакам, по знакомым изгибам и родинкам. У большинства красивых женщин, если за ними наблюдать достаточно внимательно и долго, бывают моменты некрасоты, даже безобразности, без образности, на грани уродства. Эти мгновения можно уловить, запомнить, и тогда такая женщина перестает казаться кем-то вроде богини, становится понятнее и ближе. У тебя подобных моментов не бывает, я воспринимаю это как патологию. Хуже того, у тебя случались приступы острой красоты в совершенно неподходящих местах и ситуациях.
Тут я припоминаю один случай, из самых ярких. Хотя воспоминание уже не цельное, оборванные строки вперемешку с недопроявленными кадрами.
Зимой. Мы возвращаемся из гостей. Поздно, темно и скользко.
Не помню, по какой причине ты напилась там до бесчувствия.
Помню, что мне было наплевать.
Несколько раз тебе делалось дурно, я сам держал тебя над раковиной, обнимая за талию.
Двумя руками.
Поэтому я нес тебя под мышкой по улице, боялся испачкать одежду.
Скользко, правый бок перегружен, удержать равновесие трудно.
Я схватился за дерево и выронил тебя.
Ты упала на снег и осталась лежать, не пошевелившись, без шапки.
Уткнувшись в истоптанный городской снег, ты даже не лежала, а скорее валялась, как вещь.
Но выглядела при этом так, что я не смел прикоснуться к тебе.
Просто стоял и смотрел, не отрываясь.
Пока.
Кто-то не хлопнул меня по спине и не сказал.
Ты что, не можешь помочь девушке? Отойди-ка, я помогу ей сам.
“Послушай…”— говоришь ты в самый неподходящий момент. Ты не умеешь молчать. Не любишь. Долгое молчание для тебя означает обиду.
“Послушай… Ты
слышишь меня? Я устала. Не могу
больше вытаскивать тебя из
бесконечных депрессий”. В голове у
меня начинают пузыриться
реплики, резкие, резкие с издевкой,
циничные и даже самоуничижающие.
Зачем меня вытаскивать, я все равно
сам всплыву. “Сначала разберись,
хочешь ли ты сам хоть чего-нибудь”.
Действительно, это резонный вопрос.
“Никто не тратил на тебя столько
времени, сколько я”. Ты права. “Ты
сам знаешь, никто больше этого
делать не будет, никому это не
нужно”. Ну-у, ну да, да… “Спасай
себя сам”.
Ты замолкаешь и, наверное, ждешь, чтобы я ответил тебе. А я свои ответы уже проговорил внутри себя, так что наружу ничего не выходит. Я молчу.
“Хватит ждать неизвестно чего”, — говоришь ты и улыбаешься без большого веселья, но так мило, — я знаю, что говорю банальности, говорю шаблонными фразами. Сейчас ты выплюнешь пару презрительных реплик и уничтожишь весь этот примитив. Не все умеют убивать иронией. Но тебе не кажется, что от моих банальностей больше пользы, чем от твоей иронии? Больше радости, а? Куда она тебя привела, твоя вечная, долбаная ирония?” —резко встаешь, и я сразу перестаю видеть твое очаровательное лицо.
“Ты слышишь меня? — говоришь, почти кричишь ты откуда-то сверху. — Чего ты хочешь? Неужели тебе достаточно просто лежать и смотреть?”
Я тоже поднимаюсь, упираясь в пол обеими руками, не слишком уверенно встаю на ноги. На губы выползает усмешка, непонятно откуда, сама собой.
“Мне нравится смотреть именно на тебя, — говорю я, — надо хорошо тебя запомнить. Уже пора”. Кажется, что во рту у меня все так воспалено и болезненно, что я только поэтому не могу выговорить никаких других слов. Мы смотрим друг другу в лицо. Для чужого человека ты стоишь слишком близко ко мне, но недостаточно близко, чтобы обнять. На расстоянии пощечины.
“Я пойду. Извини”, — говорю я и опять усмехаюсь, без всяких чувств и задних мыслей, рефлекторно. Усмешка, как известно издавна, делает бессильными удары судьбы. Хотя раньше на ее месте было что-то другое…
Решившись наконец, засовываю руку в карман и нащупываю ключ от квартиры, потом вытаскиваю руку обратно. Пустой. Выхожу, направляясь к входной двери, но на четвертом шаге сворачиваю налево, в соседнюю комнату.
Я прислоняюсь к стене и чувствую виском через бетон, как ты снова опускаешься на диван и долго молчишь.
REW