Правдивая повесть о художнике с привидением и убийством
Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2002
Тамара Ветрова — филолог, преподаватель истории искусств, автор ряда работ по проблем детского творчества. Юмористические рассказы публиковались в журналах “Магазин”, “Стетоскоп” (Франция). Лауреат премии М. Жванецкого (1999 г.). Живет и работает в г. Лесном.
Глава 1
20 февраля позвонил Володя Литвак (после двух месяцев тишины), и минут десять я слушала невнятную речь. Мне подумалось даже, что звонит он не из дому и, может, не из города; но Володя вдруг проговорил совершенно отчетливо, что надо бы встретиться. И — когда удобнее? Мы договорились, естественно, быстро; я почти и не раздумывала, а назвала первый свободный день (для меня всякая встреча с Володей настолько существенна, что я отодвигаю то немногое, что имею). Тут Володя опять принялся говорить невнятно, голос его как бы отодвинулся, и я лишь повторила, что в пятницу, в шесть часов. Еще я спросила, что приготовить, мы всегда это обговаривали заранее; но Володя сказал, что это несущественно и ничего не нужно. Этим он немного озадачил меня, его серьезное отношение к выбору закусок, рыбы, птицы или сладкого (вдохновенное отношение!) вдруг оказалось отодвинуто на второй план. Разумеется, это не беспричинно (хотя причина могла быть крошечная, микроскопическая. Тоже возможно). В общем, в пятницу.
В пятницу я все же приготовила торт. Это был “кудрявый мальчик” — высокое, залитое шоколадной глазурью сооружение, возможно, и неуместное без повода… Володя пришел в половине седьмого и, извинившись за опоздание, некоторое время невыразительно рассказывал о своих неприятностях, жаловался на администрацию, которая тянет с договором, принимая, как видно, его за дурака. Я была в курсе, знала, что речь идет о пейзаже, который ему был заказан около года назад; пейзаж был давно готов, но, вероятно, кто-то там в администрации опасался, стоит ли полотно своих денег? на самом ли деле предложенный товар — искусство? и не засмеют ли соседи-администраторы? Короче, тянули время, и покуда пейзаж находился у Володи дома и они — пейзаж и Литвак — угрюмо друг на друга поглядывали…
— На следующей неделе не подпишут договор — картины не увидят, — проговорил Володя, с раздражением уставясь на торт.
— Подпишут, — заметила я. — Ты что, их не знаешь?
Володя засмеялся чему-то.
— Там одна баба есть, здоровая такая, потная, в пиджаке, она все возникала, что вот горы лиловые…
— Вот видишь, — сказала я утешительно.
— И дали, мол, тоже лиловые, хотя это не дали, а передний план…
Володя помолчал отчужденно.
— Идиоты, — проговорил он наконец несколько задумчиво.
— Да ладно, — сказала я. — Давай вот торт есть, потом дорасскажешь…
Мы съели по куску торта, но Володя от комментариев воздержался.
Я понимала, конечно, что явился Володя не из-за неподписанного договора. Что я тут могла? Высказаться в его поддержку? Указать на некомпетентность всяких там теток в пиджаках? Но это было между нами давным-давно обговорено, мера язвительности исчерпана, а моя ирония и его угрюмая ярость давно уж разбились о крепкий уклад нашего маленького и благополучного городка.
Тут, пожалуй, уместно в двух словах представить город, и не потому, что это так уж важно для дальнейшего, а просто все участники странной (и — что скрывать? — страшной) истории, которую я намерена рассказать, — коренные жители этого города.
Наш город не совсем обычный, еще недавно он никак не назывался, а лишь обозначался цифрами, как заключенный. Мы жили прочно и стабильно, наш маленький город Зеро не потрепали перемены, но молодой город (а ему только пятьдесят), несколько преждевременно, как мне представляется, постарел… Признаки старения были налицо, и тем очевидней, чем старательнее городские власти пытались сделать вид, что у нашего города, у всей нашей истории открылось второе дыхание! Они старательно рапортовали о многочисленных, как им представлялось, успехах (рапортовали сами себе, ибо с некоторых пор отчитываться стало не перед кем); на стенах четырехэтажных зданий, скрывая линялую штукатурку, висели портреты местных спортсменов, некоторые из них давным-давно обосновались на других континентах; фотографии актеров любительского театра заполняли могучий стенд перед Домом культуры “Луч”, а фольклорный ансамбль доехал вроде бы даже до Кореи, не помню точно до которой. Это дало основания местной газете “Весть” написать, что “Любавушке” (это имя ансамбля) рукоплескали разные континенты. Было во всем этом, конечно, что-то трогательное, было что-то жалкое; все это усердие не сделать, а отчитаться за сделанное… но, возможно, так у всех?
Володя Литвак, думаю, был единственным человеком, который не вписывался в местный ландшафт, буквально выпирал до неприличия… Впрочем, он и ни в какой ландшафт не вписывался, такая фигура. При этом он ничуть не старался сделать вид, что он один из нас, скромность не была в числе его достоинств — да он, кажется, и достоинством ее не считал. Володины работы на самом деле жили на разных континентах, и это был не результат какого-то особенного везения, а, так сказать, естественная вещь… Его украшения носила испанская королева, а крест — римский папа; к нему подкатывали с необыкновенно лестными предложениями “Джонсон и Джонсон”, а литовцы и итальянцы предлагали открыть совместное производство.
Я еще расскажу о том, чем занимался Володя Литвак (а был скульптором и ювелиром, керамистом и художником); я бы, кстати, с радостью только об этом и рассказывала. Но обстоятельства так сложились, что мне придется говорить не об одном Володе, но и о некоторых людях из его окружения, одного из которых уже нет в живых. Между прочим, двадцать лет назад Володя поступил в Высшее милицейское училище. Сразу после армии… В этом училище он не провел и дня, вообще до него не доехал, спрыгнул (!) по дороге. Спрыгнул, как выяснилось, вполне прицельно, в Нижнем Тагиле, где находится известное художественное училище. Сдал экзамены на все пятерки и начал учиться на художника по металлу, повергнув родителей в скорбь. Они так и не смирились с мыслью, что сын отказался от блестящей проверенной карьеры непонятно ради чего. Родители Володи были, что называется, люди простые, из того разряда населения, которое не являлось выходцами из Москвы или Питера, а было, так сказать, местным фондом. Спустя лет тридцать после основания города кое-какие соседние поселения были внесены по эту сторону проволочного забора и сделались частью городской территории. Деревянные дома чуть подправили наш лишенный индивидуальности ландшафт и стояли по сей день, угрюмо отмечая южную границу города. Дом Володиных родителей (а ныне Володин дом) стоял на самом краю, буквально упираясь в забор, за которым открывались полузаросший овраг и голубые невысокие холмы. Эти голубые холмы — наши Уральские горы, тот самый уральский хребет, который в некоторых наиболее древних мифах представлен драконом… На самом деле эти горы куда выше, чем кажутся, но издали этого нипочем не скажешь… Так вот, о драконе. Выполняя заказ какого-то столичного миллионера, Володя сделал вещь программно-юбилейного свойства: меж драгоценных скал лежал дракон, ощерившийся россыпью драгоценных камней. Дракон сдержанно сверкал и отличался такой простодушной убедительностью, что миллионер думал три года, прежде чем поселить данное нетипичное животное в своем офисе.
Отодвинув чашку, Володя сказал:
— Сосед начисто сгорел. Баня, все. Еле сам выкрутился, сволочь.
Я промолчала, я знала, о чем речь. Говоря о соседе, Володя говорил, в сущности, не о нем. С месяц назад кто-то отравил кота Ваську (Володя был убежден, что тот самый сосед, ныне погорелец). Васька был любим. По уверениям Володи, кот понимал человеческую речь и обладал весьма тонкой душевной организацией. Это одна из причин, по которым Володя вообще ни с кем не общался, порой месяц, иногда дольше… Разговоры с Васькой носили характер довольно приблизительный, но последнее слово оставалось всегда за Володей; тем не менее Васька пылко Володю обожал, шлялся за ним куда бы тот ни шел и жутко орал, чувствуя себя покинутым. Короче, этот кот сдох, и мрачная убежденность Володи, что виновник — сосед, лишь сгущала тучи, придавая событию какой-то небытовой драматизм…
Обсуждать все эти вещи с Володей не имело никакого смысла: он абсолютно определенно знал, как все произошло, почему и чем эта неприятная история завершится.
— Сдохнет он через месяц-другой, — высказался о соседе Володя.
Ну, и вот теперь хотя сосед и не помер, но убедительно погорел.
— Васька перестал сниться, — удовлетворенно прокомментировал Володя.
Немного спустя он и написал своего Ваську: на полотне кот глядел в пустые небеса, а в воздухе парила огромная Рыба, по-видимому, рыба его мечты… “Ожидание” — так называлась эта работа.
Я сказала Володе, что, по моему мнению, он думает о соседе-алкаше больше, чем тот заслуживает, и что все равно через полгода, самое большее — через год он допьется, Бог с ним. В ответ Володя проговорил задумчиво, что тушили часа три, никак не меньше.
— Да и то для виду, — непонятно добавил он.
Поговорили и про покойника Ваську.
— Такая умная скотина был, — сказал Володя ласково. — Забирался по мне, как по лестнице, подлец. И не то чтобы чего-то выпросить, это не Белка, зараза.
Белка — второй кот, ныне здравствующий. У Володи он был вроде пасынка, и мне с огромным трудом удалось убедить Володю в чудовищной несправедливости, которую он допускает; впрочем, на его чувства это особенно не влияло.
— Заберется мне на шею, — рассказывал Володя, — и только ради того, чтобы что-нибудь сказать на ухо. Чепуху какую-то, но все равно. ..
Разговаривал Володя не с одним покойником Васькой. Отбывая на неделю, на две, а то и на три в тайгу, он описывал поразительные ситуации, которые сам расценивал как вполне рядовые. Потом, поразмыслив над Володиными рассказами, я и сама пришла к такому же заключению: за сотни километров от человеческого жилья ты поймешь язык белки или рыбы, это не зоопарк. Ничего другого тебе просто не остается.
Не делая перехода, Володя сказал:
— У меня пропали эскизы.
Я посмотрела на него, не придумав, что спросить.
— Сразу после выставки. После того, как собирались у меня, — сообщил Володя невыразительно.
Собирались два месяца назад. Я хотела сказать, что реакция у него потрясающая, но ничего говорить не стала, вид у Володи Литвака был просто отвратительный.
Глава 2
В декабре Володе исполнилось сорок пять лет. И вот к этому событию он приурочил открытие выставки — крупной, этапной. Долго решалось: где выставку открывать? В Екатеринбурге? В Москве? (В числе вариантов была и Швеция.) Володя Литвак выбирал. С преимуществами открытия выставки в крупном культурном центре все было понятно. Володя считал минусы. К их числу относились: средства, которые в мероприятие надо вложить (“Вопреки здравому смыслу, — настаивал Володя.— ТЫ открываешь доступ к своим работам — и ТЫ же платишь!”); во-вторых, ненавидимые Володей тусовщики, все эти “около искусства”, “при искусстве”, которые слетятся на его шампанское, сволочи. (Я возражала. Я говорила: “Пусть уж слетятся хотя бы те, которые “около”. Здесь и вовсе соберутся посторонние люди”). Но был и третий аргумент, о котором Володя распространялся меньше, что и позволяло предположить: третий аргумент — самый важный, его можно озвучить одним словом: идеи. Выставка, как полагал сам автор, — это не только собрание картин, скульптур, амулетов, ювелирных украшений. Это еще собрание идей, вот что. Причем — что существенно — идей, воплощенных лишь отчасти. Невоплощенная же идея беззащитна! Ей воспользоваться легче, чем украденным перстнем с изумрудом, ее просто бери, и все. Так полагал Володя, и я думаю, эта мысль жгла его с невероятным упорством уже много лет. Столько лет, сколько он работал, — двадцать пять.
Учитывая все это, Володя принял решение: развернуть выставку в городском выставочном зале. В робких анонсах выставка была заявлена как подарок городу знаменитого художника, что ни в какой степени не соответствовало действительности: Володя и вообще был не тот человек, который делает подарки, а уж в данном конкретном случае он никак не считал себя обязанным городу, поэтому — подарок.
Конечно, это было как минимум справедливо: ведь желал этого Володя или нет, смотрел на это так или иначе, — выставка действительно оказалась подарком, щедрым и изысканным. Другое дело — дарить было особенно некому, но это уж вина географии, Володиной вины тут не было…
Я открывала эту выставку. Более квалифицированных специалистов в нашем городе просто не нашлось. Я не искусствовед, но Володя бурчал, что он сыт искусствоведами; я ожидала, что он и их назовет борзописцами, но ограничился тем, что отказал искусствоведам в праве выносить суждения об искусстве. “Занялись бы чем-нибудь конкретным, — туманно высказался он. — Хоть садоводством…”
Я волновалась, но больше радовалась. Я заранее предвкушала, как буду бродить по сконструированному Володей лабиринту. Клыки, когти проглядывали сквозь отточенную ювелирную форму амулетов, и обладали все эти штуки могучим первобытным свойством: парализовали на короткое время зрителя, предупреждали…
Выставка заняла весь зал. По ней можно было гулять долго, по-настоящему долго! Можно было постоять перед диковинными тварями — Красным зверем, к примеру. Зверь этот фарфорово поблескивал и манил прикоснуться; да и все они были таковы — драконы, девы, рыбы…
Отдельное пространство было занято керамикой. Исследователи Володиного творчества (с которыми судьба так или иначе его сводила) единодушно отмечали, что Володя сказал новое слово в этой области, поднимая ремесло на уровень высокого искусства. Я не стану вникать в детали этих исследований и наблюдений, скажу лишь о своих ощущениях. Керамические композиции Володи Литвака представляются мне театром; странные спектакли разыгрываются там странными персонажами. Кто-то привычно отметит известную долю абсурда в этих играх… Но, поразмыслив, я пришла к заключению, что эта будто бы несуществующая жизнь — абсолютно реальна, и художник лишь с педантичной точностью воссоздает то, мимо чего проходим мы, по лени и невнимательности не примечая подробностей…
В общем, выставка открылась. Пропущу начало — то есть официальные выступления представителей городской администрации, Володины несколько слов, сказанные как будто мимо темы, потом выступала я — от волнения пугающе эмоционально, я это поняла по лицам тех, кто стоял в первых рядах; дальше запланированные выступления кончились, а незапланированно у нас выступать не принято, хотя бы потому, что просто нет практики: искусство, будем уж откровенны, — нечастый гость в нашем городе, наше производство создано, чтобы поражать другие цели…
Зрители рассеялись по залу, причем дамы сосредоточились главным образом перед витринами с ювелирными вещицами. Это была коллекция волшебных игрушек: янтарный кораблик, рюмки с наперсток, схваченные серебром, что-то еще; казалось, эти вещи родились до своего будущего владельца; ему еще предстояло родиться и всех удивить! Володя же говорил о своей ювелирке нехотя, ювелиром себя не считал, объясняя это собственным темпераментом: паять по двадцать часов в сутки не для него.
Но я опять отвлеклась. Включили музыку негромко. К Володе начали подходить наиболее близкие его знакомые (точнее было бы сказать — наименее далекие. В общем, ясно). Подошел Николай Дмитриевич Бухряев, преподаватель детской художественной школы, автор многих десятков живописных работ, что, может, и без особых оснований укрепило за ним в городе репутацию художника. Вообще репутации в нашем городе, раз укрепившись, держатся необыкновенно прочно, уж не знаю, хорошо это или дурно. Так и Бухряев: художник, и точка. Не на трубе же человек играет, а рисует — чего же больше? Конечно, никаким художником Бухряев не был, даже плохим. Достаточно было раз глянуть на любую его работу, чтобы в этом убедиться. Не был, честно говоря, Бухряев и педагогом — скорее, был он жертвой тяжелых раздумий, ну и пьянства, как водится. Но Бог с ним. А думал Бухряев много, во всяком случае, гораздо больше, чем позволяла ему природа. Раздумья его касались главным образом одного пункта: он искал сущность искусства — в книгах, в себе, в творчестве. Когда Бухряеву удавалось до чего-нибудь додуматься или набрести в монографиях на что-либо подходящее, он всякий раз будто рождался заново и, вытаскивая на свет Божий какой-нибудь лежалый, студенческих времен натюрморт, принимался разъяснять, что данный букет не есть просто букет, а аллегория дружбы, неподвластной тлению… и что, мол, без этаких аллегорий нет искусства. О Бухряеве можно бы и вовсе не говорить, хотя глупость его была редкого свойства — вдохновенна и плодовита; но беда в том, что Николая Дмитриевича вынесло на Володю Литвака в аккурат на выставке, ну а после он оказался у Володи дома. Володя уверял, впрочем, что никакого Бухряева не приглашал, вообще его не знает (что было все-таки не совсем правдой, были они знакомы, конечно, хотя какое уж тут знакомство?). Таким образом, от темы Бухряева нам не уйти, так несвоевременно и неудачно попал он в Володину орбиту.
Подошел и Олег Добролюбов, одного порядка с Бухряевым человек, только ювелир. Олег Добролюбов делал на заказ всякого рода побрякушки, предпочитая, чтобы эскизы будущих сережек или подвесок рисовали сами заказчики; при этом Олег немного простодушно объяснял, что рисовать он не умеет и, мол, куда удобнее, чтобы так… Это был добродушный, румяный и вполне довольный жизнью человек, рассуждать он не любил, зато любил рыбалку, что в некоторой степени сближало их с Володей.
Третьим из тех, кто вошел в число гостей, собравшихся у Володи дома после выставки, оказался высокий примечательный человек по имени Артур Заречный. Этот был в некотором роде столичным экспонатом — по крайней мере, лет десять назад он жил вроде бы в Москве или как минимум в Московской области. На мой взгляд, Артур Заречный был самым малосимпатичным человеком изо всей этой нестройной компании. Я забыла сказать: он также был художник, причем наиболее официальный, что ли (Володя Литвак, к примеру, не имел никаких званий, не был и членом Союза художников). Заречный звание имел, был он заслуженным работником культуры (сокращенный каким-то остроумцем до Засракуля). Звание это он взял, прямо скажем, штурмом, ибо был по-настоящему нагл, весьма неглуп, дьявольски самолюбив и даже не лишен таланта. Впрочем, самым спорным во всем списке его достоинств был все же талант: графика Заречного балансировала где-то между журналом “Крокодил” советских времен и “Плейбоем”, но тяготела больше к “Крокодилу”, несмотря на обилие голых баб, символизирующих под бойким пером художника изнасилованную родину. Все как-то у Артура Заречного перемешалось: порнография, патриотизм, желчь, не находящая выхода… он носил усы, напоминающие росчерк Сальвадора Дали, одевался в камуфляжный комбинезон и эпатировал местную публику, выводя на прогулку юную (по замыслу, экстравагантную) жену в отвратительной старушечьей шляпке.
Володя Артура Заречного не любил, пожалуй, даже выделял своей нелюбовью, называл Афонькой, и мне не очень понятно, каким образом Заречный оказался у Володи дома. Конечно, нельзя исключать и того, что явился сам, без приглашения, а Володя, все-таки слегка разомлевший после открытия выставки, воздержался от комментариев…
Из дам присутствовала кроме меня бывшая Володина жена Людмила, по-прежнему красивая, принарядившаяся по случаю. Людмила медленно, как танкер в гавань, входила в свой новый возраст, ей было сорок пять или около того… Но все равно была хороша, что и Володя признавал с неохотой.
На мой взгляд, хуже компании нельзя было придумать. Но Володя, доброжелательно оглядывая собравшихся, кажется, был настроен терпимо. Это несвойственное ему состояние, по-видимому, отчасти передалось присутствующим; говорили либо приятно, либо нейтрально, Заречный даже промолвил что-то о высоком импульсе, а бывшая жена Людмила заплакала ни с того ни с сего и удалилась в кухню. Пробовали домашние настойки — на клюкве, смородине, вишне, кедровых орешках. Надо признать, это был лучший момент вечера, а дальше — уж не знаю почему, — встреча будто споткнулась о невидимый подводный камень и все пошло вкривь и вкось.
— Покуда ты не уяснишь, что такое искусство, — раздался в случайной паузе голос Бухряева, обращенный к раскрасневшемуся Олегу, — покуда не осознаешь, что оно не более чем совокупность…
Слава Богу, Олег не спорил, а лишь кивал, хрустя яблоком. Но Бухряев не унимался.
— Не оплодотворенный мыслью замысел, — объяснил далее Бухряев своему фужеру, — нежизнеспособен.
Я посмотрела на Володю. Я не думала, что он слушает, но он слушал.
— Что за фигня, — проговорил он, пренебрежительно скривив губы. Бухряев запоздало вскинулся, но от Володиной доброжелательности не осталось и следа.
— Какой такой замысел, не оплодотворенный мыслью? А чем он тогда оплодотворен?
Бухряев немного побледнел. Видно, он делился какими-то давным-давно взлелеянными мыслями, но вот с разбегу натолкнулся на непонимание, более того — на свирепый какой-то отпор.
— Если вы читали Борева, — с мармеладовской церемонностью пустился он в объяснения. При этом — глядя мимо Володи и, по-видимому, понемногу впадая в идиотский свой пафос. — В этом труде имеется несколько любопытных положений…
— Я знаю Борева, — перебил Володя равнодушно. — Я его сжег, больше ни на что не годится. Да и на это не годится тоже, одна вонь.
Бухряев побледнел еще более.
— Некоторые мысли, возможно, небесспорны… Но если приложить усилия и разобраться…
— Ребята, — встрял Олег, бесстрашно пытаясь прикрыть замаячивший дзот. — Бросьте вы, ей-Богу… Со мной вот случай был… хоть оно и не к слову… на рыбалке… — Представьте, — продолжал Олег торопливо. — ездили мы тот раз на Шайтанку…
Никем не перебиваемый, Олег рассказал. Прямо скажем: в устах жизнерадостного Олега история звучала так себе — отчасти невнятно и немного искусственно; но и так и этак было лучше слушать Олеговы байки, чем сомнительную дискуссию… В общем, были Олег и еще трое на Шайтанке. Шайтанку у нас знают, хотя и бывали там немногие, даже среди рыбаков: это далеко, добираться можно или пешком, или на резиновой лодке, а на машине или на мотоцикле не подъедешь. Места это угрюмые, настоящая тайга, и на самом деле живописные; повстречать там можно лося или медведя, что называется, запросто; но и рыбы много. По Олеговому рассказу выходило, что он лично тайги не боится и что, мол, все это безопасно для знающего человека. Володя Литвак эти высказывания никак не комментировал, только раздраженно фыркал; он Олегу не верил ни на грош, то есть не верил, что тот приспособлен ко всем этим делам… Олег и точно был человек городской, но, видно, очень ему хотелось иметь обветренную душу, да и рыбу любил… Короче говоря, в тайгу он действительно хаживал и на Шайтанке бывал.
И вот, будто бы в тот раз, о котором шла речь, стал он свидетелем необъяснимого, хотя и маленького, события.
— Представьте: вечерело уже, совсем почти стемнело, и только деревья и кусты выступают. Я вышел к реке, где она делает такой, знаете, изгиб и почти меняет направление… И вот у самой воды, метрах в пяти, в шести от меня, то ли стоит, то ли сидит — боком ко мне, человек. Скорее старуха, чем мужик… Стоит так, будто на воду смотрит…
Тут Олег неуместно рассмеялся и замолчал.
Артур Заречный, наш столичный художник, приподнял в небольшом недоумении бровь.
— Ну так что ж, что старуха? — спросил он. — Старуха не медведь.
Олег опять усмехнулся.
— Так ведь за пятьдесят километров от жилья. Да и зачем? Конец октября, уж снег должен был лечь… Ни грибов, ни ягод…
Артур Заречный пожал плечами.
— Может, за хворостом? — делая последнее усилие, предположил он.
Тут бы самое время всем и рассмеяться, но Володя Литвак очень удачно пресек эту возможность.
— Только идиот будет глазеть на неизвестного человека в лесу, — доступно разъяснил он.
— Да кто же глазел? — удивился Олег. — Я был просто… поражен… Не находил объяснения, да и сейчас не нахожу.
— Это был клад, — вдруг брякнула бывшая жена Людмила, вернувшаяся в комнату. Она сделала большие глаза и повторила: — Точно, клад. Я читала…
— У Бажова? — спросил Артур Заречный, непонятно зачем разглядывая свою руку на свет. Лишь Николай Дмитриевич Бухряев никак не отозвался, он был уязвлен… А Володя Литвак сказал:
— Только идиоты суют свой нос в чужие дела не у себя дома.
— Я что-то не понял, — проговорил Олег хмуро. Мне и самой, по правде говоря, показалось, что слово “идиоты” замелькало в воздухе несколько чаще, чем требовала ситуация. Да и куда Олег совал нос, Господи? Вообще, скорее всего, рассказал свою историю для красного словца… Но Володя Литвак думал по-другому.
— Я не понимаю, зачем люди шляются в лес, если им хватает дачи, — высказался он. И поскольку никто не откликнулся на это замечание, добавил: — Впрочем, и дачи-то сраные… огороды…
Короче, всем, включая и Бухряева, и бывшую жену Людмилу, стало ясно, что от приятного вечера ничего не осталось. Один Володя, казалось, не замечал разрушенного ландшафта. Он проговорил равнодушно:
— В Кошае с полгода назад одному туристу так башку проломили… очень любознательному…
Именно после этого я и сказала:
— Давайте посмотрим Деву Большой Воды. Если Володя не против.
— Да это эскизы, — сказал Володя неохотно.
Но меня, что называется, бес попутал, и я настаивала:
— Посмотрим, что Володя называет эскизами…
Я знала, видела: это была изысканная цветная графика. Более того: это была будущая коллекция этнических костюмов и ювелирных украшений. Это были волшебные идеи, бесподобно красивые замыслы, продуманные, по Володиному обыкновению, с математической точностью. Именно эти эскизы пропали, как выяснилось, два месяца назад.
Глава 3
— Да ты их как будто из рук не выпускал, — сказала я нерешительно. Володя ничего не отвечал, видно, уж не раз вспоминал, эпизод за эпизодом, вечер после открытия выставки.
— А ты уверен, что они пропали? — спросила я тогда, уж не знаю почему. Володя подумал немного.
— Теперь уж уверен, — ответил он, и я поняла, что понадобилось два месяца — ни больше ни меньше, — чтобы он убедился в этом. Мы помолчали немного, думая, по-видимому, об одном и том же: из рук свои эскизы Володя, конечно, выпускал, наверняка и сам вспомнил об этом… Артур Заречный, помнится, прямо-таки впился взглядом в разложенные на полу листы. Это были Девы Большой Воды или, наверное, одна и та же Дева. Лица на эскизах были едва намечены, зато четко читался контур: голова в рогатом шаманском уборе, плечи и шея в когтистых шкурах, сколотых синим небесным камнем… Еще (на других эскизах) Дева являлась в окружении тускло мерцающих рыб, равнодушно двигающихся мимо ее груди с нефритовыми сосками…
Припоминаю, на одном из эскизов контур Девы и вообще едва проступал, видна была лишь шея, схваченная кольцом, на котором висел детально выписанный амулет: темный камень, агат, наверное, в серебряных то ли когтях, то ли клыках. На том же листе бумаги, немного неуместно, как мне показалось, был обозначен пейзаж: угрюмое строение в тени могучих сосен, осин, берез. На деревенский дом не похоже — может, так выглядели древние скиты?
Как-то сразу стало ясно, что Володя о пропаже говорить не хочет. Никаких соображений он не высказывал, а те, что я услышала, были отрывочны и не особенно логичны.
— Подавится он ими, — скупо комментировал Володя. — Лучше бы уж не брал… Толку никакого все равно не будет, они ему не дадутся. Это не голых баб рисовать для сортира…
Из Володиного бурчанья нетрудно было заключить, что в исчезновении эскизов повинен, по Володиному убеждению, Артур Заречный и что воспользоваться этим приобретением он все равно будет не в состоянии, ибо таково свойство его таланта или, точнее, таково свойство его отсутствующего таланта.
— Афонька импотент, — с непонятным удовольствием объяснял далее Володя. — Его только на нарисованных баб хватает, да и то… (тут Володя пускался в детали).
— Почему Заречный? — спросила я, и Володя глянул на меня с изумлением.
— А кто же еще? — неподдельно удивился он. — Бухряев отпадает (он загнул палец).
— Почему? — спросила я, и Володя удивился еще больше.
— Потому что незачем, — объяснил он. — Потому что сам Бухряев ни хрена не делает уже лет десять, да и раньше ни хрена не делал… Потому что мои работы не помогут понять его хренову совокупность. Потому что он их вообще не ценит, не может вычленить идеи, козел… Потому что был пьян, наконец.
— Бухряев не любит тебя, — сказала я. — Терпеть не может.
— Ну и что? — снова удивился Володя.
— Ну и все, — сказала я. — Мало, что ли?
Володя подумал немного.
— Так это ко всем относится, — заметил он довольно равнодушно.
— Да, — согласилась я. — Вот я и спрашиваю: почему Заречный?
Видно было, Володя неохотно принимает мои сомнения. Как-то удобнее ему было считать виноватым Заречного, а теперь вот выходило, что всякий мог… Даже и Людмила, если вдуматься…
— Могла, идиотка, на память сцапать, — угрюмо проговорил Володя. — Идиотка…
Был еще Олег Добролюбов, конечно, но он уж и вовсе с трудом становился в ряд подозреваемых. Во-первых, ему это, действительно, не нужно: по таким эскизам он свои побрякушки делать не станет. Потом, Олег, как я понимаю, не из тех, кто действует по велению сильного чувства; ленивый он какой-то, этакий пофигист старой формации…
Вообще — не будь Володя Литвак самым настоящим педантом в отношении порядка, я бы всерьез предположила, что эскизы он куда-то засунул сам — в одну из бесчисленных своих папок. Но это было абсолютно невозможно, исключено; легче уж представить Олега Добролюбова, вынашивающего преступный замысел; такая вот альтернатива, прости, Господи.
— Старуху он увидел, козел, — проговорил вдруг Володя Литвак, мысли которого, неизвестно почему, также перескочили на беднягу Олега. — Кто бы другой, главное…
Я не поняла. Олегов рассказ про старуху на берегу я, конечно, не забыла, но причудливый виток Володиных ассоциаций оказался мне не под силу; пропавшие эскизы и старуха не вязались, хоть плачь. Володя не торопился объясняться, но и без того стало ясно, что рассказ Олега занимал его мысли. Почему? Определенного ответа я не получила (собственно, и вопрос задан не был), но уяснила вот что.
Та встреча, о которой рассказал Олег, была для него, человека в тайге случайного и чужого, даром незаслуженным. Тайга на него посмотрела, вот что, посмотрела глаза в глаза. (“По ошибке?” — предположила я, поражаясь Володиной убежденности. “Чушь, — отрезал Володя. — Таких ошибок не бывает”.) Что же произошло? Этот вопрос, оказывается, не на шутку занимал Володю, он буквально терзался в поисках ответа, что было странно в свете последних событий… странно, что еще что-то, кроме пропажи, вообще его интересовало…
Я спросила:
— Это что-нибудь означает, по-твоему?
— Ну, естественно, — ответил Володя, не задумываясь. — Означает как минимум то, что этот козел сам себя толком не знает. Не знает, на что он годится, на что нет… Вроде ребенка…
Видно, Володя выстраивал недоступную мне логическую цепочку между событиями, одно из которых представлялось туманным и малодостоверным, другое — очевидным, но неприятным. Этак двигаясь, подумалось мне еще, мы далеко не уйдем. Трудно искать черную кошку в темной комнате…
Володя проговорил неожиданно мечтательным голосом:
— Осина в обхват, вершины не видно… И березы тоже… ночью лежишь, офигеешь уже совсем… Звезд — рой, тучи. Лежишь, орешь “Широка страна моя родная”, все, что помнишь… Материться слов не хватает…
Володя задумался.
— Ты эскизы восстановишь? — спросила я, пробуя направить разговор.
— Вначале узнаю, кто их спер, — ответил Володя.
— Узнаешь? — удивилась я. Мне и вправду не очень в это верилось.
— Конечно, узнаю, — сказал Володя убежденно. — Кто получит от судьбы по башке, тот и виноват.
— Думаешь, получают только виноватые?
— Да, — был ответ. — А как еще?
И все-таки Володя Литвак не был суеверным человеком. Не суеверие это было, что-то другое. Логичная, выстроенная система взглядов была исполнена у него такого непоколебимого здравого смысла, что пытаться корректировать что-то, подвергать сомнению просто не представлялось возможным. Володя, например, твердо знал, что человек умрет лишь тогда, когда сам захочет; поймет, стало быть, что пора — и пора наступит. Было и другое, многое… Не набор примет, суеверий, а твердая убежденность в том, что окружающий мир время от времени подает нам знаки и ими не следует пренебрегать, ничего хорошего из этого не выйдет. Было, конечно, во всех этих взглядах что-то языческое (Володя и не отрицал). Вообще верил, что неспроста язычество так долго владело сознанием людей и не случайно его история несопоставима с историей позднейших мировых религий…
Ну, вот. Стало быть (возвращаясь к окаянной Володиной пропаже), кто получит по башке, тот и виноват. Уловив мое сомнение в таком порядке вещей, Володя напомнил про Кошай.
— Мужику там голову разломили, как орех, — сказал Володя. — Да я уж говорил…
Он и точно упоминал страшное обстоятельство, впрочем — безо всяких подробностей. Но и без подробностей было ясно, что имел место не несчастный случай, а именно убийство, дикое до неправдоподобия: в местечке Кошай, которое буквально вросло в тайгу, — домов пять-шесть да полтора десятка мужиков и столько же примерно могучих баб; там нет электричества, а белье стирают в ледяной воде круглый год; живут рыбалкой и грибами, а детей стараются переправить поближе к городу в интернаты — так вот, в этих местах модных мафиозных разборок не бывает, а если кровь и проливается, то в меру, так сказать, в плане культурного досуга… Это же было самое настоящее убийство, незнакомого человека нашли километра за четыре от поселения…
— Что следствие? — спросила я на всякий случай.
— Так что следствие? — неясно отозвался Володя. — Зря по башке не бьют, верно? На Кошае мужики и не сомневаются, что из-за Золотой Бабы.
“О Господи! — подумала я. — Только Золотой Бабы не хватало…”
Золотая Баба — это, и точно, для любителей краеведения. То есть сам материал, бесспорно, богатый, но обилием рассказов, по-видимому, и исчерпанный. Упоминания о Золотой Бабе живут века с 16-го, наверное… Я лично знаю, что это идол, который стоял якобы в устье Оби; ему поклонялись, оставляли дары, а после, и не одно столетие, его искали безрезультатно кладоискатели… Можно бы, конечно, сходить в библиотеку, еще посмотреть — только к чему?
— Откуда вдруг Золотая Баба на Кошае? — спросила я.
— Ну, не Золотая Баба, — легко согласился Володя. — Это мужики так называют, для ясности.
Впрочем, мне это соображение ясности не прибавило; ничуть не легче стало оттого, что я — спасибо Володиным рассказам — представила его ночевки в протопленной избе, явление хозяина. Был как-то такой случай, часа в два ночи, с окровавленной рожей — с мужиками потолкались, и с разбойным криком, который Володю и разбудил.
— Ты за кого? — вопил хозяин и предлагал немедленно выступить на той стороне, чьи интересы, стало быть, Володя разделяет. Володя рассказывал всю эту чепуху, похохатывая, а я подумала, что слишком часто его рассказы стали являться на свет, подкрашенные кровью; нехорошо. Но не хватало еще мне впасть в суеверия — вот уж…
Суеверия… чтобы уж окончательно разделаться с этой темой, расскажу еще вот что.
Володя получил заказ. Это был серьезный и довольно дорогой заказ на астрологическую скульптуру: сделать следовало Овна. Задуманный баран был именно тем знаком, под которым родился заказчик, и должен был принести счастье. Заказчиком был Артур Заречный.
Володя Литвак, как известно, Заречного не любил, но в данном конкретном случае это было несущественно. В компании Володиных астрологических зверей овна до сих пор не было, и задуман он был настоящим Зверем — мудрым, могучим. Володя увлекся и, само собой, не думал о том, чей заказ… И вот, рогатый и величавый, с царственной осанкой, овен был почти готов, когда случилась беда: великолепную голову рассекла трещина. Во время обжига, что ли? Не знаю, мне неизвестны технологические подробности; знаю лишь, что Володя был потрясен случившимся.
— Жалко зверя, — сказала я искренне.
— Зверя-то что, — ответил Володя. — Афоньку жалко, хоть и козел он, конечно…
Глава 4
Володя Литвак жил в необычном доме. Может, это и не имело отношения к событиям, которым суждено было произойти, а может, связь и была… Дом этот (в том виде, в котором он существовал сейчас) был придуман Володей, Володей и построен. Прежде, когда там жили Володины родители, это был нормальный деревенский дом, в меру опрятный, достаточно функциональный. Володя придумал свой дом, руководствуясь иными представлениями о предназначении; дом был для него не местом отдыха и даже не местом работы — это был способ жизни. Поэтому он должен был включать в себя пространство (так и вышло: 35-метровая комната, одна-единственная, исключая крошечную спальню в мансарде под крышей и оборудованную мастерскую на первом этаже, — комната эта со стенами, выкрашенными неожиданно в темно-зеленый цвет и окантованная вишневыми рейками вдоль пола и потолка, — была абсолютно пуста. Не считая камина, сконструированного Володей, аквариума на 200 литров да полукруглого дивана. Эта огромная комната завершалась окном, выходящим прямо на закат. Собственно, больше ничего увидеть из этого окна было нельзя, лишь небо, меняющее цвета… Так оно и задумывалось Володей: скользящие облака должны были стать продолжением его мира.
Следует добавить, наверное, что это был дом ровно на одного человека, вернее — на одного художника. В самых неожиданных местах, как и в огороде, куда выходила вторая, непарадная дверь, можно было наткнуться на странных, нежно любимых Володей тварей: драконов, птиц, неведомых каких-то клыкастых существ с суровыми, изумленными или отрешенными лицами (лицами, а не мордами, право). Они вносили в дом ясное ощущение своего присутствия, куда более сильное, пожалуй, чем присутствие собаки или кошек; неведомо как, они участвовали в жизни дома, и это заставляло думать, что Володин дом больше, чем кажется на первый взгляд; что в нем есть, должны быть дополнительные ходы, проходы, что выводят всякого к месту назначения (эта глупая выдумка застряла у меня в голове не без Володиного участия; уж он-то твердо знал, что у каждого человека есть своя дорога и она его найдет).
Я полюбила Володин дом заранее, еще тогда, когда он только задумывался. И как-то, помнится, пошутила, переиначив известную цитату: этот дом еще принесет свои сюрпризы. Володе шутка не понравилась. Сюрпризы он любил планировать сам, все прочие могли стать только помехой…
Время шло потихоньку (именно так оно и идет обычно в нашем городе). Эскизы, само собой, не отыскались, и мы с Володей больше не говорили об этом. Мы и вообще нечасто встречались; Володя работал, я, естественно, тоже, и иногда мне казалось, что наши встречи приходятся по одной на каждое время года: одна на осень, одна на весну… Преимущества такого общения невозможно переоценить, но я отвлеклась.
Как-то, уже весной, Володя мимолетно рассказал мне (по-моему, это был телефонный разговор), что Олег Добролюбов попросил у него денег в долг. Я немного удивилась, потому что Олег всегда при деньгах, благодаря своим заказчицам: Олеговы побрякушки носят все наши дамы — высшего и среднего руководящего состава в особенности. Этот парад высокой моды дает Олегу возможность вести, что называется, стабильное существование.
— Чего это он? — спросила я без особого интереса. — На пылесос не хватает?
— Две тысячи баксов он просит, — сказал Володя. — Причем под проценты. Обещает через два месяца отдать пять.
— Зачем? — спросила я, соображая. Вопрос, конечно, был не в этом, но, помню, я удивилась, точно.
— Откуда? — спросил Володя. — Откуда возьмутся пять тысяч через два месяца? Он что, клад нашел?
— Тогда зачем две тысячи? — спросила я рассеянно.
В общем, в долг Володя Добролюбову ничего не дал. Таков его принцип, весьма нехитрый, кстати: деньги не воруют, не выигрывают и не одалживают: их следует зарабатывать, других способов Володя Литвак не признавал.
Так, лениво переговариваясь с Володей, я и предположить не могла, что звонит он совершенно по другому поводу. Володин дом, как выяснилось, начал предъявлять первые сюрпризы, и ничего хорошего, как и предполагал Володя, в этом не было.
Володя Литвак не любит Часа Быка, никогда не любил. Если кто не знает, Час Быка — время после полуночи, около двух часов ночи, что ли. Часто именно в эти часы ему не спится, рассказывал он мне, никак не одолеть тревогу. Час Быка — время высвобождения недобрых природных сил (или не природных, а потусторонних? ведь это не одно и то же вроде бы?) Я, признаться, никогда особо к этим Володиным разговорам не прислушивалась; не с Володиным здравым смыслом нервничать в Час Быка… Все это было своего рода игрой, в которой переплетались вымысел, азарт, ну и немножко правды, конечно… самую малость.
Чтобы поддержать предложенную тему, я предположила, что в лесу, наверное, в это время особенно тревожно — если один тем более… Володя немного подумал.
— Да нет, — не согласился он. — как раз нет.
Далее он рассказал историю, в связи с которой, наверное, и заговорил про Час Быка — нисколько не фантастическую, впрочем.
Несколькими днями раньше, ночью (а именно в половину второго), Володя Литвак проснулся. Стало ему грустно и слегка тревожно, а спать не хотелось — ну ни в одном глазу! На этот раз Володина тревога не была беспричинной, как обычно в это время. Причины были, целых две. Первая заключалась в том, что накануне, покупая в рыночном киоске корм для рыб, Володя стал свидетелем разговора двух теток. “Сегодня ночью пойдет”, — сказала одна и перекрестилась. (“И перекрестилась-то, дура, неправильно”, — проворчал Володя). Другая на эти слова возразила, что нет и что, мол, у нее на Ису тетка тоже про такое говорила, но, мол, ни разу не видала. А уж если на Ису не видали, что нам, городским, говорить? “Нашлась тоже городская”, — сказала первая тетка и засмеялась. А потом прибавила, что непременно нынче пойдет, только надо бы не проспать; и проговорила ни к селу ни к городу, что проспишь — твое счастье.
В общем, Володя Литвак разговор выслушал внимательнейшим образом, и его, оказывается, эта болтовня врасплох не застала. “Еще в детстве бабка говорила, — улыбаясь, рассказал Володя, — что в какую-то ночь вот так по улице Овес проходит”. “Почему Овес?” — спросила я ошарашено. Володя пожал плечами, он и сам не знал, но убеждение давешней тетки разделял: лучше не видеть, лишнего видеть не положено.
Это и была первая причина: Володя, как выяснилось, всячески старался заснуть покрепче, но вышло, как это часто бывает в таких случаях, наоборот.
Но была и другая причина. Володя отчетливо услышал на первом этаже дома шаги. Шаги были чрезвычайно осторожные, но тишина и бессонница все изменили: они показались Володе гулкими, громыхающими, и он поднялся, не включая свет.
Звуки в нижнем этаже заглохли; возможно, Володино движение оказалось услышанным, хотя это и маловероятно. Впрочем, далее Володя действовал безо всякой конспирации. Попытку действовать нелегально в собственном доме он отмел почти сразу же. Вслед за этим он тут же включил свет, достал из тумбочки охотничий нож и спустился по лестнице в огромную комнату первого этажа. Тотчас же включил свет и там, огляделся. Комната оказалась пуста, и Володя, усмехнувшись, опустился на край дивана. Как видно, он и сам понимал, что действует не вполне логично: в отличие от неизвестного наблюдателя он был вполне уязвим, и вот сидел, ожидая… Но прятаться в собственном доме не мог, это ему претило. В абсолютной тишине скользили, мерцая, рыбы в аквариуме; Володя наблюдал рассеянно… “И ведь, главное, этот зараза мог быть где угодно, — объяснил он. — В мастерской, на кухне… “Но вот странно: Володя отчего-то был совершенно убежден, что неизвестный затаился именно в комнате (в которой затаиться было негде). “Кроме как в диване”, — сообразил Володя.
“Это было так глупо, — сказал он потом. — Неудобно было даже искать…” Но было и еще одно обстоятельство, как выяснилось. Простейшее обстоятельство, Бог знает сколько раз описанное в литературе… “Часы, — объяснил Володя, — вполне отчетливо тикали”. Часов в комнате не было, звук доносился из-за резной диванной спинки.
— Выходи, хватит, — велел Володя неизвестному. — Обделаешься там со страху.
Но владелец часов не отозвался. Тогда Володя отложил нож, понял, неизвестно почему, что не понадобится, и легко отодвинул диван от стены. На корточках, прикрывая руками голову, сидел человек, которого Володя приподнял за шиворот и так же легко, как только что двигал диван, повернул к себе.
— Сосед? — спросила я наугад.
— Герка Добролюбов, — сказал Володя. — Представляешь?
Герка Добролюбов? Я даже и сообразила не сразу. Сына Олега Добролюбова я едва знала, больше понаслышке. Был это, насколько можно судить, охламон, каких мало, из тех, кто нигде не работает, а, как теперь говорят, крутится… Судя по тому, что рассказал Володя, удача изменила юному комбинатору: молодой человек безнадежно задолжал, а кредиторы, по-видимому, оказались, что называется, вполне конкретными ребятами… Короче говоря, Герке Добролюбову было плохо, он даже попытался всхлипнуть в крепких Володиных лапах. Нетрудно понять, на Володю это мало подействовало. Впрочем, справедливость требует прибавить, что воли своему гневу Володя, уж не знаю почему, не дал.
— Вор, что ли? — спросил он угрюмо незваного гостя. — Что искал?
Герка вторично всхлипнул.
— Деньги, — сказал он. — Да мне немного и надо…
Володя Литвак вздохнул.
— Забыл, засранец, что деньги надо зарабатывать? — спросил он.
Герка оживился.
— Да я бы заработал, — торопливо проговорил он. — отдал бы месяца через два…
Володя Литвак задумался. Как выяснилось, думал он вовсе не о предложении дурака Герки. Предметом его размышлений явились несколько обстоятельств. Первое: надо заказывать новый замок, давно пора. Второе: что это они с папашей как сговорились — через два месяца, через два месяца? Откуда через два месяца возьмутся деньги? Деньги не грибы, в лесу не растут… И наконец, третье: не видал ли, часом, паршивец Володиных эскизов, когда батин стол обшаривал? А он обшаривал, точно, — раз по знакомым пошел…
Об эскизах Володя подумал без видимой логики, сам это понимал. Поглядывая хмуро на Герку, который, в свою очередь, косился на охотничий нож, Володя спросил:
— Эскизы мои отец взял?
На этот вопрос Герка отреагировал странно:
— Где гора? — уточнил он шепотом.
Тут уж удивился Володя. Почему гора? Пропали Девы Большой Воды, при чем тут гора?
Но Герка уже сменил пластинку:
— Что, отец мне докладывает, что ли? — недовольно протянул он.
— Слышал он об эскизах, тут можно не сомневаться.
— Значит, Олег? — спросила я.
— Выходит, так, — проговорил Володя, но видно было, сам до конца не верил.
Помолчали.
— Удивительно не это, — высказался он наконец. — Что Добролюбова вообще могло заинтересовать в моих эскизах? Настолько — что дошло до его дурака Герки? Он ведь с ним сроду никаких разговоров не вел…
— Отцы и дети? — заметила я рассеянно.
Володино удивление передалось мне. Выходило, неизвестный вор обнаружил в эскизах что-то полезное для себя? Помимо драгоценных Володиных идей, надо думать? Помимо художественных достоинств?
— Информация, — сказала я вслух, ибо ничего другого не оставалось.
Глава 5
— Информация? — спросил Володя. — Что за информация?
— Откуда мне знать? — сказала я, пожав плечами. — Ведь все твои Девы родом из тайги? Все эти леса, горы, потоки — там они обитают, разве нет? Вот и подумай…
Володя посмотрел на меня неодобрительно, я понимала — почему. То, что он порой спрашивал совета, вовсе не означало, что совет следует давать… Да и мое замечание о тайге прозвучало, пожалуй, чересчур литературно… Но, видно, литература все же отражает иногда реальную жизнь. Вычеркнуть из этой истории тайгу оказалось невозможным.
Я писала о Володе, записей накопилось немало. Не очень ясно было, впрочем, какой законченный вид приобретут эти записки — статья? эссе? Я не ломала над этим голову, мне было просто очень интересно. Восстанавливая Володины рассказы, я всякий раз будто открывала для себя дополнительное жизненное пространство. Но и это не совсем точно: не только пространство, но и время начинало подчиняться каким-то иным законам, приобретало отчетливый привкус эпичности, что ли… В эти открывающиеся мне ландшафты вписывалось что-то лишь по-настоящему значительное, а мелочи гасли, как снежинки на весеннем солнце. Пожалуй, для меня это были все же экскурсии, но Володя Литвак там жил и, видимо, собирался прожить положенный срок, соразмерный поставленным задачам…
Вместе с Володей в мою жизнь начинали входить кое-какие книги, которые я не читала прежде (или не перечитывала). “Калевала”, к примеру, или “Справочник драгоценных и полудрагоценных камней”… Дело вовсе не в том, что это были, так сказать, Володины настольные книги; просто, если я хотела что-нибудь понять в этом ином для меня бытии (а я хотела), мне следовало осваивать и новые маршруты… Так, в моих записках появились Рыбы как часть Великой Охоты; говорю же: тайга, рыбалка — от этого мне не уйти.
Не думаю, чтобы Володя имел особо ясное представление обо всем этом лиро-эпическом контексте, едва ли. Его источник информации не библиотека. Это, прибавлю, вовсе не означает, что люди, живущие в тайге (тайгой), принимают его за своего. Мужики на Кошае, например, встречают его вполне дружелюбно, но, не скрывая, посмеиваются — над его продуманной и дорогой экипировкой, снаряжением… К чему им японский спининг, когда есть сети? Володя же доволен тем, что ему могут предложить: теплой избой, чтобы заночевать в холодное время года, да борщом, сваренным хозяином в минуты просветления… Так оно и было, когда в последний раз Володя прибыл на Кошай — в ноябре.
Я думаю, в ноябре Кошай и другие подобные места у нас на севере Урала представляются концом мира. Именно так, правда… Далекие от больших дорог, лишенные знаков цивилизации, в начале зимы они выглядят, должно быть, особенно угрюмо и неприступно. Схваченные первыми морозами и припорошенные снегом (это если зима поздняя), стоят могучие деревья, подступающие к самым домам; их темные силуэты отчетливо читаются на светло-сером фоне неба; в воздухе порхают редкие снежинки и ложатся на крепкую мерзлую землю.
Мужики, обитатели поселения, к природе равнодушны; не станут они созерцать это медленное и величественное увядание — не китайцы, не тот менталитет. Да и то сказать: надо жить, впереди долгая зима. Им не привыкать, конечно: есть рыба, есть водка, обмененная на часть рыбы; не пропадут. Саша, хозяин, у которого обыкновенно останавливался Володя, — человек легкий и беззаботный; как я понимаю, даже свои к нему по этой причине относились с известной настороженностью. Хотя пил не больше других (но и не меньше, конечно), что такое — платить налог за срубленный лес, вообще не понимал; слушал, выпучив глаза, и все. Был, словом, человек как человек, дрался с другими мужиками не по злобе, а исключительно ради поддержания себя в форме, а Володю Литвака, как и прочие мужики, именовал гравером. Возможно, это считалось высшей ступенью, на которую может взойти человек?
Но все равно, Володин рыбацкий азарт там не понимали. Не понимали, зачем переться за тридцать, пятьдесят километров от жилья, когда наловить рыбу безо всяких проблем можно в десяти метрах от дома? В объяснения Володя, понятное дело, не вступал — да и к чему? Что взять с гравера, если вдуматься?
В общем, ушел Володя тем ноябрем как-то особенно далеко, даже сам почувствовал, что отмахал куда больше задуманного… Но не мог остановиться, как видно: поляны, покрытые высокой сухой травой, ломкой и серебряной, манили дальше и дальше. А вот рыбалка оказалась так себе, как на смех… Володя с непогасшей яростью вспоминал об этом, перечисляя, сколько рыбешек он выловил — все дрянь, мелочь, так что половину еще и отпустил; короче, перед кошками стыдно.
Но лес был хорош, вот что. И цвета-то уж не было никакого, а все равно хорош — такие контрасты, такая графика… Тогда уж Володины мысли занимали Девы Большой Воды; а также — амулеты, которым суждено было вскоре появиться, родились не без участия этой темной петляющей реки да серебряных трав: “Оберегающий в лунную ночь”, “Дух голубой горы”, “Большой охранник розовой зари”, “Посланник из прошлого” — так они будут зваться…
Девы Большой Воды… Таких вроде бы нет ни в одном мифологическом сказании. Выдумал их Володя или увидел — нежных и суровых? Наши северные мифы, насколько я знаю, куда определеннее; Медной Горы Хозяйка, зачисленная по наивности в число героев детских сказок, тоже сурова, конечно, но Каменной девкой ее называли неспроста; не дева, куда вразумительней… То же и Золотая Баба, в другой версии — Золотая Старуха. О ней, впрочем, я упоминала уже, а добавления уведут нас, как говорится, во тьму веков. Но сколько ни говори, идол и есть идол, хоть золотой, хоть деревянный, хоть каменный — вещь определенная, модель отношений с которой разработана с доисторических времен. Другое дело — Девы Большой Воды. Они мне представляются куда менее предметными; они — точно отражения всех этих каменных девок да золотых старух — отражения, которые можно различить в водах темных лесных озер. Кто видел, знает: лесное озеро — необычное зеркало; отражая, оно вносит свои причудливые коррективы.
Итак, ходил-бродил в тот раз Володя долго, куда дольше, чем обычно. Шел вслед за петляющей рекой, а заблудиться не боялся — ни тогда, ни прежде. Как заблудиться, если река? В вершинах сосен шумело, почти гремело: был сильный ветер, только на земле он не ощущался. Однако этот невнятный шум наполнял лес и не давал сосредоточиться. То есть — не то чтобы сосредоточиться, это слово тут неудачно. Просто случайные мысли, едва возникнув, разлетались, ветер обходился с ними, как с охапками листьев на дороге.
— Белка встретилась болтливая до невозможности, — сообщил Володя. Про говорливых белок я слышала от него и раньше, все они разные, понятное дело, и болтовня их о разном…
На этот раз я выслушала (довольно рассеянно) рассказ о том, как белка прыгала с ветки на ветку над Володиной головой и как без умолку трещала, не особо выбирая выражения, стремясь отвести его от места, где, надо полагать, были бельчата…
— Да не ори ты, — сказал ей Володя. — Дурак я, что ли?
Белка поняла, поотстала.
— Дура, конечно, — заключил Володя. — могла бы и предупредить.
“Нда, — подумала я устало. — Оплошала белка…” Но все же спросила:
— Предупредить о чем?
Без особого желания Володя объяснил. Место, куда он забрел, — поганое, вот что. Только он тогда этого не знал, понятия не имел.
— Помнишь того туриста, которому башку проломили? — спросил он. (Я кивнула.) — Неподалеку. Места…
Володя мечтательно задумался.
— Помню над рекой небольшой холм, мне показалось, серый, точно в слабой дымке. Но это не удивительно, был уже почти совсем вечер. Плюс трава серебрится, даже в сумерках…
Володя опять помолчал.
— В тени холма, немного левее, — строение. Полуразрушенное, но не такое уж ветхое…
Я поняла, что в сгущающейся осенней тьме деревянное сооружение выглядело малоприветливо и даже неприступно.
Несмотря на то, что следовало возвращаться, Володя, обогнув серебристый холм, заглянул внутрь. В черном провале, где некогда была дверь, ничего особенного разглядеть не удалось.
— Кучи хлама, — проговорил Володя почти равнодушно. Возвращался, однако, с непонятным сожалением.
— Жалеешь, что подробно все не осмотрел? — спросила я.
— Да не то чтобы, — отозвался Володя. И прибавил, откликаясь скорее на свои мысли, что сооружение древнее, лет триста, никак не меньше. — Бревно в основании — в три обхвата. Прежде из трех таких избу складывали… Сейчас и деревьев-то таких нету…
А мне — вот странно — из всего Володиного рассказа запомнился не столько этот дом-недом, сколько холм. Собственно, особой странности в этом и не было: я отчетливо вспомнила, что на одном из Володиных эскизов Деву Большой Воды сопровождало именно такое неясное сооружение на фоне холма. А также — слова Добролюбова-младшего про Володины эскизы: “Это где гора?” Вот интересно, что за гора? Не та ли — в серебряной траве, сбегающая к самой реке?
Глава 6
Николай Дмитриевич Бухряев был завистливым человеком. К тому же — не умел пить, хотя и любил. Этими свойствами, пожалуй, и исчерпывалось его сходство с художником, даже плохим. Впрочем, были и достоинства: Николай Дмитриевич имел известное представление о порядочности, был чадолюбив и имел обыкновение держать слово — почти всегда. Обстоятельства, однако, так сошлись, что его достоинства в этой истории как раз не пригодились, а слабости, напротив, сыграли свою роль.
Случилось так, что Николай Дмитриевич попал в собутыльники к Артуру Заречному. Пили за 23 февраля, хотя было уже 28.
Заречный не любил Бухряева, а Бухряев не любил Заречного, но в самой ситуации, как нетрудно заметить, не было ничего необычного, ситуация рядовая. Дело в том, что Николай Дмитриевич, как уже говорилось, любил выпить, а Заречный любил поговорить. Причем так, чтобы слушатель по возможности внимал, открывши рот. Это не был снобизм, а была привычка, которую не стоит слишком строго осуждать: если помните, Артур Заречный явился из столицы и имел право, пусть на небольшую, компенсацию…
Заречный почти все время высказывался нецензурно и вообще нелицеприятно, яростно критиковал город, в который его привела судьба, называл его муравейником и навозной кучей, даже высказал соображение, что неплохо бы дать имя городу — Навозный (само по себе замечание неприятное, но, однако ж, обнаруживающее знакомство художника с творчеством Салтыкова-Щедрина). Николай Дмитриевич, который втайне несколько гордился своим умением рассуждать логически, возражал.
— Население данного города — около шестидесяти тысяч человек, — разъяснял он. — Весьма небольшое, таким образом… И если принять за основу, что муравейник — наиболее распространенная метафора применительно к большому скоплению людей или чего бы то ни было, то само сравнение не представляется слишком удачным.
Проговорив всю эту чепуху, Николай Дмитриевич, сощурясь, взглянул на Заречного. Тот в ответ одарил Бухряева презрительным взглядом.
— Не количество, а суть, — пояснил он снисходительно. — Суть данного сообщества — вашего города — вынудила меня прибегнуть к данному сравнению.
— Но и здесь вкралась ошибка! — вскричал Николай Дмитриевич. Он был окрылен, ибо без труда вспомнил, как осмысленна деятельность трудолюбивых муравьев (чему сам неоднократно бывал свидетелем, глядя в телевизор)! — Муравей не есть символ бессмыслицы!
— А чего же? — спросил Артур Заречный. Он, как и всякий хотя бы небольшое время пообщавшийся с Бухряевым, почувствовал усталость и некоторое отвращение к жизни. Но Бухряев всего этого не замечал, о смысле он мог спорить неограниченно, даже в ущерб сну и еде…
— Ведь что есть искусство? — спросил он, не затрудняя себя переходом. — Не более чем совокупность… Я понимаю, ты понимаешь… (а вот на ты они с Заречным сроду не были, но как-то уж, видно, все покатилось).
В общем, Николай Дмитриевич сказал, что все работы Литвака — говно, все абсолютно, и что идеи Литвак ворует у него, Бухряева…
— Я их сею, разбрасываю, — с трудом объяснился Николай Дмитриевич, — а он ложит в карман, как свои…
— Кладет, — рассеянно поправил Заречный.
А в остальном — не спорил. Да и что было спорить? Он и сам рад бы то же думать о Литваке; что тот выскочка и ловкий тип, без высшего образования, да-с! Но сколько Заречный ни пил, так думать не получалось… Работы Литвака были как на подбор, и стартовая цена четырехзначная, и не в рублях…
Заречный искоса посмотрел на Бухряева. Сидит, скотина, заснет того гляди, возись с ним… Но Бухряев и не думал спать.
— Камешки обтесывать, пренебрегая смыслом, — тянул он. — А на Западе искусства нету… благодаря мен-та-ли-те-ту… Понимаешь меня?
Заречный, хотя и без охоты, также счел нужным высказаться:
— На Западе и матрешка искусство, — проговорил он. — И березка…
Бухряев неожиданно разгневался:
— А вот березку не трогай! Будучи достоянием…
Короче говоря, спор завел художников в тупик.
Бухряев, изнуренный дискуссией, прикорнул на стол, Заречный брезгливо отодвинулся. Он раздумывал, как быть: оставить ли Бухряева досыпать на кухне или, воспользовавшись отсутствием жены (которая на время съехала к маме, передохнуть от напряженной жизни в искусстве) — переволочь урода в комнату на диван? Подумав немного, Артур Заречный оставил все как есть; не был он альтруистом, что скрывать, да и лень было возиться с дурно пахнувшим Бухряевым… Тут зазвонил телефон, и Заречный, теряя тапки, направился в прихожую.
А вот дальше я вынуждена
прервать свой рассказ. Кто звонил
Артуру Заречному в этот последний
день февраля (и последний день его
жизни)? Что это был за разговор и
точно ли был, не привиделось ли
дремлющему Бухряеву?
(а тот позднее божился, что нет, не
привиделось). Разговор не был
долгим, зато — чрезвычайно важным,
по предположению Николая
Дмитриевича. Так подумалось ему
неспроста. Артур Викторович
(рассказал Бухряев) так хлопнул
дверью кухни, что сам Николай
Дмитриевич открыл глаза (а до того
несколько отвлекся, задумался). В
кухне Заречный вначале присел на
табуретку, потом встал и эту
табуретку отпихнул ногой, так что
та опрокинулась. Николай
Дмитриевич уныло наблюдал. Тут
Заречный произнес фразу настолько
странную, что она даже врезалась в
меркнущее сознание Бухряева.
— Мне тут надо сходить по одному делу… в прачечную… Так что, Коля, извини…
За окном к тому времени стемнело, так что у Бухряева была возможность применить на практике свои логические способности, соотнести…
— Закрыто, наверное, — высказал он предположение.
— Давай, давай, не тяни, — нетерпеливо повторил Заречный, без церемоний выпроваживая гостя.
— Как прикажете, — ответствовал Бухряев, раздувая в душе уголек обиды.
И ушел.
Так, по крайней мере, следовало из его рассказа. А я лично думаю, что так и было. Воображения у Бухряева еще меньше, чем таланта, пьет он только, вот беда…
Телефонный звонок — очень-очень важный, твердил Бухряев. Может, дама (покуда жена восстанавливала здоровье в родительском доме)? Дама — это может быть, очень даже возможно, Заречный со своим тотальным хамством и столичным происхождением имел сокрушительный успех… Только сроду не было для него это настолько важно, чтобы бегать по кухне, переворачивая табуретки…
Впрочем, довольно скоро выяснилось, что Артур Заречный никуда не уходил. Или, может, ушел, но быстренько вернулся? Вряд ли, потому что был он в белых мятых брюках и майке. Бухряев, помнится, рассказывая о памятном вечере, отметил это с некоторой обидой; что вот, мол, собрались по случаю праздника, а человек манкирует — как-то так он по-идиотски выразился… В общем, был Заречный по-прежнему не одет толком, но бесповоротно мертв. По крайней мере, в два часа ночи, когда к нему явился с визитом Володя Литвак. Володя Литвак пришел ко мне в девять часов утра на следующий день.
— Извини, что не предупредил, — сказал Володя. Я молча посторонилась, пропуская его в комнату. Было воскресенье и какая-то особенно паршивая погода на улице, это чувствовалось даже сквозь окно. Володя вошел, не снимая куртки, и молча сел на стул.
— Афоньке башку проломили, — коротко сказал он, и я, неизвестно почему, подумала, что они подрались — то есть Володя и Заречный.
— Заречный — хрупкое создание, — пошутила я. — Так что ты напрасно разошелся… — Я ничего не поняла.
— Я его пальцем не трогал, — злобно сказал Володя. Тогда я посмотрела на Володю повнимательнее, и мне не понравился его вид.
— И серьезно он пострадал? — спросила я осторожно.
— Серьезно, — ответил Володя. — Сдох.
Я присела на край кровати.
Вот при каких обстоятельствах я узнала о смерти Артура Заречного, вернее сказать — о его убийстве.
Глава 7
Я еще раз посмотрела на Володю Литвака, но “разительных перемен” все же не обнаружила. Был он немного бледнее обычного (видно, не спал толком), смотрел с раздражением в мутное окно, а худые руки зажал между коленями.
— Ты милицию вызвал? — спросила я.
— Зачем? — сказал Володя. Он откровенно удивился вопросу .
Тогда я закричала на него, что он дурак, идиот и что я позвоню немедленно. Я взялась за телефон. Володя, кажется, удивился еще больше.
— Чего ты волнуешься? — спросил он равнодушно. — Кто проломил ему башку, пусть тот и вызывает. — Я вернулась на стул, я действительно не знала, что делать. Представления не имею, как ведут себя в таких случаях; будто откликаясь на мои мысли, Володя Литвак проговорил:
— Я в свидетели не собираюсь.
— Слушай, — сказала я тогда. — Что ты делал у Заречного в два часа ночи?
Возникла пауза. Володя молчал, сохраняя на лице равнодушно-брезгливое выражение. Помню, мне пришло в голову, что самое главное во всей этой дикой ситуации — именно Володин ночной приход. А что еще я могла подумать?
— Пришел по одному делу, — наконец сказал Володя неохотно.
— Ночью? По делу?
— А когда? — ответил он с досадой.
Без сомнения, он досадовал на мою бестолковость; что и говорить: я просто обязана была понять, что дела только так и решаются… Не утром же в самом деле, на свежую голову… Володя почти совсем отвернулся от меня к окну.
— Знаешь, — сказал он, — у него была почти совершенно черная половина головы. Из-за освещения, по-видимому. Не красная, а именно черная.
— Почему красная? — спросила я машинально.
— Из-за крови, почему еще.
Боже мой.
Володя рассказал, что Афонька (я лишь повторяю то имя, которое он использовал) лежал, завалившись на бок. Под головой его натекла целая лужа, и вот Володе показалось, что у него черная голова; это его, видите ли, так удивило, что он даже приблизился на несколько шагов, чтобы понять причину такой игры света.
— Ты чудовище, — сказала я, как мне показалось, чистую правду. — К тому же сумасшедший. Ты понимаешь, в какую мерзкую историю ты вляпался?
Володя ухмыльнулся мне прямо в лицо, и я наконец-то увидела, что он буквально измучен и страшно нервничает. Тем не менее в ответ я услышала прежнюю чушь:
— Вляпался не я, а Афонька. А я зашел по делу и ушел почти сразу же. Что мне там было торчать?
“Действительно, что? — подумала я, чувствуя странную усталость.— Разве что оставить отпечатки пальцев или что там проверяют в таких случаях?” Володе я сказала:
— Хорошо, ты пришел по делу. Но ведь дело-то свое ты не сделал?
— Так а как? — простодушно развел Володя руками. — Этот сдох, я поискал немного, но где тут найдешь…
Тут Володя замолчал, и я могу поклясться, что у него был смущенный вид.
— Ты что-то искал около покойника? — спросила я.
Ужас, который накатывал на меня временами, исчез, теперь я чувствовала тошноту. Я представила, как Володя Литвак ходит по комнате, передвигает какие-то предметы, как этот с черной головой лежит на полу, а Володя со своим идиотским упрямством чего-то такое ищет… Стоп, сказала я себе. Я подумала вот о чем. Чужого Володя искать не станет, исключено. Значит, свое? Неужто злополучные эскизы? Ночью, в доме только что убитого человека? Я перевела дух.
— Ты искал эскизы? — спросила я хмуро. Володя заметно оживился.
— А что? — спросил он. — Тебе тоже звонили?
Володя рассказал: накануне вечером, даже, скорее, ночью, ему позвонили. Звонивший не представился, но голос был знаком, точно. Володе показалось, что звонил пьяный или крепко выпивший человек, говорил весело и по-хамски.
— По телефону не страшно, вот и старался, ублюдок, — вяло прокомментировал Володя. Итак, позвонили и сообщили, что говенные эскизы (“так мои эскизы назвал по телефону этот засранец”) находятся в доме у Афоньки. Вот я и пошел, — заключил Володя.
— В два часа ночи? — спросила я.
Володя немного замялся.
— Сказали, будто у него сидит покупатель, — наконец выговорил он. — Понимаешь? Покупает мои эскизы…
Мы помолчали.
— Видно, вранье, — высказался Володя и отвернулся к окну.
— Ага, — сказала я.
А про себя подумала: “Зато в результате этого вранья именно Литвак оказался в нужную минуту около покойника. Да еще шарился там, идиот…”
Кому понадобилось убивать Артура Заречного, я не могла придумать. Был он мерзкий тип, конечно, хам и сноб, к тому же — небольшого ума, да только это ни при чем… Никто не станет убивать человека просто за то, что он хам; да и вообще — мизерный он какой-то человек, вот что; ну не тянет, просто не тянет на такой трагический финал!
Вот какие мысли лезли мне в голову, покуда мы молчали. Володя Литвак становился все угрюмее.
Я во второй раз — впрочем, без особой настойчивости — сказала про милицию, что надо позвонить. Володя никак не откликнулся, да я и сама толком не представляла, какой там может состояться разговор; как в милиции поймут (и истолкуют) чей-то — неизвестно чей! — ночной звонок, после которого, ради каких-то бумажек, Володя помчался в два часа ночи на квартиру Заречного; ну, и так далее…
— Что же делать? — сказала я рассеянно.
— Буду жить, как жил, — отозвался Володя.
Но жить, как жил, естественно, не получилось.
О смерти Артура Заречного стало известно через два дня. Прибыла жена, ну и все завертелось. Отголоски и версии происшедшего доходили до меня в виде смутных слухов. В местной газете появился некролог, но никаких комментариев там не было — зато народная молва приписала покойному и его жизни массу несуществующих вдохновенных подробностей. К примеру, завистников, — вот смех. Эти Сальери будто бы давно точили зуб на преуспевающего художника, размах его таланта был таков, что больно задевал даже столичных мастеров… Впрочем, не было никаких сведений, чтобы кто-нибудь из них приезжал в наш город, так что ясности эти слухи, хотя и лестные для покойного, не прибавляли. Вообще говорили разное: о какой-то первой возлюбленной Артура Заречного, которой он вроде бы посвятил основные свои произведения (голых баб, что ли? всю эту плейбоевскую графику?); всплывали и другие подробности — все в основном нежизнеспособные вымыслы. О действиях милиции ничего слышно не было; возможно и скорее всего, она была застигнута врасплох. Ведь до их пор если у нас — изредка — случались убийства, то, так сказать, на бытовой почве, и убийца первым являлся в милицию оплакивать жертву и свою судьбу. Смерть Заречного, как мне кажется, не походила на такое вот бытовое преступление хотя бы потому, что никто не торопился брать на себя ответственность за происшедшее…
Спустя неделю, наверное, я узнала, что вести дело поручили следователю Морелову. Игоря Морелова я знала со школьных времен, он закончил десятый класс года на три раньше меня, потом, кажется в Питере, получил юридическое образование и на несколько лет исчез из жизни нашего города. Какое-то время после университета он работал, как я слышала, в уголовном розыске в Волгограде; ну и наконец вернулся домой. Его знаний и опыта для наших мест, видно, хватало с излишком, и Игорь Морелов, человек умный, пришел к известному заключению, что лучше быть первым в деревне… В общем, найти убийцу Заречного поручили Игорю Морелову, в последние дни я думала об этом довольно часто. Ничего удивительного: неприятности Володи Литвака, к которым я никак не могла отнестись безучастно, мое собственное невольное (хотя и косвенное) присутствие в печальных событиях — все это тревожило меня, выбивало из колеи; и вот Игорь Морелов, вписавшись в эту историю, стал также занимать мои мысли.
Чем занимался в эти дни Володя Литвак, я толком не знала. Он не звонил, не появлялся — значит, работал. Я, естественно, тоже не совалась, я пыталась привести в порядок свои смутные ощущения. Уж не знаю зачем, — принялась разбирать черновики… Это были главным образом записи бесед с Володей Литваком, наброски идей, мыслей, варианты комментариев к некоторым его работам.
Беглая запись гласила: человеческая цивилизация прошла один круг от джунглей до небоскребов. Оказалось, небоскребы — те же джунгли, а человек в них так же беззащитен. Вот почему ему приходится искать новые способы, как “охранить” себя. Чутье мастера извлекло из прошлого старые кунштюки, естественно, придав им иной, новый облик… Человеку совершенно необходима “охраняющая” идея, “общий отпугивающий зверь”. И мифология буквально напичкана “звериными” преданиями; Литвак в этих преданиях копался с наслаждением, выстраивая хрупкую связь между восточными таинственными знаками, философскими основами Древнего Китая, Монголии, бурятов, шаманства Урала и Сибири. Он искал общую идею охраны персоны владельца от огня, воров, хитрецов и прочего. Он был твердо убежден: современный человек заново строит свой Космос в поисках утраченной гармонии.
Где же ты был, Большой Красный Зверь, почему не отвел тень от своего владельца? Володя любил это могучее создание, матово сияющее, отстраненно взирающее на тебя драгоценными вкраплениями глаз. Это был Красный Зверь, Большой Зверь, украшающий буклеты всех его выставок, вызывающий некоторое смятение созерцателей, — недоступный, равнодушный, грозный.
Впрочем, сам Володя вовсе не ожидал помощи от своих созданий, называл себя посредником, почти посторонним… “Я делаю их, а они сами по себе”, — объяснял он, когда случалось, бестолковым журналистам. Короче — господин исполнитель. Ну что ж, а разве кто-то предполагал иное?
Мне хотелось поговорить с Володей, но звонить я не стала, в этом не было никакого смысла. Ничего нового этот разговор не принес бы, может, только добавил бы сумятицы. Я понимала: разговор должен был назреть, стать настолько необходимым, чтобы — ну вот хоть в два часа ночи позвонить и прийти. И не работалось — вот что плохо. Черновики грудой лежали на моем письменном столе, и на смену успокоению приходило новое чувство: хотелось собрать все это в кучу да и забросить в угол, а потом лечь спать и забыть о сумасшедшем Володе Литваке, который — я была почти уверена — просто выключился из происходящего и занялся делом, в отличие от меня! “Хорошо Литваку, — в который раз подумала я еще. — Заперся в своей мастерской”.
В воскресенье (прошло уже две недели после смерти Заречного) около восьми часов вечера он позвонил. Говорил Володя глухо, и я едва разобрала, что он просит меня прийти.
— Что случилось? — спросила я громко, перекрывая его бормотанье.
— Я умер, — донесся до меня внятный ответ.
— Объясни толком! — закричала я, но Володя уж повесил трубку.
— Чертов урод, — проговорила я в пустой телефон.
Нечего и говорить, что я, особо не раздумывая, пошла к Володе. А раздумывать было, кстати, и нечего, все казалось абсолютно ясным, у Литвака началась черная депрессия, Час Быка овладел им… Общение с Володей меня вышколило, что скрывать: я научилась понимать и различать множество нюансов, всю богатую палитру его настроений…
По пути к Володиному дому мне не встретилось, кажется, ни единой души — таков наш город, он живет в полном родстве с природой, тем более в воскресенье; кухня, телевизор — чего еще?
Ледяной светлый вечер с яростными порывами ветра (весна покуда была только на календаре, север) едва и меня не привел в то же состояние, которое, судя по звонку, владело Володей. Запыхавшись, я постучала в ворота и прислушалась; ответа не последовало, и я повторила стук. Ну а потом — просто просунула руку и отворила деревянную щеколду. Я еще немного постучала в незапертую дверь, ну и вошла, естественно. Тишина меня удивила не слишком — что удивляться? Знаю я эту окаянную привычку Литвака: себя накрутить до последнего предела, и чтобы ближний не ушел обиженным…
Итак, я вошла. Я оказалась в полутемном крытом дворе, перегороженном кирпичной стеной, за которой как раз находилась мастерская. Я ни к чему не была готова, правда; к долгому разговору — да (после таких разговоров у меня обычно подскакивало давление, я считала и считаю Володю Литвака форменным вампиром).
Увидела я Володю случайно, едва разглядев по своей близорукости. Увидела тюк в самом отдаленном от меня углу темного двора — и подумала мимоходом, как этот тюк напоминает сидящего человека… А это и был человек, Володя Литвак. Он сидел, прислонясь к кирпичной стене, прямо на полу; голова его свешивалась на грудь. И вот я замерла посередине этого просторного и очень холодного помещения и разом ощутила весь этот холод, и тьма обступила меня… Стоит ли говорить, что я очень испугалась? Более того, в первое мгновение я ничего лучше не придумала, как проговорить внутри себя какое-то идиотское прощание, адресованное Володе… Потом, довольно быстро, как мне кажется, я все же к Володе подошла. Никакой это был не труп, к счастью. Это выяснилось почти сразу, когда я приблизилась: человек, которого я издали приняла за Володю, очень медленно поднял голову, и я едва удержала крик: это был Володин отец, тот самый старик, портрет которого, не вставленный в раму, стоял в Володиной мастерской; Володя написал портрет уже после смерти отца, и вот теперь я молча стояла над этим стариком и не падала в обморок только потому, что, по-видимому, мой организм просто не был рассчитан на такую роскошь. А старик еще немного, с видимым усилием, приподнял голову, и слабый свет, проникающий в помещение от уличного фонаря, коснулся его лица. Володя Литвак это был, никак не его покойный отец! Я испытала огромное облегчение, хотя в призраков никогда не верила… Вот и все мы таковы: напичканы предрассудками с той лишь разницей, что у одних они на поверхности, а у других глубоко сокрыты…
В общем, раздумывать особо не приходилось, и я наклонилась к Володе Литваку.
— Что с тобой стряслось? — спросила я сердито и довольно громко.
— Я уже сказал, — проговорил он в ответ с раздражением.
“Начинается”, — подумала я со злостью. А вслух сказала примирительно:
— Знаешь, сидя тут в одиночестве, ты, кажется, удумаешь…
Чепуха, конечно, такие утешения — но что мне было делать?
Володя Литвак на это ответил весьма неожиданно:
— Да я не один, — сказал он.
Глава 8
Я, возможно, не сказала, но это следует иметь в виду: Володя Литвак никогда не говорил приблизительно; неточность для него была сродни извращению… Представления не имею, как это уживалось с его феноменально образным мышлением — ну да не в этом суть, а в том, что раз он сказал, что был не один, стало быть — не один.
— А кто был с тобой? — спросила я. — И куда он подевался?
Володя помолчал. Он продолжал сидеть на полу, руки его были сцеплены.
— Нашел тут таблетки, — наконец туманно выговорил Володя. — Принял раза два…
На мой вопрос он так и не ответил, и мне мимолетно подумалось, что ничего не произошло, вообще ничего. А просто было, что было: страшное открытие на квартире Заречного, потом — работа с утра до ночи, как это и всегда бывало; всегда — вопреки любым обстоятельствам… Ну и вот: силы сдали, человек устал, а может, и заболел…
Тут Володя сказал:
— С чего мне болеть? Я за последние одиннадцать лет ни разу не болел.
— А кто говорит, что ты болеешь? — проговорила я поспешно. Володя не обратил на мои слова никакого внимания.
— Афонька тут ни при чем, хотя он и сдох, — произнес он далее и отвратительно ухмыльнулся. — Это все чертов Овес.
Тут я должна кое-что объяснить. Кому-то может показаться странным, что я, будучи свидетелем этих диких речей и вообще всего неадекватного Володиного поведения, ничего не предпринимала, не вызвала врача, к примеру, или хоть соседей — уж не знаю зачем… Но в том-то и дело, что ничего до такой степени необычного я в Володином поведении не находила; разве что — самую малость, да и то в первые минуты встречи; но что мне тогда померещилось, это моя вина, Володя Литвак тут ни при чем. Вот как я рассуждала тогда. Я твердо знала: ожидать от Володи Литвака тривиального поведения бессмысленно; поняв это однажды, я раз навсегда приняла предложенные правила…
Володя Литвак наконец поднялся и молча направился в комнату, я, естественно, за ним.
— Давай-ка я сделаю чай, — на ходу проговорила я. — Или, может, картошку поджарить?
Володя остановился, не дойдя двух шагов до дивана.
— Ты не поняла, — сказал он, прямо поглядев на меня. — Я же объяснил, а ты не поняла. Это все чертов Овес, в нем все дело.
Про Овес я вовсе не забыла. Тот самый, из россказней, где-то подслушанных Володей; что он пойдет и что, мол, лучше бы его не видеть. Другие подробности мне, увы, неизвестны. Как говорится, за что купила, за то и продаю. Вслух я сказала:
— Так ведь ты его не видел? Дался он тебе, в самом деле…
Володя опустился на диван и взглянул на меня угрюмо.
— Я тогда не говорил… просто к слову не пришлось… А так — что ж? Видел, и отчетливо.
— И чего? — спросила я устало. — Какой он?
— Да ведь дело не в том, каков он. А в том, что видеть его не нужно.
Наступило молчание, я села в кресло напротив Володи и с досадой подумала, что вот так с Литваком всегда: происходит некое событие, допустим — событие необыкновенной важности, требующее немедленной и решительной реакции, — и что же? В перевернутом сознании Володи это событие оказывается отброшенным Бог весть куда, а на первый план выходит какая-то собачья чушь, вообще непонятно что, чему Володя, напротив, склонен придавать гигантское значение и что в два счета заслоняет от него подлинные проблемы!
Володе я сказала:
— А хочешь, я поищу что-нибудь про этот Овес? Покопаюсь в библиотеке?
— Из-за него, заразы, больше не из-за чего, — сокрушенно проговорил Володя. — И явился, скотина, как к себе домой…
— Овес? — переспросила я, вместо того, чтобы сказать себе: проваливай отсюда, в этом доме вполне хватает сумасшедших! вместо того, чтобы просто рассмеяться!
— Да не Овес, а Афонька! Покойник! — неожиданно громко сказал Володя.
И тут я, кажется, вскрикнула.
Все, что я думаю по поводу Володиных слов и рассказов, — несущественно. Как и мои чувства, мой холодный ужас, короткая слабость и бесконечное недоумение. Важен лишь Володин рассказ, внятный и недлинный.
Как я и предполагала, Володя Литвак погрузился в работу. Об этой работе он говорил неохотно, это было начало, и давний замысел лишь начинал осуществляться. А задуман был Бестиарий — коллекция фантастических тварей, призванных напомнить человеку о том, какие силы дремлют в его душе и каким духом должен обладать человек, чтобы эти силы одолеть.
Грозные духи, которых Володя Литвак со страстью и нетерпением извлекал из небытия, приобретали скульптурный облик и стояли в Володиной мастерской. Работы еще было много, и Володя покидал мастерскую чрезвычайно редко, в основном чтобы несколько часов поспать.
За два дня до моего появления Володя Литвак, как обычно, вышел из мастерской (была, наверное, половина первого ночи), пересек крытый двор и вошел в большую комнату, чтобы подняться в мансарду. Еще не включая свет, он увидел, что в комнате кто-то есть. Этот человек сидел в кресле, и Володя Литвак отчетливо видел темный силуэт. Тогда, почти мгновенно, Володя протянул руку и щелкнул выключателем — щелкнул выключателем и что-то сказал, вот только не помнит что. Сидящий в кресле человек на это никак не отреагировал, и тут Володя увидел, что в кресле сидит никакой не человек, а Артур Заречный. Он не был похож на мертвого Артура Заречного, но не был похож и на живого; сидел, будто дремал, руки лежали на тощих ногах в белых мятых брюках. На минуту Володя потерял над собой контроль и не мог вспомнить, что сказал или совершил. Скорее всего — просто стоял, не в силах одолеть наваливающуюся тьму. А когда открыл глаза, пришелец сидел на прежнем месте, чуть опустив неподвижное лицо на грудь. Тогда Володя Литвак заорал:
— Проваливай на свое место! Убирайся!
И вот Володя бросился к лестнице и в два прыжка достиг мансарды. Он принял глупейшее решение расправиться с покойником с помощью охотничьего ножа. Прошла, может, минута, может, две, и Володя снова оказался в комнате. Комната была пуста, в доме стояла прежняя тишина.
Мне пришлось спросить:
— Ты отчетливо видел этого человека? Ты действительно видел его?
— Видел отчетливо, как тебя, — ответил Володя. — Да только это был не человек, а покойник, половина башки почти черная… Что я, покойника не узнаю? Видел я его отлично… Тогда валялся на ковре, а сейчас сидел в моем кресле. Вот и в милиции спрашивали.
— В милиции? — повторила я.
— Ну да, — ответил Володя. — Я не сказал? Меня вызывали в милицию. Они там связи Афонькины выясняют, так я у них на первом месте…
Володя произнес последние слова с непонятным самодовольством.
Я раздумывала, что спросить. Тяжесть происходящего с новой силой навалилась на меня, а ясности становилось все меньше… Про Володин рассказ я старалась не вспоминать. Я решила так: это — разъяснится, должно разъясниться. Потому что иначе — иначе выходит, мы придумали себе один мир, а живем в другом… Наш допотопный материализм — вещь, конечно, довольно убогая, но в полчаса себя не переродишь… Короче говоря, вычеркнула я Володиного покойника из своих мыслей (как выяснилось позднее, вычеркнула преждевременно). Ну, а Володе сказала:
— И что там в милиции? Расскажи.
— Да ничего особо, — проговорил он неохотно. — Так, фигня-мигня всякая…
— Что ж ты говоришь, что ты у них на первом месте? — спросила я. — Это что за первое место такое? Подозревают, что ли, тебя?
Володя Литвак пожал плечами, а потом затянул весьма долгий и невнятный рассказ. Рассказал, как вызвали в милицию, но тут же принялся уточнять, что здание милиции, а работал с ним следователь прокуратуры.
— Да знаешь ты его, — сказал Володя. — Морелов. — Тут он опять помолчал.
— На дурака вроде не похож, — заметил он. — Или дурак?
— Морелов не дурак, — вставила я хмуро. — Тоже, нашел дурака…
Мысли мои побежали по какому-то новому направлению. Позвонить Игорю Морелову? Я с ним сто лет не общалась, впрочем, — а все же? Ну, ладно, ну, позвоню… А что говорить? Узнать, как, мол, идет следствие? Заявить, что Литвак ни при чем? что в доме этом окаянном оказался случайно?
— Слушай, — спросила я Володю. — А ты сказал, почему оказался в квартире? У Заречного, я имею в виду?
— Его-то какое собачье дело, — ответствовал на это Володя. — Это мои дела, а не его… Да и чего объяснять? Я вообще ему ничего не сказал — ну, в смысле, ничего о том, что был в ту ночь у Афоньки…
Меня, уж не знаю, в который раз, охватило волнение, точно полыхнуло все внутри.
— Да ты что, не понимаешь? — сказала я возбужденно. — Если им станет известно, что ты был там… но скрывал… Причем — в ночь убийства…
— Да ведь я-то Афоньку не трогал, — рассудительно ответил Володя. — Что мне за дело?
Видно, нашему разговору этак не суждено было кончиться, я чувствовала усталость и безнадежность. Володя же, наоборот, будто приободрился и рассказала, что Игорь Морелов довольно долго с ним беседовал, вежливо и без напора; так, о том, о сем…
— Даже о рыбалке поговорили, — сообщил Володя с удовольствием. — Только ни фига этот Морелов в рыбалке не смыслит. Как свинья в апельсинах. С моста рыбачит — как это тебе?
И Володя уставился на меня, будто ожидая ответа.
— Что он спрашивал? Про Заречного и вообще? Ты можешь сказать толком?
Володя вновь погрузился в задумчивость, а потом проговорил своим обычным тоном — то ли рассудительным, то ли наставительным (обычно я на это не реагирую, а тут мне захотелось закричать); он сказал:
— Так что ж про Заречного спрашивать? Раз он помер?
Я сдержалась, сказала, что все равно никуда не деться, и хочешь — не хочешь, придется рассказать в милиции или там в прокуратуре обо всем, что известно. И о звонке, который стал причиной визита. И о пропавших эскизах. Да и вообще! Неужто непонятно, что речь идет об убийстве?!
Володя Литвак выслушал меня довольно рассеянно, а выслушав, проговорил неожиданно:
— Они там, у Афоньки, нашли мой кинжал, представляешь? С белым нефритом.
Меня накрыла волна привычного ужаса. “Орудие убийства? — подумала я в смятении. — Но при чем тут кинжал, если Заречному проломили голову?”
— И вот что смешно, — продолжал Володя довольно спокойно. — У меня уж этого кинжала не было года три, никак не меньше.
— Потерял? — спросила я.
— Не потерял, а подарил. Мужику одному. Не нашему, из Екатеринбурга. Что к чему?
“И верно, — подумала я уныло. — Что к чему?”
Страшный вечер подходил к концу, даже не вечер, а ночь. Если б раньше кто-то мне нарисовал картинку такого вот вечера — ни за что бы не поверила, правда…
Глава 9
Игорь Морелов, следователь, ничего не смыслил в искусстве. То есть он как раз не был нормальным обывателем, которому искусство просто без надобности; тут было другое… Он читал, и немало, книги, мог отличить Репина от Айвазовского, но искал в искусстве то, что там искать бессмысленно, — пользы. Не он первый, конечно, додумался до этой идиотской идеи, были и до него… Но вот Игорь Морелов наивно полагал, что открыл он это сам и что по-другому и быть не может… А еще — искал Игорь Морелов в искусстве правды и вот, если этой правды не находил, полагал, что такое искусство никуда не годится…
К чему я об этом говорю? Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, такие вот штрихи помогают приблизиться к человеку лучше аккуратной биографии; но и не в этом дело даже… А в том, что именно Морелову (я уж говорила) поручили расследование убийства Артура Заречного, и я прилежно, хотя и без особого результата, пыталась реконструировать в памяти облик этого человека. “Возможно, — время от времени думала я, — это хоть немного поможет Володе…”
Игоря Морелова я встретила на улице два дня спустя после памятного вечера в доме Литвака. Я внутренне вздрогнула, потому что Игорь Морелов будто вынырнул из моих мыслей, а он без церемоний остановился. Я, конечно, тоже остановилась, мимоходом отметив, что внешне Морелов — нечто среднее между курортником и моложавым пенсионером. Одет он был и впрямь по-домашнему: в темно-синий спортивный костюм, вытянутый на коленях, и спортивную синюю куртку с белой надписью “Адидас”, пересекающей неспортивную грудь… В общем, покуда я рассматривала Игоря, он вроде бы тоже рассматривал меня (или присматривался? Уж не знаю).
Из этой неуместной задумчивости меня вывел голос Игоря Морелова. Он гудел:
— Живем в одном городе, а видимся раз в три года. И город-то невелик…
— Ну, почему, — проговорила я рассеянно. — Видимся…
— Читал твои статьи, — заметил Игорь. — Вначале, честно говоря, без особого интереса…
— Спасибо, — сказала я вежливо.
Он засмеялся. Вышло так, будто я благодарила его за невысокое мнение о своей работе.
— Именно вначале, — повторил Игорь. — Мне показалось, что ты увлекаешься чем-то посторонним, отвлекаешься все время. Искусственно создаешь антураж.
Игорь помолчал, я слушала несколько растерянно. Я, признаться, не очень понимала, к чему он завел этот разговор. Хотя догадывалась, конечно.
— Искусственно создаешь антураж, — проговорил Игорь Морелов во второй раз, точно смакуя нехитрую эту фразу.
— Отчасти так и есть, — сказала я торопливо. — Только не создаю искусственно, а извлекаю. Пытаюсь разглядеть и извлечь то, что не видно на первый взгляд.
Терпеть не могу так вот объясняться, тем более — с посторонним человеком. Опыт рассуждать о собственной работе у меня крохотный, вот я и теряюсь.
— У тебя выходит, — продолжал Игорь, — не рассказ о художнике, а сказочная версия его судьбы. Все эти легенды, шаманские идеи… Меня это поначалу страшно разочаровало.
Я наконец взяла себя в руки, волнение оставило меня.
— Да ладно, — просто сказала я Игорю Морелову. — Не читай мои статьи, читай что-нибудь другое, и все дела.
Игорь посмотрел на меня в некоторой задумчивости, точно примеряя такую возможность.
— Я бы не читал, — признал он с неохотой. — Но ничего не поделаешь, пришлось прочитать.
— Работа? — спросила я, надеюсь, достаточно ядовито.
— В общем, да, — согласился Игорь Морелов. — Я и вообще хотел с тобой встретиться, поговорить… А случая не было.
— Зато теперь появился случай, — проговорила я сердито.
— Вот именно, — опять легко согласился Игорь. — Случай появился.
Мы пошли по улице Орджоникидзе вдоль бледно-голубых двухэтажных зданий. Осевший грязный снег на газонах наводил уныние; наша весна трудно начинается и грязными ручейками неохотно вползает в бессолнечное лето… Мне пришло в голову, что, быть может, самое лучшее из всего — взять да и рассказать Игорю Морелову все — то есть все, что я знаю. О том, как Володя обнаружил Заречного, и о страшном госте в его доме. Я, кажется, содрогнулась и замедлила шаг. Игорь Морелов заметил мое замешательство.
— Ты тоже не против поговорить? — спросил он. — Куда бы нам зайти?
— Можно подумать, есть выбор, — усмехнулась я. — В кафе “Гном”, если оно открыто, конечно.
Разговор с Игорем Мореловым не показался мне примечательным, Игорь меня слегка разочаровал. Довольно быстро я поняла: никакого Порфирия Петровича из Игоря не выходило (а ему хотелось, кажется). Он весьма неуклюже бродил вокруг моей дружбы с Володей Литваком, поминутно прибавляя, что он все понимает… Передо мной стояла фарфоровая чашка с чаем, перед Игорем тоже, от чая поднимался слабый пар. Чашки стояли прямо на столе, оклеенном мраморной пленкой, никаким уютом тут и не пахло, и все, включая и мультики по видику, казалось отвратительным. Дело было не в японских мультиках, не в слабозаваренном чае. Плохо было лично мне, что притворяться?
— В нашу орбиту нечасто попадают интересные люди, — тянул Игорь Морелов. — Это можно счесть удачей, везением… Владимир Литвак — личность такого масштаба… Я думаю, общаться с ним не так уж просто.
— Да, — согласилась я. — Он терпеть не может банальностей.
Игорь Морелов улыбнулся.
— Меня бы он, наверное, прогнал взашей, — легко предположил он.
— Попробуй, — сказала я, пожав плечами.
— Уж пробовал, — ответил Игорь. — Поговорили с грехом пополам…
Игорь помолчал и взялся за чай, развивая свою провальную, как мне показалось, тактику неформального общения. Сам он, однако, не унывал, отпил до половины чай, заметив при этом, что ничего, могло быть хуже…
— Вот, казалось бы, что людям не дружить? — вел Игорь дальше свое. — Оба мастера, оба талантливые люди… известные…
— Ты это о ком? — спросила я. — О Литваке и о Заречном?
Игорь Морелов покивал, а я промолчала, сдерживаясь. Не могу спокойно слышать все эти благоглупости о “талантливых” людях, которым бы дружить да дружить! Во-первых, весьма небесспорна взаимная тяга масштабных личностей друг к другу, а во-вторых — где же тут масштаб?! (Я имею в виду покойного Заречного, конечно.) И как вообще можно сравнивать Володю Литвака и Артура Заречного? Но мне не хотелось пускаться в объяснения, и я, по примеру Игоря Морелова, тоже занялась чаем. Игорь тем временем без суеты и весьма подробно поведал, как беседовал с причастными к делу общими знакомыми. “Разговор с Владимиром показался мне наиболее интересным”, — вставил он. Впрочем, тут же переключился на других знакомых — менее интересных, надо полагать?
— Николай Дмитриевич Бухряев показался мне человеком по-своему трогательным, — сообщил Игорь. — Такая преданность своему делу… причем бескорыстно, безо всякой надежды на успех… Не берусь судить, но быть может, бывают такие художники по жизни, что ли?
И тут Морелов посмотрел на меня.
— Я также не берусь судить, — ответила я с легким злорадством. Кому, в конце концов, нужен этот идиотский разговор?
— А Олег Александрович? Вот уж точно Данила-мастер…
— Это Добролюбов Данила-мастер? — не выдержала я.
Но Морелов продолжал, нисколько не смущаясь:
— Я таким, как он, завидую белой завистью… Такие руки, и ведь никакого специального образования? — тут Игорь несколько вопросительно глянул на меня.
— Да, — сказала я твердо. — Никакого специального образования, никакого таланта, а также беспримерная пробойная сила.
Игорь Морелов бесцельно поболтал ложкой, размешивая холодный чай. Подумав немного, он проговорил, что мы все же с Литваком похожи. Несколько. Во всяком случае, он, мол, находит известное сходство. Я не стала спрашивать, что за сходство. Что притворяться, будто я этого не знаю? Я, как и Володя Литвак, нелюдим; как и он, предпочитаю ни с кем своих дел не обсуждать… но главное, конечно, в нашей общей нелояльной установке. От этих мыслей или еще от чего — на меня повеяло грустью, хорошо знакомой мне… Я классифицирую это чувство как календарное: мокрые разбитые дороги, рваные облака, поражающие неизменностью, — все это с каждым годом все тревожнее и отчетливее отдается в душе. Вот почему, возможно, я решила больше не слушать бесконечные Игоревы разговоры и подступы к главной теме.
— Игорь, — прямо спросила я. — Ты считаешь, что Володя Литвак имеет отношение к убийству Заречного?
Игорь Морелов не удивился прямому вопросу, однако — ответил уклончиво:
— Ведутся следственные действия, — сообщил он. — Все изрядно запутано.
— Володин кинжал либо обронили, либо бросили специально, — без церемоний перебила я Игоревы пустые речи. — Этот кинжал он подарил давным-давно. Отдал. Уже три года, понимаешь?
— Ага, — спокойно сказал Игорь. — Стало быть, ты в курсе.
— В курсе, в курсе.
— А значит, — продолжал Игорь, — должна понимать, как важно установить имя человека, которому был подарен этот кинжал.
— Так спросите Литвака, — сказала я несколько упавшим голосом.
Уж мне ли было не знать, насколько безнадежное занятие — устанавливать истину, требуя отчета в своих действиях или помыслах от Литвака!
— К сожалению, — сообщил мне Игорь Морелов, — Владимир Литвак отказывается проинформировать нас об этом своем подарке. Как, впрочем, и о своих встречах и передвижениях в день трагедии.
Я удрученно молчала.
— Между тем, — спокойно проговорил Игорь, — нам известно, что именно в этот день, вернее в эту ночь, Литвак находился в квартире убитого.
— В квартире? — переспросила я машинально. “Доигрался!”— стучало у меня в голове.
— Около дома — точно, — неохотно сказал Игорь.
— Почему бы вам не сказать это ему? — спросила я уныло.
— Сказали, — вздохнул Игорь. — Безрезультатно, к сожалению.
Игорь Морелов замолчал, а я сказала:
— Понимаешь, Игорь, Литвак в самом деле был у Заречного в ночь его смерти. Все глупейшим образом сошлось…
И я, больше не раздумывая, рассказала Игорю Морелову, что знала: и про ночной звонок Володе (об эскизах я также упомянула предварительно); и про то, как Володя бросился ночью к Заречному; и как явился в его дом и обнаружил труп… Не стала я говорить лишь о ночных видениях Володи Литвака, сочла, что это чересчур для нормального человека…
Игорь Морелов выслушал меня внимательнейшим образом, а выслушав, проговорил несколько неожиданно:
— Дурак твой художник. Но ты-то понимаешь, в чем дело? Отдаешь себе отчет?
— Что ты имеешь в виду? — спросила я осторожно.
— То, что его кандидатуру проталкивают безо всяких церемоний. На роль убийцы, естественно. И, должен заметить, это не самая последняя кандидатура…
Я испугалась. Хотя — ничего нового и не услышала. Но вот когда так все это проговорил человек посторонний (и не посторонний даже, а куда хуже — следователь!) — тут уж я испугалась. “Как же быть?” — подумала я в смятении.
— Дикая ситуация, — проговорила я тихо.
— То, что человека убили, — это не дикость, — проворчал Игорь. — А вот заденет лично нас рикошетом…
— Что делать, Игорь? — спросила я. — Что ты посоветуешь?
Игорь пожал плечами и перечислил:
— Узнай для начала, кому Литвак подарил кинжал. И где владельца найти, если он знает, конечно. Неплохо будет, если ты заодно выяснишь, не слыхал ли он о каких-нибудь проблемах Заречного. Или Заречного, или его окружения, — прибавил он, подумав.
— Литвак знает только свои проблемы, — сказала я. — Других для него в принципе… — тут я замялась, подбирая слово поделикатнее, но Игорь охотно пояснил: “Не существует?” Я кивнула.
— Прелестный малый, — вздохнув, проговорил Игорь Морелов.
Глава 10
В окружении Володи Литвака почти не было людей. Он вел свое существование наподобие одинокого архипелага, окруженного километрами пустоты. Эта пустота, надо думать, была для него куда одушевленнее, чем для всякого, кто по той или иной причине мог оказаться в его положении. Он не чувствовал одиночества, потому что не был одинок, просто население его мира составляли не соседи или сослуживцы, даже не друзья. Что это было? Проще всего сказать: голоса природы, которые он различал с невероятной чуткостью… Но такой ответ кажется мне приблизительным. Это, вероятно, и в самом деле были голоса, но, пожалуй, не только природы; внятный (слышимый им) говор его собственных созданий, всех этих Дев Осенней Воды, зверей, существ… Они населяли его мир, причем как-то не метафорически, а вполне реально, зримо. Взгляд и опыт прикладника неизбежно совершали метаморфозы с реальностью — в сторону вещной конкретности, пожалуй… Повторяю: это был очень конкретный, очень осязаемый мир — но другой.
Быть может, это мое соображение в какой-то мере объяснит привычку не замечать, не считаться с другими людьми, отличающую Володю? Конечно, я не стала растолковывать все это Игорю Морелову — мои же мысли нередко бегут в этом направлении…
Биографию Дмитрия Соколова я не очень-то знала. Имела некоторое представление, но без подробностей. Этот человек мне был интересен лишь постольку, поскольку представлял какой-то (весьма небольшой) интерес для Володи. Как и другие люди, изредка пересекающиеся с Литваком, он, в моих глазах, оказался в эпицентре Володиного излучения. Впрочем, на короткое, совсем короткое время…
О Соколове мне Володя рассказывал уж давненько, и, по своей привычке, я кое-что записала. Что-то такое читалось в этой биографии, какой-то мощный, толком не выявленный потенциал… Но, возможно, это была магия Володиных рассказов?
Соколов был екатеринбуржец, уже много лет горожанин. Но в детстве и в юности жил в такой дали, что довольно сложно представить. Если учесть, что и мы — Север (во всяком случае, в московском пересчете), то этот Соколов провел свое детство примерно в тысяче километрах севернее нас. Местечко то называется, кажется, Гари и представляет из себя, насколько можно судить по Володиным рассказам, череду туманных болот. Болота, болота… Летом — абсолютно непроходимые, но зимой, по снегу, пройдешь… только вот куда, интересно, там идти? Этого Володя Литвак не рассказывал, но говорил об этих местах (в которых не бывал) с какой-то невероятной для него тихой мечтательностью… Но, видно, и эти края не казались тамошним жителям окончательным пределом, что ли. И вот, рассказал Володя (ссылаясь, естественно, на рассказ своего знакомого), как-то этот Дима Соколов, тогда парнишка лет семнадцати, еще с пятью или шестью товарищами попросили знакомых вертолетчиков закинуть их порыбачить в какое-то укромное местечко — километров за пятьсот от их жилья! — с тем чтобы через недельку вернуться и забрать их домой… Но вот через неделю этот вертолет не вернулся, не вернулся и через две. Больше месяца прожили в тайге, питаясь исключительно рыбой и экономя соль… при этом — безо всякой уверенности, что вообще о них вспомнят… “А если бы не вспомнили?” — спросила я Володю ошарашено. “Ну, не знаю, — ответил он, подумав. — Наверное, попробовали бы зимой пешком… Только как пройти пятьсот километров по зимним болотам?”
Прилетели за ними спустя месяц или больше, уж не те, конечно, а другие вертолетчики. “А что ж те? Почему не прилетали?” — спросила я. “Запили, наверное”, — равнодушно предположил Володя.
Эта история запомнилась мне. Запомнилась бы, наверное, даже не запиши я ее… От этого человека (незнакомого мне), ото всех этих событий веяло нездешним ветром, тянуло этаким дымком — но не от туристского костра; скорее, это были испарения какого-нибудь палеозоя, дрожащие видения… Ну, и еще. Этот Дмитрий Соколов, надо признать, был одним из немногих людей, о которых время от времени заводил разговор Володя Литвак. Беспричинно… Эта беспричинность наводила на мысль, что чем-то — вот чудеса! — был он для Володи притягателен. Наезжая в Екатеринбург (изредка, впрочем), Володя Литвак встречался с Соколовым. Рассказывал по обыкновению обрывочно — смесь впечатлений и мыслей… Но впечатления, надо полагать, были также, имели место… В результате мне представлялась поочередно то фигура забулдыги-неудачника, но умницы и книжника; то образ скульптора, небесталанного, судя по всему (он вроде бы даже работал какое-то время с Эрнстом Неизвестным — на подхвате, так сказать); то вдруг в нем начинали проступать черты преуспевающего человека — наладился он будто бы делать надгробия и делал не надгробия, а конфетку; все тамошние крутые ребята желали поиметь надгробие от Соколова…
Володя, повторяю, с некоторым удовольствием вспоминал их долгие ночные бдения, разговоры; эти многочасовые беседы были интересны Володе; вот почему фигура этого Дмитрия Соколова, не имеющая в моих глазах индивидуальных черт, все же интересовала и меня. А сейчас — интересовала в особенности, в свете последних событий, так сказать. Потому что именно Дмитрию Соколову был подарен около трех лет назад кинжал, украшенный белым нефритом; Володя Литвак сообщил мне это, подчинившись моим настойчивым требованиям.
— Не имею представления, где он сейчас, — добавил он спустя какое-то время. — Не виделись мы давненько…
— Что же? — спросила я. — Выходит, он передарил этот кинжал кому-то?
— Чепуха, — немедленно откликнулся Володя. — Соколов не станет никому дарить мою вещь просто потому, что понимает ее ценность.
После этих слов мы молча посмотрели друг на друга.
Не прошло и получаса, как Володя Литвак принял, по-моему, вполне здравое решение: поехать в Екатеринбург и встретиться с Димой Соколовым.
— Спрошу, и все дела, — объяснил мне Володя свое и без того ясное решение. — Да и приятно мне с ним повидаться, — добавил он зачем-то.
Но повидаться Володе Литваку с Соколовым не удалось.
…Вернулся Володя Литвак из Екатеринбурга подавленный и малоразговорчивый. Мне показалось даже, что поездка произвела на него более сильное впечатление, чем все предшествующие события, и это было странно… Между тем так оно и было: Володя смотрел угрюмо, лицо его будто заострилось, а привычка к агрессивным реакциям усилилась.
Соколова, как я сказала, он не встретил, а разговаривал с его женой (“въехала, стерва, в его квартиру, как будто так и надо”, — прокомментировал Володя). Жена была бывшая, с Володей едва знакома. Она и сообщила ему, что Соколова нет, почти год как нет.
— Что значит нет? — не понял Володя. — Съехал?
— Съехал, — ухмыльнулась бывшая жена. — Надеюсь, насовсем.
И поскольку Володя выметаться не торопился, ждал ответа, она повторила, что Соколов пропал, нету его почти год.
— На пленер отбыл, — проговорила бывшая жена с отвращением, — до сих пор пленерится…
— В лес уехал? — спросил Володя.
— В милиции спрашивай, — огрызнулась бывшая жена. — Только они знают не больше моего.
В милицию володя Литвак не пошел, а прямиком направился на вокзал, сел в электричку и отбыл восвояси.
Исчезновение Соколова потрясло его.
— Его нет в живых, точно, — уверенно сказал он мне. — Иначе его стерва на пушечный выстрел к квартире не подошла бы…
— Да может, она только так думает, — предположила я. — И потом, что значит — исчез? Никто без следа не исчезает…
— Не исчез, а умер, — упрямо повторил Володя. — Я же говорю.
Я мельком глянула на склоненное Володино лицо, и мне подумалось, что исчезновение Соколова неспроста так взволновало Володю. Соколов — это, надо думать, был уже не чужой внешний мир, к которому столь равнодушно привык относиться Володя Литвак. Это была уже какая-то своя территория, часть своей территории, это уже прошлось по живому…
Впрочем, мнение Литвака о смерти его знакомого я вовсе не разделяла. Напротив, мне казалось (судя по Володиным же рассказам) очень возможным, что человек этот, к примеру, по каким-то ему одному ведомым причинам просто устранился из городской жизни. Какие причины? Да мало ли… Нерешенные денежные проблемы, личные счеты — ведь Володя, в сущности, ничего о его жизни не знал.
— Он умер, точно, — повторил Володя, будто опровергая мои невысказанные мысли.
— Погиб в лесу? — спросила я осторожно.
— Чего в лесу гибнуть? — искренне удивился Володя Литвак. — Соколов в речке не утонет и с сосны не сверзнется. Да и не полезет он на сосну… Он вообще был большой фантазер… Но не придурок городской, его город не сломал… В лесу, — закончил Володя твердо, — он помереть не мог. Разве помогли ему…
Я вновь взглянула на Володю, он был грустен.
Я, конечно, отметила, что о своем знакомом Володя говорит исключительно в прошедшем времени. Это означало лишь одно: он, Володя Литвак, не сомневался, что этого человека, Соколова, в живых нет… Мне уж, кстати, приходилось сталкиваться с такой упрямой уверенностью Литвака; к его интуиции я привыкла относиться уважительно, но не без доли скептицизма.
— Да я уж и раньше понял, — откликаясь на мои мысли, сказал Володя. — Когда кинжал этот нашелся… Понял, что с Соколовым стряслась беда.
Эти напор и уверенность не давали никакой возможности сосредоточиться, и я не стала спорить с Володей. Я лишь сказала, что тем хуже, раз так; что Володе в таком случае будет затруднительно объяснить, как этот кинжал оказался около убитого. Володя подумал немного.
— Соколову еще хуже, — наконец убежденно проговорил он, а я лишь пожала плечами.
Вечером я занялась привычным делом. Я разложила перед собой буклеты Володиных выставок, фотографии изделий, кое-какие свои записки. Бог знает почему, эти беспорядочные материалы помогали мне собраться с мыслями… Может, все дело в том, что эти изображения амулетов, украшений, скульптур были как будто продолжениями упрямых Володиных высказываний и я, таким образом, могла и дальше вести наши нескончаемые разговоры с Володей. Впрочем, сдержанное мерцание янтаря, кости, самоцветов, эмали, которое отчетливо позволяла разглядеть фотография, одновременно и отвлекали меня; было в этом какое-то противоречие (приятное противоречие, кстати)…
На этот раз я как-то особенно долго разглядывала “Сгоревшего идола”. Это — амулет (серебро, темно-коричневая яшма, самоцветы). Этот грозный рогатый жук не напоминал мне ничего из виденного прежде; у него нет родственников среди других священных тварей, он сам по себе… Что стережет это драгоценное чудовище? Кого оберегает? Я с грустью подумала, что имя — “Сгоревший идол” — ничего не объясняет, а лишь загадывает загадку. Быть может, подлинное величие приобретают только сгоревшие кумиры, а до той поры они не более чем диковинная игрушка? И вот этот мерцающий амулет и создан, чтобы напомнить нам об этом: об утраченном величии и о величии, неподвластном пламени… А еще мне думалось, что эта Володина вещица весьма неуживчива по своей природе, ее невозможно представить ни на шее древнего охотника, ни тем более — современной красотки; да и в музее ему было бы одиноко, пожалуй… Сгоревший идол… Я читала, помнится, что в отдаленные времена многие северные народы устраивали на своих священных капищах место для даров (эта штука в некоторых районах называлась коробья); и вот складывали туда меха, и серебро, и драгоценные игрушки… Володин “Сгоревший идол” мог быть в такой коробье — но и там, пожалуй, оставался бы столь же необъяснимым чудом, как и сегодня…
Раздумывая об этих и прочих необязательных вещах, я припомнила одну Володину фразу, которая оказалась будто в тени — об исчезнувшем художнике Соколове. Володя был уверен, что Соколов мертв, не сомневался. Кинжал вернулся к своему владельцу, завершив круг; так сказал Володя, других доказательств ему не требовалось.
Глава 11
Володя Литвак ушел в тайгу, почти не собираясь. Так скоропалительно действовать он не любил, но вот ушел.
— Когда собираешься вернуться? — спросила я.
— Разберусь и приеду, — ответил он коротко.
Понятно? Он отправился в тайгу искать ответ, ничуть не смущаясь несоразмерностью задачи и предпринятых действий, не допуская мысли даже, что ответ можно и не найти… а — совсем наоборот — набрести, как бы это выразиться, на новые вопросы…
Я не представляла до конца, что именно вкладывает Володя в слова “разберусь и приду”. Но догадывалась, конечно, что тайга вписывалась в историю смерти Заречного — пусть и не совсем понятно как. А еще мне подумалось, что для Володи Литвака пойти искать ответ в тайге куда естественнее, чем это может показаться; даже если это ответ на события, произошедшие вовсе не в лесу…
В общем, Володя ушел. Меня же попросил, как обычно, покормить кошек, вообще — приглядеть за домом.
О Володином доме я уж говорила, раньше мне нравилось там бывать. Но после того фильма ужасов (уж не знаю, кем срежиссированного) меня как-то не особенно манил этот дом с окнами, смотрящими на закат… Понятное дело, от Володиной просьбы помочь я не отказалась — хотя бы потому, что взять на себя эти хлопоты больше было некому. Ну, и еще одно… Признаться, мне не хотелось, чтобы отсвет последних событий начал всерьез влиять на мои конкретные привычки, корректировать отношения с людьми и вещами. Выходило, что раньше я безбоязненно и даже с удовольствием помогала Володе, заглядывая в его отсутствие к нему домой, а вот теперь это начинало меня тревожить и тяготить… Нет, в самом деле, мне ничего другого не оставалось, как, подавив уныние, направиться два дня спустя после Володиного отбытия к нему домой.
Было часа четыре дня, и улица Пушкина, по которой я шла, была полна людей. Хотя, полна людей — только так говорится; зимнее безлюдье кончилось, только и всего, и вот я шла и рассеянно здоровалась со знакомыми. Меня обогнала женщина в белой куртке и, неожиданно приостановившись, обернулась, коротко кивнув. Оказалось, это Людмила, бывшая Володина жена.
— Про Бухряева слышала? — спросила она меня громким шепотом.
— Ты чего шепчешь? — удивилась я, невольно улыбнувшись.
Забавная эта Людмила, ей-Богу, даже зависть берет…
Людмила продолжала с непонятным воодушевлением:
— Говорят, он убийца Заречного. Ничего себе учитель!
Я, кажется, рассмеялась.
— Люда, — сказала я. — Зачем Бухряеву убивать Заречного?
Людмила не несколько секунд задумалась.
— В состоянии аффекта, — объяснила она.
— Ни за что не поверю, — твердо сказала я. — Это полная чепуха.
— Ну, не знаю, — проговорила Людмила, немного поколебавшись. И спросила, как в известном анекдоте: — А ты на кого думаешь?
И верно: на кого? Выходило — вот забавно — что этот вопрос я не задала себе ни разу. И думала как раз о другом: как помочь Володе избежать последствий его нелепой выходки — ночного визита к Заречному? Детектив я, конечно, никудышный, вот и забыла, что не мешало сразу заняться известным вопросом: кому это выгодно? (То есть кому выгодна смерть Заречного?) Назовите мне мотив — я назову убийцу. И так далее. “А если сыщется убийца, — додумала я уныло, — ночной визит Володи Литвака останется частным делом” . Но убийца — Бухряев?!
Тут до меня донесся Людмилин голос:
— Я слышала, и Володьку вызывали, — сказала она, притворяясь, что это ей нисколько неинтересно.
Я промолчала, а Людмила заметила, что вечно Володя ругал покойника и даже называл его Афонькой. “Представляешь?” — воскликнула Людмила.
Дойдя до перекрестка, мы расстались, а уже через десять минут я поворачивала ключ и входила в дом Володи Литвака. Белка и Васька-2 бросились ко мне под ноги, выражая свои чувства — Васька пылко и восторженно, Белка — настороженно. Я положила в миски по рыбине, и кошки занялись делом. Я же прошла в гостиную, на ходу снимая куртку, и присела передохнуть. Володин дом направил мои мысли по привычному руслу. Эта просторная комната с видом на облака, присутствие в доме Володиных тварей, — все это непостижимым образом действовало на вошедшего (на меня, во всяком случае, действовало); прикрыв глаза, я принялась устанавливать порядок в своих воспоминаниях. Во-первых, Володя теряет эскизы. Или нет, не во-первых. А во-первых, — в тайге погибает человек. Почему я поставила это постороннее событие на первое место? Не иначе, Володин дом начал выстраивать свои логические цепочки… Ну вот подумалось, и все. В тайге погиб человек. Неизвестный Володе человек, однако — бродивший в тех же местах, что и Володя… Потом? Ну да, потом было, что было: Володины блуждания по лесу (еще по осеннему лесу) и потом, как раз после этих его путешествий, серия дивных эскизов — все эти воины, вакханки, Девы Большой Воды… Эскизы, которые пропали после выставки. Так, так… Эскизы, о которых — я чуть было не упустила! — было что-то известно младшему Добролюбову, тому самому воришке, что шарился в Володиной комнате, искал денег! Ага. А до него — искал денег Добролюбов-старший, также для сына, надо полагать; и обещал отдать с процентами… И Герка Добролюбов еще тогда сказала Володе: “Те эскизы, где гора?” Знал, знал что-то, конечно, дурак Володя, что не потряс папашу… Те самые эскизы, которыми Володю поманили известной ночью… Эскизы, где гора…
Что еще? Да вроде ничего, исключая, так сказать, мистический аспект…
И вот, только я дошла в своих построениях до мистики, раздался стук. Стучали во входную дверь.
Какое-то время я не двигалась. Не хотела открывать, и все. В конце концов, это не мой дом, и гости, стало быть, не мои. Но стук повторился, и я пошла к дверям, унимая волнение. Все казалось неспроста, одно к одному; довольно тягостное открытие…
Пришел Игорь Морелов, вот кто. Я молча пропустила его в дом, и мы прошли в гостиную.
— Хозяина нет, — сообщила я Игорю с некоторым опозданием; но он замахал рукой, сказал, что знает и что пришел так, без особенных оснований.
— Я что-то не поняла, — проговорила я, — зачем приходить в пустой дом?
— Вот ведь не пустой оказался, — отреагировал Игорь с преувеличенной готовностью. Я пожала плечами. Мне подумалось, что я несколько преувеличила сообразительность Игоря Морелова.
— Давай задавай свои вопросы, — сказала я тем не менее. А что еще мне оставалось?
Но Игорь признался, что никаких вопросов у него ко мне нету и что ему бы хотелось — если я не против, конечно, и вообще, если удобно, — чтобы я провела с ним небольшую экскурсию, что ли; так сказать, познакомила с творческим миром художника… Я усмехнулась.
— Удобно, — сказала я. — В чужом доме двое посторонних — удобнее не бывает.
— Ага, — сказал Игорь, — вот спасибо…
А я подумала: “Ну пусть. Нужна ему экскурсия? Получит экскурсию, следопыт”. Я встала, слегка кивнув, и Игорь Морелов направился за мной в Володину мастерскую.
Я повернула выключатель, осмотрелась, а Игорь, кажется, негромко присвистнул. Слева от нас, вдоль стены, стояли живописные работы, пейзажи преимущественно; все эти горы и реки без границ, лиловые холмы, деревья, упершиеся вершинами в ледяной закат, домишки, притулившиеся вокруг бледного озера — озера его детства…
— Литвак не считает себя живописцем, — сообщила я Морелову, который охотно внимал. — Эти картины не больше, чем фон… Рамка для других его сюжетов — более значимых для него, возможно. — И все же, — продолжала я, против воли увлекаясь, — это то самое окно, захлопнись которое — исчезнет и все остальное. У него просто-напросто окажется перекрыто дыхание, и все его диковинные персонажи передохнут, вообще не родятся. — Это пуповина, — твердила я, хотя уж, кажется, все было яснее ясного; чего я распалялась?
Не знаю, в который раз я повторила, что у Володи Литвака первобытное сознание… мироощущение… Для него человек значит меньше, куда меньше, чем для любого другого цивилизованного жителя Земли. Или так: дерево, рыба и человек для него равновелики, ибо являются равноправными детьми природы…
Игорь Морелов слушал очень внимательно.
— То есть, если я правильно понял, для нашего художника что срубить дерево, что убить человека — явления одного порядка? — спросил он.
— Да нет, — сказала я, помолчав.— Конечно, нет.
Я опять замолчала, а Игорь Морелов терпеливо ждал продолжения. Я постаралась объяснить, что сказанное вовсе не означает, будто для Литвака убить человека так же просто, как срубить дерево. Скорее — срубить дерево так же сложно, как убить человека… так точнее…
— А, — отозвался Игорь Морелов почти равнодушно. — Экология души, что-то в этом роде? Такое же непонятное?
Короче, наш разговор заскользил в каком-то ином направлении, оставив творчество Володи Литвака в стороне. Только меня это не устраивало, ничуть. Хотя бы потому, что только о Володином творчестве я и могла говорить относительно предметно — уж никак не о мотивах его поступков; причины и следствия представлялись мне весьма туманными.
Впрочем, Игорю, видно, и самому надоел наш бесперспективный разговор. Он в который раз огляделся — без особого любопытства, впрочем. Наконец остановил свой выбор на роскошном, глянцево мерцающем Коте; подошел, погладил матовую спину.
— “Кумир”, — кратко пояснила я.
— Любимец? — осторожно уточнил Володя.
Пришлось объяснить, что не совсем; что “Кумир” — название скульптуры, вовсе не указывающее на характер отношений, а просто закрепляющее древнюю модель связи человека и вещи. Кумир — что-то вроде оберега, хотя и не совсем как будто… Он часть дома и несет в себе мощную энергию. Все это я объяснила Игорю.
— Вот человек, — проговорил вдруг Игорь Морелов с улыбкой. — Накрутит всего, навертит — а на поверку все просто, проще некуда.
— Ты это о ком? — спросила я неприязненно. — Если о Литваке, то, уверяю тебя, ты ошибаешься. В его случае все как раз наоборот: на поверку-то все и оказывается куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд.
— Да я не о нем в общем-то, — сказал Игорь, продолжая улыбаться. — О нас, вообще о людях…
— Вообще — это тебе виднее, — заметила я.
— Ну вот посмотри, — упорствовал Игорь. — Ведь это — что? — он обвел рукой пространство мастерской — Игрушки! Потрясающие красивые игрушки. Обереги, кумиры… Выуживаем идеи, точно берем напрокат старые шмотки какой-то мумии… Возьмем попользуемся, и вернем…
— Эти шмотки называются погребальной пеленой, — вставила я. — И брать их напрокат никому не рекомендуется. Были уже прецеденты.
— Знаю, знаю, — перебил меня Игорь. — Проклятия фараонов!
В общем, конца разговору не предвиделось, как это обычно и бывает с дурацкими разговорами…
— Игорь, — спросила я. — Ты что, подозреваешь Литвака? Так ведь можно абсолютно любого человека заподозрить… с таким же успехом.
— Конечно, — легко согласился Игорь. — Но насчет Литвака ты права, он фигура весьма убедительная.
— Глупости, — сказала я спокойно. — Подумал бы лучше, как помочь ему выкрутиться, снять с себя подозрение, если ты его и точно подозреваешь.
— Помощников у твоего Литвака и без меня хватает, — проговорил Игорь. — Так что уволь. А вот насчет подозрения — это как водится: алиби. Сама знаешь, читала, наверное…
— Я и про презумпцию невиновности читала, — высказалась я несколько запальчиво.
— Да ладно тебе, — сказал Игорь миролюбиво. — Видели его у дома убитого. И, знаешь ли, в очень неподходящее время. А что до его версии — будто он ходил за эскизами, так это одно другому не мешает…
— Кто мог его видеть в такое время? И что он сам — тот, кто видел, — делал там ночью? — проговорила я довольно уныло.
— Кто мог его видеть? — переспросил Игорь немного удивленно. — Убийца мог видеть, конечно. Это — самое вероятное. Время, сама понимаешь, не для прогулок.
Я присела на край некрашеной табуретки.
— Игорь, — спросила я, переведя дух. — А тот, кто видел Володю тогда ночью, — это тайна следствия?
— Как и все остальное, что я тебе рассказал, — ответил мне Игорь Морелов. — Так что ты не болтай особо, а? Если сумеешь. Ну, да ты сумеешь… Этот твой Литвак — это, как я понимаю, — школа!
— Ага, — кивнула я. — Мои университеты. Так кто там был такой наблюдательный?
— А я не сказал? — спросил Игорь. — Олег Добролюбов. На второй день после обнаружения трупа дал свидетельские показания.
Глава 12
Володя Литвак вернулся через два дня — то есть через два дня после нашего с Игорем разговора. Приехал он утром, это была суббота, и в одиннадцать часов позвонил.
— Надо бы встретиться, — проговорили мы почти одновременно, и я засмеялась.
Мы договорились о встрече — что я приду в пять часов. Я, не утерпев, сказала:
— Тут такой поворот…
Литвак отозвался язвительно:
— Представляю себе ваши повороты, — и повесил трубку.
Володя встретил меня одетый в мятые брюки и синюю спортивную олимпийку, обутый в ботинки на босу ногу. Этот наряд означал, что никакого приятного вечера не предвидится — да и вообще, бывают ли они, приятные вечера? К тому же Володя простыл.
— Снег еще сплошной в лесу, наверное, — проговорила я, открывая тему.
— Какой сейчас лес? — отозвался Володя не вполне понятно. — Ни цвета, ни формы…
Но эстафета была принята, и после небольшого раздумья Володя предложил мне кофе, прибавив, впрочем, что кофе — дрянь и что хороший кончился…
— Я тебе не говорил? — сказал Володя полувопросительно. — Я тогда в лесу осенью ведьмин круг видел. Чуть не вступил в него, идиот…
…Ведьмин круг — поганая штука. Так, во всяком случае, говорят, а Володя Литвак не настолько глуп, чтобы оспаривать наблюдения с тысячелетним стажем. Двойной круг мухоморов — вот что это такое. Если этакое диво увидел в лесу, лучше уноси ноги; так судьба предупреждает в первый и последний раз… Так вот, в прошедшую осень, когда Володя забрел дальше обычного и наткнулся, возможно, на полуразрушенный древний скит, окруженный серебряной травой, — его и вынесло на такой вот ведьмин круг.
— И уж давненько грибы отошли, — недоумевал Володя, — а эти сволочи стоят, как на витрине…
Теперь-то я поняла, почему Володя не разглядел толком старинную постройку, почему просто повернулся и ушел…
Впрочем, сейчас, полгода спустя, он вернулся из тайги точь-в-точь с таким видом, будто снова наткнулся на ведьмин круг (я и представила, как из снега торчат окаянные мухоморы, в прежнем стройном порядке… Смешно!).
Но Володя все равно увлекся — уж если он говорил про лес, этого было не миновать; говорил про блестящие весенние сугробы, застывшие под солнцем; про черную пробудившуюся реку; про рваные облака, низкие, точно перед грозой. А потом неожиданно Володя сказал:
— Соколова помянул. Пока был жив, как-то и не замечал, что его нету, не виделись по году. А помер — и вот, чувствую…
Володя выговорил это признание чуть ли не с сожалением, а я молчала, мне показалось, он еще хочет что-то прибавить. Так и вышло.
— Был он тут, точно. Видели его. И с ним еще один — американец.
— Не поняла, — сказала я.
— Да это так, вроде прозвища. Козел какой-то в клетчатой кепке. Тут таких кепок отродясь не видывали, ну и, понятное дело, запомнили…
— А вернулся этот американец один? — спросила я. — Ушли вдвоем — пришел один?
Володя Литвак пожал плечами.
— Откуда мне знать, — сказал он.
Мне подумалось, что конца всей этой истории не предвидится и что так они и будут наслаиваться друг на друга — бесконечные подробности, возможно, и не имеющие никакого значения…
— Зато я знаю, с кем Димка Соколов был в лесу.
Я молча посмотрела на Володю.
— Добролюбов, больше некому. С Соколовым он знаком (Володя загнул палец). В тех местах он шариться любит, хлебом не корми (второй палец). Ну, кепка его, ты же знаешь.
Итак, Олег Добролюбов. Володя, вслед за Игорем Мореловым, назвал это имя, и мне ничего не оставалось, как молча принять это к сведению. Добродушный Олег Добролюбов, сибарит, трепло, никудышный художник и не очень далекий человек — при этом легкий, а порой безотказный… Я очень удивилась — но, впрочем, какое имя могло не удивить в настоящем контексте?
Этим вопросом могла бы закончиться моя повесть, но, к сожалению, у нее имеется финал.
ФИНАЛ
Игорь Морелов (я уж говорила, кажется) издали не производил впечатление дурака, а вблизи не казался умным… То есть — не то чтобы не казался, а просто немного разочаровывал, что ли… но вот вышло так, что именно он нарисовал картину последних событий, заполнив ее недостающими подробностями и восстановив детали. Не имею понятия, как у него это получилось; возможно, его этому научили на его юрфаке? Причины, следствия, выводы… Или, быть может, Игорю помог его личный жизненный опыт? Что до моего жизненного опыта, то он как раз оказался без надобности; моя наблюдательность, как выяснилось, была недостаточной, а способность делать выводы или умозаключения и того хуже…
Мы встретились на нейтральной территории — это было все то же кафе “Гном” — по инициативе Игоря. Удивительно, что Володя Литвак особо не артачился, а наоборот — согласился почти сразу; я, понятное дело, тоже. И вот мы встретились и сели вокруг пустого столика, Володя лишь брезгливо покосился в сторону стойки, ничего заказывать не стал, а я — в знак глупой солидарности, очевидно, — тоже… Игорь же Морелов взял бутылку минеральной воды и произнес небольшую речь, изредка заглядывая в блокнот с Микки Маусом на обложке.
Художник Дмитрий Соколов был убит в тайге. Без вести он вовсе не пропадал, а был убит мощным ударом по голове, череп его был буквально раскроен… Нашли его в нескольких километрах от реки Шайтанки, нашли — и как бы это поточнее выразиться? — очень удивились. Вначале мужики, а потом и милиция… Забирать у покойника было нечего, потому что — что заберешь в лесу? Туда с деньгами человек не пойдет… Сводить счеты — опять же вещь сомнительная; человек идет в такой путь с тем, кому, как минимум, доверяет… И вот этот добрый знакомый разбивает ему голову, как орех?
Личность убитого не могли установить довольно долго, и это изрядно ослабило надежду отыскать виновного. Но установили, в конце концов; соотнесли с пропавшим без вести художником из Екатеринбурга (отбывшим в тайгу), опознали по снимкам жена и еще несколько знакомых… Потрясли и жену, то есть бывшую жену, Соколова; она, не скрывая отвращения к покойнику, давала показания, держалась равнодушно и спокойно, и, надо признать, ни одна ниточка, за которую цеплялось вялое следствие, никуда не вывела…
Короче говоря, ушел человек в тайгу и не вернулся. Не повезло. Планида его такая, как сказал бы Салтыков-Щедрин…
История довольно быстро отодвинулась в прошлое, но вот из этого праха выплыл кинжал с белой нефритовой рукояткой. Этот кинжал, подаренный некогда Соколову Володей Литваком, нашли возле другого покойника — общего нашего знакомого Артура Заречного. Что же произошло между этими двумя печальными событиями, хотя и весьма далекими друг от друга? Игорь Морелов, очевидно специально обучавшийся выделять существенное из общего строя, назвал следующее. Первое: в тайге побывал Володя Литвак. И не где-нибудь в тайге, а там или почти там, где бродил покойный Соколов с неизвестным человеком, именованным местным населением Американцем — из-за клетчатой своей кепки. Итак, вынесло Володю Литвака на ту же дорожку — иначе говоря, вписался человек, сам того не ведая, в чужую опасную орбиту. Чужая орбита и вообще опасна, пояснил Игорь Морелов, а данная — просто-таки исключительно опасной оказалась… Но Володя Литвак ничего этого не знал, а бродил по таежным тропам (“Уж не знаю зачем,” — прибавил Игорь, подумав, а Володя в ответ лишь скривил губы).
Вернувшись, Володя принялся рисовать. Он делал наброски будущих своих работ, но контуры тех мест, неизвестно почему нежно любимых художником, волей-неволей проступали на его эскизах. Так и вырос на одном из них холм и неотчетливое строение (эскизы, где гора, помните?). Художник и сам не знал, что именно он зарисовал, ибо делал это машинально, а в диковинное строение толком не заглянул — времени не было, вечерело, да и все неудачно сошлось: ведьмин круг, сами понимаете…
На этих Игоревых словах Володя Литвак свирепо глянул на меня, но мне было наплевать. Интересно, что бы мы делали с нашими тайнами, не взгляни на них кто-нибудь со стороны? Стучали бы по дереву?!
Да, Володя и впрямь не знал, что именно попало в поле его зрения — зато это твердо знал другой человек, который в тех местах побывал несколько раньше и в то строение заглянул… Нельзя было даже допустить, чтобы суеверный и въедливый Литвак зафиксировал свое внимание на собственных рисунках; кто знает, не пришло бы ему в голову повнимательнее разглядеть то, что ускользнуло в первый раз? Эскизы должны были исчезнуть, они и исчезли — тем более эскиз — что? Черновик, или я ошибаюсь?
Володя открыл было рот, чтобы прорычать ответ, но я миролюбиво сказала: “Не ошибаешься. Черновик, почти”. — “Ага”, — кивнул Игорь.
Эскизы исчезли, и, надо заметить, со стороны злоумышленников это было большой глупостью. Ведь теперь круг подозреваемых сузился до небольшого общества любителей искусства, собравшихся в доме у Владимира Литвака сразу после известной выставки. Более того, круг сузился настолько, что стал совсем узеньким, щелочка, а не круг (тут Игорь Морелов захихикал самым отвратительным образом: он был доволен собой и не думал скрывать этого).
Кто же оставался? Понятное дело, тот, кто бывал в тайге; кто там почти свой; кто знает эту окаянную Шайтанку (на Володю Литвака я старалась не смотреть). Кроме хозяина дома из всей компании этим требованиям отвечал только один человек.
— Олег? — сказала я.
А Володя сказал:
— Все-таки не сболтнул про старуху…
— Какую старуху? — вскинулся Игорь Морелов. — Про старуху ничего не знаю.
— Не страшно, Игорь, — сказала я. И прибавила, отчетливо выговаривая свою непростую реплику: — Володя имеет в виду, что в одно из таких посещений на Олега поглядела сама тайга. Глаза в глаза. Стало быть — Олег не так прост, как кажется. Раз тайга его выделила…
— Ага, — ничуть не удивившись, кивнул Игорь.
Неизвестно, что именно увидел Олег Добролюбов в этом, надо полагать, очень древнем сооружении. Назовем это коротким и понятным словом — “клад”. Насколько можно судить по художественной литературе (а по какой еще судить, вообще непонятно), — клады губительно действуют на людей, особенно на людей с неявно выраженными моральными ориентирами. Так происходит оттого (разъяснял нам Олег), что, столкнись подобный человек с таким вот фактом, окажись в его руках клад — ему тут же захочется стать его единственным владельцем. (“Само собой, — вставил Володя. — А как еще?”) Даже если это очень большой клад, продолжал, неприметно вздохнув, Игорь Морелов. Такая вот закономерность… С Олегом Добролюбовым все было точно так. Он, не более жадный, чем любой из нас, видимо, ослеп от явившегося зрелища. Это ослепление привело к тому, что Олег Добролюбов потерял человеческий облик и набросился сзади на своего товарища, нанеся ему по крайней мере три мощных удара по голове — скорее всего, охотничьим топориком.
Тут Володя Литвак задал, как мне показалось, несущественный вопрос:
— А чей же облик он приобрел, если человеческий потерял? — спросил он.
Игорь Морелов немного подумал:
— Звериный, — наконец ответил он, впрочем, без особой уверенности.
Володя Литвак будто только и ждал такого ответа.
— Чушь, — отрезал он. — Зверей-убийц не бывает. Только человек.
— Заречному не повезло, — проговорил Игорь Морелов, переступая через наше молчание. — Он единственный человек, кто знал, что Соколов собирается в тайгу, знал, с кем собирается… Вообще, знакомство Заречного с Соколовым — весьма давнее и скорее случайное… что не исключало необязательного телефонного трепа — раз в полгода, скажем… Ах, как неудачно узнал о предполагаемой поездке Артур Заречный! А позднее — столь же неудачно — об исчезновении в лесу Соколова… Заречный, видно, сразу понял, что в руках у него оказался золотой ключик — неясно, правда, от какой двери.
— От двери в могилу, — высказался Володя Литвак, а Игорь Морелов лишь согласно кивнул.
— Так появился еще один покойник с проломленной головой, — сказал Игорь Морелов, а я, не делая паузы, спросила:
— Почему же его не арестуют, пока он еще кого-нибудь не проломил голову.
Игорь Морелов и Володя посмотрели на меня одновременно.
— Куда ему? — высказался не совсем понятно Володя.
А Игорь Морелов сказал одобрительно:
— Арестовать его надо, это правильно. Но, понимаешь, нет доказательств, отсутствуют…
Я вздохнула. Оказывается, мне представлялось, что доказательства сыщики ищут лишь в детективах, ради выполнения жанровых обязательств…
— Можно, конечно, попытаться, — сообщил Игорь Морелов, глядя на бутылку с минеральной водой. — Если вы не будете против… то есть — главным образом Владимир…
Володя Литвак молча и неприязненно посмотрел на Игоря. Игорь Морелов разъяснил:
— Надо попытаться спровоцировать преступника на совершение преступного деяния.
— Мало, что ли? — проворчал Володя.
— И взять с поличным, — докончил Игорь.
Володя неожиданно засмеялся.
— Преступное деяние, — проговорил он. — Да ведь он, похоже, только и умеет проламывать головы, козел безрукий.
— Этого вполне достаточно, — успокоил нас Игорь Морелов. — Попытка третьего убийства — это как раз то, что я имел в виду.
— А жертва? — спросила я растерянно.
— Ты что, все еще не поняла? — накинулся на меня Володя. — Жертва — я! Только это еще большой вопрос — чья голова пострадает.
Игорь Морелов сказал веско:
— Ничья. Не должна пострадать ничья голова. А сделать нужно так…
Напротив Володиного дома, разделенный с ним земельным участком, стоит другой дом. Еще недавно там жил сосед-погорелец, но той ранней весной дом был заколочен и пуст. Сквозь выбитое окно единственной комнаты неплохо просматривалась большая комната в Володином доме — конечно, если задаться такой целью. Такой именно целью и задались люди Игоря Морелова (он так и выразился, сказал: “Там будут мои люди”). План, разработанный Игорем Мореловым, показался мне потрясающим; позднее, впрочем, я вспомнила, что читала о таких планах, и не раз. Но это вовсе не умаляло заслуг Игоря.
Было решено: Володя Литвак под любым предлогом позвонит Олегу Добролюбову и между делом сообщит ему, что собирается в лес. А именно — покопаться в том доме—не доме, обнаруженном на вершине холма неподалеку от шайтанки. А уехать, мол, планирует через два дня — вот соберется и уедет… (“Как в “Бриллиантовой руке, — подумала я с отвращением. — На Черные Камни… Смех!”) Вышло, однако, не смешно.
Стоял довольно холодный весенний вечер. Лично я ненавижу нашу весну, а в те дни чувствовала это особенно отчетливо. Грязная, разбитая дорога, что вела к Володиному дому, все не могла просохнуть, а к вечеру лужи и вовсе схватывал ледок. Впрочем, это абсолютно несущественно, время года тут ни при чем… Но все равно — ледяной закат наводил на мысль об общей какой-то неустроенности; уж не знаю, испытывал ли кто-то из участников этой истории подобные переживания…
Игорь Морелов и его помощники (его люди) уверенно заняли свой наблюдательный пункт. Они, как я сказала, расположились в доме напротив и приступили к несению вахты. Ждали Олега Добролюбова; это он (так, во всяком случае, полагал Игорь Морелов) — спровоцированный Володиным заявлением о том, что тот направляется завтра в тайгу, — сегодня явится к нему сам и постарается Володю остановить! Понятно, что это означает на том уродливом профессиональном языке, которым оперируют сыщики?
В 8 часов вечера к дому Володи Литвака и впрямь приблизился Олег. Больше всего, пожалуй, меня поразило точное совпадение сценария с правдой жизни; впрочем, явлением Олега правда жизни и кончилась. Володи Литвака дома не оказалось! Не было, и все.
Накануне Володя, хотя и неохотно, все же дал согласие на участие в этом, с позволения сказать, эксперименте. Но вот на глазах наблюдателей (которых охватило небольшое замешательство) Олег Добролюбов стучался в дверь и не получал ответа! “Скотина”, — цедил Игорь Морелов сквозь зубы, и, можно не сомневаться, это относилось к нашему скромному (отсутствующему) герою. Вероятно, Игорь предположил самое худшее. А именно — что Олег Добролюбов просто повернется и уйдет восвояси. Но Олег Добролюбов не ушел. Безо всякой суеты он достал из кармана ключ и вошел в дом (не проник, а именно вошел. Чего ему было проникать, с ключом-то?). Кстати, как выяснилось двумя днями позже, ключ Олегу передал сам Володя. Для чего он это сделал, Володя объяснил несколько невнятно. “Это был второй ключ, — сказал он уклончиво. — А я так и так решил, что уйду. Пусть бы он (то есть Олег) приглядел за кошками…” Это чтобы Володя доверил своих кошек Олегу? да еще при нынешних обстоятельствах?!
Двумя же днями позднее выяснилось и то, что о сроках своего ухода Володя Литвак сказал Олегу приблизительно. Стало быть — Олег шел наудачу? не имея точных сведений, дома ли хозяин? Или, может, предположил, что того нету, но скоро вернется? (Последнее — возможнее всего; Володя Литвак, если судить по его недомолвкам, именно так и сказал Добролюбову: если нет — подождать.)
Так беспрепятственно Олег Добролюбов совершил последний в своей жизни поступок — на этот раз не дурной и не достойный, просто глупый. Он вошел в чужой дом и притворил за собой дверь.
Наблюдатели видели, как спустя полминуты, наверное, Олег появился в большой комнате. На Олеге была куртка и клетчатая кепка, он стоял спиной к наблюдателям, и они с некоторым удивлением отметили, что Олег Добролюбов точно замер посреди комнаты… Он и впрямь замер, его спина и руки, которые он для чего-то поднес к лицу, будто окоченели. Еще, может, секунд десять он так и стоял, а потом просто рухнул на пол, произведя, вероятно, изрядный грохот.
— Увидел что? — пробормотал машинально кто-то из наблюдателей, устремляясь к выходу.
И тут — почти одновременно с падением Олега — в оконном проеме возникла еще одна фигура. Выходило, это тот, кого Олег и увидел. Кто, надо думать, беднягу не на шутку напугал… Почему я так решила? Никакой особой проницательности, просто — пожалуй, страшно увидеть того, кто в дом не входил и его не покидал.
Итак, неизвестного посетителя рассмотреть не удалось — ни в момент наблюдения, ни потом, когда наблюдатели, минуты две спустя, очутились в доме. В доме не было ни одной живой души, учитывая, что Олег Добролюбов лежал на ковре в большой комнате и был безнадежно мертв. Он умер от сердечного приступа, сделав этот последний подарок себе и следствию. Больше, как я уже сказала, в доме не было никого, да и быть не могло, ибо за домом присматривали, хотя и не весьма опытные, наблюдатели.
Володя Литвак вернулся через два дня. В тайге он побывал и дошел, надо думать, до старинного скита.
Я спросила:
— И что там? Аладдин и волшебная лампа?
— Какой там Аладдин, — отвечал Володя неохотно. — Да и сгорело все…
— Триста лет стоял и вдруг сгорел, — заметила я, без особой, впрочем, надежды услышать правду и одну только правду.
— Пожар, — кратко высказался Володя.
И сказал, не делая перехода:
— Про Овес помнишь? (Я кивнула.) — Торчал он тогда прямо напротив моего окна. А это — к покойнику. Вот и покойник сыскался.
И — верьте или нет — Володя Литвак усмехнулся почти беззаботно.