Опубликовано в журнале Урал, номер 12, 2002
Василий Чепелев (1977) — поэт, прозаик, критик, журналист, постоянный автор журнала “Урал”.
Роман Александра Проханова “Господин Гексоген”, первоначально взорвавшийся, так сказать, где-то в глубоком подполье, а позже вознесший его автора на поверхность литературной жизни, поднял взрывной волной массу вопросов. Ключевой из которых сформулировал, как это часто бывает, Вячеслав Курицын. Он спросил, что же следует делать с не очень хорошими людьми, написавшими шедевр. Проблема эта не нова, но чрезвычайно важна в принципе, и в сложившейся ситуации особенно.
Когда лично я читаю книгу или смотрю фильм, мне — и я не оригинален — плевать с высокой колокольни на политичесие убеждения автора. Не будем показывать пальцем на одних и тех же Гамсуна, Селина, Лимонова… Мне часто интереснее и важнее художник с позицией, с мифом, художник, вызывающий раздражение и шок. Я люблю Берроуза и Кроули, Маяковского и Кузмина, Паунда и Буковски, Жана Жене, тех же Селина с Лимоновым.
Вот и получивший премию Национальный бестселлер и, как следствие, имевший оглушительный резонанс “Господин Гексоген” активно пиарился как скандальный, шовинистический, чуть не фашистский, однако — блестящий текст большого писателя.
Если бы. Бог с ней, с премией, черт с ним, с шовинизмом, — книжка откровенно слаба. “Большой” писатель Проханов проявляет себя в прославившем его романе прозаиком торопливым, по-журналистски неряшливым, не умеющим выстроить действие и оживить героев, через раз справляющимся с метафорой. Ему бы детективы в духе Тополя писать.
Посмеёмся: “… оглянувшись на голову Пушкина, зеленую от патины в волосах и складках плаща”; “Копейко расхохотался, показывая ровные вставные зубы, делающие его вечно молодым”; “Мысль была сентиментальной, из тех, что могла родиться в голове престарелого разведчика при виде молодой проститутки”; “Он испытывал к этим людям неприязненное чувство поруганного шовинизма”; “Эти слова и ругательства остудили дерущихся”; “Ровно полчаса потребовалось Белосельцеву, чтобы облачиться в серый английский костюм, повязать просторным узлом шелковый галстук, и, разглядывая в серебряном стекле утомленное лицо, отметить среди складок и ломаных линий взгляд прищуренных глаз”. Последний пример наиболее показателен: вроде хороший русский язык, а на самом деле — его муляж из папье-маше, пустой внутри и готовый развалиться. И еще: “…опять начинал стрекотать кузнечик, проповедуя рай”; “Под клетчатой сеткой шло гоношение” (курсив мой. — В.Ч.); “С обожженного танкиста снимали прилипшую форму, и она отклеивалась от спины вместе с кожей, как горчичник” (Вам когда-нибудь горчичники ставили? Кожа у вас на месте? Это что, хорошие сравнения у Проханова?); “Отошла, сгибаясь в гибких поклонах”; “Бульвар был полон фиолетового воздуха, сладкого тления, редких прохожих” (курсив снова мой). Ну и так далее. В тексте есть и просто несоответствия рода и числа существительного с его определением, но это уже недоработка редактора, значительная же часть ляпов, благоглупостей и косноязычных высказываний — элементы авторского прохановского стиля.
Но, несмотря на схожее с бульварным чтивом качество значительной части романа, большинство публики, подозреваю, его не прочло — восставший из ада Ильич на обложке и без малого сто рублей цены отпугнули старшее поколение, а неповторимое занудство — поколение молодое. Лично мне помимо профессиональных литераторов встретился единственный человек, прочитавший роман. Молодой рок-музыкант. Я даже удивился, но и этот читатель оказался ангажированным — задали прочесть на политологическом факультете университета, где он учится.
В объективе прозаика-лауреата Проханова — отставной генерал КГБ Белосельцев, по задумке умница, интеллектуал, интуитивист, повоевавший (чужими руками, сам он бабочек ловил) во всех горячих точках мира второй половины двадцатого века. Время действия — наше недавнее прошлое. К болтающемуся, как ромашка в проруби, после распада СССР главному герою в одно прекрасное утро обращаются его коллеги-комитетчики, удачно мимикрировавшие в новых условиях и ворочающие большими делами. Завязка такая — скончался некто Суахили, большой гэбэшный человек, рыцарь без страха и упрека, и завещал своим соратникам: позовите Белосельцева, он нужен в борьбе за светлое будущее. Обратите внимание на прозвище Суахили: на таких расхожих, понятных каждому советскому человеку архетипах и штампах построен весь роман. Мало, что ли, африканских языков? Туча, и Проханов, в Африке работавший, это знает. А какой язык из всех этих негритянских постоянно вертелся на, извините за тавтологию, языке у граждан страны советов? Да суахили. Сын у него выучился в Москве, знает языки вплоть до суахили, в загранку ездит раз в два месяца — и т.п.
И оказывается, что давно еще, когда Хрущев, по версии историков, проводил двадцатый съезд, а по версии Сорокина, которого Проханов теперь, кстати, защищает, оскорблял честь и достоинство товарища Сталина, был создан тайный Орден для защиты Государства Российского. Вошли в Орден лучшие люди страны, великие умы — энкавэдэшники, синие фуражки. И вот Орден функционировал-функционировал, но вопреки его абсолютно верным и тайным действиям страна исчезла. Орден остался и теперь хочет страну восстановить. А от умницы Белосельцева всё скрывали, ждали урочного часа. И вот время пришло: дабы заманить в ловушку Прокурора (похожего на Скуратова), Ордену понадобилась коллекция бабочек, главное дело жизни генерала.
В принципе, интересно, не так ли? Забавно, неполиткорректно, в жанре альтернативной истории… Говорю же — идеальный сюжетец для масскультовской книжки. И тираж бы мог быть не меньше, если под сюжетец этот нанять квалифицированных “негров”, коих в Москве хватает.
Дальше автор разворачивает перед нами свое видение короткого исторического момента — от скандальной отставки прокурора Скуратова (помните, человек, на него похожий, снялся на скрытую камеру с девушками, и это показали по центральным каналам) через взрывы жилых домов в Москве и вылазку Басаева в Дагестан до прихода к власти В.В. Путина. (Кстати, одно из удачных сравнений в романе — сравнение Избранника с шахматным офицером, тем, который ходит по диагонали.) Всё это оказывается делом рук Ордена КГБ и умницы Белосельцева в частности. По ходу дела, ближе к двухсотой примерно странице, умница начинает подозревать, что коллеги его обманывают, не говорят всей правды, но приказы выполнять продолжает. Среди действующих лиц, большинство из которых названы или специально придуманными, легко разгадываемыми фамилиями (Зарецкий — Березовский, Астрос — Гусинский), или по должностям (Истукан — Ельцин, Дочь — Дьяченко, Избранник — Путин), выделяются двое: Зарецкий и святой-юродивый Николай Николаевич. Именно они прописаны наиболее ярко и удачно, хотя Зарецкий списан скорее с персонажа “Кукол”, чем с живого олигарха, а юродивый Николай Николаевич, такой Икар и Прометей в одном флаконе, с портретом кровавого Джугашвили и иконой Богородицы — это тоже всего лишь архетип, экстракт, квинтэссенция аудитории прохановской газеты “Завтра”.
Если же говорить об образе главного героя — которого, кстати, Проханов планирует сделать героем целой серии романов, “семикнижия” по определению автора (серийность опять же характерна для глянца — Слепой, Каменская и пр.), то следует констатировать: героя нет. Все определения, даваемые ему автором как опосредованно через других действующих лиц, так и напрямую, противоречат действиям Белосельцева. Он туго соображает, он пугается крови и боли, хотя вроде бы повидал всякого, он совершенно не может представить последствия собственных действий, хотя вроде бы интуиция — его наиболее ценное качество. Он производит впечатление контуженого, как обухом по голове огретого человека, движущегося по инерции, пляшущего всю дорогу под чужую дудку. Самое смешное, что, вручая Белосельцеву свое собственное хобби — коллекционирование экзотических бабочек, — Проханов как бы лишний раз говорит о степени сродства автора и героя в своем тексте, как бы не упускает возможности подчеркнуть наличие в лиргерое романа прямого авторского альтер эго. Произведя обратную проекцию, уже не удивляешься, что коммунист сначала продает свой роман мастерам литературного пиара из “Ад маргинем” и разрешает им роман править, а потом начинает публично, по телевизору, дружить с зловредным антироссийским, исходя из книжек Проханова, олигархом Березовским. Если у автора в голове такая же каша, как у его героя, — ничего удивительного нет ни в чем.
Продолжая о главном герое: у него почти нет личного прошлого, только снова типическое. Он побывал во многих горячих точках. Он специалист по Востоку. Он коллекционирует бабочек. Но ни о родителях, ни о семье, ни о бытовых предпочтениях почти ничего. Упоминается о некой большой любви, во Пскове, к вроде бы сумасшедшей женщине (судя по всему, это “изящная” метафора России), уже после развала Союза и ухода генерала в отставку. Упоминаются имена погибших из-за него соратников, чаще всего африканского учителя Питера. Судьба Резидента. Подозреваю, что автор сознательно оставил лакуны в биографии, чтобы было о чем писать в шести других книгах о Белосельцеве. Ведь если в “Гексогене” есть целая лишняя, ничего не дающая сюжету часть — “Операция “Камю”, то что будет дальше? Другой вариант — автор сознательно представил читателю такого героя-зомби, героя, у которого прошлое где-то за пеленой бессистемного бреда, настоящее которого — апатичное выполнение чужих приказов, а о будущем которого будет сказано опосля. Сознательно можно было бы представить читателю такого героя для депсихологизации текста, придания ему монотонности, необходимой для воздействия на реципиента. Такой герой-дебил с видеокамерой на плече, через которую читатель взирает на мир. Но тогда зачем этого дебила наделять якобы имеющими место умом, честью, совестью, знаниями и постоянно подчеркивать его сверхъестественную интуицию?
Михаил Трофименков, член малого жюри Нацбеста, по сути вручивший премию Проханову, написал в своей объяснительной в “Завтра”, что, дескать, “Господин Гексоген” обладает свойством менять взгляд читателя на мир, и это признак большой книги. И многие его поддержали. Но, полагаю, взгляд умного человека на мир — слишком сложен и полиэтиологичен, чтобы его могла в корне изменить любая книга. От одной книжки, короче говоря, если у тебя с мозгами в порядке и это не первая прочитанная тобой книга, черносотенцем не станешь. Конечно, можно стать толкиенистом или, я не знаю, увлечься магией и завести ручную сову. Если тебе лет двенадцать. Да, безусловно, любая значительная книга или большой фильм способны добавить новые краски в восприятие действительности — это отрицать глупо. Но кардинально, безоговорочно и без внятных объяснений хотя бы перед самим собой менять свою жизненную позицию под воздействием какого бы то ни было художественного произведения — удел личностей незрелых, инфантильных, потерянных. Таков как раз главный герой “Гексогена” Белосельцев. Таких очень много среди аудитории Проханова — как среди престарелых левых, так и среди левых молодых. Но готовность читателей смотреть на мир сквозь только что прочитанную книгу еще не говорит о высоких достоинствах последней. А вот восхищаться неряшливым, неровным, эпигонским письмом Проханова — значит, на мой взгляд, демонстрировать литературную девственность и языковую глухоту.
О муссируемой иными критиками галлюцинаторности “Господина Гексогена” стоит сказать отдельно. Когда всё тот же Трофименков сравнивает по этому признаку текст Проханова с текстами Уильяма Берроуза и Хантера Томпсона — хочется хохотать и удивляться. Да, Проханов предпринимает попытки физического воздействия на читателя — и это ему, надо признать, удается в сцене боевых действий в Дагестане. И только. К тому же в этой сцене срабатывают постоянно используемые Прохановым журналистские приемы — упрощение, дидактизация окружающего мира, применение сильных, но замусоленных от частого употребления всеми образов вроде умирающего солдатика с русым чубом и вытатуированным орлом на мускулистой груди; насилуемой солдатами мертвой женщины; или маленькой мертвой же девочки в ярком платьишке. (Помните один из самых ярких эпизодов спилберговского “Списка Шиндлера” — в горе черно-белых трупов единственное цветное пятно на весь фильм — девочка в красном платье…) Приемы, не работавшие до этого, вдруг начинают действовать именно из-за сопротивления материала. Надо быть как раз Берроузом, дабы описать эту сцену так, чтобы читатель не сжал зубы и кулаки. А у Проханова с Берроузом общего очень мало — только разве что переводчик Берроуза на русский и банкир, выдавший Проханову Нацбест — однофамильцы, оба Коганы. Те же моменты, когда галлюционирует главный герой или ему чудятся сцены из прошлого, иногда довольно интересные в потенциале, — оказываются Прохановым провалены. Написаны на уровне средних советских фантастов. “Белосельцев стоял перед картиной, восхищаясь и одновременно страдая. Картина не была к нему равнодушна, побуждала к поступку. Он смотрел на нее не мигая, расширив зрачки (вы, кстати, не пробовали “расширить зрачки”?! — В.Ч.), задержав дыхание. Картина стала вдруг волноваться, как отражение в воде, на которое пал легкий ветер. Холст перестал быть твердым. В нем открылся тонкий прогал, едва заметная скважина. И в эту узкую щель, в игольное ушко, торопясь, сбрасывая бренную плоть, превращаясь в тончайший луч, устремилась душа”. Дешево и сердито. Или: “…он мчался по горячим пескам пустыни Намиб, пробирался в Солончаках Калахари, задыхался от горчичной пыли, врывавшейся в кабину джипа. Оглядывался, следует ли за ним по лесной дороге грузовичок с двуствольной зениткой, защищая от воздушных ударов. На месте ли автомат, упавший на железное днище. И здесь ли кубинец Аурелио, в чьей фляге сохранилась теплая, с металлическим вкусом вода. Но Аурелио не было, а вместо него сидел учитель Питер в голубой косоворотке. Сквозь резную листву акаций, из-за слоновьих стволов баобабов следили глаза наблюдателей”. То, что перед нами раскрывается сон героя, автор в данном случае старается дать понять с помощью двух банальных приемов: с помощью прописывания дезорганизованного, турбулентного действия, якобы свойственного сновидениям, и с помощью придания тексту акцентности, некоего неочевидного ритма. Приемы эти, во-первых, повторюсь, банальны и — сознательно или нет — заимствованы, причем не вполне адекватно, во-вторых — приемы эти с учетом огромного количества ляпов в остальном тексте романа могут показаться не приемами вовсе, а следствием очередной невнимательности автора, забывшего, что герой у него едет по пустыне, и вдруг поместившего джип на лесную дорогу.
Апофеозом иносказательной галлюцинаторности “Господина Гексогена” в восприятии многих, надо полагать, является эпилог, в котором Избранник превращается в радугу. То есть заходит в кабину пилотов президентского самолета и исчезает, а за иллюминатором возникает радуга. Мне этот эпилог кажется ходом неоправданным сюжетно и стратегически. Что там будет теперь в следующих томах семикнижия — сплошная футурология? Или и это всего лишь метафора, которая означает, что Избранник не способен ни на что, кроме внешних красивостей, и что Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан, а знает совсем не каждый? Так или иначе, подобная концовка не добавляет роману ни метафизической глубины, ни логической завершенности.
Поговорка или, точнее, мнемонический приемчик про фазана — это, как известно, про цвета как раз радуги. Да и не помешает в разговоре о романе лишняя птичка — скажу заодно, что совершенно мне не ясен, например, и прием со сравнением всех до единого комитетчиков, оказывающихся в тексте, с различными птицами. Проханов берется это делать, какое-то время демонстрирует свое якобы имеющее место быть умение рифмовать образы, а потом забывает о предпринятом ходе и забрасывает его. И тут вхолостую.
Проханов, как тот охотник из пословицы, очень хочет знать, где сидит фазан — то есть, другими словами, чрезвычайно напрягается в поисках яркой и необычной добычи, удачная охота на которую принесет успех роману. Но где сидит разноцветная птица, Проханову неизвестно, и он стреляет то в первую попавшуюся дичь, то в “молоко”.
То хочет представить свой взгляд на историю, обвинить антинародный режим во всем и вся — и исходит при этом из посылки о глобальном заговоре КГБ и о другом глобальном заговоре — еврейском, и о третьем, не в силах остановиться, — ГРУшном. Смешно и достойно бабушек у подъезда, алкашей на кухне и газеты “Скандалы”. То хочет написать политический триллер, а действие — как уж умеет — разворачивает лишь к середине второй части и тут же снова переводит в режим ожидания. То стремится продемонстрировать великий и могучий русский язык — а демонстрирует то и дело написанные левой ногой в расхлябанном стиле куски текста.
Справедливости ради: кое-что Проханову действительно удается метко подстрелить. Помимо батальной сцены ему безусловно удались описания фуршетов и прочих приемов пищи. Если отвлечься от идеологически окрашенной (строго в белый и черный) манеры кушать у плохих и хороших, а также от ляпов вроде подмеченных Бахытом Кенжеевым “лобстеров с Борнео”, следует признать: провиант автор описывает довольно классно. “На длинных столах было тесно от обильной еды, вкусного мяса, благородной рыбы, пышной зелени. Теснились на блюдах копчености и заливные. Искрились маринады и разносолы. По всему столу, головами в одну сторону, стояли жареные поросята, подогнув колени, с румяными корочками на боках, с пытливыми, вытянутыми пятачками. С ними перемежались осетры с зубчатыми спинами и острыми, как веретена, клювами”. Может быть, ему, как Дюма или Вайлю с Генисом, написать поваренную книгу? Хотя рижские евреи Вайль и Генис в своей “Русской кухне в изгнании” гораздо сильнее и с бoльшим знанием дела описали традиционные русские “маринады и разносолы”. Небольшой, видимо, любитель дорогих застолий, Проханов и здесь показывает себя сугубым реалистом и политиком: картошечка со шкварками у него написана повкуснее, чем кремлевские деликатесы.
Здорово получилась также сцена охоты на лося, открывающая вторую часть романа. “И в ту же минуту из мелколесья, как из растворенных ворот, вышли лоси, переставляя высокие ноги, качая горбатыми спинами. Черный гривастый бык со вздыбленной шерстью толкал вперед трех пугливых низкорослых коров. Плавно качаясь, выбрасывая пар на холодные мокрые травы, они пробежали мимо Белосельцева…” Но и здесь не обходится, к сожалению, без ляпов, которые притаились уже в следующем абзаце: “Резко и чисто ударил выстрел. Следом — другой. Передняя корова схватила на лету пулю в грудь, ее развернуло страшным ударом, кинуло вбок. Тяжелым вихрем она сминала вокруг себя тонкие сосны, резала копытами стебли, взрывая жидкий бурун земли. Лес затихал от хруста убегавших лосей”. Вроде бы неплохо, но вчитайтесь: для начала Проханов как-то своеобычно и до смешного инновационно, так сказать, трактует идиому “схватывать на лету”, означающую вроде бы совсем не то событие, которое приключилось с лосихой. Затем следует очередная пустопорожняя красивость “взрывая жидкий бурун земли”. Вы себе представляете это действие? И наконец — “Лес затихал от хруста убегавших лосей”. Затихать от хруста, по-моему трудно, хруст — не колыбельная и не призыв к тишине. А от хруста лосей затихнуть еще сложнее, ведь лоси, в свою очередь, — не чипсы, не хворост и не тонкий наст на белом снегу.
Но в целом, повторюсь, сцены “питания” и особенно сцены охоты — видимо, лучшее, что есть в романе. И, может быть, пойди в свое время Александр Проханов этим путем, сегодня ему следовало бы дать некую премию имени Соколова-Микитова или, допустим, Похлебкина. Но Проханов пошел другим путем. И почему на этом пути его настигла премия под названием “Национальный бестселлер” так и осталось для меня загадкой.